Том 11. Зга

В детстве я не читал книг. И, когда мои сверстники зачитывались Майн-Ридом, Купером, Жюль Верном, я не прочитал ни строчки. Потом – в тринадцать лет у меня все изменилось и я не мог понять, что было раньше; я жил какой-то своей жизнью.

«Книгу читают от тяжелой жизни!» – так бы теперь сказал, но тогда не говорил, но чувство такое было.

«А почему Майн-Рид, Купер ——?» –

«Да жизнь бедная и надо же заполнить, и вот читают!» – так сказал бы теперь. Стало быть, книга – или «чтобы забыться» или «заполнить». А мне ничего этого не нужно. Жизнь у меня была богатая, все минуты разобраны, дела всякие – теперь я не понимаю, зачем и для чего все это мне надобилось?

Из трех моих братьев – двое лунатики. Наши комнаты в мезонине, и в окнах на лето деревянные решетки, только руку просунуть. В лунные ночи лунатики вылезали из окна и ходили по карнизу. (Для них потом и решетки выдумали!) Самое жуткое: встреча двух с протянутыми руками. Им-то ничего (им и так и в воздухе – их луна поддерживает!), но со стороны смотреть очень жутко. А я и не лунатик, и не во сне, и не в луну, я искал головокружительных карнизов.

«Не лазьте на курятник, крыша сгнила, провалишься ногой!» – слышу, а сам жду случая и, когда никого нет, обязательно на курятник. Тоже и с лестницами: была одна лестница – на случай пожара! – у фабричного корпуса. Третий этаж – для меня тогда очень высоко! Лестница деревянная, когда-то выкрашенная в белую краску, сквозь вылезы видно. Если бы и не говорили, сразу видно, лестница трухлявая, и не выдержит не только сапога, птица не садилась. И я по ней лазил и с каким-то упоением: вот рухнет, и я сорвусь! Тоже когда катались на лодке, я всегда норовил так сесть, чтобы лодка опрокинулась. Или – на глубоком месте – перегнусь нарочно, чтобы цветок сорвать. «По железнодорожным путям ходить строго воспрещается» – ясно. Я подбирал себе товарищей, и мы ходили там, где это написано: и выбираем скрещения, где паровозы маневрируют, чтобы паром шибало, и не знать, куда сунуться. Тоже когда мчатся пожарные, и дорога свертывается на тротуар – опять же стаей мы переходим улицу. «Что будет, если задавит, или сорвусь, или опрокинется лодка, или попаду под колеса, или будет что, если?» Так сказалось бы теперь это чувство, тот необыкновенный трепет, какой охватывал меня в опаснейших местах, на лестнице, между паровозами, перед пожарными и на глубоких местах – «по карнизам».

Непохожая жизнь моя шла по карнизам – путям обыкновенным для лунатика, и головокружительная для «нормального» человека, каким я был и есть вопреки свидетельству докторов и доброжелателей.

Самое гибельное для лунатика окрик: проснется, и уж не сдобровать! Так и со мной, нелунатиком, случилось на моих карнизах: меня окрикнули, и я как проснулся, меня окрикнула – (мысль?) – «для чего и зачем?» – и я проснулся. Но как это страшно – проснуться, стоя с протянутыми руками на карнизе!

Однажды летом в воскресенье, вскоре после экзаменов, сговорился я с одним одноклассником: Помялов знаете? – а соединяли нас ошибки – я делал одни ошибки, а он как-раз противоположные – «Pomialowische Fehler» и «Remisowische Fehler», а кроме того обоим нам переэкзаменовка по русскому. Собрался я к нему в гости. А жил он за мостом через Москва-реку, сейчас же после Люблина: кирпичнын завод Помялова и Пойманова. Ранним утром приехал я из Москвы в Люблино и пошел по путям. Через мост ходить воспрещается, но никого ведь не было, и я пошел.

Раньше, когда случалось переходить такие мосты, я видел доску, по которой ступал, но щелей между досками что-то не помню, и никогда, само собой, ни в какую щель не заглядывал совсем неожиданно, а отошел я порядочно, навстречу мне поезд. Я не понимаю (ведь я не лунатик!), и как это не кувыркнулся я в воду, так меня обдало и садануло, но это мне отчетливо, что когда отстучали колеса, а колес было бесконечно! и я остался один на мосту, я увидел под ногами щели и в щелях между досками воду – и не могу не смотреть вниз, не могу оторваться и едва передвигаю ноги.

Я как проснулся.

И вот, что получилось! Каждое утро я ходил в училище через соседний двор, на дворе было много собак, и никогда меня собаки не трогали, а теперь проходу нет: целой сворой, маленькие такие, а очень кусаются, и как завидят, и на меня. Я не отбивался, не бегал, с упавшим сердцем я едва передвигал ноги, как там на мосту после встречи, и с ужасом, что завтра случится тоже. Переходя улицу, теперь я стал озираться, я шарахался под окрик извозчиков, а лестниц – с которых падают! – я не замечал, нет, я боялся даже глядеть на них.

Я – «перешел мост» и попал совсем на другую землю!

Неподалеку от нас жил старик немец, учитель гимнастики. Гимнастики он никого не учил, а собирал бабочек. Днем и вечером можно было его встретить с сачком и коробкой: он ходил вдоль заборов, высматривал, не сидит ли где, приклеилась бабочка? (Кругом сады: Хлудовский, Найденовых, Ворониных). А вернется домой и распределяет – накалывает по коробкам в гнездышки: коробок – стена! Коробки из-под сигар. Эфир и сигары – пропитана вся комната. Он собирал московских бабочек – и все, всяких видов, бабочки у него были в коллекции, одной не было: и мечта его была найти этого махаона! Но где в Москве махаоны?! И если уж искать, так поезжай куда в Серпухов или в Подольск. Старик никуда не выезжал. После вечернего обхода, когда он зажжет лампу и, подвязав себе над глазами зеленый абажур, садится к столу: травя эфиром, накалывает бабочек на булавки по коробкам или выпиливает и клеит – в комнате пробуждается особенная жизнь, глазатая стрекозьим глазом, а цепкая рогатым жуком – оленем.

Редкий вечер я не бегал к старику. Я знал всех московских бабочек, и с какой-то болью (раньше я никогда такого не испытывал) я стал мечтать вместе с ним о махаоне: непременно найти в Москве махаона. Нагнувшись над какой-нибудь пепельной бабочкой, старик из-под зеленого абажура медленно рассказывал о махаоне – необыкновенной, неуловимой бабочке: «по желтому синее, и алое у тельца». Особенно, когда ходят тучи – гроза ночью будет! – комната с бабочками превращается в живую, и этот запах – коробки из-под сигар и эфир – дыхание этой жизни и мечта этой жизни «махаон» резки и ярки.

В глубокий вечер темнее, чем всегда – ходили тучи – я вернулся от старика, у нас – к воротам пришла какая-то женщина: дворник позвал – «сидит на лавке и молчит». Мы все сейчас же бросились за ворота посмотреть: сидит, видим, и как глухая, а не глухая, это чувствуется, просто отвечать не хочет, и смотрит, а словно и не видит. Приставали с вопросами, да зря все, а уж ночь, что с ней делать? Дворник был рассудительный: нельзя так бросить на ночь, может, и помешанная, из больницы ушла, мало ли, грех, и в часть заберут.

«А то и на булавку!» – я это хорошо запомнил, дворник сказал со смехом, теперь-то я понимаю, но тогда только запомнилось: «на булавку».

А может, послышалось: мое увлечение бабочками!

Пошла она в дворницкую. Дворницкая большая. Сбегали мы домой, принесли чаю, сахару, хлеба. Поставили самовар. Сели с ней к столу, чаем угощаем, хлебом – а она, как села, смотрит, не видит, а то как очнется, и жалобно скользнет – ищет глазами, и опять застыла. Один дворник за воротами, другой на полатях на овчинном тулупе разлегся спать до смены. Стали расходиться. Только я остался. Глаза слипаются, а не ухожу, жду чего-то, караулю. Лампа над столом кухонная обыкновенная, но до чего ярко – ярче «молоньи», и самовар ясней пожарной каски – я не выдержал и заснул. И вдруг кольнуло, вздрогнул, просыпаюсь –

и не вижу ни самовара, ни лампы, только на том же месте против сидит: она расстегнула пуговицу на вороте – хотела ли снять с себя коричневую кофточку? – и вдруг вся загорелась: по желтому голубая синь и алые струйки к краю – из света она смотрела, я видел, или меня увидела? да меня увидела! – и горя странно, желтое и голубое и алое осыпалось, и каждая искра льется. Я хотел спросить, кто? и зачем она пришла к нам? Но она головой так сделала – не скажет! – и только смотрела и горько и жалостливо –

А когда поутру я проснулся, в дворницкой никого не было.

И я словно перешел и еще какой-то мост и вот попал на еще какую-то землю – в мою затаенность с этих пор вошло новое чувство. Никогда не брав книги, я с этих пор не расставался с книгой, но уже как взрослый, минуя Майн-Рида, Купера, Жюль Верна. А отрываясь от книги – меня разбирало выдумывать всякие небылицы! – я ходил, ничего не замечая, в своем мире, и уж чего только ни вытворял, городя, и в смех и в страх.

А что странно: ни старика, ни его бабочек я больше не видел. Помню, на другой же день я туркнулся к нему, хотел рассказать – но к старику не пустили: болен. Еще зашел, и опять нельзя. А потом – неделя – другая – и уж в квартире нет ни старика, ни бабочек, а живет «злой» парикмахер, Павел Александрович Воробьев: этот Павел Александровичи (как-то я попросил остричь меня «под-польку», а он отделал «под-гребенку», злой!), он обяснил, что к старику приехал какой-то его родственник (должно быть, schwager!) и увез старика в Берлин.

И все-таки я увидел старика: мне попался «Щелкунчик» с картинами; перелистываю – Дроссельмейер! – вглядываюсь, да это он, конечно! с ним я проводил вечера, мечтая о махаоне!

И огненный «махаонный» наряд той странной, забредшей к нам женщины, я много лет спустя – тут в Париже на avenue Mozart – тоже увидел, и было тоже чувство – по карнизу шел я над пропастью через какой-то мост. Вечером читал я вслух «Die Elixire des Teufels», а ночью приснилось: вижу Э. Т. А. Гофман – и я прошу его: «передайте мне из рассказов что-нибудь?» – и вижу, он согласен – и вот – все на нем загорелось – странно – по желтому синим, и алое к краям, и желтое и синее и алое тлело, и каждая искра льется.

Esprit

его нашел в кухне в ящике под плитой – в углях. Лежит в уголку – тоненький, две руки, три ноги, как полагается; и около сосновая шишка. Шишка трухлявая, я ее сжег в камине. А его на серебро – на стенку: тоненький, две руки, три ноги, как полагается. И замечаю: ночью в комнате что-то скучно, посмотрю на стенку – тоненький, две руки, три ноги; что-то ему не весело. И мне не весело. Или о шишке? «О шишке скучаешь?» Я попробовал заговорить – не отвечает, дуется. Так и весна подошла. И углей больше не надобно. Вычистил я камин, пошел на кухню, пошарил в ящике под плитой: не завалилась ли еще шишка? Нет, вот перышко-пушинка, а ничего больше. Зацвел под окном каштан (Потому и наша улица Villa Flore, что каштан!).

Вечерами, когда в доме горит электричество и со всех этажей изо всех окон свет, каштан стоит, как Рождество – густая высокая ель в белоснежных огнях –

От окна не оторвешься.

А ему все скучно! «Шишку, – говорю, – тебе достану!» И вижу: повеселел – руками плывет. И наказал я знакомым: «Достаньте мне шишку!» И вот с Океана, из Бретани, вместе с тремя клешнями: одна большая, другая поменьше, третья совсем маленькая – с ноготок! и пупырчатой веткой морской травы пришла ко мне и обещанная шишка. Я ему ее к серебру и подвесил: кедровая шишка крепкая, ядреная – на всю зиму хватит. «Вот тебе!» И все успокоилось. Как до петуха – на нашем дворе курятник: живет петух! – и как запоет петух, одинаково: мир и тишина – он успокоился.

Его называют «esprit», а по-русски лесным русским именем – «корябала».

Зашел ко мне ученый спирит, увидал на стенке:

– Откуда, – говорит, – это? это же с фотографии от доктора Ришэ – материализованный дух!

А я говорю:

– Да это и есть дух – «эспри», по-русски корябала.

Жила у нас мышка на кухне. Много из-за нее было докуки. А не трогал: жалко. Ведь и есть-то у нас ей нечего – чудачка! Что с обеда останется, в шкап запру. Только выбросы. Я ее норку отыскал: под плитой в самом углу за угольным ящиком, в котором я нашел «эспри». Туда она в норку и бумагу таскала и всякие оглодки и завалящие корочки. Выйдешь вечерком на кухню чайник на плиту поставить, а она – шшик! – и только хвостик, как усик-чик! Одна была опаска: увидит мышка, что корм несытный, переберется к книгам – пропадут мои книги! И хоть нет-нет да о мышке помянешь – «опаска» – а трогать жалко. Да так и привык: живет себе мышка на кухне. Через стену –

– un petit piege pour une petite souris –

«ловушка для мышки!»

– une tapette a souris pour attraper –

«колотушка, – чтобы нашу мышку поймать!»

– une souriciere –

«мышеловка!»

– un attrappe-souris –

«поставушка!»

– je vais la piger cette souris –

«эту, говорит, мышь я пымаю!»

– a la bonne heure! c’est bien –

«что ж, в добрый час!»

И самое страшное:

– mort aux rats –

«смерть крысам! – такой яд страшный».

Часто это слышу через стенку – за стеной разговор о нашей мышке.

И догадываюсь: мышка живет у нас, а питается от соседей. Ну, и пускай себе.

Случилось, поехала С. П. к Морю-Океану за морскими камушками и раковинами к одной доброй бретонской волшебнице Флёри (Fleury). И наказала мне: «непременно чтобы всякий день обедать, и ночью долго бы не сидел, а как петушок запоет, ложился бы спать» И вот в первый же вечер, как остался я один, сижу за работой – а работа моя: перебирать слова, как камушки, и нанизывать слова-раковинки – строчить, «преодолевая матерьял», со всем ощущением острым упора от бумаги, пера и чернил! – в поздний час обернулся я от стола к зеркалу – у зеркала на камине часы с боем – часы посмотреть. И вижу – совсем от меня недалеко, как раз в полосе света, сидит на ковре мышка и лапочкой себе за ухом гладит: внимательно так – старается. Думаю: «Вот умница, хотела обратить внимание!»

Я ей страшно обрадовался: остался я один, мышка поняла и явилась – караулить! – Поздоровался я. – Но ни разговоры мои, ни движение – как обернулся-то часы посмотреть да вглядывался-то – не спугнули мышку. Мышка так и осталась на ковре сидеть: тонейшие свои губы поджала, уши навострила до искорки, хвостиком бегает. И на другой день и на третий: как вечер – мышка со мной, сидит, караулит. И стал я мышку беречь.

Как-то под вечер загнал ко мне дождик музыканта Шварца. И не столько дождик, а скорее общая наша страсть: много вечеров пропадали мы вместе на балете и для меня начало лета было пронизано – вымузычено Стравинским, а глаза закрашены Пикассо, и музыкант не ходил уж, а акробатировал червем-землемером под «Голубой поезд» (Le train bleu). Об этом и разговор. И еще: о четвертьтоновой музыке.

Ну, мышка при музыканте сидеть постеснялась. Вижу бегает – беспокоится – и на камин к часам, и в угол к радиатору, и за полку к книгам.

– Что это, не то свет мигает, не то мышь?

– Откуда, – говорю, – мышь? У нас мышей нет. Это у вас в глазах.

А на следующий день тоже вечером: Мухин и Мирский. Разговор о стиле. Говорил Мухин.

Мирский, по обыкновению, сидел, как лев, в угрюмой молчи.

И вдруг оскалил зубы:

– У вас мыши –?

Но и тут я не выдал мышку: хорошо знаю, это она – и час такой, как раз ее пора сторожбы.

– Ну вот, – говорю, – откуда тут мышам быть! Это – свет мигает!

Так всякий вечер – целую неделю меня сторожила мышка.

И вот получилось письмо с Моря-Океана: завтра С. П. будет дома. Письмо я получил днем, а вечером мышка пропала – мышка ушла и не показывается: поняла! – ушла в свою норку: отслужила!

А какая умница эта мышка! Она и стерегла меня, пока я был один, она выкраивала в пространстве узоры, как я мои буквы на бумаге. Она была моим стражем и живою тенью моих мыслей.

Недалеко от Мюнхена на берегу озера Аммер, на «святой горе» Андекс стоит монастырь – Kloster Andex. Много я за берлинскую первую мою заграничную зиму искал указаний в календаре (Marianischer Kalender) о «святой Германии»: мне хотелось и здесь, в Германии, найти эти тропки, по которым бредут страждущие и неутешные, не чающие себе утешения от людей, отчаявшиеся в нашем грешном мире, бредут за чудом – к святому, освященному верою в веках. И как я обрадовался, когда и не думал, а попал как раз в самое священное место «святой Германии».

Жили мы в Брайтбурне на Аммерзее по соседству с монастырем и пошли пешком. Идем лесом, и попала мне – лежит на дороге сухая ветка, ну, точь-в-точь крылатая ящерица. А это был добрый знак: «слово Andex из Eidechse, a die Eidechse значит ящерица, веретеница!» Поднял я ветку, и полезли мы на святую гору. Потихоньку да полегоньку довела нас дорога – «веретеница» до самых стен. Монастырь старинный – есть и святой источник, есть и мощи и школа в честь нашего Николы (St. Nikolausanstal) и знаменитая пивоварня (Kloster-Brauerei).

Повел монах ризницу показывать. А в ризнице какой только памяти нет: и гвозди страстные, шип из тернового венца, риза Николы Угодника. Богомольцы ходят за монахом, слушают, удивляются – прикладываются. И вот гляжу – и глазам не верю: das Bild des heiligen Mauschen – изображение святой мыши.

Монах оживился и стал рассказывать о мышке: почему мышке честь такая – попала в «святые».

А было вот как: стали «неверные», не то шведы, не то венгры, разорять монастырь, и спрятали монахи сокровища в церкви под пол, и среди сокровищ был ковчег (Monstranz) со Святыми Дарами (Hostie), а Дары были чудесные – по молитве в вразумление неверующих за обедней хлеб претворен был видимо и осязаемо в Тело. Прошла сотня лет, и, когда все умирилось, и разрушенный монастырь отстроили, о сокровищах шло по преданию, а где спрятаны, никто не помнит. И много об этом монахи думали и ничего не придумали.

«Раз во время обедни, – рассказывал монах, – видят, вышла мышка от алтаря: в лапочках лоскуток бумаги в трубочку свернут. Ну, мышку не тронули, а грамотку отобрали. Да как взглянут, что там такое написано? – а там о сокровищах. Сейчас же подняли пол, как раз то место, где мышка сидела, и все нашли: и Монстранц и чудесные Гостии».

Слушали богомольцы о мышке – какая умница!

Монах дальше пошел – и вижу я, и к мышке прикладываются: усатая такая сидит нарисована, хвостик стрункой. И я приложился – die heilige Maus!

Этого я нигде не находил, этот сам пришел –

Днем в субботу был писатель Шольц – помню, что приехал из Ридерау (Ридерау это тоже на Аммерзее, где и Андекс), вечером Кайзер и Осипов. А наутро – весна! – в окно воскресный звон со Старого Моабита, а из Тиргартена навой распускающихся деревьев и с зеленым весенним веем густой звон в Гедэхтнискирхе, и не знаешь: ли ты в Москве, ли ты в Берлине. Звонок: телефон! Подошел я и вижу: лежит около маленького игрушечного телефона на телефонной книжке, я бы и не сказал, что за чучела такая: чернющий – ухо-глаз – и все хвосты… мягкий!

Это Эля и Ельза, как увидели –

«Ah! – воскликнули враз – das ist ein Gespenst!» (Так это ж гешпенст).

«Гешпенст!» – ну, конечно, им виднее: глаза у них ясные, еще не забиты вещами, ведь и весен-то их жизни всего-то по десяти.

Но ни Рудольф Шольц – толстовского склада, ни Рудольф Кайзер – философ, редактор «Die neue Rundschau», ни Осипов, не сомневаюсь, никто из них подкинуть его мне не мог. Да, этот сам пришел – гешпенст!

Гешпенст (призрак, привидение) – это как брат «эспри!»

Только тогда я ничего не знал об эспри: жили мы в Берлине на Лессингштрассе, и я назывался тогда на немецкий лад – Ремерсдорф (Remersdorf). Так фрау Карус, приходящая к нам поутру убирать комнаты, назвала меня Ремерсдорф, а за ней и ребятишки: и сапожника дочка, и все ее братья, и хозяйские дети из угольной лавки, где брикеты покупаем, и девочка портье и все их товарищи, и приятели, и знакомые, с которыми они «водятся» – от Тиргартена до Старого Моабита и туда – в Шарлотенбурге вокруг Кирхштрассе, где раньше мы жили. Станут под окном – наша квартира над «дрогери» (аптекарским магазином) в первом этаже, окна открыты, вся моя волшебная комната вот, как вы! – станут стаей и выкликают: «Негг Remersdorf – Herr Remersdorf» и до тех пор кличут, пока не выглянешь, как самый гешпенст. А об эспри я уж тут узнал на Villa Flore, когда из Ремерсдорфа, нечаянно-негаданно превратился в Ремоза. Я думаю совсем правильно и вполне наглядно соотношение:

В окно с воли вечером при электричестве моя комната – волшебное царство. Паук – паук прямо над моим столом пустил во все углы нить, и по нитям тянутся к нему жертвы – маленькие игрушечные звери: львы, носороги, волки, зебры, лошади, коровы, козы, козлы, олени, свиньи, лисицы, лягушки, зайцы, петухи, сухие цветы, листья, сучки, корешки, звезды, и племянник унтергрундика (мэтровского), который помогает старому унтергрундику проверять ночью в мэтро винтики, черный, как гешпенст, и весь запутан в хвостах-проволоке, а глаз как фонарик, и вот сам гешпенст, – эти жервы пауковы, и с ними племянник унтергрундика и гешпенст тянут к себе ребятишек.

И, когда, после долгих выкликаний, я позову на минутку, и ко мне шумно ворвется стая, сколько ручонок тянется к жертвенным нитям.

«Pferdschen! Pferdschen!» (Лошадку! Лошадку!).

И всякий раз я говорю:

«Zu Weihnachten». (На Рождество).

И фрау Карус, я не раз слышал, объясняла, что если всякий вечер начать снимать лошадок, то пауку ничего не останется, но что на Рождество – это дело другое: это будет «das Geschenk» (подарок).

С воли видно и часть живой волшебной стены – стена против моего стола – видите там:

– остов елки через – самое видное! – хвост Бабы-Яги, и с ней летит еловая шишка, а за шишкой ветренник;

– Миша-медведь с палкой на лыжах скачет по чистому полю из леса-в-лес, никого не боится;

– крылатая ящерица – яшмовый глаз (это та самая, что по дороге в Андекс нашли): лежит в сухих листьях;

– в красном колпаке цверг – тролль-садовник, потому у него в руках лейка:

– куры и курицы клюют – хвостиками потряхивают;

– унтергрундик (мэтровский);

– серый пыльник, который пыль подымает на улице, на ногах автомобильные шины;

– лесовик, замшелый дед;

– летучая черная кошка;

– колокольчик-звончик;

– чёртик-бултыжник в красном с вилкой;

– чёртик-торопыжник черный;

– тоненькая обезьянка пробирается с оглядкой;

– серебряная Звезда-Коляда летит, как хвост, выше Бабы-Яги;

– четыре Михеля – четыре пряника;

– пятый посередке, белым сахаром расписан «Michel», как в Париже на пряничной ярмарке свинки-хрюшки;

– петушок из домика выскакивает: прокукуречит и спрячется;

– обезьянья вельможа в короне – «велобезвелкин»;

– а под вельможей идет обезьян (на ниточке);

– прыгун-хампельман лягушатый;

– Заяц – Schneehase – белый, как снежок;

– чернец-сучок голубятник;

– два ломанных Михеля – очень страшные;

– мышка и мышкина лодка;

– обезьянье знамя;

– белая собака Шумка, «которую волки сели»;

– «встреча сабаков»;

– птичка-перепелка и желтая птичка;

– свистульки: длинная дудочка, птичья дудочка, трещетка из Шварцвальда, два пищика птичьи, Лондонская Святополк-Мирская труба;

– фарфоровая баварская трубка,

– и занозистый фетюх.

——————————

Ребятишки стаей стоят под окном – зачарованы; прохожие – засматривают.

Но из всех детей больше всех и нежнее льнут к игрушкам Эля и Ельза.

Еще в первый год нашей берлинской жизни, когда у меня только что начали появляться, как когда-то в России, и полезли на стену всякие… гешпенсты, еще на Кирхштрассе, Эля и Ельза с первого взгляда приняли их, как свое, и меня с ними.

Помню, пришел из контрольной «тройки» жилотдела – мы, как иностранцы, «ауслендеры», имели право на две комнаты от хозяйки – посмотрел и сразу меня определил: «der Naturforscher» (естествоиспытатель). А Эля поздоровалась и со мной и с Фейермэнхеном (тоже цверг – карлик), а когда прощалась, и Коловертышу потрепала бороду, вроде как простилась. В следующий раз привела Элю. А Эля поздоровалась с Фейермэнхеном «носами»: нос к носу.

Эля – дочь прачки, Эльза – не знаю.

Эля – белая, таких не бывает, ковыль-трава, и Ельза кажется черной, когда, затаращив глаза, смотрят обе голова-к-голове на моих диковин.

Эля бойкая, она и по-французски знает: «1а vache» (корова); Ельза говорит тихонько, и глаза у нее жалобные; Эля мне объяснила, что Ельза очень бедная, часто хворает, и у нее нет ни одной игрушки, – это когда Петера в Шарлоттенбургский Шлосс «погулять» тащили (Петер – кот, их общий любимец) и было так весело и Эля «разошлась», а Ельза –

Вышел я папирос купить и вижу, идут гурьбой ребятишки, тащут чего-то и кричат; приостановятся и опять – крик на всю улицу. Догнал я: «Что такое?» Кричат: «Peterl Peter!» И показывают: вижу, закутан в тряпки кот с ленточкой. «Куда?» «Nach dem Schloss, spazieren!» (в Шлосс погулять). И опять закричали, пошел за ними.

Удивительное дело, и взрослые, и особенно дети, я и тут в Париже заметил, часто меня останавливают: «который час?» А горе мое: счет для меня, ну никак не могу, всегда в цифрах путаюсь, – и вот как нарочно… Я тогда еще часы с собой носил. Вынешь часы, посмотришь и скажешь с большой расстановкой. Бог знает, что другой раз напутаешь.

Через кота – как пошел я тогда в Шлосс с гурьбой, и вот эти часы – так я со всеми и перезнакомился. Много у меня было маленьких приятелей в Шарлоттенбурге. И они никогда надо мной не смеялись и уж больше не кричали вслед «ауслендер!»

Как переехали мы на Лессингштрассе, долго не было у нас телефона, а к телефону у нас русская привычка, и все чего-то словно не хватает, скучно, и вот одна добрая волшебница Куку подарила нам крохотный игрушечный телефон. И когда настоящий поставили, и игрушечный около стоять остался.

Придет за бельем Эля или белье принесет, и с ней всегда Ельза, поздороваются с Фейерменхеном и с Коловертышем, быстро поделят «die Kuchen» (пирожное всегда берегу для них), осмотрят паука и все нити пауковые со зверями-жертвами, поглазеют на волшебную стену с Бабой-Ягой, и за игрушечный телефон – и долго друг с другом разговаривают: очень он им понравился.

Как-то поутру убирала фрау Карус комнату и чего-то, вижу, смотрит – ищет, а потом бросила искать.

– Где телефон?

– А там, – говорю, – у телефона! – понимаю о каком.

– Нету!

– Посмотрите хорошенько, может, за телефонной книжкой?

– Нету! – Но куда же он мог деваться?

– Кто-то унес.

Но кто же мог взять? Накануне был инженер Шапошников – приехал из Парижа, но ему не для чего телефон: Париж – город бестелефонный! Заходил писатель Буров, к телефону прицеливался, это я заметил, но зачем ему отбирать у меня телефон, ведь он же пришел, чтобы выручить меня из беды; завтра срок – платить за квартиру! Был еще адвокат Шустов, походя что-то в руках вертел, может, Шустов в карман как нечаянно, нет, Шустов не позарится на такое, ему, уж если – подавай беспроволочный! Спички пропали! Но это философ Быков – эти курильщики постоянно! Я не сказал фрау Карус о Быкове, я сказал совсем другое:

– Спички не телефон, а телефон некому взять. Наверно, где-нибудь тут завалился. Я сам поищу.

А фрау Карус как осенило:

– Да это у вас девчонки унесли! Я допытаюсь.

Фрау Карус очень была взволнована и, продолжая уборку, не могла успокоиться.

Если с этих пор начнут телефоны таскать, – останавливалась она со щеткой и губы у нее дрожали, – а когда им будет по двадцать лет, да они весь дом унесут!

Фрау Карус хозяйственная, рассудительная – «богобойная» (так из «богобоязненного» – «богобойной» определяла себя одна старая петербургская немка).

Фрау Карус никак не может помириться, что в революцию Кайзер бросил Германию, но главное, простить не может, что Кайзер опять женился. Родом она с Мазурских озер, а в Берлине – век свой вечный. Не забывает она о родных болотах и не может простить, что в войну столько потопили русских. И вспоминая, грозит – так станет со щеткой и губы задрожат. Любит большие траурные демонстрации: участвовала и когда убитого турецкого посла хоронили, и когда привезли из Швейцарии в Берлин советского полпреда Воровского. И не в пример другим верит в духов – цвергов, нежно смотрит на Фейермэнхена, а другой раз и за нос потреплет. Правда, к Коловертышу равнодушна, ну, обижаться нельзя! Фейермэнхен – это из самого сердца Германии, которая открыла миру «Рождество» – ведь нигде на всем свете нет такой рождественской ночи die Weihnachten, как нет нигде такой красной Пасхи – только в России! Фейермэнхен – настоящий немецкий (заботится о тепле и свете!), а Коловертыш (служка ведьмы!) – из Муромского леса. И вот уже тридцать лет, лето в лето, в ночь на Ивана Купала с вечера отправляется фрау Карус за город в Тойбиц и там, в полночь пляшет в хороводе вкруг костра ведьмин танец (der Hexentanz).

Обыкновенно, – как я заметил за свои годы на старой земле, не русской, – что-то тут ни в духов, ни в цвергов, ни в разетеров, ни в кэлписов не очень-то верят.

Поехали мы в Обераммергау на «Страсти» (die Passionsspiele), а комнат свободных нет и остановились в Унтераммергау в избе, где ночлежников пускают. Наутро ждем поезда, сижу с хозяйкой на лавочке, а глазами – в гору. Спрашиваю: «А как, горные духи вас не беспокоят?» Она улыбнулась.

«Цверги?» – говорю.

И опять улыбнулась – или вспомнила чего-то?

«Нет, – говорит, – больше нет духов и цвергов больше нет. А есть тут один русский-пленный: он смирный».

А вот тоже в Карлсбаде, лето нынче дождливое – с утра дождик, ну, хоть бы немного просветлело.

Я как-то и говорю фрейлен Мари, – убирала она комнату у нас:

«Хоть бы вы на гору прошли, спросили бы у волшебника: когда же будет ясно?»

А она: «Нет нигде больше волшебников!»

«Конечно, думаю, если духов нет, ни цвергов, незачем быть и волшебникам».

«А знаете ли, – говорю, – вон теперь ученые-то наблюдают в трубы ту красную звезду Марс с ваших Богемских гор, где нет, говорите, больше волшебников, а рассказывал мне один тамошний житель – „марсианин“, один всего и есть такой на всем земном шаре в Москве живет – писатель Виктор Шкловский, что на этой красной звезде такое было ожесточение из-за глотка воды, а жажда, сами понимаете, и начали там придумывать, как воды достать, воду беречь, и так изощрились в науке, такие построили машины, и вот самый скромный инженер, ну вот как наш сосед, превратился вдруг в волшебника, опять появились духи, цверги, т. е. их снова увидели – они никуда и не девались! – ну, электрические, опутанные проволокой, цверги».

Фрейлен Мари слушала и удивлялась: вот с Марса приехала в Карлсбад какая! Если американка подарила ей зеленый свитер, то марсианка уж наверно подарит целое платье!

А я думал свое:

«И, может, все это вполне законно, – думал я, – и на известной ступени человеческого духа вполне гигиенично для самого же духа отойти от суеверий: поверий и предрассудков – от всего того, что называется суевериями, которые ослабляют человеческую волю, связывают человека, держат в постоянном страхе да, иногда надо развязать руки, чтобы все пропало – и духи и цверги, и оставить человека на своей воле со своей головой, и тем возбудить энергию, – толкнуть к самодеятельности арифметикой – четырьмя правилами до цепного правила, – арифметикой, которая приведет к математике – к высшей математике, а вихрь бесконечно-малых переплеснет туда и тогда снова они покажутся: и духи и цверги, –

но ты не запуганный, не загнанный, нет, на голове петушиная корона, в правой руке треххвостка, в левой венок, а ноги, как змеи —— и не даром же среди самого математического в мире народа в Париже институт Ришэ, где фотографируют духов –

Нет, Мазурские озера не Богемские горы, или потому что ближе к колдовской Литве – всякое лето в Купальскую ночь фрау Карус со всем чувством и верою в очистительный огонь скакала в хороводе вкруг костра.

Вечером неожиданно явилась фрау Карус.

Она дозналась: телефон взяла Ельза!

– А скажите, отец Эли спрашивает: он нашел у нее гешпенста; на Пасху принесла она и показывала, и уверяла, что ей подарил Ремерсдорф. А теперь отец усумнился; он сказал ей: «не тронешься с места, пока не признаешься!»

Фрау Карус произнесла эти слова с тем же чувством, как со щеткой, грозя кому-то, при воспоминании о родных мазурских болотах, где потоплено столько русских.

Я посмотрел к Пауку, где, вспоминаю, висел на нитке гешпенст ——

Нет, гешпенста Эле я не давал.

Звонок: игрушечный мастер Смирнов.

Игрушки! – весь стол завалил он пестрыми вятскими свистульками.

Зажгли электричество. И я занялся коньками и козлами. Необыкновенно чудесно: север – Россия – по серебру и снегу ярко горят разноцветные, как огни северной ночи, мхи.

Фрау Карус ушла: она как-то незаметно ушла, я не успел и сообразить.

«Может, лучше было бы сказать: гешпенста я подарил! А когда Эля придет, объяснить ей, что если бы она попросила, я бы ей, конечно, дал этого гешпенста. А теперь —— «не тронешься с места, пока не признаешься!» А тут и фрау Карус: «гешпенста Ремерсдорф не давал!»

Эта мысль промелькнула у меня и канула в пестрых вятских свистульках и рассказах Смирнова о Несторыче, колдуне-деде.

«Несторыч – старик за восемьдесят, прямой длинный, и борода у него длинная, белая с зеленью, и всегда он в длинной по колено холщовой рубахе, мочалным жгутиком подпоясан, только в церковь на службу поясок с молитвой; зимой – заячья шапка охотничья, летом в шляпе, шляпа – гречником, и когда старик у пчелиных колод ходит, пчелы садятся на его гречник; сапоги смазаны дегтем, а штаны надел, как свататься пошел. Дом его вон на горе, там и сад и пчелы. А под горой речка – в речке пескари: в пост – уха.

Пятьдесят лет Несторыч дьячком служит и в воскресенье на обедню поверх холщовой рубахи широкая, как полотенце, красная лента: золотая медаль «за усердие». Старуха его «Ба». Так ее старик величает, так и за глаза люди. Сухая, точно сохлая ель, а молчалива, что омут. Ну, а если что поперек, – «уйду!» да и по лысине тряпнет. «Ай да Ба!» скажет старик да только и всего: век ведь вечный вместе, и без старухи ему сама печь – не печь, и тепла – не тепло.

В воскресенье вернется Несторыч домой после службы, войдет в дом, первым делом старуху поздравит с праздником. «Ну, Ба, собирай обедать!» Тут вот старуха и покажет; а какие ватрушки ко щам, а какие щи, а гречневая каша с сахаром да с постным маслом, и на-загладку печеные яблоки, и квас. Старик сам и пашет, и в церкви, и в саду, и с пчелами, и рыбу наловит, а дом – старуха, ее царство: «Ба!» В левом углу под иконами старинное красного дерева кресло – и вся-то спинка у кресла и по бокам густо мочалками увешано: купят баранок, никому, сейчас сам развяжет и к креслу для порядку и на случай. В длинной холщовой рубахе, с золотой на красной ленте медалью, сядет Несторыч в красный угол на свое мочальное красного дерева кресло, посмотрит – сама сурь сквозь, зря чего не сболтнешь, так тебя глазом и срежет – суровый. «Обещаниями, брат, не насыщаюсь!» скажет, а голос скрипучий, сам снег под полозьями, и смотрит – мороз! – на всю жизнь не забудешь: закаешься кормить доверчивых людей пустыми добрыми словами.

«Гнусная это привычка, – скрипит старик, – хуже всякого пьянства, пьяница пьет – себе во вред, ну, а эта гнусь – обещалы – себе всегда слава, а тебе – шиш!»

За суровый взгляд и прямое слово, побаивались Несторыча – боялись, но уважали.

На сотню верст и дальше – до самой Калуги верили ему: село проезжее, много по делам ездят и туда и сюда – и в Калугу и из Калуги, и, что хочешь, у него оставь, все цело будет, как у себя. И оставляли, да какое! – надежные руки.

Учил Несторыч грамоте ребятишек – по-своему, нараспев: «аз-ба-ба», «веди-аз-ва», «глагол-аз-га». Ну, а как школы пооткрывали, учительствовать бросил и все с пчелами да в церкви на службе. Тут-то вот и пошла слава: «колдун!»

Да и впрямь колдун: нешто простому такое возможно! – кровь заговаривал и от укуса змеи слово знал, а если с зубом который – положит на больной зуб бумажку с молитвой, и боль отпустит.

Но главное-то, как пошла эта слава и укрепилась, и стали все слушаться Несторыча и боялись, как колдуна залезли в сад ребятишки, отрясли грушу! хватился старик – начисто. Кто-чей? А дознаться нехитро, все – соседи, да и мать ребятишек идет.

«Это твои дети?»

«Мои».

«Давай их мне сюда!»

Пошла – «будете теперь воровать!» – вскликнула.

Прибежали к старику босые – три мальчишки да три девчонки. Ревут! «Нашли под деревом!»

«А та лягай ваши боки! – сказал старик, – вы у меня груши воровать, стой!»

И стали, и уж боятся реветь.

А старик пошел в дом, достал суровую нитку. Да всех ребятишек к крыльцу привязал.

«Кто оборвет – а оборвать ничего не стоит – только плохо будет!»

И часа три держал на нитке – три часа, как вкопанные, не пошевельнулись.

И не только что воровать, а и думать боялись при одной мысли о Несторыче. Да это не ребятишки – ребятишкам чего, им как с гуся вода! – а взрослые, большие.

«Если, – говорили, – такое с ребятишками сотворил, чего ж нам-то ждать: с нами он и не так еще сделает!». Вот тут-то уж и пошла молва и не только – чего там Калуга! – а до самой Москвы: «колдун».

Я проводил Смирнова до Клопштокштрассе, на углу зашли в вайнштубе, посидели, выпили по стаканчику таррогоны – Несторыча помянули. И я вернулся домой и сейчас же лег.

Завтра надо было пораньше встать и идти на Александерплац в Полицейпрезидиум за «желтым билетом» (Personalausweis) – каждые три месяца мы должны возобновлять этот вид на жительство – и для меня это всегда ужасно. Бывали такие счастливцы, устраивали себе «навсегда», «бессрочно», «впредь до», но мне этого не удавалось, и каждые три месяца я с трепетом ждал получения «желтого билета» никогда не уверенный, напротив, всегда готовый и не только к отказу, а к выставке… был и такой случай.

Не знаю, от таррогоны или от безнадежного волнения перед Полицейпрезидиумом, я сразу заснул.

И вдруг точно толкнуло меня, я что-то сквозь сон вспомнил – я вспомнил телефон, Элю, Эльзу, фрау Карус, гешпенста ——

Я поднялся, зажег электричество да к Пауку и от Паука глазами по нитям и увидел: совсем в «скоморошьем углу» у Лондонской Святополк-Мирской трубы – гешпенст:

И я ясно вспомнил, как на Пасху я влез на стул и маленькими ножницами отрезал племянника унтергрундика и дал Эле.

Но «племянник», хоть и тоже хвостатый и черный, но совсем не «гешпенст!» Какого же такого гешпенста нашел отец Эли в ее игрушечном комоде, где ленточки, елочные звезды и всякие сахарные ангелы? – и какого гешпенста Эля показывала, будто «подарил ей Ремерсдорф на Пасху?» – Я дал Эле «племянника!» – А может, отец Эли принял «племянника» за «гешпенста» – ведь, черный, хвостатый, а глаз, как фонарик! – да и сама Эля А фрау Карус пришла и сказала: «Ремерсдорф гешпенста не давал!»

Я еще раз взглянул к Пауку, к жертвенным нитям – гешпенст висел на нитке, а «племянника» не было –

И опять я погасил электричество.

Но не заснул уж.

Что же это я наделал? Оклеветал! «Не тронешься с места, пока не сознаешься!» а ведь я подарил! «Нет Ремерсдорф не давал!» Стало быть, украла. Эля «украла» гешпенста, ну «племянника» все равно, которого я ей подарил. Ведь это когда со взрослым так поступят, оклевещут – но мы ко всему привыкли, конечно, неприятно, но ведь от человека всего можно ждать, и самого последнего – клеветы, самой пос… а ведь Эле – ей только всего десять весен жизни, и с этих пор такая на душу черная тень – клевета. Да еще как: она же меня не просила, я сам влез на стул, маленькими ножницами отрезал «племянника!» и дал ей, я видел, как он ей понравился, она его, как котенка, как Петера, тетешкая, понесла на руках домой. И вот, оказывается, я не давал! «Ремерсдорф не давал!» Ну —— стало быть, украла. Да как же тогда… человек-то… и уж игрушечным, а настоящим гешпенстом, самым ужасным приведением, как только во сне ужасным, станет перед ней. Или – если другой раз и дадут тебе что-нибудь, то надо расписку брать, как белье принимаешь, расписку, что это подарок, а то – всегда можно ждать! – скажут: не давал, т. е. украла. Нет, нет, лучше от людей совсем уйти, спрятаться куда-нибудь. «Не давал!» как же так ——?»

И вот, как я это все себе представил, так не только заснуть, а не могу места себе найти, не улечься никак.

Зажег спичку, посмотрел на часы: два часа.

Два часа! Фрау Карус ушла в восемь, – стало быть, шесть часов человек во тьме этого первого жгучего, черного чувства – клеветы.

Но что мне было делать?

Я вдруг себя спросил:

«Как бы поступал поэт Б?»

Или потому что он, литовец, самый угрюмый и самый молчаливый –

«Он сейчас же, несмотря на ночь, пошел бы на Кирхштрассе, где живет Эля…»

Я остановился.

«Но как же попасть в квартиру? Берлин не Москва и не Петербург. Ну, в Москве или в Петербурге в любой час ночи можно было позвонить к швейцару, и швейцар отопрет, ну, дать ему на чай, позвонить в квартиру, разбудить отца – что ж поделаешь! – и все ему рассказать, разъяснить о гешпенсте, что „племянник“ не „гешпенст“ и что я дал Эле „племянника“, а „гешпенста“ не давал, и если Эля не спит, а она наверно не заснула – на душе-то темь: ведь впервой! – успокоить ее. Но в Берлине швейцаров нет, а к портье не достучишься – испытанное дело, кто только не нарывался, забыв ключ от квартиры! – а если свистеть под окнами, и тоже зря, вот если бы было условлено, открыли бы и в три и в четыре, а так – зачем? – я бы не открыл: ну что ж, что свистит кто-то, это к соседям наверно! – так подумал бы, и всякий так подумает. И стало быть, никто ничего не мог бы сделать, остается ждать –.»

Я не знаю, как дождался утра.

Ни на минуту я не заснул всю ночь. Успокоившись на Б., что и он был бессилен что-нибудь сделать, будь он на моем месте, я, чувствуя право не вставать, ерзая на кровати, начинал все сначала с Пасхи, когда я подарил «племянника», которого, я теперь не сомневался, Эля и ее отец сочли за «гешпенста».

В Полицейпрезидиум я пришел первым. Никаких хвостов. И я без всякой задержки и ожидания получил «желтый билет». Но это меня нисколько не обрадовало – а обыкновенно в такие минуты я чувствовал себя независимым и полноправным: еще три месяца я мог жить спокойно, из Берлина не выставят, и всегда в случае чего, я покажу этот желтый билет!

Из полиции мне надо было в наш тиргартеновский ревир зарегистрироваться. Я ехал по городской железной дороге, и мне стало странно, что все, как всегда: в вагонах ели бутерброды, в которых не было нисколечко масла, а между ломтиками серого хлеба что еще маслянисто-серое – для меня невозможное! – смалец (жир); и, как всегда, быстро несся поезд, и на кратких остановках одни проталкивались из вагона, другие лезли в вагон. Острое ночное стерлось; меня уже другое мучило: как я встречусь с фрау Карус, как я ей скажу ——? И я испугался. И нарочно делал все медленно, чтобы отдалить эту встречу, а выходило очень быстро. Совсем незаметно я доехал до нашей станции, очень быстро дошел до ревира.

И в ревире без всяких проволочек, ловко вытянули из клеточки розовую и зеленую карточку, проверили и опять назад в клеточку: «es ist erledigt» (готово) – спокойно живи еще три месяца! – на три месяца право жительства. Как бы я был счастлив –

Медленно я пошел домой.

Если бы у меня был контракт, я зашел бы в Дрогери к хозяину и заплатил бы за квартиру: деньги у меня были, еще позавчера, как я уж говорил, заходил писатель Буров и выручил. Эх, в другое-то время вот и еще была бы счастливая минута – третья: полиция, ревир, хозяин. Еще на один месяц жизни! И мне всегда так хочется еще жить, это я особенно чувствую, когда приходит срок платить за квартиру и ждешь «чуда». А ведь все может случиться и в один прекрасный день, чего же закрывать глаза, «чуда» не произойдет и тогда… Но тогда у меня были деньги, я их и в полицию с собой таскал, не было только контракта. Какая досада, контракт забыл!

И я еще медленнее поднялся к своей двери. У двери вынул часы: «посмотрю-ка!» —— а сзади фрау Карус, я это почувствовал и обернулся:

– Фрау Карус! – и я, совсем раздавленный, не находил слов.

– Созналась! Эля созналась! – таинственно и торжественно обявила фрау Карус.

Мы вошли вместе в квартиру, и прямо в мою комнату.

– Фрау Карус, – начал я, путаясь, – гешпенст ——

– Созналась! Я прихожу к отцу. А уж она созналась: «когда Ремерсдорф вышел из комнаты, я влезла на стул и маленькими ножничками отрезала гешпенста!» Завтра обе к вам явятся просить извинения, принесут гешпенста.

– Фрау Карус, я ей подарил!

Фрау Карус недовольно покачала головой:

– Если с этих пор начнут… то в двадцать-то лет…

– Фрау Карус ——

Я уж не знал, что и сказать, я видел – нет, все равно, не поверит: она думает, что я хочу выгораживать; а, по ее мнению, этого никак не следует делать – «потому что, если с десяти лет начнут таскать гешпенстов, то в двадцать лет унесут дом!»

Я взял ножницы, влез на стул и стал срезать от Паука, что попадалось – лошадей, коров, оленей, лисиц, лягушек, звезды. Я набрал две коробки.

– Фрау Карус, снесите! Это – для Эли, а это – Ельзе. И вот туфельки! – я вспомнил, что они нравились Эле, и я отрезал волшебные красненькие туфельки, и еще отрезал обезьянку пушистую теплую, на ниточке дергается, – обезьянка для Ельзы, туфельки – Эле.

– Ah! – и фрау Карус как расцвела вся, – wunderschon! (чудесно) – а глаза ее сделались необыкновенно добрыми – чудесно! – добро посмотрела она на меня.

И у меня сердце запрыгало – от какой-то вдруг свободы – точно этим взглядом сняла она с меня то черное – ту цепь – ту ночь.

– Фрау Карус, а ведь гешпенст-то, вы перепутали, «племянник» не «гешпенст», и я ошибся, я вам сейчас покажу: у Лондонской Святополк-Мирской трубы, вон там на ниточке висит, я его ночью видел!

Фрау Карус прищурилась: плохо она видит.

И вижу – не видно его! – у Лондонской Святополк-Мирской трубы нет гешпенста – гешпенст пропал.

La matiere

Часы черные, карманные – необыкновенные: обыкновенные – всегда круглые, а эти квадратные и, если хочешь, можно поставить на столе – внизу надавить крышку, крышка отойдет, и вроде подставки.

Я когда-то служил в часовом магазине, и в последний день моей службы хозяин подарил мне эти часы. Этот день для меня был значительным днем: после многих лет ссылки я в первый раз был свободен: я мог ехать, куда мне угодно, кроме Москвы и Петербурга, я мог взять себе в полиции бессрочную паспортную книжку. Какое это счастье: раз и навсегда – бессрочно! – и не таскаться по участкам со всяким «временным», т. е. требующим возобновления, или еще хуже с «проходным» свидетельством. С необыкновенными часами-подарком в тот-же день я уехал из Вологды, последнего места моей ссылки.

Все, что я написал до сих пор, все прошло под тончайшее внимание этих часов. Может быть, да и наверное, все написанное мною совсем неважно и бесследно – совсем неизобразительно, а ведь в этом все дело письма! – но для меня всякий раз, когда я писал, казалось важным, и мне хотелось еще жить на белом свете, чтобы начатое непременно кончить. Как бежали тогда часы! И другой раз, спохватившись, я готов был сломать стрелки – остановить время.

Но бывало и другое: часы как стояли. Это в жизни, где я всегда, как посторонний, в минуту ожиданий, когда я всегда, как в чужом доме. (Я давно хорошо понял разницу между собой и теми, кто в жизни «хозяин»). И я покорно окаменевал вместе с часами: времени не было, все – равно, на волю судьбы!

Два пожара они видели – я успел их схватить со стола и перед огнем пронес сквозь дым. Три революции – все со мной, никогда не расставался. И в болезни – градусник по ним ставил. Случалось, засыпал на них в тягчайшие смертельные минуты. А в самое трудное время в России сколько мне было хлопот со стеклом: стекло разбил! И стекол-то нет, а что есть – «на учете», но я добился и до стеклышка. Часы поправил.

Только последнее время, с год уже перестал их носить с собой: тяжело – в левом кармане ведь! и свое сердце, как птичье, а тут еще и другое – упорное. Тяжело стало, и не брал. А на столе всегда при мне: внимательно всегда, но и строго. И вот в десятых числах августа – я потерял часы.

Приснился мне о. Далмат: стал во весь свой рост колокольный, в фиолетовой скуфье с посохом. В Праге – в келье о. Далмата, сижу за столом, покрытым бумагой, и сам я закрыт бумагой, но я все вижу и сквозь. О. Далмат стоит к окну у желтого шкапа и декламирует из московского сборника конструктивистов «Мена всех». И тут же ниже плеча его, весь как вареный (это от страннического ветру!) о. Кулик свое «Господи помилуй!» – воздыхает. И вдруг все растаяло – уплыл стол, покрытый бумагой, пропал о. Далмат с посохом и «Меной всех», и о. Кулик с «Господи помилуй». Осталось окно, и в углу у окна желтый шкап, на шкапу зеленый кувшин. А из шкапа – дверцы плотно закрыты – из стенок, расщепляя, как прорезаясь, вылезло боком: тоненький, две руки, три ноги, как полагается. Только все куда больше, чем в действительности, несравненно больше, того эспри, что на стенке у меня на серебре висит с кедровой шишкой, и ярче и грознее, волшебнее, как через прожектор.

Я потерял часы, с этого все и началось. Нет, еще раньше! В Праге лопнули водопроводные трубы – никогда такого не бывало, и вот как раз в день моего приезда. Город остался без воды. Три дня безводья. Бегать на реку неохота, отсиживались на минеральной. И как на грех: жара – пить хочется. Помню хорошо, вечером, как приехал, вынул я часы, протер стеклышко, почистил крышку, поставил на столе – и вдруг подумал: «в последний раз!» И вот пропали. Или выронил? Помню, положил в пальто, пальто нес на руке. А во сне вижу: лежат на мостовой расплющенные и без стрелок – серый стальной комочек. С пропажей я примирился: двадцать лет служили, ну, что ж – пришел черед. Даже как-то легко стало – без часов! – без времени.

И началась моя жизнь вне времени.

Всю ночь скреблась мышь остервенело, со звоном – у радиатора.

Не может быть, чтобы это моя, та самая мышка «die heilige Maus!» – очень уж остервенело. А может, и она – ей мешали стены, а она хотела непременно войти и потому остервенела. И когда я думал о моей мышке, мне слышался колокольчик – все звонит и звонит – чисто – серебряный. Вспомнил я и двух деревянных африканских мышек с длинными гибкими хвостиками: мышки остались в Париже сторожить книги. Колокольчик перерывался скребом, а скреб незаметно переходил в колокольчик –

я сел в теплый зеленый парник и стал подниматься, как в лифте, но поднимался не только вверх – зеленый теплый парник летел, как косит коса, а между тем я поднялся очень высоко. Разложены книги. Входит В. В. Розанов. Я лежу вроде книги: слева от меня белая Paul Valery «Variete», справа оранжевая – Louis Aragon «Une vague de Reves», и еще – на обложке турецкие дамы, одна вверх ногами. Ко мне подходит Розанов, головой качает: «Эка угораздило!» Ночь. Окно открыто. Окно гораздо больше – во всю стену н загибается в бок, так что часть стены стеклянная. Я лежу к окну. Слышу за окном шорох. И беспокойно. Заглянул я – а там лошадь. Что делать? Лошадь! Лошадь уже и морду в окно —— Я в соседнюю комнату: надо позвать консьержку, что-нибудь сделать! И сам назад. А лошадь в комнате. Какой-то тореадор, черный, черная борода, тореадор выхватил из-за пояса разрезательный нож – Я бросился на него ——— и попал в церковь. Церковь низкая. И совсем под потолком вереница, как к кассе на вокзале: ждут исповеди. Я потолкался и вышел. Иду по холмам – зелено все – тихо – иду так —— Я сделал какое-то магическое действие над карлсбадским кофейником и стена, перед которой стоял кофейник, разорвалась как паутина, и я стал погружаться: на столе мне поставили геометрический прибор, я укрепя его – это проволочный треугольник, а от него спускается до полу проволочное в виде полотенца – и еще тарелку поставили полную с железками; из них я выбираю квадратные, кружочки и закорючки. И вдруг все бросились на кухню вниз:

«Обедать не да-ду-ду-ду-т!»

——— стучал ко мне в номер, только-что с поезда профессор, историк Черенков: он оказался моим соседом – № 228, не видались мы с России, вот уж три года, и он вполне разумно счел долгом сейчас же дать знать о себе.

Профессора я пустил и стал одеваться.

Я жаловался на мышей, которые не давали мне спать, и сбил его с толку: ему, конечно, хотелось рассказать совсем о другом, ведь столько было, чего вспомнить, и о чем спросить, а пришлось поддерживать мышиный разговор.

Профессор, и сам, увлекшись мышами, сообщил мне, что по его долголетним наблюдениям:

– Крысы ходят на четырех ногах, пятой помогают.

– Пятая нога?

– Отчего ж, и пятая: первая, вторая, третья, четвертая, – профессор, растопырив руки, присел, – но это совсем не то, что пятый палец, это – мускул.

– Никогда не думал.

Черенков – ножки тоненькие, как у комарика; (профессор обувь носил детскую, и чулки на нем детские, велосипедные!) и идет он – летит, как невесомое, и нет на него ни тяжести, ни устали.

И я за ним –

У профессора выработан план, и по этому плану (ничего общего с путеводителем!) мы шли.

Профессору хотелось отыскать следы «Дьяволовой Библии», чем и объясняется появление его прямо из Стокгольма на Виноградах в Праге:

– Один бес рылом дул – листы просушивал, рассказывал профессор, – другой перо макал, третий линовал, четвертый буквы выравнивал, пятый нажимал палец, шестой рукой водил, седьмой освещал да мало ли работы при переписке, да еще какой: готический устав с заглавными буквами – на золоте красками.

Я следовал за профессором, совсем не посвященный ни в какие «следы», и не представлял себе, почему мы идем так, а не этак; я просто пользовался случаем посмотреть город и поучиться от мудрых словес ученого.

А вообще-то мое намерение, почему я и очутился прямо из Парижа на Виноградах в Праге: если удастся, все зависело от денег, которых у меня не было! поездить по всей стране – посмотреть Моравию, Словакию, а главное Подкарпатскую Русь, где живы волшебные сказки, и говорят по-русски.

От «Дьяволовой Библии»; в чем состояла работа бесов? разговор зашел о Щеголеве, русском ученом, говорящем изумительно по-русски: такой ли он веселый и певун разбойничьих песен, или с годами изменился –

– Читал я в каком-то журнале ——

Но тут профессор встретил другого профессора: это был очень большой, на огромных слоньих ногах, и очень мрачный; он тоже чего-то искал – может, тех же следов. И они разговорились. Я краем уха слышал: да, конечно, о этой Библии! И вот я очутился один.

Один я стоял на площади перед Ратушей.

Пробили Часы – я видел, как на башне раскрылась дверка – и, один за другим, прошли двенадцать апостолов и в другую дверку скрылись, Смерть взмахнула косой, прокукурекал Петух.

И я тихонько пошел.

По входу я понял, что дом старинный: на двери львиная пасть с кольцом.

О. Далмат дернул за кольцо – дверь раскрылась, и мы очутились под аркой. И сразу же повеяло тишиной. Мы поднимались по лестнице, и в окно я увидел дворик: статуя Мадонны, цветы, источник.

– Благодать у вас! – не вытерпел, сказал я вслух и подумал: «тут, около этого источника, так легко собраться с мыслями, так хорошо и спокойно можно думать и без всякой суеты работать».

– А вот из нашего коридора еще лучше!

И, когда мы поднялись еще выше, и я заглянул в окно, – да это был действительно райский уголок – «La Source» и мне так захотелось побыть тут, и я с благодарностью помянул судьбу, что по своему «плану» привела меня в собор св. Вита, и там я встретил о. Далмата.

О. Далмат раскрыл дверь в свою келью и повелительно крикнул: –

– Вставай!

Я приостановился.

Я слышал, как шуркнуло что-то, – и тогда вошел.

У кровати стоял необыкновенно прозрачный, трудно даже себе представить, чтобы живой человек мог так просвечивать, а между тем ясно было, что он спал по-человечески, и вот его взбудили.

– Алоиз При (Aloyse Prist)! – представил о. Далмат.

– Алоиз При, позвольте? – мне что-то вспомнилось и я почему-то спросил, – ваш брат в Париже?

– Нет, это однофамилец, – ответил он, и очень тихо, и очень мягко, – нас постоянно путают.

Тут я увидел еще монаха, напомнившего мне нашего самого обыкновенного странника между Соловками и Киево-Печерской Лаврой; монах, прищурившись, вздохнул в сторонку:

– Господи помилуй!

– О. Кулик, – представил о. Далмат и чего-то буркнул старику.

О. Кулик, и еще раз воздохнув «Господи помилуй», вышел.

Алоиз При засуетился (впрочем, и суетливость выражалась у него крайне бесшумно, он, как резинка, мог и так и сяк – и ничего!): он полез в комод, вынул стаканы, налил воды в чайник, поджег спиртовку.

А тут и о. Кулик опять – вот с каким пакетом: там и рогульки с маком, и кругленькие хлебцы с тмином, и всякие завитушки – Прага хлебом на весь мир!

Сели чай пить.

Хозяйничал Алоиз При: все у него выходило и ловко и легко – самый полный стакан не расплескивался, а допитый он брал так незаметно, словно и рукой не касался, а сами стаканы перелетали к нему.

О. Кулик нет-нет да и воздыхал «Господи помилуй!» – что означало, а это я скоро заметил, или то, что он недоволен, сердится, или хочется ему вставить в разговор слово, а нельзя: о. Далмат строгий, нет-нет да и одернет – «прекрати!»

Разговор зашел о чудесных явлениях.

О. Далмат рассказал случай из революции, а рассказывал ему о. Нубий. проживший в России самые грозные годы:

– И до сих пор сидит один из ослепших у колокольни и рассказывает, как его ослепило. Но не жалуется, а благодарит, что, вот ослепленный, он прозрел – видит свой грех и кается.

Я попробовал возразить: мне казалось, что такое ослепление никак не вяжется с образом величайшего милосердия – ведь церковь-то в честь Божьей Матери!

– По-моему скорее так было, – сказал я, – втащили пулемет, а когда стали стрелять, посыпались не пули, а полетели звезды. И тот, кто увидел летящие звезды, прозрел сердцем и покаялся.

– Да, но звезды-то и могли ослепить…

– А как же потоп? – перебил о. Кулик, – и Содом и Гоморра? В назидание не только ослепить, а и потопить можно, и земля провалится и дождь огненный

– Прекрати! – одернул о. Далмат.

– Господи помилуй! – о. Кулик так это хорошо воздохнул – выговорил и покорно, и кротко, и горько.

И уж потом, слушая рассказы о других чудесных случаях, от которых чувствовалась в воздухе и гарь и паль, я вместо того чтобы возражать и спорить, тихонько выговаривал по о. Кулику его чудесное покорно и кротко –

«Господи помилуй!»

А когда пришла моя очередь, я рассказал о своей мышке – «die heilige Maus» – все по порядку:

На «гешпенсте» и кончили чай пить.

Алоиз При также легко и ловко – воздушно – перемыл посуду, убрал посуду в комод и простился: жил он в том же коридоре через келью.

Так и ночь прошла.

Тишина была – или мне так казалось после мышиных ночей и странствований с профессором Черенковым «по плану» за следами «Дьяволовой Библии» – ночь легко и колыбельно зыблила, как журь источника во дворике у статуи Мадонны – в райском уголку дома.

С утра о. Далмат уехал по делам. А мы остались вдвоем с о. Куликом.

Конечно, о. Кулик сердился на меня, сердился и на о. Далмата, к которому постоянно забредали в келью непутевые или сбившиеся с пути, или такие, как я, по какому-то «плану».

После обеда зашел Алоиз При за книгой.

Ящик, на котором я спал, набит был книгами. Книги все больше экономические: и по-русски и по-немецки и по-французски. Какой-то заблудный, так мне объяснил о. Кулик (он не сказал, что вроде меня, но подумал), оставил этот ящик у о. Далмата, а сам пропал.

– Вот уж с год стоит, вместо кровати употребляем для… Господи помилуй!

Алоиз При легко и ловко, как и все, что бы он ни делал, раскрыл ящик, вынул книгу и с книгой ушел к себе. И о. Кулик вышел в соседнюю комнату и занялся своим делом.

В келье было просторно и очень бедно.

По глухой стене кровать, и вот этот «экономический» сундук к окну; а как раз против сундука по другой стене в углу же у другого окна желтый шкап – со шкапа в глаза лезет большой зеленый кувшин из-под пива – рядом со шкапом дверь в соседнюю маленькую комнату, потом комод с посудой, а по стене против окон умывальник; посередке стол, покрытый бумагой – вот и все.

В окна заглядывают деревья – зелеными глазами, глазатые! – и никак не догадаешься, что где-то там улица: не доносит и самого малого уличного звука – ни каменного дзяба, ни железного зуда.

В сумерки в келью зашла сторожиха с девочкой, положила на стол письмо о. Далмату. Мне показалось, она чего-то боится! не то я ее напугал, не то о. Кулик, который при ее шагах воздохнул громче и тяжче – «Господи помилуй!» А может, это мне все показалось? И какая тишина в доме! – еще тише стало, когда зашло солнце.

Алоиз При больше не показывался, без него и чай пили.

Я попробовал о. Кулика расспросить об Алоизе При – больно уж необыкновенный! – откуда он, и почему живет в этом монастырском доме, и чем занимается? Но определенного ничего не узнал – какие-то одни догадки с «должно быть» и «возможно»:

И только одно наверно, что Алоиз При занимается вычислением размера Ноева ковчега: «какой величины мог быть ковчег?»

– И для этого читает книги по экономическим вопросам из экономического сундука.

– А как по-вашему: какой был ковчег?

– На это есть указание в Библии: мера – в ангельских футах, а ангельский фут –, – о. Кулик протянул руку и отсек себе по локоть: – аршина два с половиной!

– А если на современное?

– На какое на современное?

– А например, сравнить ковчег с каким-нибудь самым большим пароходом, ну, как «Paris»: ходит между Францией и Америкой.

– Да, – подумав, сказал о. Кулик, – пожалуй, как два раза пароход «Paris».

– Два раза… что вы! Одних зверей сколько! а насекомых?

– Насекомых, не считается. Господи помилуй!

Легли мы рано: я на «экономический» сундук, о. Кулик на кровать.

Мне не спалось. И я, было, опять затеял о ковчеге: мне хотелось для порядку разместить всех насекомых. О. Кулик сначала отобрал «муху, клопа и таракана», – потом прибавил «вошь», но от «муравья» отказался и и уж совсем по другому – благорастворенно – воздохнув «Господи помилуй», затих.

———

И вдруг я понял, как мне все надоело: надоела эта тишина и мои «эспри» и «гешпенсты» со всякими чудесами. Мне захотелось назад в Париж – чего-то просто трехмерного. Я представил себе конец сентября – ясные дни, запах устриц и свежесть астр, красные и желтые листья, виноград, а кое-где продают каштаны, в витринах свежие обложки только что вышедших книг, один дом доламывают, другие заканчивают с флагом у самой трубы – посмотреть, запрокидывай голову! – ранние сумерки, вечер, придет Мухин с Мирским, принесут устриц —— я засяду за какую-нибудь книгу, очень ясную и строгую, где не будет никаких хвостов, ни Черенковской «пятой ноги», я займусь французской грамматикой, чтобы уметь разложить каждую фразу и опять сложить, и не как сам я хочу, а как надо – по правилам, и еще словарь – буду учить слова, чтобы прежде всего заговорили улицы – вскрылись названия улиц, а то повторяешь просто как звук:

Place Pigal – а вот и не знаю: pigal?

pi-gal ——

———

Я сразу почувствовал, что что-то нарушил – какие-то явные меры дневного пространства, как раз ту простоту и ясность, о которой только что мечтал –

И проснулся.

Я проснулся с живым ощущением чего-то шершавого – нечеловеческого. Точно такое – чувстно – припоминаю – когда однажды я увидел во сне Э. Т. А. Гоффмана: на возвышении, не касаясь пола, стоял он, весь кипящий, как от огней, и особенно, когда мне захотелось чего-нибудь узнать от него, и началось его проникновение – огненный распад на мельчайшие светящиеся частицы. И, как тогда, после леденящего страха, так и теперь, я опять заснул, но уж не так глубоко ——

Тут я перелетел через пространства, но, чувствую: поверхностно.

И вышел, как выплыл, из сна, но не проснулся. А сквозь сон почувствовал шорох –

И ясно почувствовал – я проснулся – кто-то наклоняется надо мной и смотрит.

Я воров не боюсь, да и неинтересен: чек-то, ведь, от Мишурина я еще не получил! А тот, я чувствую, еще ниже нагнулся, совсем к лицу –

И вот слышу опять шорох – отошел, стало быть! – и опять у окна.

И я открыл глаза.

———

В комнате совсем темно. Если бы посмотреть часы! – да часов-то нет. Вот, когда я вспомнил мои необыкновенные часы, и пожалел.

О. Кулик спал.

И я крепко зажмурился: я боялся чего-то, что мне непременно покажется, если я раскрою глаза. И, закутавшись с головою в одеяло, я лежал, безнадежно дожидаясь рассвета. И в безнадежности забылся.

И открыл глаза –

совсем светло!

О. Кулик поднялся:

– Господи помилуй!

И вот первое, что мне бросилось в глаза – это следы:

След одноногий – одна кривая ступня – а перед умывальником две – две кривые ступни.

Я показал о. Кулику на следы:

– Не кувшин ли это за водой ходил?

И я рассказал, все, что было ночью, как кто-то спрыгнул не то с подоконника, не то со шкапа, подходил ко мне, наклонялся надо мной, потом ушел.

О. Кулик долго рассматривал следы. Надел очки, осторожно потер рукой пол, еще послюнявил – еще потер. А след не пропадал. А я намочил тряпку и стал тереть – следы не исчезали.

Это было так, как по выкрашенному полу пройтись босиком – такой отпечаток.

– Господи помилуй! – только и мог ответить о. Кулик и на мою догадку и на кривые следы.

Пришла сторожиха.

О. Кулик молча показал ей на следы.

И сторожиха еще раз вымыла пол.

И когда она мыла, следы пропадали, а когда подсыхало – следы обнаруживались:

Я взялся за «экономический» сундук. Рассматривал книги. Много знакомых имен, напоминавших мне мою далекую старину, университет. Учебники политической экономии и финансового права: Чупров, Яроцкий, Ходский, Исаев, Янжул, Иванюков, Lorens, Wagner, а от книг А. А. Богданова одна обложка, – должно быть, книгу Алоиз При взял. На самом дне «Marianischer Kalender» за многие годы. А из не экономических: «Житие протопопа Аввакума» и Вяч. Шишков, «Спектакль в селе Огрызове».

Книги я уложил в сундук, оставил Аввакума и Шишкова.

Думал, до обеда почитаю, но вернулся из церкви о. Кулик. Опять мы занялись следами: опять я пробовал тереть. Но все было попусту: следы, как были, так и остались.

После обеда о. Кулик лег отдохнуть.

А я тихонько вышел по «следам» в коридор – к окну.

И до чего было хорошо – какой мир! – тихое журчанье источника у статуи Мадонны.

——————————

Из своей кельи мимо меня прошел Алоиз При. Мы поздоровались. Рука у него вялая. И мне его жалко стало – мне всех стало жалко.

«Он, должно быть, болен, – подумал я, – а больных особенно жалко. В чем они виноваты? А если и виноваты, мне-то никакого нет дела. Я только вижу, как они мучаются».

И вспомнилось об «ослеплении» – тот рассказ, как пулемет на церковь тащили. И во мне еще крепче поднялось против:

«Нет, это неправда. Это невозможно. Разве болью исправляют? Ведь, это же человеческое: тюрьма и всякие казни – это самооборона человека от человека, это черствое человеческое „государственное“ сердце „оградительные вехи“ и средство власти и общественной жизни!»

На минуту мне показалось, что и источник остановился – я слышал, как хлопнула дверь и прогудел автомобиль – и вот опять я услышал: да, это был вечный голос, над и сквозь жизнь, нечеловеческий, – и оттого такой мир и тишина.

Уходить не хотелось.

В сумерки я вернулся в келью.

Взял рассказы Шишкова – приоткрыл дверку в Россию, и вместе с б. «сибирским атаманом» пошел смотреть, как люди живут.

Не раз в мое чтение врезалось «Господи Помилуй»:

Отложил я Шишкова и, как тогда Алоиз При, сам стал хозяйничать.

И за чаем я рассказал о. Кулику из прочитанного о русском житье-бытье. Я старался говорить новыми, иностранными словами, как они по-русски у простого русского человека выговариваются.

Рассказы пробудили в нем воспоминания о России, о страннической жизни – от Соловков до Киево-Печерской Лавры:

О. Кулик говорил на всех языках: по-гречески, по-латыни и по-турецки. Он пешком прошел не только Россию – от Соловков до Киево-Печерской Лавры, он побывал и на Афоне, и в Иерусалиме, и в «святой Германии», и в «святой Франции», он прошел по тем камушкам-тропкам, по каким идут отчаявшиеся в нашем грешном мире, чающие мира и чуда для своего неумиренного, неумиряющогося сердца, он был и на святой горе Андекс, видел – прикладывался к моей святой мышке – «die heilige Maus!»

– Пойдемте завтра в монастырь к обедне, – сказзал о. Кулик, расчувствовавшись, – там Грегорианское пение.

Перед сном мы опять осмотрели следы – еще раз я потер: следы не только не пропадали, следы выступили при электричестве еще ярче.

Погасили свет, улеглись.

А не спалось: все чего-то точно спохватишься –

Я не вытерпел:

– О. Кулик, – окликнул я тихонечко, – я вам «обезьяний знак» дам для ношения.

На это послышалось обычное:

– Господи помилуй!

– О. Кулик… первой степени с куричьей задней ногой.

И опять – но уж по другому:

– Господи помилуй!

– Я профессору Черенкову дал первой степени с комариными ножками.

– Да как же это я у вас буду в обезьянах состоять, неловко! – отозвался о. Кулик и точно чему-то обрадовался, – в обезьянах, Господи помилуй!

– Вы думаете, духовное звание исключает принадлежность?

– Свяжешься! Еще и в ковчег не допустят.

– Но ведь это ж только название: «обезьяний!» А главное, никаких обязанностей, а права безграничные и ничего не признается: ни пространства, ни времени, и образ действия любой, против нормального мышления!

– Я боюсь, – растерянно сказал о. Кулик.

– Да чего бояться-то?

Но я прекрасно понимал, что и о. Кулик, как и я, тоже о «следах» думает.

– Вы посмотрите –

– Господи помилуй!

– Вы посмотрите, какие лица со знаком ходят и не стесняются, напротив, носят всегда при себе в боковом кармане…

– Господи помилуй!

– Этот знак есть символ воли и независимости: долой «нормальное мышление» и больше никаких! А если надоест или покажется тяжко – ничего-то не признавать тоже ведь!

– Я согласен.

– Поздрав-ляю!!

– А о. Далмат что скажет? – спохватился о. Кулик.

– Так и о. Далмату выдадим знак – со свистульками и виноградами! И будете вы председателем контрольной тройки по проверке знаков.

– Буду ——

И, убаюканный, о. Кулик затих.

А я долго еще все прислушивался. Потом на меня напало то, что бывает со мной, когда я много пишу. Мне пришла на память «программа» из рассказа Шишкова, и я стал ее мысленно вертеть – как на бумаге, выписывая буквы только в воздухе, букву за буквой.

На «авторе Мохове» захлестнуло: больше бумаги нет – белого воздуха нет! – негде писать! – я и туда и сюда, нет! – и заснул –

И проснулся.

Слышу вчерашний ночной шорох – шаги –

И я весь так и сжался. Я ждал: вот опять подойдет ко мне, наклонится и будет упорно и пристально смотреть

А раздался такой неистовый бой и такой стук: что-то трахалось и кувыркалось тут вот где-то по всей комнате. Ничего

не думая и ожидая всего, чего хотите, я раскрыл глаза.

Была глубокая ночь. И оттого ли, что я раскрыл глаза, на минуту все затихло. Я хотел покликать о. Кулика – но и еще с большей силой стукануло:

И я понял:

«Это в желтом шкапу: кто-то залез в шкап и там громыхает. Мыши? – Да нет, куда мышам! – неужели крысы? – Нет, и не крысы, это что-то другое, это как человек –»

И вдруг резкий звяк стекла – мне показалось, посуда об пол.

И больше ни звука.

И, жив ли лежит о. Кулик, не поймешь.

Келья – как замерла.

И не от страха – может быть, о. Кулик затаился от страха! – а у меня было другое: мне было трепетно, точно меня всего измочалило и бросило вот –

Лежу и жду:

И мне припоминается, такое же вот чувство я испытал нынче зимой, когда захворал гриппом. Жили мы на Chardon Lagache – там теперь турки живут – очень холодные комнаты и без ванны. Пошел в Пасси к адвокату Шустову попросить ванну. Добрый человек: и ванну он мне сделал, и крепким чаем напоил. С час просидел я после ванны и пошел домой. И погода-то стояла не туман, к весне близко, и только ветрено. Вернулся я домой, растопил камин – а уж чувствую, трясет, – прилег. И вижу: очень раскалилась решетка в камине, так вскоробилась вся, вот-вот распадется на куски. Я вскочил да скорее за совок, зачерпнул в угольном ведре, и полный совок – и вижу, не уголь, а пиленый сахар – пиленого сахару, такого белого, полный совок и бросил в огонь. И чувствую, трепетно стало. На столе лампа – подставка большая бутылка «Роттегу» с синим бумажным абажуром, и знаю, что лампа, а вижу – вытянулась рожа, уставилась на меня белками, и, может, не говорить, да мне-то тогда сказалось, что сказала мне рожа: «здравствуй!». И я тихонько опять улегся, и было такое же трепетное чувство, не страх это, лежу и жду:

Поутру я сразу заметил, что следов нет – следы исчезли.

Заметил и о. Кулик и первый раз после ночи воздохнул от всего сердца:

– Господи помилуй!

Следы исчезли. И в келье все было на месте, точно ничего и не было ночью. Или это все мне снилось? И о. Кулику снился тот же сон – о. Кулик продрожал всю ночь! Заглянули в комод – и в комоде все цело: стаканы, блюдечки, чайник, тарелки.

Что же такое громыхало ночью – ведь казалось-то, и от стульев остались одни щепы!

О. Кулик подставил стул к шкапу, полез посмотреть, нет ли там чего? –

– Ручки нет! – обрадовался о. Кулик и осторожно приподнял кувшин за горлышко.

Действительно, ручки нет – ручка отбита.

Помню, вчера я брал кувшин, когда следы вытирал, и опять поставил его на место – ручка была. Стало быть, это ночью.

Но где-же отбитая ручка? – на шкапу ее нет.

– Куда-нибудь завалилась.

О. Кулик слез со стола. Стали искать: куда завалилась? По всем углам шарили, и под кроватью, и за комодом, и за умывальником, и за шкапом, отодвигали «экономический» сундук –

Посмотреть бы в шкапу, – хоть это и странно и невероятно, чтобы ручка в шкап попала! Да шкап-то заперт, а ключ у о. Далмата, с собой увез.

– Попробовать другим ключом! – предложил я.

О. Кулик вынул такую вот связку. И началась работа с ключами – ни один ключ не подходит. Бросили ключи, взялись ножичком ковырять. Сломали ножичек.

– Если гвоздем?

И уж пошел о. Кулик гвоздь искать, но тут постучал Алоиз При.

Мы ему очень обрадовались и все рассказали, как ночью громыхало, и как у кувшина не оказалось ручки – «мы сами не разбивали!» – нигде не можем найти ручку, а в шкап посмотреть – заперто.

И опять чудеса: Алоиз При всю ночь сидел за книгой, но никакого грохота не слышал, – «очень было тихо, как вымерло!» А шкап он открыл без всякого гвоздя – пальцем: засунул в скважину палец – дверца и отворилась.

В шкапу никакой посуды не было.

Только небольшая бутылка из-под зубровки – о. Далмат держал зубровку на случай простуды, но кто-то из наброжих гостей выпил, и осталась одна травка, «которую зубр ест», – и вот эта бутылка оказалась разбитой:

А возле разбитой бутылки лежала отбитая ручка от кувшина.

– Вот она, посмотрите!

Действительно, зеленая ручка – она самая.

– Как же ее туда угораздило?

– И где верхушка от бутылки?

В шкапу стояла только часть бутылки, и торчала зубровая травка, «которую зубр ест», и сколько мы ни смотрели – ни одного стеклышка.

А как стали примерять к кувшину ручку – в кувшине что-то брякнуло. Опрокинули кувшин, а он полон стеклышек:

– Как же это так стеклышки в кувшин попали!

– Да очень просто: из шкапа! – сказал Алоиз При, – так же как ручка от кувшина попала в шкап. Интерпенетрация! Закон проницаемости. Что ж тут такого?

И на это уж мы оба вздохнули враз:

– Господи помилуй

И до обеда и после обеда – о. Кулик забыл лечь отдохнуть, как забыли мы про обедню в монастыре с Грегорианским пением – только и разговору было, что о разбитой бутылке, попавшей на шкап в кувшине, да о ручке от кувшина, попавшей в шкап к бутылке. Никакая интерпенетрация нам ничего не разъясняла.

Но как же все это происходило: ведь ни я, ни о. Кулик руками не помогали, а только слышали стук и грек и Бог знает что.

– А не кикимора ли тут лапу свою совала? – пробовал догадаться о. Кулик, – помню, в Тотьме в монастыре завелась в келье кикимора: бывало, как ночь, примется ходить взад и вперед, стучит ногами– а никого не видно. А потом стала греметь посудой, звонить чашками, бить горшки и плошки – и опять никого не видно. Так келью и бросили.

К чаю вернулся о. Далмат.

Следовало бы сначала с дороги-то напоить его чаем, но мы не утерпели и, перебивая друг друга, напустились на него с рассказами: рассказали о ночи, как громыхало, о разбитой бутылке и кувшине без ручки, о следах накануне, и как после ночи следы пропали.

– Да надо бы следы перекрестить, они и так бы пропали! – пенял о. Далмат.

Но что поделать: действительно, перекрестить забыли. И оба мы, как тогда на интерпенетрацию, в один голос, только в разные стороны протянули:

– Господи помилуй!

На столе под Шишковым лежало «Житие протопопа Аввакума»: я, как вчера отложил, так и не притронулся.

– Да вот, – о. Далмат взял «Житие» и укоризненно посмотрел на нас.

«А когда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися стал, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь нощи глубоко, по чему исповедать ее. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устрашаясь, помолясь перед образом, осенив рукой столик, и пришед, поставил ево, – и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя раскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца и бысть по прежнему все. Егда же в алтарь вошел, ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и, поцеловав престол, рукою ризы благословил, и пощупал, приступая: а оне по старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам!»

Профессор Черенков отыскивая «по плану» следы «Дьяволовой Библии», наткнулся на наш старинный монастырский дом:

Он вошел в ту минуту, когда мы с о. Куликом, обратясь в разные стороны, воздыхали по-одинаковому – «Господи помилуй!», а о. Далмат назидательно читал над нами из «Жития Аввакума».

Профессор сговорился с о. Далматом о свидании – чтобы подробно поговорить о «Дьяволовой Библии» и Поблажецком монахе, а меня забрал с собой в отель Беранек.

Так я и не знаю, продолжалась ли «бесовская игра» и в следующую ночь, или о. Далмата и бесы боятся. Для меня началась другая жизнь – без бесов с профессором Черенковым.

День начинался: выходили с профессором на поиски с «планом». –

Профессор был уверен, что на след он напал, и что теперь надо походить «вокруг да около», чтобы укрепиться. А, когда он узнал о «следах» в келье о. Далмата, и о той ночи с бутылкой, он просто обалдел:

Ходя по следам – «вокруг да около» – попутно мы смотрели книги, подымались наверх в «Prager Presse», заходили в русский книжный магазин, испытывали хозяина:

А все это профессору надо было для «вокруг да около».

Хозяин, не отвечая прямо на геометрический вопрос, повертывал в другую сторону в свою педагогическую, – о детском журнале. Профессор был очень доволен: профессор, как кладоискатель, во всех подозревал конкурентов.

А вечером мы сидели в винарне.

Обошли все: были и в юго-славянской и в моравской и в словацской.

Профессор знал все славянские языки, и во всех винарнях чувствовал себя, как дома. Исключение было только в «Бомбоньерке» – очень уж дорого! – пили кофе, профессор подпевал под танцы вместе с незанятыми барышнями, а это всегда для меня ужасно тоскливо – как заживо погребенное! Но зато в «Пауке» –

В «Пауке» – этнограф Богатырев: Богатырев только что вернулся из Подкарпатской Руси, двести волшебных сказок!

«Паук» – кабак ночной. Богатырев в Подкарпатской Руси не новичок – прошел там огонь и воду И за рассказами о басаркунах под свист джаза проскочила ночь.

Хождения «по плану» и вечерние и ночные винарни подобрали профессорские кроны. А тут еще и дождик: с утра дождик, а чуть прояснится, ветер, и к вечеру опять припустит и с ветром.

Поутру профессор питался одним яйцом, вечером ел «шумку» (ветчину), на сон грядущий пили малагу. От сырости у профессора разнесло скуло, нарядился он в свою дореволюционную крылатку.

А со «следами» какая-то путаница вышла: не раз был он у о. Далмата и хоть бы раз застал дома! – о. Далмат то в церкви, то уехал.

Жалко мне стало профессора. Я уж и не знал, чем его развлечь. И я рассказывал ему чудесные «гоголевские» сказки – что упомнил из рассказанного Богатыревым в «Пауке».

А профессор сидел, нахохлившись, подобрав в крылатку свои комариные ножки, с такой вот скулой – куриное яйцо!

Однажды вечером, когда мы сидели с профессором Черенковым в отеле Беранек и пили на сон грядущий малагу, я, пересказав все подкарпатские сказки, и, поминая слова Рабле, что «смех полезен для щитовидной железы», рассказывал всякую смешную быль и смехотворные небылицы из берлинской жизни русских философов, в «каварне» появился другой профессор на слоньих ногах, необыкновенно мрачный.

– Простите! – сказал он мне с тем выражением, с каким только он один мог, ну-как бритвой: «простите!»

А Черенкова отозвал.

Я видел, как он вынул из кармана карту, разложил ее на двух сдвинутых столиках – и оба согнулись.

Я видел, как они водили пальцами по карте —— шушукались – конечно, все о «следах!» конечно! Потом суровый профессор сложил карту, спросил пива.

А наутро за яйцом профессор Черенков объявил мне, что едет в Подебрады повидать одного нужного человека, а кстати, и полечиться.

Поздно вечером, проводив профессора на масариковский вокзал, я потихоньку пошел – в Беранек одному возвращаться мне совсем не рука! – я пошел к о. Далмату, а больше и некуда!

Очень тоскливо. Дождик. И какой-то ветер.

И в вое ветра мне все слышалось, как там в «Бомбоньерке» под танцы подпевали – «заживопогребенный» вой и с воем накатывала на меня черная волна – я это тут заметил, раньше не было: вдруг наплывет! это знак моей безвыходности и, страшно сказать, моего пропада.

Под вой ветра, дождик и в черноте этой отчаянной волны я добрался до монастырского дома. Отворил калитку со Львовой пастью. И стал подыматься по лестнице.

И во дворики. – я заглянул – дождик и также липь и грюмь, как там на воле, как улицы, дома, камни.

На площадке в смури чуть не столкнулся:

А как он обрадовался: да, ведь уж третья неделя и, как я тогда после ночной «интерпенетрации» ушел с профессором, а с ним даже не попрощался.

– Не с кем поговорить, – жалостно сказал он, – скучно. А главное, не успел закончить. Из Курса А. А. Богданова осталось семь страниц. Не успел. Вы понимаете. Это ужасно досадно. Всего семь страниц!

Он был очень что-то расстроен. И показалось мне – еще квелее, а рука, когда я с ним здоровался, совсем без костей, один хрящик.

– Погода дурная – я-то это люблю, но вам – все дождик, и этот ветер – вам бы надо на солнышко. Я проводил профессора Черенкова в Подебрады. Я сейчас к о. Далмату, а потом к вам – или вы –

– Я жду.

У дверей о. Далмата мы расстались.

О. Далмат был дома: дверь чуть-чуть приоткрыта, виден свет.

Я постучал —— и вошел.

– С кем это вы там разговаривали? – о. Далмат поднялся навстречу.

– С Алоизом При.

– С кем?

– С Алоизом При.

– Господи помилуй! – вздохнул о. Кулик из-за двери.

– Да позвольте! – о. Далмат смотрел на меня, как на привидение, – Алоиза При мы сегодня похоронили.

– Господи помилуй!

———

– Да нет же, я его только что видел, я разговаривал: он жаловался: семь страниц – А. А. Богданов –

О. Далмат решительно раскрыл желтый шкап, где по-прежнему стояла разбитая бутылка из-под зубровки, вынул подсвечник со свечей, зажег свечу.

– Пойдемте, посмотрим. Что за ерунда: Алоиз При –

И, не закрывая кельи, мы вышли в коридор.

В коридоре никого не было. И тихо. Окно закрыто, не слыхать и источника во дворике. Очень тихо. Мы прошли по всему коридору до лестницы. И от лестницы обратно. И прямо к келье Алоиза При.

Дверь была раскрыта. Приостановились в дверях. В комнате пусто, вся мебель вынесена, и только столик и табуретка. Полы сырые, только что вымыты.

– Ну, вот, никого и нет!

О. Далмат взялся за ручку, чтобы плотно притворить дверь, но в эту минуту точно кулаком вышибло из его рук подсвечник –

Не очень-то, скажу, приятно – а, может, это ветер? – ощупью добрались мы до кельи.

О. Далмат зажег другую свечку и втроем – о. Далмат, я и о. Кулик, вышли в коридор.

———

Все также. И тихо. У дверей кельи Алоиза При, где мы думали найти подсвечник, никакого подсвечника не оказалось, – мы нашли его на противоположном конце коридора. А свечки нет.

Еще раз обошли коридор: нет нигде –

Так свечка и пропала.

О. Далмат окрестил дверь, все углы, меня и о. Кулика.

О. Кулик было обиделся и соловьем завоздыхал – «Господи помилуй!» –

Но скоро и о. Кулик успокоился.

Так и легли: я на «экономический» сундук, о. Далмат на кровать, о. Кулик в соседней маленькой комнате, – как тогда в первую мою ночь в монастырском доме.

И ничего – никакой жути.

– Свечка пропала! – услышал я голос о. Далмата и сразу проснулся.

О. Далмат стоит в дверях с подсвечником:

– Свечка пропала!

Рано пришла сторожиха убирать келью.

О. Далмат рассказал ей о свечке:

– Я побоялась предупредить вас, простите! – сторожиха говорила шопотом, – вечером я одна боюсь и входить сюда, беру с собой девочку: такое творится. Простите.

———

О. Далмат и о. Кулик пошли в церковь.

Сторожиха прибрала келью, и я остался один.

Сегодня такое чудесное утро – такой полный влажный ветер и тепло.

«Главное, – думал я, – ничего не надо бояться. И это должно быть первым правилом воспитания. А с детства все так – какая-то робь, все чего-то стесняешься, нет, надо внушить с детства ходить прямо – ничего не бояться».

Чтобы скоротать время, я вынул свой бумажник, весь вывернул – может, завалилось! – нет, ничего не было, только carte d’identite, да конверт с автографом Л. Н. Толстого.

Робко вошла сторожиха, положила на стол письма о. Далмату и на цыпочках вышла.

———

Я думал о Л. Н. Толстом –

«Нет, – думал я, – свечка пропала – тут чего-то не знаешь и не можешь объяснить, а потому и теряешься – вещи живут своей жизнью! – но страшного тут ничего нет. И скажу так: это „бесовское“ я не понимаю, но мне чем-то оно понятнее подумайте, какую радость, свет и теплоту может дать человек человеку, и посмотрите, что делается на белом свете: в каком несчастье и отчаянии живут люди, или в какой одури беспросветной, где олживлено каждое слово! нет, бесовское мне чем-то понятнее ——»

———

Вернулся из церкви о. Кулик.

Стали мы с ним обед готовить. Я попробовал заговорить об Алоизе При.

– Книжек начитался, – сказал о. Кулик, – вот бесы над ним и мудруют. Это, как преподобный Никита-затворник, тоже бесы.

И о. Кулик стал рассказывать из Киево-Печерского Патерика житие Никиты-затворника:

– Никита послушал беса, бросил молиться, засел за книги и скоро получил дар прозрения и учительства: предсказания его сбывались и слова его были всегда на пользу И также обнаружилось, что знает он наизусть все книги Ветхого Завета, а книги Нового Завета не хочет ни читать, ни слушать, ни разговаривать по ним. Отцы-то печерские поняли, что причина тут в бесе и, собравшись к нему в пещеру, беса от него отогнали, а его самого вывели из затвора в общежитие. И какой ведь был книжник, а едва научили его грамоте, вот что бес-то делает!

О. Кулик и еще чего-нибудь рассказал бы о бесах, но пришлось прекратить: вернулся о. Далмат. О. Далмат сразу же взялся за письма –

Один конверт был траурный и без марки. Он вынул траурный листок, повертел и передал мне: Я прочитал:

«Я жду».

И больше ничего в письме не было, только одно это слово –

– Безобразие! Хулиганье! И кому это понадобилось? – о. Далмат сказал взволнованно и, положив листок в конверт, сунул в ящик.

О. Кулик сбегал за сторожихой. Пришла сторожиха, но она только и могла ответить, что какой-то просил передать в руки –

– Очень смирный.

———

После обеда о. Далмат прилег.

И вдруг вскочил, точно что вспомнил и прямо к моему «экономическому» сундуку.

В сундуке он недолго шарил. Вытащил, вижу, Курс А. А. Богданова без переплета, вынул из книги какие-то листочки. Да к столу, к ящику – вынул траурный конверт. И опять, как тогда, молча подал мне: и исписанный листок из Богданова и траурное письмо.

Но я, не глядя, понял.

———

– Это его почерк, – сказал о. Далмат грустно, – обещал я отслужить панихиду, и вот все откладывал.

На другой день о. Далмат после обедни служил панихиду.

И из церкви пришел он в хорошем расположении, бодрый, как человек, исполнивший свое обещание. И не один пришел он, а с ним и профессор Черенков.

О. Далмат еще по дороге начал рассказывать необыкновенный случай со сгинувшей свечей, и почему он панихиду служил по Алоизе При, и как все странно бывает, и не в каких-нибудь там делах мировых, а в самой обыкновенной, далекой от всяких планетных катастроф, незаметной жизни.

Профессор, не скрывая своего удовольствия, подобострастно вытягивал шею.

– А вот и письмо! – о. Далмат выдвинул ящик, вынул траурный конверт и положил перед профессором, —— посмотрите!

Профессор взял конверт в руки и стал его внимательно осматривать, потом растерянно посмотрел вокруг по столу.

– Позвольте разрезальный ножичек: распечатать.

– Распечатать? – о. Далмат сказал это также, как мне тогда, когда на его вопрос: «с кем вы там разговариваете?» я ответил: «с Алоизом При».

А на листке, как и вчера, тем же почерком, одно:

«Я жду».

Наша судьба