Том 5. Детский остров. 1911-1932

В яслях спал на свежем сене

Тихий крошечный Христос.

Месяц, вынырнув из тени,

Гладил лен его волос…

Бык дохнул в лицо младенца

И, соломою шурша,

На упругое коленце

Засмотрелся, чуть дыша,

Воробьи сквозь жерди крыши

К яслям хлынули гурьбой,

А бычок, прижавшись к нише,

Одеяльце мял губой.

Пес, прокравшись к теплой ножке,

Полизал ее тайком.

Всех уютней было кошке

В яслях греть дитя бочком…

Присмиревший белый козлик

На чело Его дышал,

Только глупый серый ослик

Всех беспомощно толкал.

«Посмотреть бы на ребенка

Хоть минуточку и мне!»

И заплакал звонко-звонко

В предрассветной тишине…

А Христос, раскрывши глазки,

Вдруг раздвинул круг зверей

И с улыбкой, полной ласки,

Прошептал: «Смотри скорей!..»

Ты думаешь, верно, дружок,

Что это простой деревенский бычок

С рожками, с ножками,

С набитым травой животом

И с вертлявым хвостом?

Это ошибка:

«Бычок» — это просто веселая рыбка.

Живет она в Черном море

На вольном лазурном просторе…

Днем, выпучив глазки, купается,

Ночью у скал колыхается.

Что он ест? Не знаю.

Помню целую стаю:

Я им с мола бросал

(Даже устал!) —

Халву, крошки бананов,

Изюм, бисквит, тараканов,

Овсянку и саги,

Клочок газетной бумаги,—

Руки мои онемели,—

А они все ели да ели…

Как живется бычкам? Превосходно.

Засыпают, когда им угодно,

Не умываются,

Не раздеваются,

Не учат латинских склонений,

Ни французских спряжений,

Не зубрят притоков Дуная,—

Зачем им вода речная?..

Словно школьник за школьником,

Построят ряды треугольником,

Разинут круглые рты

И плывут, изгибая хвосты,

То вперед, то назад,—

Куда захотят…

Одна лишь беда:

На молу иногда

Сидит сухой, как сморчок,

Старичок.

Рядом в старой корзинке

Червяки и личинки,

Картуз с табаком «Мелкая крошка»

И хлеба немножко…

Навернет старичок на крючок

Полчервяка,

Зевнет, почешет бока

И закинет удочку в море:

Тут-то и горе!

Налетит бычок

На крючок:

Больно, кричать не умеет,

Отцепиться не смеет…

Старичок наловит десяток,

Кликнет знакомых ребяток,

Из-под камня достанет, пыхтя и кряхтя,

Сковородку,

Бросит соли щепотку…

Затрещат-загудят камыши,—

А вокруг малыши,

К огню нагибаясь,

Песню поют, насмехаясь:

«Эх ты, жадина-бычок,—

Напоролся на крючок!

Вот теперь наш старичок

Подрумянит твой бочок…»

По моей мансардной крыше

Запузыривает дождь.

Я лежу за шкафом в нише,

Плед сползает, в пятках дрожь.

Пусть сползает… Я не Гриша,—

Я ковбойский храбрый вождь!

Шляпа-облако из фетра,

Имя: «Томсон — Дикий Гусь»,

Вмиг — прыжком в четыре метра —

На мустанга я сажусь

И лечу быстрее ветра…

Грянет гром — не обернусь!

На руке спиралью свито

Бесконечное лассо…

По траве шипят копыта,

Стремена, как колесо…

Небо звездами расшито,

Месяц — светлое серсо.

Враг мой, рыжий Джек-плантатор

Оскорбил меня вчера…

В кабачке ночном «Экватор»

С ним кутил я до утра.

Под навесом ресторатор

Жарил серну у костра.

Джек сказал, что из винтовки

Не попал бы я в орла!

Две мулатки — вот чертовки! —

Рассмеялись из угла.

Хлопнув плетью по циновке,

Я вскочил из-за стола.

Гром и молния! Терпенье…

Пуля первая — орлу.

А вторая… Мщенье, мщенье!

Разве я снесу хулу?!

Послезавтра, в воскресенье,

Будет трупом на полу.

Что там в прерии мелькнуло

Средь метелок камыша?

Вмиг рука лассо метнула,

Грянул буйвол, не дыша…

Тьфу, свалил часы на стуле!

В пятки прыгнула душа.

Спичек нету! Папа с мамой

На Шаляпина ушли.

Во дворе за темной рамой

Плачет дождик: «Пли-пли-пли»…

Под кроватью кот упрямый

С куклой возится в пыли.

В норе с голоду не сидится,—

Пошла по лесу лисица —

Счастья-удачи искать,

Корму себе промышлять.

— Ух, какой дух ядреный!

Глядь, под березкой зеленой,

На самой опушке,

Лежит мясо в ловушке…

Села на хвост лисица,

Левым глазом косится,

Правым — глядит в небеса:

Недаром лиса!

На ту самую пору

Шел волк голодный по бору,

Потянул носом, бездельник,

Продрался сквозь можжевельник,

Облизнулся и молвил: «Эхма!

Что ж ты не ешь, кума?»

«Мясное? Ах ты, балда,

Да ведь нонче у нас середа!»

А волк ей в ответ: «Плевать…»

Да мясо зубами — хвать…

Попал волк горлом в силок,

Разогнулась вершинка,

Как литая пружинка,—

Канат его вверх поволок!

Дрыгает волк ногами,

Лязгает волк зубами,

А лисица-сестрица,—

Ей не сидится,—

Скорее к мясу прыжком,

Ест и играет зрачком.

Увидел бедняга-волк,

Зубами в воздухе щелк —

И хрипит: «А что ж середа?»

«Ничего, куманек, не беда…—

Отвечает лисица,—

Пусть тот попостится,

Кто под березой висит

И ножками дратву сучит…»

Митя, любимец мамин,

Конкурсный держит экзамен.

Пальцы у него похудели,

Глаза запрятались в щели…

На столе — геометрия,

На полу — тригонометрия,

На кровати — алгебра, химия

И прочая алхимия.

Сел он носом к стене,

Протирает пенсне

И зубрит до одурения.

Мама в ужасном волнении:

«Митя! Ты высох, как мумия,—

Это безумие…

Съешь кусочек пирожка,

Выпей стакан молочка!»

Митя уходит в сад,

Зубрит и ходит вперед и назад.

Мама, вздохнув глубоко,

Несет за ним молоко,

Но Митя тверже гранита —

Обернулся сердито

И фыркнул, косясь на герань:

«Мама! Отстань!..»

Мне визиты делать недосуг:

Как ко всем друзьям собраться вдруг?

Что ни час, то разные делишки…

Нет ни смокинга, ни фрака, ни манишки.

Мир велик, а я, как мышь в подвале,—

Так и быть, поздравлю всех в журнале:

Всех детей, всех рыбок, всех букашек,

Страусов и самых мелких пташек,

Пчел, слонов, газелей и мышат,

Сумасшедших резвых жеребят,

Всех тюленей из полярных стран,

Муравьев, ползущих на банан,

Всех, кто добр, кто никого не мучит,

Прыгает, резвится и мяучит,—

В эту ночь пред солнечным восходом

Поздравляю с добрым Новым годом!

У рыбачьего навеса

Бродит странная принцесса.

Сколько лет ей? Пять.

Как зовут ее? Сусанной.

На кудрях колпак румяный.

Рот… Не описать!

Щеки — цвета чайной розы,

Брови — черные стрекозы,

А в глазах — гроза.

Вы видали, как тигренок

На луну ворчит спросонок!

Вот ее глаза.

За спиной бант, как парус:

В алой ленте — пестрый гарус,

В пальцах смят бутон.

Море — гадость, солнце — гадость.

Ах, одна на свете радость —

С мамой в фаэтон!

Иль вдоль пляжа с пестрым флагом

Пролететь балетным шагом,

Плавно, как волна…

Иль смотреть надменно в море…

Дети вьются в полном сборе,

А она — одна.

Отчего ж она сердита?

У сестренки вечно свита!

Сколько лет ей? Шесть.

Как зовут сестренку? Бетти.

Так и липнут к ней все дети…

Странно. Что за честь?

Ведь она скорее братик:

Синий пестренький халатик,

Хуже нет в шкафу!

Кнопкой нос, нога мальчишки,

Вечно задраны штанишки,

Нос в веснушках. Фу!

Разве все вокруг слепые?

Дети — пусть, но и большие,

Даже старики!..

Даже глупые бульдоги

Тычут Бетти мордой в ноги,

Тоже чудаки…

Каждый день встает Сусанна,

Смотрит в зеркало с дивана

И дрожит со сна:

Видно, правды нет на свете…

Почему все любят Бетти,

А она — одна?

Простой моряк, голландский шкипер,

Сорвав с причала якоря,

Направил я свой быстрый клипер

На зов российского царя.

На верфи там у нас, бывало,

Долбя, строгая и сверля,

С ним толковали мы немало,

Косясь на ребра корабля.

Просил: везу в его столицу

Семян горчицы полный трюм.

А я хотел везти корицу…

Уж он не скажет наобум!

Вошел в Неву… Бескрайней топью

Серели низкие края.

Вздымались свай гигантских копья,

Лачуги, бревна… Толчея!

И вот о борт толкнулась шлюпка,

Вошел, смеется: «Жив, камрад?»

Камзол, ботфорты, та же трубка,

Но новый — властный, зоркий взгляд.

Я сам плечист и рост немалый,—

Но перед ним, помилуй Бог,

Я — как ребенок годовалый…

Гигант! А голос — зычный рог.

Все осмотрел он, как хозяин:

Пазы, и снасти, и борта,—

А я, как к палубе припаян,

Стоял в тревоге, сжав уста.

Хватил со мной по стопке рома,

Мой добрый клипер похвалил,

Сел в шлюпку… «Я сегодня дома,—

Царица тоже» — и отплыл.

Как сон, неделя промелькнула.

Я помню низкий потолок,

Над койкой карты, два-три стула,

Токарный у стены станок,

План Питербурха в белой раме,

Простые скамьи вдоль сеней.

Последний бюргер в Амстердаме

Живет богаче и пышней!

Денщик принес нам щи и кашу.

Ожег язык — но щи вкусны…

Царь подарил мне ковш и чашу,

Царица — пояс для жены.

Со мной не прерывая речи,

Он принимал доклад вельмож:

Я помню вскинутые плечи

И гневных губ немую дрожь…

А маскарады, а попойки!

И как на все хватало сил:

С рассвета подымался с койки,

А по ночам, как шкипер, пил.

В покоях дым, чадили свечки.

Цуг дам и франтов разных лет,

Сжав губки в красные сердечки,

Плясали чинный менуэт…

Царь Петр поймал меня средь зала:

«Скажи-ка, как коптить угрей?»

На свете прожил я немало,

Но не видал таких царей!

Теперь я стар, и сед, и тучен.

Давно с морского слез коня…

Со старой трубкой неразлучен,

Сижу и греюсь у огня.

А внучка Эльза, — непоседа,

Кудряшки ярче янтарей,—

Все пристает: «Ну, что же, деда,

Скажи мне сказочку скорей!»

Не сказку, нет… Но быль живую,—

Ее я помню, как вчера.

«Какую быль? Скажи, какую?»

Про русского царя Петра.

План Питербурха в белой раме,

Простые скамьи вдоль сеней.

Последний бюргер в Амстердаме

Живет богаче и пышней!

Денщик принес нам щи и кашу.

Ожег язык — но щи вкусны…

Царь подарил мне ковш и чашу,

Царица — пояс для жены.

Со мной не прерывая речи,

Он принимал доклад вельмож:

Я помню вскинутые плечи

И гневных губ немую дрожь…

А маскарады, а попойки!

И как на все хватало сил:

С рассвета подымался с койки,

А по ночам, как шкипер, пил.

В покоях дым, чадили свечки.

Цуг дам и франтов разных лет,

Сжав губки в красные сердечки,

Плясали чинный менуэт…

Царь Петр поймал меня средь зала:

«Скажи-ка, как коптить угрей?»

На свете прожил я немало,

Но не видал таких царей!

Теперь я стар, и сед, и тучен.

Давно с морского слез коня…

Со старой трубкой неразлучен,

Сижу и греюсь у огня.

А внучка Эльза, — непоседа,

Кудряшки ярче янтарей,—

Все пристает: «Ну, что же, деда,

Скажи мне сказочку скорей!»

Не сказку, нет… Но быль живую,—

Ее я помню, как вчера.

«Какую быль? Скажи, какую?»

Про русского царя Петра.

Кот в углу глядит понуро

На каминное ребро…

На столе под лампой Юра

Разложил свое добро.

Девятьсот сто двадцать марок!

Восемнадцать сам купил,

Остальные все в подарок

От знакомых получил.

Польша — белая пичужка,

На литовских — конный шах,

На эстляндских — завитушка,

На финляндских — лев в штанах.

С каждым часом все их больше.

Мемель, Венгрия… Сочти!

Погляди, — одной лишь Польши

Всех сортов до тридцати.

И потом еще несчастье:

Чуть надорван где зубец,

Значит рви ее на части,—

Не годится и конец…

А легко ли на бумажках

Их наклеивать в альбом?

И вздыхает Юрик тяжко,

Наклонившись к маркам лбом.

Эту — можно для обмена,

Эту — можно подарить.

Надо будет непременно

Ватиканских раздобыть…

Входит мама. Села рядом.

Замурлыкала романс

И, окинув марки взглядом,

Мастерит из них пасьянс.

Дверь поет. Подходит папа:

«Юра, друг мой, а урок?»

Мальчик книжку взял из шкапа

И уселся в уголок.

«Птичка, бур-бур-бур, не знает

Ни заботы, ни труда…»

Папа марки разбирает:

Те — туда, а те — сюда.

Синеглазый хитрый мальчик

Притаился и глядит,

Улыбается в пенальчик,

Сам с собою говорит:

«Да, уроки… Тоже комик…

Знаем этих мам и пап,—

Заведут себе альбомик

И готово, — цап-царап!»

С Александром Куприным

(Знаменитым рыболовом!)

По пруду скользим, как дым,

Под наметом тополевым.

Я вздымаюсь на носу

И веслом каскады рою,

Он, зажав в руке лесу,

На корме сидит с блесною.

Сердце, — бешеный комок,—

Отбивает: щука-щука!

Оплываем островок,

На корме, увы, ни звука…

Только ивы шелестят,

Запрокинув в воду шапки,

Только кролики глядят,

В изумленье встав на лапки.

Вдруг, взглянув из-за плеча,

Я застыл и крякнул… Ловко!

Александр Куприн, рыча,

Из воды сучит бечевку…

Кровожадные глаза

Полны трепетного мрака:

— Напоролась, егоза!

Не уйдешь… Шалишь, собака! —

Тянет, тянет. Не легко.

Пузырем вскипает влага:

Распластавшись глубоко,

На крючке висит… коряга.

В день Вашего рождения

Дарю Вам сие произведение.

Когда Вы будете, моя дорогая,

Совершенно большая —

И будете иметь своего мальчишку,—

Можете подарить ему эту книжку.

Поэтому не мажьте ее ни маслом, ни вишневым

соком

И раскрывайте всегда прямо, а не боком.

Целую Вас в носик, в глазки, в правую щечку,

Желаю Вам десять пудов счастья — и ставлю точку.

Я люблю стихи ужасно…

Сяду с книжкой на крыльце:

Строчки катятся согласно,

Рифмы щелкают в конце,—

Словно умный соловей

На тенистом деревце

Распевает средь ветвей.

Только тот стихов не любит

Ни печальных, ни смешных,

Кто, как мясо, строчки рубит

И не ставит запятых…

Зубрит, зубрит свой урок

И, не слыша слов живых,

Знай вздыхает, как сурок.

Посмотри, цветы сквозные

Распускаются в садах.

Это все стихи цветные,

Божьи рифмы на кустах!

Вот веселый барбарис

В мелких желтеньких стишках,

Вот сирень — поэт-маркиз…

Ну, а птицы, — ты послушай!

Пусть без слов, но от души

Над расцветшей старой грушей

Не стихи ль звенят в тиши?

Как хрустальный водопад,

В зеленеющей глуши

Плавно льется мерный лад…

Не задумавшись над темой,

Вздув волнистые бока,

В небе белою поэмой

Проплывают облака…

И ручей, нырнув в лесок,

В тесной раме бережка

Распевает свой стишок.

Даже бедный лягушонок

Что-то квакает в пруду…

Неужели я, ребенок,

Слов согласных не найду?

Даже сны мои — стихи:

Звезды, феи, какаду

И во фраках петухи…

Завела себе тетрадку

И решила наконец,—

Засушила в ней я мятку,

Надписала: «Мой дворец».

Утром спрячусь и сижу,

А потом на ключ в ларец,

Никому не покажу!

Если б, если б

Я был резвым соловьем

Или даже воробьем,

Не сидел бы в скучном кресле,

Сунул я б в карман пшено,

Крылья — врозь и за окно!

Выше, выше

Полечу я, трепеща

И от радости пища,

Всех котов спугну на крыше.

На лету словлю жука,

Проглочу — и в облака.

Зорко, зорко

Я б на наш квартал взглянул:

Наш отель, как детский стул,

Люди — мыши, площадь — корка,

А хозяйка у окна

Меньше пробки от вина.

Ладно, ладно!

Сброшу вниз я башмачки,—

Пусть-ка хлопнут об очки

Англичанку у парадной…

Почему ее бульдог лег вчера на наш порог?

Стыдно, стыдно…

Разве птица — крокодил?

Я не сброшу, пошутил,

Потому что мне обидно,

Потому что каждый раз

Он с меня не сводит глаз.

Тише, тише…

Опускаюсь вниз к крыльцу,

Ветвь задела по лицу,

Мама в страхе жмется к нише.

Скину крылья, вытру лоб

И опять я мальчик Боб…

Дядя Васенька в подарок черепаху мне принес:

Сбоку ножки, сзади хвостик, головенка без волос.

Я ее пощекотала, а она молчит, как пень.

Заползла, как жук, под ванну и сидит там целый день.

Я бисквиты ей совала, и морковку, и компот.

Не желает… Втянет шейку и закроет черный рот.

Три часа я сторожила, чтобы сунулась под дверь.

Не хочу такой игрушки! Скучный, глупый, гадкий зверь!..

Фокс наш тоже недоволен: удивился, задрожал:

Утюжок на куцых ножках? Ходит-бродит… Вот нахал!

Я взяла ее в кроватку, положила у плеча,—

Неуютно и противно, как кусочек кирпича…

Лишь одним я забавлялась: стала ножкой ей на щит,

А она молчит и терпит… Не вздыхает, не пищит.

Если в среду дядя Вася снова в гости к нам придет,

Не скажу ему ни слова, — все равно он не поймет,

Равнодушно-равнодушно сяду рядом на диван

И тихонько черепаху положу ему в карман.

Я — к реке… За мной сестренка,

Неотвязная, как тень.

Мне поймать бы пескаренка,—

Буду счастлив целый день!

Поплавок запляшет в речке,

Проплывет знакомый гусь,

По воде пойдут колечки.

Я вздохну — и засмотрюсь.

У сестры — своя охота.

В камышах открыла ход…

Сядет молча у болота:

Окунет сачок и ждет.

Жук гудит, камыш вздыхает,

Ил, как мягкая кровать…

Третий день она мечтает

Головастика поймать!

В час лазурный утром рано

Посмотрите на Павлушку:

Он себе из океана

Смастерил игрушку…

Панталошки вмиг засучит,

Даст волне по мокрой шее,

Проведет в песке траншеи,—

Зонтик плавать учит.

И ничуть ему не жутко,

Если хлопнет вал в живот:

В трех шагах на горке будка,

В будке мама шьет капот.

Прибежит, пыхтя, мальчишка,

Нос, и лоб, и уши в пене…

Мама скажет: «Вот мартышка!»

И посадит на колени.

Мама шьет. Вдоль милых щек

Колыхаются сережки.

По песку то вверх, то вбок

Скачут беленькие блошки.

Дальний парус, — белый щит,

Вздулся пышно-пышно-пышно.

Океан-старик ворчит

Еле слышно…

Отлив. В каменистой ложбинке

Прудок океанской сапфирной воды.

Подводные веют былинки,

Полощутся космы зеленой густой бороды.

А дно, как игрушка:

Песок, черепашки, коралловый куст-баобаб,

Лилового камня горбушка

И маленький-маленький краб.

Ах, как он взметнулся! Двуногая тень на воде

Пришла и стоит!

Запрятался, бедный, в зеленой густой бороде,

Но лапка наружу торчит…

Не трону! Не бойся. Меня уже нет…

Краб выполз из темной беседки

И бросился жадно к несчастной креветке

Доканчивать свой океанский обед.

В часы отлива океан

Отходит тихо вдаль.

Блестит песчаный скат полян

И трав косматых шаль.

Вдоль борозд влажного песка

Дробятся в лужах облака.

У ног, куда глаза глядят,

Ползет в испуге краб.

Вода отхлынула назад,

И он совсем ослаб.

Перед подножьем маяка

Вдали чернеет мель:

Для устриц рыхлые бока

Прекрасная постель.

Над темным рядом темный ряд,

Вцепились гроздьями и спят…

И вот бредут, забрав мешки

И брызгами пыля,

Старушки, дети, старички

И даже… пуделя.

Конечно, пудель не ловец

И устриц он не ест,—

Он мчится вскачь в любой конец,

Пока не надоест…

А люди, платье подобрав,

Скребут ножами в гуще трав.

Ах, трудно устриц отдирать

С упрямых цепких скал!

Сынишку кротко учит мать,

Чтоб маленьких не брал.

Нагрелась мелкая вода.

Босым ногам тепло…

Под камнем ракушек гряда

И темное дупло.

Баркас, склонивши набок стан,

Лежит в песке, как будто пьян.

Конец забаве… Эй, народ,—

Назад за шагом шаг!

Уже по мачте вверх ползет

Зловещий черный флаг.

Песок водой заголубел

И здесь, и тут, и там…

Исподтишка, кудряв и бел,

Подкрался вал к ногам.

Прилив, прилив! Вскипает гладь,

Торопит в страхе сына мать.

И вот, мешками шевеля,

Дорогою прямой,

Старушки, дети, пуделя

Спешат к себе домой.

Запевала:

Еж-толстяк сидит под елкой,

Отдувается — пыхтит…

Над смолистою метелкой

Голубой небесный щит.

Хор:

Вперед! Ужель нам еж указ?

Подбиты ветром ноги.

Сквозь лес и горы мы не раз

Спускались без дороги.

Вперед! В кустах бежит поток,

И птицы мчатся на восток,

И вольный ветер вдаль зовет —

Вперед!

Запевала:

Белка, свесив нос и лапы,

Смотрит в ужасе с сосны:

Вдалеке мелькнули шляпы

И короткие штаны…

Хор:

Вперед! Нам белка не указ:

Она вкруг ветки скачет,—

А мы нырнем в зеленый лаз,

Туда, где даль маячит.

Вперед! Бесшумен беглый шаг,

Над головой трепещет флаг,

Широк и ясен небосвод…

Вперед!

Запевала:

Ворон каркает в ущелье,

Наклонив крыло, как плеть:

«Что за странное веселье?

Кто позволил здесь шуметь?!»

Хор:

Вперед! Нам ворон не указ…

К закату выйдем к речке,

Звезда раскроет светлый глаз,

Костер завьет колечки…

Вперед! Над тихою травой

В кустах раскинем лагерь свой…

Скорей-скорее, полный ход!

Вперед!.. Вперед!.. Вперед!..

В лесу, под наметом ветвей,

Живет удивительный житель,

Чертовски упорный строитель —

Малыш-муравей.

Ныряет в траве и во мху,

Блестя лакированной спинкой,

А солнце над тонкой рябинкой

Пылает вверху.

Работы вокруг на века:

То тлей подоить на бруснике,

Шоссе проложить у черники,

Убрать червяка…

Но если бесстыжий сапог

Его муравейник разроет,

Он новый упрямо построит,

Высокий, как стог.

И если вдруг ливни снесут

На щепке в чужую долину,—

Он с лапок сцарапает тину

И снова за труд.

Ведь надо ж поднять малышей,—

Запрятать от злой непогоды

Личинки под теплые своды

И корм — от мышей.

Ни сил не щадя, ни трудов,

Сберет под сосною хвоинки,

Протопчет к поляне тропинки

И выведет кров.

Чуть к тетради склонишь ухо

И уткнешь в бумагу взор —

Над щекой взовьется муха

И гундосит, как мотор…

Сорок раз взмахнешь рукою,

Сорок раз она взлетит

И упорно — нет покою! —

Над ресницею жужжит.

Рядом блюдечко с вареньем…

Почему же, почему

Это глупое творенье

Лезет к носу моему?!

Дети, спрашиваю вас:

Неужели так я лаком?

Разве нос мой — ананас?

Разве щеки — пышки с маком?

Хлопнул в глаз себя и в ухо…

И не пробуй… Не поймать!

Торжествуй, злодейка муха,—

Я закрыл свою тетрадь…

Сон сел у подушки,

Склонясь в тишине…

Толстушке-Верушке

Приснилось во сне:

Сидит она в сквере

С подругою Мэри,

Надела очки

И вяжет чулки…

Зеленые ивы

Развесили гривы,

Колышется пруд,

И пчелки поют.

А рядом их папы,

Надвинувши шляпы

И выпучив глазки,

В плетеной коляске

Сосут кулачки.

Разрыли пеленки

И, вздернув ножонки,

Мычат, как бычки.

Вдруг папа Веруши,

Встав в позу борца,

Вцепляется в уши

Другого отца…

А тот его соской

По пальцам с размаха!

Скворец под березкой

Подпрыгнул со страха…

Перинки вздыбились,

Коляска — торчком,

Папаши свалились

И вьются волчком…

Со спинки скамьи

Пищат воробьи,

Две злых собачонки

Рвут с треском пеленки…

Лай, крики и стон…

Девчонки рыдают

И с разных сторон

Отцов разнимают…

Проснулась Верушка:

Вокруг — тишина.

Под локтем подушка,

А сбоку — стена.

Проснулась, и села,

И шепчет: «Зачем

За ужином съела

Я с булкой весь крем?..

А дыня? А каша?

А порция зраз?..

Ведь тетя Любаша

Твердила не раз:

„Когда набивают

Живот перед сном,—

Тогда посещают

Кошмары потом“».

Плик-плик!

Облака висят, как тряпки…

Ветер бросил нас охапкой

На проезжий грузовик…

Мокры крыши, стены, стекла,

Даль промокла,

На платанах, на каштанах

Листья в ржавых пестрых ранах…

Стонет мокрый паровик,

Под ногами ноет слякоть,

В сквере — мгла, дорожки — мякоть…

Плик!

Плик-плик!

Вон на площади балкон!..

На веселый детский крик

Мы летим со всех сторон,—

Смотрим в окна, льнем, струимся,

Барабаним, веселимся:

За окном

Дети в комнате зеленой —

В спальне ярко освещенной,

Все поставили вверх дном!

Табуреты, стулья, столик…

На полу постельный ролик,

Сбит за печку половик…

Плик!

Плик-плик!

Даль туманна, ветер дик…

Уползая вниз во мглу,

Отправляясь в путь свой дальний,

Мы не так уже печальны:

Там ведь лето на полу!

И у нас своя игра,—

Живо, живо,

Собирайтесь торопливо

С улиц, с крыш и со двора…

По канавам лейтесь гулко,

Вдоль глухого переулка,

Прямо в реку… а с рекой

Прибежим к стране морской:

Ясный воздух, теплый юг,

Гор лиловых полукруг,

Золотистый солнца лик…

Сестры, живо! Плик-плик-плик…

Обезьянка смотрит с ветки:

— Что за штука вьется вбок?

Обезьянья мама сверху

Отвечает: «Мотылек».

«Можно есть?» — «А ты попробуй».—

Обезьянка лапки врозь.

Хлоп! И смотрит: на ладошках

Пыль и усики — хоть брось…

Водит носом, лижет лапки,—

Обезьянке невдомек:

И не сладко, и не пахнет…

Где же этот мотылек?!

Гиена такая мерзкая.

Морда у нее дерзкая,

Шерсть на загривке торчком,

Спина — сучком,

По бокам (для чего — непонятно)

Ржавые пятна.

Живот — грязный и лысый,

Пахнет она керосином и крысой…

Ткнется в решетку — хвост у ноги,

Глаза — как у Бабы Яги.

А мне ее жалко…

Разве ей не обидно?

Даже моль, даже галка

Симпатична и миловидна.

Мне объяснила невеста дядиволодина,

Тетя Аглая:

«Почему она злая?

Потому что уродина».

Сидит медведица в каменной ванне…

Белоснежная шубка, когти, как жесть.

У нее ни папы, ни мамы, ни няни,

Кто ей понравится, отдает тому честь.

Плещет водою направо-налево,

Ни мыла, ни щетки, ни отрубей…

Сидит себе в шубке, как королева,

И смотрит задумчиво на голубей.

Но быть человеческой девочкой тяжко:

Мыло так щиплет глаза и язык!

А если полезешь в ванну в рубашке,

Поймают за хвост и подымут крик.

Морская? А где ж это море?

Не люблю я таких небылиц:

Она живет в коридоре,

В ящике из-под яиц.

Клок белый, клок черный, клок рыжий,—

Как будто чертик морской.

У бабушки есть в Париже

Знакомый химик такой.

Скажешь ей: «Здравствуй, душка!»

Она равнодушно молчит.

Нахохлится, словно подушка,

И грызет прошлогодний бисквит.

Но ночью — совсем другое!

Вдруг вскочит, как домовой,

И яростно рвет обои

Под самой моей головой.

Паркет наш гладок, как каток,

Но щетка велика,—

Она, как бес, под кресло вбок

Летит из-под носка.

За щеткой прыгнул рыжий кот.

Отдай, несносный зверь!

Я снова тру, раскрывши рот,

Но щетка мчится в дверь.

Поймал, надел — пляшу и тру

И вдруг с размаху — хлоп!

Кот сзади ловит за икру,

Горит — пылает лоб.

Заплакать, что ли? Нет, нельзя!

Мужчины не ревут.

Но слезы катятся, скользя.

И шишка — тут как тут.

Прижал ко лбу я крепко нож,

Сталь холодна, как лед.

Ни-ни, не хныкать! Больно?!

Что ж… До свадьбы заживет.

Он проснулся на заре…

Нос в подушке,

Одеяло на макушке,—

Он лежит, как крот в норе.

«Тюфячок, скажи мне слово».

«Я набит морской травой,

Но трава была живой:

Колыхалась,

Волновалась

В лад с подводной синевой.

Там звезда в пучине зябкой

Шевелила алой лапкой…

Проплывали в стеблях рыбы,

Пуча круглые глаза.

Над водою — бирюза

И утесов рыжих глыбы».

«А русалки, тюфячок?»

«По волшебному рассказу,

Их скрывала глубина…

Но среди травы ни разу

Не плескалась ни одна.

В лунный час сверкала гладь,—

Кто-то там вверху купался…

Чей-то голос раздавался.

Кто? Трава должна молчать».

«Осьминог в траве сидел?»

«Он запутался бы в ней.

Он таился средь камней,

Как пират в морском ущелье».

«Ай! Ты слышишь, под постелью

Злые щупальцы шуршат…»

«Ты не бойся, это мышка

Тащит в норку шоколад.

Спи, мальчишка!

На заре все дети спят».

Кто гудит? Прибой иль прялка?

Столик гнется, как лоза.

Пляшут солнечные спицы,—

Из окна плывет русалка,

Дует в сонные ресницы

И велит закрыть глаза.

На потной трубе насоса

Сидит смешной лягушонок.

Он смотрит в синее небо,

Как кроткий, притихший ребенок.

Над ним качаются сосны,

Сорока вверху промелькнула,

Колодец полон прохлады

И воздух дрожит от гула.

Вверху колесо распелось,

Струя плеснула в колоду.

Он слушает, смотрит и дышит,—

Там люди качают воду…

У края колодца фоксик

Танцует и скалит зубы.

Попробуй, достань-ка, разбойник!

Какой ты глупый и грубый…

И вот колесо замолчало.

Опять тишина в колодце.

Луч солнца дрожит на зверюшке,

На маленьком кротком уродце.

Сползает вниз лягушонок,—

Внизу так влажно и сонно…

А фоксик в истерике пляшет

И смотрит в черное лоно.

Треск цикадный так звонок…

Море — солнце — лоза.

На оливе козленок.

Под оливой — коза.

Он взбежал на верхушку

Поглазеть на залив,

На лесную опушку,

На щербатый обрыв.

Шея — вправо и влево:

Волн искристая сталь,

Гул лесного напева

И холмистая даль…

Ножки резвые крепко

Растопырились вбок,

И копытца так цепко

Оперлись о сучок.

Смотрит зорко и важно,—

Воздух дымчато-сиз…

Засвистал я протяжно,

Поманил его вниз.

Встрепенулся, нагнулся,

И с сучка на сучок,

Вскинув ножки, метнулся

И стремглав наутек…

Вдоль мимоз и сарая,

Мимо фермы пустой,

Белой спинкой мелькая,

Скрылся в чаще густой.

А коза на веревке

Наклонила рога,

Я ей бросил морковку,—

Не берет от врага,

Злится, рвется из кожи,

Верещит: «Караул!

К нам подкрался прохожий

И козленка спугнул…»

Вдоль набережной Сены

Есть ряд забавных лавок,

У всех дверей снаружи

Красуется прилавок…

А на прилавке — видишь? —

Аквариумы, банки:

К стеклу прильнули рыбки,

Червонные смуглянки.

Ужи в клубочек жмутся,—

Так тесно им и зябко…

Печальная лягушка

Скребет животик лапкой,

А черепахи, сонно

Всползая друг на дружку,

Ныряют в скучный ящик

И прячут глазки в стружку.

Вдоль стен в холодных клетках

Все птицы-птицы-птицы:

Чижи, и красношейки,

И кроткие синицы.

Притихли и глазеют

На грязные трамваи…

Чубы нахохлив, стынут

Больные попугаи.

Внизу петух испанский,

Склонивши вялый гребень,

Стоит и мрачно смотрит

На тротуарный щебень.

Одни морские свинки,

Судьбе своей послушны,

Друг в друга тычут рыльце,

Зевая равнодушно.

Так жаль мне тварь живую!

Когда разбогатею,

Свезу все клетки-банки

В Булонскую аллею…

Рыб брошу в пруд лиловый,

Ужей — в сырую чащу,—

Привольней им там будет

И раз в сто двадцать слаще!

Кольцом взовьются птицы,

Прошелестят «Спасибо»:..

И понесутся к югу

До самого Антиба.

«А с петухом что делать?» —

Пожалуй, спросят дети.

Пусть у меня под креслом

Живет он в кабинете.

Мама ушла в мастерскую.

Славик сидит у дверей,—

Нянчит сестренку меньшую,

Чистит морковь и порей…

Лялька лежит на постели,

Улыбаясь беззубым ртом.

В лапке полкарамели

И тигр с собачьим хвостом.

Карамель она бросила на пол,

А тигра сунула в рот.

Славик едва его сцапал

И запер скорее в комод.

Закрыл одеяльцем сестренку,—

«Будет! Пора тебе спать…»

Отставил лукошко в сторонку

И к Ляльке подсел на кровать.

Но снова выползли пальцы,

Смеется беззубый рот,—

Лялька жует одеяльце

И ножками буйно гребет…

Какая дурная привычка!

Шлепнуть? Но Лялька мала.

«Спи, моя рыжая птичка…»

Дождь зажурчал вдоль стекла.

Тени качаются зыбко,

Меркнет-двоится комод.:.

Лялька с блаженной улыбкой

Курточку брата сосет.

У бедной куколки грипп:

В правом плечике скрип,

Расклеились букли,—

Что дать моей кукле?

Ромашки

Из маминой чашки?

Не пьет…

Все обратно течет.

Собачьей серы

В ложке мадеры?

Опять выливается.

Прямо сердце мое разрывается!

Всыплю сквозь дырку в висок

Сухой порошок:

Хинин —

Аспирин —

Антикуклин…

И заткну ей ваткой.

А вдруг у нее лихорадка?

Где наш термометр?

Заперт в буфете.

Поставлю барометр…

Ох, эти дети!

Зажмурь реснички.

«Жил-был дед и корова…»

Спи, гриппозная птичка!

Завтра будешь здорова.

— К нам, к нам!

Вот свежий мадаполам,

Соска для медвежонка,

Бритва для вашего ребенка,

Самые модные сосиски

И кукольные зубочистки…

— Барыня-сударыня!

Не торгуйтесь, ей-богу…

У нас такие налоги.

Корсет — три франка.

Вы — южная американка?

Уступаю за шесть.

Мишка, заверни покупку…

Предложи ей присесть,

Поправь ей юбку,

Подвинь плевательницу,—

Она выгодная покупательница.

— Халву руками не трогать!

Покажите ваш ноготь…

Большой — и делает гадости,

Лезет лапами в сладости…

Угодно морской монокль?

Заменяет бинокль.

Примерьте за ширмой.

Раскройте глаз: Как раз!

Модно и просто,

И вполне для вашего роста.

— Ма-ма! Дядя Карпуша

Съел даром две груши…

Дай ему по рукам…

Срам!

— Здравствуйте, мальчик…

Это китайский пенальчик

Для собирания мух,

Это копилка-петух,—

Не бьется, не рвется!

Глупый! Смеется…

Ах, так! Недоверие…

Мишка, встань на прилавок,—

Покажи ему новую серию

Детских слюнявок.

По бокам пузатого домика

Гигантский растет молочай.

На веранде сидят три гномика

И пьют из блюдечек чай.

Один — сердитый-сердитый,

У него огорченье:

Два гнома — такие бандиты! —

Забрали себе все печенье.

В будке маленький слон,—

Он вместо цепной собаки.

На горке гуляют раки,

У них виноградный сезон.

Над крышей висит кривуля,—

Веселая, белая штучка.

Ты не думай, что это кастрюля,—

Это тучка…

Вот дама с фонарем

Спешит, склонив ресницы.

Под юбкой-пузырем

В туфлях две красных спицы.

На ухе рыжий бант

Трепещет водопадом…

Усатый синий франт

Идет на лыжах рядом.

Через плечо бинокль,

Спина его как елка.

На даму сквозь монокль

Он смотрит очень колко,

А правою рукой

Везет в повозке братца.

Дождь льет на них рекой…

Они идут венчаться.

Это — видишь — обезьяний детский сад:

Две мартышки давят в бочке виноград,

Две наклеивают блох слюной в альбом,

Две кокосы расколачивают лбом,

Две стирают надзирателю штаны,

Две известку колупают из стены,

Две испанскую раскрашивают шаль,

Две взбивают в самоваре провансаль,

Две на пишущих машинках тарахтят,

Две под краном умывают поросят.

А одна рыдает горько у стола,—

Потому что она дела не нашла.

Пароход плывет по морю,

Дым, как вязаная шаль.

Из трубы кривой и толстой

Человечек смотрит вдаль.

Сзади шлюпка на канате:

В шлюпке с ложкою скелет,

Потому что у скелета

Не хватило на билет…

Из волны смеется солнце,—

Словно волосы лучи.

Тут же месяц, тут же звезды

И зеленые грачи.

В облаках, как на перине,

Колыхается комод,

А на нем сидит девчонка

И плюет на пароход.

Они стоят в бокале

На низеньком столе.

Рой пузырьков вдоль стебля

Сквозит-дрожит в стекле.

А над бокалом чудо:

Румяный хоровод…

На лепестках росинки

И матовый налет.

Котенок, встав на лапки,

Пыхтит, как паровоз,

И, жмурясь, влажный носик

Все тычет в сердце роз…

А ты, мальчишка тихий,

Сжав крепко кулачки,

Так удивленно смотришь

На эти лепестки…

Весной Господь-Художник

Обходит все кусты,—

И вот на бурых палках

Вскрываются цветы…

Зачем? Чтоб всем прохожим

Стал Божий мир милей,

Чтоб мне — тебе — котенку

Жилось повеселей.

Над кочками, над травами,

Где ползают жучки,

Под листьями шершавыми

Белеют колпачки.

Крапива, злюка жгучая,—

Господь ее прости,—

Как все, ждет в мае случая,

Чтоб кротко зацвести…

Снимай свою подвязочку,—

Мы обернем пучок,

Поставим дома в вазочку

На синий сундучок.

Кто ею полюбуется

Средь мусора и пня?

Пускай хоть покрасуется,

Дурнушка, у меня.

Но если, вскинув валенки,

Наш котик сунет нос,—

Он колесом вдоль спаленки

Помчится, как барбос!

В небе праздник голубой.

Мы с тобой

Положили на колени

Гроздь сирени.

Мы искали — помнишь? — «счастье»,

Пять цветочных лепестков,

И на нас, на чудаков,

С ветки чиж смотрел с участьем.

Ты нашел и предложил:

«Съешьте сами…»

Но обеими руками

Щедрый дар я отклонил.

Кто нашел, тот и жует:

Это знают турки, шведы,

Греки, немцы, самоеды…

Вот!

Пять минут прошло в борьбе,

Чиж зевнул и скрылся в небе,

Наконец я бросил жребий:

Счастье выпало тебе.

Помнишь, дикий виноград

Весь балкон обвил запястьем…

Кролик мой, я очень рад!

Я давно объелся счастьем,—

А тебе оно в новинку.

Ты цветочек горький съел,

Прислонил к перилам спинку

И запел:

«Если б, если б в самом деле

На сирени всех сортов

Все бы, все цветы имели

Пять счастливых лепестков…»

У самого залива

В зеленой тишине

Стоит наш зыбкий домик,

Прильнув спиной к сосне.

Вздувается, как парус,

Тугое полотно.

У входа вместо кресла

Корявое бревно.

Никто нас не разыщет

Под скалами в глуши,—

К нам в гости приползают

Одни лишь мураши,

Да с пня сорока смотрит

На странное жилье,

На наш кувшин под веткой,

На мокрое белье…

Густым лазурным цветом

Сквозит сквозь бор залив,

Твои глаза, мальчишка,

Блестят, как чернослив…

Наш суп клокочет в ямке,

Пузырится горбом.

Поди-ка, вымой ложки

В заливе голубом…

А я пока нарежу

И хлеб, и колбасу,—

Ты, клоп, еще не знаешь,

Как вкусен суп в лесу.

Так сладко пахнет дымом

Янтарная лапша,

И пар плывет над миской

Под шелест, камыша…

Над ложкою стрекозка

Блеснет цветной слюдой,—

Мы чокнемся с тобою

Колодезной водой.

Достанем из корзинки

Румяный виноград:

Вон он сквозит на солнце,

Как розоватый град…

Палатка тихо дышит

Прохладным полотном,

И ты застыл и смотришь,

Как удивленный гном.

Мы в самый зной на койках

Валяемся пластом.

Сквозной смолистый ветер

Гуляет под холстом.

Задравши кверху пятки,

Смотрю я, как на стол

Взбирается по ножке

Зеленый богомол.

Клубясь, в наш тихий домик

Вплывают облака,

И сонно виснет с койки

Ленивая рука.

Проснемся, оба вскочим,

Короткий быстрый бокс,—

И я лечу купаться,

А ты за мной, как фокс.

Волна нас шлепнет в спину,

Но мне зальет глаза,

Барахтаемся, скачем

И гнемся, как лоза…

Но как отрадно голым

Из брызг взглянуть на бор:

Вон под сосной белеет

Цыганский наш шатер.

Голландским сыром солнце

Садится над горой,

Сосна вверху пылает

Оранжевой корой,

Залив в огне бенгальском,

И облака, как мак.

Холмы окутал сонный

Лиловый полумрак…

Цикады умолкают,

И вместо них сверчки

Вокруг палатки нашей

В лад тронули смычки…

Зеваешь? Скинь штанишки,

Закрой глаза и спи!

В кустах шершавый ветер

Ругнулся на цепи…

Как сажа, черен полог,—

Зажгу-ка я фонарь…

Во всех углах дробится

Струящийся янтарь.

Сквозь дырку смотрят звезды.

Вокруг — лесная тишь…

Камыш ли это шепчет,

Иль ты во сне бубнишь?

На прилавке

Фруктовой лавки

Гранаты, финики, синий изюм

И… теткин купальный костюм.

За прилавком стоит Муссолини,—

Гриша знает его по картинке,—

Обметает метелочкой дыни

И мух сгоняет с корзинки…

Грише — плевать!

Надо скорей глотать.

Жует и сосет,

Вздулся арбузом живот.

Но фрукты преснее бумаги.

Выпил рюмку малаги,

Сунул в карман — для мамы —

Фунт мармелада

И вышел, шаркнув ногой по стене.

Платить не надо,

Потому что во сне.

В автокаре гиппопотамы,—

Расселись и бреют друг друга…

На мордах у них монограммы,—

Должно быть, из высшего круга…

Человек из Алжира

С коврами на каждой руке

Стал на коленки в уголке:

«Гриша! Где мне найти квартиру —

С лифтом, с балконом,

С горячим цикорием,

С паровым крематорием

И с телефоном?».

Гриша сказал человеку

Тихо, но строго:

«Обратитесь в аптеку

Через дорогу.

Сами искали три года

И нашли собачий сарай…

А ты сошел с парохода,

Голова ты баранья,

И квартиру тебе подавай!

Аллаверды. До свиданья».

Навстречу огромный ажан,

Сизый, как баклажан,

Летит на коньках

С азбукой русской в руках.

«Эй, мальчик! Ты русский?

Как пишется „ща“ по-французски?»

Гриша, как заяц, в первый подвал

Чуть дверь не сломал…

А в подвале гадалка,

Сухая, как галка,

Сидит в цветном сарафане

На облезлом диване.

«Как имя? Забыл? Безобразие!»

И прибавила, сплюнувши в таз:

«Послезавтра поступишь в гимназию —

В девочкин класс…»

Гриша знает, что это во сне,

А все-таки страшно обидно.

Дать бы ей утюгом по спине,

Но ведь она женщина… Стыдно…

Как удрать от гадалки —

Заперла дверь на замок,

Ногтем счищает тесто со скалки

И лепит крутой пирожок.

А вдруг она Баба Яга?!

Мальчик взглянул под диван:

Вся в перьях нога!

Скорее-скорее руку в карман,—

Складные крылышки вынул,

Пришпилил к подтяжке,

Взлетел, скамью опрокинул,

Потолок зашуршал по рубашке…

Вниз, сквозь камин — и на крыше.

Выше и выше…

С дирижабля знакомый полковник кричит:

«Подтяни свои крылья, бандит!»

Ладно! Сами с усами.

Вот и Сен-Клу.

Серый дом на углу,—

Штанишки сохнут на раме…

Гришка пробил головою стекло,

Молоко со стола потекло,—

Мама спит, слава Богу!

Бух в кровать, крылья бросил к порогу,

Свернулся,

Зевнул — и проснулся.

Серый домик в Медоне.

За окошком — бугор.

Скучно маленькой Тоне,—

Дождик, тучки, забор.

Вниз прошли человечки

Торопливым шажком.

Мама гладит у печки

И шуршит утюжком.

Плеск дождя так несносен,—

Плик да плик, — третий час…

Для чего эта осень?

Что ей нужно у нас?

Даже мама не знает.

Спросишь, — буркнет: «Отстань!»

На балконе вздыхает

Чуть живая герань.

Кукла спит на буфете,—

Ножки задраны… Срам!

Воробьишки, как дети,

Закружились вдоль рам…

Тоня носик прижала

К ледяному стеклу:

Ай! Лазурь засияла,

Улыбнулась сквозь мглу.

«На балкончике, братцы,

Хлебных крошек не счесть!»

Но сначала — подраться,

А потом и поесть.

Все, должно быть, мальчишки:

Ишь как дерзко пищат…

Ткнут друг дружку под мышку

И отскочат назад.

Два столкнулись с разгона,

Прямо в плошку торчком,

Покатились с балкона

И взлетели волчком…

Самый толстый — трусишка,

Распушил свой живот,

Подобрался, как мышка,

И клюет, и клюет…

Очень весело Тоне:

Небо все голубей,—

Если б прыгнул в ладони

К ней толстяк-воробей!

Подышала бы в спинку,

Почесала б меж крыл,

Он бы пискнул, как свинка,

И глаза закатил.

А она б ему спела

О медонской весне,

Как трава зеленела

В голубой тишине…

Мама гладит сорочку.

«Что ты шепчешь, юла?»

Но сконфуженно дочка

Гладит ножку стола…

Мы играем в пароход…

Полный ход!

Гришка Бондарев — машина,

Потому что он мужчина…

Он залез под папин стол

И топочет гулко в пол

Каблуками —

И обеими руками

Уголь сам в себя сует…

Полный ход!

Я, конечно, капитан.

На столе мой валкий мостик.

Сто чертей, какой туман…

Дядя Костик!

Что же ты за рулевой?

Эх, раззява!..

Встань к камину головой

И держи на тучу вправо.

Вестовой, тащи сюда

Бочку с ромом и сигару.

Ух, как треплет! Ерунда.

Машинист, прибавь-ка пару…

Что?! Взорвемся? Не беда.

Саша, — старший брат, — труба,

Потому что он высокий.

Он гудит, надувши щеки,

Так, что пот бежит со лба:

«Гу! Дорогу! Берегись!»

Искры ввысь,

Дым, как черная акула…

Ух, качнуло!

Вдалеке утес, как мел.

Над кормою вьется птица…

Саша! Сашка! Что ж ты сел?!

Ведь труба же не садится.

А в каюте у стола

Пассажирка — леди Даша,

Тетя наша,—

На кушетку прилегла.

Небеса краснее меди…

Ропщут волны, хлещут в люк.

О миледи,

Не ломайте бледных рук!

Я клянусь своею трубкой,

Громом, молнией, совой,

Пароходной нашей рубкой

И верблюжьей головой,—

Что сегодня в Гонолулу

Довезу вас к жениху…

Эй вы, черти, там вверху!

Привяжите пушку к стулу.

Буря крепнет… Нос торчком…

Волны — белые медведи…

Вестовой, снеси-ка леди

Валерьяну с коньячком.

Мой приятель, мальчик Вова,

Ходит-бродит у дверей…

«Что вы пишете?» — «Балладу».

«Так кончайте ж поскорей!»

Кончил. Тиснул промокашкой.

Перевел блаженно дух…

Вова в дверь. Стал лихо в позу,—

Не мальчишка, а петух.

Я сижу спокойно в кресле,

А взбесившийся боксер

Лупит в бок меня и в локоть,—

Сбросил книжку на ковер…

Только мне ничуть не больно.

«Бей сильнее, пустяки!

Отчего ж ты, милый, дуешь

На свои же кулаки?»

И обиженный мальчишка

Сел, как клецка, на кровать.

«Потому что надо драться,

А не локти подставлять».

Драться? Что ж… Сдвигаю брови,

Как свирепый Голиаф…

Поперек схватил мальчишку,

Размахнулся — и на шкаф.

Посиди… Остынь немножко,

Полижи, дружок, карниз.

Через пять минут он сдался:

Попросился кротко вниз.

«Прочитайте мне балладу…»

«Что ж в жару стихи читать…

Лучше сбегай ты на кухню,—

Будем пьянствовать опять».

Вовка тащит воду, сахар,

Выжималку и лимон.

За окном платан смеется,

Кошка вышла на балкон.

«За твое здоровье, кошка!»

Вовка фыркает в кулак

И лукаво морщит носик:

«Дядя Саша, вы чудак…»

В третий раз сегодня будем

Перечитывать «Каштанку»,—

То, что любишь, то и тешит,

Можно много раз читать.

А потом под одеяльце

Заберешься ты, как мышка,

Я заставлю лампу книгой

И подсяду на кровать.

И меня ты спросишь тихо:

«Почему же вы сегодня

Не сдержали обещанья,

Не пошли со мной в кино?» —

— Потому что, — я отвечу,—

Мы совсем с тобой забыли

То, что нам, мой теплый мальчик,

Надо сделать бы давно…

В доме «Пятницы Голодной»

Ждут хоть капельку участья,—

Ты ведь знаешь, ты ведь слышал,—

Ждут от всех, — так долго ждут…

Без кино мы обойдемся,

Нас утешила «Каштанка»,

А во сне… во сне слетаешь

В гости к «Пятнице» — в приют.

Там незримо и неслышно

Ты пройдешь среди кроваток…

И увидишь, как беспечно,

Как спокойно дети спят.

Спят… А мы о них забыли.

Кровля стала зыбкой-зыбкой,

Стены тают-исчезают,

А вокруг, как призрак, сад…

Ты поймешь, мой теплый мальчик,—

Ты поймешь, и, засыпая,

Лишь покажешь мне глазами

На вечернее окно:

На окне висит копилка,

Голубая свинка с дыркой,—

Из нее не раз удили

Мы монетки для кино…

Каждый день одно и то же:

Влезешь в море, фыркнешь вбок…

Дно, как шелковое ложе,

За утесом — островок.

Милый берег вьется с краю,

Чайки мчатся к кораблю…

Никому я не мешаю,

Никого я не топлю.

Как поджаренная пышка,

Я качаюсь на спине…

Но из дюн летит мальчишка,—

Бомбой в воду — и ко мне…

Обдает меня каскадом

Голубых хрустальных брызг.

Водопад за водопадом!

Хохот, грохот, писк и визг…

А потом меня с фасада

Принимается топить.

Но ведь я же не наяда,

Чтоб морскую воду пить,

И с писателями в море

Обращаться так грешно!

Разве мы с тобою в ссоре?

Не хочу идти на дно!

А на пляже дети рады:

«Мальчик дядю утопил!»

Покраснел я от досады,

Изо всех рванулся сил…

Правый глаз набряк-закрылся,

И вода течет из губ…

Отскочил я, изловчился

И схватил врага за чуб.

Молчаливо и злорадно

Придавил его ногой:

Под водою так прохладно,—

Ты попробуй, дорогой!

Быстро выудил мальчишку

И по трусикам слегка

Охладила шалунишку

Полновесная рука…

Чайки в небе закружились,

Дети взвизгнули вдали,—

А потом мы помирились,

Даже дружбу завели.

Подплывет и спросит кротко:

«Можно на плечи вам влезть?»

И в ответ мальчишке четко,

Как матрос, кричу я: «Есть!»

Ты видел, мой мальчик, осленка

На ферме у старой сосны,

Где утром заливисто-звонко

Горланит петух со стены?

Стоит он, расставив копытца,

Мохнатый серьезный малыш,

И, вскинувши уши, косится

На глухо шипящий камыш.

Оса ли завьется над мордой,—

Густые реснички мигнут,

И хвостик, упругий и твердый,

Взволнованно щелкнет, как прут.

Девчонка, чуть больше наперстка,

Раскроет восторженно рот,—

Погладит пушистую шерстку,

Потрется щекой о живот…

И даже барбос желтозубый,

К помойке свершая свой путь,

Лизнет его в мягкие губы,—

Ей-богу, нельзя не лизнуть!

Лес солнечной тешит игрою,

Тень вьется по выступам плит…

Чу! Дробная рысь под горою,—

Мать с хворостом к ферме спешит.

Мохнатые пляшут гамаши,

Раздулись бока широко:

Так вкусно из теплой мамаши

Густое тянуть молоко!

Старый селезень, выгнувши шею,

Все шипит да шипит…

Всех, кто по двору мимо проходит,

Ущипнуть норовит.

Даже кошку за хвост он цапнул,

Так и взвилась бомбой на стол!

И решили все люди хором:

Он ужасно, ужасно зол…

Уток всех нещадно колотит,

Все герани обгрыз до корней…

Растопырит сухие крылья

И сидит, как черт, средь камней.

Я пришел за картошкой на ферму.

Почему он меня ущипнул?

Почему он, вихляя задом,

Подобрался ко мне под стул?

Но за зло добром отплатил я,—

Взял широкий глиняный таз,

До краев водой его налил

И поставил под вяз…

Боже мой! Как селезень ожил —

Так и плюхнулся в воду брюшком…

Чистил крылья, кряхтел и купался,

Глянцевитым сверкая пушком…

В таз хотел с головой закрыться,—

Глупый, думал, что он в пруде…

А потом позволил всем уткам

Поплескаться в грязной воде.

С этих пор он меня не щиплет,

Чуть на ферму зайдешь — шипит:

«Эй, прохожий, постой, не бойся!

Я добряк, я совсем не бандит…

Ты налей-ка мне в таз водицы,—

Целый день сижу я в пыли,

От жары совсем изнемог я,

Даже ноги мои затекли…»

А за ним ковыляют утки,

Волоча по земле подол,

И галдят: «Купаться! Купаться!

Наш купальщик снова пришел…»

Ничего не поделаешь, право,—

Я к колодцу иду не спеша,

И за мною селезень старый

Ковыляет, как грузный паша.

Мы с тобой на столе сидели,

Потому что на стульях — скучно…

За окном по серой панели

Проходили люди беззвучно.

Вдруг спросил ты, на улицу глядя,

И считая шляпы и трости:

«Сорок пятого можно ли, дядя,

Пригласить к нам с улицы в гости?»

И на счастье твое, мальчишка,—

Старикашка в шарфе мохнатом,

С крутобокой гитарой под мышкой,

Оказался как раз сорок пятым.

Он не понял сначала, в чем дело,

Мы ему помахали руками,—

И в переднюю нашу несмело

Он вошел смешными шажками…

Сел к окошку, кроткий и старый,

Улыбнулся тебе, словно внуку,

И на гулкую грудь гитары

Положил озябшую руку.

Русским чаем его мы согрели,

Угостили борщом с ватрушкой.

Помнишь? Первые тихие трели

Золотистой завились стружкой…

Словно он спросил у гитары:

«Хочешь, друг мой, потешить мальчишку?»

И в ответ глухие удары

Понеслись, ликуя, вприпрыжку…

Зазвенела вода ключевая,

И камыш загудел басистый…

Ветер, сонные липы качая,

На лужок умчался росистый…

У воды забубнили пчелы,

Над пушистой ивой танцуя,

И русалка рукою веселой

В них метала светлые струи…

А потом поднялась вдруг буря,—

Налетели аккорды буруном…

Старикашка, брови нахмуря,

Наклонялся все ниже к струнам.

Башмаком он притоптывал грозно,

На столе дребезжали стаканы…

Помнишь, как ты слушал серьезно,

Сунув пухлые лапки в карманы?

А потом — умолкла гитара…

Старичок улыбнулся по-детски

И, очнувшись вдруг от угара,

Ты на коврик сел по-турецки.

Мы нашли шерстяную тряпицу,—

Для гитары его одеяльце,

Да еще мои рукавицы,

Чтоб не зябли старые пальцы…

И ушел от нас «сорок пятый»,

Старичок — случайный прохожий,

Спрятав носик в свой шарф мохнатый…

Помнишь, как мы вздохнули в прихожей?

«Я сейчас, дядя Саша, — хотите? —

Превращу вас в кота…

Вы рукав своей куртки ловите

Вместо хвоста,

И тихонько урчите,—

Потому что вы кот,

И, зажмурив глазки, лижите

Свой пушистый живот…

Я поставлю вам на пол блюдце

С молоком,—

Надо, дядя, вот так изогнуться

И лакать языком.

А потом я возьму вас в охапку,

Вы завьетесь в клубок, как удав,—

Оботру я усы вам тряпкой,

И вы скажете: „Мяв!“

А кота, настоящего Пышку,

Превращу я — хотите? — в вас.

Пусть, уткнувшись мордою в книжку,

Просидит целый час…

Пусть походит по комнатам вяло,

Ткнется рыльцем в стекло

И, присев к столу, из бокала

Вынет лапкой стило…

Сам себе язык он покажет,

Покачается, как пароход,—

А потом он кляксу размажет,

Папироску в угол швырнет

И, ко мне повернувшись, скажет:

„Не бурчи, бегемот!..“»

Но в ответ на мальчишкины бредни

Проворчал я: «Постой!..

Я и сам колдун не последний,—

Погоди, золотой!

За такое твое поведенье

Наступлю я тебе на мозоль:

Вот сейчас рассержусь — и в мгновенье

Превращу тебя в моль…

Над бокалом завьешься ты мошкой —

Перелет, пируэт,—

Вмиг тебя я прихлопну ладошкой,

И, ау, — тебя нет!

Кот лениво слижет с ладони

Бледно-желтую пыль

И раскинет живот на балконе,

Вскинув хвост, как ковыль…»

Ты надулся: «Какой вы несносный!

Я за это…» Ты топнул и встал:

«Превращу я вас в дым папиросный…»

Но, смеясь, я сказал: «Опоздал!»