Трактат Сатаны. История Дьявола, рассказанная им самим

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: Потоп Largo

Но вернемся к нашей истории. Мы оставили людей, когда они были изгнаны из Рая и получили первый опыт жизни в моем мире. Можно спорить, насколько хорош был этот опыт в каждом отдельном случае, однако люди наловчились с успехом возделывать поля и разводить скот, ими были освоены добыча руды и выплавка металлов, люди стали оседлыми, поселились в хижинах и впервые занялись искусством, научившись играть на скрипке и на трубе[111], причем искусство это исходило от Иувала […он был отец всех играющих на гуслях и свирели, (Быт. 4:21). — Прим. пер.], который был сыном Аамеха, который, в свою очередь, происходил по прямой линии (других ещё не было) от Мафусаила и Мехиаеля и от Еноха, который опять-таки был сыном Каина, убившего во гневе брата своего Авеля, но это нам уже давно известно. За тем, что случилось в дальнейшем с родом, происходившим от чресл Каина, я особо не следил, ибо вокруг отпрысков Каина всегда подымался шум, так как все, что они делали, постоянно сопровождалось игрой на скрипке и свирели, а позже на барабанах и трубах, а я не мог этого выносить, ибо люди, хотя и научились различать Добро и Зло, пока еще ничего не понимали в музыке.

Согласен, что у меня слишком высокие запросы, ибо Космос возможностей, откуда я не так давно прибыл, всегда был наполнен чистыми звучаниями, которые ярко светились, словно Звезды, в совершенной гармонии, извлеченные с высочайшей точностью. Мелодии, пришедшие из вечной бесконечности и теряющиеся в ней опять, требовали того, чтобы к ним старательно прислушивались, чтобы не упустить их, ведь никто не знает, вернутся ли они когда-либо назад. А какое звучание, какую гармонию, какие звуки можно было услышать тогда, когда звучала не только, чистая музыка сфер[112], заключенная в мерцающие шары с тончайшей оболочкой из стекла, так что одновременно было видно, как мелодии пульсируют в постоянно меняющемся ритме; к тому же кубическая музыка, много строже и яснее, а ее сериальный строй порождал все новые сочетания, каких не слыхало еще человеческое ухо, а также существовала музыка в квадратном или треугольном строе, где резонировал изящный, чистый звук, и многое другое, чего невозможно объяснить людям, ибо кто же способен себе представить пирамидальную или цилиндрическую музыку, или музыку в формате октаэдра, не говоря уже о том, чтобы распознать ее, если доведется услышать.

Не хочу поэтому порицать людей за то, что они в ту пору не имели никакого представления о музыке, этом подлинном и единственном искусстве, а вместо этого пытались подражать со своими жалкими инструментами биению своего сердца или пенью птиц, но для меня было просто невыносимо одно то, что они считали себя обязанными приносить свою музыку мне в качестве жертвы. Их намерения, конечно, были добрыми, а результатом становился невыносимый шум, от которого я бежал, используя каждую возможность.

Сегодня говорят, что можно услышать не только пение птиц, но и любой другой твари, например киты способны воспроизводить пение и мелодии совершенной гармонии, если только прислушаться, но об этом люди узнали не так давно, ибо в то время слух у них не был еще настолько развит, да и звери еще не научились выражаться таким изящным способом. Но у меня, по меньшей мере, была надежда, что Ариэль, ангел музыки, позаботится об этом, ибо именно так я понял его задачу, или же это был Израфиль[113], о котором некоторые утверждают, что именно он в конце всех дней дунет в трубу, когда собственно на Страшном Суде станут задавать пятнадцать вопросов. Мне, однако, все равно, какой ангел чувствует себя ответственным за это дело, так как у меня достаточно было занятий на окраинах Универсума, ведь сам по себе он в те времена еще, не раздвинулся.

Несмотря на риск вновь отступить от темы в самом начале новой главы, как я это обычно делаю, я все же не удержусь и позволю себе сказать несколько слов о Музыке, ведь для меня она является милейшим из всех искусств. Я всегда следил за тем, чтобы люди старательно в ней упражнялись. Ведь музыка не только отрада души после тяжелого трудового дня, она не только смягчает боль и страдания, которых в мире по причинам, не относящимся в данном случае к делу, существует больше, чем может вынести человек в одиночку; но музыка к тому же не только любящая и неутомимая утешительница души и чувств, она открывает духу все двери к тайнам этого мира. Разве люди не открыли в музыке гармонию звезд и разве в пульсирующем ритме модерна не обнаружили биение сердца нового времени? Разве великие композиторы не создавали свою музыку по строжайшим законам и не облекли ее чуть ли не в геометрические формы, так что при взгляде на партитуру фуги Баха не знаешь, что именно более достойно восхищения — гениальность музыки или графики?

В моем мире музыка — это не что иное, как труд, будь это сочинение или восприятие, поэтому требуется немало усилий, чтобы не только возрадоваться обворожительной красоте незатейливой мелодии, но прочувствовать в ней творческий дух мастера. Меня всегда развлекало, когда я слышал, как люди спорят о том, сколько должно быть тонов в музыке: четыре[114] или восемь, или даже двенадцать, при этом люди в каждом конкретном случае умудряются найти на то веские аргументы. Причем должен без всякой зависти признать, что люди на протяжении своей истории достигли большого мастерства в том, чтобы всегда находить веские основания для того, чем они в данный момент занимаются.

Все равно: люди должны и дальше старательно упражняться в музыке, ибо одну тайну я хочу здесь раскрыть, но только одну, заключающуюся в том, что алгоритм моего мира может открыться только через музыку и только тому, кто слышит звучание звезд, как они, танцуя и напевая, устремляются в бесконечность, тому, кто столь же безудержно принимает никогда не ослабевающий ритм стихий, кто, подобно дервишу, без раздумий смиренно вливается в вечный момент движения (спин) мельчайших частиц, и сам в результате неустанно растущих вращений становится частью универсальной музыки, как учил когда-то благословенный Мевлана, которого люди назвали также Руми[115], и многие последовали его примеру и коснулись полы божественной одежды, а большего не может желать ни один человек.

Но я скажу, что только музыка является истинным, миром, она огромна, неизмерима, несказанна. Когда слушаешь музыку, тогда и только тогда соприкасаешься с истинным становлением мира. Музыка — это все и вся, она никогда не кончается, она была раньше всех времен, она будет и тогда, когда начнется вечная вечность, и она никогда не придет к своему концу. Ничто в моем мире не было бы понято без музыки и нескончаемого, царящего в ней движения; без музыки вся жизнь, все творение, все рождающееся и преходящее — все это было бы лишь единственной и грандиозной ошибкой, которой я себе никогда бы не простил. Хочу открыть тайну: лишь тот, кто безраздельно растворяется в музыке, обретет новую душу, в которой навсегда будут уничтожены обыденные препоны и границы человеческого бытия, и ему будет говорить на понятном языке сокровенная глубина вещей, и он поймет причину и цель Творения. Кто несет в себе музыку в любом месте и в любое время, тот сам звенит в унисон с резонансом Универсума, ибо музыка — это орган внутренней взаимосвязи с мистериями этого мира.

Я не могу и не хочу говорить здесь о том, как Бог обращается к людям, если Он вообще это делает, во что я уже давно почти не верю, но я откровенен исключительно в музыке, поэтому нужно постараться и прислушаться, если хочешь понять, как обстоит дело с этим миром, ведь, в конце концов, это и есть то самое, чего люди так страстно ищут, ни на йоту не приближаясь к истине из-за своего способа мышления. И коль скоро я говорю здесь о музыке, настоящей музыке, то я имею в виду совсем не то, что люди со времен Иувала сочинили, играя на скрипочке и дудочке, барабанах и литаврах.

И куда бы ты ни пошел, и где бы ни пребывал, ты больше не можешь от этого защититься, не можешь больше оторваться от этого тихого и пустого бормотания, которое вгрызается в разум человека и отравляет его душу так, что от них ничего уже не остается, когда в один прекрасный день на Страшном Суде будут решать, кто обретет доступ в Святой Иерусалим. Четыре ветра могут дуть сколь угодно, но эти души уже никто и ничто не возвратит в стан людей, ибо идол Мамон давно уже разжевал их, поглотил и выбросил в огромное, вечное Ничто, ибо и сегодня он завлекает людей своей музыкой; правда, она ничего не стоит, кроме, разве, того, что за нее надо заплатить собственной душой, а это наивысшая цена, которая только существует, но люди об этом не имеют понятия, поскольку этот идол ослепил их рассудок. Лишь единственная, настоящая музыка может еще спасти человека, если бы люди, наконец, поняли, что только она пронизывает Космос моего мира, и царит в нем, и к ней можно приобщиться, если отдаться ей и ни о чем другом не думать. Однако я боюсь, что люди к этому уже не способны, они не услышали бы и Бога, если бы Он еще раз вдруг обратился к ним.

Я же занимался своей работой, ибо работа творца не заканчивается так быстро, как думают, шесть дней Творения и на седьмой лень отдых — это, скорее, удел Бога, но не мой, ведь я сначала старательно и постепенно приобретал знания и навыки, скажу больше — должен был научиться всему этому. Итак, я занимался своей работой вдали от Земли, а тем временем события развивались совсем иначе, нежели я рассчитывал. Здесь я должен подчеркнуть, что на этот единственный раз нельзя возложить ответственность на людей за те драматические события, которые должны были произойти, так как они делали то, что было им предписано, — размножались на Земле и рождали дочерей, а дочери эти были чрезвычайно красивы, настолько красивы, что сыны Божьи[116], увидев, как они красивы, брали себе в жены ту, какую им хотелось.

Ну, я не могу судить, действительно ли были красивы дочери человеческие, и насколько они были прекрасны, ибо я отправился на границы Универсума, чтобы проделать там необходимые работы, но охотно признаю, что даже людям суждено было время от времени иметь дочерей, по которым можно было судить, что Ева — мать всех матерей, была в свое время совершенной женщиной, что неудивительно, если вспомнить, что создана она была самим Богом. Да, совершенные женщины встречаются даже сегодня, хотя и редко, и нужно, чтобы очень повезло, поэтому следует радоваться по мере сил, если встретишь такую женщину. Сегодня Бог больше следит за своими созданиями, а также за их деяниями на земле, ибо даже Бог умеет извлекать уроки из своего опыта, но тогда Он вновь был исполнен гнева и, как обычно, стал искать вину людей, что я, в целом и в частности, могу понять, потому что люди — всего лишь плоть. Но все-таки это были Его сыны, которые стали входить к дочерям человеческим и производить им детей, и это были сильные, издревле славные люди (Быт. 6:4. — Прим. пер.).

Позднее я узнал, причем от заслуживающего доверия свидетеля, о том, что Бог ночь за ночью совещался в отдаленном уголке Универсума со своими ближайшими советниками и обдумывал способ, как лучше и быстрее всего можно было бы уничтожить мой мир, причем наиболее активными были Беиррен, ангел воды, и Иоахим, ангел бури, чего я им вовек не забуду. Но при этом они ясно отдавали себе отчет в том, что простое и полное уничтожение мира в ходе спонтанного проявления гнева Господня вполне возможно, однако при этом могут возникнуть некоторые проблемы: они не могли даже в приближенном виде предугадать мою реакцию, что, в свою очередь, свидетельствовало о том, что небесные эксперты вполне могли оценить мои умения и силу, но не были едины в своем мнении, ведь Бог, конечно, всеведущ, но только если это касается Его собственных творений, а я к ним не отношусь.

Охотно признаюсь, что позднее, когда я узнал о ходе этих совещаний, я почувствовал себя польщенным, ведь это говорило об определенном, хотя и вынужденном уважении. С другой стороны, Бог создал, по крайней мере, людей (звери не в счет) по Своему образу, чтобы тем самым ощутить приличествующее своему неосознанному нарциссизму почтение, в котором Он не очень-то нуждался для утверждения Своего бытия, но которое Он тем не менее охотно принимал, когда его воздавали Ему.

Итак, после некоторого раздумья был выбран другой план, который по своей утонченности, даже изворотливости, вряд ли может быть превзойден: подготовительные мероприятия по разрушению моего мира начнутся с великого шума, но проходить будут в то же время медленно, чтобы у меня, на всякий случай, оставалось достаточно времени, чтобы спасти хотя бы его часть. Тем самым мне недвусмысленно было дано понять, что возможности снести этот мир одним ударом наличествуют, однако на самом деле меня просто хотят отбросить далеко назад в моих неустанных трудах, а это, хотя и не грозит всерьез, но приносит немало трудностей и огорчений. Осталось только заняться нечистой совестью людей, чтобы усилить в них благоговение перед могуществом Бога и Его милостью, что блестяще должно получиться при наличии соответствующей пропаганды.

Так что прикажете делать людям в такой ситуации? Может быть, не допускать сынов Божьих к дочерям своим? Указать им на дверь, затеять с ними ссоры, хотя те совсем недавно на собственной шкуре узнали, что значит ослушаться Бога? Я не хочу порицать Бога, и я нахожу чудесным то, что Он так заботится о своей семье, но возложить на людей вину за то, что собственные дети не умеют себя вести, для меня лично это уже слишком. Тем временем я пришел к твердому убеждению, что речь шла о сознательной провокации, а именно — нужно было найти причину для того, чтобы одним ударом уничтожить мое творение, ибо, если даже люди и оказались слишком робкими, чтобы противостоять наглым требованиям сынов Божьих, из этого никак не следует, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время[117]. Кто, в конце концов, создал человека по образу и подобию своему?

Я с этим никогда не имел ничего общего и отвергаю любую попытку возложить на меня ответственность за это. Для меня подобные вещи были и остаются чистой пропагандой, попыткой сделать легитимным сверхмощный удар, который должен будет стереть с лица земли всех — от человека до скотов, гадов и птиц небесных. Как сказано[118], Бог раскаялся, что создал людей на земле, и воскорбел Он в сердце своем, как бы мы это себе ни представляли. Для меня все это было и остается не чем иным, как смешной игрой на чувствах, ибо до сих пор никто еще не слыхал, что именно раскаяние относится к особым свойствам Бога, ведь как же тогда быть с Его всеведением?

Здесь можно задать себе вопрос, а причем здесь звери, даже если — говорю со всей осторожностью — возложить на человека некоторую часть вины за свершившееся; во всяком случае, насколько мне известно, ни один зверь не вступал ни в каком виде в отношения с сынами Божьими, — что, возможно, объясняется попросту тем, что звери не глянулись им, но кто знает их вкусы. Не будем дальше спекулировать на эту тему. Кроме того, зверь не может быть злым, ибо он не обладает душой и не вкушал плодов с Древа познания, разве только муравьи, но и о них мы точно сказать не можем. Точно так же, как при изгнании из Рая, не было ни малейшей причины карать зверей так, как покарали людей, если вообще имело смысл их хоть как-то наказывать, но это было решение Бога, и я к этому никак не причастен.

Но и в моем распоряжении имеются определенные средства и способы, чтобы быстро получить сведения о том, что делается в моем мире, даже если меня нет на месте происшествия, но об этом я говорить не буду, скажу только, что я поспешил вернуться на Землю, когда до меня дошли первые сведения о том сговоре, в результате которого должен был навсегда исчезнуть мой мир. Но мы так не договаривались, и я недвусмысленно обратил внимание Бога на то, что принимать решения в моем мире могу только я и никто другой, ведь я все-таки Князь мира; и если Бог допустил, что‑бы Его сыновья слонялись в моем творении и устраивали безобразия, то отвечать за это должен Он.

Можно себе представить, насколько я был разгневан и возмущен, когда я наконец прибыл на Землю и узнал, как далеко продвинулись приготовления Бога к окончательному уничтожению моего мира, ибо в тот момент я еще не знал о Его конкретных планах. Он, оказывается, решил устроить на земле Великий потоп, чтобы истребить всякую плоть под небесами, в чем есть живое дыхание, и решено было, что в семнадцатый день второго месяца[119] (а это был февраль) разверзнутся все источники великой Бездны, и окна небесные откроются, и будет литься дождь сорок дней и сорок ночей без перерыва (Быт. 6:17 и 7:11–12. — Прим. пер.).

Ну, в этом месте можно было бы с полным правом возразить, что даже сорока дней и сорока ночей непрерывного дождя недостаточно было бы, чтобы покрыть весь мир водою, это без труда может подсчитать любой человек с помощью четырех действий арифметики[120], уровень моря поднимется на 800 метров, и тогда останется еще достаточно сухих мест, в частности Рай (не так ли?), куда люди со всеми тварями, гадами и птицами смогут спокойно возвратиться. Если даже посчитать, что разверзнутся все источники Бездны и исторгнут такое же количество воды, то и этого — опять же, чисто математически, будет явно недостаточно. Как бы то ни было, Богу пришлось бы здорово потрудиться, чтобы таким способом стереть людей с лица Земли. Правда, гораздо позднее выяснилось, что люди сами способны создать высокоэффективную технику для такой цели, и Богу совсем не нужно было напрягаться, Он мог бы просто выждать некоторое время.

Я же в то время был чрезвычайно обескуражен и огорчен нападением Бога на мое творение, и хотя я четко представлял себе технические проблемы и, прежде всего, географические границы Потопа, мне не хотелось целиком от этого зависеть, так как никогда точно не знаешь, что во что выльется. Возможно, мне следовало бы попытаться помешать приготовлениям Бога, но мне это показалось ненадежным способом, потому что я вряд ли мог себе представить, что у Бога заготовлено на каждый случай, ведь Он вездесущ и всемогущ, во всяком случае, Он утверждает это всякий раз, когда я с Ним беседую, и мне не хотелось бы проверить Его слова именно в этот момент. Стало быть, мне нужно было разработать новую стратегию спасения моего мира, однако единственное, что пришло мне в голову в спешке, это то, что нужно найти человека, которого я мог бы научить, как построить лодку, чтобы все, кто вступит на ее борт, смогли бы пережить Потоп.

Я знаю, что план этот выглядит не очень разумным, ибо при этой мне придется, хочешь не хочешь, а считаться с тем, что вся другая живность, для которой не найдется места в лодке, будет поглощена навсегда мощными потоками, если она, конечно, не проявит быстроты и сообразительности, чтобы найти безопасное место на возвышенностях. Это удалось очень немногим, ибо кто же поверит, что действительно разверзнутся хляби небесные и источники Бездны, если пару дней будет идти дождь? Но в какой-то момент было уже слишком поздно: дороги в горы были перекрыты в результате схода селей и лавин, и куда бы ни стремились люди и звери, на них повсюду обрушивались со страшной силой вóды, и они захлебывались в них, не преминув напоследок проклясть и Бога, и черта, но это им уже не могло помочь.

Оглядываясь назад, я должен радоваться, что я вообще нашел человека, который с доверием отнесся к моим предостережениям и выразил готовность построить лодку, на что до этого никто не соглашался, поскольку в этом не было очевидной необходимости. Это была не особенно красивая лодка, которую некий Ной, о родословной которого я не хочу здесь распространяться, изготовил с моей деятельной помощью. Однако действовать надо было стремительно, а в такие моменты надо выбирать приоритеты, хотя я всегда был привязан к эстетике. В принципе это вообще не было лодкой, и если ее действительно найдут когда-нибудь высоко в армянских горах, то вряд ли признают за таковую, потому что это был скорее ящик из пихтовых бревен [в Библии (Быт. 6:14) говорится о дереве гофер. — Прим. пер.], не очень большой, хотя и больше, чем думают, но он был изнутри и снаружи промазан смолой, чтобы как можно дольше не пропускать воду, что в тех обстоятельствах было для меня особенно важно.

Но не менее важно было устроить внутри как можно больше помещений с тем, чтобы можно было при необходимости отделить друг от друга разных пассажиров, ведь не каждому предоставлялось равноценное помещение, это было бы неплохо, но я не хотел с этого начинать. Страсть к равенству принесет позднее достаточно вреда, но об этом поговорим позднее. Во всяком случае, уже в то время были звери чистые и звери нечистые, и места в лодке распределялись именно по этому принципу, ибо я не мог после стольких лет упорного творения допустить, чтобы теперь смешалось то, что несовместимо, поэтому важны были не только отсеки, но и, прежде всего, подобающее размещение, или placement[121].

Ной не имел против этого возражений, тем более, что он отыскал для себя самое лучшее место, поскольку был создан по образу и подобию Бога и претендовал на роль венца Творения. Я с ним на эту тему не спорил, ибо речь шла о том, чтобы как можно быстрее закончить лодку и взять, наконец, на борт избранных людей и животных.

Да, это была совсем не простая задача, ибо звери были умнее людей и явственно ощущали, что надвигается катастрофа, которой они хотели избежать в любом случае, и я их отлично понимал. Пока мы с Ноем все еще строили лодку, которая позднее стала известна под названием «Ковчег»[122], которое означает всего лишь «ящик», только на другом языке, звери в огромном количестве собирались близ нашей верфи, причем постепенно их собралось так много, что я был вынужден предпринять решительные меры, чтобы обеспечить проход к месту работ, тем более, что времени для их завершения у нас оставалось очень мало.

Среди нас царило великое смятение, многое нужно было делать одновременно, а постоянные крики, мычание и блеяние вокруг отнюдь не облегчали нашу работу; звери к тому же все ближе подбирались к стройке, и Ной испытывал страх, так как среди них были сильные животные с острыми когтями и зубами, из пасти у них текла слюна, и они с рыканьем теснились все ближе и ближе. Среди людей, живущих по соседству, распространилось известие, что тут поблизости есть на что посмотреть, поэтому зевак прибывало все больше, и теперь уже я должен был позаботиться о том, чтобы они не охотились на находившихся здесь тварей, ибо некоторые их виды я стремился непременно сохранить для будущего моего мира. Но этим дело не кончилось, поскольку теперь звери начали дебоширить и нападать друг на друга, поэтому через несколько дней в окрестностях верфи почти, не осталось пропитания, и среди животных начался голод, что сократило число кандидатов на место в ковчеге, что, в свою очередь, было хорошо, так как вряд ли у нас нашлось бы место для всех. Однако, к сожалению, выбор определился волей случая, что было мне не по душе, ведь я должен был выполнить определенный план.

Большим счастьем было уже то, некоторые виды животных, например клещи и блохи, без проблем разместились в шерсти и перьях других зверей, и позднее меня неоднократно спрашивали, по какой причине я позволил взять их в ковчег, ведь для развития алгоритма польза от них не просматривалась с первого взгляда, скорее уж вред, но мне они милы, поскольку они перенесли все жизненные неприятности без жалоб и протестов и строго придерживаются своего предназначения. Кроме того, никогда не знаешь, на что могут пригодиться в один прекрасный день эти милые создания, если вдруг потребуется вдохнуть в старый добрый алгоритм новую динамику.

Когда же наконец настало время запускать зверей в ковчег, то шум поднялся великий, ибо за бортом оставалось слишком много тех, кто должен был остаться, поэтому я был вынужден распорядиться, чтобы чистых тварей впустили семь пар, а нечистых — одну пару[123], и наказал стражникам строго следить за этим и не поддаваться ни на какие мольбы и просьбы. Правда, я вскоре заметил, что это не решило проблему, так как стражники оказались нечестными и, поддавшись на мольбы или подкуп, пропускали в ковчег тех или иных зверей, которые никак не отвечали поставленным условиям. Пусть меня задним числом упрекнут в холодности, бессердечии и отсутствии сочувствия, но мне нужно было сделать отбор, который я не хотел отдавать на волю случая, ведь случай — парень ненадежный.

Я мог бы, как обычно, положиться на естественный отбор, в котором побеждает сильнейший, но тогда в ковчег попали бы исключительно кровожадные животные, что не обещало бы ничего хорошего для дальнейшего развития мира. Я этим удовольствоваться не мог, так как для меня было важно защитить мой алгоритм, где все имеет свое место, в максимально возможной степени для того времени, которое наступит после Потопа, ибо опять начинать с самого начала у меня не было никакого желания, и такой успех не следовало уступать Богу, хотя Он приложил к этому немало сил.

Итак, я в какой-то момент предался размышлениям, но поскольку время уже поджимало, я принял решение. С одной стороны, я быстро подсчитал, какие виды зверей мне могут в будущем принести особую пользу, и результат подсчетов привел к оптимальному значению с учетом лимита на помещения в ковчеге, с другой стороны, я искал (и нашел) аргументы, чтобы объяснить остальным, почему я бросаю их на произвол судьбы. При этом нужно было избежать новых волнений, так как действовать нужно было очень быстро, ведь уже начался дождь, а это отнюдь не облегчало положения.

Помимо всего прочего дело усугубило то, что одна из многих жен Ноя, некая Нория[124], о которой рассказывают, будто бы она была дочерью Адама, что вряд ли было возможно, поскольку того уже довольно давно постигла заслуженная им судьба — он скончался еще четыре поколения назад. Так вот, эта Нория трижды пыталась поджечь ковчег, чтобы изничтожить мои спасательные усилия, что она, конечно, делала по заданию Бога, но ей это не удалось, потому что и я могу быть мудрым и сообразительным, когда это необходимо. Она, естественно, раскаивалась в своих поступках и пыталась многословно объяснить мне, что Бог, дескать, обещал ей сотворить прекрасный новый мир без страданий и боли, без смерти и стенаний, и Бог якобы сказал ей громким голосом: «Не помятуй старого и не внимай прошлому», и что в этом новом мире она будет первой. Также она сказала, что теперь-то поняла свою ошибку, и что я более могуществен и что она умоляет меня проявить милость. Затем она разорвала на себе одежды, и бросилась мне на шею, и шептала при этом мне в ухо сладкие слова, что она сумеет облагодетельствовать меня так, как не был до сих пор облагодетельствован ни один человек.

Что она под этим имела в виду, я себе никак представить не мог, ибо, даже приняв во внимание то, что Бог выбрал Норию за ее безукоризненную красоту, и что она была, надо думать, весьма сведуща в искусстве любви, мне она вряд ли могла предложить что-то новое, да помимо прочего, в тот момент не было у меня ни времени, ни желания, ведь предстояли более важные дела. Таким образом, я дал ей отставку и не стал ее спасать, так как, с одной стороны, наказание должно быть наказанием, а с другой — я не поверил в ее раскаяние, скорее всего, на борту ковчега она приложила бы все силы, чтобы навредить мне в выполнении моей миссии.

Меня нельзя ни обворожить, ни соблазнить, ибо мое вожделение не от мира сего, и мне нужно предложить что-то совсем иное, чтобы я отступил от своего принципа: пусть Бог сам придет из просторов своих небес, и я буду готов к любым переговорам, если меня убедят к тому предложенные условия. С Богом я хотел бы побеседовать, я возрадовался бы такой возможности, почувствовал бы себя удостоенным, пролил бы столько слез умиления, что больше не понадобилось бы разверзать хляби небесные для того, чтобы раз и навсегда утопить этот мир. Вместе с Богом мне хотелось бы создать новый мир, ведь и я смог тем временем накопить опыт в этом деле, и наименьшее станет величайшим. Но Бог предпочел, как часто это было, отсутствовать, отмалчиваться и предоставить другим исполнять Его труд, за который Он не будет нести ответственности, а на мой счет будут зачислены все несуразности бытия.

Конечно, я изначально знал, что на меня свалилось. Я говорю на меня, так как Ной давно уже устроился в капитанской каюте своего ковчега и полный нетерпения ждал там в окружении своей семьи, когда же, наконец, все начнется, поэтому я отправил его назад на сушу. К сожалению, в моем распоряжении мало было людей, с которыми я мог бы потом начать все сначала, что потом оказалось не столь драматичным, как я опасался, однако в тот момент я очень торопился и не желал никаких проволочек.

Итак, я вышел к зверям и сказал им следующее: «Никто не должен бояться, все будет хорошо, каждый выживет на свой манер. Теперь надо разделиться на две группы: одна группа получит высшую привилегию, поскольку ей уже сейчас будет дозволено ступить на путь метемпсихоза (религиозно-мистическое учение о переселении души умершего во вновь родившийся организм. — Прим. пер.), который называют также переселением душ, и пережить, тем самым, все новые и новые варианты и виды жизни, что, естественно, будет означать, что теперь больше не нужно мучить себя мыслями о Потопе и что не придется страдать от тесноты и лишений в ковчеге».

Тут я добавил с располагающей улыбкой, которую всегда держу наготове для таких случаев: «Каким счастливым можно считать себя, если попадешь в эту группу, так как другая вынуждена будет томиться в тесноте ковчега, а этому можно только посочувствовать, но это неизбежно, так как, к сожалению, число тех душ, которых одновременно можно отправить в путешествие, очень ограничено». Я добавил, что необходимо предоставить всем равные и честные шансы, ибо перед лицом Господа никому не должно оказывать предпочтения, поэтому мы организуем лотерею, и каждый сам вынет собственный жребий. Конечно, не стоит упоминать, что я сумел организовать эту лотерею согласно собственным представлениям, поэтому в окончательном результате в ковчег попали те самые звери, которых я заранее к тому предназначил. Не обошлось и без неизбежного метанья из стороны в сторону, так как большинство зверей поверило мне без колебаний, потому особенно несчастными чувствовали себя те, кому предстояло настоящее спасение в ковчеге, но тут я уже ничего не мог изменить.

Отбор зверей, как я сказал, более или менее точно соответствовал моим первоначальным представлениям, ибо был один вид, для которого я предусмотрел вымирание в результате Потопа, но потом все-таки взял на борт ковчега его представителей, вернее, вынужден был взять, поскольку мне не оставалось ничего другого. Тут речь идет о древогрызе, который в моих планах не играл, как было сказано, вообще никакой роли, поскольку, какого вклада в ход эволюции можно ожидать от древогрыза[125], мне в то время даже в голову не приходило, кстати, не приходит и до сегодняшнего дня. Добавим, что, хотя я обработал ковчег снаружи и изнутри смолой, не было у меня полной уверенности, что это помешает древогрызу заняться свойственной его породе, но в данном случае крайне нежелательной деятельностью. Последнее, в чем я нуждался на борту выполненного из лучшей древесины ковчега, это был древогрыз. Так почему же я все-таки допустил, что этот древоточец попал на борт ковчега со всей своей семьей?

Мне неловко и сегодня, но должен признаться, что этот проходимец меня просто шантажировал: когда древогрыз вытянул предназначенный ему жребий, «выиграв» Переселение душ, он подполз ко мне, попросил к нему нагнуться и спросил тихим, но грозным голосом, как должно происходить переселение душ у животных, когда всем известно, что звери не обладают душой, никто не вдохнул в них Божественного дыхания, что, конечно, ужасно несправедливо, но, тем не менее, остается непреложным фактом.

Я сначала ничего на это не ответил, так как я не был уверен в том, что правильно понял аргументы и намерения червя. Я молчал, а он бодро излагал, что именно по этой причине следует задаться допросом: действительно ли это привилегия — захлебнуться в грядущем потопе только для того, чтобы убедиться в отсутствии у зверя той самой субстанции, которая потом может радостно отправиться переселяться, и этот зверь не будет вкушать новые виды бытия, а просто вымрет навсегда. Он хотел бы, добавил к этому древогрыз, поставить этот вопрос для начала только передо мной, ибо именно я был тот, кто со страстью и убедительностью рассказал эту самую историю, и он не знает, как отреагируют другие звери, если перед ними поставить тот же вопрос. После этого он мило улыбнулся и предоставил мне возможность ответить. Мой ответ был однозначен, принимая важность момента для всех моих дальнейших планов.

Что ж, я улыбнулся в ответ и со всей любезностью, которую я еще смог из себя выдавить, сообщил ему, что он, очевидно, стал жертвой ошибки и потому должен немедленно заново тащить жребий, при этом ему придется смириться, если вдруг выпадет иной вариант, и ему, возможно, придется подняться на борт ковчега и лишиться удовольствия от неповторимой привилегии немедленно начать переселение души. Червяк вновь улыбнулся и возразил, что он приносит извинения за свою столь явную оплошность и готов с охотой и без промедления взять на себя такой риск, ибо жизнь надо принимать такой, какая она есть, тут, к сожалению, не всегда можно выбирать.

Я позаботился, чтобы на новом жребии древогрыза отчетливо вырисовывался символ лодки, выразил затем нечто вроде соболезнования и как можно быстрее препроводил подлую тварь в ковчег, чтобы он не устроил нового безобразия, ибо мне только не хватало, чтобы разразилась новая дискуссия, ведь, в конце концов, червяк был абсолютно прав. Звери не имеют души, которая могла бы переселяться; а если она есть, то тут в любом случае речь может идти о человеческой душе, которая после многократных неясных блужданий и ошибок иногда оседает в звере, поскольку ей хочется отдохнуть от тягот и невзгод человеческого бытия. Конечно, звери должны бы знать об этом, ведь они все присутствовали при том, как Бог сотворил человека из куска глины и только потом вдохнул в него душу, но ведь в жизни каждого живого существа бывают ситуации, когда веришь именно в то, во что хочешь верить, хотя знания и опыт говорят об обратном, на этом я, собственно говоря, и строил свою стратегию, которая (кроме случаях червяком) увенчалась полным успехом. Моя речь и последовавшая затем лотерея немедленно прекратили панику и столпотворение, поскольку каждый чувствовал себя более или менее осчастливленным и мог спокойно отдаться судьбе, причем не исключаю, что более счастливыми себя чувствовали те, кто был обречен на вымирание, поскольку ощущение гордости от только что завоеванной привилегии на переселение души исключало любые сомнения. Я и сегодня еще вижу перед собой счастливое, но несколько заносчивое выражение на мордах динозавров, когда они, выстроившись в ряд, прошлепали под дождем по грязи, чтобы торжественно, в узком кругу, предаться ожиданию переселения душ.

Когда, наконец, на борту оказались все, кому полагалось (не будем вспоминать здесь подлого древогрыза и его отродье), я тщательно запер все двери, а снаружи на всякий случай вывесил табличку с надписью «ЗВЕРИ НА БОРТУ», вышел на палубу и еще раз бросил взгляд на мир, такой, каким я его создал, а теперь он должен навеки исчезнуть под водами Великого потопа.

Признаю, что в этот момент меня охватила великая скорбь и печаль, что все мои труды были напрасны и вся эта красота — преходяща. Эту красоту я создавал в долгие годы моих стараний, и гнев мой на Бога возрастал, ибо единственную причину Его беспощадного наказания я видел только в том, что я своим творением явно оскорбил Его гордость, Его величество, каковым является Ход, восьмая из сефирот, неразрывно связанная с Дин, сефирой власти и наказания. Но изменить я уже ничего не мог, даже если бы очень захотел, ибо в подлинном мире действует закон, которому и я должен безоговорочно подчиняться, а именно — закон Необратимости, закон необратимого поступка и напрасного раскаяния, закон постоянного сожаления. Однако такова цена существования, и ее я должен был заплатить, когда возжаждал быть допущенным в реальный Универсум, но с некой долей удовлетворения добавлю, что даже Бог должен был заплатить эту цену. Как бы то ни было, мой мир будет вскорости разрушен, и все, что мне оставалось, так это надежда вскоре создать его сызнова, если прекратятся наконец дожди.

Не могу сказать, что эта надежда была для меня в минуту прощания большим утешением, но за все эти долгие годы я выучил, что разочарование столь же преходяще, как и радость, и ничто не вечно, во всяком случае, так будет до Страшного Суда, а до него еще много времени. Итак, исполненный грусти, наслаждался я в последний раз видом моего мира, видел, как солнце в красном зареве скрылось за горизонтом, слышал, как ветер пел свою тихую песню в ветвях деревьев, и стало мне на какой-то момент чрезвычайно прискорбно; впервые я понял, что должны были испытывать люди, повстречавшись со Смертью, и также впервые я испытал к ним сочувствие, так как после этой встречи у них не было второго шанса, который есть у меня, ведь я через несколько дней после прекращения дождя могу заново взяться за свой труд, поскольку никто не может отобрать у меня того, что я унаследовал из Космоса возможностей.

Некоторым утешением, правда, слабым, стала для меня картина того кусочка суши, где собрались люди и звери, прежде чем они поднялись в ковчег или отправились переселять (да, я знаю, что это ложь!) свои души. Они оставили после себя невообразимое количество грязи и мусора, фекалий и падали, деревья были объедены догола, как и луга, и кусты на всем обозримом пространстве, поэтому Богу не понадобилось много труда уничтожить водой мое творение, и без того осталось немного незаслужившего такое название. Тогда мое горе по утрате несколько смягчилось благодаря тому, что гнев мой направился на людей и зверей, которые явно не испытывали никакой ответственности и жалости к удивительной красоте моего творения. В своей неблагодарности они вели себя, словно варвары, так что я почти склонился к мысли о том, чтобы оставить ковчег на откуп древогрызу и начать с начала свою работу в другом месте Универсума. Постепенно я усмирил свои чувства и занялся тем, чтобы вывести ковчег на правильный курс. Ведь каждый, совершив однажды ошибку, тратит затем большую часть своей жизни на устранение последствий от нее.

Как я уже отмечал, ковчег, который Ной с большим трудом построил под моим руководством, конечно, еще не отвечал всем тонкостям техники, но, в конце концов, полностью выполнил свою задачу, а именно — спас довольно большое число людей и тварей от немедленной гибели под водой, для того чтобы я с ними мог продолжать великое дело моего творения. Так что я мог бы быть доволен, если бы не жуткая вонь, распространившаяся вскоре по всему ковчегу, но этого вряд ли можно было избежать, так как с санитарными устройствами дело обстояло отнюдь не лучшим образом, тем более, что в то время такие устройства практически отсутствовали. Мне же, как существу трансцендентному, они вообще не были нужны, а люди до тех пор были в этом отношении скорее безалаберны; действительно, народу на земле было мало, так что не было необходимости отбегать подальше, чтобы спокойно и без помех справить свои естественные нужды.

Здесь же, на борту довольно тесного ковчега, сразу возникли серьезные проблемы, затронувшие и Ноя, который обычно запирался в каюте, прихватив достаточное количество вина, и устраивал со своей семьей дикие празднества в то время, как снаружи хлестала вода, а я старался держать лодку по курсу. С Ноем вообще дело было плохо, и в один прекрасный день он так напился[126], что лежал, раскрывшись, в своей каюте, а его сын Хам увидел наготу отца своего и с громким смехом рассказывал об этом всем желающим, и только Сим и Иафет, которые тоже были сыновьями Ноя, взяли одежду и закрыли наготу отца, отвернув при этом в сторону свои лица и не узрев наготы его.

Когда Ной проспался от вина, у него страшно болела голова, и он страшно рассердился, узнав всю эту историю, а посему проклял Хама, своего сына, сказав, что будет он раб рабов у братьев своих, а Сима и Лафета похвалил и благословил, хотя особой пользы это не принесло, так как роду Сима пришлось однажды испытать великие страдания, в то время как имя Хама оказалось навеки связанным с самым грязным из всех животных.

Итак, на борту ковчега стояла страшная вонь, и мало помогало то, что я время от времени открывал окна, которые, к счастью, велел устроить в стенах ковчега[127], и промывал каюты водой, которой у меня было больше, чем достаточно. Об истинно жалких условиях жизни и, прежде всего, о том зверском запахе на борту ковчега я, собственно говоря, не должен распространяться, ибо определенные круги, имена которых я точно так же не должен называть по некоторым причинам, реагируют чрезвычайно болезненно на такие разоблачения и могут немедленно внести книгу в «Индекс римской инквизиции», как это уже произошло однажды с сочинением некого Монтескье, когда он в своих «Персидских письмах» совершенно справедливо указал на горы скопившихся в ковчеге слоновьих экскрементов, с которыми даже я не знал, что делать.

В принципе сорок дней не такое уж долгое время, даже если сюда прибавить и ночи, но, несмотря на это, многим живым существам чрезвычайно тяжело вынести такой срок без пропитания, поэтому я предпринял кое-какие меры и распорядился загрузить на борт побольше травы и листьев, чтобы, в первую очередь, могли выжить те звери, которые питаются исключительно растительной пищей. Мой расчет был таков: эти звери должны были бы стать пищей для тех зверей, которым обязательно нужно мясо, в результате чего пришлось пожертвовать некоторыми видами вегетарианцев, но тут уж ничего не поделаешь, ибо именно для этой цели я и взял их в ковчег.

Конечно, каждый род, каждый вид, каждая раса — все они мне милы и дороги. Ибо все, что ползает или летает, в общем все твари земные, приматы или простейшие, все — мои дети и дети дорогой моему сердцу госпожи по имени Время, родившей их и вскормившей, а вот для людей с их ограниченным интеллектом весьма типично то, что о мире они судят лишь по степени его полезности для них. К тому же им следовало бы давно понять, что такая постановка вопроса вообще не играет никакой роли, во всяком случае в моем творении и также в Творении Бога, так как Бог создавал Свой мир, так сказать, для узкого круга, а именно для Себя и для Своего удовлетворения, руководствуясь при этом основаниями, которые до сих пор не совсем ясны для меня и вряд ли когда-нибудь откроются людям.

Здесь я должен отметить, что на борту ковчега не только отвратительно воняло, но и стоял невыносимый шум: кто-то вопил от голода, кто-то от страха, а некоторые — от страсти, ибо теснота и скученность не могли не вызвать вожделения у некоторых особей, что меня, впрочем, вполне устраивало, потому что я хотел как можно скорее начать восстановление моего мира, чем раньше, тем лучше. При этом возникала только одна проблема, заключавшаяся в том, что ковчег, не рассчитанный для подобных целей, начинал раскачиваться каждый раз, как крупные звери с огромной радостью начинали спариваться, а я не мог воспрепятствовать ни слонам, ни носорогам исполнять свои традиционные брачные танцы, во время которых они в завораживающем ритме топали поочередно всеми четырьмя ногами и двигались по кругу, так как они мне убедительно доказали, что только так, а не иначе они могут мотивировать партнера и выработку собственных гормонов. Это все я вынужден был терпеть в интересах выполнения моего плана.

Нужно сказать, что нам крупно повезло, что ковчег в такие моменты не развалился на части и не затонул, ведь Бог действительно приложил немало усилий, чтобы уничтожить мой мир дождями и бурей, так что ковчег качался и скрипел, и мне довольно часто приходилось применять свои ловкость и умение, чтобы он не опрокинулся и не сгинул навечно в волнах, что принесло бы мне не только уйму огорчений, но прибавило бы и работы, поскольку почти с самого начала приходилось начинать сотворение моего мира. Понятно, что это мне было вполне по плечу, но понятно также и то, что я страшился такой работы и, в любом случае, хотел ее избежать.

Не хочу хвалить себя сверх меры, однако, я полагаю, что свою работу я в то время выполнил, поскольку, как бы то ни было, мне удалось, несмотря на все капризы погоды и превратности жизни, направить ковчег правильным курсом и спасти все, что можно было спасти. Сорок дней и сорок ночей — это, как уже говорилось, не такое долгое время, во всяком случае, не для такого трансцендентного существа, как я. Ведь я знаком с другими промежутками времени, которые, собственно, длятся от одной вечности до другой. Но, несмотря на это, мне на борту ковчега не доставало времени, чтобы поразмыслить над некоторыми проблемами, например почему Бог обязательно и безусловно хотел уничтожить мой мир с помощью воды, хотя Он владел и всеми другими стихиями или их комбинациями. И я не хочу скрывать, что в мифологии рыб Потоп отнюдь не считается наказанием, более того, он описывается как истинный и первоначальный рай, «золотой век», когда рыбы безгранично господствовали в мире, когда Добрый Бог изгнал всех их недругов. Рыбы потому считают, что были изгнаны из Рая, что они лишились возможности беспрепятственно путешествовать по пустыне Такла-Макан или бескрайним далям Америки, так что спасение для рыб в день Страшного Суда будет означать новый Потоп, который смоет всю сушу и всех, кто на ней обитает, ко всем чертям.

И сегодня все рыбы мира отмечают праздник 17 февраля, день, когда начался Потоп, собираясь в морской глубине в тайном месте, о котором никто ничего не знает, кроме рыб всего мира. Многие пытались проследить за рыбами до этого потайного места и устроить там грандиозную рыбалку, однако рыбы достаточно умны, чтобы каждый год менять место своего собрания, о чем они упорно помалкивают (они вообще очень молчаливы), потому рыбаки снова и снова терпят неудачу на ветру среди волн, и сами уже как правило не могут рассказать о своем плачевном опыте. Иногда я ради забавы спасал их из беды, но только чтобы забросить на дальний и неведомый берег, где они годами влачили жалкое существование, и только немногие из них нашли путь назад, на родину, где их жены давно уже завели других мужей, что некоторых вернувшихся радовало, а некоторых — нет.

Итак, я задал себе вопрос, почему Бог избавил от своего Страшного Суда именно рыб, хотя они, подтверждаю это, никак не могут быть Его подобием и до сего времени ничего существенного не внесли в Его Творение, не говоря уже о моем, правда, во время пребывания в ковчеге, да и после, они были существенным звеном в системе питания других зверей и, прежде всего, людей. Что касается рыб, то я пока что, даже после долгих размышлений, не мог найти удовлетворительного ответа. Может быть, это действительно был просто случай, хотя Бог, в отличие от меня, в своих решениях очень редко полагается на случай, потому-то я думаю, что за этим кроется нечто другое. Как бы то ни было, Бог создал рыб, равно как деревья и другие растения, с самого начала, и полезно вспомнить о том, что о рыбах вообще не было речи, когда прочие твари пришли к Адаму, чтобы получить от него имя и признать его господином на все времена. Не следует забывать и о том, что, когда значительно позже Бог вновь послал одного из Своих Сыновей на землю (что вряд ли принесло лучший результат, чем до Потопа, но об этом речь впереди), именно рыба[128] должна была стать символом этого Сына Божия.

Размышляя над другими вопросами, я спустя какое-то время все-таки пришел к выводу, что использование воды в качестве инструмента, карающего за мнимую греховность мира, отвечало чрезвычайно утонченному расчету Бога: ведь вода содержится во всем живом, причем в большом количестве, можно даже сказать, что только вода[129] создает жизнь. Нет жизни без воды, вода является абсолютным феноменом жизни, во всяком случае, здесь, в этом мире, в другом все, возможно, обстоит иначе, однако не хочу раскрывать слишком много тайн. Но здесь все питается влагой — и семя, и дающее жизнь тепло возникают из влаги, а влажность есть по своей природе вода. И разве не было воды еще задолго до того, как Бог начал свое Творение, и разве не витал Его дух над водами?

Сколько же изощренности и какая элегантность в том, что жизнь предается через себя самое, что ее стараются уничтожить ее собственной эссенцией, а мне, творцу этого мира, дают таким образом понять, что все мои секреты досконально известны, что ничто, ровным счетом, не укроется от всеведущего Ока Господня. Я отнюдь не хочу скрывать, что без всякой зависти проникся восхищением перед Богом и Его экспертами за такой великолепный план.

Но потом, много лет спустя, я вспомнил, что Бог имеет довольно отдаленное отношение к воде, ибо вода была сотворена не Им, она уже была, когда Бог приступил к Сотворению мира. Равно как и тьма, воды имели космическое происхождение и не подвержены были воле Бога, и их должно было сначала разделить, и Бог создал твердь и разделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью (Быт.1:7. — Прим. пер.). Но даже такого мощного акта Творения было еще недостаточно, чтобы смирить изначальную мощь воды, и Бог должен был на следующий день вновь взяться за работу и собрать воду, которая под небом, в одно место, чтобы явилась суша (Быт.1:9 — Прим. пер.).

Сопротивление воды, должно быть, так сильно рассердило Бога, что Он предусмотрел для конца всех дней изгнать раз и навсегда из Святого Иерусалима море и, тем самым, все свободные воды, оставив только чистую реку живой жизни, протекающую среди улиц его и предназначенную лишь сверкать как кристалл[130]. Какое низведение стихии, над которой в начале всех начал носился Дух Божий, поскольку не было для Него иного места!

К настоящему времени я твердо убежден, что Бог тогда избрал воду, чтобы окончательно установить над ней свою власть: Он еще раз дал воде великую свободу только для того, чтобы потом еще сильнее поработить, и этот поступок также был исполнен высшей изощренности и элегантности, поскольку Бог таким образом хотел со всей ясности дать мне понять, что перед ним должна склониться даже самая древняя и мощная стихия. Я же, в свою очередь, должен четко осознавать свои границы, я это принял, но не подавая виду, чтобы не доставить Ему удовлетворения. Но конец всех дней пока еще не наступил, и появится еще немало возможностей вернуть долг сполна за такое уничижение.

Здесь мне остается только рассказать о том, какова была дальнейшая судьба древогрыза, который, как вы помните, обманным путем проник на ковчег. Естественно, я тут же понял, что древогрыз — еще один тайный агент Бога, которому должна была бы выпасть задача разрушить ковчег, если это не удастся Нории, а я, вопреки ожиданиям, сумею собрать достаточное количество людей и тварей, чтобы после Потопа заново создать свой мир. Поскольку древогрыз был агентом Бога, я не мог так вот запросто подвергнуть его наказанию; я к тому же и не хотел делать это, поскольку разоблаченный агент теряет во многом свою эффективность, поэтому я оставил древогрыза пребывать в заблуждении, что он меня обманул. Однако я позаботился о том, чтобы поместить древогрыза по близости от нескольких дятлов и на достаточном удалении от всех жизненно важных узлов ковчега.

Без обиняков я должен признать, что мне немного повезло, потому как древогрыз добрался бы под конец, несмотря на все меры предосторожности, к килю ковчега и там завершил бы свое гнусное дело, выполняя задание Бога. Но в один из вечеров, это было, кажется, на пятый день Потопа, я случайно наткнулся на мысль немного ускорить метаморфозу древогрыза и тем самым отправить его в путь, сильно напоминающий переселение души; я очень своевременно вспомнил, что древогрыз лишь на короткое время остается в своем облике, чтобы затем превратиться в то, чем он являлся прежде.

Это не составило мне особого труда, ведь хоть я и не всемогущ, но все-таки Дьявол, как никак, а кроме того тот момент, когда древогрыз окукливается, почти наступил, затем должно пройти несколько дней, и он возрождается в виде рогохвоста или точильщика, которого иногда называют капюшонником, что, однако, не вызывает у меня особых симпатий, зато делает его менее опасным для той миссии, которую мы стремились выполнить. С термитами у меня было гораздо меньше проблем, поскольку они, как истинные торгаши, тут же выразили готовность отступиться от употребления дерева в обмен на регулярное снабжение сахаром, во всяком случае, на то время, пока мы будем находиться в ковчеге. Каковы будут в дальнейшем взаимоотношения термитов и древесины, меня волновало мало, тем более что в своем великодушии я после Потопа обещал отдать им в пользование всю Африку.

Наконец, 29 марта, через сорок дней и сорок ночей непрерывного дождя, Потоп миновал, и закрылись мириадами ангелов источники бездны, а с ними и окна небесные, и перестал дождь с неба, и вода постепенно уходила с земли и стала убывать после ста пятидесяти дней (Быт. 8:2–3. — Прим. Пер.), так что уже 26 августа мой мир мог возобновить свою деятельность почти в полном объеме, несмотря на то, что мне требовалось еще некоторое время, чтобы устранить разрушительные последствия Потопа. Здесь не могу не добавить, что утверждения некоторых, будто Потоп продолжался пятьсот и сорок дней, — это примитивная пропаганда, но я бы без проблем выдержал и это, хотя должен признать, что в этом случае находиться в ковчеге было. бы действительно не очень приятно.

Вообще-то я никогда не понимал, почему люди не сделали хотя бы один из этих дней величайшим и всенародным праздником, ведь эти дни стали временем возрождения человека, его спасения от страшной опасности, и разве не следовало бы с радостью вспоминать, что вновь была обретена возможность хотя бы просто побродить по земле. Но, очевидно, страх перед водой все еще силен в людях настолько, что они не отваживаются громко праздновать победу над этой ненадежной и обманчивой стихией и потому предпочитают ожидать конца всех дней, когда воды морские исчезнут навсегда. А пока люди страшатся воды, и даже радуга, которую я утром сорокового дня протянул между небом и землей, чтобы известить людей о скором окончании Потопа, и которую я, раз уж она мне так удалась, время от времени показываю людям, напоминает им скорее о наказании и насилии, и они испытывают страх, вместо того чтобы наслаждаться ее красотой.

Я отлично помню, что люди в один прекрасный день, а было это не так давно, каких-то пятьсот лет тому назад или даже меньше[131], поддались страшной панике, поскольку им показалось, что на звездном небе должно произойти Великое соединение, поскольку то, что они принимали за внешние планеты, Юпитер и Сатурн, всплыли вдруг под одним и тем же углом в центре водного тригона Зодиака, и все решили, что Рыбы, являющиеся водным знаком Зодиака, пошлют на Землю свою стихию, Воду, в виде нового Потопа. Даже разумные люди, которым полагалось бы знать больше, подверглись кошмарам, и в своих снах они переживали страшные видения, будто великие воды с ветрами и вихрями обрушивались с неба и затопляли всю землю, и люди просыпались полные страха, дрожали всем телом и долго не могли прийти в себя. Так-то вот. Как все-таки просто нагнать на людей страха! Но я действительно не несу вины за то, что люди из простейших природных явлений делают абсолютно неправильные выводы.

Мне вспоминается еще одно событие, о котором я не могу умолчать в этой связи. В то время, почти пятьсот лет тому назад, люди опять не смогли прийти к согласию, каким должен быть порядок в этом лучшем из миров, должны ли править только высшие или также и низшие, и должны ли вообще быть в этом мире высшие и низшие. Естественно, как и следовало ожидать, и высшие и низшие делали по этому поводу заявления, существенно отличавшиеся друг от друга. Высшие утверждали, ссылаясь на записанные тексты, что так пожелал Бог, низшие же, не будучи глупцами, тоже ссылались на то, что записано, но только в другом месте и с другими обоснованиями. Поскольку Бог вездесущ, то он был и на стороне рыцарей, и на стороне крестьян, а Бог — это могущественный союзник, а поэтому война между ними длилась долгое время, не принося никому преимущества.

Мой старый друг по имени Смерть был занят в то время по горло, и нам в те годы редко удавалось найти возможность и время для того, чтобы встретиться и поболтать, как мы это обычно делали, но я его очень хорошо понимал, ибо при любых обстоятельствах работа должна быть превыше всего. Но тут к тому же случилось то самое Великое соединение, когда Сатурн подчинил Юпитер своей власти, и крестьяне прониклись твердой уверенностью в своей победе, так как Сатурн стоял за низших, а Юпитер благоволил высшим, носителям должностей и достоинств. Когда в один прекрасный день, незадолго до великого сражения, над небом из конца в конец раскинулась великолепная радуга[132], крестьяне восприняли это как хорошее знамение и очень тому радовались. Они ликовали и благодарили Господа в молитвах и песнопениях, они падали на колени и обнимали друг друга, — что значительно облегчило рыцарям их задачу, поскольку именно в этот момент они обрушились со всей силой на крестьян и порубили им головы.

В некотором смысле Господь сам определил, чью сторону Ему принять и какой вид порядка в мире Его больше устраивает, так как, вопреки всем клеветническим заявлениям, получившим распространение позднее, я к этим событиям не имею ни малейшего отношения. В конце концов, я и сам не мог бы решить, какую из сторон мне следовало поддержать, высших или низших, потому что, отлично понимая крестьян с их восстанием, на основании опыта общения с Богом, мне не по нраву были их грубые обычаи, поэтому я предпочел только наблюдать, но не действовать.

Но как бы то ни было, последствия Потопа были действительно огромны, и мне пришлось некоторое время заниматься их устранением, чтобы в моем мире жизнь стала хотя бы более или менее нормальной. Возможно, Бог был прав, обрушив на мое творение воду, ибо обычно трудно себе представить, в какие неожиданные места может проникнуть вода и какой ущерб она может после себя оставить. Сколь сильно нуждается жизнь в воде, чтобы существовать, настолько быстро жизнь чахнет и погибает, если получает слишком много воды, поэтому не только тысячи и тысячи зверей утонули, поскольку они мирно ожидали начала «переселения душ» или не сумели достаточно быстро забраться повыше в горы, но и большинство растений не пережили наступление воды.

Повсюду валялись раздувшиеся и истерзанные трупы животных в окружении трепыхавшихся рыб, не нашедших обратного пути в море, и потому над землей царил отвратительный смрад разложения, так что даже мои чувства, обычно стойкие, находились в смятении от этой вони, и потому мне не оставалось ничего иного, как запустить по земле мощный огненный вал, чтобы сжечь это непотребство. Но я не учел того обстоятельства, что при этом в небо поднялись гигантские облака дыма и пара, которые заслонили солнце, а люди и звери испугались и решили, что начинается новый потоп. Они опять сгрудились у ковчега, и мне стоило большого труда убедить их в обратном, это удалось мне лишь после того, как я призвал себе в помощь последнюю доступную мне стихию, а именно воздух, и сдул прочь все облака.

Но люди все равно испытывали недоверие, и каждый раз, когда на горизонте появлялись темные тучи, а гром и молния давали о себе знать, они в испуге бежали прятаться в свои хижины. Они настолько боялись, что вообще перестали принимать во внимание создателя их мира, а приносили жертвы молнии и грому, чтобы те их пощадили, и создали себе новых богов и дали им имена. Этих богов называли Апу Катаван — Мечущий молнии, чтобы наказать людей за их грехи, благо они еще помнят, за что были изгнаны из Рая, Тянь-му — мать молний, Сусаноо-номикото, который из-за изумительной религиозной экономии является одновременно богом моря и повелителем бури и грома, который не позволяет людям расслабляться, и за это они его особо почитают. Здесь можно упомянуть, что необходимо внимательно присматриваться к религии людей, если хочешь их понять; это я осознал еще в те давние времена, и позднее меня совсем не удивило то, что народ[133], который так обходится со своими богами, однажды добьется выдающихся успехов в мировой экономике.

А обо мне, как и о Боге, вскоре вообще чуть ли не забыли, хотя я — в порядке компенсации за пережитые тяготы судьбы и в качестве импульса для необходимого нового начала — подарил Ною и его сыновьям новые формы культуры, в частности особенно эффективные технологии сельского хозяйства, причем это пошло на пользу всем нам, ибо я выжег землю, а выжженная земля становится плодородной, и вследствие этого люди близко познакомились с огнем и быстро усвоили, как с ним обращаться.

В то время я в первый момент испугался, что я совершил страшную ошибку, дав людям огонь, в то время как он по существу и по праву должен был принадлежать исключительно богам, поэтому я устыдился и чуть было не собрался в том покаяться и приковать себя цепями к какой-нибудь горе на Кавказе, чтобы орлы клевали мою печень[134]. Но, помимо того, что нет никакого смысла наказывать орлов, которые вообще тут ни при чем, я вовремя вспомнил, что имя-то мое Люцифер и я несу людям свет, а это без огня вряд ли возможно. К тому же мне показалось, что будет смешно и наигранно, если я, существо метафизическое, каковым я останусь навсегда, подвергну себя на глазах у людей такому покаянию. С тех пор моим девизом стало: «Никогда перед сотрудниками!», и независимо от того, какие я испытываю при этом чувства, радуюсь или гневаюсь, стыжусь или печалюсь, это никого не касается, я со всем разберусь сам, я даже гнев свой постараюсь укротить, ведь все смогли увидеть, к каким последствием приводит невоздержанность в чувствах. В конце концов, речь идет о том, коль скоро мы говорим о культуре, чтобы обуздать и упорядочить хаотические силы природы. Но, увы и ах, когда же люди, наконец, усвоят, что в этом им следует стараться походить на своих создателей и что только в этом они смогли бы сравниться с ними, если при этом будут вкладывать достаточно сил и труда.

Тут можно задать вопрос, почему я в ту пору не научил людей чему-нибудь стоящему, например философии или математике, или другим каким-нибудь прекрасным искусствам, таким, как музыка или порнография, которая, кстати, принадлежит к самым прекрасным видам искусства, особенно когда она выполнена хорошо, как, например, манга Хокусая[135], где женщина предается удовольствиям с осьминогом, что, принимая во внимание количество его конечностей, наверное, значительно приятней, чем отдаваться трепещущему крыльями и крякающему лебедю.

Но я же хотел принести им культуру, а что такое культура, как не приобретенное умение обходиться с природой, целенаправленно, изменять ее, сделать ее полезной для целей и задач человека. Нет, как бы высоко ни оценивали люди впоследствии свои успехи, их культура зиждется исключительно на том, что они возделывают землю и ухаживают за ней, заботливо ее обрабатывают и выращивают на ней растения, предназначенные для пропитания. Жратва для людей всегда стоит на первом месте. Если им в рот уже не сваливаются сами спелые виноградины, как это было когда-то в Раю, и если уж им судьбой предназначено трудиться, то пусть они делают это, по меньшей мере, упорядоченно и разумно, — вот чему я научил их в те времена, хотя они поначалу не всегда показывали нужную сноровку, но я их за это не упрекаю, ибо много чего нужно уметь, когда выращиваешь растения на этой земле.

Кажется, я уже упоминал, что у Бога с растениями особые отношения, но охотно вернусь к этой теме, ведь растения не утруждают себя приносить пользу людям по собственной инициативе. Сначала нужно медленно, затрачивая множество усилий, приучить их к тому, что они должны быть подвластны людям и приносит им обильные плоды. А поскольку это требовало огромного труда и люди отчаивались, если сразу же не добивались успеха, они создали для этих целей богов: Хоу-цзи, условно «государь зерна»; Баларама, бог с плугом; Юм Кааш, — украшенный початком кукурузы и носящий имя «Восемь сердец изобилия»; Инари, который несет два снопа риса и у ног его идет лис, он относится к микэцу-ками, богам дающим пропитание, или просто Шан-ди, бог, который господствует над всеми, все видит и все слышит.

В то время как люди придумывали и почитали богов, они забыли и думать обо мне и о том, что я для них сделал, забыли и том, что я сотворил этот мир и спас их от гнева Господа, а ведь в ответ ждешь, собственно говоря, хоть немного благодарности. Я тогда был сильно обозлен и разочарован, но сегодня я знаю, что нужно спокойно подождать, пока не представится новый шанс.

И шанс такой вскоре объявился, и в этом случае люди действительно сами несли всю ответственность за драматические события, которые разыгрались спустя пару лет, или это были столетия?.. Годы проходят так быстро, и ничего не оставляют, кроме воспоминаний.

Итак, потоп действительно прекратился после сорока дней и сорока ночей, что особенно обрадовало Ноя, ибо он все эти дни страдал от морской болезни, и я чуть было не посочувствовал ему, если бы вскоре не обнаружил, что он таким образом пытался увильнуть от обязанностей, а это ему было очень нужно, потому что он сразу же пристрастился к алкоголю, и я уже начал задаваться вопросом, почему из всех людей я выбрал именно его.

Ну, да ладно, Ной был настолько счастлив наконец-то оставить ковчег, что тут же соорудил жертвенник и взял из всякого чистого скота и из всех чистых птиц и совершил всесожжение на жертвеннике, поскольку был твердо убежден, что и я сочту это благоухание приятным и распространю на него свою милость ныне и вовеки веков. Ну, я и пошел ему навстречу[136] и сказал, что я отныне не буду проклинать больше землю за людей, даже если помышление сердца человеческого зло от юности его, и я обещал не поражать больше всего живущего, как я это сделал. Ведь я выступил однажды перед ним в облике Бога, и теперь мне надо было оставаться в пределах легенды, нравится мне это или нет. Наконец, я сказал, что, пока стоит Земля, не прекратятся сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь [Дьявол выступает от имени Бога; (Быт.20–21). — Прим. пер.].

Сегодня, после всех прошедших лет, я вряд ли дал бы такое обещание в этой форме, но тогда я был еще очень молод и имел небольшой опыт общения с людьми, о которых я сегодня знаю, что им никогда нельзя делать одолжение без того, чтобы не потребовать от них конкретно изложенных ответных обязательств в письменном виде: в ответ на оказанную им любезность они вообще ничего и никогда не делают. И здесь я хочу со всей прямотой сказать, что мне сегодня, больше чем когда-либо, непонятно, почему я до сих пор чувствую себя связанным тем давним обещанием, и сейчас я со всей осторожностью прошу обратить внимание на то, что тогда я согласился всего лишь не напускать вновь потоп на землю, однако в моем распоряжении остаются еще такие стихии, как воздух, огонь и земля, если люди будут продолжать испытывать мое терпение. И добавлю, что я со временем перестал нуждаться в этом мире и в людях для осуществления своих планов. У меня на выбор есть еще много миров.

Наверное, так и будет сожжен этот мир по окончании всех дней всепоглощающим огнем, и не будет более ни воздуха, ни воды, ни земли, и звезды падут с неба, когда снята будет шестая печать[137], а когда придет черед седьмой печати, тогда протрубит ангел и огонь упадет с неба, смешанный с кровью, когда протрубит другой ангел, тогда большая гора, пылающая огнем, низвергнется в море, а грешников будут пытать огнем и серой, и дым их мучений подымется в вечность. Даже воды изменятся и превратятся в пылающие уголья, и все сущее в земле будет гореть, и море станет огнем; людям же станет душно от огня и жары великой, и куда бы ни устремлялись, ни бежали они, везде их встретит гнев страшного огня, и не будет места, где царят прохлада и свежесть, и ночь, и тень, и только праведные будут пощажены и насладятся покоем и прохладой в Святом Иерусалиме.

Но, возможно, я ошибаюсь, что вполне вероятно, ведь я все еще не всеведущ, и вполне может случиться, что земля разверзнется, и произойдет великое землетрясение, какого не бывало на земле, пока на ней живут люди, землетрясение столь великое, что всякая гора и остров сдвинутся с мест своих, и разрушится все сотворенное человеком, и превратится в пыль, и возвратится туда, откуда пришло перед началом всех начал, ибо земля есть женщина, и лоно ее породило жизнь, и она востребует возврата, только не от тех ста и четырех и сорока тысяч, коим открыт будет доступ в Святой Иерусалим, если они правильно ответят на пятнадцать вопросов, без запинки и громким голосом. Но все это произойдет еще очень нескоро, посему нет смысла ломать себе над этим голову, ведь решение еще не принято, но даже если оно и было бы принято, то в данный момент людей это пока никак не касается.

В те времена, после завершения Великого потопа, я все-таки не мог обходиться без людей, поэтому я научил их землепашеству, и они оказались весьма переимчивыми, особенно когда дело касалось укрощения воды, их старого врага, и полного ее подчинения, но, естественно, им не удавалось довести дело до конца, ведь вода уже противостояла Богу и потому обладает большей силой, чем все созданное человеком. Однако людей очень радовало, если им удавалось направить ее с помощью дамб и плотин в нужное им русло, и она служила им, правда, до тех пор, пока в ней не пробуждался Старый дух свободы, и тут она преподносила им со всей яростью и мощью урок истинной иерархии, которая пока еще господствует в мире, ибо так угодно мне.

Признаю, что я бываю очень ревнивым и злопамятным, но у меня есть на то свои причины, и я не допущу, чтобы люди одержали окончательную победу над стихиями, даже если они будут очень стараться, потому что я не могу выносить, когда люди орут и ликуют и ведут себя так, словно они хозяева этого мира. Бог, который тоже мог бы высказаться, молчит, и молчит Он уже порядочное время, и только Он в Своей непостижимости может знать, почему. Я же не потерплю такого кощунства и неповиновения и сумею дать людям правильный ответ.

Пока еще мой мир настолько сложен и комплексен, что люди не могут охватить его своими паршивыми формулами, и поэтому постоянно буксуют техника и культура — гордость людей. Это происходит потому, что они либо забывают какую-нибудь переменную величину, либо неправильно ее рассчитывают, либо давно уже изменились условия. Тот, кто как я, прибыл из Космоса возможностей, научился жить с неопределенностью и относительностью, но это не относится к людям, которые созданы были лишь для совершенного Рая; однако их невозможно поколебать в детской убежденности в том, что только они способны к совершенству, хотя даже я не рискую претендовать на такую оценку, которой если кто и достоин, то только один Бог.

Прошло всего немного времени с тех пор, как люди спаслись от гнева Божьего, а они уже забыли об опасности и начали измышлять что-то вечное, словно ничего и не произошло. Надежда людская длится долго, а воспоминание — мимолетно. Во всяком случае, после Ноя люди размножались, заводили большие семьи и множили поколения, при этом они очень удачно смешались с детьми моего мира, и носили такое множество имен, что я с трудом могу их припомнить, но это не играет важной роли, иначе я абсолютно точно знал бы их все.

Между прочим, один из них носил имя Нимрод, он был сыном Хуша и правил в Вавилоне и Ниневии, а также в Несене, крупном городе в стране Сеннаар, ограниченной двумя реками, потому она была названа Двуречьем (Междуречьем. — Прим. пер.), после того как ее истинного названия никто уже вспомнить не мог, а, может быть, называли ее Месопотамией, что означает почти одно и то же, но только почти. О Нимроде же впоследствии рассказывали, что он был великаном и к тому же великим охотником, что мне представлялось сомнительным, но это утверждает Августин, а он всегда знал все лучше всех, хотя сам при этом не присутствовал.

В моей памяти Нимрод запечатлелся по той причине, что он был первым властителем людей, который научился сам носить корону, что существенно облегчало ему жизнь, так как его сан можно было видеть издали, и ему не было нужды драться с каждым встречным-поперечным, чтобы доказать, что именно он здесь хозяин. Позднее мне кто-то рассказывал, правда совсем по другому поводу, что Нимрод похоронен в Дамаске, что на его гробницу никогда не падает роса, значит, вода щадит его и после смерти. В те времена люди еще были посвящены в искусство магии, которое впоследствии было забыто ими напрочь, так что людям пришлось прокладывать каменистый и извилистый путь науки, чтобы хоть как-то завладеть природой, но путь этот требовал больших затрат, и занимал значительно больше времени, и не всегда приводил к желаемым результатам. Однако людям теперь не остается другого выбора, ибо времена, когда достаточно было одного только желания, безвозвратно ушли.

Постепенно людей стало много, что меня особенно радовало, так как я с ними связывал грандиозные планы, прежде всего это касалось задач по совершенствованию моего собственного творения. Правда, люди показали себя не особо сноровистыми, когда им пришлось учиться землепашеству, но, в конце концов, все уладилось, я вспоминаю, что перед лицом первых трудностей и я не всегда был успешен в своих трудах. Я тоже допускал ошибки, для исправления которых требовалось немало трудов и затрат. У меня была, стало быть, вера в людей и их способности, ведь многие из них получили в наследство искру Божью, а это должно дать им силу встречать во всеоружии даже серьезные трудности, не впадая немедленно в отчаяние.

Сегодня я знаю, что, наверное, самой большой моей ошибкой было наивное доверие к людям, и я не могу найти для себя никакого извинения, кроме того, что я был еще довольно молод в ту пору и не имел достаточного опыта, который научил бы меня уму-разуму. Здесь я хочу подчеркнуть, что я отнюдь не всеведущ и поэтому мои ошибки заслуживают прощения, если уж сам Бог изумился, что люди в Раю не следовали Его заповедям.

Со временем я многому научился и к тому же знаю, что люди не могут быть другими, что, впрочем, не извиняет их зачастую глупых и необдуманных действий, во всяком случае, в моих глазах. Но это снизило мои ожидания и надежды до вполне реального уровня, так что свои планы я строю, опираясь скорее не ошибки, нежели на способности людей, и это обеспечивает мне теперь значительно больше успехов, чем раньше. Но это уже другая история, о которой мы поговорим позже, так как теперь я хочу продолжить рассказ о том, что происходило на Земле.

Я отлично знаю, что частенько немного отступаю от прямой линии повествования и даю свои комментарии к тем или иным проблемам, но я все-таки давно уже нахожусь здесь и многое пережил за эти годы, так что ко мне следует прислушиваться. Я никогда не понимал, почему люди не уважают сегодня старость, хотя они изо всех сил стараются как можно дольше не встречаться на своем пути со Смертью, неужели только затем, чтобы подвергнуться унижениям и пренебрежению, когда они состарятся. Что может дать человеку молодость? Немного больше сил в ляжках, но еще и неспособность насладиться этой силой во всем великолепии, так как для того, чтобы ценить наслаждение, необходим прежде всего опыт. Раньше старость еще уважали, но Сегодня все со всей серьезностью громогласно утверждаются, что опыт и воспоминания ровным счетом ничего не значат, они не имеют никакой ценности, так как мир очень быстро меняется.

Но я такого не замечал, и уж поверьте мне, я действительно могу судить, ведь я здесь давно, почти с самого начала, и многие вещи еще остались в моей памяти, хотя мы с Богом расходимся во мнениях относительно некоторых деталей. Даже подтверждая, что мир изменяется, и сегодня быстрее, чем когда-либо, должен сказать, что коренные вопросы жизни остаются теми же, что и всегда, и ответа на них не дадут ни наука, ни техника, ни экономика. Но, несмотря на это, люди продолжают возлагать на них надежды, пока в очередной раз жизнь не преподнесет им сюрприз и не научит чему-то новому.

Если мне возразят, что люди таким способом все-таки добились прекрасных успехов, то я отвечу, что они, возможно, немного приоткрыли секрет того, «как это сделать», но мало продвинулись вперед в вопросах «почему» и «для какой цели». А эти вопросы сегодня стоят точно так же остро, как они стояли тысячи лет тому назад, и молодость никогда еще не вносила свой вклад в их решение, поскольку, пока она ощущает силу в ляжках, ей это безразлично. Именно поэтому я советую людям не давать себя обманывать, ибо только тот, кто приучает себя мыслить, может действительно узнать другого тем способом, который ему заблагорассудится.

Кстати, о чем я хотел рассказать? Да! О том, какие еще трагические события, предстояло пережить людям после того как они перенесли Потоп и были по-прежнему готовы размножаться, что было весьма важно в те времена, не то что сегодня, ведь тогда не так уж много людей было в мире, поэтому мне приходилось следить за тем, чтобы ни один мужчина не сбрасывал свое семя на землю и не давал ему тем самым погибнуть[138], ведь только боги способны таким образом сотворить, к примеру, острова, а у людей это не приводит ни к чему хорошему, поэтому я убивал мужчин, которые так поступали, поскольку пользы от них не было никакой, но жен их я оставлял в живых и посылал к ним других мужчин.

К счастью, такие случаи были исключениями, в городах и селах появлялось все больше людей, и они прилежно учились и даже создавали законы, чтобы на земле царили мир и благоденствие. Я лично с большой радостью следил за таким развитием, так как мне казалось, что мои усилия привить людям культуру наконец-то увенчаются успехом; и я решил, что меня не должно больше смущать то, что они забыли меня, да и Бога тоже, и сотворили себе богов в своем духе, наделяя их причудливыми именами, но почитали их, несмотря на это, с преданностью и страстью.

Уже тогда меня поражало свойство человеческого гения придумывать себе все новых богов со сложными легендами, пока постепенно люди сами не начинали путаться в них и устраивать споры, кто из них поклоняется правильному Богу с правильной легендой, ибо к тому времени люди пришли к твердому убеждению, что каждому человеку полагается свой собственный бог, который должен заниматься только тем, чтобы следить за деяниями и делами только этого человека. А то, что начиналось как почитание Всевышнего, закончилось тем, что к Богу относятся словно к посыльному[139], от которого ожидают регулярных услуг, и которому время от времени приносят жертву, величина которой зависит от объема оказанных услуг и ни от чего другого. Не хочу больше высказываться на эту тему, но все же задаюсь вопросом, осознают ли люди, что они совершают богохульство, когда столь легко восклицают «Мой Бог!», будто люди обладают какими-то правами на Бога. Однажды люди поймут это, благо времени у них еще достаточно, если Бог и я не примем другого решения, о чем мы уже неоднократно задумывались.

Но, как было сказано, я первоначально был вполне доволен людьми, они прилежно двигали вперед культуру, раздумывали над законами этого мира и своем месте в нем и строили города, в этом я видел доказательство их особых способностей, хотя муравьи, пчелы и термиты ушли далеко вперед в этом направлении. Людям они свое знание не раскрывали, термитов я должен был в этом категорически поддержать, чтобы купить себе их поддержку во время пребывания на ковчеге; муравьи же, а позднее и пчелы были слишком погружены в решение собственных проблем, а потом пожаловались на уравниловку и после долгих процедур в высших инстанциях наконец обрели на это право.

Таким образом, людям пришлось своим умом доходить до идеи создания городов, при этом я, естественно, немного помог, поскольку первоначально люди плохо представляли, что делать с идеей города, ведь они не могли даже вообразить, что получится, если сотни, даже тысячи людей будут жить в одном месте, дискутировать и торговать друг с другом. Архитектурное воплощение идеи стоило им также немало трудностей, но я смог преодолеть это, явившись к ним во снах и продемонстрировав им прототип их города на небесах — Ниневию в созвездии Большой Медведицы, Асур на Арктуре, а на своей ладони я показал им даже модель Иерусалима, но они этого не поняли. Нужно еще очень многое для того, чтобы не только основать город, но и в течение долгого времени поддерживать его существование, поскольку приходится кормить постоянно растущее количество ртов.

Для этого город должен быть изначально и прежде всего богатым, а богатым можно стать, лишь обладая чем-то, чего нет у другого, но что ему настойчиво необходимо, даже если это всего лишь мишура, необходимая для украшения, поэтому можно сказать, что город — изобретение женщин (ну и мужчин, которые позволяют им помыкать собой). Только тогда, когда крестьянин будет производить больше, чем он может употребить при всем своем желании, только тогда станет развиваться город, но, опять же, только в том случае, если сможет предложить крестьянам что-то в обмен или будет обладать достаточной силой, чтобы принудить крестьян к подчинению.

С самого начала торговля и разбой были близнецами-братьями, и даже я, который со временем стал мудрее, до сегодняшнего дня с трудом отличаю их друг от друга — в зависимости от той позиции, с которой рассматривается явление. Поскольку только я имею привилегию на особую позицию (и, конечно, Бог, который вообще вездесущ, поэтому может занимать не какую-то особую позицию, а все существующие, чего Он, однако, не делает, иначе в мире не осталось бы свободного места), но никак не люди, ведь они будут до скончания веков спорить о том, был это разбой или торговля, а Страшный Суд отклонит все иски, с которыми та или иная сторона будет требовать расторжения, снижения или возмещения убытков, ибо к тому времени истекут все сроки давности.

Итак, город — это самое величественное, мощное, непревзойденное создание человеческой культуры, наверное, только в нем вообще проявился гений человеческого духа, ибо в нем соединяются самым изумительным образом обычно несовместимые полюсы творения, а именно — оседлость и бродяжничество. Только людям среди всех творений мироздания удалось этого добиться, поскольку они объединяют в себе оседлость тела с подвижностью духа, что достигается только в городе. Я в то время следил за этим развитием с радостью и гордостью и, вопреки своему обыкновению, иногда вмешивался, поскольку мне хотелось, чтобы они не делали слишком много ошибок на этом пути.

Сначала, сразу после изгнания из Рая, люди тянулись от дерева к дереву и от кустика к кустику, сопровождаемые неизменной свитой животных, которые решили навсегда связать свою судьбу с человеком, и люди влачили жалкое существования от излишеств к лишениям в зависимости от удачи или случая, которые могли дать им пропитание или нет, пока я не научил их землепашеству. Уже тогда люди заметили, что некоторые территории благословенны среди других, что есть места, открывающие особый путь к тем силам, что правят миром. Эти места я отбирал с особой тщательностью, ибо мне не хотелось постоянно носиться за кочующими людьми, если мне нужно было сообщить им что‑то важное или научить чему-то новому.

Первоначально, по окончании Потопа, я использовал их страх перед водой и подыскивал им места высоко в горах. Затем мне бросилось в глаза, что они особенно охотно пребывали в пещерах[140], если им предоставлялась такая возможность, может быть потому, что там они чувствовали себя в безопасности, словно в утробе матери. Я укреплял в них эти чувства и подтолкнул к раскрашиванию стен яркими красками. Тем самым я обратил внимание людей на природу, чтобы они научились ее использовать и заботливо обходиться с ней, ибо нельзя создать изображение того, что не получило понимания я душе.

Здесь, в таких священных местах[141], я сводил их воедино, здесь я установил мир меж людьми, и здесь они могли вместе помечтать о лучшей жизни, более осмысленной и, конечно, более прекрасной. И в эти места они всегда возвращались, забывали на какой-то момент свои войны и междоусобицы, которыми они занимались день и ночь без остановок во время своего бродяжничества; и только в эти места мое присутствие притягивало священные силы Космоса, поскольку я делал здесь явными силы, которые люди теперь познавали как нечто непреходящее и обладающее космическим значением. Ибо если даже жизнь человеческая проходит за короткое время, то эти места остаются навеки, и людей даже сейчас охватывает благоговейная дрожь, когда они вновь туда возвращаются.

Я, во всяком случае, могу сказать, что не все места в этом мире равнозначны, что существуют особые места, которые отличны от всех других, что это места, наделенные особой силой и имеющие огромное значение для гармонии мира, где постигается его смысл, где людям являются хоть иногда, но обязательно, священные образы, и люди должны приближаться к таким местам с осторожным смирением и боязнью. Поэтому перед входом в такие места я установил порог, через который никто не может переступить, не принеся жертвы и не пройдя очищения: люди должны склонить чело, пасть на землю, они должны смыть грязь повседневности с души и тела, а перед входом я поставил стражу, чтобы не дать пройти никому, кто не придерживается заповедей, ибо мой мир зиждется всегда и повсюду на законе и порядке.

Наконец, я сокрыл эти места от глаз профанов, и найдет их лишь тот, кто чист духом, кто распознает и поймет мои знаки и последует им без сомнений и независимо от того, преследует ли он зверя на охоте или терпеливо ожидает, что палка, воткнутая им в сухую землю, даст почки и цветы. Людям не дано самим выбирать святые места, где им вздумается. Я рассчитываю, что места эти будут заботливо взлелеяны, со всей любовью и тщательностью, и я не потерплю, если их предадут забвению, и потому требую, чтобы их постоянно заново освящали, поскольку только так они сохранят свою силу и будут давать людям уверенность, в которой они так нуждаются, чтобы не потеряться в мире, которого они никогда не поймут до конца. Ведь я уже устал постоянно возвращать их на путь истинный, когда они начинают блуждать в бескрайних просторах этого мира.

В тех святых местах люди собирались вместе, сидели и радовались покою, и некоторым из них там так нравилось, что они хотели остаться там навсегда, но этого я им не позволил, кроме тех, кто особо прочувствовал мои учения и послания, их я назвал священниками и пророками, оракулами и магами, и они долгое время помогали мне. Прочих людей я прогнал из святых земель и оставил их в покое; когда от святых мест их отделял час пути, я позволил людям похоронить своих мертвых, чтобы они были готовы встретить последний день всех дней.

Итак, первыми городами были города мертвых — некропола, — и от большинства городов, которые теперь сами погребены во прахе и стерты с лица земли, не осталось ничего, кроме могил и храмов; но даже сегодня, когда города людей, одержимых суетой, все больше походят на кучу листвы, гонимой ветром, только кладбища остались местом мира и покоя, ибо благоговейный страх перед святынями, перед невысказанным и невыразимым не покинул до сих пор людей, так что, в конце концов, никто не отваживается осквернять вечные города мертвецов.

Только вода, старый враг людей, находит свой путь даже туда, куда люди определили на покой своих мертвых, и уносит с собой, все, что ей удается прихватить, а потом люди пьют эту воду, ибо не могут иначе. Иногда, правда редко, но все-таки случается переселение душ, то есть если вода завладеет какой-либо душой, она с глотком воды переходит от человека к человеку, и никто не может себе этого объяснить. Только я знаю об этом, ибо мне принадлежат знания и мудрость, и никто не сможет их у меня отнять до скончания веков. Вот так я смотрю за мертвыми, как смотрю за живыми людьми и их городами, но я уже устал от беспечности людей.

Священные места и некрополи стояли у истоков возникновения всех городов, и сегодня еще находят древние гробницы и храмы в различных местностях; и по тому, какие дома строили в священных местах, я могу определить, какую веру исповедовали люди, ибо святое место всегда предназначено для высочайшего поклонения. Раньше это были храмы богов, на волю которых человек безропотно отдавал себя, затем появились дома просвещения, когда на место богов человек поставил собственный дух. Вчера это были дома политики, когда революция масс окончательно истребила человеческий дух, а сегодня это исключительно чуланы экономики, где вновь поклоняются идолу Мамону, в незримые руки которого столь же беспомощно отдался человек, как когда-то отдался он богам грома и бури.

Правда, люди за свою историю кое-чему научились, и теперь они рядят нового божка в изысканные одежды науки, прикрываясь которой они старательно пытаются скрыть отвратительное суеверие. Записанное в Откровении они используют в качестве строительного плана, чтобы уже сейчас создать Святой Иерусалим, поскольку ждать они не намерены ни одного дня. И люди воздвигают дома из стекла, золота и самоцветов, в которых нет ни голода, ни жажды, ибо для восшествия в рай на земле нужно принести жертву идолу Мамону[142]. Но что люди от этого выиграли?

Идол Мамон непостижим в своих решениях, непредсказуем в своих действиях и необъясним в своих побуждениях, он благословляет и карает, как ему заблагорассудится, правда, людей это не особо волнует, поскольку почитать они могут лишь тех богов, которые им непонятны, а то, что им кажется понятным, перестает быть для них священным. Мамон оказался для них наиболее подходящим божеством, когда дух человеческий старался проникнуть в новые, неизведанные просторы мира, и было время, когда некоторые полагали, что необходимо пожалеть грядущие поколения, так как им ничего не останется из того, что можно открыть. И действительно, люди открыли, что мой мир управляется алгоритмом, и объявили об этом с гордым кудахтаньем курицы, только что снесшей яйцо, а еще они заявили, что якобы уже нашли ключ к этому алгоритму и наконец-то смогут распахнуть двери в необъятные просторы мудрости. Я же скажу, что имеется множество дверей и еще больше замков, и что не каждый ключ подойдет к каждому замку, и что в лабиринте моего мира следует очень внимательно следить за тем, чтобы дверь не захлопнулась за тобой, после того как, ничего не найдя за ней, ты захочешь покинуть это помещение.

Итак, люди скапливались в городах и прибывали со всех сторон, и жизнь была хороша, ибо уже тогда люди осознали, что «воздух города делает свободным»; однако и здесь им, естественно, нужен был бог и, прежде всего, господин, потому что, во всяком случае, в те дни нельзя было оставлять человека на произвол судьбы, так как он просто не знал бы, что ему делать со своей свободой. Мне и сегодня кажется, что мало что изменилось, ведь большинство людей подобны животным, и заинтересованы они лишь в том, чтобы плодиться и размножаться, и бесполезно постоянно повторять им, что это задание они давно уже выполнили и пора позаботиться о других вещах, но они не хотят меня слушать. Хотя все-таки жизнь в городе была намного приятней, поскольку здесь люди были почти свободны от рабства природы, и, таким образом, стало возможным развитие способностей людей во всех направлениях; только здесь, в городе, возникли искусства и науки, в том числе и политика, но, прежде всего, свободный дух, которым люди могут по праву гордиться, несмотря на то, что они до сегодняшнего дня не до конца научились правильно обращаться с ним и использовать его для истинно святых дел в этом мире.

Как бы то ни было, я не хочу окончательно отказываться от надежды, но постепенно мне надоедает вечно ждать и надеяться, а моя надежда не может жить вечно, напротив, у меня грандиозные намерения, и я не допущу, чтобы они рухнули потому, что люди не делают того, что от них ждут. В таком случае, я буду вынужден искать других помощников, и кандидаты уже объявились, например утки, представившие мне отличные рекомендации, или муравьи, и я уже сейчас могу себе представить развлекательное зрелище квалификационных соревнований между ними. Если бы я захотел упрекнуть Бога в какой-либо ошибке, а этого у меня и в мыслях нет, я бы обратил внимание на то, что Он, без особых раздумий, проверок и точного знания их способностей, поставил людей на вершину Творения и убедил их в том, что именно они благословенны среди всех других существ. То, что должно было послужить стимулом и чувством долга, превратилось в заносчивость и самовлюбленность, и я более чем уверен, что такое развитие не входило в Божественный план и что Бог и сегодня все еще гневается по этому поводу.

Я говорил о городе, как, возможно, самом великом произведением человеческой культуры, ее условием и в то же время квинтэссенцией. Случись прибыть какому-нибудь пришельцу на эту отдаленную планету, при этом не имеет значения, кто и из каких глубин и просторов Вселенной найдет свой путь к этой планете, то, увидев город, он поймет, что в этом мире существует разумная и цивилизованная жизнь. Но сами люди никогда не осознавали полностью, какой грандиозный инструмент культуры они получили, создав город. Возможно, они понимали, что обнесенный стенами город давал им защиту и обеспечивал безопасность, но прежде всего это было чувство солидарности с другими людьми в скудно заселенном и полном опасностей мире. Конечно же, они ощутили растущий социальный стандарт и рост самосознания, которое дала им жизнь в условиях города. Ведь в каких жалких условиях жили люди на земле многие долгие годы. Они полностью зависели от сил природы, любая непогода, например наводнение, могла уничтожить весь урожай и неотвратимо обречь людей на нищету.

Им ничего иного не оставалось, как складывать про запас то, что у них есть, ведь это было единственной гарантией того, что на следующий день можно обрести пищу. Но огонь и вода с поразительной легкостью уничтожают эти жалкие чуланчики, где люди складывают свои скромные пожитки. Люди постоянно находились на краю беды, и никто не мог им помочь, и ничто, и они гибли в нищете, сколько бы ни молились и ни разражались проклятиями. А когда утром в Святое воскресенье Европу потрясло Великое землетрясение[143], верующие люди гибли сотнями во время молитвы, поскольку на их головы рушились крыши церквей, зато неверующие оставались невредимыми и продолжали радоваться своей беспутной жизни; и никто не мог объяснить, по какой причине Господь обрушил на этот мир такое страдание. В то время я не хотел порицать людей за то, что они подозревали Зло во всем, если дети гибли от голода, если вдруг заболевала домашняя скотина, если курицы не несли яйца, если на страну обрушивались войны и эпидемии, если неумолимая судьба делала жизнь тяжелее, чем она была.

И все-таки, несмотря на безопасность и роскошь городов, людей никогда не покидала неутолимая страсть к сельской жизни; вечно их тянуло назад к матушке природе, при этом они не понимали сами, что именно они представляют себе под этим. Город был для них хотя и волнующим, но одновременно чуждым феноменом[144], полным гибели, испорченности и соблазнов, словно кошмарное демоническое наваждение, словом, город был вечной Вавилонской блудницей, которой хочется отдаться под влиянием минутной страсти, чтобы потом осудить это с нравственных высот и тем самым возвыситься. Вот так у ворот города встречались люди, бежавшие в ужасе от городского шума и вони, с теми, кто оставил тупую сельскую жизнь и, преисполнившись надежд, устремились в город. Они сталкивались, не удостаивая друг друга взглядом; они не могли, да и не хотели понять друг друга.

Поначалу я был просто поражен, так как не мог понять людей, ведь город — это всегда новые яркие краски и громкие звуки, новые события и приключения, новые открытия, этим город напоминал мне мою родину, Космос возможностей, правда, как всего лишь жалкая копия.

Но люди никогда не могли сделать выбор между своей печалью о потерянном по их же вине Рае и возможностями, которые им мог предоставить город, чтобы здесь, в этом мире, завершить наконец дело рук человеческих. Так и оплакивают они пасторальный Рай, который вынуждены были покинуть, и одновременно надеются всей душой на обретение урбанистического рая по завершении всех дней, на Святой Иерусалим, город всех городов.

Кстати, о Саде речь уже давно не ведется, последним воспоминанием о Рае остается только Древо жизни, запрятанное где-то между огромными домами из золота, стекла и самоцветов, между которыми будут прогуливаться блаженные люди в озарении вечного света, который завершит свой триумф над холодной и темной ночью, ибо ночи там не будет.

Люди уже здесь, на земле, стали строить свои дома так, словно исполнились желания внести свой вклад в строительство Нового города. Свои храмы и церкви они украшают драгоценными камнями, золотом и эмалью с тем, чтобы даже малая толика света преумножалась в них, сверкая и переливаясь; люди приложили громадные усилия, чтобы строить исключительно из хрупкого и капризного стекла и сделать, тем самым, свою жизнь светлой и прозрачной, да, они научились даже рисовать светом, загнав его в линзы и зеркала и разбросав по всем углам, словно ребенок игрушки, однако при этом люди так и не заметили, что тем самым стекло стало над ними холодным, гладким и жестким господином.

Они поймали свет и, подчинив его своей воле, стали производить его искусственным путем, чтобы он им служил в любой момент. Но только я — Люцифер, несущий свет. Как же тогда может возрадоваться душа человека дару свободы, если в скудном людском мире процветает лишь голый рассудок, не оставляя места мечте, надежде, иллюзии и чувству; давно убежали от людей в испуге Гипнос и Эрос, а с ними вместе и Евфрона, благодатная ночь, утешительница в заботах, мать услады и утех, подруга всем, дарящая сон. Разве сам Бог не предавался отдохновению в ночи, полные тьмы, чтобы собраться с новыми силами и завершить свой труд всего за шесть дней. А как же человек думает подняться над всем этим, когда он не Бог и даже не я, и при этом не задумывается над тем, что будет в конце всех дней — Город или Сад, день или ночь. Нежелание думать об этом можно объяснить лишь дерзостью и наглостью. Я спрашиваю себя, что же делать мне с этими существами? И до сих пор не знаю ответа.

Но сначала я хочу рассказать еще кое-что о людях и о том, что с ними произошло в моем мире. В те времена, спустя несколько поколений после Потопа, они отправились в страну Сеннаар[145], названную впоследствии Месопотамией, страну между реками, и строили они там большие города, научившись сначала изготавливать и обжигать кирпичи. Это были большие города с гигантскими воротами и дворцами, и кирпичи были раскрашены во все цвета, а на них были нарисованы всякие звери, прекрасные и страшные, чтобы враги боялись и не отваживались осаждать города, что, однако, не всегда срабатывало, так как враги тоже были людьми и умели быстро учиться.

В городах собирались художники и мудрецы, так как там они находили жилье и пропитание, ведь властители городов были богаты и могущественны, и им нравилось, когда их восхваляли и заодно доказывали, что они сами и их могущество божественного происхождения, и никому другому не дозволено отнять эта у них. В те дни люди научились совершенно особому навыку, а именно — письменности, что оказалось весьма полезным, ибо в больших городах было слишком много людей, чтобы суметь поговорить непосредственно с каждым, и речей явно не хватало, чтобы управлять городом. Вполне возможно, что в начале было Слово, как это изречено Богом, и ему этого было достаточно, но люди быстро все забывают и потому вынуждены все записывать, чтобы иметь перед глазами подтверждение.

Я уже точно не знаю, кто тогда придумал письмена, я даже думаю, что их изобрели сразу несколько людей в самых различных местах, вот почему так много различных видов письменности в этом мире, что весьма неплохо, так как способствует соревнованию; и честь эта выпадает Гермесу, который тут же использовал письменность для махинаций, в равной степени — Кадмосу или Пеламеду, и даже Сизиф принял в этом участие, а также Линос и Мусей, но не исключено, что это был Тот, покровитель игры в кости и театральных представлений.

Ну, а нам — Богу, мне и некоторым другим, — коль скоро мы все существа метафизические, нам письменность не нужна, ибо мы ничего не забываем (во всяком случае, мы по большей части вспоминаем то, что нам кажется важным), и, кроме того, у нас другие пути и средства вступать друг с другом в контакт. Людям, однако, такие способности, к счастью, не даны, хочу добавить со всей категоричностью, ведь, в конце концов, отличие людей от богов должно сохраняться вечно, хотя люди всегда и настойчиво стараются свергнуть богов и сами занять их место, и им это даже удалось проделать с теми жалкими провинциальными божками. Когда человек впервые забрался на Олимп, он оглянулся вокруг и никого и ничего не обнаружил, кроме себя самого, и потому решил стать богом всего лишь по той причине, что он завоевал обиталище богов и взгромоздился на их трон. Я бы еще не стал называть это богохульством (почему меня должны касаться те мелкие божки), я считаю, что это всего лишь глупость, которую я буду наказывать, где только не встречу, если до этого она сама не приведет людей к погибели, за что я буду ей весьма благодарен.

Меня часто спрашивали, на каком, собственно, языке Бог и я общались в те времена с людьми и как они понимали то, что мы им говорили. На этот вопрос я не отвечаю, ибо люди были сами виноваты в том, что они утратили тот язык, и хотя я вынес тогда им условное наказание, условия эти отнюдь не соблюдены, поэтому придется не только потерпеть еще какое-то время, но и доказать мне, прежде всего своим отличным поведением, что милость моя была ненапрасна, но это время еще не пришло.

Итак, люди сгрудились в городах, а самым большим и самым красивым из городов был Вавилон, называемый также Славой царств, и все люди в этом городе и во всем мире имели единый язык, и чувствовали себя комфортно, и были довольны. Но для исполнения моего плана это ничего не давало, ибо мною было предназначено людям расселиться по всему миру и, прежде всего, распространить культуру, чтобы внести свой вклад в завершение моего творения. Однако люди этого не хотели, хотя я обещал им богатство и прельщал нераскрытыми еще красотами моего мира, но они, как всегда, опасались, что рассеются по всему миру в разные страны и должны будут оставить друга и брата, тогда как им было весьма уютно в больших, построенных ими городах. Я даже где-то понимал людей и их гордость за свои творения, которые созданы были ими за долгие годы тяжких трудов; да разве Вавилон с его Голубыми вратами, посвященными Иштар, богине войны, любви и блуда, которая встречает входящих в город разверстыми чреслами, не был действительно великим городом? И разве Вавилон не был защищен высокими стенами длиной девятнадцать километров, сложенными из обожженного кирпича и украшенными красивейшими зверями и башнями, стремящимися в небо, чтобы предложить богам жилище?

Однако этим люди не могли меня порадовать, равно как и осуществлением моего великого плана, но мне было горько спорить с ними. Люди же имели свой план и полагали, что было бы здорово построить башню, вершина которой достигла бы нёба, а сами они стали бы знаменитыми. В принципе проект этот был не так уж плох, если следовать человеческой логике, ведь они твердо верили, что ближе всего можно оказаться к богам, если максимально приблизиться к небу, ибо там, как они предполагали, находится наше жилище, что тоже не совсем неправильно, так как большинство из нас пребывает в местах, наиболее удаленных от людей, чтобы быть подальше от их гвалта и зловония, поэтому разумно было избрать в качестве общего направления небо, чтобы когда-нибудь достичь этих мест.

Меня всегда забавляло то, как люди представляют себе Универсум, и я был почти готов воздать должное их юмору, пока не установил, что сами они всерьез принимают собственные построения и проклинают тех, кто отваживается высказывать другое мнение. И сегодня еще можно видеть по вечерам над горизонтом отсвет костров, которыми люди, как им казалось, успешно и окончательно завершали свои бесплодные споры об истине. А именно те, кто выделялся своими выдающимися достижениями, но чьи аргументы не укладывались в обычную логику посредственных умников, чьи мышление и доказательства оставались непонятными и темными для широких масс, именно эта категория людей немедленно попадала под подозрение в теснейших связях со Злом, сиречь с Дьяволом, т. е. со мной, что в большинстве случаев (я хочу это особо подчеркнуть) вообще не имело места, даже если иногда, время от времени, я не мог удержаться от вмешательства в человеческую историю, но об этом я, возможно, расскажу позже.

Особенно забавными мне всегда казались те самые представления людей, в которых они придумывали сложнейшие модели строения мира в пространстве и времени, в которых Земля оказывалась в центре всех вещей, а все остальное располагалось вокруг нее, упорядоченное в мириадах концентрических кругов, сфер и небес, населенных всевозможными метафизическими существами в зависимости от небесной иерархии: ангелы, серафимы и херувимы, а на высшем небе — Господь Бог и Его присные. При этом люди никак не могли прийти к единому мнению, на сколько уровней позволяет разделить себя эта система — на семь, тридцать два или триста шестьдесят пять, по одному небу на каждый день года, чтобы Богу не было скучно, или на какое-то другое число? Ведь только некоторым людям дозволено не только объездить все небеса[146], но и вернуться в добром здравии, чтобы доложить обо всем по возвращении на Землю.

Противоположное направление, т. е. направление вниз, людей волновало мало, они считали, что там обиталище Дьявола, стало быть, мое, поэтому их это больше не интересовало, и ни до кого из них не доходило, что тем самым они поместили меня в центр мира, вокруг которого должно вращаться все остальное, что было доказано много позже благодаря закону гравитации. Я же хочу сказать по этому поводу лишь то, что подлинные богатства этого мира будут найдены отнюдь не в небесных сферах, а только тогда, когда поднимут сокровища из недр Земли, но это, опять же, совсем другая история.

Итак, люди желали построить в Вавилоне башню, которая поднялась бы до неба, что, естественно, под конец оказалось форменной бессмыслицей как в архитектурном смысле, так и с точки зрения астрономии, не говоря уже о философских импликациях; но ведь человек всегда выдвигает невозможные задачи, чтобы иметь причину увильнуть от возможных. Чего при своей жизни искать человеку на небе? Построит ли он башню или усядется в ракету, он не научится там ничему из. того, что он может познать на Земле, причем проще, быстрее и дешевле. Признаюсь, что в те времена, когда я еще плохо знал людей, я сильно сердился на них за то, что они не желали приложить силы и мужество к более полезным вещам, например открытию мира, и так самоутвердиться.

В те времена, да и сегодня тоже, я был уверен, что для людей плохо, если они все говорят на одном языке, ибо только язык является носителем всей культуры, а если все говорят на одном языке, то у них будет одна культура, и хотя для самих людей это, возможно, приятно, но это никак не служит прогрессу, ибо монокультурность никогда и никому не приносила еще пользы. Она подвержена заболеваниям или нападениям вредителей, или склонна к тому, чтобы почить на лаврах и быть самодостаточной, если в какой-то момент ее признают совершенной и сочтут за благо не утруждать себя более.

В те времена, в Вавилоне, мне показалось, что наступил именно такой момент, ибо люди хотели построить башню не для того, чтобы бросить вызов богам, как это всегда утверждалось, они преследовали совсем другую цель, а именно — стремились защитить себя и свою культуру от произвола богов, ибо не желали, чтобы их вновь изгнали из Рая, того самого, который они на этот раз создали собственной волей, согласно своим собственным представлениям. И если я наказал их в тот раз, то совсем не за то, что они возжелали построить башню до небес (которая, заметим вскользь, вскоре преступила бы границы статики, которые в те времена были такими же, как и сейчас, и рухнула бы; поэтому башни рушатся сегодня точно так же, для этого нужно даже меньше усилий), я наказал их за благодушие, пассивность, бездействие и нежелание быть мне полезными. И конечно, еще и для того, чтобы раз и навсегда дать им понять, что, будучи человеком, нельзя противопоставлять себя воле богов, ни на земле, ни на небесах, при этом наказание не обязательно должно последовать немедленно, потому что у Бога и у меня есть немало других дел, кроме как следить за грешными людьми, их и так очень и очень много.

Вот что я думал: смотри, есть единый народ, с одинаковым языком для всех, они начали это дело и уже не отступятся от того, что начали делать. Подумав так, я сказал себе, что стоит спуститься к ним и запутать их язык так, чтобы ни один не понимал языка другого! Вот так я рассеял людей из Вавилона во все страны, и им пришлось прекратить строить город, ибо благодаря различию языков я одновременно начал соревнование культур, так как мне хотелось посмотреть, какой тип людей лучше всех покажет себя на Земле. Итак, я сказал людям, что они должны прилежно трудиться, так как язык тех, чья культура будет самой сильной и жизненной, будет господствовать над всеми другими языками. Но подобно тому, как людей никогда не оставляла тоска по утерянному Раю, так не могли они забыть свою языковую общность[147], и по этой причине они отдавали много сил и времени на ее поиски, но при этом, кстати, уходили от нее все дальше и дальше.

Здесь и сейчас я хочу признать перед всеми, сделав тем самым людям большой подарок, что мой мир записан единственным и подлинным языком, на котором первоначально Господь обратился к людям, когда на земле существовал еще Рай, а позже им пользовался я, ибо Господь и я используем всегда один общий язык. На этом вечном языке составлен и мой алгоритм, так что нужно только приложить усилия, чтобы прочитать его и тем самым понять. Добавлю, для того чтобы люди выучили это и приняли к сердцу, что этот единственный и подлинный язык нужно не только слушать ушами и читать глазами, необходимо внутреннее просветление, ведь я — Люцифер и несу свет не только в любое место этого мира, но и в души и сердца человеческие.

Кто хочет обрести единственный и подлинный язык, тот должен положиться сначала на свои ощущения, затем на свою интуицию и чувства, ибо то, что люди назвали разумом, не больше, чем холодный расчетливый рассудок, способный лишь считать и измерять, который все вещи в мире может только разглядывать издалека и не способен преодолеть эту дистанцию. Но подлинное знание мы можем определить как познание, достичь которого люди могут только через озарение, которое не позволяет им оставаться сторонними наблюдателями вечности и делает процессы познания и усвоения познанного едиными в ищущей душе. («Рассудок» и «разум» — соотносительные понятия философии; у И. Канта Рассудок — способность образования понятий, суждений, правил; Разум — способность образования метафизических идей. Диалектика рассудка и разума развита Гегелем: рассудок как низшая способность к абстрактно-аналитическому расчленению является предварительным условием высшего, «разумного», конкретно-диалектического понимания. Рассудок, нередко понимают как способность оперировать готовым знанием, разум — как творчество нового знания. — Прим. пер.).

Хочу еще раз подчеркнуть: я покарал людей не за дерзостную и самонадеянную попытку построить башню на небеса; я наказал их за леность сердец[148], за то, что они не желали идти в мир, чтобы там с рвением приняться за выполнение своих истинных задач. Для меня самым трагическим в истории человечества является именно то обстоятельство, что люди чрезвычайно много сил отдают ненужным и бессмысленным вещам, чему-то далекому и недостижимому, и при этом упускают значительное и важное не только для них самих, но и для благоденствия всего мира. Во всяком случае, мне в ту пору стало ясно, что я никогда не смогу достичь своих целей, располагая одним-единственным видом культуры, ибо я понял, что люди быстро становятся ленивыми и инертными, достигнув в какой-то момент определенного благополучия и обретя привычный и удобный стиль жизни.

Мне не оставалось ничего иного, как запустить в мир людей конкуренцию, а в качестве призов установить власть и богатство, к которым люди всегда алчно рвутся и которые способны вывести их из спячки. Но люди оказались хитрыми и быстро сообразили, что процесс смешения языков можно обратить вспять, особенно если использовать власть и богатство, чтобы навязать другим свою культуру, ибо культура и язык, словно сиамские близнецы, не могут быть отделены друг от друга без того, чтобы тут же не погибнуть в смертельных муках. И люди вновь и вновь старались распространить свою культуру по всему миру, сначала при помощи слова, а потом — меча, поскольку этот язык оставался универсальным, его легко было понимать, и ответ нередко звучал на том же языке, но таким способом ничему не научишь и ничему не выучишься.

Когда же какая-либо культура добивалась особых успехов, то люди вместе с ее достижениями перенимали одновременно и язык этой культуры и даже гордились этим фактом вне зависимости от того, какой это был язык — греков, римлян, арабов, китайцев или англичан. И пока господствующая культура оставалась мощной и богатой, правильнее сказать, живой, на ее языке говорили все народы. Но я создал конкуренцию среди людей с тем, чтобы история Вавилона всегда повторялась, особенно в тех случаях, когда культуры устаревали, становились слабыми и инертными, чтобы с расцветом новой культуры начал господствовать новый язык, чтобы возникали и распространялись по всему миру новые мысли, ускоряя тем самым завершение моего труда во всей его красоте и совершенстве.

Здесь я должен признаться, что в то время, когда я перемешал языки людей, чтобы способствовать конкуренции между ними, я действительно не совсем ясно представлял себе, к каким это приведет последствиям. Я‑то хотел, чтобы люди шли по миру не одной дорогой, а усердно старались испробовать все возможные пути, не давая неудачам ввергнуть себя в уныние. Но я не учел человеческой лени; люди становились совершенно довольными, если находили достаточное количество слов, чтобы описать мир и его явления, и редко давали себе труд в поисках других форм познания, даже в тех случаях, когда я открыто предоставлял им такие возможности.

Помнится, я уже говорил, что иногда я выкраиваю время, чтобы обсудить положение вещей с некоторыми интелленентными особами, к которым относятся отнюдь не только люди. Одной из таких особ была чрезвычайно умная и мудрая утка по имени Людвиг[149], которая однажды в беседе со мной эмоционально жаловалась на то, что человеческий разум настолько околдован языковыми средствами, что люди верят, что вещь существует только в том случае, если придумали для нее название или понятие. И только потому, что где-то записано, будто сам Господь Бог поручил людям самим дать имена всем зверям в поле и всякой птице в небе, поскольку сам Он торопился, поэтому не следует делать заключение, что случайно данные тогда имена имеют что-либо общее с природой зверей, птиц или мира, как такового.

И только потому, что человек обладает особой способностью к модуляции звуковых волн, и благодаря этому может говорить «в дифференцированной форме», не следует выводить его особые полномочия или даже претензии на власть над другими существами и вещами в этом мире; так, во всяком случае, сказала умная и мудрая утка Людвиг, и я охотно готов поддержать ее в этом, так как именно потому я перемешал языки, чтобы, собственно, показать людям, что над совершенствованием языка нужно работать, и это похвально, но ведь язык — это хотя и необходимый, но отнюдь не достаточный инструмент для понимания мира и его законов.

Я действительно надеялся на то, что люди сначала насторожатся, а когда поймут, что можно с помощью любого языка логически описать мир, ни на шаг не приблизившись при этом к истине, поскольку логика языка далека от логики мира, задумаются. Да, я надеялся, что они станут тогда искать других путей и методов познания. Однако, к сожалению, люди не извлекли из этого никаких уроков, кроме того, что если слово не убеждает, следует употребить меч, что не имеет ничего общего с истиной, но заставляет ставящих неудобные вопросы на некоторое время замолкнуть.

Но люди постоянно искали язык, на котором описан мой мир, и постоянно ощущали, что находятся очень близко к разгадке, но никогда не познали всю истину в ее полноте. Однажды, я хорошо помню этот момент, они действительно очень близко подошли к решению и вполне могли бы обрести истину, если бы не совершили всего одну основополагающую ошибку. И поскольку эта история представляется мне весьма интересной, то я сейчас ее расскажу.

Так вот, эти люди, которых позже назвали каббалистами[150], доверяли традиции (во всяком случае, так они утверждали, хотя при этом постоянно старались придумать что-то новое); они исходили из следующего соображения: после несчастья, постигшего Вавилон, языки перемешались, причем из одного исконного возникло не меньше семидесяти или двухсот семидесяти языков. О скольких языках может в действительности идти речь, для дальнейшей аргументации особой роли не играет, поэтому я не буду здесь и сейчас об этом распространяться, но в то же время не могу умолчать о том, что, но слухам, существуют семьдесят два имени Бога, на каждом языке свое. Впоследствии языков становилось все больше, так как люди являются слабыми, грешными и, прежде всего, непостоянными существами, обладающими различными обычаями, привычками и манерой разговаривать, стало быть, существами, которые не могут в течение продолжительного времени сохранить в чистоте свой язык, но и это в данной связи не играет особой роли.

Тут важнее то, что Бог, когда Он снова обратился к людям, чтобы дать им законы, воспользовался древнееврейским языком, на котором были сформулированы 10 заповедей и который поэтому должен предстать, пусть и не обязательно изначальным, но избранном и благословенным самим Богом. В равной степени это, естественно, относится и к остальным текстам, т. е. к Торе, Пятикнижию (пяти Книгам Моисея) и т. д. В их тексте, как говорят, содержится полная информация о Сотворении мира, планах и намерениях Бога, но, конечно, не в том тексте, который можно прочесть и понять с первого взгляда, что на самом деле, если принять во внимание те тайны, которыми окутан Бог, было бы слишком просто. Истинная информация спрятана где-то под спудом, но не на поверхности, и доступ к ней можно получить, только обладая правильным ключом.

Но мало того, даже обладая правильным ключом, нужно найти правильную дверь, которая этим ключом откроется и откроет Божественную истину, что, в свою очередь, отнюдь не просто, ибо каждое слово Торы имеет шестьсот тысяч дверей или ликов, иначе говоря — различных слоев смысла, по одному слову на каждого сына Израиля, что стояли у подножия Синая и ожидали, когда же будут провозглашены заповеди, а для того чтобы с пользой провести время, отлили тельца из золота и немного поплясали вокруг него.

Теперь вся ситуация усложняется, так как следует допустить, что отдельные части Торы передавались людям не по порядку, иначе путем постоянных перестановок и комбинаций были бы найдены все возможные варианты текста и, естественно, единственно правильный текст, это было бы лишь вопросом времени, и еще нужно было бы распознать этот текст среди прочих.

Вряд ли Господь решил так облегчить людям задачу (я‑то знаю, что говорю), поэтому Он не только изменил последовательность текстов, что уже должно было внести достаточно путаницы, но и не дал им еще две книги Торы, ибо полный текст представляет собой Семикнижие, а не Пятикнижие, так как для каждой из семи сефирот, которые управляют семью циклами или вечностями, должна быть предназначена Своя книга. Кстати, неизвестно, что сталось с тремя оставшимися сефиротами, ибо изначально их было десять, однако такие примитивные вопросы из области четырех действий арифметики не должны застить нам роскошный вид на Красоту, Истину и Добро, тем более, что ни один человек не может достоверно знать, не пять ли действий, случайно, в арифметике или, может быть, семь.

Две отсутствующие до сих пор книги Торы станут доступны людям, если это вообще произойдет, самое раннее в одной из грядущих вечностей, равно как и еще одна буква, ибо одна из букв алфавита в своей современной форме несовершенна, неправильна или отсутствует вообще, что сильно затрудняет решение всей загадки. Тем не менее люди в течение многих лет делали такие попытки, ибо ничто так не бередит душу человека, как что-то недостижимое, для этого использовались самые различные техники: например, начальные буквы определенного ряда слов должны помочь найти новое слово, исполненное тайного смысла, или вместо букв вставляют числа, выявляют слова с одинаковым числовым значением и выясняют скрытую взаимосвязь таких слов, также переставляют буквы и взаимозаменяют их, что дает неожиданные значения слов.

Многие люди в течение длительного времени занимались такими вещами, словно у них не было других, более важных дел, но, как бы то ни было, они смогли бы добиться какой-то части Божественной власти, если бы они действительно расшифровали тайны текстов, что удавалось единицам, поскольку нам известно, что некоторые из них, приступив поутру к работе, к вечеру создавали теленка, которого можно было употребить в пищу[151], но я позаботился о том, чтобы они от этих трудов сошли с ума, а их знание не было передано дальше, поэтому все результаты оказались потеряны раз и навсегда.

Итак, я сказал, что эти люди могли бы обрести истину, если бы при этом не совершали одну единственную, но фатальную ошибку — свои усилия они сосредоточили исключительно на написанном тексте Торы. В остальном они практически не ошибались, полагая, что наш мир может быть именно прочитан[152], однако не при помощи шрифта или языка. Это очевидно и банально, нужно заглянуть за фасад вещей, поскольку все и вся, хотя и скрытно, но все же тесно связано и переплетается между собой, поэтому нужно всегда новым способом комбинировать информацию, ни в коем случае не упуская из вида ни малейшей возможности, а также помнить, что любая информация, как бы ни была она незначительна, будь это даже отдельная буква, имеет свое значение и свою цену. И наконец, истина открывается только тому, кто ищет ее с любовью. Вот именно так можно было бы вступить на правильный путь и приблизиться, хотя и медленно, но все-таки верно, к свету истины, который я принес людям во мрак их пещерного существования.

Но люди совершили эту ошибку, слишком положившись на написанное в книгах — сакральных или нет, — ведь между книгами и истиной я посеял вечную вражду, которую никогда не сможет преодолеть ни один человек, как бы он ни старался, ибо нигде и никогда написанное не сможет заменить опыт. Ни одна книга не заменит того, что может пережить человек на собственном опыте. Не может же книга заменить мир, это невозможно; в жизни все имеет свой смысл и свою задачу, которую ничто и никто другой не может выполнить до конца; жизнь пытаются запереть в книги, словно певчую птичку в золоченую клетку, но это невозможно.

Разумеется, и я люблю книги и время от времени, в редкие минуты покоя, охотно беру их в руки, ибо воспоминание может веселить и доставлять удовольствие, но книги нужно уметь читать. Нельзя поддаваться их напускной важности и заносчивости, дескать, все стоящее и ценное уже давно записано и потому вообще нет смысла за короткую человеческую жизнь пытаться самому что-то увидеть, услышать, почувствовать и, наконец, познать. И наверное, египетский фараон показал себя очень мудрым, когда не захотел сразу принять роскошный дар Тота, а именно — искусство письма, ибо, как сказал фараон, написанное не является истинной мудростью, а лишь отблеском ее, который в людях только усиливает заблуждение, будто бы они много знают, хотя чаще всего они не знают ничего и, будучи людьми, которых питает не мудрость, а самомнение, становвятся обузой для окружающих.

Было бы на самом деле лучше, если бы люди наконец поняли, что истина в этом мире выражается в эмблемах, слепках, символах и печатях, которые следует правильно трактовать, чтобы суметь понять кроящиеся в них послания и затем следовать им. Добавлю, что не все люди к тому способны, даже если их пытаются в последнее время убедить в обратном, и любой начинает высказываться по любому поводу, как ему заблагорассудится. А это, насколько я могу судить, не привело до сих пор ни к чему новому или существенному в познании, а только еще больше запутало языки, так как уже не хватает слов, чтобы выразить все мнения, и люди начинают использовать одни и те же слова, даже если имеют в виду при этом совсем другой смысл. И люди все более страстно спорят о правильном значении слов и забывают при этом, какова их истинная задача в этом мире[153].

Хотя и неохотно, но соглашусь с тем, что ход вещей не всегда подчиняется моему плану, но я вынужден с этим смириться, ибо в этом неопределенном и ненадежном мире даже я никогда не могу точно знать, как все развивается, причем именно это слово здесь вообще неуместно, ибо мир в своем движении не похож на свиток рукописи, который нужно всего лишь развернуть, т. е. развить, а затем только прочитать, чтобы все совершалось так, как это было изначально предусмотрено.

Теперь хочу открыть некую тайну, ведь это мой мир, и мне положено знать об этом в первую очередь: ничто не было заранее предусмотрено, ни en detail, ни en gros, я создал только стихии и правила, по которым они могут сообщаться друг с другом, после я ввел алгоритм и запустил процесс, который тоже был моим созданием, и я до сих пор горжусь этим. И Священное Писание[154], в котором, как утверждают, отражено все от начала дней, представляло собой изначально не что иное, как несвязный набор букв, где возможной была любая комбинация элементов, правда, не бесконечное их множество, как было перед этим в Космосе возможностей, но все-таки огромное количество. И эти буквы не были еще сложены в слова, что произошло только в тот момент, когда случилось то, что они призваны описать (именно тогда они и могли сложиться в слова): «Да будет свет!» — было написано впервые, когда Господь действительно сотворил свет, но не раньше и не позже. Священное Писание возникло в реальности событий.

В конце концов, я был при этом почти с самого начала, и очень хорошо помню, как на фоне черного огня внезапно появились написанные белым пламенем слова, когда Бог создавал мир — это было впечатляюще, завораживающе, захватывающе, это было неописуемо, это было незабываемо. Естественно, ничего не было написано о будущем, ибо страница эта еще чиста и безупречна[155], чему люди никак не хотят верить, несмотря на неоднократные заверения почтенных и мудрых мужей, они не оставляют попыток найти хоть одну страницу, хотя бы единое слово в Священном Писании, которое предсказало бы им будущее. Нельзя же требовать от Бога, да и от меня, чтобы мы взяли на себя поставленную перед людьми задачу создавать собственную историю и нести за нее ответственность. Книгу своей истории люди должны худо-бедно написать сами, даже если в ней иногда хромает грамматика и драматургия оставляет желать лучшего.

Итак, я сам, знающий столь много, не мог знать, что люди не используют шанс, который им дает многообразие культур, а заведут спор о значении слов, вместо того чтобы объединить свои таланты для раскрытия тайн мира, ибо в соревновании культур успеха добьется лишь тот, у кого хватит ума объединиться с другими, чтобы восполнить собственные недостатки. Человек как индивидуум никогда не совершенен, даже если он твердо верит в то, что совершенный Создатель может создавать только совершенные вещи, тем более по собственному образу и подобию. Адам, первый человек, возможно, был сам по себе совершенен, я могу принять это в качестве гипотезы, но таковым он был как-никак в особых и исключительных условиях Рая, ибо для него Рай, собственно говоря, и был создан. В моем же мире, где нужно всегда трудиться и страдать, способностей одного отдельно взятого человека недостаточно; здесь нужно сотрудничать с другими, совместно с ними решать задачи, гордость и тщеславие здесь ценятся мало, здесь нужно добровольно подчиняться коллективному гению, особенно если сам себя считаешь умным и мудрым.

Человек — промежуточное существо между Богом и зверем, ему недостает и величия Божественного духа и животного инстинкта самосохранения, поэтому он никогда точно не знает, к какому советчику должен прислушаться — своему разуму или своим чувствам. Поэтому, обуреваемый сомнениями, человек всегда следует неправильным советам. Вот она — вечная трагедия человеческой судьбы, от которой он может освободиться, если только безоговорочно признает двойственность своей природы. Звери без проблем совместно охотятся и выхаживают потомство, человек, каждый сам по себе, ссылается на свое происхождение от единого и неповторимого Бога и предъявляет претензии на наследство, в своем дерзостном самомнении он ожидает даже, что другие принесут ему жертву, поскольку Бог не должен заботиться о своем пропитании и ночлеге. И все это еще более усугубилось с тех пор, как люди окончательно забыли Бога (и меня тоже) и поставили себя на Его место, поскольку дух человеческий не перенес бы, если бы в мире образовалась пустота.

Между тем до сих пор не нашлось еще никого, кто бы выразил готовность добровольно занять мое место, так что люди вынуждены были постоянно выбирать кого-то из своей среды и передавать ему власть в Царстве Зла, при этом нельзя было отказаться от этого или как-то защититься, можно было только надеяться на то, что скоро найдут кого-то другого. Меня всегда поражало, какое несметное количество идей выдвигали люди и как неколебимо верили они в них: это были воины и кочевники, которые угрожали спокойной жизни деревень скотоводов и землепашцев, или завоеватели, представлявшие чуждую, но более развитую культуру, победу которых не хотелось признавать, а иногда — слабые и больные, печальная судьба которых приписывалась власти Зла, и, наконец, — чужаки, которые прижились в народе и якобы угрожали его существованию, даже если сами искренне хотели приспособиться и приобщиться к социуму. И поскольку люди всегда хотели все упростить, то они объявляли врагом из Царства Зла либо того, кто заведомо показывал слабость, в этом случае победа над ним радовала своей легкостью, либо выбирали неодолимо сильного, могущество которого объяснялось союзом со Злом, поэтому поражение от него казалось оправданным, а потому простительным.

При этом меня поражала очевидная способность людей уходить таким способом от собственной ответственности, поскольку, что бы ни случилось в этом несовершенном мире, человек всегда предстает всего лишь жертвой тех злых сил, которые подстерегают его всегда. и везде, следовательно, эти силы нужно постоянно искоренять без пощады и с подобающим рвением, чего бы это ни Стоило. При этом заповеди, идола Мамона не играют, в конце концов, никакой роли, в борьбе со Злом оправданы любые затраты, даже если собственный народ страдает от голода и нужды, ведь речь идет о великой и важной, а значит, истинной задаче искоренения Зла в этом мире. Я, однако, уже устал волноваться в течение этих долгих лет и не желаю больше этим заниматься, а в один прекрасный день я, может быть, последую примеру Бога и предоставлю Землю ее собственной судьбе, пусть люди увидят, как далеко это может зайти. Но я — Дьявол, создатель этого мира, и мой алгоритм устоит перед людьми, без всякого сомнения.