Тропы «Уральского следопыта»

Игорь Шакинко ИЗУМРУД КОКОВИНА Документальная повесть

Помните Эрмитаж? Еще в просторном вестибюле встречают вас величественные вазы из яшмы, порфира, орлеца. Трудно пройти мимо, почти невозможно не восхититься шедеврами камнерезного искусства. На некоторых изделиях стоит надпись: «Мастер Яков Коковин».

И только на одной из ваз, высеченной из огромного монолита благородной серо-зеленой яшмы, нет его имени. А ведь она является лучшим творением уральского художника-камнереза. Именно об этом каменном чуде современники отзывались так:

И тем не менее главный автор удивительного произведения не указан; на этикетке стоит только имя ученика Я. В. Коковина — Гаврилы Налимова, завершившего вазу, да фамилия директора Екатеринбургской гранильной фабрики.

Почему?

Это только один из многих вопросов, которые возникают, когда знакомишься со странной и трагической жизнью Якова Коковина.

Я. В. Коковин как один из крупнейших мастеров камнерезного искусства известен сравнительно узкому кругу искусствоведов. О нем упоминают только в специальных монографиях и статьях. Но зато Коковина как похитителя уникального изумруда знают миллионы читателей. Имя его стало почти символом преступного корыстолюбия.

Небольшой очерк А. Е. Ферсмана «Изумруд Каковина»[31] общеизвестен. Он десятки раз публиковался и пересказывался «своими словами» в различных книгах, газетах и журналах. Но, поскольку все началось именно с него и нам придется не раз к нему обращаться, пусть мне будет позволена эта пространная цитата:

Отобранные камни были переписаны, уложены в ящики и на специальной тройке отправлены в Петербург.

Я. В. Коковина допросили, а потом заключили в екатеринбургскую тюрьму. Через несколько дней его якобы нашли в камере повесившимся. Так утверждал А. Е. Ферсман.

Отвезти найденные изумруды в Петербург поручили молодому мастеровому фабрики Г. М. Пермикину, в будущем знаменитому разведчику цветных камней в Сибири.

Г. М. Пермикин передал камни директору Департамента уделов Л. А. Перовскому, гофмейстеру, придворному магнату, страстному любителю камня. Он уже давно собирал свою коллекцию минералов, в которой красовались замечательные образцы, в том числе кристаллы блестящего черного перовскита, нового минерала, названного в его честь учеными. Как знаток драгоценных камней, Л. А. Перовский был восхищен громадным уральским изумрудом, и кристалл во второй раз остановился на своем пути ко двору — остался в коллекции гофмейстера.

Далее Ферсман пишет о том, как изумруд попал к князю Кочубею, а затем за границу. По поручению Академии наук А. Е. Ферсман и В. И. Вернадский ездили в Вену и за колоссальные деньги выкупили уникальный изумруд, составляющий национальную гордость России.

Очерк этот заинтересовал меня. И с тех пор, бывая в Эрмитаже и любуясь созданиями Коковина, всегда задавал себе вопрос: неужели все же совместимы «гений и злодейство»? Да не злодейство даже, а вот такая элементарная нечестность, попросту воровство? Никак не хотелось верить, что светлый талант уживался с мелкими пороками, что творец подлинных произведений искусства в жизни был этакой помесью скупого рыцаря и Плюшкина. Вспомните:

Так на моем рабочем столе несколько лет назад появилась папка с надписью: «Изумруд». Постепенно стали собираться в ней отдельные страницы жизни Я. В. Коковина.

И все-таки первоначально моя цель заключалась в том, чтобы только «развить» А. Е. Ферсмана, прокомментировать его, так сказать, детализировать историю изумруда Коковина. И такое намерение понятно — трудно назвать более авторитетного ученого в истории камня вообще и русского в особенности, чем Александр Евгеньевич. Это главная тема его огромной работы и жизни, больше того — его главное увлечение, его самая большая любовь.

Потому и оправдано было мое стремление пройти в истории уникального изумруда только по следам этого ученого-гиганта. Тем более что сам он категорически заявил:

И вот я собираю из своих «находок» более конкретную, более детальную (хотя и далеко еще не полную) картину судьбы Коковина и начальных «приключений» изумруда. Но как моя картина непохожа на ту, которую нарисовал Ферсман. У меня получилось не совсем то, а многое и совсем не то, что у него!

И изумруд оказался совсем не тот — другой! И Яков Коковин, как показало исследование судебного дела, не крал никакого изумруда! И Лев Перовский был не только поклонником камнерезного искусства…

А дело было в том, что А. Е. Ферсману попались в архиве документы, которые клеветали на Коковина. Клевета же была сделана добротно и настолько хитро и искусно перемешана с правдой, что отделить одно от другого было не так-то просто. Тем более что клевета отражена не в одной, а в многочисленных официальных бумагах Департамента уделов и Кабинета Его Императорского Величества.

Позднее А. Е. Ферсман и сам выразил сомнение в своей оценке Якова Коковина. В рукописных заметках последних лет жизни ученого имеется такая запись:

Но сделать этого Александр Евгеньевич, занятый большой научной работой, так и не успел.

И теперь, когда удалось обнаружить новые архивные документы, настала пора снять с талантливого художника-камнереза позорное клеймо, несправедливо лежащее на нем более века.

Яков Коковин родился и вырос в царстве камня. С колыбели его окружали люди, которые знали, понимали и любили камень. По мрамору работал еще его дед — Ефстафий Коковин. С шестнадцати лет пошел «каменотесным учеником» на Горнощитский мраморный завод и отец Якова — Василий Ефстафьевич. Через несколько лет Василия Коковина «по знанию гранильного художества» перевели в Екатеринбург на гранильную фабрику. Здесь он стал подмастерьем, а затем и мастером. При нем в первые годы XIX века «каменодельное искусство» на фабрике было приведено «в самое цветущее состояние». А за исполнение четырех яшмовых ваз Василия Коковина наградили «золотыми часами с такою же цепочкою».

Василий Ефстафьевич и сына Якова с малых лет приобщал и к камню, и к «художествам».

Уральскому подростку — крепостному и сыну крепостного — повезло.

Случай забросил одаренного двенадцатилетнего мальчика из далекого Екатеринбурга в самый центр художественной жизни России: среди восьми счастливцев, принятых в Петербургскую академию художеств в 1799 году, значится и сын уральского мастерового — Яков Васильевич Коковин.

В январе 1800 года президентом Академии художеств стал А. С. Строганов и ранее бывший ее почетным членом. Представитель династии богатейших уральских магнатов Строгановых, он издавна покровительствовал искусству. А. С. Строганов был не просто щедрым меценатом — русские и советские искусствоведы справедливо считают его крупным знатоком и тонким ценителем искусства. Сотни шедевров европейской живописи и скульптуры были собраны в роскошном строгановском дворце, построенном знаменитым Растрелли на углу Невского и Мойки. Этот дворец называли «храмом, посвященным музам», «средоточием истинного вкуса». Здесь разместилось одно из крупнейших в мире частных собраний картин и скульптур, лучшая в России библиотека, уникальные коллекции камней, медалей, монет, богатейший Минералогический кабинет. Дворец Строганова притягивал к себе цвет русской культуры. Здесь бывали художники Левицкий, Иванов, Егоров, Щукин, скульпторы Мартос, Гальберг, поэты Державин, Гнедич, Крылов, композитор Бортнянский, архитектор Воронихин, математик Эйлер, академик Паллас.

А. С. Строганов имел чутье на одаренных людей. Яркий пример тому — история с Казанским собором, строить который император Павел поручил вначале архитектору Камерону. Строганов предложил возвести собор силами только русских людей и из русских материалов. Используя свое влияние и авторитет, он добился, чтобы вместо знаменитого Камерона, находившегося тогда в зените славы, архитектором Казанского собора назначили почти никому не известного Андрея Воронихина — бывшего строгановского крепостного.

Президент Академии художеств одновременно являлся директором и главным начальником Экспедиции мраморной ломки и приисков цветных камней в Пермской губернии, в его подчинении находилась и Екатеринбургская гранильная фабрика.

Величественное здание на набережной Васильевского острова, над входом которого поблескивала надпись «Свободным Художествам», на семь лет стало домом для Якова Коковина.

Академия переживала лучшее время в своей истории. Недаром искусствоведы называют первое десятилетие прошлого столетия ее «золотым веком»: атмосфера творческих исканий, талантливые учителя и талантливые ученики…

Атмосфера высокого искусства окружала подростка не только в академии, но и за ее стенами. В ту пору возводились многие из зданий, определившие неповторимый архитектурный облик северной столицы. Город сам напоминал художественную мастерскую.

На Стрелке Васильевского острова вырастало похожее на древнегреческий храм здание биржи, украшенное скульптурными группами, и буро-красные Ростральные колонны. Готовилось к замене Адмиралтейство. На Невском проспекте возвышались строительные леса Казанского собора, сквозь которые уже виделись величие и изящество будущего сооружения. И камень — он в Петербурге окружал Якова всюду: холодный блеск полированных колонн и скульптур, грубо тесанный, шероховатый, с искрами кристаллов камень набережных и пристаней.

Учился уралец с усердием, осваивая программу сразу двух классов — модельерного и скульптурного. В сентябре 1804 года он удостоен на конкурсе второй серебряной медали «за лепление с натуры», через год — первой серебряной медали. На выпускном экзамене а 1806 году Коковин получил золотую медаль. «Удостоен первой степени аттестатом, жалован шпагою и чином 14-го класса и назначен в чужие края», — говорится в документах. Но с заграничной поездкой Коковину не повезло: именно с 1806 года из-за наполеоновских войн в Европе временно прекращен выезд за границу выпускников Академии художеств. Строганов определяет его на бронзовую фабрику при Академии художеств. Дело как будто шло неплохо, некоторые работы Коковина взяты в Эрмитаж.

Уехать за границу не удалось и на следующий год: обстановка в Европе продолжала оставаться напряженной. В августе 1807 года Строганов отпустил Коковина в Екатеринбург «для свидания с родственниками». Кроме того, ему поручалось «осмотреть производящиеся на гранильной фабрике орнаментные и гладкие вещи, дать им надлежащее направление и преподать правила рисования и лепления из воска и глины и высекания из мрамора способным к таковому занятию мастеровым». Поездка эта намечалась, очевидно, как недолговременная. Но сначала Якова задержала болезнь отца, потом смерть покровителя — графа Строганова. А дальше война с Наполеоном.

Неизвестно, каким скульптором стал бы Коковин. Но едва ли вышел бы из него мастер первой величины. Позднее, в Екатеринбурге, он попытался заняться скульптурой, но ничего заметного не сделал. Может быть, судьба хорошо распорядилась, возвратив Коковина к камнерезному искусству? Ведь там, на родине, подобно Антею, коснувшись отчей земли, он станет одним из первых.

В Екатеринбурге для Коковина как для художника-камнереза открывались уникальные возможности. В те годы Екатеринбург был главным центром камнерезного искусства. Существовала, правда, Петергофская гранильная фабрика, созданная еще Петром I. Но в первые десятилетия XIX века она представляла «зрелище, достойное сожаления», как говорилось в одном из отчетов того времени.

Спрос на изделия из цветного камня первые три десятилетия XIX века прежде всего удовлетворяли Екатеринбург и Колывань.

После смерти отца, в 1818 году, Яков Коковин становится главным мастером, а вскоре и директором — «командиром» Екатеринбургской гранильной фабрики. Правда, формально он почему-то не был утвержден в этом звании. Почти тридцать лет посвятил Коковин камню и стал первоклассным мастером своего дела. Его имя связывают с «периодом яркого расцвета камнерезного искусства, его высших достижений». Такова оценка современных искусствоведов.

Секрет успеха не только в том, что Коковин был талантливым художником. Он тонко понимал природу камня. Хорошо знал уральские месторождения. В поисках камня он исколесил Средний и Южный Урал, побывал в киргизских степях. Как отличного знатока камня, его посылали в Финляндию для «осмотра и разведки цветных камней», о чем он сделал доклад в Петербурге на заседании Кабинета Е И В.

На Урале, кроме новых месторождений яшм и родонита, он открыл новое месторождение какого-то редкого наждака. Он сам придавал этой находке особое значение, ставя ее в один ряд с открытием изумрудов. Не удивляйтесь: наждак — нужнейший материал для художественной обработки камня. Без него нельзя ни пилить, ни сверлить, ни шлифовать, ни полировать камень. Раньше такой наждак привозили из Германии и Англии. Коковинский наждак (он официально получил такое название) превосходил «силой и действием иностранный и мог заменить даже алмазный порошок».

Коковина ценили и уважали в Екатеринбурге. Заказы столичного начальства он выполнял с отменной добросовестностью, за что его регулярно повышали в чинах, наградили золотыми часами, бриллиантовыми перстнями и даже орденом.

В сентябре 1824 года Екатеринбург посетил Александр I. Император был в восторге от гранильной фабрики. Вернувшись в Петербург, он сказал вице-президенту Кабинета Е И В: «Там в Екатеринбурге мастер фабрики — гений, и я им совершенно доволен». Эти слова были немедленно сообщены Коковину.

Был у Якова Коковина еще один талант — тоже очень нужный для каменного дела, и его он унаследовал от отца, который славился как механик и изобретатель. В 1798 году Василий Ефстафьевич доложил начальнику Уральской экспедиции о создании им модели машины «для резки и проточки разных камней», которую он создал «своими руками, в свободное время и своим коштом». По этой модели В. Е. Коковин вместе с известным уральским механиком Собакиным сделал машину, которую установили на Екатеринбургской гранильной фабрике. Василий Коковин изобрел также станок «для изъятия из ваз пустоты и ополировки кривых сторон внутренности ваз». А сын его Яков Коковин уже создал станки, на которых можно «обрабатывать на огромных всякой тяжести крепких пород камнях самые мелкие и тонкие порезки всякого рода». Эти станки установили не только на Екатеринбургской, но и на Петергофской и Колыванской фабриках.

Русская «культура камня» началась с XVIII века, но зрелость этого искусства приходится на следующее столетие. Цветной русский камень стал популярен — началась полоса увлечения им. Каменные вазы, чаши, канделябры, торшеры, столы, камины стали излюбленным убранством царских дворцов и особняков вельмож. Под камень даже стилизовали стекло и фарфор — столь велика была мода на него. Императорский двор отпускал для гранильных фабрик немалые деньги, давал большие заказы. Но в то же время на фабриках вводилась такая регламентация, которая убивала творчество, заставляла мастеров вопреки их вкусу насиловать камень. Все делалось по присланным из Петербурга рисункам, утвержденным министром царского двора или самим царем. При Николае эта регламентация достигла своего апогея. Император, идеалом которого была казарма, не отличался высоким эстетическим вкусом. В это время в изделиях из камня исчезла строгая простота форм, появился вычурный, замысловатый орнамент. Нагромождение деталей, пустое украшательство заглушало природную красоту камня.

Яков Коковин находился в лучшем положении. Как выпускнику Академии художеств, ему разрешалось самому делать рисунки (которые, впрочем, тоже утверждались свыше). Он сам выбирал камень прямо из месторождения. Он был творцом от замысла и подбора материала до воплощения.

В жизни почти каждого человека бывает что-то самое главное, то, что он отделяет от других забот и суеты. Таким главным для Якова Коковина была работа над яшмовой вазой, о которой я уже упоминал. В нее он вложил все — свою честолюбивую мечту, свою страсть и опыт художника. Он видел в ней лучшее творение своей жизни. Он надеялся, что это его творение будет вечным. Может быть, поэтому и выбрал Яков Коковин для своей вазы калканскую яшму.

Нет цветного камня прочнее и тверже, чем яшма, а калканская — наитвердейшая среди ее разновидностей. Вот уж поистине вечный материал!

Нет более разнообразной и яркой палитры, чем у яшмы. К тому же яшмовые краски не выцветают, как у бирюзы, и не бледнеют, как у топаза, — они тоже вечны.

Калканская яшма — самая скромная из сестер в семействе яшм. У нее однотонно серо-зеленый цвет. Но она неброска и скучновата только на первый взгляд — стоит всмотреться, и вас покорит ее густой и благородный тон. И кроме того, — что очень важно — она наиболее «послушна» замыслу художника: именно в одноцветном камне и можно развернуться, не вступая в противоречие с материалом. Ведь на ее ровном спокойном фоне великолепно смотрится самый сложный орнамент, самый филигранный рисунок.

Возможно, на выбор камня Яковом Васильевичем повлиял его отец, который оставил сыну «в наследство» огромный монолит калканскои яшмы, привезенный в Екатеринбург в 1817 году.

Яков Васильевич долго вынашивал рисунок своей будущей главной вазы. Закончил его только через четыре года после смерти отца — в 1822-м. На эскиз обратили «особое внимание» в Петербурге…

Началась обработка яшмового монолита. И… первое разочарование — камень оказался с внутренним пороком…

Целое лето 1825 года ездил Коковин по Южному Уралу, пока нашел подходящую яшмовую скалу — камень нужного цвета, без трещин и без других изъянов. Сам наметил линию раскола. На скале разожгли костры, чтобы накалить камень. Потом горячую скалу поливали водой и обрушивали на нее удары тяжелых молотов. И она сдалась — расступилась там, где хотели люди. В трещину забили деревянные клинья, но монолит еще крепко держался за материнскую основу. Пришлось обильно поливать клинья водой — разбухая, они расширяли трещину. Почти два года ушло на то, чтобы отделить монолит и доставить в Екатеринбург. Мастер наказывал быть осторожным. Уже тогда угадывал он в этой глыбе прекрасные формы своего будущего создания, рельефные украшения, которые сейчас ажурным кружевом окутывают вазу.

Много терпения и смекалки понадобилось уральским мужикам, чтобы протащить каменную громадину сотни верст через степь, горы, тайгу.

Как ни сложно было вырубить и привезти монолит, но главные трудности впереди. Нет камня упрямее для обработки, чем яшма, — ни один обычный инструмент не берет ее.

Яшмовый монолит скалывали очень осторожно — один неверный удар, и погибли бы все труды. Калканская яшма «коварнее» всех — самая твердая, она в то же время и самая хрупкая, а потому требует самого деликатного обращения.

Чтобы создать свою вазу-мечту, Яков Васильевич изобрел целый ансамбль машин и приспособлений, с помощью которых можно было не только выполнить грубую обработку камня, но и навести на него «самые мелкие и тонкие нарезки всякого рода». Создание этих машин было этапным событием в камнерезном деле. Недаром современники Коковина говорили, что подобного «ни у египтян, ни у греков, ни у римлян и вообще как в древних, так и в новейших просвещенных иностранных государствах никогда делано не было»

Не недели, не месяцы, а годы ушли только на то, чтобы приблизиться к форме будущей вазы. К концу 1835 года успели произвести только обрезку камня, грубую обточку и «выемку внутренностей».

Якову Коковину не удалось закончить этой вазы — неожиданные события прервали не только его работу…

В 1841 году работу над ней продолжил ученик Якова Коковина — мастер Гаврила Налимов. Через десять лет ваза наконец была готова.

Более четверти века создавался этот шедевр камнерезного искусства.

Сейчас каждый, кто приходит в Эрмитаж, может любоваться этим каменным чудом. На музейной этикетке посетитель читает: «Екатеринбургская фабрика, 1851 год. Работа мастера Г. Налимова». Но, наверное, было бы справедливо, если бы рядом с этим именем (а вернее — впереди) стояло и имя Якова Коковина.

С Яковом Коковиным связано и открытие первых русских изумрудов.

В глухом месте, верстах в тридцати от Сибирского тракта, при впадении речки Токовой в Рефт крестьянин-смолокур Максим Кожевников «нашел между корнями вывороченного ветром дерева несколько больших кристаллов и обломков зеленого камня, которые и самое место найдения показал двоим своим товарищам. Все они копались в корнях и под корнями и нашли еще несколько кусочков, из которых поцветнее взяли с собой в деревню, а потом привозили для продажи в Екатеринбург». (Так описал это событие сам Коковин в своем донесении.)

Эти первые изумруды, как определил потом Яков Васильевич, были плохого качества. Они находились в разрушившейся жиле, потеряли цвет и покрылись трещинами. Поэтому скупщики самоцветов в Екатеринбурге приняли их за «худые аквамарины» и купили «по самой малой цене».

Коковину сообщили, что в городе появились странные камни. Командир гранильной фабрики попросил достать для него образец. Ему принесли обломок зеленоватого аквамарина. Превосходный знаток камней, Коковин сразу понял, что это не аквамарин, ибо, как сообщал он в своем донесении в Петербург, «тяжесть и крепость несравненно превышают оный, отлом чище и стекловитея… а при сравнительных пробах оказался крепче иностранного изумруда».

Коковин не случайно сделал новому самоцвету пробу на изумруд. Он ожидал подобной находки. Еще в 1828 году он нашел (кстати, неподалеку от места находки Кожевникова) гигантский берилл, «какового нигде и никогда еще не было, да и едва ли можно надеяться, что когда-либо подобный мог найтись». Драгоценный берилл в Петербурге оценили в 150 тысяч рублей и «пожаловали» его музею Горного института, где он и хранится до сих пор. Там, где обнаружили берилл, можно найти и его лучшую разновидность — изумруд. Но дальнейшие поиски не увенчались успехом.

И вот спустя два года Коковин держал в руках настоящий изумруд и, конечно, оценил значение этого факта. Командир фабрики немедленно восстановил цепочку, по которой пришел к нему обломок изумруда, и добрался до Кожевникова. Дотошно расспросив смолокура, Коковин сразу же начал энергично действовать. Несмотря на январские морозы, он с рабочими 21 января 1831 года выезжает на речку Токовую — на место, указанное Кожевниковым. В мерзлой земле бьются один за другим шурфы и — о, удача! — попадают на жилу изумрудов!

Удивительно удачно пробиты первые шурфы — в центре самой богатой жилы. И первые же изумруды из них были великолепного цвета и высокого достоинства. А потому Коковин, приказав продолжать работу на копях, заспешил в Екатеринбург. Здесь он огранил один из изумрудов и вместе с другими кристаллами и своим донесением самым спешным порядком отослал в столицу.

Донесение Коковина произвело в Петербурге сенсацию. Столичные ювелиры после тщательных проб подтвердили: да, это изумруды! Первые русские изумруды — и превосходного качества! Уже 26 февраля 1831 года министр двора князь Волконский подал Николаю I докладную записку об открытии в России нового драгоценного камня. Сделав экскурс в историю изумрудов и отметив, что они «доселе были находимы только в Перу и Египте», министр вспомнил и берилл-гигант, найденный Коковиным «года пред сим два».

За открытие изумрудов Максима Кожевникова наградили денежной премией, а командира Якова Коковина — орденом. Было даже предложено «в ознаменование заслуги первого открывателя изумрудов крестьянина Кожевникова, покуда еще находится в живых, бюст его изваять из мрамора и пьедестал поставить на месте открытия с обозначением года». Памятник, впрочем, так и не поставили.

Петербург потребовал от командира Екатеринбургской фабрики немедленно продолжить добычу изумрудов. И с наступлением весны Коковин развернул работы. Первый прииск, названный Сретенским, оказался самым счастливым. Он дал много прекрасных изумрудов, там же нашли и единственную в своем роде друзу изумрудных кристаллов, оцененную петербургскими ювелирами в 100 тысяч рублей. Превосходный штуф изумруда послали в Берлин в подарок знаменитому Гумбольдту. Русский император подарил прусскому принцу Вильгельму семь изумрудов для колье и четыре — для серег. Изумруд в виде груши весом в 101 карат преподнесли императрице.

Мода на уральские изумруды буквально захлестнула придворные круги. Заполучить новый самоцвет жаждали самые сановитые чиновники. О драгоценном минерале говорили в аристократических салонах, о нем писали научные журналы. «Горный журнал» сообщал:

Редкая удача выпала на долю Якова Коковина. Кроме творческих успехов и довольно успешной карьеры, он (на основе находки Кожевникова) сделал открытие крупнейшего в мире месторождения изумрудов.

Но именно эта удача и стала для царского чиновника Льва Перовского в какой-то степени поводом, чтобы погубить талантливого художника.

Трагическую судьбу Коковина с полным правом можно вписать в летопись преступлений царизма. Она тем ярче воспроизводит атмосферу николаевской России, что пострадал Коковин отнюдь не за политические взгляды. Нет, не слыл он врагом «трона и порядка», и тем не менее был безжалостно перемолот бюрократической царской государственной машиной. Талант, жизнь и даже доброе имя Коковина были растоптаны всего лишь потому, что, делая свое дело и будучи честным человеком, он, во многом сам того не желая, встал поперек пути николаевскому сановнику.

А теперь несколько слов о взаимоотношениях Якова Коковина с Львом Перовским.

В 1829 году в Екатеринбург пришло письмо директора Петергофской гранильной фабрики Казина. Он писал Коковину:

Так впервые пересеклись пути Коковина и Перовского.

На это письмо Коковин ответил:

Письма эти найдены и впервые опубликованы Е. А. Ферсманом. Поскольку официальные пути снабжения Петергофской фабрики камнями, пишет Ферсман, «не казались Перовскому достаточно гибкой формой», то он «пошел даже на специальное материальное заинтересовывание в этом деле командира Екатеринбургской гранильной фабрики Якова Васильевича Коковина. Весьма вероятно, — продолжает дальше Ферсман, — что в Петербурге уже тогда были известны некоторые черты этого талантливого, но корыстолюбивого человека», поэтому ему и предложили выгодную частную сделку. «На это Коковин ответил хотя и отрицательно, но довольно уклончиво», — заканчивает свои комментарии ученый.

Где же уклончивость? Ответ совершенно определенный: в сомнительной сделке участвовать не желаю и не могу. Уж наверняка корыстный человек не отказался бы от столь выгодного предложения, тем более что сделано оно было от имени сильной столичной персоны. Коковин поступил и ответил как человек щепетильно честный. Почему же и в этом его ответе видят признаки его «корыстолюбия»?

А. Е. Ферсман заинтересовался Перовским только как любителем и знатоком минералов. Он высоко оценивал его деятельность и связывал с ней расцвет «культуры камня» в России во второй четверти XIX века.

Глава Департамента уделов Перовский по долгу службы сперва не имел никакого отношения к Петергофской гранильной фабрике. Но, будучи страстным коллекционером камня, он много сделал для нее. Используя свою близость к императору, Перовский добился передачи Петергофской фабрики Департаменту уделов. Именно его энергия оживила захиревшее было предприятие. Для восстановления фабрики он добился средств, поставил во главе ее хозяйственного и энергичного Д. Н. Казина. Организовал снабжение фабрики природным камнем. Яшму и белый мрамор привозил из Италии, лазурит из Афганистана, сердолик из Индии, черный мрамор из Бельгии, алмазы и аметисты из Бразилии. По его инициативе началась разработка новых месторождений камня в Волыни, на Урале, в Сибири.

Камнерезное дело благодаря Перовскому было поставлено с небывалым размахом. А. Е. Ферсман не без основания писал:

Этих заслуг Перовского отрицать нельзя. Но нам нельзя не приглядеться к этому человеку со всех сторон.

Один из пяти внебрачных сыновей екатерининского вельможи графа А. Д. Разумовского, Лев Алексеевич Перовский получил достойное образование и все возможности для блестящей карьеры. После окончания университета (1811 год) девятнадцатилетний Лев Перовский, как и большинство молодых людей его круга, пожелал пойти по военной службе и после окончания школы колонновожатых был зачислен в свиту императора. В двадцать семь лет он уже полковник «по квартирмейстерской части».

Перовский уверенно и успешно делает придворную карьеру, и в то же время он — участник первых тайных обществ. Трудно сказать, насколько это соответствовало его тогдашним убеждениям — участие в тайных обществах было модным среди высшей дворянской молодежи, а очаги декабризма историки находят как раз в Московском университете и в Московской школе колонновожатых, где учился Лев Перовский. Он вместе с братом Василием дал согласие участвовать в создании республики на Сахалине. В 1817 году братья Перовские стали членами тайного Военного общества (или «Общества благомыслящих»), а затем и «Союза благоденствия».

В 1820 году Лев Перовский, женившись, уезжает за границу и возвращается в Россию после восстания декабристов, как раз к коронации Николая I. Он давал показания по делу декабристов — его фамилия встречается в бумагах следственной комиссии. Но Лев Алексеевич, как и его брат, оказался среди тех, кто был освобожден от суда лично императором, «ибо (они) заслужили при милостивом прощении его величества совершенное забвение кратковременного заблуждения, извиняемого их отменной молодостью».

Император не ошибся в Льве Перовском. Через четверть века, в 1849 году, Л. А. Перовский — тогда уже сенатор, граф и министр внутренних дел — в усердии сыска превзошел даже профессионалов III отделения: он раньше них выследил кружок Петрашевского и имел честь лично доложить об этом императору, чем весьма обидел шефа жандармов.

Летом же 1826 года Перовский стал членом Департамента уделов — ведомства, занимающегося крестьянами, землями и имуществом императора и его семьи. Начался новый этап стремительной карьеры.

Лев Перовский был одним из самых умных николаевских чиновников. Умным настолько, чтобы тщательно скрывать даже свой ум. Николай I не любил и боялся одаренных людей, он окружал себя посредственными — с ними было удобно и неопасно…

И Перовский проявлял усердие только в той степени, в какой это было угодно императору: он никогда не предлагал коренных преобразований. Не меняя по существу положения удельных крестьян, он сумел при помощи различных мер «сделать немаловажное приращение доходов» (разумеется, не крестьян, а царской семьи). При Перовском впервые за всю историю удельного ведомства не было крестьянских недоимок. Император был очень доволен им и даже предложил его «реформы» в основу решения крестьянского вопроса, а самого Перовского сделал в 1841 году министром внутренних дел. Удельные крестьяне ответили на «реформу» Перовского восстаниями.

С отменным упорством и ловкостью шел Перовский вверх по служебной лестнице, шел стремительно, без оглядки… «Характер имел твердый, настойчивый, готов был прошибить каменную стену, лишь бы достигнуть своей цели», — писал о Перовском В. И. Панаев, служивший с ним в Департаменте уделов.

«Честолюбивый до ненасытности». «Непомерное честолюбие и неумолимая жестокость». «Неугомонное честолюбие». Такими эпитетами характеризовали главу Департамента уделов его современники. И еще одну черту характера Льва Перовского подчеркивают все, кто его знал. Ему была свойственна мстительность, болезненная и жестокая мстительность. Об этом говорила даже родная сестра Льва Алексеевича. Он умел мстить жестоко и беспощадно.

«Это всегда животное, но иногда это хищный зверь» — так отзывался о Перовском граф Блудов — человек одной с ним породы, ловкий царедворец, один из николаевских министров.

В огне ненасытного честолюбия как бы сгорели все остальные чувства и эмоции Перовского. Он отлично понимал, что многие естественные человеческие чувства опасны для придворной карьеры. И он выполол в своей душе не только слабые ростки декабристских идей, но и задушил или накрепко запер в себе «ненужные» сердечные движения. Пробиться к его душе стало невозможно.

Но был еще и другой Перовский.

Запретив себе проявлять какие-то бы ни было чувства на службе, он должен был дать выход еще не задушенным эмоциям в чем-то другом. У этого хладнокровного честолюбца имелась своя страсть. Страсть болезненная и неистовая…

Это была страсть коллекционера.

С необычайным усердием собирал он свои коллекции — ботанические, зоологические, археологические… Но главной его слабостью были минералы и драгоценные камни. Его жизнь была какой-то неистовой погоней за уникальными образцами минерального царства, обладать которыми он стремился во что бы то ни стало.

Открытие изумрудов не могло, конечно, оставить Перовского равнодушным. Едва прослышав об этом, он немедленно востребовал копию донесения Коковина и еще в феврале 1831 года поручил ему «заложить разведку изумрудов в пользу Департамента уделов». Но Коковин, видно, не испытывал особого желания иметь дело с Перовским и не спешил выполнить его поручение, а потому на этот раз действительно уклончиво ответил, что ему «для сего нужно особое предписание своего начальства». Это взбесило вице-президента Департамента уделов. Не мог забыть он и отповеди, полученной от Коковина в ответ на его сомнительное предложение. Тогда в 1829 году Перовский добился предписания министра императорского двора, которое обязывало командира Екатеринбургской фабрики удовлетворять «все требования Департамента уделов относительно добывания цветных камней… а для сокращения переписки прямо сноситься с Департаментом». Теперь он употребил все свое влияние, и в августе 1831 года Кабинет Е И В вновь подтвердил приказ министра и потребовал от Коковина «неукоснительного исполнения требований Департамента уделов на счет добывания цветных камней… не исключая из оных и изумрудов».

Перовский никогда не забывал о пополнении своей личной коллекции. А. Е. Ферсман, говоря, что Перовский «любил камень со страстью коллекционера», отмечал, что все лучшие камни, поступавшие в Департамент уделов, оседали в коллекции вице-президента. Чтобы заполучить полюбившийся ему минерал, он пользовался любыми средствами, шел на подкуп, интригу.

Едва на Урале нашли первые алмазы — всего несколько кристаллов, — как два лучших из них — природные 24-гранники, не уступавшие, по мнению специалистов, в игре и блеске ограненным бриллиантам, уже оказались в коллекции Перовского, которой была отведена особая комната в его роскошной квартире на Большой Миллионной. Для камней имелся еще специальный минералогический кабинет, вызывавший восхищение и зависть ученых и любителей. Как свидетельствуют современники, Перовский впадал в «жар и трепет», любуясь волшебным блеском самоцветов. Вот уж кто воистину походил на скупого рыцаря и Плюшкина сразу, даром, что был одет в шитый золотом придворный мундир!

Изумруды влекут Перовского неудержимо. В сентябре 1832 года вице-президент появляется в Екатеринбурге, а оттуда, несмотря на отвратительнейшую дорогу, вернее, полное отсутствие оной, добирается до самых копей. Он даже спускается в шахту глубиной 35 аршинов, где шла самая удачная добыча изумрудов.

То был один из самых удачливых периодов в истории копей — они дарили великолепные изумруды, и в большом количестве. Расторопный Коковин успел построить на приисках две казармы для рабочих, конюшню, кузницу, сарай. Для откачки воды из глубоких шахт устроена отливная конная машина. Одним словом, работа на копях шла полным ходом. А для приезжего начальства была приготовлена новая изба. Придраться было не к чему.

Но сами копи были капризны. Они становились то по-царски щедры — и тогда дарили много превосходных изумрудов, то на много лет прятали свои драгоценные кристаллы. Даже много десятилетий спустя, когда месторождение было хорошо изучено, предугадать скопления изумрудов было невозможно — здесь не прослеживалось никакой закономерности. В 1834 году добыча изумрудов сократилась. В 1835-м упала еще более.

В это время в Петербург и пришел донос на Коковина. Кто-то намекнул вице-президенту Департамента уделов, что изумрудов будто бы потому мало высылается в столицу, что Коковин прячет их для себя. В доносе не было фактов — только подозрения. Но Перовский только и ждал подобного случая.

В начале июня 1835 года в Екатеринбурге инкогнито появился столичный чиновник. Он предъявил Главному горному начальнику генерал-лейтенанту Дитериксу бумагу, которая гласила, что член Департамента уделов статский советник Ярошевицкий послан министром императорского двора для ревизии Екатеринбургской гранильной фабрики. А после многозначительно объявил, что имеет еще и секретное поручение — «дознать», не скрывает ли командир фабрики Коковин цветные камни. И посему он намерен произвести в квартире Коковина обыск и предлагает генералу принять в нем участие.

Горного начальника покоробили и само предложение, и тон приезжего. Но многолетний опыт общения со столичными чиновниками помог ему ничем не выдать этого. Сославшись на недомогание, генерал предложил в помощники ревизору екатеринбургского полицмейстера.

Прямо от горного начальника Ярошевицкий вместе с полицмейстером и срочно вызванным надзирателем фабрики отправились к дому Коковина. Путь был недолог — нужно было только перейти плотину, которая отделяла горное правление от гранильной фабрики. Почти сразу же за ней стоял деревянный дом, где жил Коковин. В самом помещении фабрики ни для канцеляристов, ни для командира места не хватало, и одна из комнат дома была его служебным кабинетом. У окна стоял стол, на котором лежали разные деловые бумаги, и деревянное резное кресло. Все остальное занимали камни. Они лежали в шкафах, на столе, в ящиках и прямо на полу. Куски яркой многоцветной яшмы, розового с черными прожилками родонита, причудливые гроздья еще не распиленного малахита. И на самом почетном месте — изумруды: штуфы вместе со сланцем и огромные кристаллы, искры и изумрудные печати…

Коковин пояснил, какие из камней принадлежат Кабинету, а какие предназначены для Департамента уделов. Камни были приготовлены к отправке в Петербург. Но теперь Ярошевицкий решил сам заняться этим. Пока мастеровые сортировали камни, он побывал на гранильной фабрике, съездил на изумрудные копи.

Вернувшись в Екатеринбург, ревизор составил опись камней. В ней среди прочего значилось «камней изумрудных хороших — 30, в них весу 8 фунтов, самых лучших изумрудных камней — 11, в которых весу 4 фунта, в том числе один самого лучшего достоинства, весьма травянистого цвета, весом в фунт… самый драгоценный и едва ли не превосходящий достоинством изумруд, бывший в короне Юлия Цезаря…» — так записал в своем отчете Ярошевицкий, знавший толк в камнях.

Почти все изумруды командир фабрики согласно требованию Кабинета обычно сразу же отправлял в Петербург. Лишь один из лучших кристаллов — самый крупный из найденных в сретенской шахте изумруд «высокого зеленого цвета» и «чрезвычайного достоинства, чистоты и прозрачности» не спешил Яков Коковин отправить в столицу. Скрыл ли он его из корысти? Непохоже. Иначе зачем же в присутствии других людей вынимал его из шкафа, показывал знатокам, сам восхищался им и приговаривал (как записано в следственном деле: «Еще раз на этот камень полюбуюсь, ни прежде, ни после такого не было»).

Нет, это была не корысть, а скорее слабость знатока и ценителя. Этот камень был всем изумрудам изумруд.

Ярошевицкий сам долго держал изумительный кристалл в руках, никак не решаясь положить в ящик. Он даже на какое-то время забыл строгие внушения своего начальника Л. А. Перовского — отнестись к командиру Екатеринбургской фабрики без всякого снисхождения. Как будто и в самом деле изумруд, как считали древние, отвел «черные мысли».

Наконец ящики упакованы. Ревизор запечатал их двумя печатями — своей и конторской — и велел грузить на тройку. Сопровождать ценный груз он поручил молодому, но расторопному мастеровому фабрики Григорию Пермикину.

16 июня 1835 года уникальный изумруд отправился в дальнюю дорогу. Проделав путь почти в две тысячи верст, почтовая тройка 11 июля 1835 года прибыла в столицу и остановилась на Большой Миллионной — около здания Департамента уделов, в котором находилась и квартира Перовского. Ящики с изумрудами внесли в служебный кабинет Перовского и там распечатали. При вскрытии, как об этом говорят архивные документы, присутствовали двое: мастеровой Григорий Пермикин и вице-президент Департамента. Целых две недели — с 11 по 25 июля — Пермикин сортировал камни. Затем часть изумрудов отправили в Кабинет Е И В, другую оставили в распоряжении Департамента уделов.

Вице-президент познакомился с отчетом Ярошевицкого о ревизии Екатеринбургской гранильной фабрики. Документ этот был составлен с отменной ловкостью — он позволял сделать любой вывод. Можно было обвинить командира фабрики в злоупотреблениях, а можно и не обвинять — все зависело от точки зрения. Перовский был странно великодушен — он не дал никакого хода отчету Ярошевицкого.

Казалось, гроза пронеслась мимо. Так показалось и Главному горному начальнику уральских заводов, который в августе 1835 года ходатайствовал перед Кабинетом Е И В «о награде обер-гиттенфервальтера Коковина за беспорочную долговременную его службу, непоколебимую добрую нравственность и знание своего дела по управлению фабрикой следующим чином».

Слухи об уникальном изумруде дошли до придворных кругов. И естественно, появились желающие полюбоваться чудесным кристаллом. Однако фунтового изумруда, а вместе с ним и некоторых других самоцветов не оказалось ни среди камней, переданных Кабинету Е И В, ни среди тех, что остались в Департаменте уделов. Об этом сообщили министру императорского двора, и тот поручил разобраться в деле Ярошевицкому, поскольку Перовского в Петербурге не было.

Ярошевицкий кропотливо сверяет свою опись с обеими группами камней и не находит среди них не только фунтового изумруда, но и четырех лучших аквамаринов. Но зато — странная вещь! — всех изумрудов уже не 661, как значилось в его описи, а 670 — появились лишние. И изумрудных искр не 1103, а 1108. Ярошевицкий пишет об этом рапорт министру, но не успевает его отправить — в Петербург возвращается Перовский и забирает рапорт у своего подчиненного: он сам выяснит эту странную историю.

Рапорт Ярошевицкого так и не был отправлен министру. Он остался в бумагах вице-президента Департамента уделов и до сих пор хранится в Ленинградском архиве. К рапорту приложена объяснительная записка Перовского (на каждой бумаге должна быть резолюция — вице-президент любил порядок): рапорт не отослан по причине того, что Ярошевицкий выехал из Петербурга по служебным делам(?!). А на самом рапорте позже сделана приписка: «Отношение сие не состоялось». И все. Таким образом документ этот канул в бумажном океане.

Мало того, Пермикина Перовский тоже срочно откомандировал в Екатеринбург. В столице не осталось никого, кроме Перовского, кто мог бы дать какие-то объяснения по делу об исчезновении изумруда.

А между тем в высшем обществе уже поползли слухи о пропаже. Строились самые фантастические предположения, рождались подозрения. В начале ноября 1835 года вернулся в Петербург из заграничной поездки Николай I, и министр императорского двора при первом же докладе сообщил ему о происшествии. Поискам уральского изумруда придали государственное значение: император огорчен, он повелевает немедленно найти столь ценный камень.

Любой, самый неискушенный следователь, если бы ему поручили дело, понял бы, что следы ведут к Перовскому: путь изумруда обрывается около него. Почему же больше ста лет на Коковине лежит клеймо похитителя? Да потому, что следователем оказался… сам Перовский! Оказался, конечно, не случайно. Он действует хладнокровно и нагло. Сам предлагает императору свои услуги. Он лично займется поисками пропавшего изумруда — пусть только ему не мешают.

Так появился следующий документ:

Кто теперь может ослушаться Перовского? Любой человек, какого бы чина и звания он ни был, будет исполнять то, что прикажет вице-президент Департамента уделов.

Началось 5 декабря 1835 года. Именно в этот день Перовский приехал в Екатеринбург. Меньше чем за две недели проделал он путь из Петербурга до Урала. Спешил, торопился Перовский в Екатеринбург — наверное, не одна загнанная ямская лошадь была на его совести.

Вице-президент Департамента уделов был энергичным человеком. Но 5 декабря 1835 года он превзошел самого себя. Своей энергией и властью Перовский привел в движение множество людей в Екатеринбурге.

«Дело» Коковина открывает такой документ:

Следом идет другой документ:

Этим же днем датированы еще несколько документов. Какая масса бумаг, доказывающих усердие вице-президента Департамента уделов! С каким рвением ищет он пропавшее сокровище! Решительные действия. Дотошные допросы десятков людей. Арест Коковина.

Так за Коковиным захлопнулись двери секретной одиночки Екатеринбургского тюремного замка. Наступило завтра, затем послезавтра. Ежедневно дверь камеры открывалась, входил тюремный надзиратель, молча ставил на стол еду и так же молча, не отвечая ни на один вопрос, уходил.

Только 17 декабря в камере появился Лев Перовский. Его интересовали изумруды.

На следующий день снова Перовский, и опять спокойные и холодные вопросы. И снова зловещая фраза, как и в прошлый раз:

— Только признание может вас спасти. Только признание в хищении изумруда.

Еще через день — третий и последний допрос, и то же требование: признать вину.

Коковин не признал себя виновным.

Перовскому удалось выяснить, что с изумрудных копей и в самом деле пропадают иногда камни. Правда, Коковин здесь ни при чем: многочисленными делами о хищении изумрудов прямо с приисков отмечена вся история копей. И тем не менее в отчете министру двора и императору Перовский делает самые категорические выводы:

Забегая вперед, приведем вывод судебного следствия, сделанный через год после этого отчета Перовского:

Так оно и было, даже суд вынужден был это признать. И тем не менее:

И Перовский добивается своего. Екатеринбургскому военному суду выразили недоверие и по делу Коковина составили судную комиссию из офицеров, присланных из отдаленной Киргизской линии и находящихся под началом Оренбургского военного губернатора генерал-лейтенанта В. А. Перовского — брата Льва Перовского. Удивительное совпадение, не правда ли?

Весной 1836 года члены военно-судной комиссии, созданной по приказу Василия Перовского, прибыли в Екатеринбург. Но делать здесь было нечего: в распоряжении суда не оказалось ни одного документа по делу командира Екатеринбургской фабрики. Лев Перовский все материалы дознания увез в Петербург и не торопился их высылать.

Так прошло несколько месяцев. Только летом суд начал свою работу. Нет, члены суда не были совсем уж бессовестными людьми. Они старались быть объективными. Из собранного материала они сделали вывод, о котором мы уже упоминали: «…где, когда и кем тот камень похищен, никаких сведений о том к сему делу не доставлено», а потому в следственном деле «виновного в похищении» неоднократно, хотя и очень осторожно, высказывалось недоумение: если изумруд увезен Ярошевицким в Петербург, то почему его нужно искать в Екатеринбурге?

Но никто не спросил Льва Перовского: видел ли он изумруд, когда вскрывал ящики в июле 1835 года? Если видел, то почему его не ищут в столице? Если же изумруда в ящике не оказалось, то почему уже тогда, в июле, Лев Перовский не поднял тревоги? Не мог же он равнодушно отнестись к исчезновению такого камня? Этих вопросов вице-президенту Департамента уделов не задали, а если кто-нибудь и задал, то в следственное дело их не записали.

Судьи не могли не чувствовать, как чья-то ловкая и сильная рука не разрешала следствию и суду искать изумруд там, где он был потерян, и умело отводила их усердие совсем в другую сторону. И потому все, кто занимался делом командира Екатеринбургской фабрики, поняли, что их задача состоит не в поисках пропавшего изумруда, а в том, чтобы в чем-то обвинить Якова Коковина.

И вырастали один за другим пункты обвинения. Коковин обвинялся в том, что

Часть этих обвинений суд затем признал ложными, ибо выяснилось, что здесь «никаких злоупотреблений со стороны подсудимого Коковина не оказалось, а напротив, из дела видно, что дрова и провиант покупали не выше справочной цены; добыча наждака, найденного самим Коковиным, закрыта временно, так как не было потребности; остановка в производстве работ происходила иногда по мелководию; мастеровые на изумрудных приисках употреблялись по назначению; а строение фабрики остановлено и заготовленные материалы проданы или розданы в долг, по случаю происходившей по начальству переписки о переводе фабрики на место уничтоженного Елизаветинского завода…

В сентябре 1836 года суд закончил свою работу. Коковин по-прежнему находился в тюремном замке. Еще полтора года придется ему просидеть в секретной одиночке. В то время судебный приговор медленно шел по каналам бюрократической машины: от военно-судной комиссии к Оренбургскому губернатору, от губернатора в Военное министерство, из министерства на окончательное утверждение императора. Вызвало ли дело Коковина во время этого «путешествия» у кого-нибудь подозрение — неизвестно, но в конце концов приговор суда был утвержден без изменения.

Коковин все это время находился в неизвестности: и какие окончательные обвинения против него выдвинули, и когда закончился суд, и какой приговор вынесен. Мало кто знал и о его деле. В Екатеринбурге и в Петербурге ходили слухи, что Коковин повесился в тюрьме и тем признал себя виновным: зачем же безвинный человек будет кончать самоубийством?

Как родился такой слух — неизвестно, но он зафиксирован как якобы свершившийся факт в бумагах Департамента уделов и Кабинета Е И В. Именно в них-то и встретил А. Е. Ферсман это известие, а затем повторил его в своем эссе об изумруде Коковина и других работах.

В то время как бумаги придворных ведомств уже похоронили Коковина, он по-прежнему томился в одиночке. Он сломлен душой и телом, его состояние вызывает жалость тех немногих, кто знает его положение…

А дальше было вот что.

Командир батальона, несшего охрану тюремного замка, уведомил горного начальника, что 28 декабря 1836 года Коковин «по записке, присланной от здешнего полицмейстера, уволен до 6-го часа в свою квартиру, но в назначенное время в замок не явился… по болезни своей».

Горный начальник запросил доктора Рульфа, лечившего заключенного: можно ли Коковина перевезти «в покойном экипаже» в тюремный замок… 30 декабря доктор «уведомил, что г. Коковин одержим сильною воспалительною горячкою, посему отправление его в тюремный замок в настоящее время считает совершенно невозможным». Начальник принял соломоново решение: он приказал поставить в квартире Коковина «надежный воинский караул», но «при первой же возможности отправить в тюремный замок».

Очевидно, именно в эти дни женою Коковина (видимо, не без его помощи) и было написано «покорнейшее прошение» министру двора князю П. М. Волконскому. В прошении сперва обстоятельно и убедительно перечислялись заслуги командира Екатеринбургской фабрики.

Жена Коковина умоляет о правосудии. Ее письмо и через сто с лишним лет не может оставить читающего равнодушным. Но князь Волконский ответил на это прошение, что «не может входить ни в какое рассмотрение сего дела».

В мае 1837 года в Екатеринбург прибыл царевич — будущий император Александр II со своей свитой. «Августейшего путешественника» сопровождал и его воспитатель В. А. Жуковский. В дневнике поэта есть краткая запись:

Говорят, Жуковский был очень добрым человеком. Видимо, он пытался хлопотать за Коковина перед царевичем. По крайней мере, 31 мая 1837 года поэт записал в дневнике:

Но в николаевской России наказывали.

В январе 1838 года Оренбургский губернатор Перовский пересылает новому главному горному начальнику Глинке копию приговора:

С сим заключением поднесен был Государю Императору от Генерал-Аудиториата всеподданнейший доклад, на котором в 6 день ноября 1837 года воспоследствовала собственноручная Его Величества конфирмация: «Быть по сему».

Объявление Высочайшей конфирмации должно было произойти в здании Горного правления «при открытых дверях». Однако Коковина «по крайней слабости его сил» представить в правление было невозможно, а потому «конфирмацию привели в исполнение» прямо в тюремной камере. А в квартире его забрали ордена и знак отличия беспорочной службы и грамоты «на оные». После этого тяжело больного Коковина привезли из тюрьмы, в которой он пробыл два года, два месяца и двадцать дней.

Еще дважды — в 1838 и 1839 годах — обращался бывший командир Екатеринбургской фабрики с прошениями к царским вельможам.

Этот документ был последним автографом Якова Коковина, который удалось обнаружить в архиве. О дальнейшей судьбе Якова Коковина больше ничего не известно.

Тайна так называемого «изумруда Коковина» не разгадана. Как помнит читатель, изумруд, из-за которого возникло «дело», весил один фунт. А изумруд, о приключениях которого писал А. Е. Ферсман, — 2226 граммов, то есть более пяти фунтов. Не сходятся и их описания.

В июле 1973 года мне довелось побывать в Минералогическом музее Академии наук. Я попросил ученого секретаря Ю. Л. Орлова показать изумруд-гигант. Юрий Леонидович открыл сейф. Я смог полюбоваться замечательным кристаллом. Ученый секретарь еще раз взвесил его. Да, 2226 граммов точно! В том, что кристалл уральского происхождения, тоже нет никакого сомнения, заверили меня работники музея.

Но фунтовый изумруд был замечательной чистоты и цвета. Пятифунтовый же кристалл интересен главным образом своей необычной величиной — только часть его имеет хороший изумрудный цвет.

Значит, речь идет о двух разных изумрудах?

Но где тогда фунтовый изумруд? Может быть, испугавшись, Перовский уничтожил его? Или надежно спрятал? Или сбыл куда-нибудь подальше? Или, разделив на несколько частей, огранил? А откуда появился гигантский кристалл в пять фунтов? И почему его стали принимать за «изумруд Коковина»?

На эти вопросы пока нет ответа…