Трудная книга

Размышления над Арагвой

Однажды, во время отдыха в Кисловодске, мы с группой товарищей решили совершить автомобильную экскурсию в район Нальчика, к так называемым Голубым озерам и дальше — в Черекское ущелье. Когда мы рано утром трогались с места, погода стояла по-кисловодски солнечная, хотя на севере за Кабан-горою и Малым Седлом висела хмарь.

— Ну, Ессентуки заплакали! — тоном знатока сказал шофер.

И действительно, уже на половине пути к Ессентукам, у Белого угля эта самая хмарь нас окутала, потом из нее пошел противный, мелкий дождь, который провожал нас до Пятигорска, и только где-то за Тамбуканским озером, месторождением пятигорских грязей, он наконец от нас отстал. Однако это не утешало. Где-то справа должно было открыться Баксанское ущелье, а за ним, во всей своей красоте, — Эльбрус. В Кисловодске он только дразнил нас, выглядывая из-за плоских гор полукружьями своих вершин, а здесь мы надеялись увидеть его в полный рост, но вместо него перед нами по-прежнему было серое, войлочное небо, тяжело осевшее на землю.

— Ах, как обидно! Как обидно! — сокрушались мы, глядя на эту печальную картину. — Значит, мы ничего не увидим!

За Нальчиком дорога сначала шла по степи, а потом свернула вправо и пошла в горы. С каждым километром мы чувствовали нарастающий подъем, что только ухудшало наше настроение: поднимаемся в горы, а кругом все тоже — туман и туман. Значит, все пропало.

И вдруг точно раздвинулся театральный занавес, туман ушел куда-то в сторону, и открылось небо — чистое, ясное, голубое, — и взгромоздились вершины, сияющие, белоснежные, завораживающие. Оставив машину у Голубых озер, мы пошли пешком туда, к ним. Шли в гору, взбирались на кручи, обходя скалы, с опаской заглядывая в открывающиеся пропасти, а впереди возвышались и манили нас все такие же далекие, хотя, казалось, такие близкие вершины. Мы дошли до перевала, а где-то за ним — новые ущелья и новые подъемы — к снегам! И так захотелось, преодолев все, идти вперед и выше — туда, к вершинам, к небу, к самому солнцу!

Велика сила устремления, без которой невозможна, по сути дела, и сама жизнь!

А кому не известно — тем, кто по-настоящему стремился и достигал, — какова подлинная цена достижений? Как много нужно сделать, чтобы преодолеть и достигнуть, чтобы водрузить знамя на завоеванном рубеже, как нужно экономить дыхание, чтобы вдохнуть глоток горного воздуха вон там, на самой вершине, и какой для всего этого нужен душевный заряд!

Но разве остановить того, кто стремится? И разве забудет, разве может забыть обо всем этом тот, кто по-настоящему стремится? Уметь взять подъем, миновать разверзшуюся пропасть, распознать трещину, притаившуюся под видимой гладью пути, и обойти, преодолеть ее, иметь трезвый взгляд и крепкие ноги — вот что нужно тому, кто стремится.

Правда, все эти мысли пришли мне на ум позднее, когда перед нами открылись совершенно другие высоты и цели. XXII съезд. Он напомнил мне то, что чистым, свежим после дождя утром открылось нам тогда, в Черекском ущелье — скалы, нагромождения, обломки, следы исчезнувших эпох и катаклизмов, фундаментальность основания, дорога, идущая вверх, взлет ажурных островерхих вершин и радостная синева неба.

В самом деле, XXII съезд — это программа не только строек и дел, но и программа человеческих достоинств. Многие из них уже живут и укрепляются в жизни, но их дальнейший рост, формирование коммунистической личности, чистота человеческих отношений — это и есть наши нравственные вершины. И брать их нужно именно сейчас, когда «строительство человека» становится едва ли не первейшей и решающей нашей задачей. А может быть, и действительно решающей, потому что всякое другое строительство без этого теряет смысл. Будущее немыслимо без человека будущего.

Кое-кому это будущее, может быть, кажется невероятным. Но ведь и «Долой самодержавие!» в свое время тоже казалось невероятным. А сто тысяч тракторов? А электрификация? Все это осуществилось. Осуществятся и наши теперешние мечты и планы: будет коммунизм и будет новый человек — вершина всей истории. Она возникает для одних как призывный маяк, для других — как призрачное видение, почти сказка, но и в том и в другом случае она возвышается над целым хребтом, нагромождением тех самых эпох, через которые шло человечество. Что-то из этих эпох рушилось, что-то оставалось, и осталось, и осело в основании хребта, а мы не можем подняться к вершине, минуя основание. Мы не можем перед предстоящим подъемом не решить самый естественный и трезвый вопрос: а как осуществить его? Как взять их, эти высоты нравственного совершенства? Можно ли взять их одним восторгом, порывом и пусть искренним, пусть самым горячим, но голым призывом: смотрите, как они великолепны и чисты!

Путь к вершинам. Он не так легок и не так прост, и вести туда могут разные пути и разные, иной раз очень сложные и трудные, тропы.

Невольно вспоминаются вдохновенные строки Пушкина:

С этого «края стремнины» открывается поистине величественное зрелище: горы, горы, горы, те самые сверкающие вершины, которые так манят наш взор и мечту. А внизу — Арагва. И с полной ясностью отсюда, с высоты, видно, как сливаются там две Арагвы: «белая» и «черная». Вот они текут — разные, совершенно разные по цвету воды — и сливаются, и граница их слияния отсюда, сверху, кажется точно прочерченной. А дальше идет просто Арагва, где все смешалось, и белое, и черное, и невозможно уже отделить одно от другого, хотя текут в ней все-таки две Арагвы: «белая» и «черная». Так же и в жизни. В ней тоже борются и спорят два потока: светлые, чистые воды добра и черные струи зла.

И вот я стою у начала пути. Можно исследовать истоки высот человеческого духа — это так радостно, приятно и бесконечно нужно. А разве менее нужно другое: перекрыть мутные воды «черной» Арагвы, чтобы они не вторгались в общий поток и не загрязняли его?.. И разве не менее важно пойти — нужно же кому-то пойти и туда, по берегам «черной» Арагвы, и проследить, и покопаться, исследовать и попробовать что-то узнать и разведать: откуда же и как, из каких пластов жизни берется эта муть, где и как ее можно остановить, или хотя бы ослабить ее напор, или очистить, просветлить ее воды.

Куда идти? Как идти?

«…В науке нет широкой столбовой дороги… и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам».

Так сказал Маркс о науке. В такой же степени это относится и к овладению вершинами нравственного совершенства. Путь к ним — далеко не столбовая дорога, по которой можно промаршировать под звуки оркестра, это каменистые трудные тропы, где может быть все: и завалы, и провалы, и подъемы, и трещины. И, готовясь к восхождению, разве не должны мы во многом разобраться и многое проверить — что же брать с собой в нелегкий путь и что не брать, куда, на какой уступ можно уверенно ставить ногу и от чего уберечься, что предусмотреть и каких ошибок избежать.

Многое нужно стремящемуся, но, прежде всего, нельзя терять из виду вершины, надо идти к ним, но при том смотреть под ноги — куда ведет тропа, по которой ты направляешь шаг.

Я давно живу на свете, но, чем больше живу, тем становится интересней. Наша жизнь как подъем по горной дороге — с каждым новым ее этапом, с каждым поворотом открываются все новые и новые дали, возникают новые горизонты и цели, а вместе с ними и новые сложности, которые нужно преодолевать. На наших глазах будущее приходит в настоящее и рождается из него и, в то же время, прошлое прорывается в будущее и вступает с ним в скрытую, но злую борьбу.

Сложности! В них — и пафос, и драматизм нашего времени, в них его живая диалектика и поле битвы. И большой веры и непоколебимости, огромного устремления и напряжения сил, разума и воли требует оно от каждого из нас. И честности. В этом-то, может быть, самое главное — честности мысли: разобраться в сложностях, которые тебя окружают, и проблемах воспитания, которые из них вытекают. А к сожалению, у нас бытует еще слишком упрощенный и односторонний взгляд на этот вопрос.

Воспитывать — не значит посадить перед собой сына и читать ему нотацию. Воспитывать — не значит прочитать лекцию, даже очень интересную лекцию, и думать, что вот проведено мероприятие, и дело сделано: все слушатели будут делать так, как говорил лектор. Воспитывать — не значит сказать: будь таким, делай так, — и все будут делать так. Ах, если бы можно было внушать идеи «прямой наводкой»!

Мы много говорим о необходимости воспитания на положительном примере и совершенно справедливо говорим.

Разве доктор, от которого пахнет табаком, может убедить больного во вреде курения? «Врачу, исцелися сам!» — скажет ему больной словами древнего изречения. Разве отец, пришедший с получки навеселе и решивший по этому случаю «поучать» сына, имеет право на такое поучение? Разве лектор достоин читать лекцию о моральном облике советского человека, если сам он бросил соблазненную им девушку? Разве парторг может увлечь за собой народ, если он сам запутался в каких-то грязных делишках? Разве писатель вправе писать книгу о благородных чувствах, если он заперся за высоким забором своей дачи с лохматым барбосом во дворе? И какое влияние будет иметь этот доклад или лекция, книга или родительское поучение, если они будут противоречить жизненному облику того, кто поучает? Все это пройдет мимо души.

Одним словом, нельзя воспитывать не воспитываясь. И не с этого ли нужно начинать? Да, воспитание — это и пример, и контроль, и наставления. И то, и другое, и третье объединяется в емком понятии, оно вбирает в себя и образ жизни, и ее основные принципы, и нравственный воздух, то есть все то, что создает атмосферу, в которой живет воспитуемый и как губка впитывает ее. Поэтому в здоровых семьях, построенных на крепких устоях, и дети обычно бывают хорошие, а в семьях, где все шатается и ползет по сторонам, воспитание лишается своего нравственного фундамента. Точно так же в крепких, здоровых коллективах складываются и здоровые, нравственные люди, а где заведется гниль и грязь, там в этой грязи зачастую тонут и люди.

«У нас?» — грозно заметил редактор против аналогичных слов на странице статьи, которую я однажды написал на эту тему. И я не знаю, чего было больше в редакторском предупреждении — детской наивности или сознательного политического лицемерия? Как будто у нас нет и не может быть плохих, нездоровых, развалившихся или разваливающихся семей. Как будто у нас нет отцов — пьяниц, лгунов и развратников, как будто у нас нет легкомысленных мамаш или матерей, страдающих куриной слепотой безрассудной и неумной любви, развращающей детей, как будто у нас нет и других вещей и явлений, способных влиять на людей.

Бесполезно вступать в спор с этими рыцарями обветшалого казенного «патриотизма», причинившего нам так много бед. Нам нужен трезвый взгляд на жизнь, и в том числе на вопросы воспитания, на всю их, иной раз даже непонятную, сложность и глубину.

Вспомним встревожившее всех нас письмо Ирины А., опубликованное в «Комсомольской правде» (17 мая 1964 г.). Мать Ирины — учительница, бескорыстная, самоотверженная труженица, покинутая мужем, одна вырастившая двух дочерей и стремившаяся привить им все самое хорошее, самое высокое и благородное. И вот в ее адрес взбунтовавшаяся мещанка-дочь кидает потрясающие по своему цинизму слова: «Я ненавижу свою мать!.. Она целыми днями корпит над тетрадями и, поскольку учит всю жизнь, воображает, что умнее ее нет никого… Вечно она ссылается на то, что не может делать дорогие покупки. А книг накупила — класть некуда… Музыку мы можем слушать только классическую. Все остальное — пошлость, гадость. Вертинский — гадость. Есенин — декадент. Золя не читай. Ремарка не читай. Тургенев — вот это можно читать, воспитывает благородные чувства… Всю жизнь я, как в тисках… Ненавижу!.. Ненавижу ее за то, что своим жалким учительским трудом она не может прилично обеспечить свою семью, в то время как другие без высшего образования, без этакого сверхусердного труда зарабатывают на модную обувь, на красивую мебель, а мы, «мы не можем, у нас нет денег». У других есть, а у нас нет. Ночи сидеть над тетрадями, решать бесконечные задачи, и нет денег! Значит, недостаточно ума, чтобы иметь хороший оклад… Не могу простить матери то, что от нас ушел отец. Она вечно занята, всегда немодно одета, считает, если все чисто, опрятно, значит, красиво. А вот другая женщина — рыжая, яркая, накрашенная, в модных туфлях, с большим декольте, которую осуждает наша скромная мама, оказалась привлекательнее и милее, и отец оставил нас, двух девочек, ради этой, с точки зрения мамы, вульгарной женщины. Мама говорит, что она глупа, как пробка, эта женщина, а наша чересчур умная мама оказалась со своим великим умом никому не нужной».

Диву даешься глубине духовного цинизма, почти маразма, до которой дошла эта ультрасовременная финтифлюшка, осмелившаяся из-за модных туфелек и песенок поднять руку на мать, на ее благородный и самоотверженный труд, а вместе с тем и на самые высокие, но, по ее мнению, «обмусоленные и старомодные» нравственные принципы. И все это родилось в ответ на самый положительный пример и личной, и трудовой жизни матери, в ответ на ее стремление окружить детей самыми положительными влияниями и в области моральных понятий, и в области литературы, искусства. Из плюса получился минус. Как?

Оказывается, воспитание куда более сложный и многосторонний диалектический процесс, в котором принимает участие очень большое количество самых различных факторов и влияний. Значит, мало влияния одной, пусть самой «положительной» матери. А раз этого недостаточно, то авангардные позиции начинают занимать другие воспитатели: и иначе, видимо, настроенный отец, и просмотренная кинокартина, и прочитанная книга, подружки и мода, пусть самая глупая, но мода. Воспитание, следовательно, вопрос общественный, далеко выходящий за границы семьи, и не случайно в Программе КПСС уделено большое внимание формированию нравственного облика человека, проблемам семьи, школы, воспитательной роли партии. Не случайно о воспитании так много говорилось на XXII съезде партии, говорилось как о сложном и длительном процессе, требующем больших усилий, терпеливого, разумного подхода и даже пота и душевных мук. Говорилось и о том, что формирование нового человека происходит не только под влиянием специальной, так сказать, целенаправленной работы, но и всего уклада жизни общества, его обычаев и законов, государственных установлений и социальных отношений, определяющих лицо этого общества. Подчеркивалась на съезде и очень правильная мысль о том, что молодое поколение, поколение строителей коммунизма, надо беречь и воспитывать с детских лет, закалять его в юности и тщательно следить за его ростом, чтобы не было у нас моральных калек — жертв неправильного воспитания и дурного примера.

Следовательно, воспитание не только формирование героев, но и предупреждение уродств, или, говоря математическим языком, не только путь прямого доказательства, но и доказательство от противного, так как и тот и другой путь ведет к одной цели — к утверждению в жизни нового человека и новых человеческих отношений.

Вот почему в этом большом и многосложном разговоре о делах воспитания мы не можем обходить то, что составляет нашу муку и боль, — людей трудной судьбы и сложной, тяжелой или путаной души. А может, с них-то и нужно начинать, разобраться и понять, как и почему при всей принципиальной, нравственной высоте нашего общества появляются у нас моральные калеки, как и почему мы несем жертвы на фронте воспитания? А это значит предупреждать и уменьшать эти жертвы, это значит серьезно, сознательно и всесторонне формировать поколение коммунизма. Как во всяком движении, нужно обязательно расчистить дорогу, преодолеть то, что преграждает ее и тормозит движение. И уж во всяком случае не упрощать проблемы.

Воспитание нельзя рассматривать как пассивный процесс: я говорю — он слушает и выполняет. «Они думают, что мы не думаем», — сказали раз о таких опекунах-воспитателях смышленые ребята.

Нет, воспитание — это активный процесс, и человек — не только объект, но, в какой-то мере, и субъект воспитания, который участвует в нем как активная, как избирательная, в конечном счете, сила. Ведь воспитывать нельзя силой, силой можно заставлять. Конечно, заставляя, можно выработать и закрепить какие-то навыки и рефлексы, но это — не воспитание личности. А нам нужно воспитывать личность.

И подлинное воспитание немыслимо без глубокого индивидуального подхода к человеку как к личности — к реальному человеку, с его ошибками и слабостями, в том числе и к трудному человеку. Оно невозможно без решительной и упорной, часто длительной борьбы за человека, борьбы тоже трудной, может быть с переменным успехом, но тем более радостной, когда она заканчивается подлинной победой. Но как много нужно для этих побед!

Воспитание нельзя строить на простом внушении, с одной стороны, и на бездумном послушании или слепом подражании — с другой, хотя, опять-таки, и то, и другое, и третье несомненно играет какую-то свою и порой немалую роль. Но это тоже не будет воспитанием личности. А разве нам нужно воспитывать пассивных исполнителей, людей слепой инерции, неспособных на мысль и дерзания? И тем более нам не нужны бескрылые обыватели, мещане и потребители благ. Нет, нам необходимы люди мыслящие, способные перешагнуть через какие-то рубежи и посмотреть на вещи по-своему, по-новому, нам нужны люди, способные отличить добро от зла и устоять против зла, нужны люди мужественные, способные трезво видеть жизнь и вдохновенно бороться за ее постоянное улучшение, нам нужны активные деятели, творцы и борцы. Поэтому подлинное воспитание достигается и завершается тогда, когда человек сознательно берет то, что ему стараются привить, и делает это своим собственным, частью и элементом своей личности. Из всей совокупности того, что ему предлагает жизнь, воспитатели, школа, книги, он берет то, что ему каким-то образом подходит, что увязывается с его прошлым опытом, запасом идей, с его настроениями, личными особенностями, интересами и т. д. Из всего этого он сам делает свои выводы и, основываясь на них, сам намечает для себя свою жизненную линию, он сам в конце концов делается хозяином своей судьбы и активным членом общества.

И в этом, на мой взгляд, заключается самая главная цель воспитания: пробудить и развить в человеке вот это стремление и эту способность к самовоспитанию, зажечь факел, который будет светить в жизни. «Это идеализм, — сказали мне на это в одном споре. — Прежде чем зажечь факел, его нужно наполнить». Да, нужно наполнить — пустая душа гореть не может. Но автомобильный бак, прошу прощения за грубоватый пример, может быть заполнен горючим по самую пробку, а если, говоря шоферским языком, нет «искры́», двигатель останется мертвым. А именно в «искре́», в стремлении к знанию, к внутреннему совершенствованию, к собственному росту и к проявлению себя в обществе, — одним словом, в пробуждении нравственной личности и заключается главная задача воспитания, его критическая точка.

Но до этой критической, завершающей точки, до появления «искры́» идет длительный и сложный процесс «наполнения души», процесс очень ответственный и важный, которому мы не всегда, и далеко не всегда, придаем значение. Мы, взрослые люди, свое поведение и образ жизни зачастую считаем вполне естественным и нормальным. А всегда ли мы оглядываемся кругом? Всегда ли мы замечаем и думаем о тех, кто нас видит и слышит и кто живет рядом с нами? И прежде всего — всегда ли мы замечаем детей?

У Евгения Евтушенко есть стихотворение «Фронтовик». Годы войны. Мальчик «с верным другом Васькой» попал на шумные деревенские посиделки. Сопя, состукивая снег с огромных отцовских валенок, ребята вошли, и вдруг застыло сердце: перед ними

А кругом музыка, свет, водка, махорочный дым, и туфли-лодочки девчат, и аккордеон, поддающий ветерка:

Но фронтовик, которым любовались ребята, связывая с ним все самое лучшее и самое чистое, распоясался, как ухарь-купец, без устали в стаканы водку лил и сыпал разными историями…

Затем подсел уже к другой и ей повторил те же фальшивые слова: «Какие ваши совсем особые глаза».

Кончились посиделки, пьяный фронтовик, «душу вкладывая в плевки», шел, ругаясь, пошатываясь и ударяясь о плетни.

Вот она, вся сложность и глубина вопроса: в воспитании играет свою роль и хороший пример, и дурной пример, и весь комплекс жизненных обстоятельств, на первый взгляд как будто бы совсем незаметных, не предусмотренных и часто не предусматриваемых, а детские глаза, которых мы обычно не замечаем, детский ум и детское сердце впитывают все это. Дети перерабатывают и переваривают бесчисленное количество впечатлений и делают свои выводы. Мы наивно полагаем, что они предметы, а они люди, мы думаем, что они ничего не понимают, а они мыслят. А потом мы спрашиваем себя: почему он получился такой, а не другой? В нашей жизни, в ее свершениях и идеалах есть много, очень много великолепного, возвышенного и возвышающего. Но есть и то, что нужно устранить, что препятствует правильному воспитанию детей, с корнем вырвать то, что отравляет нравственную атмосферу нашей жизни. Устремление в будущее немыслимо без преодоления зла и пережитков прошлого и наших собственных «нажитков»: ошибок и несовершенств.

Именно это и побудило меня написать повесть «Честь»[1], повесть о сложных путях молодой человеческой жизни, о трагических ошибках и мужании характера. Не ради любви к мраку и грязи, не ради смакования недостатков я выбрал этот тяжкий путь среди многих других, светлых и легких, радостных и приятных, выбрал потому, что сама жизнь показала мне свою другую, оборотную сторону, и я уже не мог, я не имел никакого морального права не сказать о том, что мне открылось. Но то, что мне открылось, создало такой напор впечатлений, проблем и вопросов, что уже трудно было справиться с ним и уложить в сюжетные берега художественного произведения. Ведь развитие действия в нем, как и сама трепещущая река жизни, течет и захватывает в своем течении то, что вмещается в его русло. Увлекая этим течением отдавшегося ему читателя, оно проносит его и через узкие стремнины сюжетных поворотов, и через широкие, свободные разливы повествования, и через глубокие омуты мысли. Но иногда эти разливы, этот поток жизни, проблем и мыслей прорывает береговые дамбы литературных законов и условностей так, что ломаются формы и возникают диспропорции. Блюстители канонов говорят тогда о недостатках, о несовершенстве композиции и нарушениях стройности сюжета, а писатель ждет главного, ждет того, что скажет тот, ради кого писалась книга: поймет читатель его или нет, разделит ли с ним его думы, его муки и цели, будет он мечтать, или сжимать кулаки, или плакать вместе с писателем, простит ли его вольности и отступления или поставит в счет? И если читатель остался равнодушен, начинаешь задумываться: где же ты действительно ошибся, а где не мог сказать иначе, чем сказал?

Так получилось и с моей повестью «Честь». Одним из главных пунктов критических атак на нее был образ писателя Шанского: он-де не нужен, он зря болтается под ногами и тормозит развитие сюжета. Да, развитие сюжета он тормозит. Это я знаю и вижу: да, без него жизненная история Антона Шелестова выглядела бы стройнее, изящнее, но… худосочнее. Она представляла бы историю глупого мальчишки, которого достаточно было бы выдрать ремнем, и все было бы в порядке. И только вмешательство Шанского, его беседы, исследования многих других, параллельных судеб, его размышления, вопросы и некоторые выводы расширили семейное происшествие до масштабов проблемы. Писатель Шанский был и остается для меня полемическим и публицистическим началом, своего рода отдушиной, позволившей высказать то, что не вмещалось в литературные рамки повести, но что не высказать было никак невозможно.

Повесть и связанные с нею публицистические статьи вызвали такой поток писем, что их никак нельзя уже было просто запрятать в письменный стол. И не только из-за количества, а из-за их внутреннего смысла. Это были не только отзывы и не простая критика: «так — не так», «нравится — не нравится», — не те слова.

В них заключались судьбы, исповеди, размышления и рассуждения, это — исследования поступков и ошибок, предложения практических дел и мероприятий, иной раз целые трактаты. Это — очень радостное явление нашей жизни: народ думает, люди чувствуют себя хозяевами жизни и хотят строить ее, они делятся своим опытом и своими мыслями, хотят обсуждать и решать вопросы, и обо всем они говорят с писателем просто и прямо, по выражению одного из них, — «как с человеком человек».

Пользуясь случаем, я всем своим корреспондентам приношу глубокую благодарность за искренность и доверие и вместе с тем прошу прощения у тех, которым я в свое время не успел или не сумел ответить лично, так как зачастую это действительно было невозможно физически. А теперь именно эти письма заставляют меня так же просто и прямо, искренне и тоже «как с человеком человек» поговорить с читателем обо всех сложных, а часто — больных вопросах жизни, которые в письмах поднимались.

«Где вы были раньше? Если бы в свое время был человек, который остановил бы меня, или попались такие книги, как ваша, разве я дошел бы до такого позора?».

«Цель моего письма — не какой-либо личный интерес, я своей судьбой доволен. Я обращаюсь к вам как к писателю, чтобы в будущих своих работах затронули корни зла».

«Уж если вы коснулись этой темы, то она будет преследовать вас долго. Вам будут идти нескончаемые потоки писем, и, конечно, на все вы не ответите. Но пишите, пишите на основании этих писем, пишите как можно больше. Пусть ваши книги читает молодежь, пусть учится на ошибках других».

«Пусть учится на ошибках других»… Сами читатели подводят меня к вопросам, мимо которых невозможно пройти. А с другой стороны, приходится слышать обратное: а можно ли учиться на ошибках других? А нужно ли учиться на ошибках других и не лучше ли воспитывать прямо и просто — делай так! Вот тебе пример для подражания, будь таким!

Будь таким! Это — непременный, обязательный принцип воспитания, но… обязательный или единственный?

Здесь мы сталкиваемся с основной, пожалуй, опасностью, стоящей перед нашим мышлением, — с опасностью догматизма. Как легко и соблазнительно, взяв за единственный исходный пункт какую-то глубокую, справедливую истину, подтягивать под нее реальную жизнь и как трудно идти обратным, самостоятельным путем — от ершистой реальности к законченности обобщений и закономерностей. Так и в делах воспитания.

Наша эпоха героическая, у ее истоков стояли люди героической, возвышенной души, — значит, пой гимны героизму в расчете на то, что они, как эхо, отразятся в душах людей. Чего проще! Но куда сложнее, да и куда важнее другое: героями ведь не рождаются, и Александр Матросов на своем пути к героизму прошел через воспитательную колонию. Подлинное искусство воспитания в этом и заключается — во взращивании героизма, формировании тех, кто об этом, может быть, даже не думает. Поднять тех, кто не нашел себя и пригнулся к земле, придать силы тем, кто ослаб, призвать к деяниям тех, кто не знает, что делать, учить преодолевать то, что стоит на пути к героизму.

Разве это не путь к звездам?

Да и может ли быть иначе? Окинем мысленным взором весь ход нравственного развития человечества, и мы совершенно явственно различим в нем два пути, две тенденции этого развития: стремление к добру и отталкивание от зла. Вернее даже, это две стороны одного и того же, двуединого по своей сущности, процесса: утверждения добра и ниспровержения зла. Может ли быть одно без другого? Трудно даже сказать, что из чего родилось, но, на мой взгляд, стремление к добру, даже самое понятие добра, родилось из невозможности жить во зле, из отталкивания от него и попыток преодолеть его. Нельзя же жить во всеобщей вражде всех со всеми, просто невозможно жить, если подходить друг к другу с камнем в руке. Это — явное зло. И вот рождается добрый обычай здороваться за руку: «Смотри! В моей руке нет камня! Не бойся меня, я не боюсь тебя. Мы — не враги, мы друзья». Нельзя жить, если сосед может увести из твоего дома и вола твоего, и осла твоего, а заодно и жену твою. Тоже зло. И вот рождается заповедь: «Не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его». Добро! Нельзя свергнуть эксплуататоров, если быть разобщенными и в одиночку переносить все беды и напасти подневольной жизни. Большое зло. И вот угнетенные объединяются под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Одним словом, нельзя утвердить добро, не ниспровергая зла. Примером этому служит социальная революция. Нарушение этого двуединства означало бы бессилие добра перед неприкосновенным злом, а отсюда прямой путь или к религиозному ханжеству, или к утопическому, а потому недостижимому социализму.

Следовательно, можно ли учиться на ошибках других? В частности, можно ли воспитывать на отрицательных образах? Безусловно! В этой связи мне хочется сказать об одной великолепнейшей выставке, самой выразительной за последние годы. Я имею в виду выставку картин лауреата Ленинской премии художника П. Д. Корина «Уходящая Русь».

Монахи, схимницы, митрополиты — самые отрицательные из отрицательных. Но всмотритесь в них внимательнее:

«Спас». Из-за ряда лампад смотрят два взыскующих, безжалостных глаза, от которых никуда не уйдешь. Ни милосердия, ни участия, ни человеческой искорки. Какой же это Спас? Художник разоблачает и развенчивает его жестокую, античеловеческую сущность.

«Иеромонах». Такой же жестокий, строгий, пронзительный взгляд, властная и напряженная, вполоборота, фигура в черном одеянии, цепкие руки судорожно сжали монашеские четки. «Такой на костер пойдет!» — тихо проговорил кто-то из притихших зрителей. «Что вы! Такой? Нет! — решительно ответил другой. — Он пошлет на костер!» — «Пошлет!» — подтвердил третий.

А рядом — «Митрополит». Яркое, пурпурное, праздничное облачение. Горят камни самоцветов на панагии, на кресте. Но какая же мелкая, ничтожная личность держит на своих хилых плечах всю эту роскошь, какие пустые, бесцветные глаза смотрят на вас рядом с великолепием сверкающих каменьев.

«Отрицательные образы» подлинного искусства, наполненные авторской мыслью, презрением и ненавистью, — «лица мистицизма и глупости, карьеризма и довольства», как сказано в отзыве одного из зрителей, — говорят куда ярче об истинном лице религии, чем самая «положительная», но пустая и бесстрастная агитка. Минус превращается в плюс. «Мы из Руси настоящей благодарим за «Русь уходящую»», — кратко, но выразительно написали в книге отзывов ученики советской школы.

Значит, важен не факт изображения зла, а отношение к нему художника. Мало — видеть зло. Ты должен ненавидеть его и активно стремиться к его разоблачению, тогда изображенное зло начинает бить по самому злу.

Все это в не меньшей степени относится и к литературе.

Об этих серьезнейших, принципиальных вопросах спорят писатели, думают и читатели. И вот перед нами одно из читательских писем. Пишет военнослужащий, младший сержант Гришин:

«Культ личности выхолостил литературу, и современность показывалась розовой на голубом. Мало внимания уделялось рядовому члену общества, больше — героям, вообще людям выдающимся. Острые вопросы не обсуждались, и обсуждать их боялись, и человек, сталкиваясь с жизнью, вынужден был самостоятельно искать ответа на обрушившиеся на него вопросы. Часто это были беззубые повести, они не учили бороться со злом в обществе и с разной душевной гнилью в себе. И очень хорошо, что теперь начинает появляться другое. Нужно показывать и «кулисы жизни», читатель пошел такой, что разберется — что к чему. Учить — ведь не значит давать рецепты, это значит — помочь человеку самому сделать правильный вывод».

«Возьмешь иной роман современности, — пишет другой, — там и патриотизм, и чуткость, и счастливый конец, и очищение, и отпущение грехов. Оно и видно, что мы идем в коммунизм семимильными шагами и нам некогда срывать сорняки под ногами. Авось засохнут».

Об этой концепции «авось засохнут», лежавшей когда-то в основе пресловутой «теории бесконфликтности», может быть, и не следовало бы вспоминать, если бы она не проявляла признаков жизни и не давала о себе знать, хотя и не всегда достаточно прямо и ясно. Так, Леонид Соболев в статье «О нашем герое»[2], ратуя за неоспоримый и никем не оспариваемый тезис о первостепеннейшей важности положительного героя, за который ему якобы приходится много терпеть, не только умалчивает об обратной стороне дела и необходимости одновременной борьбы с недостатками, но и выставляет в качестве примера и мерила следующее положение:

«Всякое видели мы на войне — и трусов, и негодяев, и бездарных командиров, кричавших из блиндажа: «Вперед! Вперед!», видели и то, как получают чужие ордена, но ведь не об этом писали, а о том величии духа советского воина, который навсегда будет примером верности Отчизне и революции».

Утверждение неправильное, хотя бы потому, что в самый тяжелый период войны на страницах «Правды», центрального органа партии, была полностью напечатана пьеса А. Корнейчука «Фронт», как раз вскрывающая и разоблачающая негодных командиров, пьеса, которая в значительной степени помогла оздоровлению дел на фронте и, следовательно, делу победы, и, следовательно, фактическому возвеличению нашей Родины.

Я представляю: если бы Константин Симонов в драме «Четвертый» свел бы тени наших погибших воинов с журналистом, который видел этих бездарных командиров, трусов и негодяев, посылавших бойцов в атаку, на смерть, а потом присваивавших их ордена, и молчал об этом, — сколько бы горьких и гневных слов они сказали ему!

А вот уже новые герои говорят их, эти горькие, но идущие от самого сердца слова, вспоминая в романе «Солдатами не рождаются» первые, трудные месяцы войны:

«Если сказать совсем по правде, ненавижу не только немцев, но и самого себя. Всех нас ненавижу за то, что у нас так было. Люблю всех нас, но и ненавижу, потому что мучаюсь тем, как это было… Да что же это такое?.. Как мы это позволили?.. Как мы допустили, чтобы это было?.. Боже ты мой, как это страшно и стыдно!»

И перед нами встает сложный во всей своей исторической реальности клубок человеческих, гражданских и, при всей их боли и горечи, высоких чувств, волновавших тогда всех подлинных патриотов попавшей в беду Родины, — «чувство вины и стыда, и боли, и бешенства за все, что у нас не получается, и радости за все, что у нас выходит».

Вот оно в чем, в той поистине шекспировской трагичности, которую нам пришлось тогда пережить, вынести и преодолеть, заключалось подлинное величие духа советского человека. А укрывательство трусов и негодяев — это не воспевание, а издевательство над ним. И тогда невольно вспоминаются очень интересные слова Ромен Роллана:

«Как много поэтов думают, что они оказали услугу Родине, воспевая героизм, самоотвержение, жертву! Но если они верили в них лишь устами, а не сердцем, если они видели в них лишь весело звучащие слова, а не суровую и трудную действительность, если они искали в них свой личный успех, а не благо других, — они унизили героизм, самоотверженность и жертву, а не послужили им».

Как можно воспевать величие народа и не бороться против того, что позорит и подрывает это величие? Как можно утверждать добро, оставляя в неприкосновенности зло? Можно ли? Можно ли только восхищаться, уподобившись страннице из «Грозы» Островского: «Бла-алепие, милая моя, бла-алепие!» Можем ли мы проходить мимо отрицательных сторон жизни, мимо тяжелых судеб и трудных характеров? Можем ли мы отмахнуться от этих явлений и сделать вид, что они не существуют? Ведь от этого они не перестанут существовать. Больше того, болезнь уйдет вглубь и тлетворное начало начнет действовать и на других, неустойчивых, восприимчивых к болезни. Нельзя бить врага, не видя врага и, тем более, пряча от него голову за камень, чтобы не видеть.

Нет, советский писатель не может, не имеет морального права на подобный подход к жизни. Он обязан видеть ее недостатки, пусть даже самые серьезные. Не ради них самих, а ради той великой цели, путь к которой они преграждают. Чтобы достичь ее, нужны люди сильные, нравственно цельные, люди большой, благородной и красивой души, и наша литература должна способствовать формированию таких людей, утверждению в жизни всего лучшего, передового, сознательного и честного. Но она должна учить и другому: ненавидеть все низкое, злобное, бесчеловечное, ненавидеть и активно бороться с ним, ибо нельзя утвердить добро, не ниспровергнув зло. Всякое другое решение фактически будет означать примирение со злом, а это честной литературе противопоказано: писатель не может не восставать против неправды, несправедливости, против фальши и лжи, не может не бороться с теми и с тем, что порождает зло.

Да, наше искусство — искусство героической эпохи, и оно не может не радоваться нашим победам и достижениям, не может не воспевать их: и знамя, водруженное на завоеванной высоте, и радостный гимн, и торжественные фанфары — это так понятно и естественно. Но фанфары, возведенные в обязательный принцип, перестают служить делу победы.

А с этим со всем связано и понимание идейности, партийности литературы и роли писателя, как помощника партии.

Знавал я одного старого служаку, очень исполнительного и дельного работника, но узко мыслящего человека, который всякую попытку со стороны собеседника самостоятельно осмыслить тот или иной вопрос жизни пресекал категорической формулой: «Это аполитично».

При Сталине аполитичным для него было одно, после Сталина — другое, но он не смущался, и формула в его устах звучала так же категорически, как формула слепого послушания и исполнительности. Подлинная партийность, мне кажется, не имеет к этому никакого отношения. Что литература должна быть партийна — это азбука, истина, не требующая доказательств. Но как понимать ее в практическом, живом выражении?

Помощник… Какой? В чем? Помощники могут быть разные, и степень и характер помощи — тоже разные. Ученый, осмысливающий какой-то большой вопрос, проблему, — помощник; инженер, разрабатывающий в большой теме конкретный проект, — помощник; мастер, кузнец, практически выполняющий определенную, может быть и мелкую работу, тоже помощник, — нужно и то, и другое, и третье.

В такой же степени различной, мне кажется, должна быть и роль писателя в многообразной и многогранной работе партии по строительству коммунизма. Да, писатель — и проводник, и пропагандист, и знаменосец. Но в то же время он и разведчик, исследователь и мыслитель. Искусство без мысли — не искусство, или, как хорошо сказал Леонид Леонов, «литература — искусство мыслительное».

Писатель, в подлинном его значении, не повторяет, он добывает знания, исследует правду жизни, и, на мой взгляд, это — главное, соответствующее и тому историческому величию, которым славна была русская литература, решавшая всегда большие и самые узловые вопросы жизни, и ее современным задачам. Ибо литература нашего и будущего времени должна быть, как и была, активной, действенной силой в ходе развития общественной жизни, происходящих в ней процессов, в формировании характеров и коммунистических идеалов. Поэтому широта мысли, активность мысли должны быть не только правом, но и обязанностью писателя, ибо в том и заключается основная задача искусства, видение и осмысливание жизни во всем ее разливе и бурлении, во всей сложности и богатстве, в движении и борении. Видеть жизнь не в смотровую щель какого-то укрытия, а прямо, ясно и широко, чтобы лучше познать ее, понять и воздействовать на нее.

Значит, за бегущими днями нужно видеть большую правду жизни и большую правду партии и, опираясь на нее, над чем-то подняться и через что-то иногда и перешагнуть, преодолеть пусть существующее, установленное, но временное, преходящее и отживающее, какие-то догмы, принципы или формы, не выдержавшие испытания временем, но живущие благодаря привычке или традиции. Писатель должен иметь на это силу и право. Видеть проблемы и ставить их, быть оком и слухом народа, оком и слухом партии и ее помощником в исследовании и осмысливании явлений жизни, быть непримиримым врагом всякой косности и мертвечины и, наоборот, быть носителем того святого беспокойства, которым живо наше общество, которое является выражением его внутренней силы, залогом здоровья и условием движения вперед, — вот что значит для писателя быть помощником партии.

Да, для всего этого нужна и преданность, и смелость, и мудрость, и риск, и самостоятельность. Без риска не может быть исследования, как не может быть его и без мудрости и творческой самостоятельности. Ведь разведчик, получив задание, осмыслив, по суворовскому выражению, «свой маневр», действует потом сам, на свой риск и страх, применительно к местности и обстоятельствам, и возвращается и докладывает командованию, и командование кладет его донесение в основу своих планов.

Поэтому самостоятельность не есть «независимость» и «самостийность». Это вовсе не пресловутая буржуазная свобода творчества, не свобода от законов общества, его жизни, целей и требований. Наоборот, очень строгая, крепкая и сознательная увязка своих представлений, целей и творческих поисков с общими законами и задачами общества, умение и способность разграничивать общее и частное, мелкое и большое, отживающее и нарождающееся — вот что такое самостоятельность. Ее можно сравнить с самостоятельностью бойца, осуществляющего замысел командования и принимающего на себя всю ответственность. Это — личный творческий вклад в общее дело. А он немыслим без доверия, партийного доверия к партийному художнику, доверия к солдату, ведущему бой.

Одним словом, быть разведчиком, быть советчиком партии и ее помощником в формировании человеческих душ — так рисуется мне роль писателя в нашем историческом походе из прошлого в будущее.

Вот так и здесь, на том трудном участке фронта, где ведется борьба со всем злобным, низким и бесчеловечным, что держится еще среди нас, но подлежит решительному преодолению и искоренению. Встают вопросы большие и больные, может быть, иногда не очень «презентабельные», даже грубые, но жизненно важные, над которыми нельзя не думать, если не фальшивить перед собой, если не жить текущим днем, а смотреть вперед.

Смотрящие вперед, идущие вперед должны измерять глубину фарватера и, строя высокую жизнь, поднимаясь в космос, устремляясь к вершинам нравственного совершенства, должны повнимательнее присмотреться и задуматься над тем отсталым, огрубелым людом, который болтается у подножья нравственных вершин. Потому что нельзя подняться к этим вершинам в одиночку, нам туда нужно подняться всем народом, вместе, и потому нельзя не думать о тех, кто мешает нам в победном марше из прошлого в будущее и задерживает его.

Нам нужно учиться жить друг с другом. А это, оказывается, очень и очень не просто. Веками и тысячелетиями человеческие отношения складывались и уродовались в атмосфере вражды и угнетения человека человеком. Так как же преодолеть их? Как на месте вражды создать царство дружбы и человеческого понимания? Мечтанием? Созданием полуромантических, полуутопических проектов о «Главном Штабе Доброго Расположения Духа» и «Лечебницах-Развеселителях»?

Все это так, все это, может быть, и нужно, но не лучше ли сначала добиться ликвидации лечебниц-вытрезвителей? Давайте преодолеем и уничтожим причины и источники недоброго расположения духа, а тогда и доброму легче будет прийти и утвердиться в душе человеческой, потому что человек сам по себе, по природе своей оптимист, и он не может не быть оптимистом, потому что он человек.

Но я уже слышу, я даже вижу тех, кто в ответ на это кинет мне ядовитые слова упрека: «Какая проза! Вытрезвитель… Какая приземленность и нищета души! Давайте мечтать!»

Ну конечно, мечтать! Давайте мечтать! Разве можно без мечты? Но к ней нужно знать дорогу. Больше, к мечте нужно пробить дорогу. Вертолеты в будущее не ходят. Дорога в будущее лежит по нашей грешной земле, со всеми ее шипами и обломками. Не видеть или забывать это — значит впадать в благодушие, а сознательно скрывать — значит обманывать и себя, и людей. Дорогу в будущее нужно пробить, и, пробивая, нужно расчистить преграждающие ее завалы. Нужно исследовать жизнь. Исследование, осмысливание жизни, вообще, мне кажется, является одной из задач нашего времени, как и всякого мыслящего человека. Мы многое сделали, мы очень многое сделали, но у нас было и немало ошибок, кое-что перепуталось и перемешалось, новое вырастает из старого, но старое проникает в новое, а иногда теряются грани между тем и другим, смещаются критерии оценок. Во всем этом нужно разбираться и разбираться!

Попыткой этого и является настоящая книга.

Оговорюсь сразу же: в книге много внимания уделено вопросам преступности. Но они, как и в жизни, не главные здесь. Нет, нам нужно думать шире и глубже, думать о том, как жить в обществе, как строить отношения друг с другом, думать о вопросах морали, гуманизма, о формировании нравственной, общественной личности и общества, обеспечивающего всестороннее развитие личности, одним словом, нам нужно думать над тем, как воплотить в жизнь наши коммунистические идеалы. Но в решении всех этих вопросов никак невозможно обойти проблемы преступности, где обнажаются все сложности и противоречия жизни. Не могу миновать их и я. Предупреждаю: я не осмеливаюсь и думать, что разрешаю громаднейшей сложности проблемы, — это могут сделать только коллективный разум и коллективные усилия народа. Я хочу только попробовать подойти к ним с той стороны и в такой степени, в какой они открылись мне, какими-то своими гранями, как писателю. Исхожу я из глубокого убеждения, что это вопрос не узкий, не частный и, во всяком случае, не ведомственный, касающийся милиции, прокуратуры и прочих органов охраны общественного порядка. Тем, кто так думает, я отвечу словами пожилого человека, заслуженной учительницы В. В. Кузьминой, у которой племянник, не внушавший никаких подозрений, которому было отдано все внимание и все лучшие чувства хорошей и культурной семьи, вдруг оказался вовлеченным в преступные дела.

«Сознаюсь по чистой совести: пока страшное горе не поразило нашу семью, я глубоко не задумывалась над этими вопросами, хотя через мои руки прошло множество буйных головушек с самыми различными судьбами. Теперь мне кажется, что большинство окружающих меня людей также равнодушно проходит мимо этого тревожного явления, так как непосредственно дело их не касается».

Но ведь это может коснуться каждого, не говоря уже о том, что каждый может сделаться предметом преступного нападения. Поэтому каждый, как человек и гражданин, должен думать и о путях жизни не с обывательской — «куда милиция смотрит?», — а с широкой общественной и даже исторической точки зрения. Ясно, что хулиганам и ворам в коммунизме не место. А куда мы их денем? Ведь для этого мало их посадить, их нужно искоренить. А каковы пути искоренения? Будучи порождением многих и многих общественных, бытовых и нравственных причин, явлений и факторов, преступность, в свою очередь, является, конечно, фактором тормозящим, влияющим на дальнейшее развитие состояния нравов. Одним словом, это вопрос широчайшего общественного значения, и к нему нужно привлечь такое же широкое общественное внимание и, прежде всего, повторяю, исследовать, идя по проверенной логической цепи: факты — явления — причины и от причин обратно, через искоренение их, — к преодолению явлений и исчезновению фактов. Ведь только исследование превратило древнюю мечту о ковре-самолете, о полете Икара к солнцу в действительность, позволило человеку преодолеть извечную силу земного притяжения и взлететь в космос. Только исследование позволило осуществить мечту средневековых алхимиков, проникнуть в недра материи, познать тайну атома, получить новую энергию и новые вещества.

Так и здесь, при взлете к вершинам нравственного совершенства, нам нужно многое исследовать, понять, разобраться — в себе, в человеке, в обществе. Да, и в обществе! — я не оговорился. Общество наше живое и растущее, на наших глазах в нем отмирает одно и появляется другое, на наших глазах оно изменяется применительно к требованиям времени и нуждам человека. И литература, как форма и выражение общественной мысли, не может не принимать самого активного участия в становлении общества. Все это, конечно, очень сложно и очень трудно и потому легкого чтения я читателю не обещаю: книга, видимо, будет не легкая и для писателя, и для читателя. Трудная книга.

И еще одно замечание. Читатель пошел у нас умный, заинтересованный, остро и самостоятельно мыслящий, умудренный диалектикой жизни, которая, отвечая на один вопрос, ставит другие. А потому он — въедливый, а иногда и недоверчивый. Читая книгу, он начинает разбираться в ней, сравнивает ее со своими наблюдениями и выводами, ищет границы между правдой и домыслом или вымыслом и определяет природу вымысла. Отсюда-то иногда рождаются читательское недоверие и настороженные вопросы: а то, что вы написали, — правда или вы придумали? А почему вы это написали? Сами вы сочинили или вам кто указал или приказал? — этими вопросами полны читательские письма. В журнале «Юность», а потом отдельной книжкой вышла моя трехлетняя переписка с Витей Петровым. Там ясно значилось: Григорий Медынский и Виктор Петров, «Повелевай счастьем», повесть в подлинных письмах, кроме того, в редакционном примечании было сказано, что повесть построена на подлинных письмах, с сохранением подлинных имен и фамилий, а в журнале были помещены даже фотографии обоих авторов. Несмотря на это — поразительное явление! — в очень многих читательских письмах ставился полный сомнения вопрос: «А был ли в действительности Виктор Петров? И не является ли он выдумкой писателя?»

А Седа Нарьян из Новых Гагр начала свое письмо к Петрову следующим вступлением: «Я не знаю, получите ли вы это письмо, Витя, и существуете ли вы на самом деле, ваши ли письма, слова, мысли опубликованы в журнале?» Получил Виктор ваше письмо, дорогая Седа, и мысли и слова, опубликованные в нашей с ним переписке, — его собственные слова и мысли.

А говорят — писатели выдумывают. Да разве такое выдумаешь?

Поэтому я считаю необходимым оговорить следующее. Книгу, посвященную конкретным вопросам жизни, и нужно, видимо, строить на таком же конкретном, взятом из живой жизни, материале. Писатель обычно оговаривает свое право на вымысел. Я от этого права отказываюсь. В этой книге не будет ни одного вымышленного положения и ни одного вымышленного лица или героя и только имена и фамилии, глядя по обстоятельствам, иногда могут быть изменены.

Вот, кажется, и все, что нужно сказать при выборе пути, здесь, у края стремнины, глядя как сливаются, борются и текут вместе Арагва «белая» и Арагва «черная».

…Ну что ж? Пора трогаться в путь!

Философия без философии

Пора трогаться в путь… Я бесконечно завидую С. С. Смирнову в его самоотверженной и неутомимой работе по прославлению героизма. Его розыски героев Брестской крепости вошли в нашу народную жизнь как великолепная страница той книги правды, которую пишет история, как яркий пример гражданского и писательского подвига. Завидую я Леониду Леонову и высоко ценю в числе прочих его несомненных заслуг светлое и благородное дело борьбы за сохранность нашей русской природы; Ираклию Андроникову, восстанавливающему золотые крохи биографии Лермонтова и вообще истории нашей культуры; Константину Лапину, исследующему по живым человеческим документам и судьбам прекраснейшее чувство любви. Все это — путь вверх, прямой путь вверх, ступени к вершинам, утверждение благородного начала в жизни, «белая» Арагва.

Наш путь, повторяю, — другой, каменистый и сложный, путь — я уверен! — ведущий туда же, но идет он через трудные судьбы и не менее трудные, тяжкие проблемы, причем главная тяжесть их — в моральной стороне дела. Припомните писателя Шанского в «Чести», когда он вынужден был прервать разговор и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Это было со мной, когда в детской колонии я разговаривал о разных вещах с одним приглянувшимся мне пареньком и вдруг узнал, что он — убийца. В пьяной драке он пырнул товарища ножом, и тот умер. И мне стало душно.

— Подожди, Юра, давай отдохнем! — сказал я и, также расстегнув воротник, вышел на воздух — прогуляться и одуматься.

Но как же быть?.. Как быть? Передо мной был чудесный, обаятельный на вид парень, высокий, плечистый, с открытым, ясным лицом, плясун, весельчак, организатор, хороший производственник и ученик, любитель птиц, цветов, общий любимец, душа-человек. Нужно было, помнится, ехать на станцию за каменным углем, собрать для этого надежных ребят, и воспитатель, выйдя из корпуса, крикнул: «Юрка!» «Эй!» — откликнулся Юрка откуда-то из кустов, где он возился со скворечниками. «Поехали за углем!» И вот Юрка подобрал ребят, и они поехали — без конвоя на станцию, приехали оттуда черные, как негры, но с песнями, смехом, и, разгрузив машину, отправились опять, и Юрка, сверкнув в улыбке белыми зубами, помахал нам рукой. Все это так, но… но он убийца… И вот в этом — главная моральная тяжесть вопроса.

Я не искал этой темы, я не стремился к этому, как некоторым может показаться. «Ходят у нас мрачноватые писатели, переполненные желчью», — сказал как-то один мой критик. Нет! Неверно! Не желчь, не поиски грязи, повторяю, не смакование и не любование ею заставили меня взяться за эти горькие вопросы. Наоборот, после «Повести о юности»[3], книги о благополучной, светлой и чистой молодежи с ее высокими целями и благородными устремлениями, я хотел продолжать эту тему. Но логика жизни и логика мысли привели меня к проблематике «Чести».

Работая над «Повестью о юности», я изучал архивы «Комсомольской правды», многочисленные письма читателей, участвовавших в дискуссии на важную тему: «Как стать хорошим человеком?» Много светлого, умного, чистого взял я из этого кладезя народного разума и многое использовал в книге. Но вот среди всего светлого, умного, чистого мне попалось письмо. Писал молодой человек, который, лишившись во время войны отца, сбился с правильного пути в жизни. А теперь, чтобы предостеречь кого-то из предполагаемых читателей от повторения своих ошибок, написал большое, на много страниц, письмо-исповедь. Впрочем, зачем мне пересказывать историю писателя Шанского? «Вот тема!» — сказал я тогда сам себе, сказал и испугался: «Как это можно? Разве я могу об этом писать? Разве сумею? И нужно ли? Зачем?»

Года два я отмахивался от этой темы, пытаясь заняться другим, ходил по школам, изучал, присматривался, примеривался, и вот сама всемогущая владычица — жизнь — из хорошей школы-новостройки, от интересной истории борьбы за коллектив привела меня в детскую комнату милиции.

В детской комнате я встретил Степу — вполне приличного на вид парнишку, аккуратного, джентльменски вежливого, но, как потом оказалось, хитрюгу страшного, «специализировавшегося» на газетных киосках. Это был, конечно, мелкий, ничтожный факт в нашей большой жизни. Но для исследователя важен не только факт, но и то, что вокруг факта. И я стал изучать все, что было «вокруг». И оказалось, что Степа — ученик 8-го класса, что многие школьные товарищи знали о его похождениях, но они вызывали у ребят не возмущение, а восхищение: «Вот молоток, Степа! Вот молоток!» Оказалось, что многое из своей добычи: картинки, открытки, значки, даже авторучки — Степа раздавал в своем классе направо и налево просто так, от широкой души, и ни у кого это не вызывало вопросов — ни у товарищей, ни у их родителей, ни у учителей, ни у комсомольских так называемых вожаков. В довершение всего Степа оказался в школе председателем учкома; и директор, и завуч потом, в беседе со мной, разводили руками, пожимали плечами, но ничего толком не могли сказать, потому что сказать им было нечего — в свое время они чего-то недосмотрели, что-то упустили, как многое упустила и мать Степы.

Так мелкий факт превращался в проблему. Проблема углублялась, когда в дальнейшем исследовании мне пришлось столкнуться с делом, ставшим основой «Чести» и по которому на скамье подсудимых оказались тринадцать человек. Во главе компании был ученик 10-го класса, сдававший уже экзамены на аттестат зрелости. У девяти из этих тринадцати ребят родители были членами партии, у шести — работниками МВД, у четырех — педагогами. В чем дело?

Конечно, можно было пройти мимо и отмахнуться: «Это не типично! Это не показательно! Это не характерно! Я лучше буду писать о комсомольцах-отличниках!» Да, это было бы веселее, радостнее и, во всяком случае, спокойнее. Но поступить так не позволила мне моя совесть. А кто же будет писать о Степе? И что нам делать с ним и со всеми ему подобными? Что нам делать со всей этой проблемой? Закрыть глаза? Не заметить? А там пусть идет как идет — на это милиция есть? Так, что ли?

Так именно и рассуждают те, кто желает только одного — спокойствия и безопасности, что, конечно, житейски понятно и совершенно законно. Каким бы обаятельным ни был Юрка, о котором я рассказал, человека, которого он убил, все-таки больше нет. И жизнь, и спокойствие, и труд, и отдых советских людей — первейшая забота общества. И нельзя не понять поэтому и не поддержать тех претензий и требований, которые предъявляет в этом отношении народ к своему государству.

И потому так понятны напряженные поиски путей, как преодолеть это дикое и позорное явление.

Естественно, прежде всего мысль человеческая устремляется на то, что лежит на поверхности — «куда смотрит милиция?». Нет, читатели не проходят мимо «бдительной и ответственной работы людей из милиции. Часто с риском для жизни, бойцы «незримого фронта» твердо стоят на своем посту, выкорчевывая оставшуюся гнилую поросль и сорняки. Отважные, стойкие, имеющие большой опыт, они распутывают невероятно сложные комбинации, и результаты их работы у всех на виду». Таких оценок можно встретить очень и очень много, и все-таки надо признать: в адрес милиции говорится и немало горьких слов и упреков.

«Мы уже привыкли критиковать руководителей хозяйственных, партийных, советских и прочих организаций, и почти никогда наш критикующий голос в печати не раздается в отношении милиции, призванной обеспечить одну из основных статей нашей конституции — нашу безопасность», — пишет В. Иванов.

И вот в письмах в газету, в письмах к писателю читатель «отводит душу» и говорит о разных вещах — больших и малых, правильных, а порой, может быть, и не совсем правильных, но выражающих гражданскую активность народа. Говорится о грубости и формализме, встречающихся у работников милиции, об их пассивности, даже бездействии в борьбе с хулиганством, а порой, наоборот, о чрезмерной активности и административном восторге без разбора, о неправильном распределении сил и усилий, когда «днем они (милиционеры) на каждом перекрестке торчат, помогают светофорам регулировать движение, старуху штрафуют, если она улицу перейдет не там, где нужно, а ночью их всех точно ветром сдуло, не докличешься». Говорится и о других, более серьезных вещах и не всегда достойных примерах, подрывающих авторитет милиции. «А для того чтобы бороться с нарушителями, надо и самим выполнять свой долг, нельзя быть нарушителями своего долга, а нужно своими действиями заслужить уважение народа». Отсюда вытекает предложение, что «гражданам необходимо дать возможность тоже смотреть за поведением милиции» и, вообще, найти какие-то формы общественного контроля над ее работой.

Одним словом, как подводит итоги своим размышлениям читатель Н. Волков, «милиционер — олицетворение общественного порядка, и он должен быть всегда, везде и на своем месте».

А не обстоит ли дело как раз наоборот, товарищ Волков? И не является ли милиционер олицетворением некоего, если можно так выразиться, не изжитого еще общественного беспорядка — хотя звучит это, конечно, как парадокс. Но давайте разберемся с точки зрения большой исторической перспективы. Да, милиционер — олицетворение государственной власти, но сама государственная власть в ее старом, обычном смысле подлежит отмиранию, и мы постепенно к этому идем — через народное государство к общественному коммунистическому самоуправлению. Но это — перспектива, наше будущее. Чтобы его приблизить, нужно еще много и много работать и над ростом уровня жизни, и над воспитанием человека, его сознательности и организованности, и над перестройкой человеческих отношений, а пока… Да, пока, очевидно, нужно думать и о милиции, и о повышении ее прав и обязанностей, и о том, чтобы, по дедушке Крылову, «там речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить».

Но давайте же смотреть дальше и глубже. Нельзя же всерьез думать, как это пишут некоторые чрезмерно встревоженные граждане: «Дайте милиции право и инструкцию действий — и от бандитов останется лишь печальная память! Улучшить работу милиции — и все это исчезнет как дым». Как это было бы просто!

Поэтому другие, более вдумчивые читатели идут дальше, смотрят глубже: дело, конечно, не в «инструкции действий»; «на каждом углу милиционера не поставишь»; «что может сделать милиция, если ее не будет поддерживать народ и люди не будут принимать участия в искоренении безобразий?»

Они говорят об общественности, о формах ее участия в охране порядка, о преодолении равнодушия, той психологии «моя хата с краю, я ничего не знаю», которая, по сути дела, и лежит в основе всех полуистерических требований поставить около каждой этой хаты по милиционеру. «Ведь только трус может отвернуться от безобразий. И что это за души, которые даже там, где нет никакой опасности, и то придерживаются принципа «моя хата с краю»».

Читатели пытаются разобраться в причинах этого обывательского равнодушия, больших и малых: «Откуда же взялся этот обыватель?» Все мы знаем о беспримерных случаях самоотверженности, героизма советских людей и удивляемся подчас, когда простой уличный скандал они обходят стороной. Почему?

И здесь, среди других голосов, я не могу не выделить очень обстоятельный голос научного сотрудника Сухановой:

«У нас много пишут об отдельных случаях, достойных публичного осуждения, но мало… о явлениях. Я бы добавила еще — «и о причинах», об источниках такого равнодушия, пассивного отношения к жизни.

Если обывательская психология «моя хата с краю» проявляется столь часто и, казалось бы, у вполне советских людей, то можно ли отнести это только за счет пережитков капитализма в сознании людей? А не было ли в нашей действительности реальных условий, питающих эти пережитки? По моему мнению, были и до сих пор еще полностью они не изжиты.

Советские люди долгое время испытывали влияние культа личности, что было связано с принижением демократического начала. Мы знаем, как уродливо отразилось такое положение на хозяйственной деятельности страны. Мелочная опека связывала инициативу масс, приучала человека ожидать решения свыше, и у людей создавалось убеждение, что порядок сверху и донизу обеспечивается соответствующими организациями.

А ведь если человек ничего не может сам сделать для улучшения своей работы, если он не в силах устранить свои мелкие помехи без санкции свыше, у него вырабатывается пассивность.

Мало еще у нас говорят и пишут о том, как подобные условия отразились на психологии людей! Преступная деятельность Берия изуродовала жизнь многим людям. Но, кроме того, она изуродовала психику многих людей, которые были уверены в невиновности своих близких, но не сумели вступиться за них из страха быть обвиненными в поддержке «врагов народа». Справедливое наказание преступника воспринимается народом как должное, несправедливость же запоминается больно и надолго.

Если советский человек теряет ощущение, что он хозяин жизни, то он будет стоять в сторонке. Вы сумеете привести мне множество примеров того, как по-хозяйски относятся советские люди к нашей жизни. Да, знаю, ведь это закон нашей жизни. И вместе с тем, сколько можно привести примеров обратного, когда советский человек (и вовсе не из «равнодушных») из хозяина превращается в просителя и чуть ли не в обвиняемого! Женщина помогла задержать хулигана, указала в милиции свой дачный адрес, а ей посылают повестки в суд по городскому адресу и штрафуют за неявку. Пьяного сотрудника ресторана отправляют в милицию, но он не доходит туда, так как сопровождающие его милиционеры подкармливаются в этом ресторане. Два комсомольца, разоблачившие председателя колхоза, попадают в тюрьму по встречному ложному обвинению.

Это факты, которые попали в печать. В жизни их можно насчитать множество. Как вы полагаете, разве не способствовали такие факты формированию взгляда: «Неужели мне больше всех надо?»

Поэтому, поднимая вопрос об активном вмешательстве в жизнь, следует не только привлекать внимание общественности к отдельным случаям проявления психологии равнодушия. Нужно ставить вопрос о такой перестройке работы, чтобы человек действительно чувствовал себя полноправным хозяином.

Бытие определяет сознание. И нужно бороться с такими формами нашего бытия, которые питают всякие «пережитки» и противоречат демократической сущности нашего советского строя».

Думается, что так по-хозяйски и нужно нам подходить к решению тех больших и в то же время таких больных вопросов, о которых идет речь. И решать эти вопросы нам нужно, действительно, «раз и навсегда, под корень», как пишет рабочий Сандер из Самарканда. Все дело в том, где и в чем видеть этот корень.

«Я считал бы нужным поставить вопрос так: смерть за смерть… смерть и только смерть!» — с ходу же определяет свою позицию тов. Сандер.

Правильно? Правильно! Хотя борьба против смертной казни всегда была одной из благороднейших традиций гуманизма вообще и, в частности, великой классической литературы (Гюго, Толстой, Короленко). Но я понимаю: бывают моменты и ситуации, когда общество вынуждено идти на эту крайнюю меру. Я знаю, что бывают преступления, за которые человек, по требованию самой высокой справедливости и разумности, достоин поистине собачьей смерти.

Я был на процессе Ионесяна, совершившего шесть зверских, кровавых преступлений, я слышал его наглый тон, видел, как он, не опуская головы, смотрел в глаза родителям убитых им детей, и я подумал: да, гуманизм должен иметь свои пределы. И когда речь идет о садистах, закоренелых, профессиональных преступниках, что, кроме мер социальной защиты, можно для них требовать? Все правильно! Об этом говорят даже они сами.

Вот передо мною большая и горькая исповедь человека, отдавшего тюрьмам 32 года, то есть, по сути дела, всю свою жизнь. Сейчас ему 55 лет, и вот он, подводя итоги, пишет:

«Я не изыскиваю каких-либо льгот и помилований. Гуманность к нам — это значит негуманное отношение ко всем советским людям. Во имя высшего понятия гуманности всем злостным уголовникам, которые ведут паразитический образ жизни, если это потребуется, надо совсем закрыть ворота свободы».

А вот что пишет бывший вор по кличке «Вова Прокурор», а теперь рабочий-слесарь и отец семейства:

«Я всех их видел и знаю и всех ненавижу лютой ненавистью. Из-за них 14 лет жизни прожиты так, что вспоминать стыдно, и я понял, какие это звери. Как волки голодные поедают друг друга, так и они. У них нет ничего святого: ни семьи, ни Родины, ничего! А есть среди них и такие, для которых и слово «волк» будет слишком мягким. Их давно нужно перестрелять».

Сначала я не решился назвать подлинную фамилию «Вовы Прокурора» и попросил у него на это разрешения. И вот что он мне ответил:

«Согласен! А чтобы некоторая часть «блатных» не подумала, что мое письмо к вам — авторский вымысел, или, как они говорят, «туфта», можете указать следующее: я — Вербицкий Владимир Савельевич, 1930 года рождения, родился в Ставрополе на Кубани. Была кличка «Прокурор», имел пять судимостей — четыре за кражи и последнюю — за разбой. А сейчас, то есть с 1954 года, простой честный труженик, с 1956 года был в комсомоле, выбыл по возрасту, был членом бюро РК ВЛКСМ, начальником районного штаба «легкой кавалерии», председателем культурно-массовой комиссии РК. Работаю слесарем».

К письму Владимир Савельевич приложил свою фотографию с дарственной надписью и припиской: «Если нужно, поместите это в книге, я ничего не боюсь».

Необходимость самых крайних, суровых мер по отношению к тем, кто мешает людям спокойно жить и работать, — это требование самого народа.

И вот этот закон вышел, и карающая рука народа обрушилась на головы тех, кто посмел пойти против него.

Но разве только в этом дело? И разве только в садистах и в убийцах проблема? Нет, она значительно и значительно шире. И если при ее разрешении исходить только из стремления к покою и безопасности, значит, до крайности сузить всю эту необычайной важности и многосложности проблему преступности.

«Преступления мы изжить сможем, — говорил Ф. Э. Дзержинский, — исключительно только поднимая общее благосостояние, преодолевая разруху, развивая производство, увеличивая зарплату, удешевляя производство, увеличивая производительность труда, поднимая и усиливая чувство общественности и ответственности. А это требует величайшей дисциплины и чувства законности именно у рабочих, у трудящихся. Это долгий, тяжелый процесс. Жертвы неизбежны. Этими жертвами и являются т. н. преступники. И если с ними не бороться, если им давать «льготы», то мы для преходящего либерального чувства жалости и абстрактной справедливости жертвуем будущим, самой возможностью изжить преступления, увеличиваем их»[4].

Да, жертвы неизбежны!.. Но где, когда, какая армия мирилась с жертвами? Где, когда, какая армия не заботилась о том, чтобы жертв было меньше, как можно меньше? Поэтому разве могут не вызвать возражения те голоса неистовой, свирепой добродетельности, которые иногда раздаются в читательских письмах.

«Их нужно ссылать на дальний Север, на самые тяжелые работы или уничтожать. Исправить их нельзя», — требует врач из Барнаула.

Значит, и не пытаться исправлять?

«Зачем писать об этом и копаться в переживаниях всякой сволочи?» — как говорит некий П. Т. из Кустаная.

А разгневанный пенсионер из Новокузнецка доходит до логического конца в развитии этой точки зрения: «Его не только выручать из болота, а, наоборот, пнуть его туда поглубже. Пусть тонет, пропадает пропадом».

А вот еще до цинизма откровенное и аргументированное письмо.

«Дорогой тов. Медынский! У вас, конечно, хорошие намерения. Вы бы хотели, чтобы все в жизни, то есть в человеческом обществе, было как у Владимира Дурова: лев жил бы в одной клетке с поросенком, а волк — с барашком. Но где вы возьмете столько Дуровых и столько придурковатых волков? Все мы стремимся к идеалу, все хотим счастья и благополучия для всех, но в жизни все значительно грубее, злее и более жестоко… Короче говоря, не слюни надо распускать. Сколько честных, добрых, хороших, очень нужных советскому обществу людей гибнет от бандитов, хулиганов и безответственности наших ответственных за порядок товарищей. Я лично, не дрогнув, голыми руками давил бы всех, кто покушается на жизнь человека.

Долой философию, давайте, засучив рукава, возьмем вилы и уберем со своего чистого двора эти остатки прошлого. И не надо бояться, что с навозом можно выбросить и несколько здоровых зерен. В драке волос не жалеют. Зато потом, когда во дворе будет чисто, другим зернам не придется падать в навоз. Грубо-коммерческая выгода. Вот и все, вот и вся философия».

Это пишет человек тридцати лет, с высшим образованием, инженер, человек по фамилии Иванов, не указавший, к сожалению, ни адреса, ни имени, ни отчества.

Этот пример и связанные с ним размышления были приведены мною в небольшой книжечке «Не опуская глаз»[5], которая для меня является как бы эмбрионом этой книги, ее подготовительной стадией. В ответ на нее я получил еще одно письмо в том же духе от некоего читателя из Магнитогорска, который совсем не пожелал подписать свою фамилию:

«Поймите, надоело жить в страхе перед ножом бандита, и ваши рассуждения о причинах и перевоспитании вызывают обиду и гнев. Почему же вы забываете о народе? Вот куда нужно повернуть наш гуманизм, к большинству. Иначе в чью же пользу работает наш гуманизм?»

Дальше он высказывает несколько предложений: «уничтожать каждого, кто поднял руку, даже замахнулся на человека», «казнь производить показательную, на улицах, на базарных площадях» и т. п., но в заключение делает такую оговорку: «В чем я с вами согласен, судить надо — принципиально, сурово, но справедливо и только виноватых, — подчеркивает он эти слова. — А то у нас еще часто получается, что засуживают невиновных, а виноватых тщательно выгораживают и оберегают».

А что значит, дорогой товарищ из Магнитогорска, судить сурово, но справедливо? Разве не отсюда возникают те самые «рассуждения», против которых вы возражаете, — и о причинах, и о мотивах преступления, и о личности преступника, и о возможности его исправления. Разве ваша оговорка «судить только виноватых» не содержит множество других проблем правосудия, касающихся и порядка суда и состава судей, их политического и нравственного уровня и принципов, по которым можно судить — виноват человек или не виноват, а если виноват, то как его наказывать? А куда мы уйдем в решении этих вопросов от общего прогресса? Ведь в конце XVIII века, например, во Франции смертная казнь полагалась за 115 преступлений (в том числе за недозволенную продажу соли, за домашнее воровство прислугой, за ночное воровство), а в конце XIX века это число сократилось до восьми. В России XVI и XVII веков смертная казнь полагалась за ловлю селедки, за торговлю целебным корнем ревеня, за обвешивание при продаже соли. А публичная казнь, за которую вы ратуете, давным-давно отменена во всех культурных государствах. Так куда же вы нас толкаете? Так что, дорогой товарищ, все не так просто.

Правы ли вы в своем гневе против преступников? Правы. Правы ли вы в своем стремлении полностью и поскорее очистить нашу жизнь от преступности? Безусловно! Но правы ли вы и защищаемый вами «несчастный», как вы выразились, Иванов в своих выводах, таких крайних и решительных? Вот здесь мы не можем не задуматься, потому что здесь и заключается, повторяю, главная ошибка обывателя, при которой суровость превращается в злобность, а гражданский гнев — в примитивную ненавистность и «грубо-коммерческую выгоду». Но насколько глубже и сложнее все бывает в жизни!

«Я вам пишу с самого дна глубокой пропасти, откуда уже нет возврата. Я прочитал в «Юности»[6] вашу переписку с Виктором Петровым, который стоял у края такой пропасти и удержался. Но так, видно, получается в жизни: человек плохой делается хорошим, а хороший становится плохим. Так получилось у меня. Я был комсомольцем (хотя в душе остаюсь им и сейчас), в школе я был заместителем секретаря комсомола, в строительном училище — комсоргом группы, на производстве — хорошим общественником и имел самые положительные характеристики, и вдруг, в один момент я стал убийцей, больше того — отцеубийцей.

Дочитав до этих строк, вы можете выбросить эти два моих листочка и, может быть, вы будете правы, но, я прошу вас, дочитайте до конца. Когда родной отец издевается над семьей, над детьми, когда он все несет из дому вплоть до занавесок и пропивает, когда он посылает сына воровать… Мне трудно сосредоточиться, я очень волнуюсь, ибо чувствую большой переворот в себе. Нет, я не жалуюсь и не прошу помощи, но просто, хотя уже прошло четыре года, я не могу вместить это в голову. Григорий Александрович! Не осуждайте меня и поймите как человека. Я не знаю своего будущего, в жизни передо мною мрак, и этот мрак никакие силы не могут разогнать».

Перед нами убийца, но разве это такой же убийца, как Ионесян?

Вот в чем сложность!

Да, кара бесспорно необходима, и, если нужно, суровая кара. Но одно наказание никогда не решало и не может решить проблему преступности, это тоже бесспорно. Об этом говорили К. Маркс, В. И. Ленин, этому учит Программа нашей партии.

Еще в прошлом веке виднейший прогрессивный деятель, можно сказать классик русской юриспруденции, А. Ф. Кони говорил о «неприемлемости односторонних взглядов на преступника, как на безразличный объект для применения наказания, как на несущего на себе проклятие атавизма и наследственности или как на вредного зверя, по отношению к которому общество в своей совокупности имеет право необходимой обороны».

Так куда же вы, товарищ Иванов, нас толкаете? Назад, за Кони, за девятнадцатый век и дальше?

Вы строите все свое рассуждение на понятии безопасности, но прочтите то место в работе К. Маркса «К еврейскому вопросу», где он говорит, что безопасность — это «понятие полицейское». «При помощи понятия безопасности гражданское общество не возвышается над своим эгоизмом. Безопасность есть, скорее, гарантия его эгоизма».

Значит ли это, что мы против безопасности? Значит ли это, что мы против естественного законного «эгоизма» и общества и отдельного человека и против его гарантий? Нет, и ни в коей степени. Это значит только, что нужно смотреть дальше эгоизма и глубже. Защищая и оберегая, нужно думать о том, как сделать так, чтобы не нужно было защищаться и оберегать себя. Так узкая, «полицейская», по выражению Маркса, задача превращается в широкую, общественную.

Вне этого, без участия самих масс, без самой широкой и деятельной активности народа, одними только административными мерами, невозможно покончить с преступностью, как и с другими уродливыми явлениями нашей жизни.

Кстати, в ответ на эту «философию» — «заталкивать, чтоб не вылезали» — очень интересное письмо прислал А. М. Марценюк с дальнего севера, с базы морского промысла:

«Я прочитал выражение врача из Барнаула, что, мол, преступников нужно «заталкивать» куда-то на север. Так что же он думает — на севере живут одни бандиты? Он хочет столкнуть их от себя, а нам прислать на воспитание? (Жаль, вы не напечатали полностью его фамилию, я бы ему отписал.) Север сейчас такое же понятие, как и средняя полоса и юг. Советская власть везде, и люди везде живут по-советски, по совести и трудятся, не считаясь ни с чем. Мы все, честные люди, строящие коммунизм, должны влиять на таких элементов, видеть людей, которые начинают опускаться. А самое основное — воспитание детей».

А вот другое возражение «П. Т.» и его единомышленникам:

«Ведь преступник растет с детства. Не рождается, а растет из распоясавшегося, обычно грубого мальчишки-хулигана. А все ли вы сделали, чтобы такой мальчишка стал настоящим человеком? Вы, лично, все сделали для этого? Или считаете, что это дело школы, комсомола и кого-то еще, а ваше дело только кричать «Караул!»?»

Преступность — слишком сложная общественная и даже историческая проблема, чтобы ее можно было решить административным указом. На пути решения этой проблемы человечество использовало все: и костры, и нож гильотины, топор палача и одиночные камеры, вечное заключение и разные типы тюрем. Но оно не могло решить эту проблему, потому что сохранялись порождавшие ее железные закономерности жизни — угнетение, порабощение и эксплуатация человека человеком — жизнь, уродовавшая природу и характер человека. И только коммунистическое общество, которое мы строим, основанное на совершенно других принципах и началах, может преодолеть то историческое зло, которое, как и войны, преследовало человечество на всем протяжении его истории. Но это общество только еще строится в тяжелых боях и трудах, а пока дают себя знать и живучие, точно осот, пережитки прошлого, и цепкое, как повитель, влияние гнилого зарубежного мира, у нас есть и собственные несовершенства и недостатки в воспитании и сознании людей, — все это живет и действует и создает условия, поддерживающие преступность.

Вот вдумчивое письмо матери, пытающейся понять то, что случилось с ее сыном.

«Сейчас очень трудно разобраться в причинах, приведших нашего сына на скамью подсудимых: и педагог, классный руководитель, неправильно подходивший к нему; и чрезмерная обеспеченность товарищей, которым он завидовал; и девушка, с которой он дружил и хотел ей сделать приятное, угощал мороженым, часто водил в кино, а она все это принимала, не задумываясь; и товарищи, подтолкнувшие его на преступление; и наш недосмотр, родителей, веривших в его самостоятельность и своевременно не оградивших его; и, конечно, его собственное неразумие».

Комплекс. И только многосторонняя деятельность общества по преодолению этой множественности условий может победить зло.

Не могу я не коснуться и еще одного очень серьезного упрека, который кинул мне тов. Иванов в дополнение к совету «не нужно распускать слюни»: «Не нужно водить читателя по истоптанным и захламленным тропам неотолстовской философии всепрощения».

Я не стал бы спорить с критиком, да и дело здесь вообще не в упреках, не в обидах и оправданиях, а в выяснении истины, и вопрос этот глубоко принципиальный. Мы решительно против и толстовства, и неотолстовства, и всех прочих попыток религиозного решения вопроса. Но мы ставим своей конкретной, земной задачей ввести добро в жизнь и, искоренив классовую мораль эксплуататоров, утвердить в жизни «самую справедливую и благородную мораль, выражающую интересы и идеалы всего трудящегося человечества» (Программа КПСС). А отсюда вытекает вопрос: как это сделать? Как утвердить добро в жизни? Можно ли это сделать, не веря в добро, не веря в силу добра и доброго начала в человеческой натуре? Ведь одной из характерных сторон буржуазной идеологии является именно неверие в человека, утверждение его природной и непреодолимой порочности. А ведь это же самое утверждает и наш уважаемый оппонент:

«Я отлично знаю условия, в которых люди могут стать преступниками, но также знаю, что вне зависимости от условий преступниками становятся, как правило, только от наличия определенных психических и моральных качеств, на которые наше «бытие» редко влияет».

Следовательно, есть навеки клейменные печатью Каина носители преступности и есть «элита», самой природой забронированная от этих задатков и потому призванная, видимо, вслед за автором этой теории, «засучив рукава», «голыми руками давить» всех недостойных сынов Каина. Впрочем, я оговорился, назвав нашего проповедника «автором» такой кровавой добродетели. Подлинным автором этой теории предопределенности преступных качеств и, следовательно, обреченности человека является итальянский мракобес Ломброзо, давным-давно осужденный всем прогрессивным человечеством. Он тоже предлагал «засучить рукава» и «уничтожить этих диких зверей» даже без суда, на основании измерения высоты лба и соотношения костей черепа.

А если нет обреченности, тогда в чем же дело? Почему, взлетая в космос, совершая самые высокие и самоотверженные подвиги, человек в то же время барахтается в грязи пороков? И вот я уже вижу презрительные гримасы и слышу протестующие голоса: «А зачем?.. Зачем в эру подвигов напоминать о пороках? Что за пристрастие к грязи? А мы не хотим! Не хотим мы слышать о всякой грязи!»

Можно не слышать, можно не слушать, но от этого она не перестанет быть.

Вот сколько возникает вопросов, и отсюда следует первый вывод: без философии все-таки нельзя. Лозунг «Долой философию, давайте, засучив рукава, возьмем вилы и…» привел его автора к полному абсурду, вернее, привел туда, откуда он и исходил. Это — тот же инженер Иванов, о котором шла речь выше, для которого проблема покоя и безопасности закрывает все остальное. Это — примитивный взгляд на борьбу с преступностью как на набор все более ожесточающихся и, следовательно, — к сведению тов. Иванова — ожесточающих репрессий. При этом некоторые иногда ссылаются на Ленина. Да, Ленин требовал суровой борьбы со всякими врагами, и в том числе, конечно, с преступниками. И правильно требовал! Но он также настойчиво говорил о воспитании и борьбе за нового человека. Отвечая на меньшевистские «аргументы» о несвоевременности революции из-за неподготовленности, невоспитанности народа, он говорил, что мы вынуждены иметь дело и строить новую жизнь с тем живым человеческим материалом, который дала нам история, и в процессе изменения жизни будут меняться и люди. Этот процесс продолжается, этот процесс, может быть, усложняется, но с тем большим вниманием и настойчивостью, вдумчивостью и заботой мы должны бороться за каждого человека. И в этой борьбе мы прежде всего должны решительно отбросить, как совершенно порочную, ту, с позволения сказать, «философию», согласно которой, очищаясь от навоза, нечего жалеть и попадающиеся здоровые зерна.

А где мера этому «очищению» и где критерии?

Это — порочная философия, «философия без философии», без истории и перспективы. А для борьбы за нового человека нужна и человечная философия.

Передо мной полное трагизма письмо — отклик на одну из статей в «Литературной газете» о борьбе с преступностью. Пишут отец и мать, старые члены партии: «В день, когда была помещена статья, мы похоронили сына, лейтенанта, летчика-истребителя, Щеглова Роблена Владимировича. Возвращаясь поздно вечером из дома офицеров, он услышал крик женщины, бросился ей на помощь и в борьбе с хулиганами был убит». И еще не пережив до конца горечь утраты, родители-коммунисты имеют мужество писать: «Могут сказать, что гибель сына придает нам некоторую пристрастность к этому вопросу. Возможно, она будет иметь место, но нам искренне хотелось бы избежать этой пристрастности и объективно оценить события, которые имеют место сегодня, тем более что сына нам никто не вернет и никакое сочувствие не поможет нашему горю. Но из нашего несчастья надо сделать серьезные выводы и извлечь уроки».

А вот письмо молодой учительницы Н. Крымской из города Рубцовска. Она сама была жертвой нападения, когда возвращалась с концерта из Дома культуры. Она видела нож у своей груди и слышала грубый воровской полушепот: «Молчи, раздевайся!» В письме описано все это со всеми подробностями и все-таки главное — ее выводы.

«Горькое ощущение я испытывала после этого события. Я чувствовала себя оскорбленной, мне казалось, что я получила общественную пощечину. Месяца два я ходила с ощущением, как будто с меня сняли кожу».

Может быть, она жалеет похищенное пальто?

«Нет, меня волнует другое, — пишет она. — Пальто — это пустяки, нищей я от этого не стала, а через некоторое время приобрела другое. Меня беспокоит самый факт: вот такие люди омрачают счастливую жизнь. Мелкие, гнусные существа с человекоподобными контурами!»

Какая великолепная фраза: «Пальто — пустяки, нищей я от этого не стала». Гордая фраза!

А вот тот, который приставлял нож к ее груди и, сняв с нее пальто, бежал потом и жил потом, пугаясь каждого звука, каждого стука в дверь, как затравленный зверь — да, да! — как затравленный зверь (это я знаю из многих и многих откровеннейших признаний, и устных, и письменных) — он безнадежный нищий. И пусть он не сетует, когда, ужаснувшись своей нищеты, он в свой грозовой, решающий час издаст вопль, и люди, ожесточившись, не поверят этому воплю! Пусть не сетует!

Письмо учительницы Крымской интересно еще и с другой стороны. Передав во всех подробностях страшную картину происшедшего, она не кричит «Караул!» — она думает.

«И все-таки самая главная причина всего этого — воспитание», — пишет она, и дальше идут ее большие и горькие размышления о недостатках нашего воспитания, о водке, о грубости, о тяжелых семьях, обо всем, от чего «сердце обливается кровью».

Вот это и есть глубоко-гражданский и высокочеловеческий уровень мысли, когда сердце, которое могло перестать биться от ножа бандита, обливается кровью от боли за них же, за тех, «кто на всю жизнь могут остаться уродами, прожигающими жизнь».

И наконец, еще одно, очень интересное письмо. Пишет учитель Белинский из Николаевской области:

«Вся моя семья из шести человек (я, жена, четверо детей) — учителя сельской школы. Прошу поверить в искренность нашего желания не проходить мимо недостатков в воспитании наших детей и взрослых граждан. Это — целая педагогическая проблема для всей нашей советской общественности, ибо мы хотим построить коммунизм и воспитать нового человека, достойного принять и во много раз улучшить созданные нами материальные и духовные ценности.

Советский человек неизмеримо вырос по сравнению с прошлым, он дал сотни тысяч героев труда и обороны родной земли. Моральный облик нашего народа стал образцом для лучших людей многих народов земного шара.

Но в самой лучшей семье, говорят, не без урода. Есть и у нас различные уродцы. И растут и зреют эти ядовитые «растеньица», цветут и рассеивают свои живучие семена в народе нашем великом, как упорный, дикий бурьян на цветущих нивах прекрасной земли советской. Упорно и настойчиво боремся мы с различными сорняками и вредителями полей, садов и лесов наших. Каждый разумный хозяин систематически уничтожает бурьяны, предупреждая их появление на возделываемых землях. Ни один из них не проходит мимо врагов культурных растений. И наше социалистическое государство ценит, благодарит и славит таких рачительных хозяев народного хозяйства.

Но не так обстоит дело с людьми, с людским бурьяном. Здесь многие и многие «проходят мимо» него. Ворует, к примеру, председатель колхоза, кладовщик, сторож, продавец магазина, завхоз или другой «хозяйственник» — и много видящих и знающих это «проходят мимо». Грабят человека на улице города — и прохожие притворяются, что не видят преступления — спешат «пройти мимо». Хулиганят разложившиеся люди в общественных местах, бьют жен пьяные мужья, курят подростки, а окружающие солидные граждане «не видят», «проходят мимо». Издеваются бюрократы и самодурствуют самодуры — все подчиненные молчат и покорно улыбаются, поддакивают, одобряют — «проходят мимо». Лишают жизни человека под окнами дома, а живущие в нем обыватели ради покоя плотнее прикрывают двери, ставни, чтобы не слышать и не видеть преступления — «проходят мимо».

«Чистых» типов, уклоняющихся от воспитания людей, у нас, конечно, не так много, но до некоторой степени даже те, кому поручено дело воспитания, проходят мимо случаев, где надо вмешиваться, останавливать, давать отпор, решительно пресекать неправильные действия и злые поступки, кто бы их ни совершал, невзирая на лица. Самую важную «персону» следует остановить, если она явно неправа в своих поступках, а тем более в злонамеренных действиях. Честный гражданин поймет и, когда опомнится, поблагодарит за хорошее предупреждение. Ведь его сделали лучше, чем он был. Нечестный и злой постарается отомстить помешавшему совершить плохое дело. Он может пойти на черную неблагодарность к тому, кто захочет исправить его, сделать хорошим человеком. В этом случае надо проявить воспитателю гражданское мужество.

Давно это было, а помнится, как мой дед, мирный и безобидный на вид старик, сурово останавливал расшалившихся не в меру мальчишек, как он позорил грубиянов, пакостников, как зло высмеивал взрослых хвастунов, лгунов, задир, похабников и прочих безобразников.

Помню случай, когда дед мой вмешался в драку родных между собой взрослых людей, остановил их дикую расправу друг над другом, за что был привлечен этими разбойниками к судебной ответственности за «оскорбления», нанесенные им, и был оправдан мировым судом как истинный гражданин.

Я помню много таких стариков: они не «проходили мимо» крупных и мелких нарушений общественного порядка, общественной морали. Остановит, бывало, тебя такой старичок и спросит: «А чей ты такой, сорванец? Кто тебя научил так поступать? Вот я тебе покажу, как безобразничать!» И остановится, как провинившийся школьник перед строгим учителем, и не знает, куда глаза девать, шалун и пакостник. Замрет взрослый парень, как Андрий перед суровым Тарасом Бульбой, провалиться бы ему сквозь землю от стыда, да земля не раскрывается.

«А что скажут люди, бесстыдник ты такой?» — спросит мать гневным тоном, и пригрозит отец: «Вот сведу тебя на сход, пускай судят».

Вот так было в недоброе старое время, когда школ в нашей стране было мало и правительство дворян не воспитывало народные массы, а если и воспитывало, то лишь через религиозные учреждения в своих интересах. Лишь бы массы смиренно повиновались и работали на хозяев. И народ инстинктивно, своими силами защищал свой основной «капитал», свою духовно-нравственную силу, которая сохраняла его и поднимала над паразитирующими классами. В труде и лишениях воспитывался рабочий и крестьянин. В них выковывался могучий, здоровый дух народа, ощупью искавшего пути верного воспитания человека. Народ сам создавал и хранил все то лучшее в нравственном облике русского человека, которым мы гордимся и поныне. Тем более у нас. Это же высший долг советского гражданина — всемерно содействовать совершенствованию нового, общественного человека.

Советский человек стал надеждой, опорой и образцом лучшего в мире. Чтобы приблизить, ускорить пришествие прекрасного будущего, необходимо всему нашему обществу упорно бороться за все лучшее, и в частности за лучшее воспитание новых поколений граждан, достойных принять, укрепить и умножить созданное отцами в тяжелой борьбе и лишениях».

Вот это действительно, можно сказать, философия — стремление понять, познать, осмыслить и в чем-то, в меру своих сил, помочь обществу в преодолении зла.

Одним словом, борьба с преступностью — это вовсе и далеко не только административная, это — широко общественная, народная проблема. Это и проблема подлинно философская, связанная с пониманием человека, личности и ее отношения к обществу, то есть связанная с пониманием всего того, что входит в широкое понятие гуманизма.

Об этом и будет идти речь в следующей главе.

Ценность жизни

Не выходит у меня из памяти один случай. Был я как-то в колонии, выступал там в клубе и, как обычно, после выступления оказался в окружении слушателей, заключенных, с их вопросами, горями и нуждами, и кто-то из них сунул мне в руки сверток бумаг: «Прочитайте, тут вся моя жизнь». Произошло это очень быстро, и я даже не рассмотрел как следует лицо просившего. Придя в гостиницу, я развернул сверток. Это была пачка плотной, почти как картон, бумаги, исписанной убористым почерком. Я начал читать и обнаружил, что ничего интересного и нового по сравнению с тем, что мне уже известно, здесь нет. Вскоре нужно было уезжать, со мной был только портфель и без того уже туго набитый, и пачку эту просто некуда было девать. Мелькнула мысль выбросить ее в корзину, делать с ней мне все равно было нечего. Но, почувствовав какую-то внутреннюю неловкость, я этого сделать не решился и все-таки привез эту исповедь домой, положил на полку, и так она у меня и лежит с пометкой «Архив-два», то есть неинтересная, лежит и не дает покоя.

А ведь это чья-то жизнь! В этой неинтересной исповеди заключалась такая же неинтересная жизнь. А так ли это? А не пропала ли здесь какая-то человеческая ценность? Не погиб ли здесь талантливый скульптор, или педагог, или врач, или какой-то еще мастер — золотые руки?

Вот почему так трудно согласиться с той бездумной «философией без философии», о которой шла речь в предыдущей главе. Она, конечно, далеко не всегда выражается до циничности резко и определенно, как это мы видели выше, но сущность ее остается той же, хотя и скрывается иной раз за тонкостью и неопределенностью формулировок.

Передо мной письмо писателя В. А., не пожелавшего, чтобы его имя было раскрыто, письмо по поводу моей книжечки «Не опуская глаз». Указав мне на неправомерность слияния двух факторов: преступления как совершившегося факта и преступности как явления, он берет под защиту сторонников «вил», «заталкивания, чтобы не вылезали» и вообще максимальной жестокости.

«Они в своем гневе исходят из конкретного, совершенного перед их глазами преступления, когда оно может быть и таким, что иной позиции и не займешь, как топить. А вы отвечаете им на пафосе отношения к преступлению как к явлению… Уточняю свою позицию: я за предельную жестокость к определенному преступнику, исходя из общих наших принципов гуманности. Ибо гуманизм наш должен прежде всего защищать наше святое общество. И я яростно против всего в нашем обществе, что содействует преступности».

А что содействует преступности? Ведь в этом весь вопрос, но его мой оппонент полностью обошел, ограничившись неопределенным упоминанием об «определенном» преступнике.

Конечно, факт преступления и явление преступности — не одно и то же, но дело в том, что и инженер Иванов, и его анонимный сторонник из Магнитогорска, и все ярые проповедники «вил» как раз говорят не о конкретных фактах, а именно обобщенно, как о явлении — о «них», о «навозе», об «остатках прошлого», и по отношению к «ним» как к явлению они предлагают применять свои «искоренительные» меры.

Но даже если исходить и из конкретных фактов, то гражданин и мыслитель должен подняться над конкретностью факта и осмыслить его, как это, повторяю, сделала учительница Крымская из Рубцовска, видевшая совершенно конкретный нож у своей груди, или родители погибшего от руки хулигана летчика Роблена Щеглова. Даже в предельно ясном, не вызывающем никакого сомнения случае, как дело Ионесяна, мы не можем не задуматься: как, в какой среде и в каких условиях мог вырасти такой садист? И тем более мы не можем ставить на одну доску того же Ионесяна и его подругу Алевтину Дмитриеву, как это сделал в своей статье В. Ардаматский, хотя на суде обнаружилось, что это совершенно разные люди и разные явления. Так отношение к явлению переплетается с отношением к факту, и наоборот. А это все, в свою очередь, упирается в понимание наших общих принципов гуманности, чем, кстати сказать, всегда обосновывают свою позицию и проповедники «вил». И потому о проблеме гуманизма и его понимании, видимо, нужно поговорить поподробнее.

Как это громко на первый взгляд и красиво звучит: «Наш гуманизм должен защищать наше святое общество»! Простите, но разве личность, человек не менее святы для нас? Можно ли любить общество, не любя человека? Разве не для личности, не для ее жизни существует общество? И разве не от ее расцвета зависит и расцвет всего общества? И можно ли говорить об обществе вне связи с личностью? Защищая ее, помогая ей, борясь за нее, мы боремся за живую и творящую клеточку нашего святого общества. И не тем ли, в конце концов, оно свято, что именно жизнь, благополучие, расцвет и счастье личности ставит своей программной целью? И не этим ли оно свято, что мысль и свободное творчество человеческой личности оно ставит условием своего развития?

А в чем же другом заключается сущность гуманизма, возникшего как решительный протест против церкви, против папства и его принципа непогрешимости папы, принципа, который сделал католичество самой реакционной силой в мире. «Гомо» — человек, «гуманус» — человеческий — вот что на исходе средних веков человеческая мысль противопоставила божеству и все подавляющему гнету церкви. Живого человека, его потребности и интересы положила она в основу нового понятия. Зародившись, это понятие не оставалось, конечно, неизменным, время вкладывало в него свой смысл. Гуманизм XV века не то, что гуманизм Шекспира, и не то, что гуманизм эпохи просвещения, и совсем не то, что гуманизм XIX и XX веков. В процессе исторического развития росло и расширялось содержание понятия, и это случалось даже в рамках одной эпохи. Уже при самом своем возникновении, противопоставляя античеловеческому гнету католицизма свой общий принцип внимания к человеку и его внутреннему миру, гуманизм объединял и поэзию Петрарки с ее чистыми и высокими чувствами, и проповедь эпикуреизма Лоренцо Вала, и идеализацию сильной, подавляющей всех личности у Паджо Браччолини, и даже Макиавелли с его учением о диктаторском государстве был сыном того же XV века.

Потом уже буржуазия стремилась приспособить гуманизм, сделать его соответствующим своей классовой сути. Человека она превратила в отдельный, независимый от общества, эгоистический индивид, гуманизм — в культ этого индивида, а индивидуальность — в индивидуализм, она привела человеческую мысль к социальному атомизму. Все это нашло свое оправдание в целой философской концепции. «Единственный и его собственность» — так назвал свою книгу Макс Штирнер.

«К чему сводится мое общение с миром? Я хочу наслаждаться им, и поэтому он должен быть моей собственностью, я хочу завоевать его. Я не желаю ни свободы, ни равенства людей. Я хочу только моей власти над ними, хочу сделать их моей собственностью, способной дать мне наслаждение… Мое общее с миром состоит в том, что я наслаждаюсь им, пользуюсь им для моего самонаслаждения».

«Кто не за меня, тот против меня», «для меня ничего нет выше меня», «власть — это я сам, я — властен, я — обладатель власти», «власть и сила существует только во мне, властном и сильном» — вот основы этой совершенно законченной идеологии эгоизма.

Отсюда — прямой переход к Ницше с его человеконенавистнической философией сверхчеловека, стоящего «по ту сторону добра и зла». «Жизнь и есть жажда власти… Жизнь по существу своему присвоение, нанесение вреда, насилие над чуждым, над более слабым, подавление, жестокость, навязывание собственных форм…» Это — философия презрения и ненависти, презрения к человечеству и ненависть стоявшего над всеми сверхчеловека ко всем низшим, составляющим толпу. Самого Ницше эта философия привела к убийственному одиночеству, отчаянию и в конце концов к безумию, а класс, воспринявший эту философию, — к такому же массовому безумию фашизма и развязанной им кровавой войне.

Передовая человеческая мысль пошла по другому пути, по пути дальнейшего роста, формирования, углубления и обогащения нравственного, именно гуманистического идеала и вместе с тем — по пути распространения гуманистических идей вширь, среди народных масс, среди все новых и новых общественных слоев. Трудно сказать, какие из этих направлений важнее — «ввысь» и «вширь», — но все это вместе связано и обусловлено.

Все это сказалось и на развитии литературы, которая по-своему отражает общественные процессы и идеалы и для которой человек всегда является центральной фигурой. Поэтому естественно, что именно к литературе придется чаще всего обращаться в нашем разговоре.

Если взять, например, нашу русскую литературу, то после многострунного, очень богатого и, казалось бы, всеобъемлющего гуманизма Пушкина появляется Гоголь со своим Акакием Башмачкиным и Макар Девушкин Достоевского, творчество Толстого, Некрасова, Короленко и затем, если взять самые общие вехи, Ванька Жуков Чехова и, наконец, Горький со своими совершенно новыми героями и проблемами. Пока это развитие гуманизма «вширь» идет в рамках классового общества, за счет расширения своей социальной базы: все новые и новые общественные слои вовлекаются в сферу влияния и роста гуманистических идеалов, и в этом отношении Горький является несомненной и своего рода эпохальной вершиной. Он безгранично расплеснулся «вширь», черпнув жизнь до самого дна человеческого общества, захватив в сферу своего внимания, влияния, познания и любви самые низшие слои этого общества.

И в то же время именно у Горького мы видим вдохновенный и пророческий взлет «ввысь», утверждение высочайших нравственных идеалов человека, «когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда перед другим» — так мечтает о будущем Андрей Находка («Мать»).

Каждый человек — звезда, каждый человек — творец и венец жизни!

А сопоставим с этим другие, ленинские слова: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством». Или понятия нашего времени: «Человек человеку — друг, товарищ и брат», «Свободное развитие человеческой личности». Вот вам как бы пунктир, но пунктир ясный, «жирный», определяющий линию нашего общественного развития. То, что раньше, у великих гуманистов, было предметом высокой мечты и глубоких прозрений, то теперь записано в программе строителей коммунизма как пункт, подлежащий реализации: как нам вести жизнь, как строить отношения человека к человеку, и человека к обществу, и общества к человеку. Этим определяется и лицо нашей жизни, и ее воздух, развитие общества и самочувствие человека, и наш сегодняшний день, и завтрашний день, и конечное осуществление наших высоких целей!

И в этом отношении мой анонимный оппонент из Магнитогорска абсолютно прав: «Нужно повернуть гуманизм к большинству, к народу», ибо в счастье большинства, в благе народа и заключается основная, высшая цель коммунизма. Все дело в том, как это понимать.

Интересна в этом отношении дискуссия по вопросам гуманизма, проходившая в Институте мировой литературы имени А. М. Горького на тему «Гуманизм и советская литература». Остановлюсь на ней в той мере, в какой она имеет не узколитературный, а общий, принципиальный интерес.

Возражая, например, против принципа безоговорочного приоритета общего над личным и вытекающей отсюда страдальческой жертвенности, В. Ермилов, выступая на дискуссии, увязывает это с не изжитой еще до конца «философией» периода культа личности, когда «односторонность проявлялась в тенденции к игнорированию счастья живущего и работающего сегодня поколения людей; счастье современников сводилось иногда лишь к счастью думать о счастье поколений грядущих; историческая необходимость героических жертв и лишений абсолютизировалась порою до такой степени, что возводилась во всеохватывающий этический принцип»[7].

Это последнее положение очень ярко в той же дискуссии выразил писатель Чингиз Айтматов ссылкой на одну повесть, где героиня тонет, спасая колхозных овец во время наводнения.

«Ягнята есть ягнята, даже если они колхозные, — справедливо замечает писатель, — а человек есть человек, и если он погиб случайно или умышленно, надо об этом уметь говорить так, чтобы это не оскорбляло человеческого достоинства».

Все это очень правильно. Но, отрицая «односторонность» и «абсолютизацию» жертвенности, нельзя в то же время абсолютизировать и обратное и вытекающую из них концепцию, если можно так выразиться, даже какого-то «разумного», расчетливого гуманизма, как это получается у Ермилова: «когда люди станут действительно необходимыми каждый всем и все каждому»; «когда каждый человек становится жизненно нужным другому»; «когда каждый бережет другого, потому что каждый материально и духовно необходим каждому и всем вместе. Может ли быть более высокий гуманистический принцип?»

Может! Александр Матросов знал, на что идет, он знал, что через минуту ему уже никто и ничто не будет нужно. Знает об этом и Гусев, герой умного, можно сказать философского, фильма М. Ромма «Девять дней одного года». Знает и герой поэтической пьесы Александра Левады «Фауст и смерть», так же как будет, видимо, знать об этом и тот реальный герой, который, например, подобно Гусеву, попробует еще больше углубиться в далеко не безопасные тайны материи.

Этот подвиг, а иногда, может быть, и жертва «нужны» им, этим героям, и будут нужны совсем не из материальной и даже не из духовной, по концепции В. Ермилова, взаимно-расчетливой заинтересованности, а из той высокой, творческой, самоотверженной активности, без которой человек перестает быть человеком. Почему же тогда это — «страдальческая», как квалифицировал ее в своем дальнейшем изложении Ермилов, а не героическая жертвенность? Почему — обязательно «отвлеченное», а не подлинное и благородное человеколюбие? Почему это — «субъективная» благожелательность? К чему, вообще, все эти принижающие эпитеты по отношению к понятиям, которые нужно не принижать, а возвышать?

Односторонность и догматизм вредны всегда и во всем, и абсолютизация личной заинтересованности как «всеохватывающего этического принципа» тоже ведет к своим логическим крайностям и абсурдам. Могут быть обстоятельства и положения, когда, как это сказано даже в «Общественном договоре» Руссо, «государству нужно, чтобы ты умер», и человек должен умереть. Но это же положение, возведенное в принцип, ведет к гипертрофии роли государства, к обесцениванию человека и превращается в общественную трагедию. Могут быть обстоятельства и положения, когда человек обязан пойти на жертву во имя общества, которое в других случаях, может быть, так же обязано пойти на какие-то жертвы для спасения человека. Это является одной из существенных граней двуединства личного и общего, проблема, которая и решается нашей жизнью.

Общество и человек, коллектив и личность… Да, коллектив — это среда, в которой растет личность, он создает условия и обстоятельства и, следовательно, в значительной мере определяет пути развития личности. Поэтому воспитывать в коллективе, для коллектива и через коллектив, как говорил А. С. Макаренко, — все это правильно, но это только одна сторона вопроса. Разве коллектив состоит не из личностей? Разве рост личности не имеет и своих, внутренних закономерностей? И разве развивающаяся личность не становится, в какой-то мере, и внутренним фактором развития самого коллектива?

Да, чем выше люди, чем богаче личности, индивидуальности, составляющие коллектив, тем богаче и совершеннее сам коллектив. И наоборот, человек, не сложившийся как моральная и устойчивая личность, может стать жертвой нездорового, ложного, по сути дела, коллектива, которому он не сумел противостоять. А в других случаях человек один противостоит целому коллективу как носитель здорового морального начала и в конце концов побеждает и становится фактором оздоровления самого коллектива.

Припомним возмутивший всю нашу общественность случай, когда на одном из заводов разрезались на части и сдавались на свалку совершенно новые машины. Одни руководили, другие выполняли, была видимость деятельности и видимость коллектива с парторгами и профоргами, а потом обнаружилось, что все это ложно, и правым оказался один человек, личность — механик, проявивший честность и твердость и вскрывший все это вопиющее преступление. Или возьмем литературный образ — колхозный конюх Егор Дымшаков в романе Е. Мальцева «Войди в каждый дом», выстоявший в борьбе против лжи и подлости, скрывавшихся под вывеской большого организованного коллектива.

Поэтому в концепцию гуманизма входит рассмотрение и личности и общества во всей сложности их взаимных связей и влияний, и, предъявляя требования к личности и ее долгу в отношении коллектива, мы, с другой стороны, не можем игнорировать, забывать о лице коллектива и его обязанностях по отношению к личности. Между тем и другим есть тесная двусторонняя связь: личность не может быть счастлива без того, чтобы общество было благополучным и процветающим, это — условие ее гражданского достоинства и личного счастья. Но и общество, коллектив не может почитать себя благополучным и совершенным, пока не будут благополучны и совершенны составляющие его члены.

Именно это гармоническое единство личного и общего и лежит в основе тех великих предначертаний, которые заложены в Программе партии: «всестороннее и гармоническое развитие человеческой личности»; «воспитание человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство»; «всемерное развитие свободы личности и прав советского гражданина»; «гуманные отношения и взаимное уважение между людьми». Вот те сияющие вершины нравственности, которые открылись как реальные и практические цели нашего времени.

Но цели должны быть достигнуты, и вершины должны быть взяты. А мы видим, как много для этого нужно! Одними призывами вершины не берутся. На пути к ним лежат очень трудные и крутые подъемы и трещины, скрытые под сверкающей снежной гладью, провалы и обвалы и масса других непредвиденных трудностей, для преодоления которых нужен точный взгляд, и реальное мышление, и самоотверженный труд, и нравственная высота критериев. Вот почему борьба за человека, за каждого, и тем более трудного человека, является и должна быть для нас не лозунгом-однодневкой, а первостепенной и насущной общественной и политической задачей.

В этой связи возвратимся к тем двум направлениям в развитии гуманизма, которые выше условно были названы — «ввысь» и «вширь», в сторону роста, углубления и обогащения нравственного идеала и в сторону распространения его, охвата им все новых и новых общественных слоев.

Прежде всего о высоте идеала. В свое время кульминацией в этом отношении являлся Горький, выросший на гребне величайшей из революций.

«Все в человеке и все для человека… Не жалеть, не унижать его жалостью, уважать человека нужно. Человек — это звучит гордо!»

Теперь, в результате и на основе побед и достижений этой величайшей из революций, такой кульминацией стал гуманистический идеал, сформулированный в Программе КПСС, в ее моральном кодексе строителя коммунизма. Уважение, даже возвеличивание человека, взгляд на него как на творца и хозяина жизни, ответственность за настоящее и устремленность в будущее — все это является для нас неотъемлемыми чертами того высокого и возвышенного идеала, который определяет гуманизм нашего времени. Больше того, вполне естественно и необходимо и стремление к дальнейшему росту и развитию этого идеала, исследование его возможных новых нравственных высот. Но вместе с тем нужно избежать опасности отрыва этих высот от их исторического и жизненного основания. В этой связи естественно будет коснуться довольно распространенного у нас термина «ложный гуманизм».

Да, «культ жалости и проповедь всепрощения», да, «оправдание протеста личности против среды как ее стремления к самоизоляции», да, «отвлеченное человеколюбие» и «христианский альтруизм», всякая подмена подлинного внимания к человеку его видимостью, подмена дела пустым лицемерным словом — все это ложь и фальшь, и разговоры гоголевского Ивана Ивановича с нищими на паперти божьего храма являются великолепной иллюстрацией этого добродетельного ханжества. Ну а если это не «культ жалости», а просто жалость, не всепрощение, а прощение, простой, но высокий акт благородного великодушия, не «отвлеченное человеколюбие», не «христианский альтруизм», а просто — человеколюбие и альтруизм? Всегда ли мы, справедливо ополчаясь на «ложный гуманизм», сохраняем чувство меры, здравого смысла и не подрываем ли тем самым основ подлинного гуманизма?

Вдумаемся, например, в то, что говорил тот же В. Ермилов об альтруизме:

«…Социалистическому гуманизму противен альтруизм, основанный на случайности, субъективных капризах «любви к ближнему», на отвлеченной либеральной «симпатии» к человеку, а не на реальной необходимости каждого отдельного человека для всех… Альтруизм деспотичен, он требует благоговейного преклонения перед собою, как перед чем-то возвышенным, он самодоволен и, следовательно, глубоко эгоистичен… Альтруизм унизителен для человеческого достоинства… Не пора ли понять пошлость высокомерной, милостиво жалующей, благодетельствующей «любви к человеку»…»

Посмотрите, сколько унижающих, даже уничтожающих эпитетов применено здесь и в адрес каких понятий! Но позвольте, какой же гуманизм без симпатии к человеку, без любви к человеку, в конце концов, без альтруизма?

Ермилов ссылается на Маркса, который, по его словам, «приходил в негодование, когда слышал мещанские, мелкобуржуазные сентиментальные вопли о том, что настоящий социалист должен занимать позиции альтруизма», и, видимо, на этом основании он приходит к итоговой формуле: «альтруизм буржуазен».

Но прочитайте письмо Маркса Мейеру: «Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о собственной шкуре»[8].

Разве это не альтруизм?

Перечитайте работу Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» — сколько там той же самой муки о человечестве, о человеке, превращенном в машину, о страдающих матерях и голодающих детях. Разве это не альтруизм?

А вдумайтесь в те характеристики, которые, в противовес эгоизму буржуазии, Энгельс дает английским рабочим: «Рабочий значительно более отзывчив в повседневной жизни, чем буржуа… Бедняки больше подают друг другу, чем богачи беднякам»; «для них каждый человек есть человек». Он очень одобрительно говорит о гуманности рабочих, об их обходительности, приветливости, об умении сочувствовать тем, кому плохо живется, обо всем, что с точки зрения этического максимализма, вслед за Ермиловым, нужно было бы взять в кавычки.

А откуда вырос Радищев? «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвленна стала».

А Ленин?.. В одной дискуссии, например, завязался совершенно удивительный спор: был ли Ленин добрым? Люди слышали и люди читали, что Ленин был против добреньких, бесхребетных либералов, против слащавого сюсюканья и всепрощения — и вот догматизм и начетничество привели их к этому странному спору. Но разве «добренький» и «добрый» одно и то же? «Добренький» предполагает мелкость души и отсутствие высоких нравственных критериев в оценке людей и, в конце концов, утонченную эгоистичность; «добренькому» не хочется тревожить, утруждать себя исследованием и оценкой людей и обстоятельств, решением трудных вопросов, и потому он старается угодить и тем и этим. А «добрый» — это человек широкой и большой души, человек, отзывчивый на горести и нужды людские, готовый разобраться и вмешаться в эти нужды и помочь людям. «Добренький» не может ненавидеть, потому что ему все равно. У «доброго» ненависть — оборотная сторона его добра, он принципиален и активен, он не может терпеть то, что мешает добру. Поэтому он способен на действия, усилия, даже на жертвы, на которые «добренький» никогда не пойдет. Истинная любовь деятельна.

Великолепным примером этого и является деятельность В. И. Ленина. Нет, его доброта не сентиментальность, не простое, пассивное сочувствие к страданиям трудящихся людей, это — активное стремление к преодолению таких страданий, это — воля, непримиримость, твердость и непреклонность, это — решимость идти на действия, даже на революционное насилие во имя уничтожения гнета эксплуататоров и осуществления высоких целей коммунизма.

Вот в этом-то, в действенности, и заключается сущность подлинного гуманизма. Абстрактный гуманизм умозрителен и сентиментален, это гуманизм на словах, без борьбы за человека, без ненависти к его врагам и ко всему, что мешает ему быть человеком. Подлинный гуманизм активен, действен и потому по-настоящему добр. Ленин потому и не любил добреньких, что сам был добрым в большом и благородном смысле слова. Все мы знаем о его отзывчивости, чуткости к людям в самые тяжелые времена для страны.

В своей записке секретарю он, сторонник самого непримиримого, самого безжалостного насилия над эксплуататорами, пишет об одной сотруднице, что если она «далеко живет и пешком ходит, то ее жалко» и ей в какие-то дни, когда нет вопросов, над которыми она работает, «можно раньше уходить и даже не ходить».

О «сокровенном понимании душевных страданий подневольного человечества», о «сострадании к тяжелой участи масс», как исходном чувстве, из которого вырастала вся революционная концепция Ленина, говорит в своих воспоминаниях Клара Цеткин. Да и как могло быть иначе? Как без самой простой, но сильной, настоящей любви к людям возможна революционная деятельность, требующая от человека полнейшей самоотверженности, отдачи самого себя? Да и что же тогда революция, как не воплощенная в действие любовь к обездоленным, страдающим от угнетения людям?

«Я возненавидел богатство, так как полюбил людей», — пишет пламенный Дзержинский в одном из своих писем. И богатство он возненавидел потому, что золотой телец «превратил человеческие души в скотские и изгнал из сердец людей любовь», а мы, говорит он о людях революции, «научились любить людей, как любим цветы». В другом месте он уточняет, о какой именно любви идет речь:

«…Ты говоришь, будто наши чувства относятся в большей мере ко всему человечеству, чем к каждому человеку в отдельности. Не верь никогда тому, будто это возможно. Говорящие так — лицемеры: они лишь обманывают себя и других. Нельзя питать чувства только ко всем вообще: все вообще — это абстракция, конкретной же является сумма отдельных людей… Человек только тогда может сочувствовать общественному несчастью, если он сочувствует какому-либо конкретному несчастью каждого отдельного человека…».

А разве не то же самое, не «конкретное несчастье», не вид порки и крепостного угнетения, не песни волжских бурлаков породили Герцена, Некрасова, Репина?

«У одного разорванная штанина по земле волочится… у других локти повылезли, некоторые без шапок; рубахи-то, рубахи! Истлевшие — не узнать розового ситца, висящего на них полосами, и не разобрать даже ни цвета, ни материи, из которой они сделаны… Лица угрюмые, иногда только сверкнет тяжелый взгляд из-под пряди сбившихся висячих волос, лица потные блестят… Вот контраст с этим чистым ароматным цветником господ!».

Так Репин описывает свою встречу с бурлаками, послужившую толчком к созданию его знаменитой картины.

А разве не то же самое, не сочувствие к истязаемой женщине в сцене «Вывода» вызвало у Горького тот энергичный, но самый человеческий протест, из которого, может быть, выросла потом вся концепция активного, боевого горьковского гуманизма.

А вспомним М. И. Калинина:

«Человек должен любить людей… ибо никто не живет так худо, как мизантроп — человеконенавистник».

А перекинемся к нашим дням, прочитаем напечатанную в «Комсомольской правде» характеристику Валентины Терешковой, данную ей при вступлении в партию:

«Трудолюбивая. Жизнерадостная. Смелая. Преданная Родине. Любит людей».

Да, бывает альтруизм и «альтруизм», и, если Маркс говорил негодующе слова в адрес одного «альтруизма» (в кавычках), это не значит, что альтруизм вообще (без кавычек) без всяких оговорок нужно объявить «противным» социалистическому гуманизму или каким-то «ложным» гуманизмом.

К тому же Маркс говорил это тогда и потому, что альтруизм в его время был вершиной мысли, вершиной, которую нужно было преодолеть, чтобы идти к новой. Теперь этот шаг сделан, благотворительный альтруизм, как решение социальных проблем, преодолен, и подлинным гуманизмом — да! — является для нас гуманизм социалистический, революционный, сочетающий моральную высоту человеческого идеала с созданием реальных условий для его осуществления и с активной борьбой против тех, кто этому противостоит и мешает. Так означает ли это, что альтруизм и другие созвучные ему чувства и понятия, как сочувствие, доброта, человеколюбие, а иногда даже и жалость, — это «ложный гуманизм», что все это враждебно нашему идеалу, все это нужно брать в кавычки, сопровождать соответствующими эпитетами и в конечном счете выбрасывать?

Необходимо отметить, что многие из этих понятий связаны с религией, и в частности с христианством. Да, религия пыталась использовать в своих целях многое из того, что было выработано угнетенным человеком, и все это — нормы жизни и поведения, и идеалы, и мечты о лучшем будущем — представить в превратной, искаженной форме. Заимствуя марксовский термин, можно сказать, что она экспроприировала созданные народом духовные ценности и, объявив их божественным откровением, присвоила себе, не преминув, в дополнение, и исказить их соответственно всему своему искаженному взгляду на жизнь. На этом она продолжает играть и до сих пор, представляя себя единственной носительницей нравственности. Ответим ей революционным лозунгом того же Маркса: «Экспроприация экспроприаторов». Не дадим религии спекулировать на том, что выработано народом на протяжении многих веков и тысячелетий. Зачем отдавать ей понятия добра и доброты, человечности и человеколюбия, сострадания и справедливости и т. д. и т. п.? Все это — наши человеческие чувства, и без них невозможна нормальная общественная жизнь, и мы их должны, наоборот, отвоевать у религиозных ханжей и поставить на службу нашего великого, но необычайно сложного дела строительства нового общества и новой морали.

Да, христианство — «гуманизм» слабых. «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и я успокою вас»; «бог гордым противится, а смиренным дает благодать». А по сути дела, это антигуманизм, примиряющийся с существованием зла в мире и потому закрепляющий его. Нет, страждущих и обремененных мы не успокоить хотим, а поднять их собственные силы для преодоления самих источников их страданий. Мы против смирения, а за высокую человеческую гордость, и мы твердо идем к своей цели. Но можно ли идти, не поддерживая друг друга, не помогая друг другу в трудные минуты и просто, иной раз, не сочувствуя друг другу? Как же можно без этого быть товарищем, другом, братом? Что же тогда вообще означают эти понятия? Разве потеряли свою силу знаменитые ленинские слова: «Мы идем, крепко взявшись за руки»?

Следовательно, нельзя обеднять идеал гуманизма. «Гуманизм — это сгусток всех добродетелей», как сказал один из мыслителей XVIII века. Маркс в одной из своих статей говорит о зеленом древе нравственности. И гуманизм тоже можно уподобить зеленому древу, вроде нашей красавицы ели, нижние сучья которой стелются по земле, а острие вершины устремлено к небу. Не будем уродовать это пышное дерево и, устремляясь ввысь, не будем обрубать все сучья, по которым мы в эту высь поднялись, потому что тогда это будет уже не дерево, а высокая, но сухая и мертвая палка.

Означает ли это уход в прошлое вместо устремления в будущее? Нет, и ни в коей мере. Но, идя в будущее, мы не имеем права забывать о своем прошлом и, возводя высоты морали, не можем пренебрегать ее основанием. Об этом сказано ведь и в Программе партии: «Коммунистическая мораль включает основные общечеловеческие моральные нормы, которые выработаны народными массами на протяжении тысячелетий».

Да, интересы «общества» несомненно требуют ограничения интересов индивидуума, иногда очень серьезного ограничения, в исключительных случаях, вплоть до его смерти, но это отнюдь не разрушает понятия гуманизма, а только усложняет его. Понятие гуманизма в такой же степени предполагает и борьбу, даже смертельную борьбу, с теми силами, которые покушаются на самые его основы, как это делает, например, фашизм или закоренелая преступность. Но в сущности своей гуманизм не может не быть человечен.

Припомним кристальной чистоты повесть Веры Пановой «Сережа». Жизнь могла нанести мальчику, лишившемуся в годы войны отца, тяжелейшую душевную травму, как это сплошь и рядом в таких случаях бывает. И сплошь и рядом появление нового отца не смягчает, а лишь усиливает эту травму. Но душевность, активное и деятельное участие и умное руководство мальчиком со стороны Коростелева, вошедшего в семью в качестве второго отца, обеспечили ему здоровое развитие и этим спасли его для нормальной, хорошей жизни. А это и есть одна из главнейших задач гуманизма — борьба за человека, за таящиеся в нем нераскрытые силы. За сохранение его для жизни, для общества, наконец, за возвращение его обществу. Что может быть выше и благороднее такой задачи?

Гуманизм должен быть человечен и в своем стремлении к самому высокому идеалу, к благу и счастью общества, он никак не может забывать о рядовом, простом, индивидуальном человеке, с его бедами и слабостями, иначе он перестанет быть гуманизмом. И он не имеет права пренебрегать ничем, что поможет этому человеку преодолеть свои беды и слабости: и доброе слово, и доброе дело, и простое сочувствие, и участие, и совет, и укор, и обличение, и наказание, и призыв, и хороший пример — все, что откроет нам дорогу к человеческому сердцу, и поднимет его, и наполнит силой, и верой в себя, и верой в жизнь, и в неизбежную победу правды и справедливости, все, что поможет ему поднять голову и повеселеть, — все это будет гуманизмом, но при одном условии: если за всем этим, пусть за самым горьким упреком, будет стоять человеческое отношение к человеку, если это будет способствовать росту самого человека.

Да, если это будет способствовать росту человека, а рост человека, внутреннего, духовного человека, — процесс до крайности сложный и противоречивый. Плюс здесь очень легко может перейти в минус, и обратно.

Приведу два примера.

Мальчик родился во время войны, родился почти мертвым, и только героические усилия врача пробудили в нем жизнь. Но эта жизнь началась под непрерывными бомбежками, под артиллерийским обстрелом, в жесточайших условиях немецкой оккупации, и матери еще много раз приходилось защищать эту жизнь. Непрерывная угроза потерять единственного ребенка сделала свое дело: мать буквально дышала на него и дышала им. А после войны к матери присоединились такие же любвеобильные тетушки, мальчик рос в атмосфере бесконечной любви и нежности, и это развило в нем такой же бесконечный эгоизм. Воскресший из мертвых, он принял на себя слишком большую дозу любви. А это облучение не менее опасно, чем некоторое иное. Он стал для себя центром мира, и, когда в семье родилась сестренка, он принял это как враждебный для себя акт, как крушение того призрачного мира любви, который был создан вокруг него. Он стал жестоко ревновать к сестренке мать, он не мог допустить, чтобы она любила еще кого-то: «Мамочка, да люби же ты меня еще хоть немножечко».

В результате его прежняя, безграничная и, видимо, глубоко эгоистическая нежность к матери начала таять, он стал все больше и больше отходить от нее, от семьи и примкнул к подвернувшимся, как обычно, «дружкам» и вместе с ними пошел на преступление. Атмосфера безрассудной любви, всеобщего обожания, преклонения и угождения, в которой он вырос, подточили его, видимо, и без того слабую, податливую волю, обезоружили его перед лицом зла, и он сдался почти без всякой борьбы. Больше того, добро, которое, в лице матери, пыталось противопоставить себя этому злу, он принял за своего врага, и это ускорило и усугубило его падение. Так любовь погубила человека.

А вот пример другой, обратный.

Ко мне обратился с письмом один паренек, осужденный за насилие. Он утверждал, что никакого насилия не было, что все происходило «по согласию» и девушка оклеветала его, когда он отказался на ней жениться. Надо сказать, что фактов подобного рода бывает немало, но так как вся история эта настолько грязная, поганая, то я, не дочитав даже письма, ответил на него официально-сухо, хотя, по существу, и правильно: «Я, как писатель, не обладаю никакими особыми правами и полномочиями в делах судебного характера и потому ничего обещать вам не могу».

Вскоре я получил от него письмо, полное упреков, жалоб на несправедливость суда и жестокость закона, письмо, исполненное отчаяния и безнадежности, с угрозой самоубийства и т. п. Но все это меня не смутило, а, наоборот, подзадорило.

«Ваше второе письмо я получил. Оно полно отчаяния, но отчаяние — плохой советчик в жизни. Конечно, ваше положение тяжелое, но ведь и преступление не легче. По правде сказать, я только сейчас, после вашего второго письма, сумел дочитать до конца первое: слишком в нем много такой грязи, о которую не хотелось мараться. Вы меня простите за эти слова, я не белоручка и имею дело с разными судьбами и разбираюсь в них, но разбираться в ваших встречах с девушкой, которая вела такой же беспутный образ жизни, как и вы, разбираться, простите, что было по согласию, что не по согласию, мне было противно и противно говорить об этом сейчас. Я не могу и не хочу в этом разбираться, это сделал суд. А какие же можно предъявлять претензии суду, если сама девушка назвала вас там насильником? Если она вас оклеветала, кто же это может доказать, не водитесь черт знает с кем, умейте разбираться в людях, учитесь этому. А для этого самому надо быть чище и выше.

Отсюда вытекает мой человеческий и даже отеческий совет. Оглядите свою прошлую жизнь, поймите ее грязь и безобразие и работайте над тем, чтобы перестроить себя, это — задача вашей жизни. Таким, каким вы были, жить действительно нельзя и не следует, с этим я согласен. Это голос здоровой человеческой совести. Но я уверен, что, если вы сами об этом думаете, значит, совесть у вас еще есть. Укрепляйте ее, развивайте и выходите на волю чистым и честным. Срок у вас, конечно, большой, но здесь ничего не поделаешь: закон есть закон. А поэтому не будьте малодушны, не впадайте в отчаяние и начинайте работать над собой, жизнь ваша еще впереди».

По правде сказать, я был уверен, что парень теперь окончательно разобидится и больше я о нем не услышу, и вдруг письмо:

«Вашим ответом я доволен. Вы еще раз напомнили, до какой низости я опустился. Да, я уверен, что буду человеком, но это пятно в моей жизни ничем не сотрешь. Разрешите писать вам в год одно-два письма, хочется описать, что сделает с моей жизнью лагерь. О своем деле я не напомню никогда. Работаю добросовестно, нарушений нет. С первого сентября иду в школу, в десятый класс, — все силы на учебу. Не могу описать, но еще раз хочу сказать, что ваш ответ пришелся мне по душе. Благодарю. Желаю всего хорошего».

Но парень не сдержал слова, он написал мне не через год, а через месяц.

«Работаю слесарем-монтажником, ребята-товарищи выбрали меня в совет коллектива отряда, работаю хорошо, норму перевыполняю, нарушений нет. В свободное время читаю художественную литературу: Чехова, Бальзака, Горького. Что вы посоветуете еще прочитать? Напишите».

Что же, значит, получается? Гнев во имя добра, оказывается, тоже добро. Первое письмо, по существу правильное, ничем не обидное, но формальное и сухое, вызвало у человека упреки и взрыв отчаяния, а второе, очень строгое, суровое, жесткое, звучащее почти как приговор, но написанное от души, привело совсем к другим и совершенно неожиданным результатам: у парня «прорезался характер».

А в этом самое главное, самая основная цель воспитания, его, как говорилось выше, критическая точка — «искра́», пробуждение нравственной личности. Это же является и необходимейшей составной частью нашего, социалистического гуманизма: не только жалеть и не просто жалеть, успокаивать или прощать, но и требовать, хотеть и вызывать в нем, в самом человеке, «хотение» быть лучше. Это значит, что, может быть, и жалея его в случаях нужды, помогая и поддерживая, всемерно в то же время развивать собственные силы человека, его собственную духовную активность, его собственное устремление «вперед и выше», к горящему перед ним коммунистическому идеалу.

Одним словом, наш социалистический гуманизм — не просто любовь к человеку, любование человеком, это борьба за человека и, с другой стороны, борьба человека за самого себя и, следовательно, за то общество, частью которого он является. Существует ли человек для общества или общество для человека — для нас так вопрос не стоит. Нет общества без индивида, и нет индивида без общества, один от другого зависит, и один другого обусловливает. Счастье одного зависит от благополучия другого, и наоборот. Социальные обязанности личности предполагают и моральную ответственность общества за благо и развитие каждой индивидуальности, а развитие индивидуальности означает, в свою очередь, внутреннее обогащение коллектива. Нравственный человек в массе своей может формироваться лишь в условиях разумных человеческих отношений, общественных норм и установлений, а общественные отношения и институты не могут быть нравственными без активных моральных усилий личности. В условиях социализма личности предоставлен большой и все расширяющийся простор, и именно на это, на дальнейшее расширение ее творческих, общественных возможностей, и должны направляться ее нравственные усилия. Всякое же уклонение, уход, отход от этих ее общественных задач будет уступкой индивидуализму, будет ли это его активная форма — преступность или пассивная — обывательское равнодушие и эгоизм, когда, как выразился один из героев Достоевского, пусть весь мир провалится, а мне чтобы чай пить.

Коммунизм — это единство: максимальное освобождение и развитие личности во имя максимального блага и совершенствования общества. Личность — это не «винтик», и не «кирпичик», и не функция, это — живая клетка общества, его творящая единица. Вот почему такое категорическое осуждение должна вызвать «философия» очистительных «вил» с ее бездушным и бесшабашным отношением к человеку.

Ведь еще в XVII веке английский поэт Джон Донн писал:

«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе; каждый человек есть часть Материка, часть суши; и если волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или друга твоего, смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол — он звонит по тебе».

Об этом же самом — о ценности человеческой личности и ее органической связи с жизнью всего человечества говорил Гейне:

«Каждый человек есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история», и история каждого существования имеет свой интерес. И Герцен, приведя эти слова Гейне, в свою очередь развивает его мысль: «Интерес этот состоит в зрелище развития духа под влиянием времени, обстоятельств, случайностей, растягивающих, укорачивающих его нормальное, общее направление».

Вот в этом главное: видеть в каждом человеке, в каждом существовании «особое», «свое» — свою ценность, свои скрытые возможности, часть человеческого «материка». А потому не терять интереса к нему, к его внутренним, может быть еще и дремлющим, возможностям, быть ближе друг к другу, войти в каждый дом и в каждую душу, познать, чем она дышит и как живет.

Что другое можно найти для того, чтобы осуществить и горьковскую мечту: «Каждый будет как звезда перед другим» и нашу Программу: «Человек человеку — друг, товарищ и брат»?

А это, в свою очередь, будет дальнейшим развитием и осуществлением великих традиций не только нашей, русской, но и всей мировой культуры и, следовательно, мировой человеческой мысли. И Бальзак, и Гюго, и Пушкин, Лермонтов, и тем более Достоевский, Толстой, Чехов, Короленко, Горький — все были великими гуманистами и все даже в оступившихся людях видели человека, его великие потенции, и терять эту благородную традицию, эту великую веру человека в самого себя мы не имеем никакого права. Здесь идет борьба за каждый «утес», который может выстоять, а может быть смыт волной жизни, и «материк» нашего общества на одного человека будет меньше, борьба за наши резервы, за людей, за «тайные миры», которые могут исчезнуть, погибнуть, а могут раскрыть себя, свои невидимые пока возможности и войти в жизнь как интересные творческие личности и активные преобразователи обстоятельств.

Вот о чем речь!

Ну, здесь, кажется, можно сделать первый привал. Правда, сделано пока лишь несколько шагов к тем мало исследованным берегам «черной Арагвы», к которым мы решили держать путь, а может быть, даже еще и не сделано, а только намечен маршрут и облюбован камень, на который можно уверенно поставить ногу без боязни, что он пошатнется. Этот камень — любовь к человеку, вера в его силы и возможности и борьба за его честь и достоинство. Этот камень — коммунистическое отношение к жизни и друг к другу. И тогда обнаруживают свою несостоятельность и обывательское раздражение и озлобленность, и казенное умиление перед казенным «бла-алепием», и легкость мысли, и трусость мысли, и леность мысли, не способной понять всю сложность жизни, не желающей проникнуть в суть вещей, понять их и исследовать. А между тем без этого нельзя трогаться дальше, без этого, вообще, ничего нельзя ни понять, ни решить, ни сделать.