Трудная книга

Пшенай

Расскажу теперь об одной судьбе, чуть не погибшей в разгоревшемся от непотушенной искры пожаре.

Память уносит меня к когда-то горячим, а теперь постепенно уходящим в прошлое годам работы над повестью «Честь». Эта работа шла по многим направлениям: начавшись с изучения жизни школы, она перекинулась потом в различные семьи, в отделение милиции, в суд, в прокуратуру, в тюрьму, в исправительную колонию и т. д. и т. п. Но наряду со всем этим я решил испробовать и прием глубокой разведки в жизни. Подобно тому как метеорологи исследуют высокие слои атмосферы при помощи так называемых радиозондов, я решил пустить в жизнь свои зонды, которые должны были разведать вопрос, над которым я начинал работать. Роль таких зондов сыграли статьи, помещенные мною в журнале «Юность» и в газете «Комсомольская правда». Я не обманулся в расчетах. На эти статьи читатели откликнулись большим количеством интересных писем. Но самым интересным из них было письмо, полученное в августе 1959 года и положившее начало той переписке, которая насчитывает сейчас уже больше 300 страниц и собрана у меня в красной папке с надписью: «Саша Пшенай».

«Здравствуйте, уважаемый Григорий Александрович! Наконец-то мне удалось узнать ваш адрес.

Попав в заключение, я очень много думал об ошибках жизни и о том, что толкает на эти ошибки, потому что я попал в заключение второй раз. И вот ваш ответ в «Комсомольской правде» — «Как спасти друга».

Прежде всего я обратил внимание на ваши слова: «Не молчать, не проходить мимо»… и далее… «Нет, нам с вами до всего должно быть дело, каждая судьба должна нас волновать и беспокоить». Зная долг писателя, который своим призванием имеет право вмешиваться в жизнь, я решил обратиться к вам, так как эти слова были девизом моей жизни, когда я освободился, после первого преступления, потом это красивое выражение привело меня ко второй судимости и заключению. Я в этом письме не буду вам описывать о себе, но, если вы найдете нужным мне отвечать и наша переписка примет неофициальный характер, я вам откровенно опишу о тех огорчениях, которые столкнули меня в пропасть. И тогда вы ответите мне, где справедливость жизни в обществе и в чем заключается истина коммунистической морали».

Я, конечно, ответил, и следом, одно за другим, от Саши пришло несколько больших и содержательных писем, точно натерпелся человек в одиноких думах, и вот — прорвало. Из этих писем, из последующих личных встреч и бесед, из писем родных и товарищей, из писем к товарищам, к родным и к девушкам, из газетных статей и заметок в течение ряда лет, шаг за шагом вырисовывалась предо мною личность этого паренька, личность интересная, но сложная, как и сама жизнь, из которой он вышел.

И главное, что, пожалуй, лежит в основе всех его злоключений, это противоречие между суровостями жизни и его очень чуткой, очень правдивой, детски-доверчивой, человеколюбивой и романтически-устремленной, но в этих устремлениях не во всем устойчивой душой.

Семья была сложная, трудная. Отец, выходец из состоятельной крестьянской семьи, овдовел, оставшись с двумя детьми, взял девушку из семьи, наоборот, очень бедной, которая пошла за него по нужде. Нрав у отца был крутой, суровый, даже жестокий. Он бил сына за все — за каждую мелочь, бил розгами, заставлял целую ночь стоять на коленях и читать «Отче наш», сажал в кадушку. А когда паренек подрос, стал учиться, его увлекли книги, мир фантазий, после которых то хотелось стать невидимкой, то самым сильным человеком в мире. Это был новый предлог для преследований со стороны работящего, но крестьянски-ограниченного, живущего только узкопрактическими интересами отца.

«Приду из школы, покушаю, учебники брошу куда-нибудь, сам заберусь в рожь или в кукурузу на огороде и давай читать, читать. А старик найдет, подкрадется незаметно, а я все внимание сосредоточил на книге, не слышу — и вдруг, как гром среди ясной погоды, колом по спине и — пошло!»

Но, может быть, с тем большей силой тянуло его в таинственный, необъятно-широкий и волнующий мир книг. Может быть, отсюда росло и противостояло жестокости быта чувство собственного достоинства и устремление «вперед и выше», и тяга к людям, к дружбе, к самоотверженности.

Был у Саши друг, Коля Синицын, друг с детства, когда они еще «в ляльки» играли. Только Коля был старше его на год и в школе шел на год раньше его и потому в четвертом классе нарочно стал плохо учиться, чтобы остаться на второй год и дождаться Сашу. Вот какая была эта дружба! А когда в школе кто-то совершил грубый хулиганский проступок, и учительница — очень злая — обвинила в этом хулиганстве Сашу Пшеная и велела прислать отца, Коля Синицын решил разделить с ним его участь: «Пойдем, повесимся и напишем записку: «Це не мы!»» Пришли в овраг, связали ремни, подстроили камни к дереву и решили тянуть «жеребки» — кто первый? Жребий достался Коле Синицыну, и тогда начались сомнения: «Мама плакать будет. Сестренку жалко». Решили — «нет, не будем вешаться». Такая это была дружба!

Кстати, когда Саша, уже взрослый, пришел к этой учительнице и спросил: «Помните, как вы линейкой били?» — та ответила: «Нет, не помню». — «А помните, как вы меня обвинили в том, чего я не делал?» — «Нет, не помню». И не отсюда ли пошла та лютая ненависть к несправедливости, которая до сих пор горит в Саше Пшенае?

Так прошли школьные годы, и, когда по окончании седьмого класса отец снова за что-то свирепо обрушился на него, Саша сбежал к бабушке, поплакал у нее, выпросил немного денег и уехал в Одессу. В Одессе поступил в ремесленное училище, и все, казалось, шло хорошо: был старостой группы, вступил в комсомол, участвовал в художественной самодеятельности. Но перед самым окончанием училища, на практике, случилась авария, и Саше выбило глаз. Заканчивал ремесленное училище он уже инвалидом, и начальство, по всем правилам бездушного формализма, не нашло ничего лучшего, как отпустить его на все четыре стороны: распределению на работу он уже не подлежал. Так на начавшие было заживать душевные раны легла новая и опять незаслуженная обида.

Пришлось искать работу где-нибудь, какую-нибудь. После долгих мытарств устроился на строительство холодильника. Из отдела кадров пришел к коменданту, комендант дал бумажку — направление в общежитие. Пришел в указанную в этом направлении комнату и остановился. Кругом дым коромыслом: на столах бутылки, разная «жратва», на кроватях сидят и лежат здоровые парни в обнимку с пьяными девками. Мест нет. Саша оставил свой чемоданчик, пошел опять к коменданту, возвращается — чемоданчик открыт. При помощи коменданта кое-как нашел место, устроился. На другой день купил, вместо украденных, брюки и рубашку, положил под подушку — снова исчезли. Пошел к коменданту, просил перевести в другую комнату: «Чего тебе еще надо? Где указано, там и живи». Потом украли деньги, а до получки две недели. Пошел к прорабу, попросил аванс: 25 рублей старыми деньгами. «Нельзя, финансовая дисциплина». — «Ну что ж мне, воровать идти?» — «Дело хозяйское».

А кругом — разливанное море: колбаса, ветчина. А главное — живут ребята, на работу не ходят, ничего не делают. Из разговоров узнал: почти все из заключения, по амнистии 1953 года.

— Что, пацан? Денег нет? Садись, ешь.

Сел, ел, так и прижился у них. А потом говорят: «Айда с нами». Пошел, даже интерес почувствовал, героем себя возомнил. А как же? Ночь, забор, в заборе дыра. «Постой здесь. Увидишь кого — свистни». Свистнуть не пришлось, никого не было. Получил пять дамских сумочек, продал на базаре, завелись деньги.

Почувствовал, что дело неладное, решил в общежитие не ходить, ночевал прямо на холодильнике, разложив на пол деревянные щиты. Ребята разыскали, прислали нарочного, опять звали на дело. Не пошел. Познакомился с девушкой. Хорошая девушка. Лорой звали, десятый класс кончала, отличница. Пошли с ней в театр, купил билеты, пригласил в буфет. Разговорились — о том о сем, о жизни. «А сколько зарабатываешь?» — спросила Лора. Сказал. «А откуда же у тебя такие деньги, чтобы в театр ходить и девушек угощать? Как распределяешь заработок? Что покупаешь? Как обедаешь? Что берешь на первое, на второе?» До всего докопалась и все, как видно, поняла. «Больше не делай этого».

А тут, как нарочно, дали отпуск. Не хотелось домой показываться нищим, да и без подарков являться обычай не велит. А опериться еще не успел. Ребята снова пристали: «Еще раз поможешь, и — концы! Тогда и в другую комнату переведут». Видно, с комендантом сговор был.

— И как это у меня получилось, сам не знаю. Малодушие? Нет, не малодушие. Тут что-то больше, — пытается теперь задним числом проанализировать тот свой поступок Саша и не может.

Одним словом, пошел. Ограбили магазин, получил он кирзовые сапоги и отрез на костюм — решил везти в подарок отцу. Подал уже телеграмму о выезде, в последний раз пошел на свидание с Лорой и не дошел, был арестован. А те, настоящие бандиты, думали, что это он «продал» их, и потому все стали валить на него: он в свои восемнадцать лет оказался чуть ли не главным организатором всего дела и получил 15 лет сроку. Возмутился, стал протестовать, буянить, искать правды. Ну а на это в тюрьме есть управа: штрафной изолятор. Но что значит изолятор для поруганной справедливости? Сашка разделся догола и лег на цементный пол: помру, а свое докажу!

Вот в таком состоянии он поехал в колонию. Перед отправкой приехала мать, привезла передачу. Об этом пронюхали «воры», стали присасываться, запугивать, рисовать безвыходное будущее: «Ты наш!» Но конвоир-солдат — помнится, его фамилия Киселев — всячески отбивал его от них. Приехали в колонию, начальник командует: «Воры — к ворам, мужики — к мужикам!» «Воры» потянули Сашку к себе, но Киселев опять его не пустил.

А тут, в колонии, «революция» произошла против «воров»: «мужики», доведенные до крайности их насилием и безразличием начальства, отказались входить в зону, пока не выведут воров. Два дня стояли на снегу против зоны, пока их требование не было удовлетворено. Было сменено и начальство.

Начальником колонии стал капитан Рогов. Он начал больше вникать в дело, лучше относился к заключенным, постепенно сколачивал коллектив, и жизнь пошла другая. Заметил он и Пшеная, его старательность, стремление к коллективу. Порасспросил о всей его прошлой жизни, поверил в него и назначил сначала приемщиком досок, потом десятником и, наконец, бригадиром тракторной бригады. Сашку это еще больше окрылило. По ночам он читал технические книги, ездил в управление, добывал горючее, даже один, без конвоя, разъезжал по колхозам за сеном. Временами даже забывал, что он в заключении, а просто — работал и одновременно присматривался к людям, изучал их. Один раз не хватило горючего, это грозило срывом плана лесовывоза. Сашка помчался в управление, поднял ночью снабженцев, к утру привез горючее, а на другую ночь кто-то пробил бочки, и половина содержимого вытекла. Расследовали, искали виновных, обсуждали в коллективе. Больше всего горячился Сашка Пшенай, горячился совершенно искренне: здесь, в заключении, ему открылась правда жизни, здесь он почувствовал дух коллективной деятельности.

«В заключении я уже начал понимать многое и старался жить справедливым человеком, не отставать от жизни, читал политические и художественные книги, газеты. В колонии меня за это уважали. Безусловно, были и огорчения, и трудности, но здесь я шел той жизнью, о которой писали газеты. И вот с такими стремлениями я в 20 лет досрочно освободился».

Вернувшись домой, в колхоз, Саша увидел то, чего раньше как-то не замечал. «Мне тяжело было сживаться с теми недостатками, с какими они живут, потому что я видел и на себе ощутил силу коллектива, который не проходил мимо несправедливости, заботливо поправлял ошибавшегося человека, без обиды указывая на его ошибки. И я в этом коллективе понял, в чем заключается цель жизни и счастье».

А здесь — даже дико: родной дядя, бригадир, чуть ли не на виду у всех, вез домой колхозные доски, солому, бурак, подсолнух. Используя свое положение, люди злоупотребляли своими должностями и тянули кто что мог. Собрали большую партию арбузов, повезли сдавать государству, а продали на сторону. Хотели втянуть Сашу в расчете на его затемненное прошлое. Он отказался, а когда вопрос об этих арбузах всплыл на колхозном собрании, то выступил и обвинял и председателя, и собственного дядю Степана, бригадира. Но его обозвали тюремщиком и не дали говорить. Сашка пошел в райисполком, попал к какому-то начальнику, и тот ему сказал: «Не вмешивайся не в свое дело, а делай, что велят. А будешь куда писать, все равно к нам пришлют».

За эти поиски правды на него напал и отец. Драться он теперь не дрался, а попрекал: «Мне строиться нужно, у председателя того-другого просить, а ты мне все дело портишь».

И мать ему внушала то же: «Лучше бы ты, сынок, меньше разбирался во всем этом, — и нам, и тебе было бы легче, не надо брать так близко к сердцу, легче смотри на все».

Об этом же потом написал ему и брат:

«Я узнал, как тобою был недоволен председатель колхоза за то, что ты говорил на собрании в клубе, и за арбузы. Но ты учти раз и навсегда, что некоторые критику воспринимают, а некоторые стараются отомстить за то, что им говорят правду. Ты же сам говорил, что все боятся председателю сказать правду, значит, и ты это не должен был делать при таких условиях. Из-за этого тебе так горько было жить, чему я сам свидетель, как дядько Степан тебя ругал и вспоминал, колол глаза твоими выступлениями, так что ко всяким бюрократам надо было применяться до времени».

(К этому письму была приписка: «Брат мне советует молчать, но поверьте, что я молчать не могу».)

Брат оказался прав: те, кому правда колола глаза, искали только случая, чтобы отомстить за нее. А несмышленый Дон-Кихот не хотел «применяться», не познав еще той истины, о которой впоследствии я ему писал много раз: борясь за правду, нужно быть самому кристально чистым, а в противном случае самые подлые из подлых враги правды, уцепившись за самую малость, за самую ничтожную твою ошибку, именем этой же правды сделают тебя виноватым.

Так оно и получилось.

Несмотря на свои злоключения, Пшенай был веселым, общительным, компанейским парнем, жизнелюбом. С большим увлечением он участвовал в художественной самодеятельности, сочинял с ребятами и девчатами частушки, играл в клубных «постановках», вообще всегда находился в центре молодежи и был заводилой разных ее дел. Один раз решили сделать трамплин, чтобы прыгать с него прямо в манящие воды Буга. Но когда попросили для этого материал, никто им ничего не дал. Пришлось попросту стащить одну доску. Потом встал вопрос о гармошке. Гармошка была у одного парня, но он за то, чтобы поиграть вечер, стал назначать самые неимоверные цены. Ребята возмутились: «Мы кто — колхозники или нет? Работаем-работаем, а неужели мы колхозную гармошку купить не можем?» Пошли к председателю, а у того уборочная: «Есть когда мне о вашей гармошке думать!» Ну и надумали, дурные головы, украсть воз отходов кукурузы (которые потом в судебном деле превратились в «элиту»), чтобы на вырученные деньги купить гармошку.

Кстати, это та самая гармошка, которая фигурирует в деле Славы Дунаева из «Чести».

Ну и, конечно, попались, конечно, суд и приговор: восемь лет лишения свободы.

И еще одно «кстати»: оформлял все это «дело» человек, попавший потом за свои неблаговидные дела на страницы «Комсомольской правды». Маскируя собственные крупные злоупотребления, за которые впоследствии был снят с высокого поста, он создавал видимость работы и поднимал шум вокруг всяких мелочей.

Вот после всего этого, во вполне понятном положении и настроении, Пшенай писал мне свои письма:

«Кругом одни бюрократы и карьеристы, стандартные себялюбцы, которые ради своего благополучия способны на любые подлости. И я от вас ничего не хочу, я у вас ничего не прошу. Я хочу только знать: как жить? И если вся жизнь такая, стоит ли мне отсюда выходить?»

И вот за это — за понимание жизни, за отношение к жизни, за тонус души мне и пришлось, прежде всего, бороться в своих ответных письмах.

«Ты во всем обвиняешь бюрократов. А ты? Сам? Разве нельзя было, например, добиться покупки той же гармошки другими средствами — общественными, честными и чистыми? Нужно было сговориться с ребятами не на воровство зерна, а на то, чтобы на колхозном собрании общими усилиями добиться удовлетворения требований молодежи. Если бы председатель колхоза продолжал упорствовать, можно было бы пойти в райком комсомола, райком партии и там вас, несомненно, поддержали бы. И эта победа над самодуром-председателем была бы вашей общественной победой и большим общественным делом. Вы же пошли по неправильному пути. Никакая цель не оправдывает нечестности.

Отсюда вытекает мой первый, предварительный пока, ответ на твой вопрос о том, как жить. Жить нужно всегда и при всех обстоятельствах честно и к своим целям нужно идти прямыми и чистыми путями».

««Прямые, честные и чистые пути в жизни?..» — отвечал он мне. — А есть ли они?.. Я знаю: сверху издаются законы, подсказанные самой жизнью. Но одни принимают их от души и делают все возможное, чтобы помочь человеку, а другие, довольные своими теплыми местами, не брезгают никакими путями. Они-то и являются теми сучками на дереве, от которых нет никакой пользы, кроме торможения и вреда.

Бухгалтер подделкой документов взял из кассы 15 тысяч колхозных денег, купил машину, жил на широкую ногу. Обнаружили подделку, он вернул деньги и в наказание у него отобрали партбилет — и только. Где же правда, честность и справедливость?»

«Из твоих писем мне все-таки не ясно, как ты оцениваешь свои собственные ошибки? Ты их объясняешь и этим как бы оправдываешь, сваливая все на бюрократизм. А сам?» — повторяю я свой вопрос.

«Моя вина заключается в том, что, если б я мог молчать и быть равнодушным ко всему, мне жить было бы лучше. Но поверьте, что жить так, быть кротом и уйти с головой в свое хозяйство я не могу. Лучше мне всю жизнь быть в заключении, но только чтобы не жить такой жизнью. Я пишу то, что на душе, и надеюсь, вы не станете осуждать за неправильность моих рассуждений, потому что я учился всему этому не в школе, не в техникуме или институте, а все это понятие и знание приобрел в обществе, в котором десятки различных взглядов, но из всех этих взглядов я выбрал наш, социалистический, только такой, за который боролись в революцию. Справедливый, простой, непримиримый и т. д.

В газетах пишут об этой жизни, но, мне кажется, нет ее в действительности».

«Все-таки ты чрезмерно мрачно и односторонне смотришь на жизнь, — возражаю я ему. — Конечно, в ней есть все, есть и то, против чего ты так горячо протестуешь, но видеть только это нельзя. Нельзя видеть в жизни засилье зла, засилье своекорыстных и грубых людей, это неверно. Я не знаю, как обстоят дела в вашем хуторе, но в общем это все-таки неверно. Поверь мне! В жизни есть много хороших людей, прекрасных работников — и с партийными билетами, и без них, — не видеть этого — значит обеднять и жизнь, и самого себя.

В жизни происходит борьба добра со злом, хорошего, советского, честного начала со всякими злоупотреблениями, безобразиями, и честное начало, рано или поздно, легко или трудно, но побеждает обязательно. В это нужно верить, к этому нужно стремиться и за это нужно бороться.

И к воле нужно стремиться, Саша! Я никак не понимаю тебя, чтобы остаться в заключении. Нет жизни вне жизни, нет жизни вне народа, в отрыве от общества, в изоляции от него.

Послушай мой дружеский совет. Зарабатывай себе досрочное освобождение, выходи на свободу и начинай работать. Только помни мой первый совет: чтобы бороться со злом, нужно быть самому чистым, как стеклышко. Трудом, поведением, жизнью заработать себе честное имя и тогда с полным правом выступать против любого бюрократа, против любого безобразника.

Тебе придется многое выдержать, перенести, но иначе нельзя. Поверь мне».

Так долго — больше года — тянулась наша дискуссия. Шла она с переменным успехом: Саша то соглашался со мной, то в чем-то возражал и снова соглашался, и тогда в его письмах появлялись светлые ноты: «Ваше письмо засияло солнцем во мраке моей души».

«Верите, я часто читаю газеты: о коллективах, о том, как люди беспокоятся за судьбу другого человека, и у меня невольно выступают слезы радости, что есть хорошие люди на земле. Побольше бы таких беспокойных людей, жизнь была бы намного прекрасней».

И вдруг опять:

«Вчера смотрел кинокартину «Добровольцы». На экране прошла глубокая жизнь людей. А куда уходит моя молодость, энергия, радость жизни? Почему я должен глушить ее, вместо того чтобы чувствовать душевный подъем? Какая польза, что я живу на земле? Зачем живу? Зачем рождался? Я в тупике и становлюсь равнодушным к себе.

Не сдаваться, не сломиться, бодрствовать и торжествовать хорошо тогда, когда знаешь, во имя чего жертвуешь своей юностью и жизнью. Стоять твердо, не идти на унижения и не просить прощения. Но когда этого нет, когда не знаешь, во имя чего страдаешь, это нелегко, но это вовсе не значит, что ты нытик и поддаешься дурному влиянию.

Ведь некоторые могут жить просто так, ни о чем не задумываясь, а другие думают, с мучениями, с трудностями, не находя ответа. Кажется, ищем того, чего нет».

«Если просижу все восемь лет, махну на жизнь рукой, буду бессмысленной пустышкой, жить отшельником вне жизни, пользоваться услугами любого зла. В последнее время не читаю ничего, что говорит о стремлении к хорошему, потому что сам не свой после прочитанного, ночь не дает успокоения, а еще больше раздражает. И, зная, что это нехорошо, я решил избегать этого мучительного состояния. Зачем этот озноб, заставляющий презирать самого себя? Поэтому тот другой мир я сознательно для себя закрываю».

Все это меня очень встревожило, и я послал ему только что вышедшую тогда отдельным изданием шолоховскую «Судьбу человека».

«Я не могу оставить без ответа твои последние письма. В них я услышал ноты, которые меня очень встревожили. В предыдущих письмах ты был бодрее, в тебе била мысль и ты (в чем правильно, в чем неправильно) о многом думал, у тебя чувствовались внутренние силы, являвшиеся основой твоего стремления быть человеком.

В последних твоих письмах я почувствовал какой-то надлом и потерю надежды.

Не нужно этого, Александр! Крепись, бодрись и держи себя в руках! Самое главное для человека — сохранить внутреннюю силу и не сдаться, не сломиться в любых обстоятельствах и на любом ветру. А твои обстоятельства особенные. Если ты сломишься, тебя подхватит и захлестнет та страшная стихия, которая бушует вокруг тебя и которой ты сам в своих письмах отказываешь в человеческом достоинстве».

«Да, действительно, как-то уж очень жутко рисуются предо мной недостатки, — соглашался Саша. — Находясь в плену однообразности и скуки, присоединяя к ним безрадостные воспоминания, вижу во всем такую мрачность! Она, как червь, сосет и глубже проникает, старается собою закрыть все хорошее, она как бы кричит: «Не смотри туда, вот я, уделяй мне внимание!» Но, повторяю, она не в силах поглотить меня. В действительности я не нытик. Но это даже, по-моему, хорошо, чтобы не забыть ненависть и быть злым и беспощадным ко злу, твердо найдя место в коллективе».

«Поймите меня, Григорий Александрович, я рад бы изменить в некоторой степени свои взгляды, но когда окружают две группы… Одна грязная, тусклая, безразличная, продажная, и человек вращается в этой группе. Хорошее, к чему тянется душа, находится только в газетах, и он тянется к этому чистому, хорошему обществу. Видя это, первая группа твердит: это неправда, это газетное, книжное и т. д. Этим самым забивают в тупик. Вот в таком положении трудно найти дорогу к чистым идейным стремлениям и целям. Я знаю, вам тяжело поверить в это, ибо вы видите и ощущаете то общество и коллективы, где дружно и искренне желают человеку вообще хорошего.

Да, вы очень правы, что нет жизни вне жизни, но что можно сделать, когда знаешь и понимаешь, что находишься за порогом жизни и нет из этого выхода.

Мне хочется быть человеком, и я стремлюсь к этому. Однако этому мешают циничные рассуждения и т. д. Однако верю: рано или поздно, легко или трудно, хорошее возьмет верх, как вы советуете».

Одним словом, это была очень содержательная и порой драматическая переписка, не позволявшая оставаться равнодушным. Саша Пшенай для меня самого был интересным собеседником, с которым было о чем поспорить, от которого многое можно было узнать и которому можно было вполне верить. В моем домашнем кругу его прозвали «философом» и тоже с нетерпением ждали его писем. И если под философией понимать обобщение, осмысливание жизни, то это прозвище имело свое основание. Под кучей разного рода наивностей и нелепостей я чувствовал у Саши ту натянутую, дрожащую струну, которую не всегда рассмотришь даже у тех, у кого бы ей положено быть по штату, струну живой мысли, поиска, нравственной непримиримости и жажды деятельности, что и составляет лицо подлинного, живого и творящего человека.

И особенно я убедился в этом, когда познакомился с некоторыми побочными материалами.

Вот, например, выдержка из рассказа, который он мне прислал:

«Интересно строить из трудностей хорошую жизнь, преодолевая препятствия. Этого вовсе нельзя сказать про нашу бригаду — безынтересно, самоплывом идет вся работа. Председатель, когда надо нажать на что-либо в работе, приезжает и дает приказания. А если ребята что задумают сделать коллективом, с равнодушием бросают, не дойдя до цели. А сколько еще таких мелочей, причин, за которыми кроется много хорошего, — только преодолеть нужно эти ничтожные препятствия. Вот какая у нас идет жизнь. Как обидно, когда человек с душой относится к работе, весь в ней, а со всех сторон встречает равнодушие и безразличие, и у него пропадает всякий интерес.

Не обидно, когда общество добивается, искореняя то, что ему мешает, а обидно, а когда люди понимают, что это вредно, и не восстают против этого, и никто не хочет первый заговорить об этом зле, боясь навлечь на себя гнев самовластного руководителя. Никто не заикнется сказать председателю, а скажут — он пожимает плечами: сейчас, говорит, не время заниматься этими мелочами, надо на уборку. А из этих мелочей складывается большая горечь».

Вот письмо к девушке:

«Здравствуй, многоуважаемая Галя!

С приветом и крепким рукопожатием к тебе Шура.

Получил твое письмо, за которое большое спасибо. Из него я сделал вывод, что ты меня не совсем правильно поняла. В чем? Дальше поймешь. Давай на вещи, окружающие нас, будем смотреть здраво, в широком масштабе. Для этого представим, что мы ушли в тот период, когда завоевывалось будущее для нас жертвой молодости, юности, когда отец жертвовал сыном, а сын — отцом во имя той справедливой жизни и тех идей, которые ведет ЦК КПСС. Сколько книг, кинофильмов, лекций посвящено борьбе за то, чтобы гордо произносить имя человека. И это, Галя, не агитация, не политика власти, а это правда, ибо я встречал много людей, которые подтверждают, что все это было. Теперь ты поняла, да, наверное, и понимала, какие трудности, голодовку, разруху, анархию перенесли люди ради того, чтобы теперешняя молодежь жила честной, справедливой жизнью…

Я хотел в письменном разговоре убедить и доказать тебе, что счастье не в личной жизни, а в том, чтобы тебя уважали, чтобы ты не мирилась с недостатками и чтобы помнила всегда тех, кто погиб во имя народа. Мне дороги строки из твоего письма, когда ты ощущала подарок детей, букет цветов, и правильно ты считаешь, что это наидорожайше. Правильно и то, что многие, как ты говоришь, окончат десятилетку, погуляют немного, распрощаются с юностью, то есть выйдут замуж и уйдут в личную супружескую жизнь; боюсь, что их не порадует уже ничего, кроме дома, нового платья и хорошего хозяйства. Кое-кто позабудет о достоинстве человеческой жизни, научится делать подлости, сживется с недостатками, обюрократится постепенно и будет наслаждаться личной жизнью.

Я не хочу, чтобы ты жила такой жизнью, я хочу, чтобы вскрывала недостатки, с презрением относилась ко всему, что мешает проводить правильную политику ЦК, не закрывала глаза на ту несправедливость, которую видишь, чтобы ты была среди живой, энергичной работы, среди людей, умела разбираться в политических и научных вопросах, и тогда, если ты докажешь что-либо и сделаешь, тогда увидишь, какое счастье, когда тебя за труд и настойчивость уважают сотни людей. Разве можно счастье коллектива променять на личное счастье? Да никогда в жизни!

А у меня закон: жертвовать собой, своими интересами в пользу другого человека. У меня личные интересы жизни стоят всегда на заднем плане, для меня звание человека превыше всего. Я могу за судьбу обиженного человека пойти на все и быть беспощадным к человеку с легкомысленным взглядом, который не умеет настойчивостью и трудом заслужить авторитет в окружающей среде. Я люблю труд и, когда делаю что-либо тяжелое, нахожу в этом утешение, если вижу в том, что делаю, какую-либо пользу. Но когда труд бесполезный, у меня нет никакого настроения его делать. Я здесь работаю монтажником-контролером по сборке зернопогрузчиков и ветряков. Мне работа нравится такая, что всегда надо вперед обдумать все самому и тогда доказать, что сделано неправильно что-либо. Возможно, нравится и тем, что она такая беспокойная и энергичная.

И о том, Галя, что ты счастлива со мной будешь, я этого тебе не скажу. Ведь говорить о любви и читать и писать о ней любят многие, но любить… Многие считают не излишним любить, но почему-то женятся на выгоде, на приданом. А поэзия говорит, что любовь — это душа жизни. И именно так надо любить! И вот наш идеальный юноша или наша идеальная девушка ищут, в кого бы влюбиться. По долгим собственным соображениям влюбляются в глаза, в лицо и другие качества. Начинается комедия.

Иногда встречаешь на своем пути женщину с цветущей, привлекающей красотой, но пустой, бессмысленной душой. В ней все в разговоре пустое, но она своей красотой притягивает к себе человека. И вот он с ней ведет игру, не веря, что у нее нет собственных глубоко жизненных взглядов. Она становится у мужчины как какая-то принадлежность, с которой нельзя ни советоваться, ни решать какие-либо вопросы, но которой можно наслаждаться до потери сознания, — она отдает весь пыл своей страсти. Такую игрушку лучше бы не встречать в своей жизни.

А со мною ни ты, ни другая девчонка никогда не была бы счастлива: я не умею криводушничать, и, вообще, у меня нет той черты, которую любят девочки, я не могу легкомысленно смотреть на любые вещи. Да и понятия о жизни и у тебя и у других противоречат моим. Вам очень тяжело меня понять. Правильно ты написала в одном из своих писем, что ты кончаешь десятилетку — и больше ничего, обыкновенная сельская девчонка. А то, что я перенес в свои юные годы, для вас вообще будет романтическими приключениями и фантазией. Хотя я родился на хуторе, но я видел и пережил то, чего любому и во сне не приснится, и хотя юность провожу в среде преступников, но и оттуда выхватываю все полезное для жизни.

Вот я иногда призадумаюсь: разве для того люди погибали, теряли свою молодость, сознательно шли на смерть, чтобы о них забыли в радостях личной жизни. А у нас на хуторе погибшие воины лежат заброшены, обросли бурьяном могилы и т. д.

Не подумай, Галя, что это я так рассуждаю из-за того, что в книгах и в газетах такие темы. Вовсе нет. Во всем этом я убедился сам и сделал вывод из прожитой жизни: к тем, кто мешает проводить нашу политику в действие, тормозит ее и искажает, у меня нет никакого снисхождения. Поняла? У тебя может возникнуть сомнение, что преступник может так рассуждать. Да, это я пишу от души, откровенно, всю правду, чтобы ты не думала, что я с теми взглядами, какие у других ребят.

Кстати, о газетах. Я очень жалею, а по письмам вижу, что ты очень мало внимания уделяешь им. Газета всегда ответит на любой вопрос, если ты вдумчиво будешь ее читать. Газета вскроет любую тему и научит, как надо поступать. Я иногда прочту какую-нибудь интересную корреспонденцию и, очарованный этой темой, хожу до отбоя.

Не знаю, поймешь ли ты, что я хотел выразить, и я знаю, что сказал сжато, я бы на эту тему написал целое произведение. То, что думаю в отношении жизни, я выложил, возможно, кое-где не так, как хотелось бы, но ничего не сделаешь. Хочу одного, чтобы ты поняла, на что надеяться в жизни, ведь ты комсомолка».

А вот еще документ. Читатель, может быть, помнит, что в «Чести» Слава Дунаев имел листочки, на которые записывал все приходящие ему в голову мысли. Эти листочки перешли к Славе от Саши Пшеная. Это он прислал мне несколько десятков таких листочков с припиской: «Григорий Александрович, очень прошу, разберитесь хорошо во всем и напишите, как мне быть дальше.

Я хочу всегда делать людям хорошо, жить дружно с ними, доверяю им, а они смеются, обкрадывают меня ужасно.

Поймите, что вы по письмам знаете меня больше, чем родной отец. Я вам доверяюсь во всем, но одновременно не подумайте, что я заискиваю перед вами или хочу, чтобы вы помогли мне. Я хочу видеть правду и справедливость…

После того что я вам открыл душу свою, очень прошу — уделите мне внимание, дайте ответ и, если мои письма вас обременяют, прекратим переписку».

Некоторые из этих листочков я и хочу здесь привести.

«Понятна ли мне жизнь? Да, я могу твердо сказать, что по газетам, лекциям понятна очень хорошая жизнь. Но я наблюдаю противоречивую жизнь, об этой жизни не пишут, не говорят, но она сама захватывает в свои интересы, как бы отбирая человека от тех идей и стремлений, какие вскрывает политика. Вот и пойми ее, когда так много противоречий в жизни. Наблюдаешь жизнь крота, раба жизни: они мечтают о хате, корове, свинье, работящей жене, они считают свою жизнь идеальной, счастливой, лучшей жизни им не надо и гордятся ею. А я такую жизнь ненавижу и этим самым отталкиваю от себя тех, кто меня окружает».

«Как хочется жить не кротом, не рабом, а человеком. Ведь годы идут, а я еще не осуществил намеченных целей в своей жизни. Все, что желаешь, разбивается и беспощадно топчется ногами тех людей, которые в выступлениях хвалят одно, а делают совсем другое, чуждое и вредное для тебя. Где же найти ту жизнь, о которой он говорил пять минут тому назад?»

«Есть люди, которые идут на все подлости, хотя в речах, выступлениях у них есть черта честного стремления. Но честный ли он? Нет, его душа загрязнена сделками со своей совестью, и он заглушает ее в своих выступлениях. Это ему тяжело дается, но он настырный».

«Все мечтают о счастье и не видят его, закрывают глаза и отворачиваются от большого, справедливого счастья, упиваясь маленьким и ничтожным. Но скажи им, что они не видят своего большого счастья, они недовольно взглянут, как бы говоря: зачем ты мешаешь нашему счастью!

Где же тогда то действительное счастье, которое находишь в плодотворной, мучительной борьбе? Это настоящее счастье! Разве можно его променять на мотоцикл или велосипед?»

«Как отвратительны кажутся те люди, которые отрываются от коллектива, от коллективных стремлений и целей.

А есть люди, которые ни над чем не задумываются в жизни, легкомысленно, без всяких взглядов, существуют. У них нет ни стремлений, ни определенной точки взглядов. Таким легко живется, но лучше так не жить».

«Как тянешься к тому человеку, в котором все выглядит просто. Он покоряет своей простотой в одежде, в разговоре. Он прост, и его уважают все. А другой всем старается показать свое превосходство над другим человеком, этим самым отталкивает от себя людей с понятием и покоряет тех, которые преклоняются».

«Как тяжело жить, когда должен в душе иметь одно, а говорить совсем противоположное, для меня это невыносимо. А ведь многие только так и живут. И им ужасно везет».

«Верно или нет мое понятие, но мне кажется, что на любую повседневную вещь можно смотреть с двух сторон: с одной стороны, любоваться ее изящной, привлекающей поверхностью, а с другой — стремиться глубоко узнать ее сущность. Так и у людей. Мне очень хочется узнать, какой у него образ мысли, какие у него страсти, желания, чувства, стремления — словом, все, что составляет человека, что дает его видеть во весь рост.

Когда был на свободе — увижу какого-либо бродягу, и мне интересно все про него знать. Стараюсь его вызвать на откровенность. Пусть даже введу себя в растрату, но все равно я постараюсь заглянуть в его душу, и он мне все должен рассказать: что его заставило так жить и т. д. Есть такие люди, которые никогда не проходят мимо беспризорного, отброшенного человека».

«Иногда бюрократизм очень жестоко выводит из прежней уверенности человека, особенно юношу в 15—18 лет. Он может в два-три столкновения с бюрократически-формальным взглядом потерять все свое убеждение, сформированное в юности и детстве. И вот в такой душевно-переживательный период его может вовлечь любая волна людей; так случилось и со мной. А когда человек в душевно-болезненном состоянии, он теряет очень часто всякий интерес к окружающему, становится ужасно равнодушным ко всему. Болезнь забирает всю его энергию, весь интерес, вернее, поглощает его всего, заставляя ненавидеть людей. Из этого оцепенения очень часто может вывести любовь девушки, какая-нибудь душевно ободряющая весть или слово, и у него появляется тогда интерес».

«Тюрьма не исправляет человека, а губит его. Если у человека отобрана свобода, то, значит, на это время он лишен жизни. Самое большое счастье на земле — это жить на свободе».

«Молчание раба приводит в ужас господина».

«Богатство — излишняя роскошь, это кража, совершенная у других».

«Ложь развращает того, кто ею пользуется, гораздо раньше, чем губит того, против кого она направлена».

«Творить — значит убивать смерть».

«Надо пройти через ужас, чтобы уметь распоряжаться жизнью и увидеть ее красу».

«До чего есть глубоко мыслящие люди. Чем расширен их круг идей? Или оттого, что они учились в высших учебных заведениях? А ведь в этих заведениях есть тупые, которым не поможет никакой высший пансион».

«Для меня в литературе выше всего стоит критика Белинского. Он покорил меня всего глубиной и лаконизмом своих мыслей и высотой моральных убеждений».

«Ничто так не облагораживает юность, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес». «В жизни две стороны. Одна внешняя. Но есть жизнь другая, жизнь внутренняя, душевная, это и есть истинная жизнь. В ком есть она, тот занимается внешней жизнью и заботится о ней только настолько, чтобы она не лишала внутренней» (Чернышевский).

Я не знаю, нужны ли здесь комментарии? Диапазон интересов, широта, а иной раз и глубина мысли раскрывают здесь напряженную внутреннюю жизнь интересного, содержательного человека, находящегося в тяжелейших, совершенно не соответствующих этому условиях, а потому и вся переписка порой приобретает драматический характер.

«Время провожу мучительно жутко. Хожу все время в каком-то ознобе, в растерянности. Нет писем ни от кого вообще, а это угнетает больше всего. На дворе такая безрадостная осень, и в душе холод и отвращение к жизни. Еле хватает терпения к такому существованию. А ведь еще восемь лет надо как-то существовать!

Сколько на жизненном пути встречаешь обмана и лживости, что грубеешь и в некоторой степени становишься сам таким. Хотя сперва удивляешься и иногда задумываешься над этим».

«Где счастье? Какой смысл жить в этой мрачной жизни?

Я вечерами бродил и не находил себе покоя. Одно говорили газеты. Я им верил, они отвечали на многое, у меня были слезы радости за людей. Но на некоторое время я перестал верить и им. А сейчас, в канун своих 24 лет, вообще становлюсь равнодушным к этому, не узнаю сам себя, все исчезает, приходит равнодушие, которого так хочется бояться».

«Как жутка эта опостылевшая лагерная жизнь, какие противные, жалкие, низкие люди. Живут, ничем не интересуясь, кроме своей работы и денег. Ужасно тяжело переносить жуткость этого безобразия. Один побил другого, поднял табуретку и со всей силой ударил по голове: и все из-за домино, которым убивают свободное время».

«Каждый вечер, когда ложусь спать, думаю о себе, и не могу забыть, и ищу — чего, сам не знаю. Не может же быть, чтобы я родился и мучился всю свою жизнь «просто так». Это непохоже на тех людей, которые прожили свою жизнь, не зная, что такое грусть, с их лиц не сходит изумительная улыбка человека, знающего цену и красу жизни. Вероятно, можно прожить без борьбы в самом себе, гордо говоря, что прожил прекрасно, без грубости и оскорблений, не видел подлости жизни. Это сон самого глупого человека.

Сколько в жизни огорчений и зла, и, чтобы пройти мимо них, надо быть глупым слепцом. А чтобы бороться с ними, надо вести сильную, неравную и решительную борьбу. Пройти все это и везде быть человеком — не просто, а сложно. Пройдя все это, чувствуешь себя радостно, что ты нужен жизни».

И Саша стремится быть нужным жизни, даже здесь, в заключении, старается помочь своим товарищам по несчастью и вмешаться в их судьбы. Вот его письмо к матери одного из таких, потерявших опору в жизни, людей.

«Здравствуйте, уважаемая!

Извините за внезапное, беспредупредительное вмешательство в жизнь вашего сына.

Не подумайте, что цель этого письма защитить Савву и отвлечь ваш гнев от него. Познакомившись с жизнью вашего сына и вашими поучительными письмами, я решил написать вам. Я не собираюсь доказывать, но в поведении Саввы есть не мало и вашей вины. Я знаю, что в это трудно поверить, но теперь он совсем другой. Он очень крепко задумался о своей жизни, я ему помог немного разобраться во всем. Он очень хорошо сейчас себя ведет, ходит в школу, много читает, бросил свои связи со шпаной, и ему очень обидно, что вы по-прежнему ему не верите. Я вас прошу, поддержите его морально, ему сейчас очень нужна моральная, материнская помощь».

Чтобы не погрязнуть и не погибнуть в окружавшей его среде, Саша работает, учится в школе и очень много читает. Он прочитал почти всего Горького, Драйзера, Шишкова, Шолохова, Алексея Толстого. «Сколько есть хороших книг — не перечесть! — пишет он в письме к знакомой девушке. — А главное, это работа над собой: не брать, не прививать, отталкивать от себя все низкое, грязное, что бродит вокруг тебя, что сидит и спит рядом с тобою».

«Я многое выбрасывал из памяти, что не нужно человеку для будущей жизни, но, к сожалению, это вообще невозможно, ибо то, что видел и слышал, дало тяжелый отпечаток в твоей жизни, не знаю — можно ли забыть?»

Теперь он участвует в выпуске стенгазеты, избран председателем молодежной секции, одним словом, живет настоящей, полнокровной жизнью, насколько это возможно в тех условиях.

«Не подумай, что если я нахожусь в заключении, то я на свою жизнь махнул рукой, — пишет он брату. — Нет, Валя! Я живу, как надо жить человеку: хожу в школу и все свободное время читаю. Свободного времени много, вот уже четвертый месяц не работаем. Не подумай, что я рад этому. Нет, я работать хочу, это для меня какое-то увлечение. Возможно, это звучит для тебя странно, но работа мне не страшна. Сейчас я нажимаю на химию, физику, алгебру и т. д. С алгеброй дела плоховаты, плохо понимаю, так как позабыл все, что знал.

Нет, Валя, не безразлична мне жизнь, хочется, и крепко хочется, жить, но не так, как Дон-Кихот. Я не знаю, откуда у тебя сложилось мнение, что я стараюсь жить, как какой-то герой прочитанной книги. Разве подражать какому-нибудь умному действующему лицу, по-твоему, преступно и глупо? Я с этим не согласен. У таких, как Овод, можно учиться вырабатывать характер».

Так подготавливалось очень важное, как бы итоговое письмо, датированное 18 декабря 1959 года.

«Вы должны понять, какое чувство у человека, у которого безрадостное детство и юность полны обид и оскорблений, а если где были просветы, то они такие мимолетные, что не оставляли никаких впечатлений. И впереди нет никаких перспектив. Вот я и решил обратиться к кому-нибудь, услышать ответ: так ли оно должно быть в жизни? Хотя заранее знал, что услышу ответ: «Нет». Другой жизни я не знал и не понимал, ибо то время, когда человек начинает формировать свои понятия, провел в колонии. Из-за того, что я из колонии, не зная моих понятий, меня вводили в курс всяких сделок. Я начал возражать. В меня бросали грязные слова, уничтожающие человека, и я не мог, не имел права сказать что-то против.

Знаете, я какой-то такой, что не могу за себя постоять во всем, но, если обидели кого-то другого, я его буду защищать, как смогу. Есть, наверное, такие люди, что на все, что касается их, они только смотрят и не защищаются. И я еще на свободе думал: возможно, я вправду не такой, как люди, возможно, мне нельзя жить на свободе?

Вот почему я так подробно и без стеснения старался выложить все вам. И можете быть уверены, если бы вы написали, что жизнь подла и за нее не надо бороться, я бы никогда не стремился на свободу. А сейчас я очень и очень сильно сожалею, что совершил ошибку и дал возможность им зацепиться за меня. Теперь я понял, что играла главную роль не тяжесть моего преступления, а пусть незначительная, но ошибка. И мне очень хочется доказать, что я не вредный элемент и не опасней их, только их — большинство, но они ничтожество против активной справедливости. Я знаю, жизнь идет не совсем так, как об этом мечтали люди, но она будет, пусть со временем, такой, как надо. Основное — побольше активного участия.

Мне один старый политрук (он заключенный) говорил: «Для того чтобы не попадать и не мешать жить другим, надо идти работать и жить в лесу, в одиночестве». По-моему, это человек, который уже сдался.

Я, когда освобожусь, тогда, наверное, начнут строить плотину через Берингов пролив, и я сразу поеду туда. Во всяком случае, мне больше всего нравится строительство. Что есть лучше? Мне кажется, ничего. Это замечательно — строить на земле новое».

Все как будто шло хорошо: полный анализ прошлого, перспектива на будущее — все в порядке. И вдруг ровно через месяц, 18 января 1960 года, что-то совсем другое, неузнаваемое. В чем дело?

«И все-таки не верилось до сегодняшнего дня, что воспитатели мои — подлецы! Именно этот день дал твердое основание в таком решении. Вы можете подумать, что это я пишу в порыве гнева. Нет! Дело не в этом, но зачем они, чиновники, делают из меня преступника? Главное, с корнями вырывают еще не окрепшую веру и заставляют идти на крайность… Теперь меня утешать не надо, я свою энергию направляю в другом направлении. Скажете, буду жалеть о жизни? Нет. Не буду. Буду мстить самому рассаднику этого зла. Хотя, возможно, смерть придет раньше, чем я освобожусь. Вы знаете мою жизнь, но не знаете твердости моих решений и как я упорно иду к намеченной цели. Я не верю ни в судьбу, ни в счастье, человек сам руководит им, и от этого зависит: будет оно ему улыбаться или безрассудно сбрасывать в трясину. С этого времени я не буду стремиться на свободу, и, если вызовут, может, еще я им открыто скажу: «Меня освобождать не надо». А если выгонят, я сразу сознательно сделаю преступление. Жалеть уже мне не о чем, у меня слишком много отобрали и растоптали, вырвали из души и выбросили на свалку все, что заставляло жить. Я так сильно пережил их отказ.

Я прежде времени потерял молодость, и на ее место пришла несвоевременная старость, а это в конечном итоге дает живой труп, то есть тень человека. Как вы ни говорите, а все в этом мире продажно и фальшиво и до того грязно и подло, что хочется бежать без оглядки в чужой мир, где открыто все его нутро, и пусть оно нехорошее, зато не замаскировано и не заглажено. Пусть вас это письмо не удивляет, но если вам придется услышать обо мне, чтобы вы знали, что на такой шаг я пошел сознательно, и немалая вина в этом будет на их совести. Они меня сделали врагом. Я не могу никому это написать: некому, кроме вас. Но не подумайте, пожалуйста, что я хочу вызвать, чтобы вы вступали за меня в борьбу. Теперь уже поздно. Прошу, если будете писать ответ, не утешать и не разбивать моего решения. Пусть все будет так. Не надо мне мешать скатываться вниз.

Большое спасибо за все, что вы старались сделать для меня. Извините».

Через день — новое, еще более истеричное письмо:

«Все смешалось, мысли не работают, выходит наружу одна накипевшая за все время злость. Я вам пишу искренне, от души: теперь не хочу освобождаться. А для того чтобы я стал преступником, надо всесторонне все обдумать. Я не буду с этого времени человеком и сам буду избегать стать им, не потому, что трудно и за него надо бороться, а потому, что я всего себя уже израсходовал. Мне осталось заглушить одну совесть, чтобы не краснеть. Я, прежде не могший обидеть курицу, буду мстить со всей жестокостью. А остальное со временем, при обстоятельствах, придет само.

А прежде всего мои мечты, когда освобожусь, попасть в какое-то посольство и просить, умолять, чтобы разрешили уехать отсюда вообще. А если будут нужны данные, я им расскажу все. Если же не пойдут навстречу, я сознательно пойду на преступление: пал или взял».

В чем дело?

А произошло вот что. В политике по отношению к преступности тогда повеяло теплом — были созданы правительственные комиссии по пересмотру уголовных дел, и многих стали передавать на поруки коллективам. Но так получилось, что хорошее дело было испорчено неразумным, бюрократическим осуществлением, и вот на глазах у Пшеная стали выходить на свободу люди совершенно недостойные, опасные для общества, а он… А у него получилась заминка. О взятии на поруки нужно было просить того самого председателя, из-за которого, как считалось, он и попал в заключение, и на успех в этом деле он никак не рассчитывал. Но нужно было сломать себя и просить. А тут появился ряд других, осложняющих обстоятельств, описанием которых мне не хочется затруднять читателя. Видимо, была допущена какая-то нетактичность, даже грубость со стороны администрации. И вот Сашка взорвался, вышел из актива, из бригады, поругался с начальником отряда и написал мне, одно за другим, вот эти самые сумасшедшие письма.

Я ему немедленно ответил:

«Слушай меня, Александр!

Если веришь мне, то слушай! Человек волен в своей судьбе, и, если хочешь, ты можешь бросаться в омут головой. Пожалуйста! Дело твое! Но помни, что в мире от этого ничего не изменится, а жизнь человеку дается один раз. Думай! Тебе пришла пора всерьез думать над собой.

Чем ты грозишь? Тем, что ты станешь преступником? Что ты, боявшийся тронуть курицу, будешь убивать. Кого? Людей! Из-за чего?! Из-за того, что тебя обидели, тебя не поняли. Неужели ты не понимаешь, как это гадко и недостойно человека? Ты собираешься убить в себе совесть, но неужели ты не понимаешь, что человек без совести уже не человек?

Я лучше о тебе думал, Александр!

Ты собираешься уехать в чужой мир и что-то сообщать им о наших неполадках. Ты собираешься бежать на чужбину — из-за чего! Из-за того, что тебя кто-то обидел. Неужели ты не понимаешь, как это гадко и низко?

Я переписываюсь с одним заключенным, имевшим в прошлом два приговора к расстрелу. И знаешь, что он пишет: «Разве я родился в Америке? Да мне дороже всех Америк простая рязанская баня». А ты?..

Я лучше о тебе думал, Александр!

Скажу откровенно: ты слишком возомнил о себе. Очевидно, в чем-то виноват здесь и я. Мне понравилась в тебе способность думать, честность, лежащая в основе твоих суждений, но не дел, мне хотелось поддержать тебя, поэтому я слишком мягко говорил с тобой. Я обо всем говорил с тобой и сказал все, что нужно, но, очевидно, слишком мягко. Горький прошел через дно жизни, но вынес оттуда высокие устремления. Не на дно, а ввысь звал он людей. А ты читаешь Горького, а собираешься брать нож в руки. Стыдно! Ты еще ничего по-настоящему не знаешь о жизни и ничего не сделал в ней, а берешься судить весь мир! Истерика это, брат, нервы не выдержали!

Ты упорно молчишь о своей вине, и все сваливаешь на общество, и даже пробовал обижаться, когда я напоминал об этом. Неправильно это! И нехорошо! А я утверждаю: если человек не хочет видеть своих ошибок, он не имеет права судить других. Только человек чистой души может по-настоящему бороться за правду. Отсюда — твоя задача: стать человеком, выработать в себе необходимые для этого качества. Ты проявил себя неустойчивым, неуравновешенным человеком, анархистом, способным на любую глупость. На стройке ты пошел на преступление из-за обиды на начальника, в колхозе — из-за председателя, теперь ты поднимаешь руку на все, в том числе и на Родину и на собственную жизнь!

Вот только что у меня был один паренек с твоей примерно судьбой. Ему тоже отказали в амнистии, но он все вынес, напряг силы, окончил в колонии школу с серебряной медалью, а сейчас освободился и учится уже на II курсе института. Я рассказал ему о тебе. Он хотел тебе написать. Его не прописывали, не давали общежития, ему не на что было жить. А он все это преодолел, пересилил и стал человеком. А ты хочешь прямо-таки вниз головой и вверх пятками в омут. Смотри! Дело хозяйское!

Но повторяю, я думаю, что это истерика. Пройдет время, ты остынешь, поймешь все, и тебе самому за все это будет стыдно. Вот когда это будет — ты напиши мне. Хлопотать я о тебе больше не буду, но уверен, что ты мне напишешь. Я в тебя все-таки почему-то верю».

Его ответ:

«Мне очень надо разобраться в собственных пороках, из-за которых мрачно вижу действительность. Мне надо понять основное и главное, которое из-за моего непонимания от меня запрятано, и ко мне оборачивается другая, страшная сторона. Мне надо разобраться в самом себе, найти утерянную действительность, взять себя в руки и поставить себя на ноги. И еще мне очень и очень много надо, так как я здесь окончательно потерял ориентировку в действительности. Прежде всего, надо как-то поставить дело выше суждений (больше всего понравилось из вашего письма — «суждений, но не дел»). Не согласен с тем, что я «возомнил», знаю, что я ничтожество и на свете не один, кроме этого есть что-то ненормальное. Оправдываться не буду, писал искренне, какой я стал гадкий и низкий. Поймите, я мог бы восхвалять и писать, что мне что-то дорого и т. д. Но это было бы неискренне, я выставлял бы не то, чем живу, кому-то в угоду, а я этого делать не хочу, ибо мне незачем кривить душой ради выставления.

Извините, что мало написал, определенного сейчас ничего не вижу, но, думаю, перезарядка будет сильная.

Вот все. Желаю всего хорошего».

Я ответил:

«За то, что сумел на бегу остановиться и оглянуться на себя, молодец!

Ну, думай, разбирайся и пиши. Не стесняйся.

Держись крепче на ногах, и все будет хорошо. Жизнь у тебя еще вся впереди.

Я переписываюсь с одним человеком, который 16 лет отсидел без вины (по милости Берия), а теперь живет, работает и доволен жизнью. А ведь 16 лет отдежурил человек ни за что ни про что, и, думаю, тоже попробовал хлебца с сольцой, и тоже не один раз, вероятно, считал свою жизнь конченной, а выжил и человеческую душу сохранил. Да еще какую душу! Это твой земляк, украинец, Ластивка Сергей Маркович. Я попрошу его, чтобы он написал тебе, так ты его не чурайся.

Жизнь, брат, большая дорога. Шагай!

Ну, пока на этом кончаю.

Будь здоров и спокоен, все образуется».

Хотя я заявил Саше, что не буду за него хлопотать, на самом деле хлопоты только начинались.

Его письмо жгло мне руки. Что делать? Я еще не знал тогда всех подробностей происшедшего, но было ясно: что-то стряслось, и парень может наломать таких дров, что ничем уже не выправишь. Бездействовать было невозможно, на моих глазах погибал человек. Я взял это письмо и пошел в Министерство внутренних дел СССР, которое тогда существовало.

— Как же это так получается? — спросил я там. — Вы взяли колхозного парня за пустяковое, по сути дела, преступление, взяли на воспитание, а сделали его врагом, готовым идти черт знает на что. В чем дело? Я пошлю это письмо в Центральный Комитет, обязательно пошлю, чтобы они разобрались, как это получается.

Товарищ, с которым я разговаривал, был подкупающе вежливый, тактичный и вдумчивый; с тех пор он стал мне первым советчиком в сложных юридических делах и вопросах и хорошим другом, как человек большой души и широкого кругозора, хотя по возрасту был ровесником моему погибшему на фронте сыну.

— Ну, я думаю, Центральный Комитет беспокоить по этому поводу не стоит, — с мягкой улыбкой ответил он мне. — Давайте разберемся сами. Парня выручать нужно. И тут никакие письма не помогут. Тут человека нужно найти, на которого можно опереться. Есть у меня такой человек! — добавил он после некоторого раздумья. — Я ему позвоню по правительственному телефону, а вы опишите ему всю историю.

Так и сделали. Я написал названному товарищу письмо на восьми страницах с описанием всей истории Саши Пшеная, через три дня получил от него извещение о принятых мерах. В это время работала комиссия Верховного Совета по пересмотру дел, она освободила Сашу. И через тринадцать дней я получил телеграмму: «Спасибо. Все вижу. Очень рад. Все опишу. Саша».

Телеграмма была из районного центра: парень ехал домой.

Вот как будто бы и конец всей истории. Но у жизни конца нет, и история Саши Пшеная продолжалась и продолжается, как жизнь свободного, полноправного и разумного человека, а вместе с тем возникали и новые жизненные проблемы и новые повороты мысли.

Из заключения он поехал домой, в колхоз, но в первых же письмах оттуда опять появилась тревога, потом возмущение и наконец вопль: «Не могу!» — дома все то же, в колхозе то же: повальная пьянка и безобразия.

«Живут зажиточно, самогон гонят сколько хочется, и глушат его, и ругаются. Нет, я попал не туда, куда рвется душа. Мне хочется видеть жизнь нашу, советскую, а не этот застой.

Григорий Александрович! Неужели человек рождается, чтобы сожрать пару вагонов продуктов и умереть? Мне говорят: «Да». А я не согласен примкнуть к этой жизни, я хочу пойти в другую. И вот я стою на раздорожье. Скажите, что мне делать?»

Откровенно сказать, я усомнился. А вдруг это вообще неприкаянный и никчемный болтун или безнадежный нытик, которому нигде нет места: везде ему плохо, везде нехорошо. И я ответил ему опять строгим письмом.

«Ты, значит, опять стоишь «на раздорожье» и опять не знаешь, как жить. Не рано ли? И не слишком ли это неблагодарно по отношению к жизни? — прости меня за это. Тебя отпустили на свободу и поверили тебе, что ты включишься в общий труд народа. И это тоже нужно видеть и понять: труд народа. Ты говоришь: «Неужели человек рождается, чтобы сожрать пару вагонов продуктов и умереть?» Ерунду ты говоришь. Человек рождается, чтобы произвести два десятка, три десятка или сколько он сможет вагонов продуктов или других ценностей и после смерти своей остаться жить в этих ценностях. Человек построил дом, мост, посадил дерево, написал книгу или картину, спустил на воду корабль; человек умер, а построенный им дом стоит, корабль плавает, а дерево цветет и приносит плоды новым людям. Вот в чем радость жизни и ее смысл.

Ты вот прочитал почти всего Горького, а этого не понял. А это у Горького главное. И в жизни это главное, и, не поняв этого, нельзя жить. Задача человека — преобразовывать жизнь, а не пользоваться ею, не искать и не брать ее готовенькую. Вот о чем говорил Горький, о чем говорил Ленин, о чем говорят и что делают большевики, коммунисты, несмотря на многие и многие недостатки жизни.

И вот тут-то ты и должен себя показать.

У вас скоро начнется весна. Ваш колхоз должен дать народу многие вагоны продуктов. И разве это не почетная задача — помочь ему в этом? Так вот, включайся, помогай! И думай! Если ты будешь видеть связь вещей, ты будешь видеть и смысл их, и смысл жизни, и ты никогда не будешь чувствовать себя рабом. Раб тот, кто живет и работает, не понимая жизни или не желая работать. А если человек хочет работать и если он понимает то, что он делает и для чего он это делает, то и жизнь, и работа не могут не приносить ему радости.

Ты недоволен жизнью, которую видишь вокруг себя, тебе она кажется низкой, бессмысленной, и ты говоришь: «Я здесь не могу жить, я хочу уехать».

А если ты поедешь на целину или на какую-нибудь сибирскую, самую сверхударную стройку, ты думаешь, там не будет случаев пьянства, или ругани, или хамства, или бюрократов? Будут. Жизнь еще надо чистить, да, чистить от всякой скверны. А ты требуешь: дайте мне готовую хорошую жизнь, без изъянов! Неверно!

Одна девушка из Харькова написала мне о трагедии, которую ей пришлось пережить: она горячо полюбила парня, а он оказался вором. И она не знает, как ей быть дальше, и после долгих раздумий решила: «А обязательно ли искать хороших людей и не лучше ли их делать хорошими?»

И жизнь нужно делать хорошей: в этом и назначение человека, потому что жизнь делают люди. В этом проявляется качество людей, в этом люди и формируются: сдаются они, «скисают», ноют, жалуются, подчиняются злу или преодолевают его.

Есть замечательные слова: «Человека создает его сопротивление среде». Запомни: сопротивление, а не подчинение и не уход от нее. Но это, конечно, тоже нужно правильно понять: какой среде и в чем?

Я имею в виду то плохое, что ты видишь вокруг себя. Не поддаваться этому, но и не впадать от этого в панику. А главное, помни то, что я писал тебе раньше: соблюдай свою собственную чистоту! Чтобы бороться за правду, нужно самому быть кристально чистым, еще раз повторяю. Вот в этом для тебя сейчас главное. Не ошибиться! И не спешить с выводами. Ты подожди, посмотри, а главное — сам поработай и прояви себя. Ты ведь еще ничего не успел сделать, чтобы судить жизнь, да еще так строго судить, без всяких скидок. А чтобы так судить, надо иметь на это право, а ты его пока не имеешь, его еще нужно заработать. Тебе еще самого себя нужно делать. А ты требуешь: дайте мне идеальную жизнь! За нее еще бороться нужно, за идеальную-то жизнь! Вот и борись, и проявляй себя в этой борьбе, и закаляй себя в этой борьбе. А хныкать, брат, легче всего!

Ну вот, пока и все: не витай над жизнью, как лермонтовский Демон, со скорбной миной непонятого человека, а спускайся на землю, становись в строй и работой. И я уверен, что все будет хорошо».

Но не подействовала на этот раз моя строгость. Саша из колхоза все-таки уехал в Кривой Рог, чтобы строить там самую большую в мире комсомольскую домну. И вот пишет оттуда уже совсем другие, радостные и счастливые письма.

«Начать письмо криком «ура», что ли? Именно какое-то такое слово должно выразить радость, что я живу. Мне здесь все нравится: город живой, все в движении, и люди замечательные. Так что можно считать, что я начинаю жить по-нашему, по-советски».

Значит, нет, не пустой, не никчемный нытик Сашка Пшенай! Значит, не зря он искал настоящую жизнь и наконец нашел. Нашел друзей, и один из них, Юра Янченко, чистейшей души человек, о котором тоже можно писать и писать, дает ему рекомендацию в комсомол. И вот Саша Пшенай снова комсомолец. Нашел он себе жену, тоже хорошую и много пережившую девушку, и вот у них уже дочка Наташенька. Нашел работу, свое место в жизни и приложение своих душевных порывов. И вот я читаю письмо, как на строительстве домны нужно было срочно произвести какую-то работу. И люди работали целую ночь под дождем, но работали с подъемом, воодушевлением и закончили ее в срок, и я чувствую в письме Саши это еще не остывшее воодушевление.

А вот я приехал его навестить, и он ведет меня на эту, уже готовую, действующую, домну и показывает мне место, где они работали тогда, и все, куда вложен был его труд, и я вижу его горящий взгляд и вижу в нем настоящую человеческую радость.

А вот на первомайские праздники он приезжает к нам в гости, целыми днями бродит по Москве, взволнованный, возбужденный. Идет на премьеру спектакля «Жизнь и преступление Антона Шелестова», поставленного по повести «Честь», и, видимо, вспоминая свое прошлое, плачет на протяжении почти всего спектакля. Он идет со мной на первомайскую демонстрацию и, проходя мимо мавзолея, отчаянно машет рукой и кричит «ура!». А когда я провел его на встречу с Гагариным, восторгу его не было границ, и Гагарин для него был Юркой, своим человеком, сверстником.

А вот отклик на XXII съезд партии:

«XXII съезд — это правда. Это утверждение. Да, да, все понятно, все хорошее и все своевременно, нужно, ох как нужно! Перечитывал Программу два раза, просветлело и на душе, и в голове. Путаницы нет, всему грязному ход закрыт».

И он продолжает борьбу с этим грязным, непримиримо, неутомимо, «сидеть в тайниках в такое время смешно»: там буфетчица обвешивает, там бригадир обсчитывает рабочих, и он восстает, он выступает на собрании, он идет в райком, он пишет мне, что нужно «растоптать зло, изгнать его из бригады и доказать, что сила в нашей действительности, а не в пол-литре водки». А потом с торжеством докладывает: «Можете поздравить нас с победой. Если бы вы знали, как хитрило и изворачивалось зло, но ничего не помогло — мы развернули его, показали его отвратительное лицо и положили на лопатки».

А вот с ним самим случилось несчастье: на работе отдавило ногу, и он две недели пролежал в больнице. Начальство обеспокоилось только тем, что случай производственной травмы лишает это начальство права на премию. И Саше предлагают противозаконную сделку: мы аннулируем больничный лист, а тебе заплатим по ведомости, как зарплату, и Саша возмущается нравами своих руководителей.

Но он не замыкается только в своих, бригадных делах. Вот обидели какую-то девушку, и он пишет ей куда-то заявление. Вот он встретил в скверике «расцарапанного старика», которого избила его собственная дочь, тунеядка и спекулянтка, и Саша подзывает дружинников и с ними идет к старику на дом и занимается его судьбой. Вот он заметил ребят с банками консервов и чутьем почувствовал в них формирующихся «людей беды и лиха»: где-то что-то ограбили. Зная их повадки, жаргон, он расположил их к себе, привел домой, напоил их чаем и стал распутывать их жизнь и дела.

А вот Саша на трибуне. Строители держат шефство над трудовой колонией, и он выступает там и раз, и два.

«Я им рассказал о себе, о той подлости, какую несет преступный мир людям, о том, как сам я видел пеньки, а не видел леса. Обращался я не столько к хорошим, сколько к тем, кто нарушает режим. Говорил, что не надо приспосабливаться, а надо и в колонии формировать в себе человека. Говорил, что многим из них мир представляется в черном свете из-за непонимания жизни. Рассказал, как хорошо жить и идти в ногу с жизнью. Меня очень благодарило начальство, и хлопцы после выступления не давали прохода, просили адрес. И я им дал. Я понимаю всю ответственность, которую беру, если буду отвечать, но скидок делать не буду».

А вот письмо Юры Янченко, друга Саши, о выступлении в колонии:

«Сашка при входе в колонию пожелтел весь, и его передернуло, он стал задумчивым и грустным. Но на сцене он переродился, таким я его не видывал. Колонисты задавали ему вопросы, и это были не ответы с его стороны, а какая-то страшная борьба: иногда его голос срывался. Александр начал рассказывать о себе, в зале стало тихо и удивительно спокойно. А когда закончился вечер, Сашу назвали «стойким коммунистом». И 12 человек взяли его адрес, и 6 человек — мой.

— Буду бомбить до потери сознания, — сказал Сашка. — Жалко их мне, но и зло берет».

А вот газета «Днепропетровская правда» — большой, во всю страницу, отчет о собрании молодежи, посвященном вопросу «Программа партии — программа нашей жизни». В центре страницы — портрет Саши Пшеная. Он сидит, опершись подбородком на руку, и думает. «Он знает, о чем ему говорить, — написано под портретом. — Он расскажет о людях с большой буквы, о коммунистах». А дальше в отчете сказано, как слушали то, о чем он говорил. «Сашу слушали, затаив дыхание. И когда он возвратился на место, зал долго еще аплодировал ему».

А теперь… Я послал ему перед публикацией этот текст, и вот его ответ — оценка и главы, и всей своей прошлой жизни:

«…Теперь о присланном материале. В целом глава мне не очень нравится, а за некоторые места в моих письмах просто стыдно. Столько мрака, столько обид и опровержений, что создается впечатление, будто парит демон над землей, отвергающий все и вся со злой миной на искривленном лице. Правда, все это было, я знаю, но будет ли представлять какой интерес эта безвыходность, этот плен мрака?»

По-моему, будет! Мне кажется, да, есть большой общественный интерес в том, как люди попадают в плен мрака и как из него выходят. И в этом отношении судьба Саши очень показательна.

Вот таким, в итоге, и встает передо мной Саша Пшенай из всего многолетнего общения с ним.

По юридическим признакам он — рецидивист с двумя судимостями, а он стыдится нецензурно выразиться. И тогда, в тот тяжелый, кризисный январь 1960 года, он мог легко получить третью судимость и по юридическим кодексам стал бы особо опасным рецидивистом со всеми вытекающими отсюда последствиями. Позднее он сам мне об этом писал: «Я ненавидел воров, грабителей, хулиганов и все-таки, по всей вероятности, я примкнул бы к ним, хотя мне было бы противно в их «кодле»».

Со зла, с отчаяния и безнадежности, из протеста он действительно мог наделать глупостей, и из волчонка мог действительно вырасти волк. И общество потеряло бы человека. Больше того, оно приобрело бы врага, сознательного и убежденного. К счастью, этого не случилось, и в нашей стране одним преступником стало меньше, а одним гражданином и хорошим человеком — больше.

«Мне бы только чувствовать, что я что-то делаю полезное в жизни, и все будет хорошо. Верьте, что из меня человек будет! Я должен им быть! Я обязан им быть!»

А вот общественная оценка его работы и жизни: Саша признан передовым рабочим Криворожья и награжден почетным значком ЦК ВЛКСМ.

Ну что еще можно сказать?.. Имеющий уши да слышит, имеющий сердце да чувствует!

Попадаются такие места в горах, когда видишь все, всю историю земли в одном разрезе — и коренную гранитную основу, и разнообразные слои, напластования последующих тысячелетий, и их причудливые изгибы, сдвиги, сбросы и по ним представляешь всю ту сложную жизнь, которую прошла планета.

Вот так и здесь. На нашем пути мы набрели на судьбу, в которой, как в геологическом разрезе, заключена, на мой взгляд, вся проблема «черной» Арагвы, все ее различные и сложные аспекты: и условия формирования человека; и значение среды и обстоятельств; и роль старших, и по возрасту, и по положению, и тех, кто толкал растущего человека вниз, и тех, кто тянул вверх; и роль суда, правильного по всем юридическим принципам и законам и в то же время чего-то не рассмотревшего в психологической сущности человека, который перед ним стоял; и плюсы и минусы нашей исправительной системы; и значение добра, внимания, поддержки человека; и роль его собственной личности. Вот рассмотрению этих аспектов, всех этих раскрывшихся перед нами слоев и будут посвящены следующие главы.