Тубплиер

13

«Черт бы их всех побрал!» – собирая служебный чемоданчик, повторял про себя Николай Шумяков, полковник государственной безопасности. В чемоданчике накатанно умещались смена нижнего белья, бутылка армянского коньяка «четыре звездочки», домашние шлепанцы, синий треник с надписью «СССР» на спине, упаковка геморроидальных свечей, жареная курица в газете, одеколон для бритья «Светлый май» и книга писателя Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Все…

– Коля, свечи не забудь! – прилетел из кухни прокуренный голос жены, и полковник поморщился, как от кислого.

– Черт бы вас всех побрал! – захлопывая крышку и защелкивая замочки, пробормотал Шумяков – жена не допускалась до укладывания служебного чемоданчика, в этом деле полковник управлялся сам. Казалось бы, чемодан – что в этом такого? Но укладка служебного чемоданчика перед отъездом в командировку давным-давно превратилась для Шумякова в ритуал почти сакральный. И этот обшарпанный фиберглассовый ящик с никелированными нашлепками по углам стал важной составной частью засекреченной жизни полковника, так же как кожаная «корочка» офицера КГБ, партбилет или восьмизарядный табельный пистолет системы Макарова девятого калибра. Почти так же.

Поезд «Москва – Грозный» уходил вечером, от Грозного до Эпчика на машине добираться полдня. Ну и от Эпчика до этой самой Самшитовой рощи ехать часа два-три. Само собой разумеется, что ни в Эпчик, ни тем более в Рощу самолеты не летали: там аэродромы еще не построили. Можно было лететь в тот же Грозный или до Орджоникидзе, а там пересаживаться на машину и трястись по горным дорогам до самого места, но полковник Шумяков испытывал чисто русскую привязанность к поездам дальнего следования с их размеренным купейным бытом, с их преферансом и, вперемежку с рюмками, чаем из стаканов с подстаканниками. Поезд едет, служба идет. И выигрыш нескольких часов служебного времени в беспокойных полетах-перелетах полковника никак не манил и не привлекал. Успеется…

Тем более не спешил Шумяков очутиться в Самшитовой роще – туберкулезном гнезде, где заразу подцепить как два пальца облить. Туда ни за орден, ни за что другое соваться не стоит. Штаб операции можно развернуть в райотделе в Эпчике – хотя и в городишко с таким имечком ни один нормальный человек по собственному желанию не поедет. Давно пора всем этим Епчикам с Гоцатлями присвоить культурные современные имена: можно Солнечногорск, можно Высокогорск или же Крутогорск. А то ведь от этих непонятных названий так и разит местным буржуазным национализмом, вредный смысл в них заложен – и это уже не говоря о том, что, выговаривая дикие слова, язык сломаешь в два счета.

«День отъезда – день приезда» в отчете по командировке считаются за один день. Но если сорок восемь часов считать за двадцать четыре, то длина недели или месяца, а тем более года от этого не изменится ни на минуту. Это какой-то умник придумал такую белиберду для сокращения командировочных расходов… Так или иначе, с сегодняшнего дня полковник Шумяков считался выбывшим в служебную командировку на Северный Кавказ.

Оставшееся до отхода поезда время Шумяков решил потратить с пользой: распрощавшись с женой, он прихватил свой чемоданчик и отправился в Столешников переулок, в пивной бар «Яма». Сбитые тысячами и тысячами ног мраморные белые ступени вели в притемненный прохладный полуподвал. Эти стоптанные, с голубыми прожилками ступени навевали почему-то благородную мысль о римской бане для вольнолюбивого плебса: вот сейчас откроется взору обширный зал, набитый кайфующими гражданами, у каждого в одной руке люфа, а в другой – шайка. В питейном зале пивной, пропахшей благородным напитком и сырыми опилками, теснилось действительно не менее сотни посетителей. Они по-братски тесно, плечом к плечу, сидели за длинными столами, уставленными тяжелыми пивными кружками, подходящими также и для того, чтобы съездить соседу по башке, и щербатыми тарелочками с мелкими, размером с таракана, коралловыми креветками, осклизлыми на ощупь и загадочными на вкус. Рубленый гул всеобщего разговора висел под низким сводчатым потолком зала.

Найти свободное местечко было непросто. Наконец Шумяков втиснулся со своим чемоданчиком между двумя мужиками, преданно припавшими к кружкам. Опытный Шумяков сразу понял, что мужикам нездоровится после вчерашнего, и вот теперь, на его глазах, нездоровье уходит от них, и они с каждым глотком возвращаются чудесным образом к созидательной жизни. Шумякову хорошо было ощущать себя сопричастным к замечательному чуду.

Один из мужиков допил пиво из кружки, придвинул к себе вторую и уставился на Шумякова понимающим взглядом. Подступило время сердечных разговоров.

– Между прочим, – начал мужик и мокрыми губами пришлепнул, – вот это вот всем помогает, – и ладонями кружку приобнял. – Вон народу сколько приперло! Народ-то не дурак.

– Не дурак, – охотно согласился Шумяков. – Только придуряется.

– Ну да, – кивнул мужик. – Придуряется, потому что ему простор нужен. – Он был настроен на философский лад. – А где его взять-то?

– А на кой ему простор? – привычно поинтересовался Шумяков.

– А ты у любого спроси! – с большим убеждением сказал мужик и битком набитый зал обвел свободною левой рукою. – Без простора у русского человека душа лопается.

– С перепою у человека что хочешь лопнет, – насмешливо щурясь, сказал сидевший над своим пивом по другую сторону стола худощавый человек с черным чубчиком, небрежно брошенным на лоб. – У тебя, батя, есть простор? А? Где он?

– У меня лично нету, – беспечально признал мужик. – Я сам в коммуналке живу, у меня весь простор – коридор.

– А если бы у тебя вместо коридора река Волга текла, – весело глядя, сказал Чубчик, – ты что, в Стеньку Разина, что ли, превратился б на просторе? Шемаханскую царевну утопил – девушку-красавицу?

Вопросы были непростые, и мужик старательно наморщил сильный лоб.

– Я не про себя говорю, а про народ! – уклончиво ответил мужик и оглядел полный зал, остановив взгляд на ближайших соседях, сидевших с ним плечом к плечу, – на плечистом дядьке, со знанием дела разбиравшемся с креветками, и на Шумякове, слушавшем внимательно, но без интереса.

– Тогда, значит, ты есть народный дурак! – постановил Чубчик.

Услышав такое, мужик потянулся к порожней кружке, прикидывая, как сподручней достать обидчика по роже.

– Поставь кружку, – внятно посоветовал плечистый сосед. – Это же знаменитый писатель, тебе за него пятнадцать суток припаяют. Писатель Некрасов, он сюда часто ходит. Лауреат Сталинской премии.

– А так и не угадаешь… – промямлил народный дурак и кружку опустил на стол.

Шумяков взглянул через стол на писателя, а потом глаза обманчиво навел на пивную пену в кружке перед собой. События приобретали неожиданный оборот. Увлеченно вслушивался в застольную беседу не только командированный на Кавказ лубянский полковник, но и приятель Некрасова, сидевший с ним бок о бок, – молодой человек в латышском студенческом корпоративном картузе с лакированным козырьком, с ясными глазами табачного цвета и нежным обводом подбородка. Этот молодой человек не был похож на латыша, да и к славянскому племени едва ли можно было его причислить. Пропуская татар и моржовые народы Крайнего Севера, оставалось предположить принадлежность ясноглазого юноши к еврейскому нацменьшинству.

– Ты, Вика, в точку попал, – сказал предполагаемый юноша. – Он красавицу угробит. Ты на него только погляди! – Как видно, юноша хотел скандала.

– А вы, молодой человек, – вступился Шумяков за подозреваемого в грядущем убийстве народного дурака, – лучше бы кепку сняли – тут вам все же не синагога.

Реплика проницательного полковника свидетельствовала о том, что он в еврейских делах не профан и национальный вопрос ему не чужой.

– А что тут – церковь, что ли? – не помедлил с реакцией писатель. – Ты, дядя, хоть горшок на голову надень, тебе никто слова не скажет. А, Моня? – И обернулся, как бы за поддержкой, к своему молодому товарищу.

При неприятном слове «Моня» полковник Шумяков слегка поморщился, а народный дурак не проронил ни звука, налег грудью на стол и, запрокинув голову, влил в себя полкружки, испытующе глядя на мир поверх мутного ободка. Разговор завязывался интересный.

Нельзя сказать, что у Шумякова потеплело на душе от этого панибратского обращения – «дядя», не говоря уже о дерзком предложении напялить на голову горшок. Оперативная выдержка, однако, взяла верх над чувствами, и он промолчал. Произведений знаменитого писателя Шумяков не читал, но имя его слышал от сослуживцев, и характеристики коллег-офицеров оставляли желать лучшего: в Большом доме Некрасов числился в ряду антисоветчиков и очернителей социалистической действительности. Но в пивную полковник явился для того, чтобы приятно провести время, и забивать голову служебными обстоятельствами не собирался – тем более что писатели проходили на Лубянке по другому управлению. Служебный кабинет – одно, пивной бар – совсем другое. Для облегчения и ясности жизни Шумяков предпочитал отделять зерна от плевел.

– Креветка против нашего рака – тьфу! – неодобрительно косясь на тарелку с розовыми скрюченными зверушками, сообщил народный дурак. – Или под пиво та же вобла…

– Лещ! – со всей решительностью возразил юный Моня. – Ребята из Ростова приезжали, привозили. Вяленый лещ, я вам точно говорю! Сказка, сладкий сон секретаря обкома!

– А я за воблу, – утвердил свою позицию Шумяков. – Постучишь ее об стол получше, шкурку снимешь, перышки оборвешь, разберешь по хребту – и на здоровье!

Беседа, приняв гастрономическое направление, перетекла в мирное русло. Собеседники, чем спорить, безвозмездно делились друг с другом практическим опытом жизни; получалось так, что родимая вобла все-таки лучше и раков, и обкомовского леща, и тем более чуждых креветок.

– Я такого леща тоже пробовал, – как о скрытном, поведал Плечистый, – сразу после войны. Чего тут говорить! Лучше не бывает, какие там раки… Раньше, говорят, всю Россию этими лещами заваливали. – Когда «раньше», Плечистый не уточнил, но и так было ясно, что речь идет об отдаленном прошлом.

– Так то при Николашке Кровавом, – охотно дал справку знаменитый писатель. – А теперь они все перевелись, лещи, только в обкоме пасутся, по пропускам.

Шумяков пригорюнился и помрачнел: верно говорят коллеги – никакой не советский у нас народ, а антисоветский! Леща им не хватает! Хорошо еще, что не сказал этот лауреат: по партбилетам они там пасутся, в ростовском обкоме. Антисоветчики! И главное, всех ведь не пересажаешь. Полковник Шумяков был твердо и небеспочвенно уверен в том, что родной его народ строго подразделен на три части: половину составлял контрреволюционный элемент, четверть – добровольные помощники органов, а вторая четверть состояла сплошь из алкоголиков, у которых язык без костей.

– О хорошем надо забыть, и все, – заключил свое приятное воспоминание Плечистый. – Чтоб потом не мучиться – все равно по новой ничего обратно не произойдет.

Тут все помолчали, уверенные в том, что явление в пивной «Яма» ростовского леща взамен осклизлых креветок дело совершенно невозможное. Только юный Моня в корпоративном картузе держался, похоже, иной точки зрения: он не успел еще растерять надежды на чудо и розовый накал, свойственный молодым людям его древнего племени, согревал его душу.

– Ну-ну, – покачал головой писатель Некрасов и поглядел на Плечистого с новым интересом. – Земля-то, однако, вертится, все возвращается на круги своя…

– Раньше, может, вертелась, – не отступил Плечистый, – а теперь ни шиша не вертится: не то время.

От такого заявления и Галилей перевернулся бы в своей могиле, да и собеседники Плечистого, включая писателя, сильно удивились. А может, и вправду не вертится? Пока не объявили, что – да, вертится безостановочно, никто об этом и не догадывался, и народ жил-поживал без всякого представления. Что там говорить! Скептики, несмотря на огромные успехи в социалистическом строительстве, еще не перевелись на земле, и всякий нормальный человек в глубине души сомневается, что земля под его ногами куда-то едет.

– Ну да ладно, – сказал писатель, – тут дело не в том. А в том дело, что мы сейчас сидим и пьем пиво, а что было раньше, никто не знает. Раньше – это когда? Сто лет назад? Пятьсот? Время-то никак не измеришь – ни метрами, ни литрами. Часами, что ли, «Победа» за семнадцать рублей? Стрелками?

– Это лучше всего, – предположил народный дурак.

– Стрелки ко времени подходят как к корове седло, потому что времени вообще – нет! Не существует! Это нам только кажется… Моня, – живо оборотился хмельной писатель к своему молодому товарищу, – только ты меня отсюда к Лильке не вези, Богом тебя прошу! Она ж меня заест!

– Бога нет, – счел нужным встрять полковник. – Это доказано наукой.

– А если я в науку не верю, – спросил писатель, – и во всеобщую справедливость не верю? Остается только в Бога верить. Правда же, дядя?

Полковник Шумяков к такому провокационному вопросу не был готов, а писатель продолжал наседать:

– Мамка твоя – верила? А батя?

– Ну, верили, – неохотно признал Шумяков. – Так они были темные и жили в другую эпоху.

– Не дурей тебя они были, – дерзко постановил лауреат. – Эпохи-то меняются, а Бог остается.

– Бога лучше не трогать, – строго предупредил народный дурак. – Чего его трогать? Мешает он, что ли, кому?

По обе стороны стола люди над кружками, каждый по-своему, задумались над предупреждением народного дурака, а писатель заметил:

– Глас народа – глас Божий. Хоть изредка. Хоть пусть будет даже за пивом. – И приглашающе поднял свою кружку.