Тубплиер

На обратном пути, у Ближнего шалаша, Влад столкнулся нос к носу с Семеном Быковским.

– С Казбеком хочу попрощаться, – сказал Семен. – Давай вместе зайдем!

Казбек сидел на кошме, на высокой, туго набитой конским волосом подушке, подогнув под себя ногу и вытянув другую. Увидев гостей в дверях, он, не подымаясь, протянул руку и достал из тумбочки бутылку абрикосового самогона и стаканы.

– Если гора не идет к Магомету, – с порога сказал Семен Быковский, – то Магомет идет к горе.

– Магомет не Магомет, – приветливо процедил Казбек сквозь седые с чернью усы, – а все равно заходи: гостем будешь… Слышал, слышал. – С визгливым скрипом, зубами он вытянул затычку из горлышка бутылки. – У нас в горах эхо – о-го-го! В Ведено мышка икнет, а здесь слыхать.

– Ну и что ты слышал, Казбек? – спросил Семен Быковский.

– Выгнали вас, – беспечально ответил Казбек, наливая самогон в стаканы. – Из санатория.

– Выгнали, – подтвердил Семен. – А за что – знаешь?

– Да ни за что! – убежденно сказал Казбек. – А за что из этого вашего гадюшника можно выгнать больного человека? Заразу вы, что ли, там украли из бутылки? – Он затолкал на треть затычку в бутылку с самогоном и поднял свой стакан. – За здоровье!

Влад смеялся. Абрикосовый плескался в его стакане, но не расплескивался.

– Ну да, – смеясь, сказал Влад Гордин. – Только не из бутылки, Казбек. Сундук взломали, палочки Коха выгребли оттуда – советский народ травить.

– А ты не смейся! – предостерег Казбек. – Вон, Ленина на перевале свалили, как бы на вас не подумали.

– Подумать, конечно, могут, – согласился Семен Быковский. – На нас, на вас… Если б на нас подумали, мы бы не самогон тут с тобой распивали, а сидели бы на нарах.

– Никого они пока не поймали, – сказал Казбек. – Начальник-то уехал московский. Мусу велел ловить и уехал. А наши ловить Мусу ни за что не будут.

– Нет? – спросил Влад Гордин. – Почему?

– Мусу все уважают, – коротко объяснил Казбек. – У нас такого человека нет, который Мусу не уважает. Начальник уехал, теперь я поеду в Москву.

– Повезут, что ли, тебя? – уточнил Семен Быковский. – Под конвоем?

– Сам поеду, – сказал Казбек. – Дело у меня там есть: в Мавзолей пойду.

– Да ты что?! – опешил Семен.

– У нас на партийном райкоме, – объяснил свое намерение Казбек, – написано на стене: «Ленин жив!» А наши люди говорят: умер. Вот я и схожу, проверю. Если умер, зачем тогда врать?

– Ради такого дела стоит поехать, – согласился Влад. – Я бы тоже обязательно поехал: интересно ведь!

– А ты что, туда не ходил, в Мавзолей? – с усмешкой спросил Казбек. – Все ходят, а ты не был?

– Не был, – признался Влад. – Как-то в голову не приходило. И очередь большая.

Теперь смеялся Семен. Веселое получалось прощание с Казбеком.

– Я тоже, пожалуй, теперь схожу, – сказал Семен Быковский. – А то даже неудобно как-то…

– Вместе пойдем, – заключил Казбек. – Ты ведь в Москве будешь?

– Нет, – ответил Семен, – не в Москве. Мы завтра утром махнем в Сухуми, оттуда я к сестре поеду, в Тобольск. Тобольск – слыхал?

– Не слыхал, – покачал головой Казбек.

– Ну и не обязательно, – сказал Семен. – Сибирь это. Там у сестры домик, как твоя сакля, только деревянный.

– Хорошо, – кивнул Казбек. – Маленький, зато свой. Никто не выгонит. Ни Бубуев, никто.

– Бубуев где хочешь найдется, – сказал Влад. – Без Бубуевых колеса не крутятся.

– Верхом надо ездить, тогда колеса не нужны, – заметил на это Казбек. – А Бубуев этот – ишак, не наш человек. Только фамилия наша, а больше ничего нет.

– Поеду в Тобольск, – повторил Семен Быковский, – отсижусь там. Знаешь, говорят, родные стены лечат. Я к сестре который год собираюсь, никак не доеду.

– Сестра-то – хорошая? – заботливо спросил Казбек. – Как зовут?

– Майя, – сообщил Семен. – Больше нас никого не осталось, из всей семьи: она да я.

– Ну и хорошо, – неизвестно почему решил Казбек. – Я тебе бутылку абрикосового дам, будешь Кавказ вспоминать.

– Сестра не знает, что приеду, – продолжал свое Семен. – Дверь откроет – а это я. Вот обрадуется!

– Давно не видались? – спросил Казбек.

– Лет семь или восемь, – ответил Семен Быковский. – Она в Москву не ездит, билеты дорогие. И дом бросать тоже, знаешь, не хочется.

– Правильно делает, – сказал Казбек. – Дома сидеть – лучше не бывает. А уедешь хоть на неделю, все растащат, унесут. Ищи по соседям потом…

– А ты в Москву поедешь – не растащат? – спросил Влад Гордин.

– У меня не утащат, – с уверенностью сказал Казбек. – Здесь горы, воровать нельзя, а в Сибири обязательно украдут: там рука не терпит. Сам не знаешь, что ли?

– Чего тут не знать, – беспечально отозвался Семен Быковский. – Бывает… У вас тут закон другой.

– Другой, – жестко подтвердил Казбек. – Раньше за воровство руку рубили, еще до дружбы народов… В Сухуми через перевал пойдете?

– На озера, потом на перевал, – сказал Семен. – Завтра выходим, с утра пораньше.

Наутро, вскоре после рассвета, собрались в полном составе у ворот. Санаторий спал. Угомонились цикады на исходе ночи, ветер повис бахромой на ветвях деревьев. Тишина стояла над миром на своих белых ногах.

– Ну, с Богом! – вскинув рюкзак на спину, сказал Семен Быковский.

– Еще пять минут, – попросил Влад и глянул на часы. – Надо, Семен!

Семен пожал плечами под лямками рюкзака:

– На посошок, что ли?

– Нет, не это, – качнул головой Влад Гордин, – хотя можно, конечно… Сейчас увидишь.

По дороге легко шагал к воротам колхозный конюх, ведя лошадку в поводу. В мешках курджуна, навьюченного на спину лошади, позванивало.

– Это к нам, – широко улыбаясь, сказал Влад Гордин. – Я договорился.

– Лошадь! – восторженно изумилась Валя Чижова. – Это же лошадь! – Как будто колхозный конюх вел на веревке гиппопотама.

– Ну да, – подтвердил Влад. – Мне ее дали до конца недели. Не тащить же коньяк на собственной спине до самых озер! Вон как звенит! Ящик с прицепом, хлеб, сыр. И зелень.

– И никаких тебе колес, – сказал Семен Быковский. – Ну ты даешь, Влад!

– А этот парень с нами пойдет? – спросил Сергей Игнатьев, ганзеец. – Этот джигит?

Тем временем конюх передал повод Владу, сказал: «Овес в курджуне», – и отправился к себе в колхоз «Орел Октября». Походка его была летуча, словно бы он шагал по натянутому канату.

– Да я и сам справлюсь, – сказал Влад Гордин. – Я умею. На черта нам сдался коновод на озерах?

Валя Чижова своими синими шариками глядела на Влада с выражением полного счастья. Влад достал живую лошадь! И умеет с ней обращаться! Вот что значит настоящая любовь, от всего сердца! И два дня на Джуйских озерах, с ним!

Телеграмма пришла ближе к полудню, когда тубплиеров уже и след простыл. Почтальон сдал бланк с отпечатанным на узких полосках текстом регистраторше Регине под расписку. Регина с медовыми волосами передала депешу, адресованную выбывшему Быковскому Семену, секретарше директора Бубуева. «По поручению заведующего отделением травматологии тобольской городской больницы, – читал Бубуев, – сообщаю что гражданка Быковская Майя Викторовна скончалась в результате травм полученных при обрушении потолка тчк похороны состоятся завтра кладбище № 2 тчк делопроизводитель Самсонов».

Озер было три: зеленое, охряное, синее. Озера лежали как цветочные лепестки на травяной ладони луговины, обрамленной скалами и горным лесом. В лесу жили птицы и звери, а людей не было видно.

Люди и их лошадь пришли к озерам перед закатом; голубая паутина вечера еще не опустилась на луговину, а пронизывающий свет дня уже утратил беспристрастную ясность, не знающую жалости.

После долгого дня пути купанье в ледяной воде Джуйских озер, с разбегу – что может быть лучше! Вмиг покрасневшая кожа покрывается пупырышками, а дружелюбное солнце сглаживает их без следа. Загорать на озерном берегу, в траве, а потом сидеть у ночного костра, который дан нам взамен дневного солнца. «Самшитовая роща» с ее таблетками, запретами и процедурным кабинетом – это что еще за зверь? Где она осталась, Роща, – в другом измерении, в другом страшном и диком мире? Здесь, на озерах, счастливое лежбище людей, скрепленных связями куда более прочными, чем социальные или профессиональные, прибитых друг к другу ветерком удачи. Здесь горстка единомышленников, спаянных неизлечимой болезнью и присутствием смерти, в лицо которой избегают открыто глядеть.

А Влад Гордин – тот глядел. Нарушение запрета притягивало его и влекло, и погружение в ледяную воду, категорически ему запрещенное, ставило, по его разумению, последнюю запятую перед развязкой. Всю дорогу до Джуйских озер его так и подмывало поскорей нарушить запрет – и поглядеть, что вслед за этим произойдет: обрушится ли на него кара, наступит хаос или нет.

Просыхая на берегу, наливаясь закатным золотым теплом, Влад Гордин опасливо думал о том, что ничего здесь может и не произойти. Пройдет день, другой, ребята уйдут в Сухуми, а он, Влад, останется. Решение решением, и время выбрано верно – но вдруг что-то там, в левой верхней доле, не сработает вовремя! Он ведь не вешаться сюда пришел на суку, по часам. Результат-то, правда, один и тот же, но болтаться на веревке – нет уж, извините. Лучше немного подождать, тем более что, может, и ждать совсем не придется: вода здесь как лед, завтра с утра до ночи на солнце жариться плюс пьянка – от этого загнешься наверняка.

Шумный праздник много что списывает, почти как война. На празднике освободившихся, на пиру выбравшихся из сети только лошадь, разгруженная и стреноженная, сохраняла уравновешенное спокойствие. Прядая ушами, она пощипывала траву близ костра и не спешила жить. Возможно, она не ощущала безостановочного движения времени над луговиной и это примиряло ее с действительностью. А люди жгли время в костре, оно постреливало в пламени вместе с сухими сучьями и взрывалось праздничными султанами искр. А люди пили и пели, и связный разговор не опоясывал их круг, согретый огнем костра. Время бежало и мчалось, нахлестываемое людьми, и на горизонте их воображения проступал приморский город Сухуми, оттуда тянулись дороги в Москву, Свердловск и сибирский Тобольск, где было уже готово к погребению тело убитой обрушившейся потолочной балкой Майи Быковской. Люди пили и пели, но и бежали сломя голову от вчерашнего дня в завтрашний. Скорость их движения возрастала неприметно для глаза, и раскручивалось, крутилось чертово колесо, пока действовал непостижимый механизм вращения – то ли зубчатый, то ли коленчатый, то ли еще какой. Все это было задумано и продумано далеко-далеко от Джуйских озер, и люди у костра лишь следовали заданному.

Колесо Влада Гордина должно было остановиться здесь, на Джуйской луговине. Так, во всяком случае, решил Влад. Он, ему казалось, был готов к этому ходу событий; отчасти это было верно. И такая готовность отличала его от других людей у костра.

– Выпьем!

– Наливай! И Влад наливал коньяк в стаканы и кружки и тянулся чокаться.

– За все хорошее!

– За орден тубплиеров!

– За следующую встречу! Влад Гордин пил за все хорошее, за тубплиеров и за следующую встречу, которая не случится. Он много пил, но хмель не доставал его.

– Выпьем за лошадь! – предложил Влад и поднял стакан. Никто не возражал: за лошадь так за лошадь.

Все они уйдут, и Валя. Лошадь останется с ним. Хорошая лошадь. Не идти же ей в Сухуми, не лететь потом в Москву или Тобольск! А скоро, когда все уже закончится, лошадь потрусит себе налегке по знакомой дороге вниз, в колхоз. А Влад Гордин останется лежать здесь, в траве, лицом к небу. Кто-нибудь найдет его когда-нибудь. Или не найдет, и он стечет в праздничную, роскошную землю луговины. Влад как бы глядел на себя со стороны, но и изнутри неотрывно глядел – взыскующе и цепко.

Валя наткнулась на опушке на семейство грибов, набрала целый подол. Грибы были крупные, размером с пузатую трехлитровую банку, с маслянистыми коричневыми шляпками.

– Там еще полно их! – радовалась Валя. – Это же белые, точно!

– А если потравимся? – выразил опасение приблудный свердловчанин Мирон. – Может, они ядовитые? Белые раза в три меньше.

– Белые, белые! – стояла на своем Валя Чижова. – Это у нас в России они меньше, а здесь – другие.

– Местные вроде грибов вообще не едят, – заметил Игнатьев.

– Дайте-ка мне! – сказал Влад. – Пахнет-то как! – И откусил от ножки.

Товарищи смотрели на него с опаской: что это он вытворяет!

– Если через полчаса не загнусь, – прожевав и проглотив, сказал Влад Гордин, – тогда можно жарить.

– А мы почистим пока, – предложила Валя. – Лера!

Подруга приблудного свердловчанина без особой радости поднялась от костра, из-под руки обнимавшего ее за плечи Мирона.

А Семен Быковский подсел к Владу, глядел на него с вопросом.

– Ну да, – сказал Влад. – Ну да, ядовитый, не ядовитый – какая разница! Давай выпьем за тебя, Семен!

– Может, Валя с тобой останется? – сказал Семен.

– Это еще зачем? – резко спросил Влад. – Ни к чему. Ей дальше жить надо.

– Ей-то, может, ни к чему, – проговорил Семен Быковский. – А тебе? Что ж ты тут один будешь?

– Мы к жизни привыкаем, – сказал Влад. – А смерть, Семен, непривычная работа. Ее самому надо делать, ни у кого подмоги не просить. Не так, что ли?

– Не знаю, – отозвался Семен. – Я не знаю. Мы ведь живем пока…

– Живем – мы, – продолжил Влад. – Все вместе. А умирать мне – одному. Ничего не поделаешь.

– Да, не поделаешь! – шепотом воскликнул Семен Быковский и руки с распрямленными ладонями выкинул вперед, как будто хотел оттолкнуть костер или оттолкнуться от него. – Меня на фронте тысячу раз могло убить – не убило же! Что мы знаем!

– Там, наверно, по-другому, – заметил Влад. – Страх хотя бы общий: все вместе боятся смерти. А тут ничего общего нет, кроме жизни.

Эти слова – «умереть», «смерть» – Влад Гордин произносил веско и отчетливо, как бы пробуя их на язык, и получалось не горько. Выбив щелчком сигарету из пачки, он закурил и затянулся дымом.

– Вот привык к табаку, расставаться жалко, – сказал Влад. – Даже смешно. У меня еще пачек пять осталось – хватит.

Семен Быковский маялся этим разговором. Скорей бы завтрашний день прошел – и дальше, в Сухуми. Денек в Сухуми – и снова в дорогу, денег хватит на плацкарту, так что можно будет добраться до Тобольска со всеми удобствами. А там – Майка, дом, скрипят полы, и никаких разговоров о страхе и смерти. А потом Москва, и на будущее лето, может, снова «Самшитовая роща», если, конечно, не дадут от ворот поворот. И год провернется.

Завтрашний день для одних тащился через пень-колоду, для других летел на крыльях. Так, наверно, было по всему белу свету, не только на разноцветных Джуйских озерах. Для Влада Гордина время остановилось как вкопанное.

Поднялись чуть свет, с птицами. Воздух еще не очистился от ночной темной тяжести, но первые лучи солнца выкатывали день из небесных восточных пещер, и этот последний день обещал быть прозрачным и голубым, с зеленоватым травяным отливом. Скучно было валяться в спальном мешке, на свету, и ведь занавеску не опустить. Валя посапывала под боком. Как только Влад Гордин нетерпеливо пошевелился, она послушно открыла глаза, молочно замутненные сном.

– Подъем? – спросила Валя Чижова. – Уже?

– Утро, – сообщил Влад. – Купаться пойдешь?

– Окунуться можно… – с сомнением сказала Валя. Солнце действительно не успело еще прокалить воздух; было прохладно.

После теплого спальника озерная вода казалась ледяной. Валя и Влад уселись на берегу, прислонившись друг к другу холодными мокрыми плечами.

– Чего молчишь? – спросила Валя.

– Я не молчу, – глядя в воду, сказал Влад. – Я думаю.

Вале Чижовой было бы лучше, если б он думал вслух и говорил ей какие-нибудь приятные слова. А Влад Гордин думал о том, что последний день пришел, завтра все уйдут, и он останется один на все времена. Солнце шло по небу, из своего золотого подола высыпало искры на водяные барашки озера. Солнце карабкалось ввысь, держа путь на закат, а Земля с ее Джуйскими озерами, с Владом на каменистом берегу, с выбирающимися из своей тесной палатки приблудными свердловчанами Мироном и Лерой – наша Земля, летя в космосе, оборачивалась вокруг Солнца с непостижимой, говорят, быстротой. Может, так оно и было, хотя бешеный ветер не свистел в ушах и твердь сохраняла надежную устойчивость. Может, так оно и было, но Владу Гордину представлялось иное: под огненным парусом шар Солнца плывет по небесному морю на запад, но никакой не шар, а это он сам, Владик, огибает неподвижную Землю по пути на закат.

День, прозрачный насквозь, завис над луговиной, пустынные озера вспыхивали и мерцали, как граненые самоцветы в серебряной оправе берегов. Люди и их лошадь переходили с места на место, передвигались, подобно фишкам на игровом поле. Людям вдруг стало ясно, что день впереди – пустой и долгий и нечем было его заполнить: не нужно идти в процедурную, в столовую или дожидаться, когда придет почта. Этот день на пути в Сухуми стоял как ком в горле. Хотелось, чтоб поскорей наступил вечер, потом ночь, а наутро можно будет распрощаться с Владом Гординым и уйти через перевал к морю. Так хотелось уходящим, да и Влад погонял бы время, если бы мог. Но он не мог: Время, как желтый стог, стояло посреди луговины и не было никакой возможности на него повлиять – сдвинуть с места или сжечь.

Пьянство – лучшее оружие в борьбе со Временем. За стаканом вина сожженные дотла минуты-часы выпархивают из обихода жизни и, провожаемые победными взглядами собутыльников, возвращаются к вечности. Никто не возражал против такого наступления на бесчувственное Время, даже специалист по ганзейской торговле Сергей Игнатьев из далекого круга Лиры Петуховой не стал подыскивать контраргументы. Все были «за», и немедленно, разве что лошадь не разделяла это здоровое стремление ускорить вращение то ли Земли вокруг Солнца, то ли Солнца вокруг Земли. Лошадь своими оттопыренными негритянскими губами пощипывала себе траву и, возможно, ведать ничего не ведала о загадочной связи времени и пространства.

Бутылки были откупорены, стаканы наполнены, на газетке теснились вперемешку яблоки, белый овечий сыр, перья зеленого лука, хлеб и рыбные консервы «Частик в томате». Коньяк «Кизляр» местного кавказского разлива плескался и убывал. Разговор шел, потом побежал, спотыкаясь. Говорили все вместе, каждый о своем. Купались, хохоча. Разожгли костер, пекли картошку и грибы. Снова купались. Девушки возмущались количеством выпитого, но от мужчин не отставали. Наступил полдень, солнце перевалило зенит, и день пошел на убыль. Сухуми как бы приблизился чуть-чуть, хотя никто к нему не сделал и шагу: вот здорово, не через четыре дня будем там, а уже через три, если не считать сегодняшнего. Как будто Сухуми был долгожданной конечной остановкой, а не промежуточной станцией на дороге. Сухуми, город Солнца!

Вечер не принес с собою ничего, кроме темноты. Языки заплетались, мысли беспривязно витали над костром и над потемневшей водой Джуйских озер. Все было выпито до капли и съедено до крошки. Спать разбрелись не прощаясь, не глядя на часы. День да ночь – сутки прочь. Днем меньше до Сухуми, до конца.

Вечер спустился, или ночь сошла – Владу Гордину это было все равно, он и часы-то свои не заводил уже третьи сутки. Какая разница, который час на дворе? Здесь темно, и звезды свисают с неба, как черешни, а на обратной стороне Земли сияет солнце и птицы поют. Но здесь, на озерах, темно, и то, что американцы в Сан-Франциско едут на работу, не меняет ничего в расписании жизни и смерти. Мало ли что! На острове Борнео сейчас вообще свирепствует зима и ливни льют на голубые головы попугаев.

Звезды свисали, вершины за озерами были едва различимы в мягкой тьме. Живая тишина мира достигала неба, и только одинокий шакал вдалеке дул в свою свирель. Потом появилась луна, и вид стал похож на натюрморт: оранжевый апельсин на черной, в серебряной бахроме звезд скатерти неба. Влад Гордин вглядывался в дивное пространство перед собой, ему казалось, что это и есть конец его пути и все так и останется на вечные времена. Что нет ни рая, ни ада, а только зубчатые очертанья гор, луна над водой и эта завораживающая песня шакала.

Долгие проводы – лишние слезы. Влад Гордин, впрочем, и не думал лить слезы, он молча наблюдал за сборами своих товарищей в дорогу и ждал нетерпеливо, когда же они, наконец, отправятся в путь. А Валя Чижова всплакнула, ее синие шарики влажно светились невысказанной печалью: ей казалось, что чего-то она недосказала, чего-то недоделала, но как надо исправить положение, не знала. Влад запихнул в ее рюкзак несколько оставшихся банок консервов и буханку хлеба и резко, рывком затянул ремешки рюкзачных карманов.

– А тебе? – почти испуганная такой резкостью, спросила Валя.

– Мне не надо, – коротко объяснил Влад.

Всему приходит пора. Сборы закончились, пришла пора прощаться. Обнялись, сказали обкатанные, как галька, прощальные слова и пошли цепочкой прочь от Джуйских озер к перевалу. Одним поскорей хотелось идти, другому – остаться.

Когда ушедшие скрылись из вида, Влад освобожденно потянулся всем телом и улегся на землю, поверх спального мешка. Каждое прикосновение к обгоревшей от сильного солнца коже причиняло боль, и вчерашнее пьянство не прошло даром – голова Влада гудела, в горле пересохло. Может, это и не от коньяка, с сомнением прикинул Влад, может, это яд бродит в легких. Он с трудом, вжимая голову в плечи, поднялся на четвереньки, потом встал на ноги и побрел к воде – пить. Лошадь, подойдя близко, глядела на него укоризненно. Морщась от приливающей головной боли, Влад повесил ей на шею торбу с остатками овса, а потом зачерпнул озерной воды в жестянку из-под консервов и выпил залпом, не отрывая губ от зазубренного ободка.

Голову отпустило. Он повалялся еще часок, вслушиваясь в свое больное тело и не слыша ничего. Никто, собственно, и не говорил, что тело должно подавать ему какие-то особые сигналы в этот последний день. Он знал, что иногда вместе с кашлем появляется кровь, и это конец. То было теоретическое, литературное знание, Влад Гордин никогда в жизни такого не видал. Теперь и спросить было не у кого, а то бы он спросил. Не у кого, да и некогда: скоро он получит ответы на все свои вопросы, даже и незаданные. Ему хотелось верить, что получит, и это, пожалуй, укладывалось в тупик жизни, светящийся надеждой.

Настораживало другое: он испытывал голод. Острое чувство голода рисовало перед ним картинки, живо сменявшие одна другую: душистая теплая краюха хлеба с половинкой луковицы, щедро приперченный суп харчо, дымящееся мясо в обугленном жиру, тушки соленых огурцов защитного цвета. По углам картинок почему-то порхали ангелы с оттопыренными сливочными пальчиками. Это был, наверно, рай: тепло, летуче. Влад Гордин с огорчением подумал о том, что пива здесь не видать, – и тотчас появилась в поле зрения пивная кружка в белом берете пены, свесившейся набок. Можно было начинать. Влад поднялся с земли и побрел к опушке, где Валя Чижова нашла белые грибы размером с трехлитровую банку.

Грибы, не таясь, стояли на земле на своих толстых мускулистых ногах. Грибы толпились, можно было без помех набрать их целое ведро, но ведра не было у Влада. Можно было отнести их в охапке на стоянку, к кострищу – но это было ни к чему. Вывернув один гриб средней величины, Влад обтряс землю с корня и вгрызся в мякоть. Соль пришлась бы тут кстати, но не было и соли. Влад жевал и глотал пахучую безвкусную массу, и чувство голода понемногу отпускало. Шастая в кустах, он поднял целую тучу мелкой жалящей твари, и теперь комары с отвратительным писком кружили вокруг его головы.

Никого не было кругом, и никто не появлялся. Влад Гордин вернулся к воде – смыть пот и приставший к коже растительный сухой мусор, а потом передумал: зачем это? Все равно ночью все будет кончено. И какая разница, чистая будет у него кожа или нет. Лежа на своем мешке, Влад лениво считал до ста, сбивался и начинал снова. Ничего не происходило. Он, приподнявшись, откашлялся – крови не было. Лошадь подошла и терпеливо глядела на человека.

Влад назначил себе время – ночь, пора темноты. Люди почему-то чаще всего умирают ночью, если это не война и не мор. Почему так получается, Влад Гордин не знал, хотя когда-то, походя, задумывался над этим, а теперь ему было лень гадать. Может, смерть придет к нему во сне. Он рассеянно вспомнил, что читал какую-то книжку об Индии, там, в городе Бомбее, тысячи бездомных спят как можно больше, валяются на улицах и спят. Мысль Влада заработала, очистилась память. Ну да, точно! Эти индусы не хотят просыпаться, потому что во сне жизнь проходит быстрее. Обезьяны или даже тигры в той же Индии спят, сколько необходимо для равновесия сил и не более того, потому что они, в отличие от людей, ничего не знают ни о времени, ни о неотвратимой смерти.

Тогда, читая, Влад усомнился в том, что бомбейские бродяги умно поступают. Надо было им действовать как раз наоборот: спать как можно меньше, чтоб больше времени оставалось на жизнь. Теперь Влад Гордин, пожалуй, был готов согласиться с бездомными индусами: сон помогает справляться с упрямой жизнью, растворяет ее в себе, как вода – крупинки сахара. Но и сон не брал Влада, его рассудок мерцал, становясь то прозрачным, как пласт льда, то затуманивался, когда дрема проплывала мимо и касалась окраин его сознания. Влад ждал того, что должно случиться ночью, он ждал назначенного им самим, такого уже близкого конца, и ничто не могло отвлечь его и увести в сторону от этого ожидания.

Лежа с закрытыми глазами, он без всякого интереса вспоминал прошлую жизнь. Так полагалось, все ее вспоминали – вот и он тоже. Из детства, из далеких бесправных лет, он ничего не мог припомнить, сколько ни старался. Где-то там, на лужайке детства, присутствовали папа с мамой, но скорее как размытые тени, а не как живые люди с теплыми руками. Папа с мамой исчезли в прошлом, таком, казалось бы, недолгом – на первый взгляд. Но это только на первый взгляд: прошлое, и лишь оно, занимало все обозримое пространство, там можно было вольно переходить от события к событию и не возникало принудительной нужды все выстраивать в хронологическом порядке и подтверждать достоверность того или иного случая со справкою в руках.

На сером, с жемчужным оттенком фоне прошлого возникали из глубины лица молодых женщин, красивые и некрасивые, но привлекательные и милые. Эти женщины, которых Влад Гордин вспоминал с благодарностью души, появлялись вразнобой: окололитературная Таня с «Войковской» была почти неразличима, а колхозная Фефелкина, приехавшая в Москву из деревни за вареной колбасой и прожившая у Влада четыре дня, занимала одно из первых мест в альбоме. Эта Фефелкина, имя которой было забыто напрочь, а фамилия сохранилась в памяти лишь благодаря своей необыкновенной неблагозвучности, не докучала Владу пустыми разговорами: поднявшись поутру с кровати, она немедленно приступала к мытью полов и стирке белья, хотя обстоятельства этого совершенно не требовали. Получалось так, что Влад Гордин безукоризненно относился ко всем своим женщинам, в каждой из них находя что-то особенно для него приятное; хоть ненадолго, на два-три дня, он влюблялся, а потом влюбленность проходила самым естественным образом. Но, в отличие от многих своих сверстников, без сладкого замиранья сердца он никогда не приближался к женщине, которую хотел увидеть в своей постели. Перелистывая страницы, Влад как бы искал прореху, грех, который мог бы предъявить себе сам и который этой ночью поставит ему в вину совсем другой Судья. Один, пожалуй, случай внушал беспокойство: как-то раз Влад клялся и божился, что случайная негаданная близость не будет иметь последствий, и женщина уступила, а он не сдержался и не признался и, стало быть, обманул доверчивую. И спустя отведенный срок услышал, что та женщина, которую он больше никогда не видел и встречи с которой не искал, родила ребенка – то ли мальчика, то ли девочку. Тот случай запомнился, он был нечист, и это теперь беспокоило Влада.

А больше почти ничего и не вспоминалось, не всплывало. Десятки газетных командировок, поездок по всей стране, по ее дивным захолустным углам не хотелось восстанавливать в деталях: восторг открытия, однажды пережитый, не повторить. Тянь-Шань, где на переправе его смыло с седла горным потоком и он чудом спасся, набитая мошкой под завязку сибирская тайга, белые поля ледовитой Амдермы, заросшие зеленым лесным мехом Карпаты – все это, полустертое ветром времени, осталось валяться по обочинам пути, ведущего в тупик последней ночи.