Ты здесь живёшь?

Кто такой Йоуи На Деревяшках?

Сведений о нем мало. Известно, правда, что полное его имя Йоуханн Йоунссон и что он брат Йоуна, отца Вальгердюр Йоунсдоухтир, жены Пьетюра Каурасона. Родом братья из Западных фьордов[10].

Йоуханн Йоунссон переехал в Город вместе с братом и его женой. Было ему тогда восемнадцать лет, брату — двадцать. Йоуханн прожил всю жизнь холостяком, и, насколько известно, детей на стороне у него тоже не было.

Много лет Йоуханн проплавал судовым механиком. Зимой он обычно работал в рыбацких селениях на юге страны, а в летние месяцы выходил с братом из Города в море на открытом боте.

Когда Йоуханну шел четвертый десяток и он по обыкновению плавал на траулерах на юге Исландии, произошел несчастный случай, в результате которого он лишился обеих ног ниже колена. После этого он стал работать механиком на холодильнике Рыбопромысловой компании.

Йоуханн невысок ростом и широкоплеч. Шея у него толстая, в руках невероятная сила. Волосы рыжие, под густыми бровями живые, быстрые глаза. Лицо словно испещрено руническими знаками. Ходит он медленно, с костылем и палкой. По натуре замкнут и нелюдим.

Имущества у Йоуханна, похоже, было немного: видавший виды «москвич» да обшитый гофрированным железом одноэтажный дом на бетонном фундаменте и с высокой крышей. В Городе поговаривали, что у него куча денег: ведь он не пьет, не курит, не знается с женщинами и, стало быть, нет у него обычных мужских расходов.

XIX

В этот день Элин Сигюрдардоухтир взяла себе с обеда отгул.

Они шли по Главной улице — она и ее Оулавюр Йоунссон, качая сплетенными руками, слегка ссутулившиеся, смущенные. У витрины «Цветов и ювелирных изделий» они надолго задержались: разглядывали, тыкали пальцами, размахивали руками, улыбались, снова тыкали и смеялись.

А по ту сторону витрины стояла Эрдла, глядела на парочку на улице, и груди у нее колыхались, как буи при волнении на море. Однако, когда Элла Толстуха и Оули Кошелек вошли в магазин, она перестала смеяться и груди ее уподобились буям при легкой зыби.

Парочка попросила показать обручальные кольца.

XX

— Тут Страус что-то вынюхивает, — говорит молодой матрос с траулера, торопливо пробираясь с товарищем на палубу. — Давай-ка назад, в столовую.

Сигюрдюр Сигюрдарсон прощается с капитаном и собирается уходить.

— Сегодня же постараюсь прислать тебе бумагу, — говорит он, уже наполовину спустившись с мостика.

— Бумагу? — переспрашивает капитан и бросает взгляд вниз на лицо председателя Рыбопромысловой компании, находящееся где-то в районе его паха.

— Для гидролокатора, — поясняет председатель.

— Понятно. Было бы прекрасно. Но у меня хватит на этот рейс и, разумеется, на следующий тоже.

— Доставят сегодня же. Посмотрим. Пока.

В проходе по правому борту председатель сталкивается с двумя молодыми людьми, только что перелезшими через фальшборт.

— Привет, ребята. Как дела?

— Да так, неважнецки, — отвечает рыбак.

— А ты не из команды. — Председатель смотрит на его товарища.

— Я? Нет. Просто зашел поглядеть. — Парень явно смущен.

— Все ли в порядке, ха-ха? — шутит Сигюрдюр Сигюрдарсон, проходя мимо. Он похлопывает приятеля рыбака по спине, тот начинает пыхтеть. — Дело полезное. Но ребята тут все отличные, доложу я тебе, разумные. — Он заливается блеющим смехом и выходит на палубу.

— Страус, — одновременно произносят парни, глядя из полутьмы прохода вслед председателю. В просвете его фигура приобрела еще большее сходство с птицей.

чтотоменяколотит отсырости бабаверносновалегла хорошобыдомойзаглянуть однакопридетсявхолодильник наокраину девицачегоонахочет девицадевицахахадакакаяжеонанафигдевица

«Ситро» председателя Рыбопромысловой компании, тихо урча мотором, катит по улице от причала к холодильнику. Сигюрдюр Сигюрдарсон ведет машину осторожно, стараясь не забрызгать грязью пешеходов. Если прохожие смотрят в его сторону, он кивает головой, а некоторых приветствует взмахом руки.

Внезапно белый «ситро» резко дергается, урчание мотора сменяется грохотом, уличная грязь веером летит из-под колес. В струю грязи попадает человек с костылем и палкой. Удивленный Сигюрдюр резко тормозит, опускает боковое стекло, высовывает голову и говорит:

— Неприятность какая!

— Бывает, — отвечает насквозь мокрый прохожий. — Раньше у тебя такого не бывало?

— Неприятность какая, — уверяет Сигюрдюр, поднимает стекло и трогается.

глушителькчертовойматери невезеттакневезет

С ревом и грохотом белый «ситро» подкатывает к холодильнику. Сигюрдюр твердой поступью входит в помещение.

— Здоро́во, парни! Рыбы сегодня достаточно? — обращается он к рабочим приемного цеха. Те отвечают утвердительно и, пока он шагает мимо них, работают с удвоенной энергией.

— Добрый день, — звучит его голос в упаковочном цехе.

— Добрый день, — эхом откликается цех. Темп работы возрастает, все операции теперь выполняются более тщательно, налицо общий трудовой порыв.

— Здравствуй, — говорит управляющий, подходя к Сигюрдюру Сигюрдарсону.

— Здравствуй. Что нового?

— Да ничего. — Управляющий задумывается. — Насколько я знаю, ничего.

— Все вышли на работу? Никто не бастует? — Председатель Рыбопромысловой компании добродушно улыбается.

— Разве только вот Элин…

— С векселем все в порядке? — Председатель, уже не слушая управляющего, обращается к молодой работнице, с энтузиазмом вырезающей червя из куска трески.

— Да, — отвечает девушка, розовея от радости и устремляя на председателя ясный, благодарный взгляд. — Мы его оплатили полностью.

— Вот и хорошо. — Его голова дергается на длинной шее, словно боксерская груша после хорошего удара. — Сразу же дайте мне знать, если что-нибудь окажется не так, — вполголоса добавляет он, подмигивает и несется дальше, продолжая вместе с управляющим инспекционный обход.

— Спасибо, — тихо шепчет девушка и краснеет сильнее, чем допустимо при таком количестве народу вокруг.

— Вроде бы никто не бастует, — как бы рассеянно замечает председатель, но, прежде чем управляющий успевает ответить, начинает расспрашивать немолодую работницу о здоровье ее мужа и советует отправить его лечиться на юг: Кверагерди[11] — самое подходящее место для людей с его болезнью, это он точно знает.

— Прекрасно, — говорит Сигюрдюр Сигюрдарсон управляющему, когда они оба шагают к выходу. Тот даже не пытается понять, к чему относится это замечание. Он молча кивает головой.

— А, привет, тезка, — обращается Сигюрдюр Сигюрдарсон к рыжему краснолицему парню, с которым сталкивается в нескольких шагах от выхода из упаковочного цеха. — Что нового?

— Да, пожалуй, ничего, — отвечает рыжий Сигюрдюр.

— Ой ли? — Председатель останавливается. — А может быть, ты хочешь со мной поговорить? Так сказать, лично, с глазу на глаз? — Он ободряюще смотрит на тезку.

— Да я, собственно говоря, и собирался, — отвечает застенчивый Сигюрдюр.

— Давай пройдем, — говорит Сигюрдюр Сигюрдарсон, кивком прощается с управляющим и вместе с тезкой выходит в приемный цех. Любопытный управляющий разочарованно отворачивается и буравит сверкающим взглядом работниц упаковочного цеха.

— Слушай, тезка, выйдем-ка на двор, — предлагает Сигюрдюр Сигюрдарсон и покидает цех. Рыжий Сигюрдюр выходит вслед за своим тезкой в осень.

— Ну, что тебя беспокоит? Деньги нужны?

— Нет. Видишь ли, — выдавливает парень, глядя на носок своего ботинка, ковыряющий осеннюю грязь у стены холодильника. — Я, это, строиться собираюсь. То есть собирался, я хочу сказать.

— Подай заявление.

— Знаю. Я так и сделал. Еще летом.

— И что-то не в порядке? — спрашивает председатель магистрата. — Ты ведь до зимы собираешься начать? Стоит. Проклятая инфляция сожрет твою ссуду, если ты ее не вложишь в цемент.

— Знаю. Знаю. Но видишь ли. Ну, это, я из строительной комиссии никакого ответа не получил.

— Да что ты? Странно, — с начальствен-ним апломбом произносит председатель магистрата. — Странно.

— Я хотел узнать, не сможешь ли ты…

— О чем речь, милый мой тезка! Я их подтолкну. Как ты, возможно, знаешь, я не вхожу в строительную комиссию, но потороплю их. Тебе надо было сказать мне об этом раньше.

— Не хотелось тебя беспокоить. — Рыжий Сигюрдюр поднимает взгляд. — Ну, это. У тебя и так дел полно.

— Что верно, то верно. Но я, разумеется, подгоняю городские комиссии, когда требуется. Заходи ко мне в магистрат, но не завтра, а послезавтра, разрешение будет готово. Я велю им собраться завтра вечером.

— Наверное, не надо такой спешки ради меня, ну, собрание особое проводить. — От смущения рыжий Сигюрдюр снова опустил голову.

— Как это не надо? — резко возражает председатель магистрата. — Ошибаешься, молодой человек. Городские комиссии для того и существуют, чтобы делать свое дело для таких людей, как ты и я, и делать быстро и хорошо. Более того, я им поставлю это на вид.

Он протягивает тезке руку и садится в свою белую машину. Его тезка еще долго стоит с пылающими щеками у стены холодильника, потом наконец решается вернуться в цех и рассказать товарищам, чем все кончилось.

нетневозможно придетсяехатькГислизаглушителем аСиггиСНефтебазыегоустановит ичегоэтооннесобираетстроительнуюкомиссию толькобыэтоттиппродалглушитель наверноенадопредложитьэтому болвану мэру созватьстроительнуюкомиссию вродебытакпоуставу чтобмнепровалитьсяеслине нуигрохочетжемашина инадожечертвозьмитакомуслучиться

Люди на улицах города с удивлением прислушиваются к грохоту белого «ситро», но смекают, в чем дело, когда машина останавливается у дома номер 5 по Главной улице.

— Это что-то новенькое, — говорит Гисли, когда на пороге его мастерской появляется председатель Рыбопромысловой компании, директор школы, председатель магистрата, библиотекарь и заместитель депутата альтинга.

— Ты это о чем, Гисли? — спрашивает Сигюрдюр.

— Неужто выборы начинаются?

— Весной будут.

— Тогда в чем дело?

— В чем дело? Не понял.

— Зачем тогда пожаловал?

— Жизнь наша — это не только выборы, хотя они — штука важная, — отвечает председатель магистрата. — Кроме них, есть еще кое-что.

— Начинаю догадываться, Сигюрдюр Сигюрдарсон.

— Я думал купить у тебя глушитель.

— Ты всегда был рисковым парнем.

— Мне позарез нужен глушитель.

— Я это услышал, когда ты подъехал. Скакал с колокольчиком, как в старину говаривали.

— Чего ж тут опасного?

— Ничего, — отвечает Гисли. Он сидит на табуретке, зажав тонкими ногами недоделанный глушитель. — Ничего.

— Так что скажешь?

— Насчет чего?

— Продашь мне глушитель?

— Глушитель — хорошее капиталовложение. Вот что я скажу.

— Ты продашь мне глушитель, чтобы я, как ты выразился, с колокольчиком не ездил? Долгая история — выписывать глушитель из Рейкьявика.

— Говорят «скакать с колокольчиком».

— Да, конечно, «скакать с колокольчиком».

— Когда верно, тогда верно.

— Там, в столице, народ неторопливый. Неделя пройдет, пока глушителя дождешься.

— Знаю.

— Так продашь мне один?

— До сих пор ты для меня палец о палец не ударил. Не знаю, стоит ли мне с тобой дела затевать.

— Ты же мастеришь, чтобы заработать, не так ли?

— Хорошо, когда запас есть.

— Люди производят, чтобы продавать.

— Знаешь, что́ я тебе скажу, Сигюрдюр ты мой Сигюрдарсон. Я всегда своей дорогой шел, и плевать мне, что другие обо мне думают.

— Тогда я пошел, — торопливо говорит Сигюрдюр Сигюрдарсон, — поскачу с колокольчиком, к чести единственного в городе мастера по глушителям.

— А глушитель разве тебе не нужен? Не будешь брать?

— Продашь?

— А на что, по-твоему, на свете глушители? Чтобы ими комнаты украшать? Нет, батенька, нет. Конечно, они — хорошее помещение капитала, но красоты от них ни на грош. Возьми вон тот, верхний, в правом штабеле.

— Этот? — Сигюрдюр тянется за глушителем.

— Точно, точно.

— Сколько он стоит?

— А тачка твоя сколько стоит?

— «Ситро»? При чем тут это?

— Сколько она стоит?

— Ну, теперь, наверное, миллиона четыре.

— Прекрасно. Значит, глушитель будет стоить в пять раз дороже того, что я продал Йоуи На Деревяшках. В пять раз дороже. Должна быть пропорциональность.

— Грабеж средь бела дня, — говорит Сигюрдюр Сигюрдарсон, впервые за день переминаясь с ноги на ногу.

— Я беру дорого. Теперь.

— Грабеж, — ворчит покупатель.

— Ну, берешь или нет? — Сделка явно не интересует старика. — Хочешь — бери, не хочешь — положи на место. Все очень просто.

— Беру, мать твою, — говорит председатель и щурится на мастера. — Вынужден.

— Тут никто никого ни к чему не принуждает, — возражает Гисли и встает. — Здесь люди сами решают. Значит, так. Тебе будет нужен счет. Счета необходимы, чтобы можно было высчитать налог с оборота, тогда каждый получит, сколько ему причитается. А еще счета можно использовать для разных целей в отчетности, но это ты, конечно, знаешь лучше меня. Очень полезная штука эти счета, Сигюрдюр ты мой Сигюрдарсон, очень полезная штука.

XXI

Несмотря на пронизывающую сырость и изморось, этот день, как и все предыдущие, подходит к концу. И вот уже вдруг вечереет, воздух делается совсем промозглым.

После дневного затишья улицы Города снова оживают: возвращаются домой из контор служащие, домохозяйки в последний раз выходят за покупками.

— Ты читала «Тьоудвильинн»? — спрашивает кассирша в кооперативном магазине полную женщину в толстом зимнем пальто, выкладывающую из корзинки кофе, печенье и говядину.

— «Тьоудвильинн»? Никогда не читаю. У нас в семье эту газету не покупают и покупать не будут.

— Я тоже не покупаю, — отвечает кассирша, складывая покупки. — Да, собственно говоря, и не читаю. Я просто видела ее у Магги и у этих, ну, ты знаешь.

— И что же? — спрашивает толстуха.

— А? Ну так вот, там, по-моему, написано про Сигги Страуса. Во всяком случае, Магга и эти считают, что про него.

— Так ведь он не их круга человек. — Голос толстухи звучит надменно. — Сколько?

— Тысяча триста восемьдесят. Конечно, нет. В «Могги»[12] было иначе. А тут сказано, что он обжуливал Рыбопромысловую компанию.

— Мне-то что. Пожалуйста.

— Спасибо. Написано, что он купил сыновьям лошадей и провел по отчетности как конину для рыбаков на траулерах, а седла записал в накладную как такелаж.

— Сигюрдюр-то?

— Ну да, хотя по имени его не называют. Но ясно, кого они имеют в виду.

— А что еще они придумали?

— Там еще кое-что вокруг этого дела. Сто двадцать, пожалуйста.

— И ты веришь?

— Гм, Магга и другие говорят, что это вполне возможно. Сама-то я ничего не знаю. В политике не разбираюсь.

— Ложь, как и все в этой газете. Они свои новости из Москвы получают. Я-то думала, это всем известно. Им русские так велели написать. И где бы это Сигюрдюр мог у нас в городе купить седла? Можешь мне сказать? Мешочек дашь?

— Пожалуйста. Ну, этого я не знаю.

— Вот видишь.

Часы тикают. Уже шесть. Магазины закрываются. Говядина отправляется на сковородку. Кофе пересыпается в банку. Печенье остается в полиэтиленовом мешочке.

XXII

В небольшом уютном боковом зале Дома собраний за уставленными яствами столами сидят отцы Города. Заседание клуба «Ротари», разговор идет о благе и нуждах страны.

Отцы Города — это, конечно, председатель Рыбопромысловой компании, председатель магистрата, директор школы, библиотекарь и заместитель депутата альтинга в одном лице. Далее следуют: судья, мэр, управляющий канцелярией магистрата, секретарь и казначей, комиссар полиции, пастор, три врача, девять коммерсантов, два рыбопромышленника, другой директор школы, редактор городской газеты, все выборные члены магистрата, пять директоров банков, заведующий сберегательной кассой плюс несколько других видных светских и духовных деятелей Города.

Благо и нужды страны?

А как же.

За первой рюмкой: погода, политика, финансы.

За второй рюмкой: политика, финансы. За третьей рюмкой: финансы.

За четвертой и последующей рюмками:

— Слыхал, Клара, жена Йоуи, забеременела от Хёйкюра, мужа Биа? Выдувать ежедневно по бутылке виски — это не подвиг, но бутылку «Черной смерти»[13] каждый божий день — это уже подвиг. Такие люди и становятся алкоголиками. У Фрисси недавно был запой, так он полмесяца из кровати не вылезал и потому не набедокурил. А знаешь, что он пытался изнасиловать губернаторскую жену и дочку и начал с того, что огрел старуху, мамашу губернаторскую, пучком ревеня по башке? Знаешь, сколько Калли загреб на переработке рыбы? Пятнадцать миллионов, и ни кроны налога. Чертовски ловкий мужик! А чего Гвендюр молчит? Может, его Йоуи подкупил? Сигги сейчас непросто. А ты что, без бабы? Недельку пропьянствовать да с бабой хорошей побаловаться — и как заново родился.

Эти серьезные проблемы подвергаются, естественно, основательному анализу — в той мере, в какой они вообще поддаются анализу.

Затем начинается пение. Исландское хоровое пение.

Запевает директор школы. Пастор ведет партию первого тенора.

Это — финал.

Благотворительные дела подождут до лучших времен. Но заняться ими придется: в больнице до сих пор нет электрополотера.

XXIII

Молодежь не пугает пронизывающий осенний ветер. Уж лучше мерзнуть, чем сидеть дома, где папаша устроился в углу гостиной, а семейство, расположившись вокруг неправильным полукольцом, тупо молчит, неотрывно смотрит на него и слушает.

А осень — это еще и темень, плотная, как крестьянский сыр, и загадочная, как список налогообложения.

И никто не знает, никто не знает…

Молодежь не выказывает столпам Города никакого уважения. Она проходит мимо святилища «Ротари» со смехом и шутками, ни на секунду не задумываясь о важности обсуждаемых в его стенах проблем.

XXIV

«Собственно говоря, это не письмо, хотя, может статься, я тебе его когда-нибудь вручу. Это, скорее, облегчение души в форме беседы, записанное, чтобы не разговаривать вслух с самим собой.

Ты сказала, чтобы я писал тебе, если у меня возникнет потребность. И вот ты мне теперь нужна потому, что я так сильно к тебе привязан. К тому же я люблю тебя. Наверное, такое не следует ни говорить, ни писать: звучит это слащаво, а слащавость может вызвать отвращение. Тогда дело плохо.

Я не поэт, а конторский служащий. Я не способен создавать поэтические картины. Не умею говорить метафорами. И все же я хочу слегка обрисовать тебе образ любви, как я ее вижу, чтобы тебе легче было понять меня.

Любовь как ветер. Она может быть легкой, она может быть сильной, она может прийти и уйти. Что ты можешь рассказать другому человеку о ветре? Только что он сильный или тихий, жаркий или холодный. Но каким ты его ощущаешь — хлещет ли он тебя или ласкает, пронизывает холодом или греет, как он меняет твое настроение — этого ты не можешь рассказать так, чтобы другой человек почувствовал то же, что чувствуешь ты. Твой слушатель может лишь услышать, представить себе, но не ощутить. Точно так же никто другой не может с твоих слов почувствовать, как тебя переполняет любовь, как она тебя возносит, как она струится по твоим жилам, обновляет мысли, обостряет и притупляет чувства. Стоит тебе описать эти чувства, и слова твои подхватит ветер, они сольются с ним и утратят всякий смысл.

Таков мой образ любви.

Но я собирался написать о разлуке, о попытке забыть друг друга.

Я явственно ощущаю, что эта попытка потерпела неудачу.

Ты помнишь тот дождь.

Когда мы лежали…»

— Пьетюр!

«…на газоне перед родильным отделением и прощались под ливнем. Молчали. Держались за руки, лежали на боку и сквозь капли дождя смотрели друг другу в глаза.

Под конец ты произнесла это странное «ну вот что» и стала говорить, что нам надо порвать ради наших детей, ради тех, с кем мы в браке, и посмотреть, не удастся ли нам забыть нашу любовь.

Нелепая идея!

Мне казалось, ты сама понимаешь бессмысленность, несуразность этих слов. И все же продолжала говорить. Говорила и говорила, чтобы успокоить это удивительное чувство — совесть. Я это ощутил и…»

— Пьетюр! Хочешь чаю и гренков?

— Безусловно.

— Тогда приходи.

— Сейчас.

— Приходи, пока гренки не остыли.

— Ага.

«…я увидел это сквозь дождь. Это светилось в твоих синих, глубоких глазах. Это светилось на твоем лице, на этом волевом загорелом лице, которое порой бывает непреклонным, но чаще мечтательным, а иногда бессильным.

И я сказал тебе: Это дождь, нужный природе. Пройдет время…»

— Ты идешь или нет?

— Иду. Сейчас.

Пьетюр Каурасон оставил пишущую машинку и пошел на кухню к жене. Она, прихлебывая чай, рассеянно грызла гренок.

— Как пишется?

— Трудно сказать. Брошу, наверное.

— Что ты делал?

— Сам не знаю. Возможно… из этого что-нибудь другое получится.

Он молча сел, задумчиво намазал маслом остывший гренок.

— Я думала об этом и, пожалуй, буду рада, если оно тебе достанется.

— Что достанется? — спросил Пьетюр и налил чашку чая.

— Место.

— Ты о месте библиотекаря?

— Ага.

— Почему?

— Ну, — Вальгердюр помешала в своей чашке, — меня всегда, несмотря ни на что, тянуло в родной город. Так, в глубине души. Я только не хотела признаваться в этом. Кто знает, быть может, мне там еще предстоит кое-что довести до конца.

— По-твоему, стоит подать заявление?

— Если хочешь.

— Хочу.

— Тогда подавай.

— А если я получу это место?

— Я поеду с тобой.

— Ты замечательная женщина, — высказался Пьетюр Каурасон, встал, перегнулся через стол, поцеловал жену в масленый рот, опрокинув при этом термос, стоявший на середине стола.

— Увалень, — шутливо упрекнула жена. — Явно хотел меня ошпарить.

Он сел и принялся за гренки. Некоторое время супруги молча жевали. Потом он попросил:

— Расскажи-ка об этом Сигюрдюре Страусе или как его там. Он что, как бы единовластный правитель в Городе?

— Он держит в руках все, что хочет держать в руках, — быстро ответила она. — Он делает то, чего желает, а желает он только собственной выгоды! — Она помолчала, затем заговорила, уже не так лапидарно: — Власть свою он строит на потрясающей доброте, которую всячески проявляет, демонстрирует и рекламирует. Похоже, он поставил себе целью присутствовать на каждом собрании или заседании, которое проводится в Городе или в окрестностях, и мне думается, он состоит во всех обществах, какие только есть в Городе и в округе, если не как активный участник, то как почетный член, либо помогает взносами. Не было крещения, конфирмации, обручения или похорон, куда бы он не явился собственной персоной либо не прислал телеграмму на красивом бланке, открытку или анонимное денежное пожертвование. Разумеется, он был и в церковном хоре и пел громче всех. Но если ты спросишь меня, как мне хочется его назвать, я отвечу: прожженным мерзавцем и сукиным сыном.

— Однако, фру Вальгердюр Йоунсдоухтир. Выдала ты ему по первое число. И вот в лапы к этому чудовищу ты собираешься отправиться вместе со мною и говоришь, что тебя уже потянуло туда. Не сгустила ли ты краски? — Пьетюр улыбнулся жене.

Та попыталась улыбнуться в ответ, покрутила чашку, но не ответила.

— Что́, ты сказала, тебе предстоит там довести до конца? — спросил он, помолчав.

— Довести до конца? — переспросила она. — Я так сказала? Как-то само получилось.

Новая пауза. Пьетюр задумчиво посмотрел на жену и быстро спросил:

— Это связано со смертью твоих родителей?

— Что? — спокойно спросила она.

— То, что ты собираешься довести до конца?

— Как ты знаешь, они погибли при пожаре, — уклончиво ответила она тихим голосом. — Это единственное, что я могу сказать с определенностью.

Ее темно-зеленые глаза всматриваются в голубые глаза мужа. Взгляд светлеет. С лукавой улыбкой она уже громко спрашивает:

— Что новенького на почте?

XXV

Темнота — это не только черный или серый цвет. У темноты есть плотность, и плотность эта меняется от места к месту. Так, темнота за окнами дома Пьетюра и Вальгердюр совсем не такая густая, как в Городе. Там она плотная, несмотря на ветер и холод, она проникает повсюду.

В темноте отдыхают чайки. А когда холодно, то отдыхают и кошки. В такой темноте могут наглеть крысы.

Они и наглеют.

Они снуют между мусорными баками — поодиночке, по две, а то и целыми стаями. Они жирные и лоснящиеся, потому что им живется хорошо.

XXVI

Заседание клуба «Ротари» закончилось.

В дверях Дома собраний стоит Сигюрдюр Сигюрдарсон и, заливаясь слезами, жалуется Преподобию на людскую злобу. Но Преподобию весело, у него нет желания слушать иеремиады, он пользуется случаем улизнуть от своего лидера и мирского начальника, когда тот в безутешном горе обнимает его своими медвежьими лапами, так что у пастыря перехватывает дыхание. А когда Сигюрдюр Сигюрдарсон превозмогает скорбь, то обнаруживает, что остался один. Один-одинешенек. Это новое доказательство человеческой неблагодарности наваливается на него столь тяжким грузом, что, не в силах совладать с ним, он садится на порог Дома собраний, закрывает лицо руками и заливается слезами так, как еще не плакал в этот вечер поучительных бесед и развлечений.

Но хотя председатель Рыбопромысловой компании, равно как директор школы и библиотекарь, вдребезги пьян, председатель магистрата, превозмогши тоску, садится в свой «ситро» и при умелой поддержке заместителя депутата альтинга едет домой.

Хотя уже ночь, Сигюрдюр Сигюрдарсон не поднимается к себе на второй этаж, чтобы лечь спать. Он входит в первый этаж, но отнюдь не затем, чтобы выполнить свои обязанности перед книголюбами Города.

Он стучится в дверь девицы Бьяднхейдюр.

Проходит немало времени, пока круглое, красное, заспанное лицо девицы появляется в приоткрывшейся двери. Увидев, кто пришел, она отворяет дверь шире, и Сигюрдюр Сигюрдарсон входит в комнату. Мелькнув светлой ночной сорочкой, девица прыгает в постель и накрывается периной, а председатель магистрата садится на край кровати.

— Наверху свет горит, — сообщает он и икает.

— Ага. На столе лежит носовой платок. Возьми и вытри лицо.

— Зачем? — Язык у него заплетается. — Вытирать лицо? Почему я должен вытирать лицо? Что я, по-твоему, пришел к тебе лицо вытирать? О нет, Сигюрдюр Сигюрдарсон не таков. Не за этим он пришел.

— У тебя сопля на щеке, — равнодушно констатирует девица.

— Сопля! На мне сопля! — восклицает председатель магистрата и подносит к щеке толстую ладонь. — Сволочи, высморкались мне в лицо. Вот она, благодарность. Все делаю для них, всем ради них жертвую, а они в меня сморкаются. В их глазах я всего лишь носовой платок.

Плечи председателя начинают трястись. Длинная шея безвольно наклоняется, голова падает на грудь. Он плачет.

— Хватит скулить! — приказывает девица и вылезает из постели. — Все ты придумал. Это, ясное дело, твоя собственная сопля. Сейчас вытру тебе лицо.

Девица берет платок, бежит в ванную, смачивает его и тут же возвращается. Моет председателю лицо, затем прикладывает мокрый платок ему ко лбу, садится рядом на край кровати и принимается утешать. Постепенно он успокаивается, прижимается головой к ее груди. Долго сидит в этой позе.

— А сейчас займемся любовью, — вдруг произносит он, обвивая рукой тучное тело девицы.

— Сигюрдюр, милый, не сейчас. — Она пытается высвободиться из его медвежьих объятий.

— Почему не сейчас? — спрашивает он и валит ее на постель.

— Ты пьян, — отвечает она.

— Вино и женщины, вино и женщины — всегда вместе, — часто дыша, говорит председатель.

— Не у всех. — Девица натягивает подол рубашки на колени.

— Зато у меня, — отвечает председатель и ложится рядом. — Смотри-ка, — продолжает он, — по-твоему, он не справится?

— Да мы уже вроде бы пытались раньше, — говорит девица и перемещает линию обороны к середине бедер.

— И что, плохо было? — спрашивает он, целуя ей губы и шею, стягивает рубашку с плеча и начинает ласкать грудь. — Девичья грудь, — бормочет он. — С красными сосками.

— Ты же знаешь, ничего не выйдет, — отвечает она на комплимент, однако уже не столь твердо.

Что-то бормоча, председатель пробивает брешь в обороне девицы. После дальнейшей борьбы, невнятных звуков и нескольких «не надо» оборона девицы оказывается смятой, медвежьи лапы председателя беспрепятственно ласкают ее. Она легко примиряется со своим поражением.

— Возьми меня, — вдруг произносит девица. — Возьми меня. Быстро. Но только не усни.

И председатель берет ее. И председатель засыпает.

Девица будит его. Председатель снова засыпает.

Девица выбирается из постели, встает, напряженная, раздосадованная, задыхающаяся, обильно смачивает платок и выжимает воду председателю на лицо. Его большие глаза раскрываются и тупо останавливаются на ней.

— Одевайся. Тебе надо к себе наверх, — говорит она и выскальзывает в туалет.

— Наверх, — ворчит председатель, приподнимаясь на локте. — Наверх, наверх.

Когда девица возвращается, он уже одет.

— Завтра придешь? — спрашивает она. — Утром, конечно.

— Будто я не знаю.

— Хорошо. У меня нет первых двух уроков. — Голос ее звучит дружелюбнее и теплее, чем когда она его будила.

Председатель идет к двери, прощаться он явно не собирается.

— Слушай, — останавливает она его в дверях. — Я кончила письмо.

— Письмо? — переспрашивает он.

— Ну то, что ты просил перепечатать с пленки. Сейчас возьмешь?

— Да, да. Нет, завтра утром, — отвечает председатель, закрывая за собой дверь.

— Длинное было собрание, — заметила супруга председателя магистрата, когда тот открыл дверь второго этажа. — Длинное и утомительное.

— Мне надо было еще заглянуть в библиотеку, — ответил председатель, разуваясь.

— Конечно. Разумеется.

XXVII

Полночь. Тишина. Облачное небо. Густая тьма. Бездонное море. Черная, как деготь, гора смутно угадывается на другом берегу фьорда. База слилась с ней, ее больше нет.

Оулицейский и его люди патрулируют Город. Нужен неусыпный надзор, чтобы в темноте не попирались закон и право. Но Оули — власть мощная и справедливая, так что закон нарушается редко. К примеру, прошло уже семь лет с тех пор, как в Городе была совершена последняя кража. Тогда из Рыбопромысловой компании выкрали сейф с деньгами и документами. Сейф нашли — разумеется, пустым, но никаких сомнений, что сейф был именно тот, не возникло.

В этот вечер комиссар сам ведет патрульную машину. Боковое стекло опущено, он часто высовывается.

В некоторых окнах горит свет. Шторы задернуты. Однако в пасторском доме одно окно не зашторено. За стеклом виден Преподобие, сидящий в глубоком старом кресле. На подлокотнике стоит бокал. В одной руке он держит восьмой том “Kjærlighedens billedbog”[14], другой руки не видно. На лице у него умиротворенность.

В небольшом мансардном окошке загорается свет. У стены в одних трусах стоит Оулавюр Йоунссон, держит руку на выключателе. Он смотрит на Элин Сигюрдардоухтир, лежащую на кровати поверх перины, закрыв лицо рукой. Какое у нее восхитительно пышное белое тело, думает он, груди большие и полные, на боках по три ровные складки, складочка на животе, бедра широкие и мощные.

— Хватит, — говорит она и отворачивается к стене. Оули гасит свет и неуверенными шагами идет к ней.

— Вот и я. — Он ложится рядом, но не прикасается к ней. — Какая ты красивая, — шепчет он.

— Я толстая, — отвечает она, поворачиваясь к нему, раскрасневшаяся и счастливая.

— Совсем не плохо быть толстой, — отвечает он, очень осторожно кладет руку ей на живот и тут же спрашивает: — Можно?

— Да, — шепчет она.

Наступает долгое молчание. Его рука неподвижно лежит на ее горячем, полном животе. Вдруг она спрашивает:

— Тебе уже приходилось?

— Что приходилось? — задает он встречный вопрос. Его рука непроизвольно делает легкое движение.

— Приходилось, ну, знаешь, делать это?

— Собственно говоря, нет, — отвечает он, чуть помедлив.

— Как это? — быстро спрашивает она.

— Видишь ли. Мне это снилось.

— Снилось, — повторяет она. — А с кем?

— Не знаю. Собственно говоря, ни с кем. Я ее никогда не видел. Может, никого и не было. — Его рука больше не двигается. Он растерян, смущен своим признанием. Затем спрашивает: — А ты? Тебе приходилось?

— Мне? Нет, никогда.

Снова воцаряется молчание. Он собирается с духом, шевелит рукой, неожиданно касается ее груди и в темноте заливается краской. Рука замирает.

— Еще, — шепчет она.

— Так? — спрашивает он и легко гладит ее грудь.

— Ага.

Он смелеет. Кладет всю ладонь ей на грудь и ласкает, берет в свою сильную, грубую руку рыбака и поражается собственной дерзости.

— Хорошо, — шепчет она.

— Да.

Оба молчат. Наслаждаются, ощущая друг друга. Он шепчет ей на ухо:

— Решимся?

— А ты знаешь как? — не сразу спрашивает она.

— Конечно.

Они снова замолкают. Он еще больше смелеет, проводит рукой по ее животу, гладит бедра. Она замирает, испуганная и смущенная.

— Мы ведь помолвлены, — говорит он.

— Знаю, но…

— Но что?

— Я так… я боюсь. — Она поворачивается на бок, обнимает его за шею и прижимается к нему. Потом, внезапно приподнявшись на локте, говорит: — Хочу посмотреть на тебя!

Он огорошенно молчит.

— Пожалуйста, — настаивает она.

Он не отвечает. Кладет обе руки под голову и продолжает лежать.

— Так будет справедливо. Ты ведь смотрел на меня.

Он по-прежнему молчит. Наконец садится на край кровати, встает, идет к выключателю, зажигает свет, спокойно поворачивается к ней, ссутуливается, заливается краской. Затем гасит свет, но не двигается с места.

— Ты идешь ко мне? — спрашивает она.

— Идти?

— Конечно.

— Ты хочешь?.. — В его вопросе звучит удивление.

— Хочу чего? — спрашивает она, поскольку он явно не собирается закончить предложение.

— У меня сейчас не… — шепчет он.

— В этом я ничего не понимаю, — отвечает она. — Зато я себя понимаю. Хочу тебя.

Его глаза осваиваются с темнотой, он решительными шагами приближается к постели, наклоняется над своей Эллой и целует ее в губы.

— Я люблю тебя, — шепчет она. — Теперь нам можно!