Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ЗАПУТАННАЯ ИСТОРИЯ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОГО НЕЗАКОННОРОЖДЕННОГО

Говорят, — но один Аллах всеведущ! — что в одном городе среди других городов наших отцов-арабов жили три друга, по профессии своей генеалоги[1]. И вот я расскажу теперь о них, если то будет угодно Аллаху.

Эти три друга в то же время были удальцы из удальцов и ловкачи из ловкачей. И ловкость их была такова, что они могли, забавляясь, лишить скупого его кошелька совершенно незаметным образом. И была у них привычка сходиться каждый день в одной из комнат уединенного хана, нанятой ими для этой цели. И тут они, никем не тревожимые, могли с полным удобством сговариваться о проделках, которые они затевали, чтобы позабавиться за счет жителей города, и о подвигах, которые они готовили, чтобы провести повеселее следующий день. Но должно заметить, что их действия и поступки были обыкновенно свободны от всего дурного; их манеры были изящны, а лица благообразны. И так как они были связаны дружбой, совершенно как братья, то они соединяли свои доходы и делили их по всей справедливости все равно, были ли они значительны или незначительны. И они постоянно тратили одну половину своих доходов на покупку съестных припасов, а другую — на покупку гашиша, чтобы опьяняться им на ночь после хорошо проведенного дня. И их опьянение при зажженных свечах всегда было исполнено благородства, и никогда не спускались они до ссор и брани, даже совсем наоборот, потому что гашиш приводил в возбуждение основные их качества и оживлял их ум. И в эти минуты они делались удивительно находчивы, и каждый из них поистине мог доставить много удовольствия своим слушателям.

И вот однажды гашиш, забродив в их головах, побудил их к проделке беспримерной дерзости. И лишь только у них созрел план, они отправились ранним утром к саду, окружавшему дворец султана. И тут они принялись явно ссориться и браниться и, кидая друг другу, против своего обыкновения, самые ужасные проклятия, с сильными жестами и вытаращенными глазами угрожали убить друг друга или, по крайней мере, избить.

И вот когда султан, прогуливаясь в своем саду, услыхал их крики и поднятый ими шум, он приказал:

— Привести сюда этих людей, которые производят всю эту суматоху!

И тотчас же придворные и евнухи побежали, и схватили их, и притащили, осыпая ударами, и представили между рук султана.

И вот когда они очутились в его присутствии, султан, который был потревожен во время своей утренней прогулки их неуместными криками, спросил у них с гневом:

— Кто вы, о негодяи? И чего ради вы без всякого стыда ссоритесь у стен дворца вашего султана?

И они отвечали:

— О царь времен, мы мастера в своем искусстве; и у каждого из нас своя профессия, что же касается нашего препирательства, да простит нас господин наш, то это именно из-за нашего искусства. Потому что мы спорим о превосходстве наших профессий, и так как мы в совершенстве владеем своим искусством, то каждый из нас имеет притязание быть выше двух остальных. И слово за слово мы были охвачены гневом; и очень скоро мы дошли до брани и дерзостей. И дошли мы до того, что, забывая о присутствии господина нашего султана, начали поносить друг друга непотребными словами. Да удалится нечистый!

Гнев — дурной советчик, о господин наш, и он заставляет людей благовоспитанных терять чувство собственного достоинства. Какое бесчестье над нашими головами! И мы, конечно, заслужили, чтобы господин наш султан обошелся с нами без всякого снисхождения.

И султан спросил у них:

— Но каковы же ваши профессии?

И первый из трех друзей поцеловал землю между рук султана и, поднявшись, сказал:

— Что касается меня, о господин мой, то я занимаюсь генеалогией драгоценных камней, и многими признано, что я ученый, одаренный выдающимися дарованиями в области лапидарной генеалогии[2].

И султан, чрезвычайно удивленный, сказал ему:

— Клянусь Аллахом! Если судить по твоему косому взгляду, у тебя скорее вид мерзавца, чем ученого. И это случается в первый раз, что я вижу соединенными в одном человеке науку и беспутство. Но если это так, не можешь ли ты, по крайней мере, объяснить мне, в чем заключается лапидарная генеалогия?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но если это так, не можешь ли ты, по крайней мере, объяснить мне, в чем заключается лапидарная генеалогия?

И он отвечал:

— Это наука о происхождении и породах драгоценных камней и искусство отличать их с первого же взгляда от камней поддельных и распознавать их с помощью зрения и осязания.

И султан воскликнул:

— Что за удивительные вещи! Но я хотел бы испытать его познания и убедиться в его таланте.

И он повернулся ко второму потребителю гашиша и спросил у него:

— А ты? Какова твоя профессия?

И второй поцеловал землю между рук султана, поднялся и сказал:

— Что касается меня, о царь времен, я занимаюсь генеалогией лошадей. И все согласны считать меня человеком наиболее сведущим среди арабов в распознавании пород и происхождения коней, потому что я могу с первого взгляда, и никогда не ошибаясь, узнать, происходит ли конь из племени Аназза, или Мутеир, или Бани Халед, или Дафир, или Шаммар. И я сразу же могу догадаться, воспитан ли он на высоких плато Неджда[3] или среди пастбищ Нефуда[4] и из породы ли он кохейлан Аджуз, или сиглави Джидрани, или сиглави Шайфи, или хамдани Самари, или кохейлан эль-Курушан[5]. И я могу точно определить расстояние в шагах, которое может пробежать конь в данное время, галопом ли, или иноходью, или ускоренной рысью. И я могу определить скрытые болезни организма его, болезни будущие и сказать, от чего умерли его отец, его мать и все предки до пятого восходящего колена. И я могу излечивать конские болезни, считающиеся неизлечимыми, и поставить на ноги животное, находящееся в агонии. И вот, о царь времен, это только частица того, что я знаю, ибо я не смею, опасаясь преувеличить заслуги мои, перечислять тебе прочие подробности моей науки. Один лишь Аллах всеведущ!

И, сказав это, он скромно опустил глаза, склоняясь перед султаном. И султан внимательно его слушавший, воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Быть в одно и то же время ученым и негодяем — что за дивное чудо! Но я сумею проверить твои слова и испытать твои генеалогические познания!

И потом он повернулся к третьему генеалогу и спросил у него:

— А ты, третий, какова твоя профессия?

И третий потребитель гашиша, самый тонкий из всех троих, отвечал, предварительно воздав ему дань уважения:

— О царь времен, моя профессия, бесспорно, наиболее благородная и наиболее трудная, потому что, в то время как мои компаньоны, вот эти двое ученых, сведущи в генеалогии камней и коней, я генеалог человеческого рода. И если мои компаньоны — ученые из числа наиболее знаменитых, то я, неоспоримо, могу почитаться венцом на их головах, потому что, о господин мой и венец головы моей, я могу распознавать истинное происхождение мне подобных, которое едва может знать только мать ребенка и которого, вообще говоря, не знает отец его. И действительно, знай, что, бросив только один взгляд на человека и только однажды услышав его голос, я могу без всякого колебания сказать ему, законный он сын или незаконный, и сказать, были ли его отец и мать детьми законными или же плодом незаконного сближения, и открыть ему, законно или незаконно происхождение членов его семьи, восходя до отца нашего Исмаила, сына Ибрахима, — да будет над ними милость Аллаха и наилучшее из благословений Его!

И я могу таким образом в силу моего знания, которым я обязан Воздаятелю, — да будет Он превознесен! — разочаровать немалое число высокопоставленных господ в благородстве их рождения и представить им самые неопровержимые доказательства, что они плод совокупления их матери или с погонщиком верблюдов, или с погонщиком ослов, или с поваром, или с ложным евнухом, или с черным негром, или с каким-нибудь рабом среди других рабов, или с кем-нибудь подобным. И если, о господин мой, человек, исследуемый мною, — женщина, я могу равным образом, посмотрев только на ее лицо сквозь покрывало, сказать ей, какого она племени, какого происхождения, а также и какова профессия ее родителей. И вот, о царь времен, это только частица того, что я знаю; ибо наука генеалогии человеческого рода так обширна, что мне понадобилось бы для одного только перечисления ветвей ее провести здесь целый день грубого моего присутствия перед очами нашего господина султана. Итак, о господин мой, ты хорошо видишь, что моя наука более удивительна и даже значительно более, чем наука моих компаньонов, вот этих двух ученых, ибо ни один человек на лице земле не обладает этой наукой, кроме меня и никто не обладал ею до меня. Но все науки — от Аллаха, все знания — ссуда от щедрот Его, и лучший из даров Его — добродетель смирения.

И, сказав это, третий генеалог скромно опустил глаза, и склонился вновь, и отступил назад, и стал между своими компаньонами перед султаном.

И султан, крайне изумленный, сказал себе: «Клянусь Аллахом, какая удивительная вещь! Если уверения третьего справедливы, он, без сомнения, наиболее выдающийся ученый этого времени и всех времен. И я желаю теперь удержать этих трех генеалогов у себя во дворце, пока не представится случай, который дозволит нам испытать удивительные познания их. А если их притязания выражены ими без всякого основания, то их ожидает кол!»

И, говоря таким образом сам с собою, султан повернулся к своему великому визирю и сказал ему:

— Пусть стерегут этих трех ученых и отведут им во дворце комнату; и пусть выдают им ежедневно положенное количество хлеба и мяса, а воды — по желанию.

И приказание было исполнено в тот же час и в ту же минуту. И три друга переглянулись, говоря друг другу глазами: «Какая щедрость! Мы никогда не слышали ни об одном султане, который был бы столь щедр, как этот, и столь же прозорлив! Но ради Аллаха, мы не напрасно генеалоги, и рано или поздно час наш придет!»

Что же касается султана, то случай, которого он желал, не замедлил представиться. И действительно, один соседний царь прислал ему очень редкие подарки, среди которых находился драгоценный камень необычайной красоты, белизны, прозрачности и воды более чистой, чем глаз петуха. И султан, вспомнив слова генеалога в области камней, послал за ним и, показав ему камень, приказал ему исследовать его и сказать, что он о нем думает. Но генеалог по части камней отвечал:

— Клянусь жизнью нашего господина султана, мне нет никакой нужды изучать этот камень ни в отношении его граней, ни в отношении его прозрачности, ни в отношении его игры, и мне даже незачем брать его в руки или даже просто смотреть на него. Для суждения о его ценности и его красоте мне достаточно только прикоснуться к нему кончиком мизинца моей левой руки, даже не открывая глаз.

И султан, удивленный еще более, чем в первый раз, сказал себе: «Вот наконец момент, когда мы найдем меру его притязаний!»

И он представил камень генеалогу камней, который, закрыв глаза, протянул мизинец и коснулся его. И в ту же минуту он поспешно отскочил и начал трясти свою руку, как будто она была ранена или обожжена, и сказал:

— О господин мой, этот камень не имеет никакой цены, ибо он не только не из породы драгоценных камней, но даже содержит червя в своей сердцевине!

При этих словах султан почувствовал, что ярость наполняет его нос и воскликнул:

— Что говоришь ты, о сын сводника?! Разве ты не знаешь, что этот камень дивной воды, прозрачный, как того только можно желать, и полный света, и что его мне прислал в подарок царь из царей?!

И, следуя только тому, что подсказывала ему его досада, он позвал палача — сажателя на кол — и сказал ему:

— Проткни основание этого недостойного лжеца!

И палач — сажатель на кол, — человек необыкновенный, схватил генеалога и поднял его, точно птицу, готовясь уже приступить к исполнению своего долга и проткнуть ему то, что должно было быть проткнуто, когда великий визирь, старец, исполненный благоразумия, умеренности и доброжелательства, сказал султану:

— О царь времен! Конечно, этот человек, должно быть, преувеличил свои заслуги, а каждое преувеличение заслуживает осуждения. Но быть может, то, что он утверждает, вовсе не так далеко от истины, и в таком случае смерть его не будет достаточно оправдана перед Господом вселенной. Ибо, о господин мой, жизнь человека, каков бы он ни был, более драгоценна, чем самый драгоценный камень, и весит гораздо больше на весах Воздаятеля. И поэтому было бы лучше отсрочить его казнь до доказательства, которое мы можем получить не иначе, как только разбив этот камень надвое. И вот если в сердцевине этого камня окажется червь, человек этот будет оправдан; но если этот камень нетронут и без всякой внутренней порчи, тогда кара этого человека будет продлена и усилена палачом — сажателем на кол.

И султан, сознавая всю справедливость слов своего великого визиря, сказал:

— Разделить этот камень надвое!

И камень тотчас же был переломлен пополам, султан и все присутствующие дошли до пределов изумления, увидав, как из сердцевины камня вышел какой-то белый червь. И этот червь, лишь только он очутился на свободе, загорелся сам собою и тотчас исчез, не оставив ни малейшего следа своего существования.

И когда султан пришел в себя от охватившего его волнения, он спросил у генеалога:

— Но каким образом ты мог узнать о существовании в сердцевине камня этого червя, которого никто из нас не мог видеть?

И генеалог скромно отвечал:

— Вследствие тонкости зрения глаза, находящегося на конце моего мизинца, и вследствие чувствительности этого пальца к теплу и холоду камня.

И султан, удивленный его познаниями и его тонкостью, сказал палачу — сажателю на кол:

— Оставь его! — и прибавил: — Отпускать ему с сегодняшнего дня хлеба и мяса вдвое против положенного, а воды — по желанию!

Вот и все, что случилось с генеалогом камней.

Что же касается генеалога по части коней, то с ним было вот что. Через несколько дней после этого происшествия с камнем, в котором находился червь, султан получил из Внутренней Аравии в знак верноподданничества от главы могущественного племени каракового коня дивной красоты. И, восхищенный этим подарком, он проводил целые дни в конюшне, удивляясь ему. И так как он не забыл, что во дворце у него был генеалог коней, он послал передать ему приказание предстать тотчас же перед ним. И когда тот явился между рук его, он сказал ему:

— О человек, поддерживаешь ли ты и теперь свое утверждение о знании коней, о каком ты недавно говорил нам? И готов ли ты к тому, чтобы мы испытали твои знания в науке о происхождении и породе коней?

И второй генеалог отвечал:

— Конечно, о царь времен!

И султан воскликнул:

— Клянусь справедливостью Того, Кто посадил меня повелителем над своими слугами, Которому довольно сказать тварям и вещам: «Да будет!», чтобы они возникли, что, если окажется хоть малейшая ошибка, неверность или колебание в твоем заявлении, я предам тебя самой жестокой смерти!

И человек отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И султан сказал:

— Привести сюда коня и поставить перед генеалогом!

И когда благородное животное предстало перед ним, генеалог бросил на него только один взгляд, один-единственный, потом он скривил лицо свое, улыбнулся и сказал, поворачиваясь к султану:

— Я видел и знаю.

И султан спросил его:

— Что же ты видел, о человек, и что ты знаешь?

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

И генеалог скривил лицо свое, улыбнулся и сказал, поворачиваясь к султану:

— Я видел и знаю.

И султан спросил его:

— Что же ты видел, о человек, и что ты знаешь? И генеалог отвечал:

— Я видел, о царь времен, что конь этот действительно редкой красоты и великолепной породы; что пропорции его гармоничны и движения его полны благородства; что сила его очень велика и что в действии он идеален; что у него совершенные плечи, гордая шея, высокая холка, что у него стальные ноги, приподнятый, образующий прекрасную дугу хвост, тяжелая грива, густая и падающая до земли; и что касается его головы, то она имеет все отличительные признаки, существенные для головы коня из страны арабов: она широка, не слишком мала и развертывается в верхних своих частях; расстояние между глазами и ушами значительно, глаза расставлены широко, уши же весьма близко одно от другого; и впереди голова выпукла; и глаза прекрасны, как глаза газели; и пространство вокруг глаз без шерсти и остается открытым, и непосредственно возле них кожа черна, тонка и блестяща; и кости щек велики и сухи, и кости челюстей выпуклы; и передняя часть головы книзу быстро суживается и на конце верхней губы сходится почти острием; и ноздри в покое остаются на уровне поверхности лица и заметны лишь в виде узких щелей; и нижняя губа рта шире, чем верхняя; и его уши широки, длинны, тонки и нежно очерчены, точно уши антилопы; наконец, это животное великолепно во всех отношениях. И его караковая масть — царица мастей.

И без всякого сомнения, это животное было бы первым конем на земле и ни в каком отношении нельзя было бы найти ему равного, если бы у него не было одного порока, который только что открыли глаза мои, о царь времен.

Когда султан услышал такое описание коня, которого он так любил, он сначала был чрезвычайно восхищен, в особенности тем, что для этого описания достаточно было только одного небрежного взгляда, брошенного генеалогом на животное. Но когда он услышал, что тот заговорил о пороке, глаза его загорелись, и грудь его стеснилась, и голосом, дрожащим от гнева, он спросил у генеалога:

— Что говоришь ты, окаянный пройдоха?! И о каком недостатке ты болтаешь, говоря об этом дивном животном, последнем отпрыске самой благородной в Аравии породы?!

И генеалог без смущения отвечал:

— Ввиду того что султана раздражают слова раба его, раб не скажет более ни слова.

И султан воскликнул:

— Говори, что хотел ты сказать!

И человек отвечал:

— Я не буду говорить, если султан не предоставит мне свободы!

И султан сказал:

— Говори же и не скрывай ничего!

Тогда он сказал:

— Знай, о царь времен, что этот конь чистой и подлинной породы по его отцу, но только по отцу. Что же касается его матери, то я не смею ничего сказать.

И султан с искаженным лицом закричал:

— Кто же его мать, говори скорее!

И генеалог сказал:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, мать этого гордого животного принадлежит к породе совершенно иной, потому что она не кобыла, но самка морского буйвола.

При этих словах генеалога султан разгневался до пределов гнева, вдохнул, потом выдохнул воздух и не мог сначала произнести ни слова, и наконец он закричал:

— О собака генеалогов, твоя смерть предпочтительнее твоей жизни! — И он сделал знак палачу — сажателю на кол, — говоря ему: — Проткни основание вот этого генеалога!

И палач-исполин поднял генеалога на руках и, сажая его основанием на острие, уже был готов опустить его на него всей тяжестью его, как вдруг великий визирь, человек одаренный чувством справедливости, начал умолять царя повременить несколько мгновений с казнью, говоря ему:

— О верховный повелитель мой, этот генеалог выказал, конечно, недостаточный ум и слабое суждение, утверждая, что этот чистокровный конь происходит от матери — самки морского буйвола. И вот чтобы доказать ему, что казнь по заслугам, не лучше ли было бы позвать сюда человека, который привел коня от глав арабских племен. И наш господин султан расспросит его в присутствии этого генеалога и потребует, чтобы он передал нам футляр, содержащий акты о рождении этого коня, свидетельствующие о его породе и его происхождении, ибо мы знаем, что всякий конь благородной породы должен носить привязанный к своей шее футляр, в котором находятся его титулы и его генеалогия.

И султан сказал:

— В этом я не вижу никакого затруднения.

И он приказал привести хранителя футляра, о котором шла речь.

Когда же хранитель футляра предстал между рук царя и когда он услышал и понял, чего от него требуют, он отвечал:

— Слушаю и повинуюсь! Вот футляр.

И он вытащил из-за пазухи медный футляр искусной работы, покрытый инкрустацией в турецком стиле, и передал его султану, который тотчас же развязал его шнурки и вынул пергамент, к которому были приложены печати всех старейшин племени, в котором родился этот конь, и показания всех свидетелей, присутствовавших при покрытии его матери отцом его. И в этом пергаменте положительно утверждалось, что жеребенок, о котором идет речь, имел отцом жеребца чистой крови из породы сиглави Джидрани и матерью — самку морского буйвола, которую жеребец познал, проходя однажды по берегу моря, и которую он покрыл три раза, после того как ржал над ней известным образом. И далее говорилось, что эта самка морского буйвола, будучи поймана всадниками, по истечении определенного срока принесла каракового жеребенка и что она кормила его в течение одного года среди их племени. Таково вкратце было содержание этого пергамента.

Когда султан услышал это из уст великого визиря, который сам читал этот документ, и перечисление имен шейхов и свидетелей, которые скрепили его, он был крайне озадачен этим необыкновенным явлением и в то же время чрезвычайно удивлен безошибочными знаниями и предвидением генеалога во части коней. И он повернулся к палачу и сказал ему:

— Отпусти его!

И лишь только второй генеалог очутился опять между рук султана, он спросил его:

— Как мог ты с одного взгляда судить о породе, происхождении, качествах и рождении этого жеребца? Ибо твое утверждение оказалось верным, клянусь Аллахом, и доказано неопровержимым образом. Поспеши же разъяснить мне признаки, по которым ты мог открыть порок этого превосходного животного!

И генеалог отвечал:

— Это очень легко, о господин мой! Мне достаточно было взглянуть на копыто коня, и нашему господину остается только сделать это, как сделал и я сам.

И царь посмотрел на копыта животного и увидел, что они были раздвоены, широки и длинны, как у буйвола, вместо того чтобы быть цельными, легкими и круглыми, как у лошади. И султан, увидав это, воскликнул:

— Аллах всемогущ! — И он повернулся к своим служителям и сказал им: — Выдавать с сегодняшнего дня этому ученому-генеалогу мяса вдвое против положенного и по две лепешки хлеба, а воды — по желанию!

Вот и все, что было с ним.

Что же касается генеалога в области человеческого рода, то с ним случилось нечто совсем иное. И действительно, когда на глазах султана произошли эти два необыкновенных явления, обязанных своим раскрытием двум генеалогам, а именно происшествие с геммой, в сердцевине которой находился червь, и история с конем, рожденным от жеребца чистой крови и самки морского буйвола, и когда он сам проверил чудесные познания этих двоих, он сказал себе: «Клянусь Аллахом, я не знаю, но думаю, что третий негодяй, должно быть, ученый, еще более достойный удивления! И кто знает, может ли он открыть то, чего мы и сами не знаем?»

И он приказал тотчас же привести его пред лицо свое и, когда тот явился, сказал ему:

— Ты должен, о человек, хорошо помнить все, что ты утверждал в моем присутствии относительно твоих познаний в генеалогии человеческого рода, в силу которых ты можешь открывать прямое происхождение людей, которое может знать одна лишь мать ребенка и которого обыкновенно не знает отец. И ты равным образом должен помнить, что ты утверждал относительно женщин. Я желаю теперь узнать от тебя, придерживаешься ли ты еще своих утверждений и готов ли ты подтвердить их перед моими глазами?

И генеалог человеческого рода, третий потребитель гашиша, отвечал:

— Я говорил так, о царь времен, и остаюсь при своем утверждении! Аллах велик!

Тогда султан поднялся со своего трона и сказал человеку:

— Ступай за мною!

И человек пошел за султаном, который провел его в свой гарем, противно обычаю, но предупредив, однако, через евнухов своих женщин, которые закутались в покрывала и закрыли лица свои. И когда они пришли в помещение, занимаемое временной фавориткой, султан повернулся к генеалогу и сказал ему:

— Поцелуй землю в присутствии госпожи твоей и посмотри на нее, чтобы сказать мне потом, что ты увидел!

И третий потребитель гашиша сказал султану, поцеловав землю между рук фаворитки:

— Я уже исследовал ее, о царь времен.

И он только бросил на нее один взгляд, один-единственный взгляд.

И султан сказал ему:

— В таком случае ступай за мною!

И он вышел, и генеалог пошел за ним, наконец они прибыли в тронную залу. И султан, приказав всем выйти из залы, остался наедине со своим великим визирем и генеалогом и спросил у него:

— Что же ты открыл в госпоже твоей?

И он отвечал:

— О господин мой, я увидел женщину, украшенную прелестями, очарованием, изяществом, свежестью, скромностью, и всеми достоинствами, и всеми совершенствами красоты. И конечно, ей не остается ничего более желать, ибо она одарена всеми дарами, которые могут восхищать сердце и осушать глаза, и, с какой стороны ни посмотри на нее, она исполнена гармонии и пропорциональности; и конечно, если судить по ее внешности и по уму, который оживляет взор ее, она должна обладать во внутреннем своем существе всеми желательными качествами тонкости и понятливости. И это все, что я увидел в этой владычице, о господин мой, но один Аллах всеведущ!

Но султан раскричался, говоря ему:

— Дело идет вовсе не об этом, о генеалог, но я хочу, чтобы ты сказал мне, что ты открыл относительно происхождения госпожи твоей, моей фаворитки?

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Однако султан раскричался, говоря ему:

— Дело идет вовсе не об этом, о генеалог, но я хочу, чтобы ты сказал мне, что ты открыл относительно происхождения госпожи твоей, моей фаворитки?

И генеалог, приняв сразу скрытный и скромный вид, отвечал:

— Это деликатный вопрос, о царь времен, и я не знаю, должен ли я говорить или молчать.

И султан воскликнул:

— Э, клянусь Аллахом, затем-то я и водил тебя к ней, чтобы ты говорил! Ну, начинай, выкладывай, что у тебя есть, и взвешивай свои слова, о негодяй!

И генеалог, не смущаясь, сказал:

— Клянусь жизнью моего господина, эта дама была бы наиболее совершенным из творений Аллаха, если бы у нее не было одного недостатка в ее происхождении, который омрачает ее совершенства!

И, услышав последние его слова, его замечание о недостатке, султан, нахмурив брови и охваченный яростью, обнажил свою саблю и подскочил к генеалогу, чтобы снести ему голову, крича:

— О собака, сын собаки, не хочешь ли ты сказать, что моя фаворитка — потомство морского буйвола, или что в глазу у нее червь, или еще что-нибудь в этом роде?! Ах ты, сын распутства тысячи рогоносцев, пусть же этот клинок вонзится в тебя во всю длину свою!

И он неизбежно заставил бы его одним глотком испить чашу смерти, если бы благоразумный и справедливый визирь не нашелся и не отвратил его руку, говоря ему:

— О господин мой, не лучше ли было бы не лишать этого человека жизни, не убедившись в его преступлении!

И султан спросил у человека, которого он уже опрокинул и которого держал под своим коленом:

— Хорошо, говори! В чем же состоит недостаток, который ты нашел в моей фаворитке?

И генеалог человеческого рода ответил все тем же спокойным тоном:

— О царь времен, госпожа моя, твоя достопочтенная фаворитка, — предмет красоты и всех совершенств, но ее мать была публичной танцовщицей, свободной женщиной бродячего племени гавази[6], дочерью проститутки.

При этих словах ярость султана дошла до такого напряжения, что крики застряли в глубине его горла. И только по истечении некоторого времени он мог объясниться и сказал своему великому визирю:

— Ступай и приведи сюда поскорее отца моей фаворитки, управителя моего дворца!

И он продолжал держать под своим коленом генеалога, третьего потребителя гашиша. И когда отец фаворитки явился, он закричал ему:

— Ты видишь этот кол, не так ли? Так вот если ты не хочешь видеть себя на его вершине, поторопись высказать мне всю истину о рождении дочери твоей, моей фаворитки!

И управитель дворца, отец фаворитки, отвечал:

— Слушаю и повинуюсь! — И он сказал: — Знай, о господин и повелитель мой, что я хочу рассказать тебе всю правду, ибо лишь в ней одной спасение.

В юности я жил свободной жизнью пустыни, и я странствовал, сопровождая караваны, которые платили мне оброк за проход по территории моего племени. И вот когда однажды мы разбили наши палатки у Ручья Зобейды[7], — да будет над ней милость и милосердие Аллаха! — мимо проходил отряд женщин бродячего племени гавази, дочери которого, достигнув возраста зрелости, занимаются проституцией с сынами пустыни, странствуя от одного племени к другому и от одной стоянки к другой и служа своими прелестями и своими познаниями в любви молодым всадникам. И этот отряд оставался среди нас несколько дней, и наконец он покинул нас, чтобы отправиться к мужам соседнего племени. И вот после их отбытия, когда они уже скрылись из виду, я заметил сидевшую, притаившись под деревом, маленькую девочку, лет пяти, мать которой, одна из племени гавази, покинула ее или забыла в оазисе у Ручья Зобейды. И поистине, о верховный повелитель мой, эта девочка, смуглая, точно спелый финик, была так мила и так хороша, что я объявил в собрании, что беру ее на свое попечение.

И, несмотря на то что она была запугана, точно молодая лань при первом своем выходе из леса, я приучил ее к себе и доверил ее матери моих детей, которая воспитывала ее, как если бы она была собственная ее дочь. И она росла среди нас и расцветала столь пышно, что с наступлением ее зрелости с ней не могла сравниться ни одна дочь пустыни, как бы ни была она прелестна. И я, о господин мой, почувствовал, что сердце мое увлечено страстью к ней, и, не желая сойтись с ней недозволенным образом, я взял ее себе в законные жены, обвенчавшись с нею, несмотря на более низкое ее происхождение. И по милости Аллаха она принесла мне дочь, которую ты удостоил избрать своей фавориткой, о царь времен. И такова правда о матери моей дочери, и о ее племени, и ее происхождении. И клянусь жизнью нашего пророка Мухаммеда, — да будет молитва и мир над ним! — что я не прибавил ни слога к истине и что я ни слога не отнял от нее. Но Аллах более правдив, и только Он один непогрешим!

Когда султан услышал это безыскусственное признание, он почувствовал себя освобожденным от гнетущей заботы и беспокойства, полного скорби. Ибо ему уже представилось, что фаворитка его была дочерью одной из проституток племени гавази, а между тем он узнал совершенно противное, так как мать ее, хотя из племени гавази, была, бесспорно, девственна до брака с управителем дворца. И, успокоившись, он отдался чувству удивления перед словами и прозорливостью генеалога. И он спросил у него:

— Как мог ты разгадать, о ученый, что моя фаворитка — дочь племени гавази, дочь танцовщицы, дочери проститутки?

И генеалог, потребитель гашиша, отвечал:

— Вот как. Прежде всего моя ученость — но один лишь Аллах всеведущ! — открыла мне все это, когда я взглянул на закутанную молодую женщину. А затем тот факт, что у всех женщин племени гавази, как и у твоей фаворитки, брови очень густы и сходятся у переносицы, а глаза самой глубокой черноты в Аравии.

И царь, удивленный тем, что ему пришлось услышать, не пожелал отпустить генеалога, не выказав ему своего благоволения. И он повернулся к служителям, которые уже вошли, и сказал им:

— Выдавать отныне этому знаменитому ученому ежедневно мяса вдвое против положенного и две лепешки хлеба, а воды — по желанию!

Вот пока и все о генеалоге человеческого рода. Но что это еще не конец.

И действительно, на другой день султан, проведя ночь в размышлении о делах трех друзей и о глубине их познаний в различных отраслях генеалогии, сказал себе: «Клянусь Аллахом! С тех пор как мне сообщил этот генеалог человеческого рода о происхождении и племени моей фаворитки, мне остается только объявить его мудрейшим из людей моего царства. Но прежде я очень хотел бы узнать, что он может сказать мне о моем происхождении — султана, несомненного потомка стольких царей».

И замысел его тотчас же был приведен в исполнение, и он приказал опять привести и представить между его рук генеалога человеческого рода, и сказал он ему:

— Теперь, о отец науки, когда я не имею никаких оснований сомневаться в истине твоих слов, я бы очень хотел услышать, что ты можешь сказать о моем происхождении и о происхождении царского рода моего!

И тот отвечал:

— Над моей головой и перед моими глазами, о султан! Но прежде ты пообещаешь мне полную безопасность, ибо пословица гласит: «Между гневом царя и твоей шеей оставь расстояние побольше, пусть лучше осудят тебя заочно». И я, о господин мой, чувствителен и деликатен, и я предпочитаю кол заочный колу действительному, который втыкают в тебя и прокалывают за один вопрос о племени.

И султан сказал ему:

— Клянусь головой моей! Обещаю тебе неприкосновенность и, что бы ты ни сказал мне, заранее прощаю тебя!

И он бросил ему платок охраны. И генеалог поднял платок охраны и сказал:

— В таком случае, о царь времен, я прошу тебя не оставлять в этой зале никого, кроме нас двоих.

И султан спросил:

— Это почему, о человек?

И он сказал:

— А вот почему, о господин мой: среди благословенных имен Аллаха Всемогущего есть одно прозвание — Сокрытый, ибо Он любит скрывать под покровом тайны вещи, разглашение которых было бы вредно.

И султан приказал всем выйти, даже своему великому визирю.

Тогда генеалог, оставшись наедине с султаном, приблизился к нему и, наклонившись к его уху, сказал ему:

— О царь времен, ты незаконный сын и низкого происхождения.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Генеалог, оставшись наедине с султаном, приблизился к нему и, наклонившись к его уху, сказал ему:

— О царь времен, ты незаконный сын и низкого происхождения.

И, услышав эти ужасные слова, смелость которых была неслыханна, султан пожелтел и переменился в лице; и члены его упали без сил; и он потерял слух и зрение; и он уподобился пьяному без вина; и он зашатался, с пеной на губах; и, наконец, лишенный сил, он упал на землю и долгое время оставался в этом положении, и генеалог даже не знал точно, умер ли он от этого удара, или только полумертв, или еще жив. Но наконец он пришел в себя, и, поднявшись и собрав свои мысли, он повернулся к генеалогу и сказал ему:

— Теперь, о человек, клянусь истиной Того, Кто посадил меня на шею слуг Своих, если твои слова действительно справедливы и если я удостоверюсь сам в их истине путем положительных доказательств, я желаю окончательно и бесповоротно отказаться от престола, которого я недостоин, и передать царскую мою власть в твое распоряжение. Ибо ты более заслуживаешь этого, и никто не будет более тебя достоин занять это положение. Но если я найду, что слова твои ложны, я обезглавлю тебя!

И генеалог отвечал:

— Слушаю и повинуюсь! В этом я не вижу никакого неудобства!

Тогда султан, встав на обе ноги, без малейшего промедления бросился с саблей в руке к покоям султанши-матери, вошел к ней и сказал:

— Клянусь Тем, Кто воздвиг небо и отделил его от воды, если ты не скажешь мне правду, о чем хочу спросить тебя, я изрублю тебя вот этой саблей в мельчайшие куски!

И он потрясал своим оружием и вращал горящими глазами, и от ярости пена струилась с губ его. И султанша-мать, сразу запуганная и пришибленная этим непривычным ей языком, воскликнула:

— Имя Аллаха над тобою и вокруг тебя! Успокойся, о дитя мое, и спрашивай меня обо всем, что ты хочешь знать, и я не иначе буду отвечать тебе, как только по предписаниям Всеправедного!

И султан сказал ей:

— Скажи тогда мне скорее, сын ли я султана, отца моего, и сын ли я царского рода предков моих? Ибо одна ты можешь мне открыть это!

И она отвечала:

— Тогда без всяких околичностей я скажу тебе, что ты несомненный сын повара. И если ты хочешь знать, как это было, то вот. Когда султан, твой предшественник, тот, которого ты до сих пор считал своим отцом, взял меня себе в супруги, он по обычаю сошелся со мной. Но Аллах не благословил его плодовитостью, и я не могла дать ему никакого потомства, которое доставило бы ему радость и закрепило бы престол за родом его. И вот когда он увидел, что у него нет детей, он погрузился в печаль и потерял и аппетит, и сон, и здоровье. И его мать побуждала его взять надо мною еще одну супругу. И он взял себе надо мною вторую супругу. Но Аллах не благословил его плодовитостью. И мать посоветовала ему взять еще третью женщину. Тогда я, видя, что я наконец буду низведена до последнего ранга и что это, впрочем, нисколько не улучшит положение султана, решилась спасти свое влияние, спасая одновременно передачу престола по наследству. И я только дожидалась благоприятного случая, чтобы осуществить этот замысел.

И вот однажды султан, который все время был лишен аппетита и худел, захотел поесть фаршированного цыпленка. И он приказал повару зарезать одну из птиц, которые находились в клетках под окнами дворца. И этот человек пошел, чтобы взять из клетки одну из птиц. Тогда я, хорошенько рассмотрев повара, нашла, что он вполне пригоден для осуществления моего намерения, потому что он был здоровый молодой человек, широкоплечий и гигантского роста. И, наклонившись из окна, я сделала ему знак войти через потайную дверь. И я ввела его в мое помещение. И то, что произошло между мною и им, продолжалось очень недолго, потому что, лишь только он закончил свое дело, я вонзила в его сердце кинжал. И он, мертвый, упал навзничь. И я приказала верным своим прислужницам убрать его и тайно закопать в яму, вырытую ими для этого в саду. И в этот день султан не ел фаршированного цыпленка, и он пришел в большой гнев по причине необъяснимого исчезновения своего повара.

Но девять месяцев спустя, день в день, я принесла тебя в мир здорового, каким ты остаешься и до настоящего времени. И рождение твое очень обрадовало султана, к которому вернулись и здоровье, и аппетит; и он осыпал милостями и подарками визирей, фаворитов и всех обитателей дворца и устроил большие празднества и общественные увеселения, которые продолжались сорок дней и сорок ночей. И такова истина о твоем рождении, твоем племени и твоем происхождении. И я клянусь пророком, — мир и молитва над ним! — что я сказала тебе все, что знаю. Аллах всемогущ!

Услышав этот рассказ, султан поднялся и ушел, плача, от своей матери. И он вошел в тронную залу и сел на пол перед третьим генеалогом, не говоря ни слова. И слезы продолжали струиться из глаз его и текли по длинной бороде его. И по истечении некоторого времени он поднял голову и сказал генеалогу:

— Аллах над тобою, о уста истины, скажи мне, как мог ты открыть, что я незаконнорожденный и низкого происхождения?

И генеалог отвечал:

— О господин мой, когда каждый из нас дал доказательство дарований, которыми он владеет, и ты был вполне доволен нами, ты распорядился назначить нам хлеба и мяса вдвое больше против положенного и воды по желанию. И я рассудил по скудости таких щедрот и по самой природе этой щедрости, что ты не чей иной сын, как сын повара, потомок повара, кровь повара. Ибо султаны, сыновья султанов, не имеют обыкновения вознаграждать заслуги назначением мяса или чего-нибудь подобного, но вознаграждают заслуживших награду великолепными подарками, почетными одеждами и несметными богатствами. И для меня это было несомненным доказательством твоего низкого и незаконного происхождения. И в этом открытии нет никакой заслуги.

Когда генеалог произнес эти слова, султан поднялся и сказал ему:

— Снимай свои одежды!

И генеалог повиновался, и султан тоже сорвал с себя одежды и знаки царского своего достоинства и надел их на него собственными руками. И он предложил ему взойти на трон и, склонившись перед ним, поцеловал землю между рук его и воздал ему почести, как подданный своему повелителю. В тот же час и в ту же минуту он приказал войти великому визирю, и другим визирям, и всем вельможам царства и представил им нового их законного владыку. И новый султан тотчас же послал за своими друзьями, двумя генеалогами, потребителями гашиша, и одного назначил стражем и усадил по правую руку свою, и другого назначил стражем и усадил по левую руку свою. И он оставил прежнего великого визиря в должности его, приняв во внимание его удивительную справедливость.

И он был поистине великим государем.

Вот и все, что случилось с тремя генеалогами.

Что же касается прежнего султана, то его история только начинается.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А ее сестра, маленькая Доньязада, которая день ото дня, ночь от ночи расцветала и делалась все милее, и понятливее, и внимательнее, и молчаливее, приподнялась на ковре, на котором она лежала растянувшись и сказала ей:

— О сестра моя, как приятны, сладостны, увеселительны и свежи слова твои!

И Шахерезада улыбнулась ей, обняла ее и сказала:

— Да? Но разве можно это сравнить с тем, что я расскажу в следующую ночь, если, конечно, на это будет разрешение нашего господина царя!

И царь Шахрияр сказал:

— О Шахерезада, не сомневайся! Ты можешь, конечно, рассказать нам завтра продолжение этой истории, которую иначе ни к чему было бы и начинать. И ты можешь, если ты не устала, продолжить ее даже и в эту ночь, так хочется мне узнать, что случилось с прежним султаном, сыном прелюбодеяния! Да будут прокляты Аллахом неверные жены! Во всяком случае, я должен сознаться, что здесь жена султана, мать незаконнорожденного, сошлась с поваром по превосходному побуждению и вовсе не для удовлетворения своего любострастия. Да будет над нею милосердие Аллаха! Но что касается той проклятой, беспутной, собачьей дочери, которая сделала то, что она сделала с негром Массудом, то это вовсе не было для того, чтобы обеспечить трон за моим потомством, о проклятая! Да не смилуется над нею Аллах!

И, сказав это, царь Шахрияр угрожающе нахмурил брови и, поводя из стороны в сторону побелевшими глазами, прибавил:

— Что же касается тебя, Шахерезада, я начинаю думать, что ты, быть может, и не такая, как все эти бесстыжие, с которых я снял головы!

И Шахерезада склонилась перед суровым царем и сказала:

— Да продлит Аллах жизнь нашего повелителя и да дозволит мне прожить до завтрашней ночи, чтобы рассказать о том, что случилось с симпатичным незаконнорожденным!

И, сказав это, она умолкла.

А когда наступила

А маленькая Доньязада сказала сестре:

Аллах над тобою, о сестра моя! Если тебе не хочется еще спать, пожалуйста, расскажи нам поскорее, что случилось с прежним султаном, незаконным сыном повара?

И Шахерезада сказала:

— От всего сердца и почту своим долгом относительно этого великодушного царя, нашего повелителя!

И она продолжила историю так:

— Что касается прежнего султана, то его история только начинается. Вот она.

Отказавшись от престола и передав свою власть в руки третьего генеалога, бывший султан облекся в платье дервиша-паломника и, не тратя времени на прощания, которыми теперь он совершенно пренебрегал, и ничего не взяв с собою, он пустился в путь к странам Египта, где он рассчитывал жить в уединении, забвении и в размышлениях о своей участи. И Аллах предначертал ему неприкосновенность, и после странствия, исполненного трудов и опасностей, он прибыл в великолепный город Каир, этот неизмеримый город, столь отличный от прочих городов той страны и имеющий в окружности не менее трех с половиною дней пути. И увидел он, что это действительно чудо света наряду с мостом Санджа[8], маяком Аль-Искандарии[9] и Джамия-аль-Умейи[10] в Дамаске. И он нашел, что поэт вовсе не преувеличил красот этого города и этой страны, сказав:

И прогуливаясь, и приглядываясь, и удивляясь, и не утомляя себя, бывший султан чувствовал себя счастливым под своими одеждами дервиша и тем, что он может сколько угодно дивиться, к своему удовольствию, и тем, что он может ходить по произволу и останавливаться по желанию, и тем, что он свободен от забот и тягостей власти. И он подумал: «Хвала Аллаху Воздаятелю! Одним Он дает могущество и вместе с ним тягости и заботы, другим — бедность и вместе с нею беззаботность и легкость сердца. И вот последние-то — наиболее облагодетельствованные! Да будет Он благословен!»

И он прибыл таким образом, обогащаясь впечатлениями, к дворцу самого султана Каира, которым тогда был султан Махмуд.

И подошел он к окнам дворца и, опершись на свой посох дервиша, предался размышлениям о жизни, протекавшей в этом внушительном жилище султана страны, и о множестве занятий, беспокойств и всевозможных забот, в которые постоянно была погружена эта жизнь, не говоря уже об ответственности перед Всевышним, Который видит и судит все деяния царей. И он развеселился в душе своей, подумав о том, что он освободился благодаря разоблачению своего рождения от столь тягостной и сложной жизни и променял ее на существование, полное воздуха и свободы, и вместо всего своего имущества и доходов имеет только рубаху, льняную одежду и посох. И он почувствовал в себе величайшее спокойствие, которое освежило его душу и заставило его забыть все его прошлые волнения.

И вот как раз в этот самый момент султан Махмуд, возвращаясь с охоты, вступал в свой дворец. И он заметил дервиша, опирающегося на свой посох и не замечавшего ничего окружающего. И он был поражен благородной осанкой этого дервиша, и изящной позой его, и одухотворенным видом его. И он сказал себе: «Клянусь Аллахом, вот первый дервиш, который не побирается, проходя мимо богатых господ. Без всякого сомнения, история его должна быть необыкновенной историей».

И он послал к нему одного из господ своей свиты, чтобы пригласить его войти во дворец, так как он желал побеседовать с ним. И дервиш не мог сделать ничего иного, как только повиноваться и исполнить просьбу султана. И это был для него второй поворот судьбы.

И султан Махмуд, отдохнув немного после утомительной охоты, приказал дервишу войти и предстать перед ним, и приветливо принял его, и стал ласково расспрашивать о его положении, говоря ему:

— Благодать над тобою, о почтенный дервиш Аллаха! Судя по твоей наружности, я полагаю, что ты, должно быть, сын благородных арабов Хиджаза или Йемена!

И дервиш отвечал:

— Аллах один благороден, о господин мой! Я же не больше, как бедный человек, нищий!

И султан Махмуд начал опять:

— В этом нет ничего невозможного! Но какова причина твоего прихода в эту страну и твоего присутствия под стенами этого дворца, о дервиш? Это, должно быть, поистине необыкновенная история! — И он прибавил: — Аллах над тобою, о благословенный дервиш! Расскажи мне твою историю, ничего не скрывая!

И дервиш при этих словах султана не мог сдержать слез, упавших из его глаз, и сердце его сжалось от сильного волнения. И он отвечал:

— Я не скрою от тебя ничего, о владыка, из моей истории, хотя воспоминание о ней полно для меня и горечи, и сладости. Но позволь мне не передавать ее в обществе других.

И султан Махмуд поднялся со своего трона, сошел к дервишу и, взяв его за руку, отвел в отдаленную залу, где и заперся вместе с ним. Потом он сказал ему:

— Теперь ты можешь говорить без всякого опасения, о дервиш!

Тогда прежний султан, усевшись на ковре перед лицом султана

Махмуда, сказал:

— Аллах велик! Вот моя история.

И он рассказал все, что с ним произошло, от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности: и как он отказался от престола, и как он преобразился в дервиша, чтобы, странствуя, забыть о своих несчастьях. Но не стоит повторять это.

Когда султан Махмуд услышал о приключениях предполагаемого дервиша, он бросился к нему на шею, с открытым сердцем облобызал его и сказал ему:

— Слава Тому, Кто низводит и поднимает, Кто уничижает и возвеличивает постановлениями Своей мудрости и Своего всемогущества! — Потом он прибавил: — Поистине, о брат мой, твоя история есть великая история, и твое наставление есть великое наставление! Да возблагодарится тебе за то, что ты облагородил слух мой и обогатил разум мой! Скорбь, о брат мой, есть огонь, который очищает, и коловращение времени исцеляет очи, слепые от рождения! И теперь, когда мудрость избрала твое сердце своим жилищем и когда добродетель и смирение перед Аллахом дали тебе больше титулов благородства, чем дано сыновьям царей тысячелетнего господства, не будет ли мне дозволено выразить одно желание, о величайший?

И бывший султан сказал:

— Над моей головой и перед моими глазами, о великодушный султан!

И султан Махмуд сказал:

— Я бы желал быть твоим другом! — И, говоря это, он вновь обнял бывшего султана, ставшего дервишем, и сказал ему: — Сколь прекрасна отныне будет наша жизнь, о брат мой! Мы будем вместе выходить, вместе возвращаться, и по ночам мы будем обходить, переодетыми, различные части города для того, чтобы приобретать духовные дары, которые могут дать нам эти прогулки. И в этом дворце все будет нам принадлежать пополам в полной сердечности. Пожалуйста, не отказывай мне, потому что отказ есть один из видов скупости!

И когда султан-дервиш с растроганным сердцем принял это дружеское предложение, султан Махмуд прибавил:

— О брат мой и друг, знай в свою очередь, что и в моей жизни была одна история. И история эта столь удивительна, что, будучи записана иглою во внутреннем уголке глаза, она могла бы послужить спасительным уроком для тех, кто с уважением читал бы ее. И я хочу без промедления рассказать тебе ее, чтобы ты знал с самого же начала нашей дружбы, кто я есть и кем я был.

И султан Махмуд, собрав свои воспоминания, рассказал султану-дервишу, ставшему его другом, следующее:

ИСТОРИЯ ЮНОШИ-ОБЕЗЬЯНЫ

Знай, о брат мой, что начало моей жизни совершенно подобно концу твоей, ибо если ты, будучи вначале султаном, закончил тем, что облачился в одеяние дервиша, то я сделал совсем обратное. Ибо я сначала был дервишем, и беднейшим из всех дервишей, и только потом сделался правителем, воссев на трон египетского султаната.

И действительно, я был рожден от крайне бедного отца, который по ремеслу своему был поливальщиком улиц. И по целым дням он носил на своей спине мех из козьей кожи с водой и, склоняясь под своей ношей, поливал землю перед лавками и домами за крайне скудную плату. И я сам, лишь только достиг рабочего возраста, помогал ему в его обязанностях, и я носил на своей спине мех из козьей кожи с водой, соответствовавший моим силам или даже более тяжелый, чем следовало бы. И когда мой отец скончался по милосердию своего Господа, всем наследством, всем моим достоянием и богатством оказался мех из козьей кожи для поливки улиц. И я был вынужден для поддержания своего существования исполнять ремесло моего отца, очень чтимого купцами, перед лавками которых он поливал землю, и привратниками богатых господ.

Но, о брат мой, спина сына не всегда столь же крепка, как спина отца его, и вскоре я вынужден был — поскольку большой отцовский мех был тяжел — отказаться от тяжкого труда поливки улиц, чтобы не переломать себе кости или не увидеть себя горбатым. И, не имея ни имущества, ни состояния, ни даже духу всего этого, я мог только сделаться дервишем и протягивать руку свою перед прохожими во дворах мечетей и в общественных местах. И когда наступала ночь, я растягивался во всю длину свою у дверей мечети моего квартала и засыпал, утолив сначала голод скудным подаянием, полученным за день, и говоря, как все несчастные моего рода: «Завтрашний день, если соизволит Аллах, будет счастливее этого».

И я не забывал, что на земле неизбежно приходит час каждого человека и что мой час придет рано или поздно, хочу я этого или нет. Но самое важное — не быть рассеянным или сонным, когда он наступит. И эта мысль не покидала меня, и я бодрствовал над нею, как собака над дичью.

Но, выжидая, я жил жизнью бедняка, в нищете и убожестве, не зная никаких удовольствий существования. И вот лишь только я впервые почувствовал у себя в руках пять драхм, — неожиданный дар одного щедрого господина, у дверей которого я просил милостыню в день его свадьбы, — и лишь только я увидел себя обладателем этой суммы, я решил прежде всего хорошенько поесть и доставить себе какое-нибудь деликатное удовольствие. И, держа в своей руке эти благодатные пять драхм, я побежал на главный базар, приглядываясь и принюхиваясь по сторонам, чтобы остановить свой выбор на чем-нибудь, что я должен был купить.

И вдруг я услышал на базаре громкий взрыв хохота…

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И вдруг я услышал на базаре громкий взрыв хохота и увидел толпу людей с веселыми лицами и с раскрытыми ртами, собравшихся вокруг какого-то человека, который вел за конец цепи большую молодую обезьяну с розовым задом. И эта обезьяна, все время ступая вкривь и вкось, делала глазами, лицом и руками многочисленные знаки всем окружающим с очевидной целью позабавиться на их счет и получить фисташек, гороха и орехов.

И я, увидав эту обезьяну, сказал себе: «Йа Махмуд, кто знает, не привязана ли твоя участь к шее этой обезьяны? Вот ты теперь обогатился пятью серебряными драхмами, которые ты можешь истратить на свой желудок, и этого хватит на один раз, или на два раза, или самое большее на три раза. Не сделаешь ли ты лучше, купив на эти деньги эту обезьяну у ее владельца, чтобы потом показывать ее и верным образом зарабатывать себе ежедневное пропитание, вместо того чтобы влачить по-прежнему эту нищенскую жизнь у врат Аллаха?»

И, размышляя таким образом, я улучил минуту, когда толпа поредела, приблизился к владельцу обезьяны и сказал ему:

— Не хочешь ли ты продать мне эту обезьяну вместе с цепью за три серебряные драхмы?

И он отвечал мне:

— Она мне самому стоила десять звонких драхм, но для тебя я согласен уступить ее за девять!

— Четыре!

— Семь!

— Четыре с половиной!

— Последнее слово — пять! И молись за пророка!

— Да будут над ним благословение, молитва и мир Аллаха! Я принимаю цену — вот пять драхм!

И, разжав пальцы, которыми я держал свои пять драхм в кулаке, я передал ему эту сумму, все мое имущество и весь мой капитал, и в свою очередь получил от него большую молодую обезьяну, и повел ее за конец цепи.

Но тут я рассудил, что у меня нет ни жилища, ни какого-либо другого убежища, где бы я мог укрыть ее, и что мне нечего было и думать пройти вместе с ней во двор мечети, где я жил на открытом воздухе, так как теперь стражи отгоняли меня, осыпая крупной бранью меня и мою обезьяну. И тогда я направился к старому, полуразрушенному дому, у которого стояло прямо не более трех стен, и остановился здесь, чтобы провести ночь со своей обезьяной. И голод начал жестоко терзать меня, и к этому голоду присоединилось еще подавленное желание, которое я не мог удовлетворить лакомствами рынка и которое я и впредь не мог смягчить, так как приобретение обезьяны отняло у меня все. И мое затруднительное положение, уже и без того крайнее, теперь ухудшилось вдвое заботой о пропитании моего компаньона, будущего кормильца моего.

И я уже начал сожалеть о своей покупке, как вдруг увидел, что моя обезьяна встряхивается, производя различные странные движения. И в то же мгновение, прежде чем я успел отдать себе отчет в этом, я увидел вместо гнусного животного с лоснящимся задом юношу, прекрасного, как луна в четырнадцатый день. И в жизни своей я еще не видел создания, которое могло бы сравниться с ним по красоте, грации и изяществу. И, стоя в очаровательной позе, он обратился ко мне, говоря голосом сладким, как сахар:

— Махмуд, ты только что истратил, чтобы купить меня, пять серебряных драхм, которые составляли весь твой капитал и всю твою надежду, и вот теперь, в эту самую минуту, ты не знаешь, как раздобыть что-нибудь съестное, чтобы подкрепиться мне и тебе.

И я отвечал:

— Клянусь Аллахом, ты говоришь правду, о юноша! Но что все это значит? И кто ты? И откуда ты явился? И чего ты хочешь?

И он сказал мне, улыбаясь:

— Махмуд, не задавай мне никаких вопросов. Но возьми лучше вот этот золотой динар и купи всего, что необходимо для нашего угощения. И знай, Махмуд, что твоя судьба действительно, как ты и думал, привязана к моей шее и что я явился, чтобы принести тебе счастье и благоденствие. — Потом он прибавил: — Но поспеши, Махмуд, пойти купить чего-нибудь поесть, потому что мы оба голодны, и я и ты!

И я тотчас же исполнил его приказание, и мы не замедлили приняться за нашу трапезу наивысшего достоинства, первую в этом роде со дня моего рождения. И когда уже наступила глубокая ночь, мы улеглись рядом друг с другом. И, рассуждая, что он, конечно, изнежен более моего, я укрыл его своим старым кафтаном из верблюжьей шерсти. И он тут же заснул возле меня, как будто он никогда в жизни не жил иной жизнью. И я не осмеливался сделать ни малейшего движения, чтобы не потревожить его и чтобы он не подумал, что у меня есть какие-либо намерения относительно него, и не принял опять прежнего своего вида большой обезьяны с голым задом. И клянусь моей жизнью, я нашел, что между нежным прикосновением к телу этого юноши и к козьей коже меха, служившего мне изголовьем, поистине была большая разница! И я, в свою очередь, тоже заснул, думая о том, что я сплю рядом с судьбой своей. И я благословил Творца, пославшего мне ее под видом столь прекрасным и обольстительным.

И вот на следующий день юноша, поднявшись раньше меня, разбудил меня и сказал:

— Махмуд! После этой тяжелой ночи тебе уже пора пойти купить для нас какой-нибудь дворец, один из лучших дворцов этого города! И ты можешь тратить деньги без всякого опасения и покупать и мебель, и ковры, самые дорогие и великолепные, какие только ты найдешь на базаре.

И я отвечал, что слушаю и повинуюсь, и исполнил, не теряя времени, все его распоряжения.

И вот когда мы водворились в нашем новом жилище, которое было наиболее роскошным во всем Каире и за которое собственнику его было заплачено десять кошельков по тысяче золотых динаров, юноша сказал:

— Махмуд! Не стыдно ли тебе подходить ко мне и жить вместе со мной и в то же время одеваться в лохмотья, как ты, и делать свое тело убежищем для всякого вида блох и вшей? И отчего не пойти тебе в хаммам, чтобы помыться и улучшить свою внешность? Ибо если дело идет о деньгах, то у тебя их больше, чем у султанов, владык народов, что же касается одежд, то у тебя их сколько угодно!

И я отвечал, что слушаю и повинуюсь, и поспешил принять великолепную ванну, и вышел из хаммама освеженным, надушенным и похорошевшим.

Когда юноша увидел меня перед собою преображенным и облеченным в одежды величайшей роскоши, он долго рассматривал меня и остался доволен моей внешностью. Потом он сказал мне:

— Махмуд! Это сделано совершенно так, как я хотел. Теперь садись возле меня.

И я уселся около него, думая в душе своей: «Э! Я хорошо знаю, что это означает…»

И приготовился исполнить без промедления все, что от меня потребуется.

И вот по истечении некоторого времени юноша дружески похлопал меня по плечу и сказал мне:

— Махмуд!

— Йа сиди!

— Что думаешь ты о юной дочери царя, более прекрасной, чем луна в месяце Рамадане, которая могла бы быть твоей супругой?

— Я думаю, о господин мой, что это было бы превосходно!

— В таком случае вставай, Махмуд, возьми вот этот сверток и иди просить себе в жены старшую дочь султана Каира. Ибо это начертано в судьбе твоей. И ее отец, увидав тебя, поймет, что ты тот, который должен быть мужем его дочери. Но не забудь после первых же «салам» вручить султану в подарок вот этот сверток.

— Слушаю и повинуюсь!

И без всякого колебания, поскольку такова была судьба моя, я взял с собой раба, чтобы он нес за мною во время пути сверток, и отправился к дворцу султана.

Стражи дворца и евнухи, увидав, что я одет с таким великолепием, учтиво спросили меня, чего я желаю. И когда они узнали о моем желании говорить с султаном и вручить ему в собственные руки подарок, они без всякого затруднения тотчас же попросили от моего имени аудиенции и ввели меня и представили пред лицо его. И я, нисколько не растерявшись, как будто я всю жизнь был сотрапезником царей, бросил султану «салам» с большим почтением, но без всякой пошлости, и он возвратил мне его с грациозным видом и благосклонно. И я взял сверток из рук раба, вручил его ему и сказал:

— Соблаговоли принять этот скромный дар, о царь времен, хотя он находится не на широком пути твоих заслуг, но на скромной тропинке моего ничтожества!

И султан приказал своему великому визирю принять и открыть этот сверток и заглянул в него. И он увидел там драгоценные вещи, ожерелья и разные украшения такого неслыханного великолепия, что ничего подобного никто еще не видел. И, удивленный, он вскрикнул от красоты этого подарка и сказал мне:

— Я принимаю его! Но поторопись изложить мне, в чем состоит твое желание и что я могу дать тебе взамен, ибо султаны никому не должны уступать в щедрости и благовоспитанности!

И я не откладывая отвечал:

— О царь времен, мое желание состоит в том, чтобы породниться с тобою при посредстве этой скрытой жемчужины, этого нераспустившегося цветка, нетронутой девы, девушки, закрытой покрывалами, — твоей старшей дочери.

Когда султан услышал мои слова и понял мое желание, он некоторое время внимательно смотрел на меня и потом так ответил мне:

— Тому нет никаких препятствий. — Потом он повернулся к своему великому визирю и сказал ему: — Что думаешь ты о желании этого почтенного господина? Со своей стороны, я нахожу его совершенно подходящим. И я вижу по некоторым признакам его физиономии, что сама судьба предназначила ему быть моим зятем.

И спрошенный визирь отвечал:

— Слова царя над нашими головами! И этот господин не кажется мне недостойным быть в свойстве с нашим повелителем, и мне кажется, что родством с ним не должно пренебрегать, совсем наоборот. Но быть может, следовало бы потребовать от него, кроме этого подарка, еще иного доказательства его могущества и его правоспособности?

И султан сказал ему:

— Как же сделать это? Посоветуй мне, о визирь!

И он сказал:

— Мой совет, о царь времен, показать ему самый прекрасный алмаз твоей сокровищницы и отдать ему в жены царевну, дочь твою, только с тем условием, чтобы он представил в качестве свадебного подарка алмаз такой же ценности.

Тогда я, хотя и был чрезвычайно взволнован всем этим в душе своей, спросил у султана:

— Если я принесу тебе камень, который будет братом этого камня и будет равен ему во всех отношениях, о царь, отдашь ли ты мне царевну?

И он отвечал мне:

— Если ты действительно принесешь мне камень, подобный этому, дочь моя будет твоей женой.

И я старательно рассмотрел камень, поворачивая его во всех направлениях, и запечатлел его в глазу своем. Потом я возвратил его султану и откланялся ему, испросив разрешения прийти вновь на следующий день.

И когда я возвратился в наш дворец, юноша сказал мне:

— Как дела?

И я сообщил ему обо всем, что было, и описал камень, как если бы держал его между своими пальцами.

И он сказал мне:

— Это совсем нетрудно! Сегодня, во всяком случае, уже слишком поздно; но завтра — иншаллах[11] — я дам тебе десять алмазов, совершенно подобных тому, который ты описал мне.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Уже слишком поздно, но завтра — иншаллах — я дам тебе десять алмазов, совершенно подобных тому, который ты описал мне.

И действительно, наутро следующего дня юноша вышел в сад нашего дворца и через некоторое время принес мне десять алмазов, по красоте совершенно равных алмазу султана, обработанных в форме голубиного яйца и чистых, как глаз солнца. И я пошел преподнести их султану и сказал ему:

— О господин мой, извини меня! Но я не решился представить тебе один алмаз, предоставляю тебе выбрать его из десяти. И ты можешь разобрать их и бросить те, которые не понравятся тебе!

И он приказал великому визирю открыть маленькую эмалевую шкатулку, в которой они находились; и он был поражен их блеском и красотою и чрезвычайно изумлен тем, что их было действительно десять, во всем подобных тому, которым он обладал.

И когда он пришел в себя от охватившего его удивления, он повернулся к великому визирю и, не произнеся ни слова, сделал только рукою жест, который означал: «Что же мне делать?»

И визирь отвечал тоже жестом, которым хотел выразить: «Надо отдать ему твою дочь».

И тотчас же сделано было распоряжение, чтобы начались приготовления к нашей свадьбе. И привели кади и свидетелей, которые тут же написали брачный договор. И когда этот акт был законным образом подписан, он вручил мне его по общепринятому церемониалу. И поскольку я настоял, чтобы юноша, которого я представил султану как своего близкого родственника, присутствовал на церемонии, я поторопился показать ему договор, чтобы он пробежал его глазами вместо меня, так как я сам не умел ни читать, ни писать. И, прочитав его вслух от одного конца до другого, он вернул мне его и сказал:

— Он составлен, как того требуют правила и обычай. И ты сочетался законным браком с дочерью султана.

Потом он отвел меня в сторону и сказал мне:

— Все это хорошо, Махмуд, но теперь я требую от тебя одного.

И я отвечал:

— Э, ради Аллаха, какое обещание можешь ты потребовать от меня свыше обещания отдать тебе мою жизнь, которая и без того уже принадлежит тебе.

И он улыбнулся и сказал мне:

— Махмуд! Я хочу, чтобы ты не довершал брака, познав дочь султана прежде, чем я не дам тебе разрешение войти в нее. Ибо здесь есть одна вещь, которая должна быть предварительно выполнена мною!

И я отвечал:

— Слышать — значит повиноваться!

И вот когда наступила брачная ночь, я вошел к дочери султана.

Но вместо того чтобы делать то, что делает обыкновенно в подобном случае супруг, я сел поодаль от нее, в своем углу, вопреки моему желанию. И я довольствовался только созерцанием издалека, проникая своими взорами во все детали ее совершенств. И я провел таким образом и вторую ночь, и третью, хотя каждое утро мать жены моей приходила по обычаю справиться о том, как была проведена ночь, говоря дочери:

— Я надеюсь, уповая на Аллаха, что никаких препятствий не было и что доказательство твоей девственности получено.

Но моя жена отвечала:

— Еще ничего не сделано.

И наутро третьего дня мать жены моей огорчилась до крайних пределов огорчения и воскликнула:

— О, горе нам! Чего ради твой муж обращается с нами столь унизительным образом и продолжает воздерживаться от сочетания с тобой?! И что могут подумать об этом оскорбительном поведении наши родственники и рабы наши?! И не вправе ли они думать, что это воздержание есть следствие какой-то причины, в которой сознаться очень трудно, или зависит от каких-нибудь безнравственных соображений?!

И, полная беспокойства, она пошла в это третье утро рассказать обо всем султану, который сказал:

— Если в эту ночь он не лишит ее девственности, я обезглавлю его!

И эта новость дошла до ушей молодой девушки, жены моей, и

она передала мне ее.

Тогда я не поколебался поставить юношу в известность о положении дел. И он сказал мне:

— Махмуд! Момент наступил. Но прежде чем лишить ее невинности, тебе должно исполнить еще одно условие и потребовать у нее, когда ты будешь наедине с нею, отдать тебе браслет, который она носит на правой руке. И ты возьмешь его и тотчас же принесешь его мне. И после этого тебе дозволяется возлечь с нею и удовлетворить ее мать и ее отца.

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И когда с наступлением ночи я уединился с нею, я сказал ей:

— Аллах над тобою! Действительно ли ты желаешь, чтобы я в эту ночь дал тебе радость и любовь?

И она отвечала:

— Я правда желаю этого!

И я прибавил:

— Дай мне тогда браслет, который ты носишь на правой руке твоей!

И она воскликнула:

— Я с удовольствием сделаю это, но я не знаю, к чему может послужить переход в твои руки этого браслета-амулета, который подарила мне моя кормилица, когда я еще была ребенком?

И, говоря так, она сняла его со своей руки и отдала мне. И я тотчас же вышел и отправился передать его моему другу-юноше, который сказал мне:

— Хорошо, что ты это сделал. Теперь ты можешь вернуться и лишить ее девственности.

И я поспешил войти в брачный покой, чтобы исполнить свое обещание обладать ею и доставить, таким образом, удовольствие всем ее близким.

И вот в ту минуту, когда я вошел в жену мою, ожидавшую меня в нетерпении на своем ложе, я не знаю, что случилось со мной. Все, что я знаю, это только то, что на моих глазах комната, в которой я находился, и весь дворец рассеялись, точно во сне, и я увидел, что лежу под открытым небом среди развалин дома, куда я привел только что купленную мною обезьяну. И я был совершенно лишен своих богатых одежд и лежал полуголый под лохмотьями моей старой рвани. И я узнал свой прежний кафтан, весь из заплат всевозможных цветов, и мою палку нищенствующего дервиша, и мой тюрбан, весь в дырах, точно решето.

При виде этого я никак не мог сообразить, что все это значит, и я спросил себя: «Йа Махмуд, во сне это или наяву? Грезишь ты? Или ты действительно, Махмуд, нищий дервиш?»

И, окончательно придя в себя, я поднялся и встряхнулся, как это сделала тогда обезьяна. Но я остался таким же, как был, бедняком, сыном бедняка, и ничего больше.

Тогда со скорбным духом и со стесненным дыханием я принялся блуждать, не соображая, куда я иду, и раздумывая о непостижимой судьбе, которая ввергла меня в это положение. И, блуждая таким образом, я пришел в одну малопосещаемую улицу, и тут я увидел магрибинца из Барбара[12], который сидел на земле, на маленьком ковре, и держал перед собою маленькую плетенку, покрытую бумагами, на которых были начертаны различные гадательные знаки.

И я, обрадовавшись этой встрече, подошел к магрибинцу с тою целью, чтобы попросить его вынуть мой жребий и изложить мне мой гороскоп; и я приветствовал его, и он мне ответил тем же. И я сел против него, опустившись на землю, и попросил его посоветоваться относительно меня с невидимым.

Тогда магрибинец, всмотревшись в меня своими блестящими, точно клинок, глазами, воскликнул:

— О дервиш, не ты ли жертва гнусного рока, разлучившего тебя с твоей женой?

И я воскликнул:

— Э! Валлахи! Э! Валлахи![13] Это я сам!

И он сказал мне:

— О бедняга, обезьяна, которую ты купил за пять серебряных драхм и которая так неожиданно преобразилась в юношу, исполненного грации и красоты, не принадлежит к человеческому роду сынов Адама, но есть джинн из числа злых, и он служил тебе, только с тем чтобы достичь своих целей. Знай же, что в действительности он давно уже охвачен страстью к дочери султана, той самой, на которой ты женился. Но так как, несмотря на все его могущество, он не мог приблизиться к ней, потому что она постоянно носила на себе браслет-амулет, то он и прибег к твоему посредничеству, чтобы овладеть этими браслетом и безнаказанно сделаться обладателем царевны. Но я надеюсь вскоре разрушить могущество этого злодея, одного из незаконнорожденных джиннов, восставших против закона владыки нашего Сулеймана, — да будет над ним мир и молитва!

И, сказав это, магрибинец взял лист бумаги, начертал на нем какие-то сложные письмена и передал мне, говоря:

— О дервиш, не сомневайся в величии судьбы твоей, мужайся и ступай в то место, которое я тебе сейчас укажу! И там ты дождешься прохождения отряда людей и внимательно будешь всматриваться в них. И когда ты заметишь того, который будет походить на их начальника, ты передашь ему эту записку — и он исполнит все твои желания.

Потом он дал мне указания, необходимые для того, чтобы прибыть в то место, о котором шла речь, и прибавил:

— Что же касается вознаграждения, которое ты мне должен, то ты дашь мне его тогда, когда участь твоя исполнится.

Тогда я, поблагодарив магрибинца, взял эту записку и пустился в путь, прямо к тому месту, которое было мне назначено. И я шел с этой целью всю ночь, и весь следующий день, и еще часть второй ночи. И я пришел в совершенную пустыню, в которой не было ничего, кроме невидимого ока Аллаха и дикой травы. И я сел и начал дожидаться с нетерпением того, что должно было со мною произойти. И я слышал, как будто вокруг меня летали ночные птицы, невидимые мною. И от страха одиночества уже начало трепетать сердце мое, и ужас ночи наполнял мою душу. И совершенно неожиданно я заметил на некотором расстоянии от меня большое число факелов, которые, казалось, сами собою двигались по направлению ко мне. И вскоре я мог различить руки, несущие их; но люди, которым принадлежали эти руки, оставались в сумраке ночи, и мои глаза не видели их. И бесчисленное множество факелов, несомых руками без собственников этих рук, прошли пара за парой передо мною. И наконец я увидел царя на троне, великолепно одетого и окруженного множеством огней. И, приблизившись ко мне, он взглянул на меня и начал всматриваться, тогда как колени мои дрожали от ужаса, и сказал мне:

— Где записка друга моего, магрибинца из Барбара?

И тогда я приободрился в сердце своем и передал ему записку, которую он развернул и прочитал, в то время как все шествие остановилось. И он закричал кому-то, которого я не видел:

^{И наконец я увидел царя на троне, великолепно одетого и окруженного множеством огней.}

— Йа Атраш, ступай сюда!

И тотчас же, выступив из мрака, появился гонец в полном снаряжении, который поцеловал землю между рук царя. И царь сказал ему:

— Ступай в Каир, заключи в оковы джинна такого-то и тотчас же приведи его сюда!

И гонец повиновался и исчез в то же мгновение.

И вот через какой-нибудь час он возвратился вместе со скованным юношей, который теперь был страшен и безобразен на вид.

И царь закричал ему:

— О проклятый, почему ты лишил этого сына Адама его куска?! И почему ты сам проглотил этот кусок?

И он отвечал:

— Кусок еще нетронут, и я сам приготовил его.

И царь сказал:

— Ты должен сейчас же отдать браслет-амулет этому сыну Адама, или тебе придется иметь дело со мной!

Но джинн, эта упрямая свинья, заносчиво отвечал:

— Браслет со мною, и никто не получит его!

И, говоря так, он раскрыл свою пасть, точно печь, бросил туда браслет и проглотил его.

При виде этого ночной царь простер руку и, наклонившись, схватил джинна за загривок и, завертев им, точно пращой, швырнул его на землю, закричав:

— Вот тебе наука!

И он вогнал длину его в ширину его. Потом он приказал одной из рук, несших факелы, извлечь браслет из нутра этого безжизненного тела и передать его мне. И это было тотчас же исполнено.

И лишь только, о брат мой, этот браслет очутился между моими пальцами, царь и все сопровождавшие его…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Как только, о брат мой, этот браслет очутился между моими пальцами, царь и все сопровождавшие его руки исчезли и я увидел, что я опять одет в прежние мои богатые одежды и нахожусь в моем дворце, в самом покое моей жены. И я нашел ее погруженной в глубокий сон. И лишь только я надел ей на руку браслет, она проснулась и, увидав меня, испустила громкий крик радости. И я, как будто в это время не случилось ничего особенного, лег рядом с нею. Все остальное — тайна мусульманской веры, о брат мой.

И на другой день ее отец и мать были чрезвычайно обрадованы, узнав о моем возвращении, и радость их была так велика, оттого что девственность их дочери потеряна, что они даже позабыли расспросить меня о причинах моего отсутствия. И с этих пор мы жили в мире, согласии и гармонии.

И через некоторое время после моего брака султан, мой дядя, отец моей жены, скончался, не оставив детей мужеского пола, и так как я был женат на старшей дочери его, то я и наследовал трон его. И я сделался тем, кто я есть, о брат мой! Но Аллах выше всех! От Него исходим и к Нему возвратимся!

И султан Махмуд, рассказав свою историю новому другу своему, султану-дервишу, увидел, что тот чрезвычайно поражен столь необычным происшествием, и сказал ему:

— Не удивляйся, о брат мой, ибо все, что написано, должно совершиться, и нет ничего невозможного для могущества Того, Кто создал все! И теперь, когда я поистине открылся перед тобою, не опасаясь умалиться в глазах твоих разоблачением низкого моего происхождения и единственно с тем, чтобы мой пример послужил тебе утешением и чтобы ты не считал себя ниже меня по положению и личному достоинству, ты можешь считать себя моим другом, ибо я никогда не сочту себя вправе после всего, что я рассказал тебе, возгордиться своим положением перед тобою, о брат мой. — Потом он прибавил: — И для того, чтобы такое положение было более определенно, о брат мой по происхождению и по званию, я назначаю тебя моим великим визирем. И ты будешь моей правой рукою и советником в моих делах, и ничто в моем царстве не будет делаться без твоего посредничества и раньше, чем не будет одобрено твоей опытностью.

И, нисколько не откладывая этого, султан Махмуд созвал эмиров и вельмож своего царства, указал им на султана-дервиша как на своего великого визиря, и сам надел на него великолепную почетную одежду, и вручил ему печать правления.

И новый великий визирь назначил диван в тот же день и продолжал это делать также и в последующие дни, исполняя свои обязанности с такой справедливостью и беспристрастием, что многие люди, узнав о новом положении дел, прибывали из глубины страны, чтобы выслушивать его приговоры, и подчинялись его решениям, делая его высшим судьею своих распрей. И он выказывал столько мудрости и умеренности в своих приговорах, что пользовался благодарностью и одобрением даже тех, против которых были направлены его решения. Что же касается его досуга, то он проводил его в ближайшем общении с султаном и сделался неразлучным компаньоном его и испытанным другом.

И вот однажды султан Махмуд, чувствуя, что его дух стеснен, поспешил разыскать своего друга и сказал ему:

— О брат мой и визирь мой, сегодня мое сердце тяжело и дух мой стеснен!

И визирь, бывший раньше султаном в Аравии, отвечал:

— О царь времен, все радости и горести в нас самих, и их источает собственное наше сердце. Но часто созерцание вещей внешнего мира может воздействовать на наше настроение. Испытал ли ты сегодня свои взоры зрелищем вещей внешнего мира?

И султан отвечал:

— О визирь мой, я испытал сегодня взоры мои зрелищем драгоценных камней моей сокровищницы, и я перебирал их одно за другим — и рубины, и смарагды, и сапфиры, и прочие камни всевозможных цветов и оттенков, — но это не доставило мне никакого удовольствия, и душа моя осталась опечаленной, и сердце стесненным. И я пошел затем в мой гарем и созерцал там женщин — и белых, и смуглых, и блондинок, и рыжих, и брюнеток, и толстых, и тонких, — но ни одной из них не удалось развеять тоску мою.

И наконец, я зашел в мои конюшни и любовался на коней моих — и кобылиц, и жеребят, — но вся их красота не сняла покрывала, которым был закрыт весь мир перед лицом моим. И тогда я отправился к тебе, о визирь мой, исполненный мудрости, в надежде, что ты дашь мне какое-нибудь целебное средство или скажешь мне какие-нибудь слова, способные развеять настроение мое.

И визирь отвечал:

— О господин мой, что скажешь ты о посещении убежища для умалишенных — маристана[14], который мы уже столько раз хотели увидеть, хотя еще ни разу не собрались пойти туда? И действительно, я думаю, что сумасшедшие — люди, одаренные разумением, совершенно отличным от нашего, и что поэтому они могут видеть такие столкновения между вещами, которых люди разумные не постигнут никогда. И быть может, это посещение облегчит твою печаль, которая отягощает душу твою и сжимает грудь твою.

И султан отвечал:

— Ради Аллаха, о визирь мой, пойдем навестим сумасшедших в маристане!

Тогда султан и его визирь, бывший султан-дервиш, вышли из дворца, не взяв с собою никакой свиты, и пришли, не останавливаясь ни разу, в маристан — дом умалишенных. И они вступили в дом и обошли его кругом; но к крайнему своему изумлению, они не нашли в нем никаких обитателей, кроме ключаря и сторожей; что же касается сумасшедших, то их не было там — ни тени, ни духу. И султан спросил ключаря:

— Где же сумасшедшие?

И он отвечал:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, у нас их нет уже значительное время, и причина такого недостатка, без сомнения, заключается в ослаблении разума у созданий Аллаха! — Потом он прибавил: — Впрочем, о царь времен, мы можем показать тебе трех сумасшедших, которые находятся здесь с некоторого времени и которые были приведены к нам лицами высокого звания с запрещением показывать их кому бы то ни было, малому или большому. Но ничто не может быть скрыто от господина нашего султана! — И он прибавил еще: — Это, без всякого сомнения, великие ученые, ибо они все время читают книги.

И он повел султана и визиря к отдаленному павильону и ввел их в него, а сам почтительно удалился.

И султан Махмуд и его визирь увидели трех молодых людей, прикованных к стене, один из которых читал, двое же других внимательно его слушали. И все трое были хороши собой, прекрасно сложены и не имели никаких признаков безумия или помешательства.

И султан повернулся к своему спутнику и сказал ему:

— Клянусь Аллахом, о визирь мой, случай, приведший сюда этих трех молодых людей, вероятно, удивительный случай, и их история — необыкновенная история.

И он обратился к ним и сказал им:

— Действительно ли по причине сумасшествия вы заключены в этот маристан?

И они отвечали:

— Нет, клянемся Аллахом, мы не сумасшедшие и не безумные, о царь времен, и мы не идиоты и не слабоумные. Но наши приключения столь исключительны, и наши истории столь необыкновенны, что, если бы они были записаны иглою в уголках наших глаз, они могли бы служить спасительным уроком для тех, которые были бы способны прочитать их.

И султан и его визирь при этих словах уселись на землю перед тремя скованными молодыми людьми и сказали им:

— Наш слух открыт, и внимание наше готово.

Тогда первый, тот, который читал книгу, сказал:

РАССКАЗ ПЕРВОГО СУМАСШЕДШЕГО

По моему ремеслу, о господа мои и венец на голове моей, я был купцом на базаре шелковых изделий, как и мой отец, и мой дед. И я торговал только индийскими тканями всех видов и всех цветов, но лишь наивысшей ценности. И я покупал и продавал с большой выгодой и значительными барышами, как это делают именитые купцы.

И вот однажды, когда я, по обыкновению, сидел в своей лавке, ко мне вошла старуха, которая пожелала мне доброго дня и пожаловала меня приветствиями. И я ответил ей теми же приветствиями и пожеланиями, и она уселась у моего прилавка и обратилась ко мне со словами:

— О господин мой, найдутся ли у тебя отборные ткани из Индии?

И я отвечал:

— О госпожа моя, в моей лавке найдется все, что тебе угодно.

И она сказала:

— Достань мне одну из этих тканей, которые я вижу отсюда!

И я поднялся и вынул по ее указаниям из особого шкафа кусок индийской ткани самой высокой цены и передал ей в руки. И она взяла ее и, осмотрев, осталась очень довольна ее добротностью, и она сказала мне:

— О господин мой, сколько следует заплатить за эту ткань?

И я отвечал:

— Пятьсот золотых динаров.

И она тотчас же вынула свой кошелек и отсчитала мне пятьсот золотых динаров, потом она взяла кусок материи и пошла своим путем-дорогою. И таким образом я продал ей товар, за который я сам заплатил не более полутораста динаров. И я возблагодарил Подателя за Его благодеяние.

И вот на другой день старуха пришла опять, и спросила у меня другой кусок материи, и заплатила мне за него тоже пятьсот золотых динаров, и удалилась со своей покупкой. И на следующий день она пришла вновь и вновь купила у меня кусок индийской ткани, уплатив мне за нее сполна; и она поступала таким образом, о господин мой султан, день за днем пятнадцать дней, покупая и расплачиваясь с той же правильностью. И на шестнадцатый день она пришла, как обыкновенно, и выбрала новый кусок материи. И она уже собиралась заплатить мне за него, как вдруг заметила, что забыла кошелек, и она сказала мне:

— Йа хавага[15], должно быть, я забыла дома свой кошелек.

И я отвечал:

— Йа ситти, это вовсе не спешно! Если ты пожелаешь принести деньги завтра, да будет благословен твой приход, если же нет, то да будет тоже благословен твой приход!

Но она раскричалась, говоря, что никогда не согласится взять товар, за который она не заплатила, я же, со своей стороны, много раз повторял ей:

— Ты можешь унести его в знак дружбы и симпатии к голове твоей.

И между нами возгорелся спор обоюдного благородства, и она отказывалась, а я желал, чтобы она взяла. Ибо, о господин мой, после того как я получил от нее столько дохода, мне было прилично держаться как можно учтивее по отношению к ней и даже быть готовым в случае надобности отдать ей даром один или два куска материи.

Но наконец она сказала мне:

— Йа хавага, я вижу, что мы никогда не придем к соглашению, если будем так продолжать. И было бы проще всего, если бы ты оказал мне одолжение, пошел вместе со мной в дом мой и получил бы там следуемое за твой товар.

Тогда я, не желая более противоречить ей, встал, запер лавку и последовал за нею.

И мы шли таким образом — она впереди, а я позади в десяти шагах, — пока наконец не прибыли к началу той улицы, на которой находился ее дом. Тогда она остановилась и, вынув из-за пазухи платок, сказала мне:

— Необходимо, чтобы ты дал согласие завязать себе глаза этим платком.

И я, очень удивленный этой странностью, вежливо попросил объяснить мне причину такого предложения.

Тогда она сказала мне:

— Это делается потому, что на этой улице, по которой мы будем проходить, двери домов открыты, а в передних комнатах сидят женщины с открытыми лицами, таким образом, может случиться, что взор твой упадет на одну из них, замужнюю или же еще молодую девушку, и сердце твое может впутаться в любовные дела, и твоя жизнь будет истерзана, ибо в этой части города есть не одно лицо замужней женщины или девушки, столь прекрасное, что оно могло бы соблазнить самого набожного отшельника. И я очень опасаюсь за покой твоего сердца.

Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада заметила приближение утра и умолкла, не желая по своей скромности злоупотреблять разрешением царя.

А когда наступила

она сказала:

Ибо в этой части города есть не одно лицо замужней женщины или девушки, столь прекрасное, что оно могло бы соблазнить самого набожного отшельника. И я опасаюсь за покой твоего сердца.

И после этих слов ее я подумал: «Клянусь Аллахом, эта старуха очень благоразумна».

И я согласился с ее требованием. Тогда она завязала мне глаза платком, потом взяла меня за руку и пошла со мною; так шли мы, пока не приблизились к дому, в дверь которого она постучала железным кольцом. И ее тотчас же нам отперли изнутри. И лишь только мы вошли в дом, старуха-проводница сняла повязку, и я увидел неожиданно для себя, что нахожусь в жилище, украшенном и обставленном со всей роскошью царских дворцов. И клянусь Аллахом, о господин мой султан, во всю мою жизнь я не видел ничего подобного и даже не воображал, что может быть что-нибудь столь чудесное!

Что же касается старухи, то она попросила меня подождать в той комнате, в которой я находился и которая вела в еще более прекрасную залу с галереей. И, оставив меня одного в этой комнате, из которой я мог видеть все происходящее в другой, она удалилась.

И вдруг я увидел в углу, у входа во вторую залу, небрежно брошенные в кучу все великолепные материи, которые я продал старухе. И тотчас же в залу вошли две молодые девушки, словно две луны, и каждая из них держала в руке ведро с розовой водой. И они поставили эти ведра на плиты из белого мрамора и, подойдя к груде драгоценных тканей, взяли наудачу кусок и разорвали его пополам, как будто это была кухонная тряпка. Потом каждая из них направилась к своему ведру и, засучив рукава по самые плечи, погрузила кусок драгоценной ткани в розовую воду и принялась мыть плиты пола и затем вытирать их другими кусками моих драгоценных материй, и, наконец, они стали натирать их до блеска оставшимися кусками, из которых каждый стоил пятьсот динаров. И когда эти молодые девушки закончили свою работу и мрамор сделался как серебро, они покрыли пол тканями такой красоты, что, даже если бы я продал всю свою лавку, вряд ли бы выручил сумму, необходимую для приобретения наименее богатой из них. И поверх этих тканей они разложили ковер из шерсти мускусных коз[16] и подушки, набитые страусовыми перьями. И потом они принесли пятьдесят ковриков из золотой парчи и расположили их в правильном порядке вокруг ковра, положенного посредине; затем они ушли.

И вот пара за парой начали входить молодые девушки, держась за руки, и, входя, становились они рядами, каждая против одного из парчовых ковриков; и когда они, все пятьдесят, очутились в зале, то оказалось, что все они стоят в стройном порядке, каждая перед своим ковриком.

И вот под балдахином, несомым десятью лунами красоты, у входа в залу появилась молодая девушка, столь ослепительная в белизне своей и сиянии черных глаз своих, что мои глаза закрылись сами собою. И когда я опять открыл их, я увидел перед собой старуху, мою проводницу; она пригласила меня следовать за нею, чтобы она могла представить меня молодой девушке, которая уже успела в это время небрежно разлечься на большом ковре, среди пятидесяти девушек, стоявших на ковриках из золотой парчи. И я не без опасения, видя себя мишенью взоров пятидесяти и одной пары черных глаз, сказал себе: «Нет могущества и убежища, кроме Аллаха Блаженного и Всевышнего! Очевидно, все они желают моей смерти».

И вот когда я предстал между рук царственной девушки, она улыбнулась мне и пригласила сесть рядом с нею на ковер. И я, крайне смущенный и в полном замешательстве, сел возле нее из повиновения, и она сказала мне:

— О молодой человек, что можешь ты сказать обо мне и о красоте моей? И не думаешь ли ты, что я могла бы быть твоей женой?

И при этих словах я, удивленный до пределов удивления, отвечал ей:

— О госпожа моя, могу ли я осмелиться считать себя достойным такой милости?! Поистине, я не заслуживаю большего, как только быть твоим рабом или, еще того менее, распростертым между рук твоих!

Но она возразила:

— Нет, клянусь Аллахом, о молодой человек, мои слова не заключают в себе никакого обмана, и нет ничего уклончивого на моем языке, который совершенно искренен. Отвечай же и ты мне с той же искренностью и отгони от души своей всякий страх, потому что сердце мое до краев наполнено любовью к тебе!

При этих словах, о господин мой султан, я понял и не мог уже более сомневаться, что молодая девушка действительно хочет вступить со мной в брак, но я никак не мог догадаться, почему это она выбрала меня среди десятков тысяч других молодых людей и откуда она меня знает. И наконец я сказал себе: «О такой-то, неизвестное имеет уже то преимущество, что оно не стоит мучительных мыслей. Поэтому не старайся понять все это и предоставь наступающим событиям идти своим чередом».

И я отвечал:

— О госпожа моя, если ты говоришь мне это действительно не с целью посмешить на мой счет этих почтенных молодых девушек, следуй тогда поговорке: «Когда полоса покраснела, она готова для молота». Ибо я думаю, что сердце мое столь уже воспламенилось желанием, что пора осуществить наш союз. Но скажи мне, ради твоей жизни, что должен я принести тебе как приданое и выкуп?

И она отвечала, улыбаясь:

— Приданое и выкуп уже уплачены, и тебе нечего заботиться о них. — И она прибавила: — Так как это также и твое желание, я сейчас же пошлю разыскать кади и свидетелей, чтобы мы могли сочетаться без всяких проволочек.

И действительно, о господин мой, кади и свидетели не замедлили явиться. И они завязали узел по закону, и мы немедленно были обвенчаны.

И после этой церемонии все удалились. И я спросил себя: «О такой-то, бодрствуешь ты или грезишь?»

И она приказала прекрасным своим рабыням приготовить для меня хаммам и отвести меня туда. И молодые девушки ввели меня в залу для принятия ванн, благоухающую камерунским алоэ, и передали меня банщицам, которые раздели меня, растерли и посадили в ванну, которая сделала меня легче птицы. Потом они обрызгали меня превосходными духами, надели на меня богатое убранство и поднесли мне прохладительные напитки и всевозможных сортов шербеты. И после этого они увели меня из хаммама и провели в комнату новой жены моей, которая ожидала меня, украшенная единственно красотою своей.

И она тотчас же подошла ко мне и, обняв, со страстью набросилась на меня. И я, о господин мой, почувствовал, что у меня оживилось, что тебе известно, и я выполнил, что должно было выполнить, и я уничтожил, что было ранее не уничтожено, и стрелял в то, во что должно было выстреливать, и радовался до пределов возможности тому, что происходило, и я взял, что мог, и дал, что было необходимо, и я приподнимался и опускался, атаковал и отступал, погружался и всплывал, продвигался вперед, медлил и торопился, и начинал, о мой господин, снова и снова. И в тот вечер тот, кого называют бравым молодцом, бараном, спящим молотобойцем, концом, палкой дервиша, клювом птицы-носорога, железным инструментом, следопытом, открывашкой, неутомимым ныряльщиком, мечом воина, певчим соловьем, отцом с большим хозяйством, отцом с яйцами, парнем в тюрбане, лысым феллахом, отцом удовольствий, бравым петушком, отцовским наследием, спящим малышом и капризным ребенком, работал на славу. И я думаю, о мой султан, что в тот вечер каждое его прозвище сопровождалось должным объяснением, и каждое его достоинство — должным доказательством и демонстрацией. И так прошла вся ночь, и мы встали только для утренней молитвы.

И мы продолжали это таким образом, о царь времен, в течение двадцати ночей, следовавших одна за другой, и мы доходили до пределов опьянения и блаженства. И к концу этого времени я вспомнил о своей матери, и я сказал молодой женщине, жене моей:

— Йа ситти, вот уже долгое время я не был дома, и мать моя, которая не имеет обо мне никаких известий, должна сильно обо мне беспокоиться. И кроме того, вероятно, значительно пострадали мои торговые дела, так как моя лавка была заперта все эти дни.

И она отвечала мне:

— Разве это зависит не от тебя? И я от всего сердца даю тебе свое согласие на то, чтобы ты пошел повидаться со своей матерью и успокоил ее. И отныне ты можешь уходить каждый день и заниматься своими делами, если только это тебе может доставить удовольствие, но я требую, чтобы тебя каждый раз уводила и приводила та старуха, которая и привела тебя сюда.

И я отвечал:

— В этом нет ничего для меня неудобного!

И тогда старуха подошла ко мне, завязала глаза мои платком и проводила меня как раз до того места, где она завязала мне глаза в первый раз, и тут она сказала мне:

— Возвращайся сюда вечером, в час молитвы, я буду ждать тебя на этом же месте, чтобы проводить к супруге твоей.

И, сказав это, она сняла повязку и рассталась со мною.

И я поспешил к своему дому и нашел мать свою в отчаянии и в слезах горести, за шитьем траурных одежд. И лишь только она увидела меня, она бросилась ко мне и приняла меня в свои объятия, плача от радости. И я сказал ей:

— Не плачь, о мать моя, и осуши глаза свои, потому что это отсутствие привело меня к счастью, о котором я не осмеливался никогда даже мечтать.

И я описал ей свое счастливое приключение, и она в восторге воскликнула:

— Да покровительствует тебе Аллах и да оградит тебя, о сын мой! Но обещай мне, что ты будешь навещать меня каждый день, потому что моя материнская нежность нуждается в твоей привязанности.

И я без всякого затруднения мог обещать ей это, так как моя жена дала уже мне свое согласие на свободный уход из дому. И затем остаток дня я провел за своими делами, продавая и покупая в моей лавке на базаре, и, когда наступил определенный час, я возвратился в назначенное место и нашел там старуху, которая завязала мне, как обыкновенно, глаза и провела во дворец супруги моей, говоря:

— Для тебя же лучше то, что я делаю, потому что, как я тебе уже сказала, сын мой, на этой улице множество замужних женщин и девушек проводят время в передних комнатах домов, и у всех у них нет другого желания, кроме желания подышать мимолетной любовью, как они вдыхают воздух и пьют текучую воду. Что было бы с твоим сердцем в их сетях?

И когда я пришел во дворец, в котором я теперь жил, жена моя встретила меня с невыразимым восторгом, и я отвечал ей, как наковальня отвечает молоту. И мой петушок без гребня и голоса не опоздал на встречу со своей сладкой курочкой, и он не посрамил свою репутацию бравого бойца, потому что, ради Аллаха, о, мой баран в тот вечер нанес не менее тридцати ударов рогами сражающейся с ним овце и не остановил сражение, пока его противник не взмолился о пощаде и не попросил амана[17].

И эта жизнь, полная ночных сражений, утренних баталий и дневных схваток, длилась три месяца. И каждый день я удивлялся, размышляя о судьбе своей, и так говорил себе: «Какой счастливый жребий свел меня с этой пылкой молодой девушкой и дал мне ее в жены! И что за дивный рок наградил меня вместе с этим кусочком свежего масла дворцом и всеми богатствами, какими не обладают даже цари!»

И не проходило дня, чтобы я не делал попыток узнать через рабов имя и звание той, на которой я женился, не будучи с ней знаком и не имея понятия о тех людях, дочерью или родственницей которых она была.

И вот в один день среди других дней я очутился в сторонке с молодой негритянкой из числа черных рабынь жены моей и спросил ее об этом, говоря ей:

— Аллах над тобой, о благословенная девушка, о белая внутри, скажи мне, что ты знаешь о госпоже твоей, и твои слова я оставлю в самом темном углу моей памяти.

И юная негритянка, дрожа от ужаса, отвечала мне:

— О господин мой, история моей госпожи совершенно необыкновенна, но я боюсь, что, если я открою тебе ее, я буду немедленно и неизбежно предана смерти. Все, что я могу тебе сказать, — это только что однажды она заметила тебя на базаре и избрала тебя по чистой любви.

И я ничего более не мог добиться от нее, кроме этих немногих слов. И даже когда я продолжал настаивать, она пригрозила мне пойти и доложить своей госпоже о моих попытках вывести ее на запрещенный разговор. Тогда я предоставил ей идти своим путем-дорогою и вернулся к жене своей для очередного сражения.

И таким образом, моя жизнь протекала среди страстных наслаждений и любовных турниров. Но вот однажды в послеполуденное время, когда я сидел в моей лавке с разрешения супруги моей, я заметил, бросив взор на улицу, молодую девушку, под вуалью…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но вот однажды в послеполуденное время, когда я сидел в моей лавке с разрешения моей супруги, я заметил, бросив взор на улицу, молодую девушку, под вуалью, которая, по-видимому, направлялась ко мне. И когда она очутилась перед моей лавкой, она обратилась ко мне с самым грациозным приветом и сказала мне:

— О господин мой, вот золотой петушок, украшенный алмазами и драгоценными камнями, которого я напрасно предлагала по своей цене всем купцам базара. Но все эти люди без вкуса и понимания изящного, потому что они говорили мне, что такую вещь нелегко продать и что им невозможно будет с выгодой пристроить ее. И потому я пришла предложить ее тебе, человеку со вкусом, за ту цену, которую ты сам пожелаешь за нее назначить.

И я отвечал ей:

— Мне вовсе не нужна эта безделица, но, чтобы доставить тебе удовольствие, я предлагаю тебе за нее сто динаров — ни больше ни меньше.

И молодая девушка отвечала:

— В таком случае бери ее, и да будет эта покупка к твоей выгоде.

И хотя у меня не было никакого желания приобретать золотого петушка, я подумал, однако, что эта фигурка может доставить удовольствие моей жене, напоминая ей о моих супружеских качествах. И я направился к сундуку и вынул из него сто динаров. Но когда я хотел отдать их молодой девушке, она не взяла их, говоря мне:

— Поистине, они не принесут мне никакой пользы, и я не хочу другой платы, как чтобы ты дал мне право один раз поцеловать тебя в щеку. И это единственное мое желание, о молодой человек.

И я сказал себе: «Клянусь Аллахом! Один поцелуй в щеку за вещь, которая стоит больше тысячи золотых динаров, — это необыкновенная и очень выгодная цена».

И я не поколебался дать ей мое согласие.

Тогда молодая девушка, о господин мой, приблизилась ко мне, откинула со своего лица покрывало, дала мне один поцелуй в щеку, — и могло ли быть что-нибудь деликатнее его! — но в то же время у нее как будто вдруг появилось желание испробовать вкус моей кожи, она погрузила в мое тело свои зубы юной тигрицы и укусила меня с такой силой, что шрам от этого укуса остался у меня до сих пор. Потом она удалилась, смеясь, тогда как я пытался остановить кровь, которая текла по щеке моей. И я подумал: «О такой-то, этот случай — удивительный случай! И ты скоро увидишь, что все женщины базара придут к тебе и потребуют: одна — кусочек твоей щеки, другая — кусочек твоего подбородка, и третья — кусочек еще чего-нибудь, и в таком случае не лучше ли тебе будет сбыть свои товары и продавать только куски себя самого?!»

И с наступлением вечера я, и радостный и сердитый, вернулся к старухе, которая, по обыкновению, ожидала меня на углу нашей улицы и которая, завязав глаза мои, проводила меня к дворцу жены моей. И по дороге я слышал, как она сквозь зубы бормотала бессвязные слова, в которых, мне казалось, заключались угрозы, но я подумал: «Все старухи любят брюзжать и проводят свои дни только в том, что ворчат на все и мелют всякий вздор».

И, войдя к жене своей, я увидел, что она сидит в приемной зале, с нахмуренными бровями и одетая с ног до головы в пурпурный цвет, как одеваются цари в часы своего гнева. И осанка ее была надменна, и лицо ее было бледно. И при виде всего этого я сказал себе: «О Спаситель, заступись за меня!»

И, не зная, чему приписать эту грозную позу, я приблизился к жене моей, которая, против обыкновения, не поднялась мне навстречу и отвратила взоры свои от лица моего, и, поднося ей золотого петушка, которого я приобрел, я сказал ей:

— О госпожа моя, прими этого драгоценного петушка, эта вещь поистине достойна удивления и занимательна на вид, я купил ее, чтобы доставить тебе удовольствие!

Но при этих словах чело ее омрачилось, и глаза ее потемнели, и, прежде чем успел посторониться, я получил головокружительную пощечину, которая заставила меня завертеться волчком и едва не разбила мне челюсть. И она закричала мне:

— О собака, сын собаки, если ты действительно купил только этого петуха, скажи, откуда этот шрам на щеке твоей?

И тут, уже и без того уничтоженный сотрясением от этой жестокой пощечины, я почувствовал, что приближаюсь к могиле; и я должен был собрать все свои силы, чтобы не упасть во всю длину свою.

Но это еще было только начало, о господин мой! Увы, только начало! Ибо я вдруг увидел, как по знаку моей жены в глубине залы распахнулись занавеси, и в залу вступили четыре рабыни, и старуха шла впереди них. И они несли тело молодой девушки, у которой голова была отрублена и поставлена на середину ее тела. И я тотчас же признал эту голову за голову молодой девушки, которая отдала мне драгоценную вещь в обмен на один укус. И это зрелище окончательно доконало меня, и я, лишившись сознания, скатился наземь.

И когда я пришел в себя, о господин мой султан, я увидел себя скованным в этом маристане. И стражи уверяли меня, что я был сумасшедший. И они не говорили мне больше ничего.

Такова история мнимого моего сумасшествия и моего заключения в этот дом умалишенных. И сам Аллах направил вас сюда, тебя, о господин мой султан, и тебя, о мудрый и справедливый визирь, чтобы извлечь меня отсюда. И вы сами можете судить, связны или бессвязны были слова мои, и действительно ли поселился во мне дух, и поражен ли я безумием, манией или идиотией, или же, наконец, разум мой совершенно здоров.

Когда султан и визирь его, бывший султан-дервиш, выслушали эту историю молодого человека, они погрузились в глубокое размышление и оставались некоторое время в раздумье, со сморщенными лбами и опущенными глазами. И наконец султан первый поднял голову и сказал своему спутнику:

— О визирь мой, клянусь истиной Того, Кто сделал меня правителем этого царства, что я не буду иметь покоя и не буду ни есть, ни пить, прежде чем не разыщу молодую девушку, которая вышла замуж за этого юношу. Скажи же мне поскорее, что нам сделать для достижения этой цели?

И визирь отвечал:

— О царь времен, прежде всего надо увести отсюда этого молодого человека, разлучив его на время с двумя другими молодыми узниками; а затем мы обойдем вместе с ним улицы города и с востока, и с запада, и по правую руку, и по левую, пока нам не удастся найти тот поворот в улицу, у которого старуха обыкновенно завязывала ему глаза. И тогда мы ему тоже завяжем глаза, и он отсчитает то число шагов, которое он делал в сопровождении старухи, и таким образом приведет нас к дверям дома, при входе в который с него снимали повязку. И тогда Аллах просветит нас и укажет, как нам поступить далее в столь щекотливом деле.

И султан сказал:

— Да будет по твоему совету, о визирь, исполненный прозорливости!

И они тотчас же поднялись, приказали снять оковы с молодого человека и вывели его из маристана.

И все случилось так, как предвидел визирь, потому что, после того как они обошли множество улиц в различных частях города, они наконец очутились у поворота в ту улицу, о которой шла речь и которую молодой человек узнал без всякого труда. И когда ему завязали глаза, он начал считать шаги и привел их к дворцу, вид которого поверг султана в изумление. И он воскликнул:

— Да удалится нечистый, о визирь мой! Но в этом дворце живет супруга из числа супруг прежнего султана Каира, того самого, который оставил мне трон, не имея потомков мужеского пола. И эта супруга старого султана, отца жены моей, живет здесь со своей дочерью, которая, должно быть, и есть как раз та самая молодая девушка, которая сочеталась браком с этим молодым человеком. Аллах превыше всех, о визирь! Уж не предназначено ли всем царским дочерям быть женами людей низшего происхождения, как мы сами?! Постановления Воздаятеля всегда обоснованы, но основания эти нам неизвестны. — И он прибавил: — Поспешим же войти, чтобы увидеть продолжение всего этого.

И они постучали железным кольцом в дверь, которая зазвенела. И молодой человек сказал:

— Это тот же самый звук.

И тотчас же дверь была отперта евнухами, которые нарушили запрещение, узнав султана, великого визиря и молодого человека, супруга их госпожи.

В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тотчас же дверь была отперта евнухами, которые нарушили запрещение, узнав султана, великого визиря и молодого человека, супруга их госпожи. И один из них побежал предупредить свою госпожу о прибытии верховного владыки и его двух спутников.

И молодая девушка принарядилась и привела себя в порядок, и вышла из гарема и вступила в приемную залу, чтобы выразить свое почтение султану, супругу сестры ее по отцу, но рожденной другой матерью, и поцеловать его руку. И султан действительно узнал ее и знаком дал понять это своему визирю. Потом он сказал:

— О дочь моего дяди, да убережет меня Аллах от того, чтобы делать тебе упреки в твоем поведении; прошлое принадлежит небесному Владыке, нам же принадлежит только настоящее. Потому-то я желаю в настоящем, чтобы ты примирилась с этим молодым человеком, супругом твоим, так как он, в сущности, молодой человек превосходных качеств, и не питает против тебя никакой злобы, и не хочет ничего другого, как только возвратить себе твое расположение. Впрочем, клянусь тебе заслугами моего покойного дяди-султана, отца твоего, что супруг твой не нарушил супружеской верности. И без того уже он слишком жестоко наказан за свою минутную слабость. Надеюсь, что моя просьба не встретит с твоей стороны отказа.

И молодая девушка отвечала:

— Желания господина нашего султана для нас приказания, и они над нашей головой и перед нашими глазами!

И султан очень обрадовался такому решению и сказал:

— Если так, о дочь моего дяди, я назначаю его первым моим придворным. И отныне он будет есть и пить со мной за одним столом. И я пришлю его к тебе сегодня же вечером, чтобы вы могли без излишних свидетелей осуществить свое примирение. Но позволь мне увести его на некоторое время, потому что нам надо еще всем вместе прослушать истории двух его сотоварищей по заключению. — И он удалился, прибавив: — Отныне, конечно, между вами условлено, что ты ему позволяешь свободно уходить и приходить без всякой повязки на глазах, он же, со своей стороны, обещает, что никогда более ни под каким предлогом не позволит никакой женщине или девушке целовать себя.

— Таково, о благословенный царь, — продолжала Шахерезада, — окончание истории, которую рассказал султану и его визирю первый молодой человек; тот, который читал из книги в маристане. Что же касается второго молодого человека, одного из двух слушавших его чтение, то вот что случилось с ним.

^{И молодая девушка принарядилась и привела себя в порядок, и вышла из гарема и вступила в приемную залу, чтобы выразить свое почтение султану.}

Когда султан, а также визирь его и новый придворный вернулись в маристан, они уселись на земле перед вторым молодым человеком и сказали ему:

— Теперь твой черед!

И второй молодой человек сказал:

РАССКАЗ ВТОРОГО СУМАСШЕДШЕГО

О господин мой султан, и ты, о справедливый визирь, и ты, мой бывший сотоварищ по заточению, знайте, что причина моего заключения в этот маристан еще более удивительна, чем та, о которой вы только что слышали. Ибо мой сотоварищ, который был здесь заперт как сумасшедший, подвергся этому по своей собственной вине и по причине своего легковерия и самоуверенности. Но я если и согрешил, то сделал это в направлении совершенно обратном, как вы сейчас услышите, если только, конечно, вы позволите мне изложить все по порядку.

И султан, и его визирь, и новый придворный отвечали все вместе: — Ну конечно!

И визирь прибавил:

— Впрочем, чем больше ты внесешь порядка в рассказ свой, тем больше мы будем расположены считать тебя несправедливо причисленным к умалишенным.

И молодой человек начал свою историю так:

— Знайте же, о господа и венец на моей голове, что я также купец, сын купца, и что, прежде чем я был ввергнут в этот маристан, я имел лавку на базаре и продавал женам богатых господ браслеты и прочие украшения всех видов и сортов. И в ту пору, к которой относится начало этой истории, мне было не более шестнадцати лет от роду, но и тогда уже я славился по всему базару моей степенностью, честностью, основательной головой и серьезностью в делах. И я никогда не пытался завязать разговор с какой-нибудь из дам-покупательниц и никогда не говорил ни слова более того, сколько в точности было необходимо для заключения сделки. И особенно я придерживался предписаний Корана и не поднимал никогда глаз ни на одну женщину из дочерей мусульман. И купцы ставили меня в пример своим сыновьям, когда приводили их с собой в первый раз на базар. И уже не одна мать пыталась вступать в переговоры с моей матерью относительно какого-нибудь почетного для меня брака. Но моя мать воздерживалась от ответа до лучшего случая и обходила вопросы, ссылаясь на мои юные годы, и на то, что я единственный сын, и на слабое мое телосложение.

И вот когда я однажды сидел перед моей книгой счетов и проверял ее содержание, в мою лавку вошла хитрая маленькая негритянка, которая вежливо поклонилась мне и сказала:

— Это, вероятно, лавка господина купца такого-то?

И я отвечал:

— Совершенно верно!

Тогда она вытащила из-за пазухи, с бесконечными предосторожностями и осторожно оглядываясь направо и налево своими негритянскими глазами, маленькую записку и протянула ее мне со словами:

— Вот это от госпожи моей. И она ожидает благосклонного ответа.

И, передав мне бумажку, она отошла в сторону, дожидаясь моего решения.

А я, развернув записку, прочитал ее и нашел, что она содержит оду, написанную пламенными стихами в мою похвалу и в мою честь. И в заключительных строках было имя той, которая называла себя моей возлюбленной.

Тогда я, господин мой султан, почувствовал себя чрезвычайно обиженным этой попыткой, и счел это тяжким оскорблением моего доброго имени, и даже усмотрел здесь покушение вовлечь меня в какое-нибудь опасное и запутанное похождение. И я разорвал в клочки это объяснение и растоптал его. Потом я повернулся к маленькой негритянке, схватил ее за ухо и дал ей несколько оплеух и чувствительных подзатыльников. И я закончил расправу с ней ударом ногой, от которого она вылетела из моей лавки. И я плюнул ей в лицо, и сделал это совершенно открыто, чтобы все соседи видели мой поступок и не могли сомневаться в моей мудрости и моей добродетели. И я закричал ей:

— Ах ты, дочь тысячи бесстыдных рогоносцев, ступай доложи обо всем этой дочери сводников, госпоже твоей!

И все мои соседи, увидав это, начали перешептываться друг с другом от удивления; и один из них показал на меня пальцем своему сыну и сказал ему:

— Да будет благословение Аллаха над головой этого добродетельного молодого человека! О, если бы ты, сын мой, умел в его возрасте отталкивать предложения проклятых развратниц, которые подкарауливают хороших молодых людей!

И вот, о господа мои, все это произошло, когда мне было шестнадцать лет. И поистине, только теперь я вижу, насколько мое поведение было невежливо, лишено смысла и исполнено глупого тщеславия и неуместного самолюбия, насколько оно было лицемерно, малодушно и грубо. И хотя впоследствии за этот скотский поступок я испытал много неприятного, я все-таки нахожу, что я заслужил гораздо большего и что даже эта цепь, надетая на мою шею совершенно по другим причинам, следовала мне за мою бессмысленную выходку. Но как бы то ни было, я не хочу смешивать месяц Шаабан с месяцем Рамаданом и буду продолжать мою историю по порядку.

Итак, о господа мои, со времени этого происшествия прошли дни, и месяцы, и годы, и я сделался вполне взрослым человеком. И я узнал женщин и все последующее, хотя и оставался еще девственником; и я чувствовал, что уже действительно наступил час избрать какую-нибудь молодую девушку, которая могла бы быть моей супругой перед Аллахом и матерью моих детей. И вот мое желание должно было исполниться, как вы сейчас услышите. Но я не предвосхищаю ничего и буду рассказывать все по порядку.

И действительно, однажды в послеполуденное время я увидел, что к моей лавке подходит, посреди пяти или шести сопровождавших ее белых рабынь, юная дева любви, в драгоценных уборах, блистающая золотом и камнями, с руками, выкрашенными лавзонией, и с косами, ниспадающими на плечи, которая приближалась во всей своей грации, покачиваясь с благородством и манерностью.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Однажды в послеполуденное время я увидел, что к моей лавке подходит, посреди пяти или шести сопровождавших ее белых рабынь, юная дева любви, в драгоценных уборах, блистающая золотом и камнями, с руками, выкрашенными лавзонией, и с косами, ниспадающими на плечи, которая приближалась во всей своей грации, покачиваясь с благородством и манерностью. И она вошла, как царица, в мою лавку в сопровождении своих рабынь и уселась, соблаговолив бросить мне грациозное приветствие. И она сказала мне:

— О молодой человек, найдется ли у тебя хороший выбор золотых и серебряных украшений?

И я отвечал:

— О госпожа моя, каких угодно сортов!

Тогда она попросила меня показать ей браслеты для ног. И я ей принес самые тяжелые и самые красивые, какие только бывают для ног. И она бросила на них небрежный взгляд и сказала:

— Примерь их мне!

И тотчас же одна из ее рабынь наклонилась и, приподняв край шелковой одежды ее, открыла моим взорам самую тонкую, самую белую лодыжку, какая только выходила из рук Творца. И я стал примерять ей браслеты, но не мог найти ни одного достаточно узкого для очаровательного изящества этих ног, отлитых в формы совершенства. И она, увидав мое затруднительное положение, улыбнулась и сказала:

— Это неважно, о молодой человек! Я могу спросить у тебя что-нибудь другое. Но прежде скажи мне вот что. Домашние мне говорят, что у меня ноги как у слона. Верно ли это?

И я воскликнул:

— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над совершенством твоих ножек, о госпожа моя! Даже газель, увидав их, зачахла бы от зависти!

Тогда она сказала мне:

— А я думала, наоборот. — Потом она прибавила: — Покажи мне еще браслеты!

И я, чувствуя, что глаза мои полны еще видением этих восхитительных ног, пошел поискать самые лучшие и самые узкие браслеты, какие только делаются из золота и эмали, и принес их ей.

Но она сказала мне:

— Примерь их мне сам! Я сегодня что-то устала!

И тотчас же одна из рабынь поспешила к ней и приподняла рукава своей госпожи. И моим глазам представилась рука — гай! гай! — шея лебедя! Белее и глаже хрусталя! И на конце руки кисть и пальцы — гай! гай! — леденцы! О господин мой, засахаренные финики! Радость души, наслаждение, чистейшее и возвышеннейшее наслаждение! И я, наклонившись, начал примерять на эту дивную руку браслеты. Но даже самые узкие из них, изготовленные для рук детей, оскорбительно болтались на этих тонких, прозрачных запястьях; и я поспешил отойти, опасаясь, как бы прикосновение их не повредило этой нежнейшей коже.

И она улыбнулась мне, видя мое смущение, и сказала:

— Что это ты увидел, о молодой человек? Разве я однорука, или, может быть, у меня утиные лапы, или же лапы бегемота?

И я воскликнул:

— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над округлостью белой руки твоей, и над тонкостью детского запястья твоего, и над изяществом твоих пальцев, подобных пальцам гурий, о госпожа моя!

И она сказала мне:

— Что ты?! Разве это верно?! А между тем у нас дома так часто все говорили совсем наоборот. — Потом она прибавила: — Дай мне посмотреть ожерелья и золотые нагрудники!

И я, опьяненный без вина, поспешил принести ей все, что было у меня самого богатого и самого тонкого из ожерелий и золотых нагрудников. И тотчас же одна из рабынь осторожно и благоговейно приоткрыла шею и часть груди госпожи своей. И — гола! гола! — две груди! Две сразу! О господин мой! Две, из розовой слоновой кости, округлые, упругие, показались на ослепительной белизне тела ее. И они казались висящими на мраморной шее, как два близнеца на шее их матери. И я при виде этого не мог не воскликнуть, отворачивая голову:

— Закрой! Закрой! Да набросит на тебя Аллах покров Свой!

И она сказала мне:

— Что?! Ты не хочешь примерять мне ожерелья и нагрудники?! Но это неважно! Я спрошу у тебя что-нибудь другое. Но прежде скажи мне: разве я безобразна или грудаста, как буйволица, или черна, или волосата? Или же я худа и суха, как соленая рыба, или, быть может, моя грудь плоска, как столярный верстак?

И я воскликнул:

— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над твоими скрытыми прелестями, и над твоими скрытыми плодами, и над всей твоей скрытой красотой, о госпожа моя!

И она сказала:

— Но неужели меня обманывали те, которые так часто утверждали, что невозможно найти ничего безобразнее моих скрытых форм?! — И она прибавила: — Пусть будет так! Но если ты не смеешь, о молодой человек, примерять ожерелья и нагрудники, не можешь ли ты, по крайней мере, примерить на мне пояс?

И я принес ей самые гибкие и легкие пояса, какие только могут быть, из филигранного золота и скромно положил их к ногам ее. Но она мне сказала:

— Нет! Нет! Ради Аллаха, примерь их сам!

И я, о господин мой султан, не мог ответить иначе, как только послушанием и повиновением, и, представляя себе наперед, какова могла быть тонкость стана этой газели, я выбрал самый маленький и самый узкий из поясов и под платьем и покрывалами надел на стан ее. Но этот пояс, сделанный на заказ для одной малолетней царевны, оказался слишком широким для этого стана, столь тонкого, что он не отбрасывал на землю тени; и столь прямого, что он мог привести в отчаяние пишущего букву «алеф»; и столь гибкого, что он мог бы заставить дерево бан засохнуть с досады; и столь нежного, что из зависти к нему мог бы растопиться комок самого свежего масла; и столь стройного, что он мог бы заставить бежать от стыда молодого павлина; и столь волнистого, что он заставил бы зачахнуть стебель бамбука. И, увидав, что я не могу найти решительно ничего из того, что требовалось ей, я был совершенно смущен и даже не знал, как и оправдаться.

Но она сказала мне:

— Что же, вероятно, я безобразна, с двойным горбом позади и с двойным горбом впереди, с отвратительным животом и спиною верблюда?

И я воскликнул:

— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над станом твоим, и над тем, что предшествует ему, и над тем, что сопутствует ему, и над тем, что следует за ним, о госпожа моя!

Она же сказала мне:

— Я поражена, о молодой человек! Мне так часто говорили дома совершенно обратное, что вполне уверили меня в моем безобразии! Но как бы то ни было, если ты не можешь найти для меня пояса, я надеюсь, что не окажется невозможным найти для меня серьги и золотую диадему, чтобы сдерживать мои волосы!

И, говоря это, она сама откинула со своего лица покрывало и открыла моим взорам лицо свое, которое было точно луна, шествующая к четырнадцатой своей ночи. И когда я увидел эти два драгоценных камня — ее вавилонские глаза, — и ее анемоновые щеки, и ее маленький ротик — коралловый ящичек с перламутровым браслетом внутри, — и все ее поразительное лицо, у меня остановилось дыхание и я не мог сделать ни одного движения, чтобы достать ей то, что она требовала от меня.

И она улыбнулась и сказала мне:

— Я понимаю, молодой человек, ты потрясен моим безобразием. Я действительно знаю это, столько раз я слышала, как повторяли мне, что мое лицо отвратительно, что оно покрыто ямками оспы и грубо, что я крива на правый глаз и коса на левый, что у меня нос безобразный и в прыщах, что у меня рот зловонный и с шатающимися зубами, без десен и что, наконец, у меня безобразные и подрезанные уши. И я уже не говорю ни о чесоточной коже моей, ни о моих редких и коротких волосах, ни обо всех моих невидимых внутренних ужасах!

И я воскликнул:

— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над твоей красотой видимой, о госпожа моя, и над твоей красотой невидимой, о облеченная сиянием, и над твоей чистотой, о дочь лилии, и над твоим благоуханием, о роза, и над твоим блеском и белизной, о жасмин, и над всем, что можно видеть, что можно обонять, чего можно касаться! И счастлив тот, кто может видеть тебя, обонять и касаться!

И от волнения я чувствовал себя уничтоженным и опьяненным до смерти.

Тогда юная дева любви посмотрела на меня, улыбаясь продолговатыми своими глазами, и сказала мне:

— Увы! Увы! И почему это отец мой настолько ненавидит меня, что приписывает мне все те отвратительные недостатки, которые я тебе перечислила?! Потому что это и есть мой отец и никто иной, который постоянно пытался меня уверить во всех этих мнимых ужасах моей особы. Но хвала Аллаху, Который доказал мне совершенно обратное при твоем посредстве! И теперь я совершенно убеждена в том, что отец мой не обманывал меня, но что сам находится под влиянием галлюцинаций, которые заставляют его видеть вокруг только одно безобразие. И что касается меня, то он готов, чтобы избавиться от моего вида, который тяготит его, продать меня как рабыню на рынке бракованных рабов.

И я, о господин мой, воскликнул:

— Но кто же твой отец, о владычица красоты?

Она отвечала:

— Это шейх-уль-ислам[18] собственной персоной!

И я, воспламеняясь, воскликнул:

— Э, клянусь Аллахом! Быть может, вместо того чтобы продавать тебя на рынке рабов, он согласится выдать тебя за меня замуж?

И она сказала:

— Мой отец человек честный и добросовестный. И поскольку он воображает, что его дочь отвратительное чудовище, он не захочет дать согласие на союз ее с молодым человеком, обладающим такими достоинствами, как ты. Но быть может, несмотря на это, ты найдешь возможным выразить ему твое желание. И я хочу указать тебе некоторые средства, при помощи которых тебе, вероятно, удастся убедить его. — И после этих слов юная дева совершенной любви несколько минут подумала и сказала: — Вот что. Когда ты предстанешь перед отцом моим, шейх-уль-исламом, и когда ты сделаешь твое брачное предложение, он тебе наверно скажет: «О сын мой, необходимо открыть тебе глаза! Знай, что моя дочь калека, разбита параличом, горбата…» Но ты прервешь его, сказав: «Я доволен! Я доволен!» И он будет продолжать: «Моя дочь одноглаза, корноуха[19], зловонна, колченога, слюнява и нечистоплотна в постели…» Но ты прервешь его, сказав: «Я доволен! Я доволен!» И он будет продолжать: «О несчастный, моя дочь омерзительна, порочна, сонлива, вонюча.» Но ты прервешь его опять, сказав: «Я доволен! Я доволен!» И он будет продолжать: «Но ты еще всего не знаешь, о несчастный! Моя дочь усата, брюхата, с отвислыми грудями, однорука, кривонога, косоглаза, с носом, покрытым лоснящимися прыщами, с лицом, изрытым оспой, со зловонным ртом, с шатающимися и лишенными десен зубами, она отвратительна внутри, плешива, невероятно чесоточна, она ужас во всех отношениях, она гнусное проклятие!» И, предоставив ему до конца вылить на меня весь этот кувшин бранных слов, ты скажешь ему: «Э, клянусь Аллахом, я доволен! Я доволен!»

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И предоставив ему до конца вылить на меня весь этот кувшин бранных слов, ты скажешь ему: «Э, клянусь Аллахом, я доволен! Я доволен!»

И когда я выслушал эти слова, о господин мой, при одной только мысли, что подобные эпитеты могли быть приложены отцом ее к этой деве совершенной любви, я почувствовал, что кровь приливает к голове моей от негодования и гнева. Но так как все-таки было необходимо пройти через это испытание, чтобы достичь брака с этой совершеннейшей из газелей, я сказал ей:

— Испытание тяжело, о госпожа моя, и я могу умереть, слушая, как твой отец поносит тебя. Но Аллах даст мне необходимые силы и бодрость духа! — Потом я прибавил: — Когда же могу я предстать между рук достопочтенного шейх-уль-ислама, отца твоего, чтобы сделать ему мое предложение?

И она отвечала мне:

— Непременно завтра же утром.

И при этих словах она встала и покинула меня в сопровождении молодых девушек, рабынь своих, простившись со мною улыбкой. И душа моя последовала по следам ее и прилепилась к ногам ее, тогда как я оставался в моей лавке жертвой невыносимых мук ожидания и страсти.

И вот на следующий день в назначенное время я не преминул отправиться к дому шейх-уль-ислама, у которого я попросил аудиенции, приказав передать ему, что у меня есть к нему неотложное дело чрезвычайной важности. И он без проволочек принял меня, осмотрительно вернул мне мое приветствие и пригласил сесть. И я заметил, что это был старец почтенного вида, с совершенно белой бородой, с полной благородства и величия осанкой, но в то же время в лице его и в глазах его виднелась безнадежная печаль и неутешная скорбь.

И я подумал: «Совершенно верно! Он страдает галлюцинацией безобразного. Да защитит его Аллах!»

Потом, сев только после второго приглашения из снисхождения и уважения к его возрасту и его высокому положению, я вновь повторил мои приветствия и поклоны, и повторил их в третий раз, каждый раз поднимаясь. И, выказав ему таким образом мою благовоспитанность и знание общественных приличий, я сел снова, но только на самый край кресла, и принялся ждать, чтобы он первый начал разговор и спросил меня о сущности моего дела.

И после того как дежурный ага[20] предложил нам по обычаю прохладительные напитки, и после того как шейх-уль-ислам перекинулся со мною несколькими незначительными словами о жаре и засухе, он сказал мне:

— О купец такой-то, чем же я могу быть тебе полезен?

И я отвечал:

— О господин мой, я предстал между рук твоих умолять тебя и ходатайствовать пред тобою по поводу госпожи, скрывающейся за занавесями целомудрия в почтенном доме твоем, жемчужины, запечатанной печатью сохранности, цветка, сокрытого в чашечке скромности, высокой дочери твоей, знаменитой девы, с которой я, недостойный, желаю соединиться законными узами и установленным договором.

При этих словах я увидел, что лицо почтенного старца потемнело, потом пожелтело и чело его печально склонилось к земле. И он оставался некоторое время погруженным в тяжелые мысли о дочери своей, без сомнения. Потом он медленно поднял голову и сказал мне с бесконечной печалью в голосе:

— Да сохранит Аллах твою молодость и да осенит тебя навсегда благодатью Своей, о сын мой! Но дочь моя, которая живет в доме моем за занавесями целомудрия, безнадежна. И из этого ничего нельзя сделать, и из этого ничего нельзя извлечь. Потому что…

Но я, о господин мой султан, я вдруг прервал его, вскрикнув:

— Я доволен! Я доволен!

И почтенный старец сказал мне:

— Да прольет на тебя Аллах благодеяния Свои, о сын мой! Но моя дочь не соответствует такому прекрасному человеку, как ты, полному приятных достоинств, силы и здоровья, ибо она несчастная калека, рождена матерью до срока вследствие пожара. И она настолько же безобразна и отвратительна, насколько ты хорош и привлекателен. И так как необходимо, чтобы ты был поставлен в известность относительно причин, вынуждающих меня отклонить твое предложение, я могу, если только ты этого желаешь, описать тебе ее, ибо страх перед Аллахом жив в сердце моем и я не могу вводить тебя в заблуждение.

Но я воскликнул:

— Я беру ее со всеми ее недостатками, и я доволен, совершенно доволен!

Но он сказал мне:

— Ах, сын мой, не обязывай отца, который дорожит достоинством своих близких, говорить о дочери своей в оскорбительных для нее выражениях. Но твоя настойчивость вынуждает меня сказать тебе, что, вступая в брак с моей дочерью, ты вступаешь в брак с самым страшным чудовищем настоящего времени. Ибо это создание, один вид которого…

Но я, избегая страшного перечисление ужасов, которыми он собирался поразить слух мой, прервал его и воскликнул с выражением, в которое я вложил всю душу мою и все желание мое:

— Я доволен! Я доволен! — И я прибавил: — Аллах над тобой, о отец мой, избавь себя от боли говорить о твоей почтенной дочери в оскорбительных выражениях, ибо, что бы ты ни сказал мне и сколько бы ни было отталкивающего в том описании, которое ты можешь мне сделать, я буду настаивать на браке, потому что у меня особенное влечение ко всяким ужасам того рода, какими страдает дочь твоя, и, повторяю тебе, я принимаю ее такою, какая она есть, и я доволен, доволен, доволен!

Когда шейх-уль-ислам услышал, что я говорю таким образом, и когда он понял, что мое решение непоколебимо и мое желание неизменно, он всплеснул руками от неожиданности и удивления, и сказал мне:

— Я очистил свою совесть перед Аллахом и перед тобою, о сын мой, и ты не можешь обвинять никого, кроме самого себя, за этот безумный поступок. Но с другой стороны, священные предписания запрещают мне препятствовать осуществлению твоего желания, и я не могу не дать тебе моего согласия.

И, дойдя до пределов радости, я поцеловал у него руку и пожелал, чтобы брак был заключен и свадьба отпразднована тотчас же.

И он сказал мне со вздохом:

— Тому нет препятствий!

И договор был написан и скреплен свидетелями; и в нем было оговорено, что я принимаю мою жену со всеми ее пороками, ее уродствами, немощами, нескладностями, болезнями, со всеми ее безобразиями и со всем остальным в этом роде. И тут же равным образом было оговорено, что, если по той или иной причине я разведусь с нею, я должен выплатить ей как выкуп за развод и как приданое двадцать кошельков по тысяче золотых динаров. И я, разумеется, от всего сердца принял все эти условия. И впрочем, я принял бы условия даже гораздо более невыгодные для меня.

И вот после того как договор был написан, мой дядя, отец жены моей, сказал мне:

— О такой-то, мне кажется, лучше всего будет довести до конца свадебные обряды в моем доме и устроить здесь твое супружеское жилище, потому что перенесение твоей немощной жены отсюда в твой отдаленный дом могло бы представить значительные затруднения.

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И, сгорая от нетерпения, я говорил себе: «Клянусь Аллахом! Возможно ли это на самом деле, что я, темный купец, сделался обладателем этой юной девы совершенной любви, дочери высокочтимого шейх-уль-ислама?! И действительно ли это, что я сейчас буду тешиться ее красотою, и брать ее сколько угодно, и сколько угодно вкушать от ее скрытых прелестей, и пить их, и наслаждаться ими до насыщения?!»

И когда наконец наступила ночь, я вступил в брачный покой, прочитав вечернюю молитву, и с бьющимся от волнения сердцем я приблизился к жене моей, приподнял с ее головы покрывало и открыл лицо ее. И я увидел ее душою моею и глазами моими.

Да истребит Аллах нечистого, о господин мой султан, и да не допустит тебя никогда быть свидетелем зрелища, подобного тому, какое открылось взорам моим!

Я увидел человеческое создание, самое безобразное, отвратительное, отталкивающее, гнусное и противное, какое только можно было увидеть в самом тяжелом кошмаре. И поистине, этот предмет отвращения был еще более ужасен, чем тот, который мне описывала молодая девушка, — это было чудовище безобразия, это было столь ужасающее отрепье, что мне было бы невозможно, о господин мой, описать ее без того, чтобы у меня не сделалось сердцебиение и чтобы я не упал без чувств к ногам твоим. Но мне достаточно тебе сказать, что та, которая стала моей женой с собственного моего согласия, заключала в своей особе все пороки законные, и все мерзости незаконные, и все непристойности, и все зловоние, и все отвратительное, и все жестокое, и все гнусное, и все омерзительное, чем только могли бы быть осквернены существа, над которыми тяготеет проклятие. И я, заткнув нос и отвернув голову, уронил ее покрывало и ушел в самый отдаленный угол комнаты, ибо, если бы даже я был способен есть крокодилов, как жители Фиваиды[21], я не мог бы принудить души своей к плотскому сближению с созданием, которое оскорбляло бы до такой степени лицо Творца своего.

И, сев в своем углу, повернувшись лицом к стене, я почувствовал, как все заботы мира вторгаются в мой разум и вся боль мира поднимается в чреслах моих. И я застонал от всего сердца. Но я не имел права ни сказать слово, ни выразить малейшей жалобы, так как я взял ее себе в жены по собственному побуждению. И это был я сам, собственной персоной, который каждый раз прерывал отца ее, восклицая: «Я доволен! Я доволен!»

И я сказал себе: «Эге! Вот какова она, дева совершенной любви! Ах, умри, умри, умри! Ах, идиот! Ах, глупая скотина! Ах, поганая свинья!»

И я кусал себе пальцы и молча щипал себе руки. И гнев на самого себя час от часу возрастал во мне, и я провел всю эту роковую ночь среди мучений, как если бы я был подвергнут пыткам в тюрьме мидийцев[22] или дейлемитов[23].

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я провел всю эту роковую ночь среди мучений, как если бы я был подвергнут пыткам в тюрьме мидийцев или дейлемитов.

И вот с рассветом я поспешил выйти из моего брачного покоя и побежал в хаммам, чтобы очиститься от прикосновения к этой жене ужаса. И, совершив свои омовения, сопровождая их ритуалом гусль[24] по причине нечистоты, я отправился немного поспать. После этого я вернулся в мою лавку и уселся в ней, испытывая головокружение, точно пьяный без вина.

И тотчас же мои друзья, и торговцы, знакомые со мною, и наиболее почтенные разного звания люди на базаре начали являться ко мне и поодиночке, и по двое, и по трое, и больше, и все они приходили поздравить меня и принести свои благопожелания.

И одни говорили:

— Благодать! Благодать! Благодать! Да будет с тобою радость! Да будет с тобою радость!

И другие говорили:

— Э, сосед наш, мы не знали тебя таким скаредным! Где же пир, сласти, шербеты, печенья, блюда халвы, где то, где другое?! Клянемся Аллахом, мы думаем, что прелести юной девушки, жены твоей, перевернули мозг твой и заставили забыть друзей и потерять память о твоих простейших обязанностях. Но это неважно! Да будет с тобой радость! Да будет с тобой радость!

И я, о господин мой, не мог разобраться, смеются ли они надо мной или действительно поздравляют меня, и я не знал, как мне держаться, и ограничился только тем, что сделал несколько неопределенных жестов и отвечал несколькими незначительными словами. И я чувствовал, что мой нос расширяется от накипавшей во мне ярости, и глаза мои готовы излить слезы отчаяния.

И мое мучение продолжалось, таким образом, с раннего утра и до часа полуденной молитвы, и купцы частью разошлись по мечетям, частью отправились на полуденный отдых — и что же! В нескольких шагах передо мною я увидел деву совершенной любви, именно ее, ту самую, которая была виновницей моих злоключений и причиной моих пыток!

И она приближалась ко мне, улыбаясь, среди своих пяти рабынь, и она мягко изгибалась, и сладострастно покачивалась вправо и влево в своих нарядах и шелках, гибкая, точно молодой ствол дерева бан посреди благоухающего сада. И она была покрыта еще более роскошными драгоценными украшениями, чем накануне, и поступь ее была столь поразительна, что жители базара, чтобы лучше видеть ее, становились шпалерами на ее пути. И с ребяческим выражением лица она вошла в мою лавку, и бросила мне самый грациозный «са-лам», и сказала мне, усаживаясь:

— Да будет для тебя сегодняшний день днем благословения, о господин мой Ала ад-Дин, и да утвердит Аллах твое благоденствие и твое счастье, и да приведет все к твоему благополучию! И да будет с тобою радость! Да будет с тобою радость!

Я же, о господин мой, лишь только заметил ее, насупил брови и начал проклинать ее в сердце своем. Но когда я увидел, с какой смелостью она играла мною и как она вызывала меня после своего поступка, я не мог уже долее сдерживаться, и вся грубость моя, на которую я только был способен, пришла мне на уста, и я разразился бранью, говоря ей:

— О котел вара, о кастрюля смолы, о колодезь вероломства! Что я тебе сделал, что ты так гнусно обошлась со мною и повергла меня в безысходную пучину?! Да будешь ты проклята Аллахом, да будет проклят час нашей встречи, да почернеет навсегда лицо твое, о распутница!

Но она, не выказывая ни малейшего волнения, с улыбкой отвечала мне:

— А, барабанщик, ты разве забыл свою вину против меня, и твои поношения на мое послание в стихах, и твое оскорбительное обращение с моей негритянкой, и ту брань, которой ты осыпал ее, и удар ногой, которым ты наградил ее, и ту брань, которую ты послал через нее мне?

И, сказав это, молодая девушка опустила свое покрывало и поднялась, чтобы уйти.

И тут-то, о господин мой, я понял, что я пожал лишь то, что посеял, и я почувствовал всю тяжесть прежней своей грусти, и увидел, насколько ненавистна во всех отношениях угрюмая добродетель и насколько отвратительно лицемерное благочестие. И в ту же минуту я бросился к ногам юной девы совершенной любви и стал умолять ее простить меня, говоря:

— Я наказан! Я наказан! Я поистине наказан за все!

И я говорил ей слова сладостные и нежные, точно капли дождя в выжженной пустыне, и наконец попросил ее остаться. И она удостоила меня прощения и сказала мне:

— На этот раз я согласна простить тебя, но пусть это не возобновляется!

И я воскликнул, целуя край ее одежды:

— О госпожа моя, я в твоей власти, я раб твой и жду с твоей помощью освобождения от того, что тебе известно!

И она сказала, улыбаясь:

— Я уже обдумала это. И как я сумела захватить тебя в мои сети, так же я сумею и освободить тебя.

И я воскликнул:

— Йа Аллах! Йа Аллах! Поторопись! Поторопись!

Тогда она сказала мне:

— Выслушай мои слова, вникни в мои указания — и ты наверняка избавишься, и без труда, от жены твоей.

И я склонился перед нею, говоря:

— О роса! О прохлада!

И она продолжала:

— Поднимайся и ступай к подножию крепости, поищи там скоморохов, фигляров, шарлатанов, шутов, танцовщиков, акробатов, балагуров, вожаков обезьян, вожаков медведей, барабанщиков, трубачей, дудочников, литаврщиков и всевозможных других шутников и условься с ними, чтобы они пришли к тебе во дворец шейх-уль-ис-лама, отца жены твоей. И перед их приходом расположись вместе с ним за прохладительными напитками на крыльце, выходящем во двор дома.

И они, когда придут, начнут приветствовать и поздравлять тебя, говоря: «О сын нашего дяди, о кровь наша, о зеница нашего ока, мы пришли разделить твою радость в этот благословенный день твоей свадьбы! Поистине, нас радует высокое положение, которого ты достиг! И когда ты будешь краснеть за нас, мы почтем за честь быть в родстве с тобою, и когда, забывая о твоих родителях, ты будешь гнать нас и выводить нас, мы не уйдем от тебя, ибо ты сын нашего дяди, наша кровь, зеница нашего ока!»

И тогда ты прикинешься, что очень смущен оглашением твоего родства с ними, и, чтобы избавиться от них, начнешь бросать в их толпу пригоршнями драхмы и динары.

И, увидев все это, шейх-уль-ислам, без всякого сомнения, будет расспрашивать тебя, и ты ответишь ему, опуская голову: «Я должен сказать тебе истину, так как мои родственники выдали меня. Мой отец действительно был балагур, вожак медведей и обезьян, таково занятия моей семьи и ее происхождение. Но впоследствии Воздаятель открыл пред нами двери успеха, и мы снискали уважение всех купцов базара и их главы». И отец жены твоей скажет тебе: «Итак, ты сын балагура из племени акробатов и вожаков обезьян?» И ты ответишь: «Невозможно, чтобы я отрекся от моего происхождения и моей семьи из любви к твоей дочери и из внимания к ее высокому положению, потому что кровь не отрекается от крови, и ручей не отрекается от своего источника». И он скажет тебе без всякого сомнения: «В таком случае, о молодой человек, необходимо уничтожить брачный договор, так как ты скрыл от нас свое племя и происхождение. И неудобно, чтобы ты оставался супругом дочери шейх-уль-ислама, верховного главы всех кади, восседающего на ковре закона, шерифа[25] и ученого, род которого восходит до родителей посланника Аллаха! И неудобно, чтобы его дочь, как бы она ни была обойдена благодеяниями Воздаятеля, находилась в распоряжении сына шута». И ты возразишь ему на это: «Ла! Ла! Йа эфенди[26], твоя дочь — моя законная жена, и каждый из ее волос стоит тысячу жизней. И я, клянусь Аллахом, не разведусь с нею, хотя бы ты предлагал мне все царства мира!»

Но мало-помалу ты допустишь его убедить тебя, и, когда слово «развод» будет произнесено, ты неохотно согласишься разойтись с супругой твоей. И ты произнесешь трижды в присутствии шейх-уль-ислама и двух свидетелей формулу развода. И когда ты таким образом развяжешься с нею, ты вернешься сюда и найдешь меня здесь. И Аллах устроит то, что останется устроить.

И при этой речи юной девы совершенной любви я почувствовал, как расширяются опахала моего сердца, и я воскликнул:

— О царица ума и красоты, долг повиноваться тебе — над головой моей и пред очами моими!

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И при этой речи юной девы совершенной любви я почувствовал, как расширяются опахала моего сердца, и я воскликнул:

— О царица ума и красоты, долг повиноваться тебе — над головой моей и пред очами моими!

И, простившись с нею и оставив ее в моей лавке, я пошел на площадь, раскинувшуюся у подножия крепости, и вступил в переговоры с главой корпорации фигляров, скоморохов, шарлатанов, шутов, танцовщиков, акробатов, балагуров, вожаков обезьян, вожаков медведей, барабанщиков, трубачей, дудочников, флейтистов и всяких других гаеров[27]; и я условился с этим главою относительно выполнения моего плана, пообещав ему значительное вознаграждение. И, получив от него обещание исполнить все по моему желанию, я пошел впереди него и вошел во дворец шейх-уль-ислама, отца жены моей, и уселся рядом с ним на крыльце, выходящем во двор.

И за шербетами я едва успел перекинуться с ним несколькими словами, как вдруг через открытые ворота во двор вступило целое шествие: впереди шли на головах четыре скомороха, за ними на носочках — четыре акробата, а за ними на руках — четыре фигляра, и, наконец, среди чрезвычайного шума и гама — все племя, обитающее у подножия крепости, и они били в барабаны, тамтамы и треугольники, и завывали, и танцевали, и жестикулировали, и проделывали всевозможные дурачества.

И здесь были все: и вожаки обезьян со своими обезьянами, и медвежьи поводыри с наилучшими своими медведями, и шуты со всей своей мишурой, и шарлатаны в высоких войлочных колпаках, и музыканты с шумными инструментами, от которых поднимался невыразимый гомон. И они вошли и разместились во дворе в стройном порядке, с обезьянами и медведями посредине, и каждый из лицедеев делал свое дело. Но вдруг раздался ужасный грохот табла[28], и вся суматоха прекратилась как по волшебству. И глава племени вышел вперед, приблизился к ступеням крыльца и от имени всех собравшихся сородичей величественным голосом приветствовал меня речью, выражая мне пожелания благоденствия и долголетия и излагая все то, чему я научил его.

И действительно, о господин мой, все произошло так, как предвидела молодая девушка. Ибо шейх-уль-ислам, услышав из уст самого главы племени объяснение всей этой суматохи, потребовал от меня признания. И я подтвердил ему, что я действительно родственник по отцу и по матери всех этих людей и что я сын фигляра, обезьяньего вожака, и я повторил ему все слова той роли, которая мне была указана молодой девушкой и которую ты уже знаешь, о царь времен. И шейх-уль-ислам, совершенно переменившись в лице, в крайнем негодовании сказал мне:

— Ты не можешь оставаться больше в доме и семье шейх-уль-ислама, ибо я могу опасаться, что тебе будут плевать в лицо и что к тебе будут относиться с меньшим уважением, чем к христианской собаке или иудейской свинье.

И я вначале отвечал ему:

— Клянусь Аллахом, я не разведусь со своей женой, хотя бы ты предлагал мне за это царство Ирак!

И шейх-уль-ислам, который хорошо знал, что насильственный развод запрещен шариатом, отвел меня в сторону и стал умолять в самых ласковых выражениях, чтобы я согласился на этот развод, говоря мне:

— Покрой мою честь, и Аллах покроет твою!

И я наконец снизошел до развода, сказав дочери шейх-уль-ислама:

— Я отвергаю ее один раз, два раза, три раза, я отвергаю ее!

Ибо такова формула безвозвратного развода. И после произнесения ее, так как я делал это по настоятельному требованию самого отца, я оказался сразу освобожденным от обязательства внести выкуп и приданое и избавленным от самого ужасающего кошмара, какой только давил грудь какого-либо человеческого существа.

И, не теряя времени на прощание с тем, кто в течение ночи был отцом жены моей, я без оглядки пустился наутек и одним духом прибежал к своей лавке, в которой меня все время дожидалась юная дева совершенной любви. И она сладчайшим голосом своим пожелала мне благополучного прибытия, со всей пристойностью своих манер поздравила меня с успехом и сказала мне:

— Вот теперь наступил час для нашего союза! Что думаешь ты об этом, о господин мой?

И я отвечал:

^{Шейх-уль-ислам, услышав из уст самого главы племени объяснение всей этой суматохи, потребовал от меня признания.}

— Будет ли это в моей лавке или в твоем доме?

И она улыбнулась и сказала:

— О бедняжка! Разве ты не знаешь, сколько стараний должна приложить женщина к своей особе, чтобы все было так, как подобает?! Поэтому необходимо, чтобы это произошло в моем доме!

И я отвечал:

— Клянусь Аллахом, о владычица моя, с каких это пор лилии ходят в хаммам и розы принимают ванну? Моя лавка достаточно велика, чтобы вместить тебя, о лилия или роза! Если же моя лавка сгорит, у меня есть еще для этого мое сердце!

И она мне отвечала, смеясь:

— Ты поистине изменился. Вот ты уже отделался от своих прежних манер, таких грубых. И ты умеешь говорить прекрасные комплименты. — И она прибавила: — Ну а теперь вставай, запирай свою лавку и следуй за мной!

И я, который только и ждал этих слов, поспешно отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И, выйдя из лавки последним, я запер ее на ключ и последовал на расстоянии десяти шагов за группой, состоявшей из молодой девушки и ее рабынь. И мы таким образом подошли к одному дворцу, дверь которого отперлась при нашем приближении. И когда мы вошли в него, ко мне подошли два евнуха и пригласили меня отправиться вместе с ними в хаммам. И я, решившись делать все, не спрашивая объяснений, дозволил им провести меня в хаммам, где я и принял ванну чистоты и свежести. И после этого, облеченный в тончайшие одежды и надушенный китайской амброй, я был отведен во внутренние покои, где меня уже ждала, небрежно раскинувшись на парчовом ложе, юная дева моих желаний и совершенной любви.

И вот когда мы остались одни, она сказала мне:

— Иди же сюда, иди же, о мой барабанщик! Клянусь Аллахом! Нужно быть глупым до крайних пределов глупости, чтобы отказаться, как ты недавно сделал, от ночи, подобной этой. Но чтобы не огорчать тебя, я не буду вспоминать прошлое.

И я, о господин мой, при виде этой юной девушки, уже совершенно обнаженной, белой и прекрасной, и роскошного ее сложения, и роскошного ее пухлого зада почувствовал себя вознагражденным за все пропущенное время и уже был готов наброситься на нее. Но она остановила меня жестом и улыбкой и сказала мне:

— Перед боем, о барабанщик, я хочу знать, известно ли тебе имя противника твоего?

— Источник благодати!

— Нет!

— Мать белизны!

— Нет!

— Сладкая плоть!

— Нет!

— Очищенный кунжут!

— Нет!

— Базиликовые мостки!

— Нет!

— Ретивые кудряшки!

— Нет!

Тогда я сказал:

— Ради Аллаха! О госпожа моя! Я знаю еще только одно название — гостиница дядюшки Мансура!

Но она сказала:

— Нет! — и добавила: — Чему тебя только учили теологи и мастера грамматики?!

И я ответил:

— Ничему такому.

Она сказала:

— Так слушай, вот некоторые ее названия: немые губки, жирная овечка, сладкие тисочки, отворяемые воротца, неутомимая кусака, бодрая трясучка, привлекающая бездна, колодец Якуба, детская колыбелька, гнездышко без яиц, птичка без перьев, белоснежная голубка, киска без усов, молчаливая курочка и кролик без ушей. — И, закончив таким образом свои объяснения и расширив мое понимание предмета, она внезапно обхватила меня ногами и руками и сказала мне: — Ради Аллаха! О барабанщик! Будь быстрым при атаке и неспешным при отступлении, легким на подъем и твердым при объятиях, подныривай снизу и атакуй сверху, затыкай как пробкой, и скачи без остановки, ибо отвратительным является тот, кто поднимается один или два раза, чтобы затем сесть, и кто поднимает голову, чтобы опустить ее, и кто готов, споткнувшись, упасть. Так дерзай, о юноша!

И я, мой господин, ответил:

— Хей, клянусь твоей жизнью, о госпожа моя, приступим ко всему по порядку! По порядку! — И я добавил: — С чего же нам начать?

И она ответила:

— По твоему выбору, о барабанщик!

— Тогда давай сначала засыплем корма жирной овечке!

— Она ожидает! Она ожидает!

И я сказал своему малышу: «Отвесь «салам» этой жирной овечке!» — и мой малыш отвесил ей самый глубокий привет, а она ответила на своем языке: «Пусть Аллах приумножит твое добро, пусть Аллах увеличит твое добро!»

И я, мой господин, сказал своему малышу: «Поговори с немыми губками!» — и он ответил с полным послушанием, и был щедр, и уважил немые губки, которые внезапно заговорили на своем языке, восклицая: «Пусть Аллах приумножит твое добро, пусть Аллах увеличит твое добро!»

И я сказал своему малышу: «Приручи бешеную кусаку!» — и мой малыш начал ласкать ее с большой осторожностью, и делал это так хорошо, что вернулся обратно без всякого для себя ущерба, а кусака, весьма довольная проделанной им работой, сказала на своем языке: «Отдаю тебе дань уважения, ах, какой это был дивный напиток!»

И я сказал своему малышу: «Наполни колодец Якуба, о ты, более выносливый, чем Айюб!» И мой малыш сразу же ответил: «Он меня поглощает! Он меня поглощает!» А потом этот колодец был наполнен без утомления или возражений и был заткнут так, что в нем не осталось никаких пустот.

И я сказал своему малышу: «Согрей птицу без перьев!» И малыш заработал, как молот по наковальне, и согретая птица воскликнула: «Я раскалилась! Я горю!»

И я сказал своему малышу: «О, превосходно, а теперь задай корму этой белоснежной голубке», и та ответила: «О благословение! О благо!»

И я сказал своему малышу: «Не забудь и про этого славного кролика без ушей. Пробуди-ка его ото сна, о зрачок моего глаза, которому нет равных!» — и неутомимый малыш, который так и не прилег отдохнуть, пообщался с кроликом и дал ему такой хороший совет, что тот, хотя и был без ушей, воскликнул: «Как это чудесно, как здорово!»

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И неутомимый малыш, который так и не прилег отдохнуть, пообщался с кроликом и дал ему такой хороший совет, что тот, хотя и был без ушей, воскликнул: «Как это чудесно, как здорово!»

И я продолжал, о мой господин, побуждать моего малыша общаться таким образом со своим противником, меняя каждый раз тему беседы и заставляя его работать в соответствии с каждым его свойством: брать и давать, не забывая ни о киске без усов, ни о детской колыбельке, которая была найдена очень теплой, ни о гнездышке без яиц, которое было найдено совершенно новым, ни о притягательной пропасти, в которую он нырял боком до тех пор, пока ее владелица не воскликнула: «Я сдаюсь! Я отрекаюсь от престола! Ах! Какой ныряльщик!» И он вынырнул оттуда без всякого ущерба и еще более сильным и наконец посетил раскаленную, словно духовка, гостиницу дядюшки Мансура, из которой вернулся более тяжелым и более крупным, чем топинамбур.

И мы не останавливали наш поединок, о господин мой, до самого утра, пока не наступило время произнести утреннюю молитву и идти в хаммам.

И когда мы вышли из хаммама и сошлись за утренней едой, дева совершенной любви сказала мне:

— Клянусь Аллахом, о мой барабанщик, ты поистине великолепен, и судьба благоволила ко мне, когда заставила меня остановить на тебе свой выбор. И не следует ли нам теперь узаконить наш союз? Что ты думаешь об этом? Желаешь ли остаться со мной по закону Аллаха или же предпочтешь отказаться навсегда от моего лицезрения?

И я отвечал:

— Скорее бы я предпочел смерть, чем отказаться от радости глядеться в это лицо белизны, о госпожа моя!

И она сказала:

— В таком случае нам нужны кади и свидетели.

И она приказала тотчас же позвать кади и свидетелей и без всяких проволочек написать наш брачный договор. После этого мы сели вдвоем за нашу первую общую трапезу, а потом подождали, пока не закончилось пищеварение и не прошла вся опасность повредить желудку, чтобы опять приняться за наши игры и забавы и соединить таким образом день с ночью.

И я жил такой жизнью, о господин мой, с девой совершенной любви, не зная отдыха, в течение тридцати ночей и тридцати дней, совершая то, что должно было случаться, и заполняя то, что должно быть заполнено, пока наконец в один день я не почувствовал нечто вроде головокружения и сказал своей противнице по любовной борьбе:

— Я не знаю, что со мной, но, клянусь Аллахом, я не в силах бросить копье в двенадцатый раз.

И она воскликнула:

— Что?! Что?! Но двенадцатое самое необходимое, все прежние в счет не идут!

И я сказал ей:

— Это невозможно! Невозможно!

Тогда она принялась смеяться и сказала мне:

— Тебе нужен отдых. И мы тебе дадим его.

И далее я уже ничего не слышал, ибо силы мои покинули меня и я покатился на пол, точно осел без узды.

И когда я очнулся от своего обморока, я увидел себя на цепи в этом маристане, в обществе двух сотоварищей, этих достопочтенных молодых людей.

И стражи на мой вопрос отвечали:

— Это для твоего отдыха! Это для твоего отдыха!

И клянусь твоей жизнью, о господин мой султан, я теперь уже чувствую себя вполне отдохнувшим и окрепшим, и я прибегаю к твоему великодушию, чтобы ты меня вновь соединил с девой совершенной любви. Что же касается ее имени и положения, то это превышает мои познания. И я тебе рассказал все, что мне было известно.

Такова моя история, изложенная в том же порядке и последовательности, как она действительно протекала. Но один Аллах всеведущ!

Когда султан Махмуд и его визирь, бывший султан-дервиш, выслушали эту историю второго молодого человека, они удивились до крайних пределов удивления тому порядку и ясности, с которыми она была рассказана. И султан сказал молодому человеку:

— Клянусь моей жизнью! Если даже причина твоего заключения не была столь незаконна, я все-таки освободил бы тебя, выслушав твой рассказ. — И он прибавил: — Можешь ли ты привести нас к дворцу юной девушки?

И он отвечал:

— Могу, конечно, даже с закрытыми глазами!

Тогда султан, и визирь, и новый придворный, бывший первый сумасшедший, встали, и султан сказал молодому человеку, приказав снять с него оковы:

— Предшествуй нам на пути, ведущему к твоей супруге!

И уже все четверо готовы были выйти, как вдруг третий молодой человек, который еще оставался с цепью на шее, воскликнул:

— О господа мои! Да будет Аллах над всеми нами! Прежде чем уходить, выслушайте мою историю, ибо она еще более необыкновенна, чем история моих товарищей!

И султан сказал ему:

— Освежи сердце свое и успокой дух свой, ибо мы не замедлим вернуться сюда!

И они пошли, предшествуемые молодым человеком, пока не приблизились к дверям дворца, увидав который, султан воскликнул:

— Аллах акбар![29] Да сгинет Иблис-искуситель! Этот дворец, о друзья мои, есть жилище третьей дочери моего дяди, покойного султана. И наша судьба — непостижимая судьба. Хвала Тому, Кто соединяет разъединенное и восстанавливает расторгнутое!

И он вошел во дворец в сопровождении своих спутников и приказал уведомить о своем прибытии дочь своего дяди, которая поспешила предстать между рук его.

И действительно, это оказалась дева совершенной любви! И она поцеловала руку султана, супруга сестры своей, и заявила, что ожидает его приказаний.

И султан сказал ей:

— О дочь моего дяди, я привел тебе твоего супруга, этого прекрасного юношу, которого я сию минуту назначаю вторым придворным, и отныне он будет постоянным моим сотрапезником и сотоварищем. Ибо я знаю его историю и мимолетную неприятность, которая произошла между вами. Но впредь этого не повторится, потому что он уже отдохнул и укрепился.

И юная девушка отвечала:

— Слушаю и повинуюсь! И с той минуты, как он находится под твоим покровительством и под твоим ручательством, и так как ты утверждаешь, что он уже укрепился, я согласна жить с ним опять!

И султан сказал ей:

— Да воздастся тебе за это, о дочь моего дяди! Ты сняла большую тяжесть с моего сердца! — И он прибавил: — Позволь только нам увести его с собой на некоторое время. Ибо нам надо еще прослушать одну историю, которая должна быть совершенно необыкновенна.

И он простился с нею и вышел с молодым человеком, новым, вторым его придворным, и со своим визирем, и со своим первым придворным.

И когда они пришли в маристан, то уселись на прежнее место, перед третьим молодым человеком, который дожидался их с пламенным нетерпением и с цепью на шее и который тотчас же начал свою историю так:

РАССКАЗ ТРЕТЬЕГО СУМАСШЕДШЕГО

Знай, о верховный владыка, и ты, о визирь, и вы, о досточтимые придворные, бывшие мои товарищи по заключению, знайте, что моя история не имеет ни малейшего сходства с только что вам рассказанными, потому что оба мои сотоварища были ввергнуты сюда молодыми девушками, я же нахожусь здесь совершенно по другой причине. Впрочем, повергаю мои слова на ваше собственное суждение.

Я был еще ребенком, о господа мои, когда отец мой и мать моя скончались в милосердии Воздаятеля. И я был подобран сострадательными соседями, такими же бедняками, как и мы, которые, не имея сами даже наиболее необходимого, не могли тратиться на мое воспитание и предоставляли мне шататься по улицам с открытой головой и голыми ногами, не имеющим на себе другой одежды, кроме половины рубахи из синей бумажной материи. Но я, должно быть, не имел очень противного вида, потому что прохожие, глядя на меня, когда я жарился на солнце, часто, останавливаясь, восклицали:

— Да сохранит Аллах этого ребенка от дурного глаза! Он прекрасен, как частица луны!

И бывало иной из них покупал для меня халвы из турецкого гороха или желтой тягучей карамели, которая растягивается в нитку, и, давая мне это, они похлопывали меня по щеке, или поглаживали меня по голове, или ласково потягивали меня за хохол, остававшийся на макушке моей бритой головы. И я открывал во всю ширину рот свой и одним глотком проглатывал все эти лакомства. И это заставляло восклицать от удивления тех, которые смотрели на меня, и открывать глаза зависти у уличных мальчишек, которые играли вместе со мною. И таким образом я достиг двенадцатилетнего возраста.

И вот в один день среди других дней я отправился со своими обычными товарищами поискать ястребиные или вороньи гнезда на вершинах развалин, как вдруг заметил в шалаше из пальмовых листьев, скрытом в глубине двора, неопределенную и неподвижную фигуру какого-то живого существа. И, зная, что в покинутых домах живут ифриты и мариды[30], я подумал: «Это марид!»

И, охваченный ужасом, я соскочил с вершины разрушенного дома и хотел уже бежать со всех ног и уничтожить короткое расстояние между мной и этим маридом. Но из глубины шалаша послышался ласковый голос, призывавший меня, и он говорил:

— Почему бежишь ты, милое дитя? Приди отведать мудрости! Ступай ко мне без страха! Я не ифрит и не марид, я человек, живущий в уединении и размышлении. Приди, дитя мое, я научу тебя мудрости!

Дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я, задержанный в своем бегстве непреодолимой силой, вернулся обратно и направился к шалашу, тогда как сладостный голос продолжал говорить мне:

— Приди, милое дитя, приди!

И я вошел в шалаш и увидел, что эта неподвижная фигура была старцем, которому, казалось, было бесчисленное множество лет. И его лицо, несмотря на его весьма преклонный возраст, было как солнце. И он взял меня за руку и прибавил:

— Ты будешь моим учеником. И ты достигнешь того, что когда-нибудь будешь сам наставником других учеников.

И, говоря это, он запечатлел на мне поцелуй мира, усадил рядом с собою и тотчас же начал меня поучать. И я был покорен его словами и красотой учения его; и я забыл для него мои игры и моих товарищей. И он стал отцом моим и матерью моей. И я выказывал ему глубокое уважение, и необыкновенную нежность, и безграничное повиновение. И так протекло пять лет, в течение которых мне было дано дивное воспитание. И дух мой был вскормлен хлебом мудрости.

Но, о господин мой, вся мудрость ни к чему, если она не посеяна в землю, недра которой плодородны. Ибо она может быть вырвана с корнем первым же взмахом граблей безумия, которыми прочищается плодородная грядка, и тогда не остается ничего, кроме засухи и бесплодия. И я должен был испытать на себе силу инстинктов, торжествующих над предписаниями.

И действительно, однажды старый мудрец, мой учитель, послал меня на двор мечети просить милостыню для поддержки нашего существования; и я был одарен от щедрот правоверных и направился к выходу и пошел по пути, ведущему в наше уединение. Но по дороге, о господин мой, я встретил толпу евнухов, посреди которых покачивалась молодая девушка, прикрытая вуалью; и сквозившие сквозь эту вуаль глаза ее, казалось мне, заключали в себе все небо. И евнухи были вооружены длинными палками, которыми они били по спинам прохожих, чтобы сгонять их с пути, по которому шествовала их госпожа. И я услышал, как народ со всех сторон перешептывался: «Дочь султана! Дочь султана!»

И я, о господин мой, вернулся к моему учителю с взволнованной душою и с беспорядком в голове. И я сразу забыл все наставления моего учителя, и мои пять лет мудрости, и обеты отречения.

И учитель мой с печалью смотрел на меня, тогда как я плакал. И мы провели всю ночь рядом друг с другом, не произнося ни слова.

И утром, после того как я, по обыкновению, поцеловал у него руку, я сказал ему:

— О отец мой и мать моя, прости недостойного ученика твоего, но нужно, чтобы душа моя видела еще раз дочь султана, хотя бы я только бросил на нее один-единственный взгляд.

И мой учитель сказал мне:

— О сын отца твоего и матери твоей, о дитя мое, если только этого желает душа твоя, ты увидишь дочь султана. Но подумай о расстоянии, разделяющем отшельников мудрости от царей земли. О сын отца твоего и матери твоей, о вскормленный нежностью моей, разве ты забыл, насколько мудрость несовместима с посещением дочерей Адама, хотя бы они были дочерьми царей?! И разве теперь ты хочешь отказаться от мира сердца твоего?! И разве ты хочешь, чтобы я умер в убеждении, что с моею смертью исчезнет последний хранитель обетов уединения?! О сын мой, ничто не доставляет таких богатств, как отречение, и ничто не дает такого удовлетворения, как уединение!

Но я отвечал:

— О отец мой и мать моя, если я не смогу увидеть царевну, бросить на нее хотя бы один взгляд, я, без сомнения, умру.

Тогда учитель мой, который очень любил меня, видя мою печаль и мое отчаяние, сказал мне:

— Дитя, довольно ли для удовлетворения твоих желаний одного взгляда на царевну?

И я отвечал:

— Без всякого сомнения!

И он со вздохом приблизился ко мне и потер у меня под бровями какой-то мазью — и в то же мгновение часть моего тела исчезла, и во мне осталась видимой только половина человека, одно туловище, одаренное движением.

И учитель мой сказал мне:

— Перенесись теперь в центр города — и ты достигнешь цели желаний твоих!

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И в мгновение ока я был перенесен на общественную площадь, где по прибытии я тотчас же был окружен бесчисленной толпой. И каждый смотрел на меня с изумлением. И со всех сторон сбегались взглянуть на это чудо — не человека, а половину человека, которая двигалась с такой быстротой. И молва об этом странном явлении вскоре распространилась по всему городу и достигла дворца, в котором жила дочь султана со своею матерью. И обе они пожелали удовлетворить свое любопытство и послали евнухов за мною, чтобы привести меня и поставить пред их светлые очи. И я был приведен во дворец и введен в гарем, и, пока царевна и мать ее с любопытством разглядывали меня, я смотрел на нее. И после этого они приказали евнухам поднять меня и отнести на то самое место, где они нашли меня. И я вернулся в шалаш моего учителя, с душою, взволнованной, как никогда, и с головою, расстроенной еще более прежнего.

И я нашел его лежащим на рогоже, со стесненной грудью и с таким желтым лицом, точно он уже боролся со смертью. Но сердце мое было слишком занято другим, и я не почувствовал в себе тревоги за него. И он спросил у меня слабым голосом:

— Видел ли ты, дитя мое, дочь султана?

И я отвечал:

— Да, но это было для меня хуже, чем вовсе не видеть ее. И отныне душа моя не найдет себе покоя, пока я не достигну того, чтобы сесть рядом с нею и насытить взоры мои ее лицезрением.

И он сказал мне, глубоко вздыхая:

— О возлюбленный ученик мой, как я опасаюсь за мир сердца твоего! Ах! Возможно ли равенство между людьми уединения и людьми власти?!

И я отвечал:

— О отец мой, если я, по крайней мере, не положу своей головы рядом с ее головой, и если я не насмотрюсь на нее, и если я не коснусь ее очаровательной шеи моей рукой, мне покажется, что я дошел до пределов несчастья, и я умру от отчаяния!

Тогда учитель мой, любивший меня, беспокоясь за мой рассудок и за мир сердца моего, сказал мне:

— О сын отца твоего и матери твоей, о дитя мое, несущее в себе жизнь и забывшее, насколько женщина есть существо взбалмошное и развращенное, ступай удовлетвори все твои желания. Но в качестве последней милости я умоляю тебя вырыть на этом самом месте мою могилу и закопать меня в ней, не обозначая камнем место упокоения моего. А теперь наклонись, сын мой, чтобы я мог дать тебе средство достичь цели желаний твоих.

И я, о господин мой, наклонился к учителю моему, и он потер веки моих глаз каким-то черным порошком и сказал мне:

— О бывший ученик мой, благодаря свойствам этого порошка ты теперь невидим для глаз людей. И теперь ты можешь безбоязненно удовлетворить все твои желания. И да будет благословение Аллаха над головой твоей и да сохранит Он тебя по мере возможного от козней проклятых, смущающих избранников уединения!

И, сказав это, достопочтенный учитель мой скончался. И я поспешил зарыть его в яме, которую выкопал под тем же шалашом, в котором он жил, — да примет его Аллах в милосердии Своем и дарует ему место избранных! После этого я поспешил к дворцу дочери султана.

И поскольку я был невидим для всех глаз, я вошел во дворец незамеченным и, следуя по избранному мною пути, прошел в гарем и направился прямо в покои царевны. И я нашел ее лежащей на ее ложе, так как это было время полуденного отдохновения. И на ней не было никакой другой одежды, кроме рубашки из мосульской ткани.

И я, о господин мой, не имевший еще в жизни случая видеть женскую наготу, был столь взволнован, что совершенно забыл всю мудрость и все предписания. И я воскликнул:

— Аллах! Аллах!

И это было произнесено таким сильным голосом, что молодая девушка полуоткрыла глаза свои, испуская вздох пробуждения, и повернулась на своем ложе. К счастью, дело ограничилось только этим, но я, о господин мой, увидел в этот момент непередаваемое! Я был поражен тем, что такая хрупкая и нежная девушка обладала таким большим задом. И я был очень удивлен, и подошел еще ближе, зная, что я невидим, и очень деликатно приложил свой палец к этому заду, чтобы пощупать его, и мое сердце было удовлетворено этим. И я почувствовал, какой он был полный, податливый, лоснящийся и зернистый. Но я не мог прийти в себя от удивления, вызванного его объемом, и я подумал: «Почему он такой большой? Почему такой мясистый?» И, думая об этом и не находя удовлетворительного ответа, я поспешил вступить в контакт с молодой девушкой. И я сделал это с бесконечными мерами предосторожности, чтобы не разбудить ее. И когда я понял, что первая опасность миновала, я рискнул сделать кое-какие движения. И очень мягко и нежно мой малыш, который тебе известен, о мой господин, вступил в эту игру, в свою очередь. И он был очень осторожен, чтобы не быть грубым или не применять недозволенное; в любом случае он также довольствовался тем, что узнал, и тем, чего узнать не смог. И ничего более, о господин мой. И мы оба решили для первого раза, что этого вполне достаточно, чтобы составить для себя суждение о нем, те есть удивительном заде этой девушки.

Но вот как раз в тот момент, когда я собирался встать, искуситель толкнул меня под руку, чтобы ущипнуть девушку прямо за одну из тех удивительных округлостей, объем которых приводил меня в такое недоумение, и я не смог устоять перед этим искушением, и вот я ущипнул девушку прямо за середину этой округлости. И — прочь от нас, нечистый! — боль, которую почувствовала молодая девушка, была так сильна, что на этот раз она проснулась, и соскочила со своего ложа, и издала крик ужаса, и начала громко звать мать свою.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Прочь от нас, нечистый! Боль, которую почувствовала молодая девушка, была так сильна, что на этот раз она проснулась, и соскочила со своего ложа, и издала крик ужаса, и начала громко звать мать свою. И мать, услышав тревожные призывы своей дочери и крики ужаса, прибежала, надевая на ходу свои одежды; а за нею следовали старая кормилица молодой девушки и евнухи.

И молодая девушка продолжала кричать, приложив руку к тому месту, за которое ее ущипнули:

— Прибегаю к Аллаху от шайтана, побитого камнями!

И в то же время мать ее и кормилица спрашивали ее:

— Что с тобою? Что с тобою? И почему ты держишься за это достопочтенное место? Что там такое? Покажи нам это место!

И кормилица повернулась к евнухам и, косо глядя на них, закричала им:

— Ступайте отсюда!

И евнухи удалились, втихомолку проклиная зловещую старуху.

И я оставался невидим благодаря порошку моего покойного учителя — да помилует его Аллах!

И вот когда мать и кормилица в одно и тоже время тормошили ее настойчивыми своими расспросами и вытягивали свои шеи, чтобы получше рассмотреть, что здесь могло быть, молодая девушка, покраснев от боли, могла только произнести:

— Это тут! Это тут! Меня ущипнули! Меня ущипнули!

И обе женщины начали присматриваться и увидели красный след, уже распухший, от моего большого и указательного пальцев. И они попятились, крайне испуганные и смущенные, и закричали:

— О, проклятье! Кто это сделал? Кто это сделал?

И молодая девушка принялась плакать, говоря:

— Я не знаю! Я не знаю! — И она прибавила: — Меня ущипнули как раз в то время, когда мне снилось, что я ем большой огурец!

И обе женщины, услышав это, начали наклоняться и заглядывать за занавески и за драпировки и, не найдя ничего подозрительного, сказали молодой девушке:

— Уверена ли ты, что не ущипнула себя сама во время сна?

И она отвечала:

— Я скорее готова умереть, чем так больно щипать себя!

Тогда старая кормилица сказала:

— Нет прибежища и власти, кроме Аллаха Всевышнего и Всемогущего. Тот, кто ущипнул нашу дочь, есть неименуемый, один из числа неименуемых, населяющих воздух. И он, должно быть, вошел сюда через это открытое окно. И, увидав нашу дочь спящей и с обнаженным задом, не мог воздержаться от желания ущипнуть ее. Наверное, так оно и было. — И, сказав это, она побежала закрыть окно и двери и прибавила: — Прежде чем положить дочери нашей холодный компресс с уксусом, нам надо поспешить поохотиться за нечистым. И для этого нет более действенного средства, как зажечь в комнате верблюжий кизяк, ибо верблюжий кизяк невыносим для обоняния ифритов, маридов и других неименуемых. И я знаю слова, которые надо произносить при выкуривании их. — И тотчас же она закричала евнухам, столпившимся за дверью: — Ступайте принесите поскорее корзину верблюжьего кизяка!

И когда евнухи удалились, чтобы исполнить это приказание, мать приблизилась к дочери своей и спросила ее:

— Уверена ли ты, о дочь моя, что нечистый не сделал тебе ничего другого? И не чувствовала ли ты того, о чем я хочу сказать тебе?

Она отвечала:

— Я не знаю!

Тогда мать и кормилица опустили свои головы и осмотрели девушку. И они увидели, как я и говорил тебе, о господин мой, что все было на своем месте и что над ней не было произведено никакого насилия. Однако нюх у проклятой кормилицы был слишком тонкий, и он заставил ее сказать:

— Я чувствую над нашей дочерью запах злого джинна мужского пола! — И она закричала евнухам: — Где же кизяк, о проклятые?!

И как раз в это время евнухи вернулись с корзиной кизяка и поспешно передали его старухе через дверь, которая была приоткрыта на одно мгновение.

Тогда старая кормилица, сняв сначала ковры, которыми был покрыт пол, бросила кизяк на мраморные плиты и подожгла его. И лишь только пошел от него дым, она начала бормотать над огнем какие-то непонятные слова и чертить в воздухе какие-то магические знаки.

И вот дым от горевшего кизяка, наполнивший комнату, начал есть мои глаза так больно, что они наполнились слезами, и я был принужден несколько раз вытирать их краем одежды моей. И я не подумал при этом, о господин мой, что таким образом я мало-помалу снимаю порошок, делавший меня невидимым и которого по своей непредусмотрительности я не догадался взять побольше у моего учителя перед его смертью.

И вдруг все три женщины испустили одновременно крик ужаса, указывая на меня пальцами:

— Вот ифрит! Ифрит! Ифрит!

И они позвали на помощь евнухов, которые тотчас же наводнили всю комнату и бросились на меня с намерением убить меня.

Но я закричал на них самым страшным голосом, каким только мог:

— Если вы мне причините малейшее зло, я позову на помощь моих братьев-джиннов, и они истребят вас и обрушат этот дворец на головы его обитателей!

И они испугались и удовольствовались тем, что связали меня.

И тогда старуха закричала:

— Мои пять пальцев левой руки — на твой правый глаз, и пять пальцев другой — на твой левый глаз!

И я сказал ей:

— Замолчи, проклятая колдунья, или я призову моих братьев-джиннов, и они вгонят длину твою в ширину твою!

Тогда она испугалась и замолчала. Но через несколько минут закричала опять:

— Так как это ифрит, мы не можем убить его! Но мы можем заточить его на весь остаток дней его! — И она сказала евнухам: — Возьмите его и отведите в маристан, и наденьте ему на шею цепь, и прикрепите эту цепь к стене. И скажите стражам, что, если они позволят ему убежать, всех их ждет неминуемая смерть.

И тотчас же евнухи схватили меня, и увели, и бросили в этот маристан, где я познакомился с моими бывшими сотоварищами, нынешними достопочтенными придворными.

Такова моя история, и такова, о господин мой султан, причина моего заключения в эту тюрьму для умалишенных, и вот почему эта цепь на моей шее. И я рассказал тебе все от одного конца и до другого и надеюсь на Аллаха и на тебя, что вина моя будет мне отпущена и что ты по доброте своей извлечешь меня из этих уз и поместишь в каком угодно другом месте, но только не за этими замками. И было бы лучше всего, если бы я сделался супругом царевны, из-за которой я потерял свой разум, — Всевышний да пребудет над нами!

Когда султан Махмуд выслушал эту историю, он повернулся к своему визирю, бывшему султану-дервишу, и сказал ему:

— Вот как судьба сводит все происшествия в семье нашей, ибо царевна, в которую влюблен этот молодой человек, — последняя дочь покойного султана, отца супруги моей! И нам только остается наилучшим образом закончить последнее происшествие.

Потом он повернулся к молодому человеку и сказал ему:

— Поистине, твоя история — удивительная история, и, если бы ты даже не просил отдать тебе в жены дочь моего дяди, я тебе все-таки назначил бы ее в благодарность за то удовольствие, которое доставили мне слова твои! — И он приказал тотчас же снять с него цепи и сказал ему: — Отныне ты будешь третьим моим придворным, и я сейчас же распоряжусь, чтобы были сделаны все приготовления для твоей свадьбы с царевной, с которой ты уже познакомился.

И молодой человек поцеловал руку великодушного султана. И все они вышли из маристана и возвратились во дворец, где по случаю восстановления брака двух царевен и бракосочетания молодого человека с третьей царевной были назначены большие празднества и общественные увеселения. И все обитатели города, большие и малые, были приглашены принять участие в торжествах, которые должны были продолжаться сорок дней и сорок ночей, в честь бракосочетания дочери султана с учеником мудреца и соединения тех, которые были разъединены.

И все они жили в любовных утехах и забавах до самой неотвратимой разлуки.

— Такова, о благословенный царь, — продолжала Шахерезада, — сложная и весьма запутанная история привлекательного незаконнорожденного, который был сначала султаном, а потом бродячим дервишем, пока султан Махмуд не назначил его своим визирем, и история о том, что было с его другом, султаном Махмудом, и тремя сумасшедшими, заключенными в маристан. Но Аллах всех выше, всех щедрее, всех мудрее!

Потом, не останавливаясь, она прибавила:

— Но я не знаю, может ли эта история считаться столь удивительной и столь поучительной, как слово над девяноста девятью отрубленными головами?!

И царь Шахрияр воскликнул:

— Что это за слово, о Шахерезада, и что за головы, о которых я ничего не знаю?

И Шахерезада сказала: