Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ВСТРЕЧИ ГАРУНА АЛЬ-РАШИДА НА БАГДАДСКОМ МОСТУ

О царь времен, о венец главы моей, дошло до меня, что халиф Гарун аль-Рашид — да пребудет с ним благодать Аллаха! — однажды покинул свой дворец в компании визиря своего Джафара и меченосца Масрура, которые были переодеты, как и он сам, в костюмы благородных городских купцов. И когда он подошел с ними к каменному мосту, который соединяет два берега Тигра, то увидел на земле, у самого входа на мост, слепого старика, который сидел, подогнув ноги свои, и просил у прохожих милостыню ради Аллаха. И халиф остановился перед старым калекой и положил золотой динар в его протянутую ладонь. А нищий при этом внезапно схватил халифа, который уже собирался продолжить путь свой, за руку и сказал ему:

— О щедрый податель! Пусть Аллах вознаградит тебя за этот поступок души твоей самыми избранными из благословений Своих! Но я умоляю тебя, прежде чем ты уйдешь, не отказывай мне в благодати, которую я прошу у тебя! Подними руку свою и ударь меня в щеку или дай оплеуху по уху моему!

И, сказав это, он отпустил руку халифа, чтобы незнакомый ему благодетель мог ударить его по щеке. Тем не менее, опасаясь, что он уйдет, не доставив ему должного удовлетворения на его просьбу, старик позаботился о том, чтобы схватить халифа за подол его длинного платья.

Увидев и услышав все это, халиф очень растерялся и сказал слепому:

— О дядя, пусть Аллах защитит меня от повиновения твоему повелению! Ибо тот, кто дает милостыню ради Аллаха, не должен стирать свои заслуги, плохо обращаясь с теми, кто получает выгоду от этой милостыни. И жестокое обращение, к которому ты обязываешь меня прибегнуть, — это действие, недостойное правоверного.

И, сказав это, он попытался освободиться от хватки слепого. Но он не учел бдительности старика, который, предвидя движение халифа, приложил гораздо больше усилий, со своей стороны, чтобы не отпустить его. И он сказал ему:

— О мой щедрый учитель, прости меня за мою назойливость и смелость просьбы моей. И позвольте мне снова умолять тебя дать мне эту затрещину по уху. В противном случае я предпочту, чтобы ты забрал свое подаяние, ибо я могу принять его только при этом условии, не оскорбляя себя перед Аллахом и не нарушая клятву, которую я дал перед лицом Того, Кто видит тебя и видит меня. — Затем он добавил: — И если бы ты знал, о мой господин, причину моей клятвы, ты без колебаний согласился бы, что я совершено прав.

При этом халиф сказал себе: «Я не вижу иного выхода, вероятно, у Аллаха Всемогущего есть Свои соображения по поводу доводов этого слепого старика».

И поскольку он больше не хотел привлекать к себе любопытство прохожих, поспешил сделать то, о чем его просил слепой, который, получив свою затрещину, сразу отпустил его, поблагодарив, а потом вознес обе руки к небу, чтобы призвать благословение на его голову.

И аль-Рашид, освободившись таким образом, ушел со своими двумя спутниками, и он сказал Джафару:

— Ради Аллаха! История этого слепого должна быть удивительной, а его случай — очень странным! Поэтому вернитесь к нему и скажите, что вы пришли от имени эмира правоверных, чтобы приказать ему быть завтра во дворце во время послеобеденной молитвы.

И Джафар вернулся к слепому, сообщил ему приказ своего господина, а потом вернулся к халифу. Однако не успели они сделать и нескольких шагов, как увидели на левой стороне моста, почти напротив слепого, сидевшего второго нищего — калеку с искалеченными ногами и порезанным ртом. И меченосец Масрур по знаку своего хозяина подошел к этому второму калеке с больными ногами и подал ему милостыню, которая была записана в его судьбе на тот день. И человек этот поднял голову и рассмеялся, сказав:

— Хей, валлахи, за всю свою жизнь школьного учителя я не заработал столько, сколько получил от твоей великодушной руки, о господин мой!

И аль-Рашид, которого весьма удивил этот ответ, повернулся к Джафару и сказал ему:

— Клянусь головой моей! Если это школьный учитель и он вынужден теперь просить милостыню на мосту, то его история должна быть, безусловно, очень странной. Поспеши к нему и прикажи ему явиться завтра в час, назначенный для слепого, к воротам моего дворца.

И приказ этот был выполнен, и они продолжили свою прогулку.

Но не успели они еще отойти от калеки, как услышали, как тот громко призывает благословения на голову подошедшего к нему какого-то шейха. И они решили посмотреть, чтобы понять, в чем тут дело. И они увидели, что этот шейх пытается увернуться от калеки, явно сбитый с толку благословениями и похвалами, которые он ему посылал. И они поняли, со слов калеки, что милостыня, которую только что вручил ему этот шейх, была значительнее, чем милостыня Масрура, — такая, какой этот бедняга никогда еще не получал. И Гарун выразил Джафару свое изумление, увидав, что простой человек проявил большую щедрость рук своих, чем его собственные, и он добавил:

— Я хотел бы узнать этого шейха и понять мотив его удивительной щедрости. Иди, о Джафар, и скажи ему, чтобы он явился завтра и стал между рук моих в час, назначенный для слепого и калеки.

И это приказание был тотчас же выполнено.

И они уже собирались продолжить путь свой, как вдруг увидели, что по мосту движется великолепная процессия, какую обычно могут позволить себе только цари и султаны. И впереди ехали конные глашатаи, которые кричали:

— Дорогу нашему господину, супругу дочери могущественного султана Китая и дочери могущественного султана Синда и Индии!

А во главе кортежа на скакуне, порода которого чувствовалась в каждом его движении, ехал эмир или, может быть, сын царя, облик которого был блистателен и полон благородства. А сразу за ним шли двое конюших[51], которые вели на поводу из синего шелка запряженного величественного верблюда с паланкином, в котором сидели, одна справа, а другая слева, под навесом из красной парчи и с лицами, закрытыми оранжевой шелковой вуалью, две принцессы, жены всадника. Замыкала же шествие труппа музыкантов, наигрывавших на своих инструментах необычных форм индийские и китайские мелодии.

И Гарун, изумленный и одновременно удивленный этим зрелищем, сказал своим спутникам:

— Какой удивительный незнакомец! Вероятно, он впервые в моей столице. Я принимал у себя самых могущественных царей, принцев и эмиров мира, и правители заморских неверных и из стран франков, и из областей крайнего Запада посылали ко мне свои посольства и своих представителей. Однако никто из тех, кого я видел, не был сравним с ним по красоте и изяществу.

Затем он обернулся к своему меченосцу Масруру и сказал ему:

^{Во главе кортежа на скакуне, порода которого чувствовалась в каждом его движении, ехал эмир или, может быть, сын царя, облик которого был блистателен и полон благородства.}

— Поспеши, о Масрур, проследить за этим шествием, чтобы увидеть то, что можно увидеть, и без промедления вернись ко мне во дворец, позаботившись, однако, пригласить этого знатного незнакомца явиться завтра и стать между рук моих в час, назначенный для слепого, калеки и великодушного шейха.

И когда Масрур отправился выполнять приказ, халиф и Джафар наконец перешли через мост. Однако когда они добрались до конца его, то увидели посреди открывшейся перед ними площади, служившей для состязаний и турниров, большое скопление зрителей, глазевших на молодого человека, сидевшего верхом на красивой белой кобыле, которую он пускал во всю прыть, пришпоривая и охаживая большим кнутом так, что она была вся в пене и крови, а ноги и все тело ее дрожали.

И при виде этого зрелища халиф, который был любителем лошадей и не выносил жестокого обращения с ними, был на грани негодования и спросил у зрителей:

— Почему этот молодой человек ведет себя так жестоко по отношению к этой прекрасной послушной кобыле?

И люди ему отвечали:

— Мы этого не знаем, одному Аллаху это известно. Но каждый день в одно и то же время мы видим, как этот молодой человек появляется здесь на своей кобыле, и мы становимся свидетелями его бесчеловечного с ней обращения! — И они добавили: — В конце концов, он является законным хозяином своей кобылы, и он может обращаться с ней, как ему заблагорассудится.

И Гарун обратился к Джафару и сказал ему:

— О Джафар, позаботься узнать о причине, которая толкает этого юношу на такое жестокое обращение со своей кобылой. А если он откажется раскрыть это тебе, ты скажешь ему, кто ты, и прикажешь, чтобы он явился завтра и стал между рук моих в час, назначенный для слепого, калеки, щедрого шейха и чужестранного гостя.

И Джафар ответил, что слушает и повинуется, и халиф оставил его на площади, чтобы вернуться в одиночестве во дворец свой.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И Джафар ответил, что слушает и повинуется, и халиф оставил его на площади, чтобы вернуться в одиночестве во дворец свой.

И на следующий день после полуденной молитвы, когда халиф вошел в диван вершить суд, великий визирь Джафар немедленно представил перед ним пять человек, которых они встретили накануне на мосту и на площади Багдада, а именно: слепого, которому халиф дал оплеуху, несчастного калеку, бывшего школьного учителя, щедрого шейха, благородного всадника, которого в пути сопровождали индийские и китайские мелодии, и юношу, хозяина белой кобылы. И когда все эти пятеро поклонились трону его и поцеловали землю между рук его, халиф сделал им знак встать, и Джафар расставил их в должном порядке, рядом друг с другом, на ковре у подножия трона.

Тогда аль-Рашид первым делом обратился к юноше, который был хозяином белой кобылы, и сказал ему:

— О юноша, проявивший вчера такое бесчеловечное отношение к прекрасной и послушной белой кобыле, на которой ты ехал верхом, можешь ли ты рассказать мне свою историю, чтобы я знал причину, побудившую душу твою действовать таким варварским образом по отношению к бессловесному созданию, которое не может отвечать на оскорбления оскорблениями и на побои побоями? И не говори мне, что ты действовал таким образом, чтобы дрессировать или приручать свою кобылу, ибо в своей жизни я сам приручил и обучил великое множество жеребцов и кобыл, но никогда мне не приходилось так жестоко обращаться с теми лошадьми, которых я дрессировал. И не говори мне, что ты так изводил свою кобылу, чтобы позабавить зрителей, ибо это бесчеловечное зрелище не только не забавляло их, но возмущало до глубины души, и меня вместе с ними. И клянусь, лишь Аллах удерживает меня от того, чтобы примерно наказать тебя так, как ты того заслуживаешь, и положить конец этому отвратительному зрелищу. Поэтому говори без лжи и не скрывая от меня причины твоего поведения, ибо это единственный способ избежать моего гнева и получить мое благоволение. И я даже готов, если твой рассказ меня удовлетворит и твои слова оправдают твои действия, простить тебя и забыть все, что я видел оскорбительного в твоем поведении.

И когда юноша, владелец белой кобылы, услышал слова халифа, лицо его пожелтело, как шафран, и он опустил голову, храня молчание, охваченный великим смущением и безграничной печалью. И поскольку он продолжал стоять так, не в силах произнести ни слова, а слезы текли из его глаз и падали ему на грудь, халиф сменил гнев на милость и, возбуждаемый любопытством сверх меры, сказал ему мягко:

— О юноша, забудь, что ты находишься в присутствии эмира правоверных, и говори здесь свободно, словно ты в кругу друзей своих. И я клянусь заслугами моих славных предков, что тебе не будет причинено никакого вреда.

Тогда Джафар принялся делать юноше головой и глазами многозначительные знаки ободрения, которые явно означали: «Говори уверенно и не волнуйся».

Тогда юноша перевел дух, поднял голову, еще раз поцеловал землю между рук халифа и сказал:

ИСТОРИЯ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА, ХОЗЯИНА БЕЛОЙ КОБЫЛЫ

Знай, о эмир правоверных, что меня знают в моем квартале под именем Сиди Неман. А моя история, которую я собираюсь рассказать тебе по твоему приказу, — это тайна мусульманской веры. И она столь удивительна, что, будучи записана иглою во внутреннем уголке глаза, могла бы послужить спасительным уроком для тех, кто с уважением читал бы ее.

И молодой человек замолчал на мгновение, чтобы освежить в уме все свои воспоминания, и продолжил так:

— Когда умер отец мой, он оставил мне то, что во славу Аллаха перешло мне по наследству. И я увидел, что эти свалившиеся на мою голову по воле Аллаха блага больше и изысканнее, чем могла бы пожелать душа моя. И я увидел, помимо прочего, что в одночасье стал самым богатым и уважаемым человеком в своем квартале. Но моя новая жизнь, которая была далека от самодовольства и гордыни, только развила во мне мое горячее стремление к спокойствию и одиночеству. И я продолжал вести холостяцкую жизнь, поздравляя себя и всех мудрых в Аллахе с тем, что у меня нет семейных забот и обязанностей. И каждый вечер я думал: «Йа Сиди Неман, как скромна и спокойна жизнь твоя! И как восхитительно одиночество безбрачия!»

Но однажды, о мой повелитель, я проснулся с сильным и непостижимым желанием внезапно изменить жизнь свою. И это желание вошло в мою душу в виде идеи брака. И я в одночасье поднялся, побуждаемый внутренними движениями сердца своего, говоря себе: «Не стыдно ли тебе, Сиди Неман, жить вот так, одному в этой обители, как шакал в своей норе, без какого-либо нежного существа подле тебя, без всегда приятного женского тела, которое способно осушить глаза твои и заставить тебя почувствовать, что ты живой, и ощутить дыхание Создателя твоего? Стоит ли ждать и не познавать все прелести молодых девушек ради того, чтобы годы лишили тебя сил и сделали ни на что не способным?»

Обдумав эти совершенно разумные мысли, впервые пришедшие мне в голову, я уже не колеблясь следовал велениям души моей, ибо все ее желания заслуживают удовлетворения. Но поскольку я не был знаком ни с одной свахой, которая могла бы найти мне невесту среди дочерей знатных жителей моего квартала или богатых торговцев на базаре, я был полон решимости жениться самостоятельно, то есть оценив своими глазами прелести и качества жены моей и не следуя обычаю, согласно которому лицо невесты должно быть открыто только после заключения брачного договора и свадебных церемоний. И я решил выбрать себе невесту из числа красивых рабынь, которых продают и покупают. И я тотчас же вышел из своего дома и направился на рынок рабов, сказав себе: «Йа Сиди Неман, твое решение взять в жены рабыню, вместо того чтобы искать союза со знатными девушками, весьма разумно. Ибо таким образом ты избегаешь многих неприятностей и хлопот: не взваливаешь на свою спину всю семью жены своей; лишаешься неприятности испытывать на себе постоянно враждебные взгляды матери супруги твоей, которая, несомненно, будет старой ведьмой, а также братьев ее, взрослых и еще малых; избегаешь занудства отца жены твоей; и отвергаешь от себя будущие упреки супруги, которая не упустит ни единого случая, чтобы не попрекнуть тебя, выказывая свое высокое происхождение и доказывая, что у тебя нет над нею ни прав, ни власти и что у тебя есть перед нею только одни обязанности. Ибо тогда ты наверняка пожалеешь о своей прежней холостяцкой жизни и будешь кусать себе пальцы до крови. А выбирая себе невесту, которую ты сможешь оценить глазами своими и пальцами своими и которая не будет обременена родственными связями и будет обладать лишь одной красотой своей, ты упрощаешь свое существование, избегаешь все осложнения и недостатки брака и будешь пользоваться одними его преимуществами».

И, переполненный этими новыми для себя мыслями, о эмир правоверных, я пришел на невольничий рынок, чтобы выбрать себе подходящую жену, с которой можно было бы благословенно жить со всевозможной усладой и во взаимной любви. И поскольку по своей природе я был склонен к привязанности, я всеми силами желал найти в этой юнице, выбранной по собственному желанию, те качества души и тела, которые позволили бы мне излить на нее те накопленные запасы нежности, ни малейшего намека из которых я еще не изливал ни на одно живое существо.

Так вот, этот день был как раз рыночным днем, и в Багдад недавно привезли новых девушек из Черкесии, Ионии, островов Крайнего Севера, Эфиопии, Ирана, Хорасана, Аравии, страны румов, анатолийского берега, Серендипа[52], Индии и Китая. И когда я добрался до центра рынка, посредники и зазывалы уже собрали там различные группы невольниц, чтобы избежать беспорядков, которые могли бы вызвать смешение их различных рас. И в каждой из этих групп каждая девушка могла быть хорошо оценена, ибо ее можно было рассмотреть со всех сторон, дабы каждая сделка совершалась с умом и без обмана.

И судьбе было угодно — ведь никто не избежит своей участи! — направить первые стопы мои к группе юниц, прибывших с островов Крайнего Севера. И к тому же если бы стопы мои как будто сами собою не были направлены в ту стороны, то туда сразу обратились бы глаза мои, потому что эта группа выделялась на остальном окружавшем ее смуглом фоне своей белизною и тяжестью рассыпанных волос, желтеющих, как золото, на фоне белых тел девственного серебра. И все стоящие юницы, составлявшие эту группу, были странно похожи друг на друга, как похожи сестры, когда они от одного отца и от одной матери. И глаза у всех были голубые, как иранская бирюза[53], когда она еще сохраняет свою каменную влагу[54].

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

она сказала:

И глаза у всех были голубые, как иранская бирюза, когда она еще сохраняет свою каменную влагу. А мне, о господин мой, в жизни еще не доводилось видеть девушек столь странной красоты, и я пребывал в изумлении и чувствовал, как душа моя вырывается из груди при этом трогательном зрелище. И по прошествии часа, не сумев определиться с выбором ни одной из них, поскольку они были одинаково красивы, я взял за руку ту, которая показалась мне самой молодой, и быстро приобрел ее, не торгуясь и не скупясь. Ибо она была истинной грацией, и она была как серебро в шахте и как миндаль в скорлупе, ясная и бледная, с желтыми шелковистыми волосами, с огромными голубыми, волшебными глазами, похожими по цвету на морскую гладь, которые разили из-под загнутых темных ресниц, как клинки скимитаров[55]. И при виде ее я вспомнил следующие стихи поэта:

И я, о мой повелитель, взял эту юницу за руку и, защитив плащом ее наготу, повел в свою обитель. И она понравилась мне своей кротостью, молчаливостью и скромностью. И я почувствовал, как сильно она притягивает меня своей чужой красотою, бледностью, желтыми, как расплавленное золото, волосами и вечно опущенными голубыми глазами, которые, несомненно, из робости всегда избегали моих. И поскольку она не говорила на нашем языке, а я не говорил на ее, я избегал утомлять ее вопросами, которые должны были остаться без ответа. И я поблагодарил Дарителя, Который привел в мою обитель женщину, вид которой был для меня очарованием.

Но в тот же вечер, когда она вошла в дом мой, я заметил, как необычно было ее поведение. Ибо, как только наступила ночь, ее голубые глаза сделались темнее, и взгляд их, столь сладкий и мягкий днем, стал сверкающим, как от внутреннего огня. И ее охватило какое-то необычное волнение, которое отразилось на чертах ее, вызвав еще большую бледность и легкое дрожание губ. И время от времени она поглядывала в сторону двери, словно хотела выйти подышать свежим воздухом. Но поскольку ночное время вряд ли благоприятствовало прогулке, и к тому же пора было принимать нашу вечернюю трапезу, я сел и усадил ее рядом с собою.

И, ожидая, когда нам подадут еду, я хотел насладиться нашим уединением, чтобы дать ей понять, каким благословением стало для меня ее появление и какие нежные чувства возникают в моем сердце при виде ее. И я нежно погладил ее, попытался обнять и укротить душу чужеземки. И я нежно взял ее руку и поднес к губам и сердцу. И я сделал это с такой осторожностью, как если бы я прикасался к какой-то чрезвычайно старой ткани, готовой рассыпаться при малейшем прикосновении, и я легонько провел пальцами по соблазнительному шелку ее волос. И то, что я испытал при этом прикосновении, о мой повелитель, я никогда не забуду. Вместо того чтобы почувствовать теплоту живых волос, мне показалось, будто желтые плетенки кос ее вытянуты из какого-то холодного металла или будто рука моя прошлась по руну или по шелку, пропитанному тающим снегом. И я уже почти не сомневался, что ее волосы были нитями золотой филиграни. И я подумал в душе своей о безграничной могуществе Повелителя всех созданий, Который под нашим небом одаривает юниц черными и теплыми, как крылья ночи, волосами, и увенчивает чело светловолосых девушек Севера подобной короной из ледяного пламени.

И я не мог, о мой повелитель, не испытать одновременно испуг и восторг, сознавая себя мужем создания столь редкого и столь непохожего на женщин нашего края. И у меня даже возникло ощущение, что она не из человеческой плоти и крови. И я был близок к тому, чтобы начать внезапно приписывать ей неземные качества и неведомые добродетели. И я смотрел на нее с восхищением и изумлением.

Однако вскоре вошли рабы с нагруженными яствами подносами на головах, и они поставили их перед нами. И я заметил, что при виде этих блюд возбуждение супруги моей усилилось, и ее матовые атласным щеки кидало то в краску, то в необычайную бледность; она смотрела на окружавшие ее предметы, словно не видя их, а ее зрачки расширились.

Я же, приписывая все это ее застенчивости и незнанию наших обычаев, хотел побудить ее прикоснуться к поданным яствам, и я начал с блюда из риса, сваренного на масле, которое я начал есть по нашему обычаю, захватывая его пальцами. Однако это зрелище, вместо того чтобы пробудить в душе супруги моей аппетит, без сомнения, вызвало у нее противоположное чувство — отвращение, если не тошноту. И, не последовав моему примеру, она отвернулась и огляделась, словно ища чего-то. Затем, после долгих колебаний, когда она увидела, что я взглядом умоляю ее прикоснуться к блюдам, она вытащила из маленького костяного футляра, висевшего у нее на груди, нечто вроде тоненькой соломинки, похожей на стебелек, которыми мы пользуемся для чистки ушей. И она осторожно захватила эту маленькую заостренную палочку между двумя пальцами и принялась медленно ковырять ею рис и еще медленнее, по зернышку, подносить его к губам. И между каждым из этих проглоченных ею крошечных зернышек проходил довольно длинный промежуток времени. Таким образом, я уже закончил свою трапезу, а она еще не съела и дюжины рисинок. И это было все, что она съела в тот вечер. И я смог по ее невнятному жесту понять, что она насытилась. И я не хотел увеличивать ее смущение или пугать ее, настаивая на том, чтобы она приняла какую-то другую пищу.

Все это только укрепило меня в убеждении, что моя жена-иноземка — создание, непохожее на жителей наших краев. И я подумал про себя: «Как отличается от здешних женщин эта юница, которой для пропитания нужен корм, как маленькой птичке! И если столько необходимо для нужд его тела, то что же необходимо для души ее?!» И я решил целиком посвятить свое время попыткам разгадать ее душу, которая казалась мне непостижимой.

И я подумал в тот вечер, пытаясь дать правдоподобное объяснение такому ее поведению, что она не привыкла есть с мужчинами, тем более с мужем, перед которым, как, возможно, ее учили, она должна была проявлять сдержанность. И я сказал себе: «Да, наверняка это именно так. Однако вскоре она оставит свою сдержанность, потому что она простодушна и наивна. Не может быть, чтобы она уже поужинала! Скорее всего, она еще не насытилась и сделает это, когда останется на свободе в одиночестве».

И тогда я встал, взял ее с бесконечными предосторожностями за руку и отвел в приготовленную спальню. И там я оставил ее в покое, чтобы она могла действовать по своему усмотрению, а сам незаметно удалился.

И в ту ночь я не хотел ее беспокоить или казаться ей назойливыми и входить в спальню жены своей, как это обычно делают мужчины в брачную ночь, напротив, я думал, что своим благоразумным поведением добьюсь благосклонности жены моей и тем самым докажу ей, что мужчины в наших краях далеко не жестоки и не лишены хороших манер и что они умеют, когда это необходимо, проявлять деликатность и сдержанность. Но клянусь жизнью твоей, о эмир правоверных, у меня было желание в ту ночь войти в мою белокурую жену, дочь Севера, которая была необычайно мила и которая смогла очаровать мое сердце своей необычной грацией и таинственностью, с которой она двигалась. Но мое удовольствие от вида ее было слишком ценным, чтобы рисковать им, переломив ситуацию, и я мог бы только выиграть, подготовив нужную почву и позволив плоду потерять кислоту свою и обрести полную зрелость и благоприятную свежесть. И эта ночь была для меня бессонной, и я думал о белокурой красавице, своей юной незнакомке, которая привнесла благоухание в жилище мое и чье роскошное тело казалось мне аппетитным, как свежий абрикос, покрытый легким пушком, и столь же желанным.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Золото волос ее ослепляло, и роскошное тело ее казалось мне аппетитным, как свежий абрикос, покрытый легким пушком, и столь же желанным.

А на следующий день, когда мы встретились за столом за трапезой, я поприветствовал ее с улыбающимся лицом и низко поклонился ей, как делал это, когда к нам с Запада прибывали эмиры, посланные королем франков. И я заставил ее сесть рядом с собою перед подносами с яствами, среди которых, как и накануне, стояло блюдо с рассыпчатым рисом, чудесно сваренным на масле и присыпанным молотой корицей. Но моя супруга стала вести себя точно так же, как и накануне: она прикасалась только к единственному блюду с рисом, исключая все остальные кушанья, и она накалывала рисинки одну за другой на палочку, похожую на ухочистку, и не спеша подносила их к своему рту.

И я, еще более удивленный, чем накануне, таким способом вкушения пищи, подумал про себя: «Клянусь Аллахом! Где она так научилась есть рис? Может быть, это в обычае страны, откуда она родом? Или она так поступает, потому что малоежка? Или она пересчитывает зерна риса, чтобы не съесть больше положенного? Но быть может, она поступает так из экономии, чтобы научить меня быть бережливым и не быть расточительным? Клянусь Аллахом! Она ошибается, потому что нам нечего бояться, что мои запасы иссякнут и что я смогу когда-нибудь разориться. Ибо у нас благодаря Воздаятелю есть на что жить, и мы не обязаны лишать себя необходимого».

Однако жена моя вряд ли понимала эти мои соображения и мое недоумение, поскольку она продолжала есть в своей непостижимой манере. И даже, как если бы она хотела причинить мне еще больше боли, она время от времени отбрасывала некоторые рисовые зернышки и заканчивала тем, что вытирала, не говоря ни единого слова или не глядя на меня, свою маленькую заостренную палочку и прятала ее в костяной футляр. И это все, насколько я видел, что она сделала этим утром. И вечером она ела точно так же, как и утром, и так повторялось всякий раз, когда мы садились вместе перед расстеленной скатертью за общей трапезой.

Когда же я в результате наблюдений убедился, что любая женщина просто не может жить, принимая столь малое количество пищи, я уже больше не сомневался, что в самом существовании моей супруги скрывается какая-то необычайная тайна. И это соображение заставляло меня продлевать свое ожидание в надежде, что со временем она привыкнет жить со мною так, как мне бы хотелось. Однако мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что эта моя надежда была совершенно напрасной и что мне надо решиться и попытаться любой ценой найти объяснение ее образа жизни, столь отличного от нашего. И такая возможность представилась мне, когда я этого совсем не ожидал.

После пятнадцати дней воздержания и осмотрительности с моей стороны я наконец решился и впервые попытался посетить ее в спальне для новобрачных. И вот однажды ночью, когда я думал, что моя жена крепко спит, я медленно подошел к комнате, которую она занимала на противоположной от моей стороне дома, и приблизился к ее двери, стараясь ступать неслышно, дабы не побеспокоить ее во сне. Ибо я не хотел разбудить ее внезапно, и мне хотелось полюбоваться на нее спящую, и я представлял ее закрытые глаза с длинными загнутыми ресницами такими же красивыми, как у райских гурий.

И вот, дойдя до этой двери, я услышал за нею шаги супруги моей. И поскольку я не мог понять причину, которая не давала ей уснуть в столь поздний час ночи, я решил спрятаться за дверной портьерой, чтобы попытаться понять, в чем тут дело.

И вскоре дверь открылась — и на пороге появилась моя жена, полностью одетая, и она пошла, заскользив по мраморным плитам, не издавая ни малейшего шума. И когда она проходила мимо меня в темноте, я взглянул на нее — и от изумления кровь застыла у меня в жилах. Ее лицо в темноте было словно освещено двумя горящими угольками, и то были ее глаза, подобные глазам тигров, которые, как говорят, горят в темноте и на свету, когда те встают на путь охоты и убийства. И она была похожа на тех ужасных призраков, которые нам посылают злые джинны во время сна, когда хотят, чтобы мы предвидели замышляемые против нас коварства и бедствия. И сама она уже казалась мне каким-то призраком с бледным лицом, горящими глазами и огненно-желтыми волосами, развевающимися на голове ее.

И я, о господин мой, почувствовал, как мои челюсти застучали и моя слюна пересохла во рту, и у меня сперло дыхание. И хотя я сохранил способность двигаться, я позаботился о том, чтобы стоять не шелохнувшись за занавесом и не выдавать ничем своего присутствия. И я подождал, пока она уйдет, а потом вышел из своего укрытия и перевел дыхание. И я подошел к окну, выходившему во двор дома, и выглянул наружу. И я успел заметить через это окно, выходящее во двор, что она открыла дверь на улицу и вышла, едва переступая ногами по земле.

И я выждал еще немного, а потом подбежал к двери, которую она оставила приоткрытой, и последовал за нею, держась на некотором расстоянии и неся свои сандалии в руках.

Снаружи сияла убывающая луна, и небо казалось необычайно высоким в ее трепетном свете. И, несмотря на свои чувства, я устремил душу свою к Создателю всех существ и мысленно сказал Ему: «О Всемогущий Господь возвышения и истины, будь свидетелем того, что я действовал осмотрительно и честно в отношении супруги своей, этой дочери иноземцев, хотя я ее не знаю и она, скорее всего, принадлежит к неверным и тем оскорбляет лик Твой, о Создатель! И я не знаю, что она будет делать в эту ночь под доброжелательным светом неба Твоего. Но что бы это ни было, я не являюсь соучастником ее действий, ибо я заранее осуждаю их, если они противоречат Божественному закону и учению Твоего посланника, — мир и молитва да пребудет с ним!»

Успокоив таким образом свои сомнения, я больше уже не колебался следовать за женой своей, куда бы она ни пошла. А она в это время пересекла все улицы нашего города, двигаясь с удивительной уверенностью, как будто она родилась среди нас и выросла в нашем квартале. И я следовал за ней, высматривая издалека ее мерцающие и как будто светящиеся в ночи волосы. И она пришла к последним домам города, прошла через городские ворота города и вышла на необитаемые поля, которые в течение сотен лет служили последним пристанищем для покойников. И она оставила позади первое кладбище, могилы которого были чрезвычайно старыми, и поспешила к тому, на котором продолжали ежедневно хоронить мертвецов. И я подумал: «Конечно, у нее здесь должен быть захоронен друг или сестра из тех людей, которых привезли с ней из чужеземной страны, и ей нравится выполнять по отношению к нему или к ней свои родственные обязанности ночью благодаря царящей в это время тишине и без свидетелей». Однако тут я вдруг вспомнил ее ужасный взгляд и ее пламенные глаза, и кровь моя снова заледенела в жилах.

И вот среди гробниц возникла некая фигура, и я сначала не мог догадаться, кто это вышел встречать жену мою. Однако спустя мгновение по ужасному лику и по хищной голове гиены я узнал, что этот могильный призрак — гуль[56].

И я, не чуя под собой ног, упал на землю, схоронившись за могильной плитой. И вот благодаря этому обстоятельству, несмотря на ужасающее удивление от всего происходящего, я смог рассмотреть, как гуль, не замечая меня, подошел к моей супруге и взял ее за руку, чтобы отвести к краю вырытой ямы. И они уселись на краю этой ямы друг напротив друга. Гуль опустился в яму, а затем вылез обратно, держа в руках круглый предмет, который он молча передал супруге моей. И я узнал в этом предмете отрубленную человеческую голову, которая еще совсем недавно принадлежала какому-то безжизненному телу. И моя супруга, издав дикий звериный вопль, вонзила зубы в эту мертвую плоть и принялась в нее свирепо вгрызаться.

^{Однако тут я вдруг вспомнил ее ужасный взгляд и ее пламенные глаза, и кровь моя снова заледенела в жилах.}

И, увидав все это, о мой повелитель, я почувствовал, что небо обрушивается всей своей тяжестью на мою голову. И я в ужасе испустил вопль, выдавший мое присутствие. Ибо я вдруг увидел супругу свою стоящей на могиле, за которой я прятался. И она смотрела на меня глазами голодной тигрицы, когда та собирается возить клыки в свою добычу. И я уже не сомневался в своей безвозвратной гибели, но, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение, чтобы защититься или произнести словесную формулу, защищающую от зла, я увидел, как она вытянула перед собой руку и выкрикнула несколько слогов на незнакомом языке, звучание которых было похоже на рев, слышимый в пустынях. И едва она изрыгнула эти дьявольские слоги, как я вдруг понял, что превратился в собаку.

В этот момент своего повествования Шахерезада увидала свет зарождающегося утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И едва она изрыгнула эти дьявольские слоги, как я вдруг понял, что превратился в собаку. И супруга моя бросилась на меня, а за ней последовал ужасный гуль. И вместе они набросились на меня с такой яростью, что и не знаю, как я остался жив. Однако крайнее опасное положение, в котором я очутился, и привязанность души к жизни придали мне такие силы и такое мужество, что я мгновенно вскочил на все свои четыре лапы и дунул прочь, поджав хвост, меня же яростно преследовали жена моя и проклятый гуль. И только когда я отбежал довольно далеко от кладбища, они прекратили гнаться за мной, я же от ужаса и боли жалобно взлаивал и оступался через каждые десять шагов. И тогда я увидел, как они повернули назад к кладбищу. Я же поспешил к городским воротам, имея вид потерявшегося и разнесчастного пса.

А на следующий день после ночи, которую я провел, бродя по городу, постоянно хромая и стараясь избегать укусов окрестных собак, которые, видя во мне незваного гостя, жестоко меня преследовали, мне пришла в голову мысль, что я смог бы избежать их жестоких нападений, если бы нашел для себя какое-нибудь укрытие. И я решительно бросился в первую же лавку, которая открылась в этот утренний час. И я забился в угол и скрылся там от их взглядов.

А в лавке той продавали овечьи головы и копыта. И ее хозяин сначала решил отогнать от нее собак, которые хотели проникнуть внутрь, преследуя меня. И ему удалось это сделать и прогнать их, но только для того, чтобы вернуться ко мне и дать мне понять, что я здесь нежеланный гость. И действительно, я понял, что не должен рассчитывать на убежище и защиту, на которые я надеялся. Потому что этот лавочник был одним из тех напыщенных, суеверных и фанатичных людей, которые считают собак грязными тварями и которым всегда не хватает воды или мыла, чтобы отстирать свою одежду, когда ее случайно коснется пробегающая мимо собака. Поэтому он подошел ко мне и повелел мне жестом и голосом, чтобы я как можно быстрее убирался из его лавки. Но я стал крутиться, жалобно поскуливать и смотреть на него снизу вверх глазами, которые просили пощады. Поэтому, наверное пожалев меня, он опустил палку, которой мне до этого угрожал, однако продолжал настаивать на том, чтобы я избавил его лавку от своего присутствия. И он взял один из тех замечательных ароматных кусочков мяса, что делают из бараньих ног, и, держа его кончиками пальцев, чтобы я хорошо его видел, вышел на улицу. И я, о мой повелитель, привлеченный ароматом этого славного кусочка, встал, вышел из угла и с волнением последовал за ним. Однако, как только хозяин лавки увидел, что я вышел, он бросил этот кусочек мне, а сам пошел обратно. А я, как только проглотил это отличное мясо, хотел поспешить обратно в свой угол. Но я не принял во внимание хозяина лавки, который был в ней одновременно и продавцом, а он, предвидя мои действия, уже сурово стоял на пороге со своей ужасной палкой в руке. И я принял просящую позу и стал смотреть на него, виляя хвостом, чтобы пояснить ему, что я умоляю предоставить мне это убежище. Но он оставался непреклонным и даже начал размахивать своей палкой и кричать на меня голосом, который не оставлял более сомнений относительно его намерений:

— Пошел прочь, сукин сын!

Тогда я, покорно смирившись с судьбой и опасаясь нападения окрестных собак, которые угрожали мне чуть ли не в каждом закоулке рынка, дунул на всех парах к открытой лавке пекаря, которая находилась рядом с лавкой рубщика мяса.

И на первый взгляд этот пекарь показался мне полной противоположностью продавцу овечьих голов, пожираемому скаредностью и подверженному суевериям; он был вполне веселым и добродушным человеком. И действительно, он таким и был. И когда я подошла к его лавке, он обедал, сидя на циновке. И тут же его сострадательная душа подтолкнула его, хотя я не выказывал ни малейшего признака своей потребности в пище, бросить мне большой кусок хлеба, смоченного в томатном соусе, при этом он сказал мне очень ласковым голосом:

— Держи, о бедняга! Ешь с наслаждением!

Но я отнюдь не с жадностью и не быстро набросился на посланное мне Аллахом, как это обычно делают другие собаки, а сначала посмотрел на щедрого пекаря, кивнув ему головой и помахав хвостом, чтобы выразить ему свою благодарность. И он, должно быть, был тронут моей вежливостью и каким-то образом понял меня, потому что я увидел, как он добродушно улыбнулся мне. И я, хотя голод меня уже не мучил и я не нуждался в еде, подобрал этот кусок хлеба, только чтобы доставить ему удовольствие, и я съел его достаточно медленно, чтобы дать ему понять, что делаю это из уважения к нему и из благородства. И он заметил это, позвал меня и пожелал, чтобы я сел рядом с его лавкой. И я сел, издавая тихие стоны удовольствия, и повернулся в сторону улицы, чтобы дать ему понять, что в настоящее время я не прошу у него ничего, кроме защиты. И благодаря Аллаху, одарившему его умом, он понял все мои намерения и приласкал меня, и это меня ободрило и вселило некоторую уверенность, и поэтому я осмелился войти в его лавку.

И я сделал это достаточно деликатно, чтобы заставить его почувствовать, что делаю это только с его разрешения. А он, не возражая против моего присутствия, был полон приветливости и показал мне место, где я мог бы обосноваться, не причиняя ему неудобств. И я завладел этим местом, которое я сохранил за собой на протяжении всего времени пребывания в его лавке. И мой хозяин с этого момента был ко мне очень привязан и относился ко мне с крайней доброжелательностью. И он не принимался ни обедать, ни ужинать, пока я не садился рядом с ним, получая свою долю, и не ел до полного насыщения. Я же, со своей стороны, выказывал ему всю свою верность и преданность, на какую только была способна самая прекрасная собачья душа. И в благодарность за его заботу я постоянно устремлял на него глаза, и я не позволял ему сделать ни шагу в лавке или на улице, чтобы не бежать преданно за ним, тем более что я замечал, мое внимание ему нравится. И если он внезапно намеревался выйти, не предупредив меня заранее каким-либо знаком, он обязательно подзывал меня по-дружески свистом. И я тотчас же вскакивал со своего места, стремясь выбежать на улицу, и я прыгал, и резвился, делая тысячу движений в одно мгновение и тысячу проходов перед дверью, и прекращал все эти игры только тогда, когда он уже оказывался на улице. И тогда я демонстративно сопровождал его, то следуя за ним, то забегая вперед и время от времени поглядывая на него, чтобы выказать ему свою радость и удовольствие.

И таким образом я пробыл в доме моего хозяина-пекаря уже некоторое время, когда однажды в лавку вошла старуха, которая купила хлеб, только что вынутый из разогретой печи. И старуха эта, расплатившись с хозяином, взяла хлеб и направилась к двери. Но мой хозяин, поняв, что монета, которую он только что получил, фальшивая, подозвал старуху и сказал ей:

— О мать моя, да продлит Аллах жизнь твою! Если ты не обижаешься, я бы предпочел другую монету этой!

И с этими словами мой хозяин протянул ей ее монету. Однако зловредная старуха решительно отказалась принять ее обратно, делая вид, что она хороша, и сказала:

— Я тут совершенно ни при чем, и в монетах я разбираюсь меньше, чем в арбузах и огурцах!

Однако моего хозяина совершенно не убедили доводы этой старухи, и он ответил ей тихим голосом и не без некоторого презрения:

— Твоя монета точно фальшивая, и даже находящаяся здесь моя собака, хотя она и бессловесное существо, наверняка поняла бы это.

И просто для того, чтобы подшутить над старухой и совершенно не веря в исход дела, которое он собирался совершить, мой хозяин подозвал меня, называя по имени:

— Бахт! Бахт! Иди сюда! Ко мне!

И я подбежал к нему, виляя хвостом. Тогда он взял деревянный ящичек, ссыпал в него монеты, а потом опрокинул его на пол, разбросав их передо мной, и сказал:

— Сюда! Сюда! Посмотри на эти деньги! Посмотри хорошенько на все эти монеты и покажи, нет ли среди них фальшивой!

А я внимательно осмотрел все серебряные монеты одну за другой, слегка отодвигая их кончиком лапы, и не замедлил наткнуться на фальшивую монету. И я отодвинул ее в сторону, отделив от общей кучи, и положил на нее лапу так, чтобы мой хозяин понял, что я ее нашел. Я взглянул на него, повизгивая и виляя хвостом.

При виде этого мой хозяин, который совершенно не ожидал такого проявления прозорливости от существа вроде меня, дошел до предела изумления и воскликнул:

— О Аллах! Всемогущество только в Аллахе!

А старуха, не в силах на этот раз оспорить увиденное собственными глазами, да к тому же испуганная увиденным, поспешила забрать свою фальшивую монету и дала взамен хорошую. И она, спотыкаясь, заковыляла прочь.

Что же касается моего хозяина, все еще пораженного моей проницательностью, то он позвал своих соседей и всех лавочников базара…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Что же касается моего хозяина, все еще пораженного моей проницательностью, то он позвал своих соседей и всех лавочников базара, и он с восхищением поведал им о случившемся, явно преувеличивая мою заслугу, которая была весьма удивительна сама по себе.

Услышав этот рассказ моего хозяина, все купцы и соседи были поражены моей сообразительностью и сказали, что никогда не встречали такой замечательной собаки. И чтобы самим убедиться в этом, а вовсе не заподозрив моего хозяина в недобросовестности, а также для того, чтобы еще больше похвалить меня, они захотели увидеть лично мою проницательность. И они пошли и собрали все фальшивые монеты, которые у них были в лавках, и показали мне их, смешав с другими, настоящими. И я, увидав это, подумал: «Йа Аллах! Удивительно, сколько фальшивых монет у всех этих людей!»

Тем не менее, не желая своим отказом очернить своего хозяина перед его соседями, я внимательно стал осматривать все монеты, которые они выложили перед моими глазами. И я не пропустил ни одной из фальшивых, и я накладывал на каждую из них лапу и отделял ее от прочих.

И слава обо мне распространилась по всем базарам города и даже по гаремам благодаря ловкости жены моего хозяина. И с утра до вечера пекарню осаждала толпа любопытных, желавших испытать мое умение различать фальшивые деньги. И я не испытывал недостатка в занятиях, и весь день развлекался с гостями, которые приходили к моему хозяину из самых отдаленных районов города, и с каждым днем их становилось все больше. И таким образом моя репутация обеспечила моему хозяину больше покупателей, чем имели все пекари, имевшиеся в городе. И мой хозяин не переставал благословлять мое появление, которое стало для него столь же драгоценным, как истинное сокровище. И, глядя на его благосостояние, торговец овечьими головами переполнялся чувством зависти и от огорчения кусал себе пальцы. И в своей ревности он не преминул бы прибить меня, или похитить, или причинить мне какие-либо другие неудобства, например натравив на меня окрестных собак. Однако мне уже нечего было этого бояться, ибо, с одной стороны, меня хорошо охранял мой хозяин, а с другой — меня хорошо защищали торговцы, почитатели моих скромных умений.

И я уже некоторое время прожил так, окруженный общим вниманием, и я был бы по-настоящему счастлив своей жизнью, если бы в моей памяти не всплывало воспоминание о моем прежнем образе — человека. И меня мучило не столько то, что я был собакой среди собак, сколько то, что я был лишен дара речи и мог выражаться только взглядами, движением лап или невнятными звуками. И порой, когда я вспоминал ту страшную ночь на кладбище, у меня на спине щетинилась шерсть и я вздрагивал.

И вот в один из дней в лавку пришла благообразная старушка, как и всех, покупавших хлеб в булочной, ее привлекла к ней моя слава. И как и все, она не преминула, как только взяла хлеб и собиралась заплатить за него, бросить передо мной несколько монет, среди которых она нарочно положила одну фальшивую, для того чтобы меня испытать. А я тут же отодвинул поддельную монету и положил на нее лапу, поглядывая на старушку, словно приглашая ее проверить мой выбор. И она взяла монету, сказав:

— Ты преуспел! Это подделка!

И она посмотрела на меня с восхищением, заплатила хозяину за купленный ею хлеб и, отступив, сделала мне незаметный знак, который явно означал: «Следуй за мной».

И я, о эмир правоверных, догадался, что эта старушка проявляет ко мне особый интерес, ибо внимание, с которым она рассматривала меня, сильно отличалось от того, как на меня смотрели другие. Однако в силу благоразумия я, лишь взглянув на нее, позволил ей выйти. Но она, сделав несколько шагов, повернулась в мою сторону и, увидев, что я лишь смотрю на нее, не двигаясь с места, сделала мне второй знак, более настойчивый, чем первый. Тогда я, движимый любопытством, более сильным, чем моя осторожность, воспользовался тем, что мой хозяин был занят выпечкой хлеба в глубине лавки, выскочил на улицу и последовал за этой старушкой. И я шел за нею, время от времени останавливаясь, застывая в нерешительности и виляя хвостом. Но, ободряемый ею, я в конце концов преодолел свою неуверенность и пришел с ней к дому ее.

И она отворила дверь своего дома, вошла первой и громко, но ласково пригласила меня поступить так же, как она, сказав мне:

— Заходи, заходи, о бедняга! Ты не пожалеешь!

И я вошел вслед за ней.

Тогда, закрыв дверь, она провела меня во внутренние помещения и открыла комнату, куда меня и ввела. И я увидел сидящую на диване за рукоделием и прекрасную, как луна, девушку. И она при виде меня закрыла свое лицо вуалью, а и старуха сказала ей:

— О дочь моя, я привела к тебе знаменитого пса пекаря, того самого, который так хорошо умеет отличать настоящие монеты от фальшивых. И ты знаешь, что у меня сразу возникли подозрения на его счет, как только я о нем услышала. И я пошла сегодня покупать хлеб у пекаря, его хозяина, и стала свидетельницей истинности рассказов об этом псе, и эта редкая собака, которая так изумляет весь Багдад, последовала за мною. Так выскажи мне свое суждение, о дочь моя, чтобы я знала, не ошиблась ли я в своих догадках!

И девушка тотчас же ответила:

— Клянусь Аллахом! О мать моя, ты не ошиблась. И я сейчас же представлю тебе доказательства.

И девушка тотчас же встала, взяла таз из красной меди, полный воды, пробормотала над ним несколько слов, которых я не разобрал, и, окропив меня несколькими каплями этой воды, воскликнула:

— Если ты родился собакой, оставайся собакой, если ты родился человеком, встряхнись и верни себе человеческий облик благодаря силе этой воды!

И я мгновенно встряхнулся — злые чары были разрушены, и я утратил вид собаки, чтобы снова стать человеком согласно своему прирожденному облику.

Тогда, преисполненный благодарности, я бросился к ногам моей освободительницы, чтобы поблагодарить ее за столь великое благодеяние, и, поцеловав нижнюю часть платья ее, сказал ей:

— О благословенная девушка, да воздаст тебе Аллах лучшими из даров Своих за несравненное благодеяние, которым я обязан тебе и которое ты не постеснялась оказать человеку, незнакомому с тобой и чужому в твоем доме! Где найти слова, чтобы отблагодарить и благословить тебя, как ты того заслуживаешь?! По крайней мере, знай, что я больше не принадлежу себе и что ты приобрела меня за цену, во много раз превышающую мою ценность. И чтобы ты хорошо узнала раба твоего, который теперь твоя собственность, я, не перегружая ушей твоих и не напрягая слуха, расскажу тебе в нескольких словах свою историю.

И тогда я рассказал ей, кто я и как, будучи холостяком, вдруг решил взять себе жену и выбрать ее не из знатных дочерей Багдада, нашего города, а из чужестранных рабынь, которых продают и покупают. И пока моя освободительница и ее мать внимательно слушали меня, я также рассказал им, как меня прельстила странная красота юной северянки, и про мой брак с нею, и мое довольство, и уважительное отношение к ней, и деликатность в любовных делах, и терпение выносить ее странные манеры. И я рассказал им об ужасном ночном открытии и обо всем, что последовало за ним, от начала и до конца, не скрывая от них ни одной детали. Но нет смысла повторять все это.

И когда моя освободительница и мать ее услышали мой рассказ, они были на пределе возмущения, негодуя против моей супруги, юницы с Севера. И мать моей освободительницы сказала мне:

— О сын мой, какое странное приключение! Как могла душа твоя склониться к дочери чужеземцев, когда наш город так богат девушками всех мастей и когда блага Аллаха, посылаемые Им на головы наших девушек, так изысканны и так многочисленны?! И ты, без сомнения, был околдован, сделав свой выбор без разбора и вверив свою судьбу в руки человека, который отличался от тебя кровью, расой, языком и происхождением. И все это было, как я вижу, благодаря подстрекательству шайтана, лукавого, да будет он побит камнями! Но воздадим благодарение Аллаху, Который через мою дочь избавил тебя от чужеземных злобных чар и вернул тебе твой прежний облик человека!

А я, поцеловав ей руки, ответил:

— О благословенная мать моя! Я раскаиваюсь перед Аллахом и перед твоим почтенным лицом в своем необдуманном поступке! И я не желаю ничего, кроме как войти в твою семью, как я вошел в милость твою. Так что, если ты хочешь принять меня в законные мужья своей дочери с благородной душой, тебе остается только произнести слово принятия.

И она ответила:

— Со своей стороны, я не нахожу никаких препятствий! А ты, дочка, что думаешь? Этот превосходный юноша, которого сам Аллах поставил на нашем пути, тебе подходит?

И моя юная освободительница ответила:

— Да, клянусь Аллахом! Он мне подходит, о мать моя. Но это еще не все. Во-первых, мы должны отныне избавить его от дурного обращения и от подлости его бывшей жены. Ведь недостаточно разрушить чары, с помощью которых она вывела его из ряда человеческих созданий; мы должны навсегда лишить ее возможности причинить ему вред.

И, сказав так, она вышла из комнаты, где мы стояли, чтобы через несколько минут вернуться с флягой в руке. И она вручила мне эту наполненную водой флягу и сказала:

— Сиди Неман, мои древние книги, которые я только что пролистала, сказали мне, что коварная чужеземка в данный момент не в твоем доме, но она скоро туда вернется. И еще они сказали мне, что, притворяясь перед твоими слугами, одна делает вид, что ее очень беспокоит твое отсутствие. Поэтому поспеши, пока ее нет, вернуться в свой дом с флягой, которую я только что тебе вручила, и жди ее во дворе, так чтобы по возвращении она неожиданно встретилась с тобой лицом к лицу.

И когда она снова увидит тебя, то, против своего ожидания, оцепенеет, а потом повернется, чтобы скрыться. И ты тотчас же окропишь его водой из этой фляги, крича ей: «Оставь свой человеческий облик и стань кобылой!» И тотчас же она станет кобылой среди кобыл. И ты запрыгнешь к ней на спину, схватишь ее за гриву и, несмотря на ее сопротивление, засунешь ей в рот удила. И чтобы наказать ее так, как она того заслуживает, ты будешь бить ее длинным кнутом, покуда усталость не заставит тебя остановиться. И во все дни Аллаха ты будешь подвергать ее такому обращению. И таким образом ты будешь властвовать над нею. Иначе ее коварство в конце концов возьмет над тобой верх, и ты пострадаешь от этого.

И я, о эмир правоверных, ответил, что слушаю и повинуюсь, и поспешил в свой дом дожидаться прихода моей бывшей супруги. И я спрятался так, чтобы увидеть ее приближающуюся издалека и иметь возможность внезапно предстать перед ней лицом к лицу. И она вскоре объявилась. И я, несмотря на охватившее меня волнение при виде ее и ее трогательной красоты, не преминул сделать то, зачем пришел. И мне удалось превратить ее в кобылу.

И с тех пор, соединившись узами законного брака с моей освободительницей, которая была моей крови и моего рода, я не оставляю подвергать кобылу, которую ты видел на мейдане, о эмир правоверных, жестокому обращению, которое, без сомнения, оскорбило тебя видом, но имеющему свое оправдание, памятуя о пагубной злобе чужестранки.

Такова моя история.

Когда халиф услышал этот рассказ Сиди Немана, он сильно удивился в душе своей и сказал юноше:

— Поистине, твоя история неподражаема, и ты заслуженно обращаешься с этой белой кобылой. Однако мне хотелось бы, чтобы ты поговорил со своей супругой, быть может, она согласится найти способ, держа в узде эту кобылу, не наказывать ее ежедневно так строго. Но если это невозможно, то Аллах превыше всего!

И, сказав это, аль-Рашид повернулся ко второму человеку — красивому всаднику, встреченному им во главе процессии гарцующим на коне, в котором была сразу видна порода, и за этим всадником несли паланкин, в котором сидели две султанские дочки, а за ними следовали музыканты, игравшие индийские и китайские мелодии, и аль-Рашид сказал ему…

Однако в эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

маленькая Доньязада воскликнула:

Так хочется поскорее услышать продолжение рассказа твоего, о сестра моя! Сделай милость, поспеши рассказать нам, что произошло, когда халиф повернулся к молодому всаднику, за спиной которого играли индийские и китайские мелодии!

И Шахерезада ответила:

— От всей души и от всего сердца!

И она продолжила так:

— Когда халиф повернулся к юноше, встреченному им во главе процессии гарцующим на коне, в котором была сразу видна порода, он сказал ему:

— О юноша, я рассудил по лицу твоему, что ты должен быть знатным чужеземцем, и я предоставил тебе доступ во дворец мой, я позволил предстать передо мною, чтобы наш слух и зрение радовались тебе. И если у тебя есть о чем нас попросить или что рассказать, достойное восхищения, не медли более.

И юноша, поцеловав землю между рук халифа, поклонился ему и ответил:

— О эмир правоверных, причина моего приезда в Багдад — не праздное любопытство, и я не посланник и не чье-то доверенное лицо. Мне просто хотелось вновь увидеть край, в котором я родился, и прожить в нем до самой своей смерти. Однако моя история настолько удивительна, что я не постесняюсь рассказать ее моему господину, эмиру правоверных.

И он сказал:

ИСТОРИЯ ВСАДНИКА, КОТОРОМУ МУЗЫКАНТЫ ИГРАЛИ ИНДИЙСКИЕ И КИТАЙСКИЕ МЕЛОДИИ

Знай, о господин мой и венец на голове нашей, что по моему старому ремеслу, которое также было ремеслом моего отца и отца моего отца, я был дровосеком, и самым бедным из дровосеков Багдада. И страдание мое было велико, ибо оно ежедневно усугублялось присутствием в моем доме дочери моего дяди, супруги моей, женщины скаредной, скупой, склочной, одаренной дурным глазом и мелочным умом. При этом она была ни на что не годна, а метлу нашей кухни можно было сравнить с ней по мягкости и податливости. И так как она была более приставучей, чем конский овод, и более крикливой, чем испуганная курица, то я после долгих ссор и перебранок решил никогда не перечить ей и исполнять, не обсуждая, все ее капризы, чтобы иметь возможность хоть как-то отдыхать после возвращения с утомительной дневной работы. И когда Воздаятель порой возмещал мои старания несколькими драхмами серебра, проклятая никогда не упускала случая завладеть ими, как только я переступал порог собственного дома. И так протекала моя жизнь, о эмир правоверных.

И вот в один день среди прочих дней, когда мне понадобилось купить веревку для обматывания вязанок, поскольку та, что у меня была, совершенно уже износилась, я решил, несмотря на весь ужас, который внушала мне эта мысль, обратиться к жене своей и сообщить ей о том, что я нуждаюсь в покупке этой новой веревки. И едва слова «покупка» и «веревка» вырвались из моих уст, о эмир правоверных, я услышал, как над головой моей разверзлись все врата бурь. И это была гроза ругательств и упреков, которые не нужно повторять в присутствии нашего хозяина. И она положила конец всему этому, сказав мне:

— Ах ты, худший и последний из негодяев! Ты, наверное, требуешь от меня эти деньги только для того, чтобы пойти и истратить их в компании всяких городских проходимцев?! Но успокойся, я буду приглядывать за тобой, и если ты на самом деле требуешь эти деньги на веревку, то я пойду вместе с тобой, чтобы ты купил ее в моем присутствии. А лучше всего будет, чтобы ты вообще для этого из дому не выходил.

И, сказав это, она злобно потащила меня на базар, где сама заплатила купцу за веревку, которая была нужна для моего заработка. И одному Аллаху известно, какой ценой и с какими злобными взглядами, бросаемыми попеременно то в мою сторону, то в сторону перепуганного купца, была заключена эта покупка.

Но, о мой повелитель, все это было лишь началом моих несчастий в тот день, потому что, выйдя с базара, я хотел отвязаться от жены своей, чтобы пойти работать, но она сказала мне:

— Куда это ты собрался?! И я с тобой, я не оставлю тебя! — Она взобралась на спину осла моего и добавила: — Отныне я буду сопровождать тебя в горы, где, как ты утверждаешь, ты проводишь дни свои, заготавливая вязанки, и я буду следить за твоей работой.

А я, о господин мой, при этой новости увидел, как весь мир почернел перед глазами моими, и понял, что мне остается только умереть. И я сказал себе: «О бедняга, смотри, беда не дает тебе ни минуты передышки! По крайней мере, раньше, когда ты был один в лесу, у тебя было хоть какое-то спокойствие в жизни! Теперь все кончено! Умри же от своих страданий и отчаяния! Сила и справедливость только в Аллахе Милосердном! От Него мы приходим, и к Нему же мы возвращаемся!» И я решил, добравшись до леса, лечь пластом и дать себе умереть черной смертью.

И, подумав так, я не ответил ни слова, и зашагал за ослом, который нес на своей спине всю тяжесть, лежащую на душе моей и на жизни моей.

Однако в пути человеческая душа, которой дорога жизнь, предложила мне во избежание смерти план, о котором я до сих пор и не помышлял. И я не преминул немедленно привести его в исполнение.

И как только мы подошли к подножию горы и моя жена спустилась со спины осла, я сказал ей:

— Послушай, о женщина! Поскольку от тебя уже ничего нельзя скрыть, я хочу тебе признаться, что веревка, которую мы только что купили, вовсе не предназначена для того, чтобы вязать дрова и хворост, она должна послужить для того, чтобы навеки обогатить нас.

И пока жена моя пребывала во власти удивления, которое вызвало это неожиданное заявление, я подвел ее к отверстию старого колодца, высохшего много лет назад, и сказал ей:

— Ты видишь этот колодец? Ну так вот, в нем и находится наша судьба, и с помощью этой веревки я собираюсь ее вытянуть. — И поскольку дочь моего дяди все еще находилась в состоянии недоумения, я добавил: — Да, клянусь Аллахом! Я недавно открыл сокровище, спрятанное в этом колодце, об этом было написано в книге судеб о судьбе моей. И сегодня настал день, когда я должен спуститься за ним. Поэтому-то я решился просить тебя купить мне эту веревку.

Однако, едва я произнес эти слова о сокровище и спуске в колодец, то, что я задумал, осуществилось в полной мере, ибо жена моя воскликнула:

— Нет, клянусь Аллахом! Я спущусь туда сама. И ты никогда не сможешь единолично завладеть этим сокровищем. Да и к тому же я вряд ли поверю в твою честность.

И она тотчас откинула вуаль и сказала мне:

— Пойдем, поспеши обвязать меня этой веревкой и спусти в этот колодец!

И я, о господин мой, несколько раз возразив только для вида и вытерпев несколько оскорблений за мою нерешительность, вздохнул и сказал:

— Да будет сделано это по воле Аллаха и по твоей воле, о дочь добрых людей!

И я крепко обвязал ее веревкой, пропустив ее под руки, и позволил ей спуститься в колодец. А когда почувствовал, что она добралась до дна, я отпустил веревку и оставил ее на дне колодца. И я вздохнул с удовлетворением, свободно, как не вздыхал с тех пор, как выбрался из материнского чрева. И я крикнул этой несчастной:

— О дочь добрых людей, будь благоразумна и оставайся там, пока я не приду за тобою!

И, не заботясь о ее ответе, я спокойно вернулся к своей работе и принялся петь, чего со мной давно не случалось. И я был так счастлив, что мне показалось, у меня отрасли крылья, и я чувствовал себя легким, как птица.

И, избавившись таким образом от причины всех своих невзгод, я смог наконец вкусить аромат спокойствия и покоя. Но по прошествии двух дней я подумал в душе своей: «Йа Ахмад, закон Аллаха и Его посланника — да пребудет над ним молитва и благословение! — не позволяет отнимать жизнь у существа, сотворенного по Его образу и подобию. А ты, бросив дочь своего дяди на дно колодца, рискуешь оставить ее умирать от голода. Конечно, такое существо заслуживает и худшего обращения, но не стоит тебе обременять душу свою ее смертью, тебе надо вытащить ее из колодца. И к тому же, скорее всего, это приключение навсегда исправит ее дурной характер».

И, будучи не в силах устоять перед этим голосом совести своей, я направился к колодцу и крикнул дочери моего дяди, спуская ей новую веревку:

— Эй, держи! Поспеши обвязать себя этой веревкой — и я тебя вытащу! Надеюсь, этот урок исправит тебя!

И поскольку я почувствовал, что веревку сразу схватили на дне колодца, я выждал некоторое время, чтобы дать супруге своей время надежно обвязаться ею. После чего я почувствовал, что она подергивает веревку, мол, готова, и я с большим трудом поднял ее, настолько велика была тяжесть, привязанная к концу этой веревки. И каково же было мое удивление, о эмир правоверных, когда я увидел, что к этой веревке привязана вовсе не дочь моего дяди, а огромный джинн вполне мирного вида…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

она сказала:

То каково же было мое удивление, о эмир правоверных, когда я увидел, что к этой веревке привязана вовсе не дочь моего дяди, а огромный джинн вполне мирного вида, который, как только выбрался из колодца, поклонился мне и сказал:

— Как я благодарен тебе, йа сиди Ахмад, за услугу, которую ты мне только что оказал! Знай же, что я из тех джиннов, которые не умеют летать по воздуху, а умеют только передвигаться по земле, хотя таким образом, что их скорость очень велика, и она позволяет им двигаться так же быстро, как и воздушные джинны. И вот я, джинн земли, уже много лет назад избирал своей обителью этот древний колодец. И я жил в нем спокойно, пока два дня назад ко мне не спустилась самая злая женщина во всей вселенной. И она не переставала мучить меня, с тех пор как я стал ее соседом, и все это время она заставляла меня пахать на ней без передышки, меня, который долгие годы жил в безбрачии и утратил привычку к совокуплению. Йа Аллах! Что ж, я благодарен тебе за то, что ты избавил меня от этой беды. И конечно, столь важная услуга не останется без награды, ибо она выпадет на душу тому, кто знает этому цену. Вот что я могу и хочу сделать для тебя.

И он замолк на мгновение, чтобы отдышаться, а я, успокоенный его благими намерениями по отношению ко мне, подумал: «Клянусь Аллахом! Эта женщина — страшная бестия, раз ей удалось напугать самих джиннов и самого огромного среди них! Как же я мог так долго сопротивляться ее злобе и подлости?!» И, преисполненный сожаления о себе и о своем собрате по несчастью, я стал слушать далее.

А джинн продолжил так:

— Да, сиди Ахмад из семьи дровосеков, я хочу сделать тебя равным могущественнейшим царям. И вот каким образом. Я знаю, что у султана Индии есть единственная юная дочь, которая прекрасна, как луна в свой четырнадцатый день. Ей всего четырнадцать с четвертью, и она девственна, как жемчужина в перламутре. И я хочу, чтобы она была отдана тебе в жены султаном Индии, отцом ее, который любит ее больше жизни. И чтобы преуспеть в этом деле, я отправлюсь отсюда со своей максимальной скоростью во дворец султана в Индии, и войду в тело княжеской дочки, и на мгновение овладею ее разумом. И таким образом став одержимой, она будет казаться безумной всем окружающим, и султан, отец ее, будет стремиться исцелить ее, призывая для этого самых искусных врачей Индии. Но никто из них не сможет догадаться об истинной причине ее состояния, которое будет вызвано моим присутствием в ее теле, и все их заботы окажутся тщетными перед моим дыханием и моей волей. И вот тогда появишься ты и станешь исцелителем принцессы. И я укажу тебе способ сделать это. — И, сказав так, джинн достал с груди своей несколько листьев неизвестного мне дерева и добавил: — Как только ты познакомишься с больной юной принцессой, ты осмотришь ее так, как будто она тебе совершенно незнакома, и сделаешь вид, будто болезнь ее тебе совершенно неведома, и примешь задумчивый вид, чтобы произвести впечатление на окружающих, и в конце концов ты возьмешь один из этих листьев, обмакнешь его в воду и оботрешь им лицо девушки. И я тотчас же буду вынужден выйти из ее тела, и со временем она восстановит свой рассудок и вернется в свое первозданное состояние. И в награду за искусное исцеление ты станешь супругом этой юницы, дочери султана. И такова награда, которую я хочу дать тебе, сиди Ахмад, за ту огромную услугу, которую ты оказал мне, избавив от этой страшной женщины, которая появилась тут, чтобы сделать невозможным мое дальнейшее пребывание в этом колодце, в этом прекрасном тихом месте, где я надеялся проводить свои дни в уединении. И да проклянет Аллах эту стерву!

И, сказав так, джинн простился со мною, торопясь немедленно отправиться в Индию, а я пожелал ему счастливого пути, и он исчез с глаз моих, помчавшись по земле, как корабль, гонимый жестоким штормом.

Тогда я, о мой повелитель, зная, что моя судьба ждет меня в Индии, не колеблясь последовал указаниям джинна и тотчас же отправился в эту далекую страну. И Аллах даровал мне безопасность в пути, и после долгого путешествия, полного трудов, лишений и опасностей, о которых нет никакого смысла рассказывать господину моему, я беспрепятственно добрался до Индии, страны, где правил султан, отец принцессы, моей будущей жены.

И вот в конце моего путешествия я узнал, что действительно уже довольно давно было объявлено, что принцессой овладело безумие, и что это повергло двор и всю страну в величайший ужас, и что, напрасно испробовав науку всех искуснейших врачей, султан обещал выдать принцессу замуж за того, кто ее вылечит.

Тогда я, о эмир правоверных, следуя наставлениям, данными мне джинном, и не сомневаясь в успехе, явился на прием к султану, который раз в день давал всем, кто желал, попробовать исцелить принцессу каким-либо средством. И я уверенно вошел в комнату, где была заперта девушка, и не преминул применить на практике советы джинна, изображая задумчивость, чтобы меня восприняли вполне серьезно. Затем, как только я убедил в этом всех окружающих, я, не задавая ни одного вопроса о состоянии страждущей, намочил один из имевшихся у меня листьев и протер им лицо принцессы. И в тот же миг девушка забилась в конвульсиях, издала громкий крик и упала в обморок. И все это, вызванное стремительным выходом джинна из тела девушки, могло напугать кого угодно, но только не меня. И отнюдь не будучи взволнованным, я окропил розовой водой лицо девушки и тем самым заставил ее прийти в себя. И она очнулась в здравом уме и стала говорить со всеми разумно, мягко и взвешенно, узнавая окружающих и называя каждого по имени.

И радость от этого была огромна во дворце и во всем городе. И султан Индии, благодарный за оказанную ему услугу, не отказался от своего обещания и выдал за меня дочь свою. И наша свадьба была отпразднована в тот же день с величайшей пышностью и торжественностью среди радости и счастья всего народа.

И вот так я и стал мужем принцессы, дочери султана Индии.

Что же касается второй принцессы, которую ты видел сидящей по левую сторону паланкина, о эмир правоверных, то о ней скажу вот что. Когда огромный джинн благодаря договору, заключенному между нами, покинул тело принцессы Индии, он начал прикидывать в уме, где ему теперь жить, поскольку у него больше не было жилья, ведь колодец по-прежнему был занят этой стервой, дочерью моего дяди. Впрочем, за время пребывания в теле юницы ему понравилась такая новая для него обитель, и он пообещал себе, что после выхода из него он выберет тело другой девушки. И, немного поразмыслив, он направился к Китайскому царству на полной скорости, словно огромный корабль, гонимый яростной бурей.

И он не нашел ничего лучше, как поселиться в теле дочери султана Китая, юной принцессы четырнадцати с четвертью лет, прекрасной, как луна в свой четырнадцатый день, и девственной, как жемчужина в своем перламутре. И, ставшая вдруг одержимой, принцесса начала предаваться череде бессвязных и беспорядочных движений и начала бормотать бессвязные слова, и это заставило всех поверить в ее безумие. И хотя несчастный султан Китая вызвал к своей дочери самых искусных китайских врачей, ему так и не удалось вернуть дочь в ее прежнее разумное состояние. И он был погружен вместе с обитателями дворца своего и всего царства в глубокое отчаяние, видя, в каком состоянии находится принцесса, его единственная дочь, которая была настолько же обаятельна, сколь и прекрасна. Но наконец Аллах сжалился над отцом ее, и до ушей его дошел слух о чудесном исцелении, благодаря моим заботам, индийской принцессы, которая стала моей женой. И тотчас же султан Китая послал посла к отцу жены моей, чтобы просить меня пойти и вылечить его дочь, китайскую принцессу, и он пообещал в случае успеха выдать ее за меня замуж.

Тогда я пошел, нашел свою молодую жену, дочь султана Индии, и рассказал ей о сделанном мне предложении. И мне удалось убедить ее, что она вполне может принять в качестве сестры принцессу Китая, которую мне предложили в жены в случае ее выздоровления. И я уехал в Китай.

Так вот, о эмир правоверных, все, что я только что рассказал тебе о вселении джинна в тело китайской принцессы, я узнал только по прибытии в Китай, да и то из уст самого этого джинна, ибо до тех пор я точно не знал природы зла, от которого страдала китайская принцесса, и я думал, что мои листья сумеют исцелить ее от чего угодно. Поэтому я и отправился к ней, уверенный в своем успехе, и я не подозревал, что это был мой старый друг, огромный джинн, который, вселившись в тело дочери китайского султана, стал причиной ее недуга.

Поэтому мое изумление было крайним, когда, войдя в комнату китайской принцессы, где я просил оставить меня наедине с больной, я узнал голос моего друга, огромного джинна, который сказал мне устами принцессы:

— Смотри-ка! Да это ты, сиди Ахмад?! Это ты, на которого я излил свои благодеяния, пришел изгнать меня из обители, которую я избрал для моего спокойного пребывания?! Разве тебе не стыдно отвечать злом на добро?! И не боишься ли ты, что если ты заставишь меня убраться отсюда, то я отправлюсь прямиком в Индию и во время твоего отсутствия буду предаваться различным совокуплениям с твоей индийской женой, а потом убью ее?!

И поскольку я ничуть не испугался этой угрозы, он воспользовался возможностью поведать мне свою историю с того дня, как он вышел из тела моей индийской жены, и попросил меня ради моего же блага позволить ему спокойно остаться жить в этой новой обители, которую он для себя избрал.

Тогда я после некоторого размышления решил, что не следует быть неблагодарным по отношению к этому джинну, который, в общем-то, стал причиной моего процветания. И я уже собирался вернуться к султану Китая, чтобы заявить ему, что я не в состоянии с помощью своей науки избавить принцессу от ее недуга, когда Аллах вложил мне в голову одну хитроумную уловку. Поэтому я обратился к джинну и сказал ему:

— О вождь джиннов и их повелитель! О великий, я пришел сюда не для того, чтобы исцелить китайскую принцессу, напротив, я совершил это путешествие, чтобы молить тебя прийти мне на помощь. Ты, верно, помнишь ту женщину, с которой провел в колодце много неприятных минут. Так вот, эта женщина была моей женой, дочерью моего дяди. И это я бросил ее в этот колодец, чтобы обрести покой. Так вот, это бедствие продолжает преследовать меня. Я не знаю, кто смог вытащить оттуда эту сучью дочь, но она теперь снова на свободе и преследует меня по пятам. Она повсюду следует за мной и, на наше несчастье, через минуту будет прямо здесь. И я уже слышу, как она кричит своим гнусавым голосом во дворе дворца. О друг мой, помоги мне! Я пришел просить твоей помощи!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я уже слышу, как она кричит своим гнусавым голосом во дворе дворца. О друг мой, помоги мне! Я пришел умолять тебя о помощи!

Услыхав мои слова, джинн был охвачен невыразимым ужасом, и он воскликнул:

— О моей помощи! Йа Аллах! О моей помощи! Пусть мои братья-джинны сохранят меня от возможности встретиться лицом к лицу с этой женщиной! Мой друг Ахмад, спасайся, если сможешь! Что же касается меня, то я ничем не смогу помочь тебе! Спастись бы самому!

Сказав это, он с шумом вылетел из тела принцессы, чтобы дунуть прочь что было мочи, и он понесся вперед, уничтожая своими шагами расстояние с такой же скоростью, как большое судно на море, гонимое жестоким штормом.

А к китайской принцессе вернулся рассудок, и она стала моей второй женой. И с тех пор я жил с двумя султанскими дочками, проводя время с удовольствием и испытывая всевозможные деликатные наслаждения.

И я подумал тогда, что, прежде чем стать султаном Индии или Китая и утратить возможность свободно путешествовать, мне стоит снова увидеть страну, в которой я родился и где жил дровосеком, и Багдад, Город мира.

Вот поэтому-то, о эмир правоверных, ты и встретил меня на мосту Багдада во главе моей процессии, за которой следовал паланкин, в котором несли двух моих жен, принцесс Индии и Китая, в честь которых музыканты играли на своих инструментах индийские и китайские мелодии.

Такова моя история. Но Аллах знает все лучше нас!

Услышав рассказ благородного всадника, халиф встал в его честь и пригласил его сесть к себе на тронное ложе. И он поздравил его с тем, что он был избран Всевышним и в результате из бедного дровосека, каким он и был, превратился в наследника престолов Индии и Китая. И он добавил:

— Да запечатлеет Аллах нашу дружбу и да хранит Он тебя для счастья твоих будущих царств!

После этого аль-Рашид повернулся к третьему персонажу, который был почтенным шейхом со щедрой рукой, и он сказал ему:

— О шейх, я встретил тебя вчера на мосту Багдада, и, когда я увидел твою щедрость, скромность и смирение перед Аллахом, это побудило меня познакомиться с тобой поближе. И я убежден, что пути, по которыми Аллах водил тебя, чтобы порадовать своими дарами, должны быть необычайными. Мне до крайности любопытно узнать о них от тебя самого, и именно для этого, чтобы доставить мне такое удовольствие, я и вызвал тебя. Так говори со мной искренно, чтобы я порадовался, принимая участие в твоем счастье. И будь уверен, что бы ты ни говорил, ты заранее прикрыт платком моей защиты и покровительства.

И шейх со щедрой рукой ответил, поцеловав землю между рук халифа:

— О эмир правоверных, я расскажу тебе все как на духу, что стоит рассказать о моей жизни. И если моя история удивительна, то мощь и могущество Властелина вселенной еще удивительнее!

И он начал свое повествование такими словами:

ИСТОРИЯ ШЕЙХА СО ЩЕДРОЙ РУКОЙ

Знай, о господин мой и владыка всякой благотворительности, что я всю жизнь занимался изготовлением канатов и веревок, работая с коноплей, как трудились до меня мои предки. И того, что я зарабатывал этим ремеслом, едва хватало, чтобы прокормиться вместе с женой и детьми. Но из-за отсутствия способностей к другой профессии я довольствовался, не слишком ропща на судьбу, тем немногим, что даровал нам Воздаятель, и приписывал свое несчастье только моему недостатку знаний и тугости ума. И в этом я не ошибался, должен признаться со смирением перед Повелителем умов. Но, о господин мой, острый ум никогда и не был первым достоинством канатчиков, работающих с коноплей, и его избранное место не могло находиться под тюрбаном канатчика, работающего с коноплей. И потому в любом случае мне оставалось только есть хлеб Аллаха, не высказывая невыполнимых желаний вроде попытки взобраться одним прыжком на вершину горы Каф[57].

Так вот в один из дней, когда я сидел в своей лавке с пеньковой веревкой, привязанной к пальцу ноги моей, и уже заканчивал ее плести, я увидел двух богатых жителей моего квартала, которые обычно приходили и сидели на скамейке перед моей лавкой, чтобы поговорить о том о сем, вдыхая вечерний воздух. И эти два знатных человека из моего района были дружны и любили поболтать между собой, перебирая свои янтарные четки. Но никогда еще им не случалось во время своих оживленных бесед перебивать друг друга или отказываться от тех любезностей, которые один друг обязан оказывать другому, вовсе нет. Когда один говорил, другой слушал, и наоборот. Из-за этого их речи всегда звучали разумно, а сам я, несмотря на свою малую сообразительность, мог извлекать пользу из таких красивых речей.

И в тот день, как только они отдали мне свой «салам» и я вернул его им как подобает, они заняли свое обычное место перед моей лавкой и продолжили беседу, которую они уже начали во время прогулки. И один из них, которого звали Си Саад, сказал другому, которого звали Си Саади:

— О друг мой Саади! Человек может быть счастлив в этом мире только до тех пор, пока у него есть имущество и большие богатства, чтобы жить вне зависимости от кого бы то ни было. А бедные бедны только потому, что родились в нищете, передаваемой от отца к сыну, или, родившись с богатством, они потеряли его из-за блуда, разврата, из-за каких-то дурных дел или просто благодаря одной из тех смертей, против которых бессильно любое существо. В любом случае, о Саади, по-моему, бедные люди бедны только потому, что они не могут собрать достаточно большую сумму денег, которая позволила бы им посредством какого-либо коммерческого дела, начатого в нужный момент, окончательно обогатиться. И я полагаю, что, если, став богатыми, они достойно воспользуются своим богатством, они не только останутся богатыми, но со временем и значительно приумножат его.

На что Саади ответил:

— О друг мой Саад! Скажу не для того, чтобы просто противоречить тебе, но, клянусь Аллахом, я не согласен с тобой. И прежде всего я не уверен, что вообще лучше жить в достатке, чем в бедности. Ведь богатство само по себе не имеет ничего, чем оно могло бы искушать душу без особых претензий. Оно лишь полезно для того, чтобы облегчать окружающую жизнь. Но какие у него недостатки! Разве мы сами не знаем об этом, мы, у которых ежедневно набирается столько хлопот и столько неприятностей?! И жизнь нашего друга Хасана-канатчика, что сидит здесь перед нами, не длиннее и не лучше ли в целом нашей? И потом, о Саад, ты предполагаешь, что бедняк может стать богатым, но я не уверен, что это так легко может произойти. Я полагаю, это редкий случай, ибо дело это зависит от множества обстоятельств и редко выпадающих шансов, и мы могли бы долго спорить на эту тему. Со своей стороны, я считаю, что бедняк, лишенный каких-либо начальных денег, имеет такие же шансы разбогатеть, как если бы у него их было совсем немного. Я хочу сказать, что он может без начальных средств стать безмерно богатым в одночасье, не прилагая к этому ни малейшего труда, просто потому что это записано в судьбе его. Вот почему я считаю, что экономить в ожидании плохих дней совершенно бесполезно, потому что плохие дни, как и хорошие, нам ниспосланы Аллахом, и это неправильно — скупиться и экономить добро, которое дает нам Воздаятель изо дня в день, стараясь отложить излишки на черный день. Избыток, о Саад, если он существует, должен переходить к беднякам по воле Аллаха, а держать его при себе — значит не верить в великодушие Всевышнего. Что же касается меня, о друг мой, то не проходит и дня, чтобы я не проснулся и не сказал себе: «Радуйся, о Си Саади, ибо кто знает, чем окажется сегодня благодеяние Господа твоего!» И никогда не обманывала меня моя вера в воздаяние. И потому за всю свою жизнь я ни разу не работал и не беспокоился о завтрашнем дне. Таково мое мнение.

Услыхав эти слова своего друга, благородный Си Саад ответил:

— О Саади, я вижу, что в текущий момент было бы действительно бесполезно продолжать оспаривать мое мнение. Вот почему, вместо того чтобы бессмысленно спорить, я предпочитаю поставить опыт, который сможет убедить тебя в превосходстве моего взгляда на жизнь. Я хочу без промедления отправиться на поиски по-настоящему бедного человека, рожденного таким же бесшабашным отцом, как и он сам, которому я дам крупную сумму денег, которая послужит ему исходным капиталом. И поскольку человек, которого я выберу, должен быть честным, опыт докажет, кто из нас двоих прав: ты, который все ждет милости от судьбы, или я, который считает, что нужно самому строить жизнь свою.

И Саади на это ответил:

— Хорошо придумано, о друг мой! Но чтобы найти бедного и честного человека, о котором ты говоришь, нам не нужно далеко ходить. Это наш друг Хасан-канатчик, который действительно находится в трудных жизненных обстоятельствах. И твоя щедрость не может упасть на более достойную голову.

Но, дойдя до этого места в своем рассказе, Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла, не желая продолжать его в эту ночь.

А когда наступила

она продолжила:

Разве нам нужно долго искать его? Ведь это наш друг Хасан-канатчик, который действительно находится в трудных жизненных обстоятельствах. И твоя щедрость не может упасть на более достойную голову. И Саад ответил:

— Клянусь Аллахом! Ты говоришь правду. И это простая забывчивость с моей стороны, что я хотел искать в другом месте то, что у нас под рукою.

И он повернулся ко мне и сказал:

— Йа Хасан, я знаю, что у тебя большая семья, у которой много ртов и зубов, и что ни один из пятерых детей, которых дал тебе Даритель, еще не в том возрасте, чтобы помогать тебе в чем-то. С другой стороны, я знаю, что, хотя сырая конопля и не слишком дорога, в настоящее время на базаре все же нужно иметь хоть какие-то деньги, чтобы купить ее. А чтобы иметь деньги, надо экономить. И экономия вряд ли возможна в таком домашнем хозяйстве, как твое, где вклад меньше, чем расходы. Итак, йа Хасан, чтобы помочь тебе выбраться из нищеты, я хочу пожертвовать тебе сумму в двести золотых динаров, которая послужит вкладом для расширения твоей торговли веревками и канатами. Так скажи мне, что ты действительно сможешь с этой суммой в двести динаров избавиться от неприятностей и начать зарабатывать деньги ловко и с мастерством!

И я, о эмир правоверных, ответил:

— О господин мой, да продлит Аллах жизнь твою и вернет тебе в сотню раз больше того, что предлагает мне твое милосердие! И поскольку ты снизошел до меня, я осмелюсь сказать тебе, что зерно в моей земле падает на плодородный слой и что, даже если в моих руках окажется гораздо меньшая сумма, ее будет достаточно не только для того, чтобы я стал таким же богатым, как главные канатчики моего ремесла, но даже для того, чтобы я стал более богатым, чем все канатчики, собравшиеся в этом многонаселенном и великом городе Багдаде. Если, однако, Аллах будет благоволить мне. Иншаллах!

И тогда Саад, очень довольный моим ответом, сказал мне:

— Ты внушаешь мне большое доверие, йа Хасан! — И он достал с груди своей кошелек, который он вложил мне в руки, сказав: — Возьми этот кошелек. В нем двести динаров, о которых я говорил. Воспользуйся им счастливо и разумно и найди в них зародыш богатства. И знай, что я и мой друг Си Саади будем чрезвычайно рады узнать однажды, что ты стал счастливее в достатке, чем был в лишениях.

Тогда я, о мой повелитель, взяв кошелек, дошел до пределов радости. И мое волнение было таково, что я не мог заставить язык свой произнести слова благодарности, которые было бы весьма уместно произнести в подобном случае, но мне хватило присутствия духа, чтобы склониться до земли и взяться за край одеяния моего благодетеля, который я поднес к губам своим и ко лбу. Однако он поспешил скромно отнять его от меня и отошел в сторону. И в сопровождении своего друга Си Саади он встал, чтобы продолжить прерванную прогулку.

Что же касается меня, то, когда они удалились, первой мыслью, которая, естественно, пришла мне в голову, было поискать, где бы я мог спрятать кошелек с двумястами динарами, чтобы они были в полной безопасности. И поскольку в моем бедном домике, состоящем из одной комнаты, у меня не было ни шкафа, ни даже запаха шкафа, ни ящика, ни сундучка, ни чего-либо подобного, где можно было бы спрятать вещь, я был крайне озадачен и подумал о том, что можно зарыть эти деньги в каком-нибудь пустынном месте за городом, пока я не найду способ, как пустить их в оборот. Однако я передумал, представив, что мой тайник по неосторожности может быть обнаруженным и что меня самого может заметить какой-нибудь пахарь. И тут же мне пришла в голову мысль, что лучше всего спрятать кошелек в складках моего тюрбана. И я встал, закрыл за собой дверь лавки и развернул свой тюрбан во всю длину. И я начал с того, что вытащил из кошелька десять золотых монет, которые отложил на расходы, а остальные вместе с кошельком завернул в складки полотна, начав складывать его с конца. И я свернул таким образом свой тюрбан в четыре идеально сочетающихся оборота и снова надел его на голову, и тогда мне стало легче дышать.

Так вот, завершив эту работу, я снова открыл дверь своей лавки и поспешил на базар, чтобы запастись всем необходимым. Сначала я купил себе изрядное количество конопли, которую привез в свою лавку. После чего, поскольку мы давно не видели мяса в доме, я пошел в мясную лавку и купил плечо ягненка. И я пошел в дом, чтобы отдать жене своей это плечо ягненка, чтобы она подала нам его с помидорами. И я заранее радовался радости детей моих при виде этого вкусного блюда.

Но, о мой повелитель, мои мечты были слишком хороши, чтобы остаться без наказания. Потому что это плечо я положил себе на голову и, несся его таким образом, размахивал руками, потеряв всякий ум в мечтах о богатстве. И вот голодный ястреб вдруг бросился на плечо ягненка и, прежде чем я успел поднять руку или сделать хоть малейшее движение, схватил его вместе с моим тюрбаном и со всем тем, что в нем было. И он улетел, держа плечо в клюве, а тюрбан в когтях.

А я при виде этого принялся издавать такие ужасные вопли, что живущие по соседству мужчины, женщины и дети вошли в мое положение и присоединились к моим крикам, чтобы напугать вора и заставить его отпустить свою добычу. Однако наши крики, вместо того чтобы заставить его сделать это, только побудили ястреба участить взмахи крыльями. И вскоре он исчез в воздухе вместе с моим добром и шансом разбогатеть.

И я, сильно разочарованный и опечаленный, вынужден был купить себе еще один тюрбан, что еще уменьшило количество тех десяти золотых динаров, которые я позаботился вытащить из кошелька и которые стали всем моим имуществом. Однако, поскольку я уже потратил значительную часть своих запасов конопли, того, что у меня оставалось, было далеко не достаточно, чтобы теперь я мог рассчитывать на свое богатство в будущем. И конечно, больше всего меня огорчила мысль, что мой благодетель Си Саад будет весьма расстроен оттого, что он так неудачно выбрал человека, которому можно было доверить размещение своих денег, надеясь на успех задуманного опыта. Кроме того, я подумал, что, узнав об этом несчастном происшествии, он, может быть, посмотрит на него как на выдумку с моей стороны и изольет на меня свое презрение.

В любом случае, о мой повелитель, покуда у меня были те немногие динары, что остались после похищения ястреба, мы не слишком жаловались на жизнь. Однако, когда они закончились, мы вскоре снова впали в то же ничтожество, что и раньше, и я был совершенно бессилен, чтобы вытащить себя из этого состояния. И все же я удержался от ропота против повелений Всевышнего и подумал: «О бедняга, Воздаятель послал тебе добро в то время, когда ты меньше всего этого ожидал, и он отнял его у тебя почти в то же самое время, потому что на то Его воля и это право принадлежит Ему! Смирись же перед Его указами и подчинись Его воле!» И пока я пребывал в таких чувствах, жена моя, которой я не мог не рассказать о своей утрате, когда она подошла ко мне, была совершенно безутешна. И к несчастью, оказавшись в постигшей меня беде, я также не мог не рассказать своим соседям, что, потеряв свой тюрбан, я потерял сто девяносто золотых динаров, и мои соседи, которым давно была известна моя бедность, смеялись над моими словами вместе со своими детьми, пребывая в убеждении, что потеря моего тюрбана свела меня с ума. А женщины, проходя мимо меня, говорили, смеясь:

— Это тот, кто позволил улететь своему разуму вместе с тюрбаном!

Вот и все, что случилось тогда со мною.

Так вот, о эмир правоверных, прошло около десяти месяцев, с тех пор как ястреб вверг меня в это несчастье, когда два закадычных друга, Саад и Саади, вздумали прийти ко мне и спросить, как я воспользовался кошельком с двумястами динарами.

И Саад сказал тогда Саади:

— Я уже несколько дней думаю о нашем друге Хасане, радуясь тому удовлетворению, которое я получу от того, что стану свидетелем успеха нашего опыта. И ты увидишь в нем такую большую перемену, что нам будет трудно его узнать.

И поскольку они были уже совсем близко от лавки, Саади ответил, улыбаясь:

— Клянусь Аллахом! Мне кажется, о мой друг Саад, ты хочешь съесть огурец до того, как он созреет. Что касается меня, то я думаю, что собственными глазами уже вижу Хасана, сидящего, как обычно, с веревкой, привязанной к ноге его, и никаких заметных изменений в моем взгляде на него я не замечаю. Ибо он так же бедно одет, как и раньше, и единственное отличие, которое я вижу, что тюрбан его менее отвратителен и грязен, чем полгода назад. Впрочем, посмотри сам — и ты увидишь, что я говорю правду.

Вслед за этим Саад, уже стоявший перед моей лавкой, осмотрел меня и увидел, что мое состояние не изменилось, а мой внешний вид не улучшился. И оба друга вошли ко мне, и после обычных приветствий Саади сказал мне:

— Эй, Хасан, почему у тебя такое грустное выражение лица? Без сомнения, твои дела доставляют тебе много хлопот, и перемена в твоей жизни печалит тебя.

Я же, опустив глаза, уныло отвечал:

— О мои хозяева, да продлит Аллах жизнь вашу, но судьба моя всегда является моим врагом, и мои скорби настоящего еще хуже, чем скорби прошедшего. Что же касается того доверия, которое мой господин Си Саад оказал рабу своему, то оно не оправдано, но не в силу поступков твоего раба, а в силу коварства судьбы.

И я рассказал им историю своего приключения во всех ее подробностях, как я рассказал ее тебе, о эмир правоверных. Но повторять ее бесполезно.

И когда я закончил свое повествование, то увидел, что Саади лукаво улыбается, глядя на разочарованного Саада. Затем наступило мгновение молчания, после которого Саад сказал мне:

— Конечно, результат не такой, как я ожидал, но я не стану тебя упрекать, хотя эта история с ястребом довольно странная, и я могу с полным правом оспорить ее и заподозрить тебя в том, что ты развлекался, пировал и беспечно поступал с деньгами, которые я дал тебе для совершенно иного использования. В любом случае я хочу еще раз попытать счастья с тобой и вручить тебе вторую сумму, равную первой, потому что я не хочу, чтобы мой друг Саади выиграл лишь после одной попытки с моей стороны.

И, сказав так, он отсчитал мне двести динаров и сказал:

— Мне хочется верить, что на этот раз ты не спрячешь эти деньги в свой тюрбан.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И мне хочется верить, что на этот раз ты не спрячешь эти деньги в свой тюрбан.

И когда я уже взял его руки, чтобы поднести их к своим губам, он оставил меня и ушел со своим другом. Однако я не стал возвращаться к работе после их ухода и поспешил закрыть лавку и вернуться домой, зная, что в этот час не рискну встретиться там с женой и детьми. И я отложил десять золотых динаров из двухсот, а остальные сто девяносто завернул в тряпку, которую завязал в узелок. И теперь оставалось только найти безопасное место, где можно было их спрятать. Поэтому после долгих раздумий я решил положить узелок на дно кувшина, полного отрубей, где, как я думал, его никто и не подумает искать. И, поставив кувшин обратно в угол, я вышел, в то время как жена моя вернулась готовить еду. И я сказал ей, уходя, что пройдусь по лавкам, торгующим коноплей, и вернусь к обеду.

Так вот, в то время, пока я был на базаре, чтобы сделать покупки, продавец щелока для мытья волос, который женщины используют в хаммаме, появился на нашей улице и огласил его криком, расхваливая свой товар. И жена моя, которая уже давно не ухаживала за своими волосами, подозвала этого продавца. Однако, поскольку денег у нее не было и она не знала, как ей расплатиться, она подумала про себя: «Этот кувшин, который стоит здесь уже давно, нам пока не нужен, поэтому я отдам его продавцу в обмен на его щелок для мытья волос». Так оно и случилось. И продавец, согласившись на этот обмен, заключил с ней сделку. И он унес кувшин со всем его содержимым.

Что же касается меня, то в час трапезы я вернулся домой нагруженный коноплей. И я притащил ее столько, сколько мог унести, и я закинул ее в кладовку, которую держал для этой цели в доме. Потом я поспешил бросить мимоходом взгляд в сторону кувшина, в котором находились мои надежды на будущее. И я увидел то, что увидел. И я поспешно спросил свою жену, почему она убрала кувшин с его обычного места. И она спокойно ответила мне, рассказав о заключенной сделке. И тут словно смерть вошла в душу мою. И я рухнул на пол, как человек, охваченный головокружением. И я воскликнул:

— Изыди от меня, о женщина! Ты только что променял мою судьбу, свою судьбу и судьбу наших детей на какой-то щелок, чтобы вымыть волосы! На этот раз мы пропали безвозвратно!

И в коротких словах я рассказал ей о случившемся. И в отчаянии она принялась рыдать, бить себя в грудь, рвать на себе волосы и одежду. И она восклицала:

— О несчастье! Оно случилось по моей вине! Я продала судьбу наших детей какому-то продавцу дрянного щелока, и я его совсем не знаю. Он впервые появился на нашей улице, и я никогда больше не смогу найти его, особенно теперь, когда он найдет спрятанное в кувшине.

Затем, поразмыслив, она принялась упрекать меня в моей неразумности в таком важном деле, и она говорила мне, что этого несчастья, несомненно, удалось бы избежать, если бы я поделился с ней своим секретом.

И к тому же было бы слишком долго рассказывать тебе, о мой повелитель, тебе, не знающему, сколь красноречивы бывают женщины в скорби, все то, что душевная боль вложила ей тогда в уста. И я не знал, как ее успокоить, и сказал ей:

— О дочь моего дяди, уймись, ради Аллаха! Ты же не видишь, что своими криками и плачем ты привлекаешь всех соседей, а им незачем знать об этом втором нашем позоре, когда им без того хватает насмешек, чтобы смеяться над нами и унижать нас из-за того ястреба. И на этот раз, насмехаясь над нашей простотой, они удвоят свое удовольствие. Поэтому нам, уже вкусившим горечь насмешек, лучше скрыть эту утрату и терпеливо переносить ее, подчиняясь воле Всевышнего. Впрочем, благословим Его за то, что Он любезно изъял из даров Своих всего сто девяносто динаров, оставив нам десять, использование которых не преминет принести нам некоторое облегчение.

Однако, какими бы разумными ни были мои доводы, они плохо действовали на мою жену. И лишь со временем мне удалось утешить ее, сказав:

— Мы бедняки, это правда. Но посмотри на богачей, чего у них в жизни больше, чем у нас? Разве мы не дышим тем же воздухом? Разве мы не наслаждаемся одним и тем же небом и светом? И в конце концов, не умирают ли они так же, как мы?

И, говоря так, о мой повелитель, я в конце концов убедил в этом не столько ее, сколько себя. И я продолжал свою работу с таким же легким сердцем, как будто с нами и не случились эти два ужасные приключения.

И все же оставалась одна вещь, которая продолжала меня огорчать: я волновался, когда спрашивал себя, как смогу выдержать появление Си Саада, моего благодетеля, когда он придет ко мне справиться о судьбе двухсот золотых динаров. И эта мысль омрачала жизнь мою.

Наконец настал тот страшный день, и я оказался перед лицом обоих друзей. И Саад, промедлив так долго и не навещая меня до этого дня, несомненно, говорил Си Саади: «Давай не будем спешить, чтобы найти Хасана-канатчика, ибо чем дольше мы будем откладывать наш визит, тем богаче он станет и тем более я буду этим удовлетворен». А Саади, я полагаю, отвечал ему с улыбкой: «Клянусь Аллахом! Я совершенно с тобой согласен. Только я твердо верю, что бедному Хасану предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем он доберется до того места, где его ждет богатство. Однако вот мы прибыли. Пусть теперь он сам расскажет нам, где его богатство».

А я, о эмир правоверных, был так растерян, что у меня было только одно желание — спрятаться от их взглядов; и я всеми силами хотел увидеть, как земля раскрывается и проглатывает меня. Поэтому, когда они оказались перед моей лавкой, я сделал вид, что не замечаю их, и продолжал делать вид, что целиком поглощен работой. И я поднял глаза, чтобы посмотреть на них, только когда они отдали мне свой «салам», и я был вынужден вернуть его им.

И чтобы мои мучения и моя досада не продлились долго, я даже не стал дожидаться, пока они начнут расспрашивать меня, а решительно повернулся к Сааду и рассказал ему со вздохом о втором несчастье, которое случилось со мной, а именно о кувшине, в котором я спрятал свой кошелек, и о сделке, заключенной моей женой, решившей приобрести небольшое количество щелока, чтобы вымыть и привести в порядок свои волосы. И, почувствовав от этого некоторое облегчение, я опустил глаза, вернулся на свое место и снова принялся за работу, привязав моток конопли к большому пальцу своей левой ноги. И я подумал при этом: «Я сказал то, что должен был сказать, и только Аллах знает, что теперь произойдет».

И вот Саад, который умел держать себя в руках, отнюдь не стал гневаться на меня или оскорблять меня, называя лжецом и недобросовестным человеком, и он не предавался ни малейшей досаде за то, что судьба с такой настойчивостью доказывает его неправоту. Нет, он просто сказал мне:

— В конце концов, Хасан, вполне возможно, что все, что ты мне там рассказываешь, — правда, и вторая денежная помощь ушла, как ушла и ее сестра. И все же, по правде говоря, немного удивительно, что ястреб и продавец щелока оказались в нужном месте как раз в тот момент, когда ты отвлекся или отсутствовал, чтобы утащить то, что было так хорошо спрятано. Во всяком случае, отныне я отказываюсь от попыток новых опытов. — Затем он повернулся к Си Саади и сказал ему: — О Саади, я тем не менее настаиваю на том, что без денег нет ничего невозможно и что бедняк останется бедняком до тех пор, пока он своим трудом не заставит судьбу быть к нему благосклонной.

Однако Саади ответил:

— Как ты ошибаешься, о великодушный Саад! Ты не колеблясь, чтобы возобладало твое мнение, отдал четыреста динаров: одну половину ястребу, а другую — продавцу щелока для мытья волос. Что ж, действуя со своей стороны, я не буду так щедр, как ты. Однако я хочу, в свою очередь, попытаться доказать тебе, что игра судьбы — единственный закон нашей жизни, и указки судьбы — единственные приметы удачи или несчастья, на которые мы можем полагаться.

Затем он повернулся ко мне и, показывая мне большой кусок свинца, который он только что подобрал с земли, сказал:

— О Хасан, до сих пор удача бежала тебя, но я хотел бы помочь тебе, как это сделал мой щедрый друг Си Саад. Но Аллах не соблаговолил наградить меня таким же богатством, и все, что я могу дать тебе, — это кусок свинца, который, без сомнения, потерял какой-нибудь рыбак, вытаскивая на берег свои сети.

При этих словах Си Саади его друг Си Саад рассмеялся, полагая, что он хочет со мной пошутить. Однако Саади не обратил на это никакого внимания и с серьезным видом протянул мне кусок свинца, сказав при этом:

— Возьми, и пусть Саад смеется, ибо настанет день, когда этот кусок свинца, если таково веление судьбы, будет тебе полезнее, чем все серебро из рудников.

И я, зная, каким хорошим человеком был Саади и как велика была его мудрость, не посмел обидеть его, высказав какие-либо возражения. И я взял кусок свинца, который он мне протягивал, и аккуратно завернул его в свой пустой пояс. И я не преминул горячо поблагодарить его и за добрые пожелания, и за добрые намерения. И тут оба друга покинули меня, чтобы продолжить прогулку, а я снова принялся за работу.

А когда вечером я вернулся домой и после трапезы разделся, чтобы лечь спать, я вдруг почувствовал, как что-то покатилось по полу. И, разыскав и подобрав это что-то, я обнаружил, что кусок свинца выпал из моего пояса. И, не придавая этому ни малейшего значения, я положил его на первое попавшееся место и растянулся на матрасе, где не замедлил заснуть.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Положил я кусок свинца на первое попавшееся место и растянулся на матрасе, где не замедлил заснуть.

Но в ту ночь, проснувшись по привычке своей рано, рыбак из моих соседей, осмотрев свои сети, прежде чем загрузить их на спину, обнаружил, что в них не хватает куска свинца как раз в том месте, где отсутствие свинца является серьезным недостатком для нормальной работы его приспособлений к добыванию хлеба насущного. И поскольку у него не было под рукой запасных грузил и вряд ли ему удалось купить их на базаре, учитывая, что все лавки были закрыты, он был в большом недоумении, думая, что, если он не отправится на рыбалку за два часа до рассвета, ему нечем будет накормить семью свою на следующий день. И тогда он решился сказать жене своей, чтобы она, несмотря на неподходящий час и неудобства, разбудила своих ближайших соседей и изложила им это дело, умоляя их найти ему кусок свинца, который заменил бы отсутствовавший в его сети.

И поскольку мы были ближайшими соседями рыбака, женщина постучала в нашу дверь, думая, наверное: «Я хочу попробовать попросить свинца у Хасана-канатчика, хотя по опыту знаю, что именно к нему надо идти, когда ничего не нужно». И она продолжала стучать в дверь, пока я не проснулся. И я крикнул:

— Кто там, у двери?

И она ответила:

— Это я, дочь дяди рыбака такого-то, соседа твоего! О Хасан, лицо мое почернело оттого, что я так беспокою тебя во сне, но речь идет об отце моих детей, и я вынудила душу свою к этому бесчинному поступку. Извини нас, милостивый сосед, и скажи мне, чтобы я не задерживала тебя дольше, заставив встать с постели, не найдется ли у тебя кусочка свинца одолжить моему мужу, чтобы он примотал его к своим сетям.

И тут я вспомнил про кусок свинца, который дал мне Саади, и подумал: «Клянусь Аллахом! Я не мог бы воспользовался им лучше, нежели оказав услугу соседу своему». И я ответил соседке, что у меня есть кусок свинца, который точно подойдет, и я пошел, нащупал этот кусок и передал его жене, чтобы та сама отдала его соседке.

И бедная женщина, обрадованная, что не напрасно пришла и небезрезультатно вернется домой, сказала жене моей:

— О соседка наша! Это большое одолжение, которое шейх Хасан делает нам этой ночью, и взамен вся рыба, которую мой супруг выловит с первого броска своих сетей, будет приписана вам на удачу, и мы завтра принесем ее вам.

И она поспешила передать кусок свинца нашему соседу-рыбаку, который тотчас же собрал сети свои и отправился на рыбалку по обычаю за два часа до рассвета.

Так вот, первый заброс сетей на нашу удачу принес только одну рыбу. Однако рыба эта была длинная, больше локтя, и довольно крупная. И рыбак, сосед наш, отложил ее в свою корзину и продолжил свой промысел. Но из всей рыбы, которую он добыл, ни одна не могла сравниться с первой по красоте и размерам. Поэтому, когда он закончил свой промысел, его первой заботой, перед тем как отправиться на базар, чтобы продать улов свой, было положить обещанную рыбу на слой пахучей листвы и принести ее нам со словами:

— Да сделает Аллах ее вкусной и радостной для вас! — И при этом он добавил: — Прошу вас принять этот дар, хотя он и недостаточно пристоен! Извините, о соседи! Но это ваша удача, мой первый улов!

А я же ответил:

— Это сделка, в которой ты сам себя обманываешь, о сосед! Потому что впервые мы получаем рыбу такой красоты и такой цены за кусок свинца, который едва ли стоит несколько медных монет. Но мы принимаем ее от тебя в подарок, чтобы не причинять тебе неприятностей и потому что ты делаешь это от дружеского и щедрого сердца.

И мы обменялись еще несколькими любезностями, и он ушел.

А я передал жене своей рыбу нашего соседа-рыбака, сказав ей:

— Видишь, о женщина, Саади не ошибся, когда сказал мне, что кусок свинца может быть мне полезнее, если пожелает Аллах, чем все золото Судана! Смотри, какая рыба! Такой никогда не было на столе у эмиров и царей!

И супруга моя, хотя и сильно обрадовалась при виде этой рыбы, тем не менее возразила мне:

— Да, клянусь Аллахом! Но что же мне с ней делать? У нас нет жаровни, у нас нет латки, достаточно большой, чтобы приготовить ее целиком.

А я отвечал:

— Это неважно. Не беспокойся, мы и так ее прекрасно съедим, будь она целой или разрезанной на кусочки. Так что не бойся пожертвовать внешним видом этой рыбы и не бойся разрезать ее на куски, чтобы сварить их потом с приправами.

И жена моя, разрезав рыбу посередине, вытащила ее внутренности и увидела посреди них что-то ярко сверкавшее. И она вытащила это что-то, обмыла в ведре — и мы увидели кусок стекла, большой, как голубиное яйцо, и прозрачный, как вода, стекающая со скалы. И после того как мы насмотрелись на него, мы отдали этот кусок стекла нашим детям, чтобы они сделали из него себе игрушку и не мешали матери своей, которая прекрасно приготовила нам рыбу.

Однако этим же вечером во время трапезы жена моя обнаружила, что, хотя она еще не зажгла масляную лампу, нашу комнату стал освещать какой-то странный свет. И она огляделась по сторонам, чтобы понять, откуда исходит этот свет, и увидела, что он исходит из стеклянного яйца, оставленного детьми на полу. И она взяла это яйцо и положила его на край полки, на обычное место для лампы. И мы были на пределе изумления, увидав живость исходящего от него света, и я воскликнул:

— Клянусь Аллахом! О дочь моего дяди, смотри, кусок свинца Си Саади не только кормит нас, но и освещает, и отныне он избавит нас от покупки масла для лампы!

И, освещенные дивным ясным светом этого стеклянного яйца, мы съели восхитительную рыбу, радуясь двойному благу в этот благословенный день и прославляя Воздаятеля за благодеяния Его. И мы легли спать в ту ночь, довольные своей участью и не желая ничего, кроме как продолжения такой жизни.

Однако на следующий день благодаря длинному языку дочери моего дяди слух об открытии нами этого светящегося стекла в брюхе рыбы не замедлил разнестись по окрестностям. И вскоре к моей жене пришла в гости соседка-еврейка, муж которой был ювелиром на базаре. И после саламов и приветствий с обеих сторон еврейка, долго рассматривавшая стеклянное яйцо, сказала супруге моей:

— О соседка моя, иншаллах! Благодари Аллаха, Который привел меня сегодня к тебе, потому что этот кусок стекла мне нравится и у меня есть примерно такой же, который я однажды купила и который хорошо бы сочетался с этим, поэтому я хотел бы купить его у тебя, и я предлагаю тебе, не торгуясь, огромную сумму в десять динаров из червонного золота.

Однако наши дети, услышав о продаже своей игрушки, стали плакать и умолять мать оставить ее им. И чтобы успокоить их, а также потому, что это яйцо стало для нас лампой, она уклонилась от столь заманчивого предложения, к великому огорчению еврейки, которая ушла весьма опечаленная.

Между тем я вернулся с работы, и жена сообщила мне, что только что произошло. И я ответил ей:

— Конечно, о дочь моего дяди, если бы это стеклянное яйцо не имело какой-либо ценности, эта дочь еврейского племени не предложила бы нам за него сумму в десять динаров. Поэтому я предвижу, что она вскорости к нам вернется, чтобы предложить нам больше. И в зависимости от того, что я увижу, я не буду торопиться, чтобы набить цену.

И тут мне вспомнились слова Си Саади, который предсказал, что кусок свинца может наверняка составить человеку целое состояние, если такова судьба его. И я в полной уверенности стал ждал, когда же наконец явится моя счастливая судьба, которая избегала меня так долго.

И в тот же вечер, как я и предполагал, к моей супруге пришла еврейка, жена ювелира, и после обычных саламов и приветствий сказала ей:

— О соседка моя Айша, как ты можешь презирать дары Воздаятеля? Разве надо презирать их и отвергать хлеб, который я предлагаю тебе за кусок стекла?! Но так как это для блага детей твоих, знай, что я рассказала мужу об этом яйце, и он согласился с моим желанием, потому что я беременна и желания беременных женщин не должны оставаться несбыточными, и он позволил мне предложить тебе двадцать динаров из червонного золота в обмен на твой кусок стекла.

Однако жена моя, получившая мои указания по этому поводу, ответила:

— Валлахи! О соседка, ты заставляешь меня призадуматься. Но в нашем доме у меня нет решающего слова, оно у сына моего дяди, который является хозяином дома и всего его содержимого, и именно к нему надо обращаться. Так что жди его возвращения и сделай ему свое предложение.

И вот когда я вернулся домой, еврейка повторила мне то, что она сказала супруге моей, и добавила:

— Я приношу тебе хлеб для детей твоих, о человек, за кусок стекла. И желание беременной женщины должно быть удовлетворено, и муж мой не хочет обременять свою совесть, отвергая желание беременной женщины, — вот почему он согласился позволить мне предложить тебе этот обмен с такой большой для него потерей.

А я, о мой повелитель, позволив этой еврейке обвинять меня во всем, в чем она хотела меня обвинить, не торопился отвечать ей и заканчивал всякий раз тем, что смотрел на нее, не говоря ни слова и просто кивая головой.

При виде этого иудейка пожелтела лицом, посмотрела на меня глазами, полными недоверия, и сказала:

— Молись своему пророку, о мусульманин!

Я же ответил:

— Да пребудет с ним мир и молитва, о неверующая, и избраннейшие благословения от Единого Бога.

И она возразила:

— Зачем ты смотришь так недобро, о отец детей своих, и зачем хочешь отринуть это благо Воздаятеля, данное дому твоему через нас?!

Я же ответил:

— Блага Аллаха над Его верующими, о дочь неверующих, неисчислимы! Да будет Он прославлен без посредства тех, кто блуждает в потемках!

А она мне сказала:

— Так ты отказываешься от двадцати золотых динаров?

А я снова отрицательно покачал головой.

Тогда она сказала:

— Тогда, о сосед, я предлагаю тебе за твой кусок стекла пятьдесят золотых динаров. Ты доволен?

А я снова с самым отстраненным видом отрицательно покачал головой и отвел глаза.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я снова с самым отстраненным видом отрицательно покачал головой и отвел глаза.

Тогда жена ювелира подобрала свои юбки, словно собираясь уходить, подошла к двери, протянула руку, чтобы открыть ее и, словно внезапно передумав, повернулась ко мне и сказала:

— Последнее слово: сто золотых динаров! И я еще я не знаю, захочет ли мой муж дать мне такую огромную сумму.

И тогда я снизошел до ответа и сказал ей с деланым равнодушием:

— О соседка, я не хочу видеть, как ты уходишь недовольная, но ты все еще очень далека от своей цели, ибо это стеклянное яйцо, за которое ты предлагаешь мне ничтожную цену в сто динаров, — вещь замечательная, и история его столь же удивительна, как и оно само. И потому и только для того чтобы угодить тебе и нашему соседу и удовлетворить желание беременной женщины, я ограничусь тем, что потребую в качестве цены за это светоносное яйцо сумму в сто тысяч золотых динаров — ни больше ни меньше. Прими это или откажись, потому что другие ювелиры, которые больше знают, чем муж твой, об истинной ценности красивых уникальных вещей, предложат мне больше. Что же касается меня, то клянусь Всеведущим Аллахом, что я не вернусь к торгу и к оценке этой вещи ни для того, чтобы увеличить ее, ни для того, чтобы уменьшить ее. Уассалам!

Когда жена еврея услышала эти слова и поняла их значение, она не нашла, что возразить, и сказала мне, уходя:

— Я не продаю и не покупаю. Это дело моего мужа, и, если его это устраивает, он даст тебе об этом знать. Только пообещай мне набраться терпения и не вступать с другими в переговоры, пока он сам не увидит это стеклянное яйцо.

И я дал ей такое обещание. И она ушла. Так вот после этого спора, о эмир правоверных, я уже не сомневался, что яйцо, которое я считал стеклянным, было самоцветом из морских самоцветов, выпавшим из короны какого-нибудь морского царя. И к тому же я, как и все, знал, какие сокровища лежат в глубинах, о которых говорят дочери моря и морские царевны. И эта находка должна была утвердить меня в этом моем убеждении. И я прославил Воздаятеля, Который через рыбу рыбака вложил в мои руки этот чудесный образец украшений морских юниц. И я решил не отказываться от суммы в сто тысяч динаров, которую я установил для жены еврея, думая при этом, что, если бы я не спешил устанавливать цену, я мог бы, пожалуй, получить от ювелира-еврея и больше. Но поскольку я торжественно установил эту сумму, то не пожелал изменять себе и пообещал придерживаться того, что я озвучил.

И как я и ожидал, ювелир-еврей не замедлил явиться ко мне лично. И у него был хитрый вид, который не сулил мне ничего хорошего, а вместо этого предупреждал, что этот свинский сын собирается использовать все свои приемы, чтобы умыкнуть у меня самоцвет в любом случае. А я же, со своей стороны, насторожился, приняв при этом самый улыбчивый и приветливый вид, и я попросил его занять место на циновке.

И после обычных саламов и приветствий он сказал мне:

— Надеюсь, о сосед, что пенька в наши дни не слишком дорога и что дела твоей лавки благословенны!

И я в том же тоне ответил:

— Благословение Аллаха не оставляет верующих в него, о сосед! Но я надеюсь, что и дела на базаре ювелиров идут тебе на пользу.

И он сказал мне:

— Клянусь жизнью Авраама и Иакова, о сосед, они идут под гору! Они сокращаются! И нам едва хватает на хлеб и сыр.

И мы продолжали беседовать так довольно долго, не затрагивая главного вопроса, который только нас и интересовал, пока еврей, видя, что он ничего не добьется от меня таким образом, не начал первым, сказав мне:

— О сосед, дочь моего дяди рассказала мне о некоем стеклянном яйце, к тому же малоценном, которое служит игрушкой для твоих детей, а ты знаешь, что, когда женщина беременна, к ней приходят порой странные желания. Но к сожалению, мы должны удовлетворять эти желания, даже если они неосуществимы, иначе желаемый предмет может оказаться запечатленным на теле ребенка и тем исказить его. И в данном случае, поскольку желание моей жены остановилось на этом стеклянном яйце, я очень боюсь, что если не удовлетворю его, то увижу, как это яйцо начнет расти на носу нашего ребенка после его рождения или на какой-то другой, более деликатной части его тела, которую приличия не позволяют мне назвать. Поэтому я прошу тебя, о сосед, сначала показать мне это стеклянное яйцо и, в случае если я увижу, что такое яйцо невозможно приобрести на базаре, отдать мне его за разумную цену, которую ты мне укажешь, не слишком пользуясь сложившейся ситуацией.

А я на эти слова еврея ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И я встал и пошел к детям своим, которые играли во дворе с яйцом, о котором идет речь, и взял его из их рук, несмотря на крики и протесты. Затем я вернулся в спальню, где меня ждал еврей, сидя на циновке, и, извинившись, закрыл дверь и окна, чтобы там царила полная темнота. И, сделав это, я вытащил яйцо из-за пазухи и положил его на табурет перед евреем.

И тотчас комната озарилась, словно в ней горело сорок факелов. И еврей при этом взгляде не мог не воскликнуть:

— Это драгоценный камень Соломона, сына Давида, один из тех, что украшают его корону! — И, воскликнув так, он понял, что сказал слишком много, и, спохватившись, добавил: — Но подобные камни мне уже попадались в руки. И поскольку на них не было спроса, я поспешил их перепродать, и с убытком. Увы, почему теперь дочь моего дяди беременна и вынуждает меня обзавестись вещью, которую невозможно продать?! — Потом он спросил меня: — О сосед, сколько ты просишь за это морское яйцо?

И я ответил:

— Оно не продается, о сосед! Но я мог бы отдать его тебе, чтобы удовлетворить желание дочери твоего дяди. И я уже назначил цену этой уступки. Я не отступлю от нее, Аллах свидетель.

И он сказал мне:

— Будь благоразумным, о сын добрых людей, и не разрушай дом мой! Если бы я продал свою лавку и дом свой и продал бы себя на базаре невольников вместе с женой и детьми, я не смог бы собрать ту непомерную сумму, которую ты в шутку установил! Сто тысяч золотых динаров! Йа Аллах! Сто тысяч золотых динаров! О шейх, ни одним меньше, ни одним больше! Ты требуешь моей смерти!

А я, вновь открыв дверь и окна, тихо повторил:

— Сто тысяч динаров, и ни одним больше. Увеличение этой суммы было бы незаконным. Но и ни одним меньше. Только так и никак иначе. — И я добавил: — И еще, если бы я знал, что это чудесное яйцо — самоцвет из морских самоцветов короны Сулеймана ибн Дауда, — да пребудет над ним мир и молитва! — я попросил бы не сто тысяч динаров, а десять раз по сто тысяч и, кроме того, несколько ожерелий и драгоценностей из твоей лавки в качестве подарка моей жене, которая затеяла это дело, разгласив всем о нашей находке. Так что считай себя счастливым, что тебе оно достанется за эту ничтожную цену, о человек, и пойди принеси свое золото.

И ювелир-еврей, с вытянутым до земли носом, видя, что ничего уж не поделать, на мгновение задумался, потом решительно посмотрел на меня и, тяжело вздохнув, сказал:

— Золото у порога! Давай драгоценный камень!

И, сказав это, он высунул голову в окно и крикнул рабу-негру, стоявшему на улице и державшему за уздечку мула, нагруженного несколькими мешками:

— Хей, Мубарак, тащи сюда мешки и весы!

И негр притащил ко мне мешки, наполненные динарами, и еврей разложил их один за другим и взвесил мне сто тысяч динаров, как я и просил, не больше и не меньше. И дочь моего дяди освободила наш большой деревянный сундук, единственный, которым мы владели, от всех сокровищ, которые в нем находились, и мы наполнили его золотом еврея. И только тогда я вытащил самоцвет Сулеймана из-за пазухи, куда я положил его, и передал его иудею, говоря ему:

— Продай его в десять раз дороже!

А он рассмеялся от души и сказал мне:

— Клянусь Аллахом! О шейх, он не продается! Он предназначен для удовлетворения желания моей беременной жены!

И он ушел от меня, показав мне ширину плеч своих.

Вот и все, что случилось с евреем-ювелиром.

Что же касается Си Саада, Си Саади и судьбы моей, настигшей меня благодаря рыбе, то…

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А что касается Си Саада, Си Саади и судьбы моей, настигшей меня благодаря рыбе, то скажу вот что. Когда я увидел себя таким, в одночасье ставшим богатым, и в гораздо большей степени, чем хотелось бы душе моей, и погребенным под золотом и богатством, я не забыл, что я всего лишь бывший бедняга канатчик, сын канатчика, поблагодарил Воздаятеля за благодеяния Его и задумался о том, как мне теперь воспользоваться своим богатством. Но сначала я хотел пойти и поцеловать землю между рук Си Саади, чтобы выразить ему свою благодарность, и сделать то же самое в отношении Си Саада, которому в конечном счете (хотя он не преуспел, как Саади, в своих благих намерениях относительно меня) я был обязан тому, кем я стал. Однако робость мешала мне сделать это, и, кроме того, я точно не знал, где они оба остановились. Поэтому я предпочел подождать, пока они сами не придут и не спросят о бедном канатчике Хасане, — да помилует меня Аллах, ибо мой земной путь еще не завершен, а начало его было несчастным.

А пока я решил как можно лучше использовать выпавшее на мою долю состояние. И первым моим поступком было не купить себе богатую одежду или роскошные вещи, а найти всех бедняков Багдада, которые жили в такой же нищете, в которой так долго находился и я. И, собрав их, я сказал им:

— Вот, Раздаватель благ с легкостью излил их на меня, хотя я был последним, кто их заслуживал! И потому, о братья-мусульмане, я хочу, чтобы милости Всевышнего не оставались в одних руках и чтобы вы могли пользоваться ими по своему усмотрению! И кроме того, с сегодняшнего дня я беру вас всех к себе на службу, взяв на себя обязательство давать вам работу канатчиков и в конце каждого дня выплачивать вам вознаграждение в зависимости от вашего мастерства. Таким образом, у вас будет уверенность в том, что вы сможете зарабатывать хлеб для семей своих, не беспокоясь о завтрашнем дне. И именно поэтому я собрал вас в этом помещении. И это то, что я должен был вам сказать, но Аллах всех щедрее и великодушнее!

И бедные канатчики поблагодарили и похвалили меня за мои добрые намерения по отношению к ним и приняли то, что я им предлагал. И с тех пор они продолжали спокойно работать от моего имени, радуясь обеспечению жизни своей и детей своих. И я сам благодаря их объединению только увеличивал свои доходы и укреплял положение свое.

И вот когда я покинул свой старый бедный дом, чтобы поселиться в другом, который я построил в большом прохладном месте, среди садов, Саад и Саади наконец подумали о том, чтобы прийти и узнать о знакомом им бедном канатчике Хасане. И их удивило, когда они увидели, что моя лавка закрыта, как будто я умер, но наши бывшие соседи, которых они спросили обо мне, объявили им, что я не только жив, но и стал одним из самых богатых торговцев Багдада, и что я живу в прекрасном дворце среди садов, и что меня больше не называют Хасаном-канатчиком, а величают Хасаном Великолепным.

Так что, получив точные указания, где находится мой дворец, они направились туда и вскоре оказались перед большими воротами, открывавшими доступ в мои сады. И привратник провел их через рощу апельсиновых и лимонных деревьев, отягощенных плодами, чьи корни освежались свежей водою, которая имела свой исток у реки и постоянно текла в арыке[58]. И так они дошли до приемной залы, находившейся под сенью прохлады и тени, среди журчания воды и пения птиц.

И как только один из моих рабов объявил мне об их прибытии, я поспешно вышел им навстречу и схватил края одежд их, чтобы поцеловать. Но они остановили меня и обняли, словно я был их братом, и я пригласил их занять место в беседке, выходившей в сад, умоляя их сесть на почетное место, которое было им положено. Сам же сел немного поодаль, как это было необходимо.

^{И как только один из моих рабов объявил мне об их прибытии, я поспешно вышел им навстречу.}

И, угостив их шербетом и прохладительными напитками, я рассказал им обо всем, что со мною произошло, от начала и до конца, не забывая ни малейшей подробности. Но нет смысла повторять это. И Саади был от этого рассказа на пределе удовольствия, и, повернувшись к своему другу, он сказал ему:

— Вот видишь, о Си Саад!

И больше он не сказал ему ничего.

И еще не пришли они в себя от изумления, в которое привел их мой рассказ, как двое детей моих, веселясь в саду, вдруг вошли, держа в руках большое птичье гнездо, которое только что отыскал для них на вершине финиковой рощи раб, наблюдавший за их играми. И мы были очень удивлены, увидав, что это гнездо, в котором было несколько птенцов ястреба, было свито на тюрбане. А я, присмотревшись к этому тюрбану повнимательнее, узнал, без сомнения, что это тот самый тюрбан, который когда-то похитил у меня злосчастный ястреб. И я обратился к своим хозяевам и сказал им:

— О хозяева мои, помните ли вы еще тот тюрбан, который я носил, когда Саад пожертвовал мне первые двести динаров?

И они отвечали:

— Нет, клянемся Аллахом! Мы не помним его в точности.

А Саад добавил:

— Но я бы, конечно, узнал его, если бы там нашлись сто девяносто динаров.

И я ответил:

— О хозяева мои, не сомневайтесь!

И я вынул из гнезда маленьких птенцов, которых отдал детям своим, взял гнездо и размотал тюрбан во всю длину его. И в самом конце в нем оказался завязанным, как я завязал его, кошелек Си Саада с находившимися внутри динарами.

И не успели еще оба моих хозяина прийти в себя от изумления, как вошел один из моих конюших, и он держал в руках кувшин с отрубями, в котором я тотчас узнал тот, который моя жена когда-то уступила торговцу щелоком, чтобы вымыть свои волосы. И он сказал мне:

— О хозяин мой, этот кувшин я купил сегодня на базаре, потому что забыл взять с собой корм для лошади, на которой я ехал, и в нем я нашел мешочек, который я отдаю в твои руки.

И в нем мы нашли второе пожертвование Си Саада.

И с тех пор, о эмир правоверных, мы все трое жили как друзья, и мы убедились в силе судьбы, дивясь тем путям, которые она использует для исполнения повелений своих. А поскольку добро Аллаха должно возвращаться к Его беднякам, я не преминул воспользоваться своим богатством для того, чтобы совершать щедроты и раздавать милостыню. И потому ты видел, как я подал щедрую милостыню нищему на багдадском мосту.

Такова моя история.

Когда халиф услышал этот рассказ великодушного шейха, он сказал ему:

— Поистине, о шейх Хасан, пути судьбы изумительны, и в качестве доказательства того, что ты рассказал мне правду, я покажу тебе кое-что.

И он повернулся к своему визирю и прошептал ему на ухо несколько слов. И визирь вышел, но уже через несколько мгновений вернулся с небольшим сундучком в руке. И халиф взял его, открыл и показал содержимое шейху, который тотчас узнал драгоценный камень Сулеймана, проданный им ювелиру-еврею.

И аль-Рашид сказал ему:

— Он оказался в моей сокровищнице в тот самый день, когда ты продал его еврею.

Затем он повернулся к четвертому человеку, который был учителем-калекой с разрезанным ртом, и сказал ему:

— Поведай нам, что ты должен нам рассказать.

И этот человек, поцеловав землю между рук халифа, начал свой рассказ так:

ИСТОРИЯ ШКОЛЬНОГО УЧИТЕЛЯ С РАЗРЕЗАННЫМ РТОМ

Знай, о эмир правоверных, что я, со своей стороны, начинал жизнь учителем и у меня под рукой было около восьмидесяти юношей. И история, приключившаяся со мной и с этими мальчиками, потрясающая.

Я должен начать свой рассказ с того, о мой повелитель, что я был суров к ним до предела и строг до такой степени, что даже в часы отдыха требовал, чтобы они продолжали работать, и отправлял их домой только через час после захода солнца. И даже тогда я не упускал случая следить за ними, следуя за ними через базары и кварталы, чтобы они не играли с молодыми негодяями, которые могли бы оказать на них дурное влияние.

Так вот именно моя строгость, о эмир правоверных, и навлекла на мою голову те бедствия, о которых ты сейчас услышишь.

И действительно, войдя в один из дней среди прочих дней в читальный зал, в котором собрались все мои ученики, я увидел, как они вдруг все вскочили и воскликнули в один голос:

— О учитель наш, какое желтое лицо у тебя сегодня!

И я был очень удивлен, но, поскольку я не чувствовал никакого внутреннего огорчения, от которого могло бы пожелтеть лицо мое, я не обратил на их возгласы никакого внимания, и я открыл класс как обычно и крикнул им:

— Начинайте, бездельники! Пора приниматься за работу!

Однако староста класса подошел ко мне с выражением озабоченности и сказал:

— Клянусь Аллахом, о учитель, у тебя сегодня очень желтое лицо, да отгонит Аллах от тебя всякое зло! Я бы мог сегодня провести урок вместо тебя, если ты приболел.

И в то же время все ученики с большим беспокойством смотрели на меня, как будто я уже собиралась отдать богу душу. И в конце концов на меня это произвело сильное впечатление, и я подумал: «О такой-то, ты, безусловно, ошибаешься о своем здоровье, не осознавая этого. А худшие болезни — те, которые проникают в организм незаметно, и их присутствие ничем особым не дает о себе знать».

А я сразу поднялся и пошел в свой гарем, где растянулся во всю длину, сказав супруге своей:

— Приготовь мне все, что нужно приготовить, чтобы оградить меня от приступов желтухи.

И я сказал это, тяжело вздыхая и кряхтя, как будто уже был во власти всех тяжких болезней и лихорадок.

А тем временем староста класса постучал в мою дверь и попросил разрешения войти. И он вручил мне сумму в восемьдесят драхм, сказав при этом:

— О учитель наш, твои добрые ученики только что решили между собой сделать тебе этот подарок, чтобы госпожа наша могла ухаживать за тобой по своему усмотрению, не заботясь о расходах.

И я был тронут такой заботой учеников моих, и, чтобы выказать им свое удовлетворение, я дал им выходной день, не подозревая, что все это и было подстроено только для этой цели. Но кто может догадываться о всех каверзах, таящихся в детской груди?!

Что же касается меня, то весь этот день я провел лежа, хотя вид денег, пришедших ко мне столь неожиданным образом, и доставил мне некоторое удовольствие. А на следующий день старший ученик снова пришел ко мне и, увидав меня, воскликнул:

— Да отгонит от тебя Аллах всякое зло, о учитель наш! Но у тебя еще более желтый цвет лица, чем был вчера! Отдыхай! Отдыхай! И не беспокойся об остальном!

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О учитель наш, да отгонит от тебя Аллах всякое зло! Но у тебя еще более желтый цвет лица, чем был вчера! Отдыхай! Отдыхай! И не беспокойся об остальном!

И я, находясь под впечатлением от слов лукавого ученика, сказал себе: «Лечись как следует, о учитель, лечись хорошо за счет учеников своих». И, подумав так, я сказал старосте:

— Ты будешь руководить классом, как будто я там присутствую.

И я принялся жалеть и причитать про себя. А мальчик, оставив меня в таком состоянии, поспешил присоединиться к остальным ученикам, чтобы рассказать о сложившейся ситуации.

И такое положение дел продолжалось целую неделю, в конце которой староста класса принес мне сумму в восемьдесят драхм, сказав при этом:

— Это пожертвование твоих добрых учеников, чтобы госпожа наша могла хорошо ухаживать за тобой.

А я был еще более тронут, чем в первый раз, и сказал себе: «О такой-то, твоя болезнь воистину благословенная болезнь, ведь она приносит тебе столько денег без всякого труда и усилий с твоей стороны и, в общем-то, едва ли причиняет тебе истинные страдания. Так пусть она продлится подольше ради твоего же блага».

И с этого момента я решил притворяться больным, убедившись в том, что дело от этого не страдает, и я говорил себе: «Никогда твои уроки не принесут тебе столько денег, сколько болезнь твоя». И тогда настала моя очередь заставлять других поверить в то, чего не было. И каждый раз, когда старший ученик приходил ко мне, я говорил ему: «Наверное, я умру от голода, потому что мой желудок отказывается от пищи». Однако это было неправдой, ибо никогда еще я не ел с таким аппетитом и не чувствовал себя так хорошо.

И я продолжал так жить некоторое время, пока однажды ученик не вошел как раз в тот момент, где я собирался съесть яйцо. И первым моим движением, когда я увидел его, было сунуть яйцо в рот в страхе, что, найдя меня поглощающим пищу, он заподозрит истину и откроет мой обман. Раскаленное же яйцо во рту причиняло мне нестерпимую боль, а негодник, который, несомненно, кое-что подозревал, вместо того чтобы уйти, продолжал смотреть на меня с сочувствием и потом сказал:

— О учитель наш, твои щеки так опухли и ты, должно быть, очень страдаешь! Наверное, у тебя ужасный абсцесс.

А поскольку глаза у меня от мучений вылезли из орбит и я не отвечал, он сказал мне:

— Надо его вскрыть! С ним надо расправиться!

И он быстро шагнул в мою сторону и хотел было вонзить мне в щеку толстую иглу, но тут я быстро вскочил и побежал на кухню, где выплюнул яйцо, которое сильно обожгло мне щеки. И именно в результате этого ожога, о эмир правоверных, на моей щеке развился настоящий нарыв, и он вызывал невероятные страдания. И тогда привели цирюльника, который разрезал мне щеку, чтобы вскрыть этот нарыв. И именно в результате этой операции мой рот остался разрезанным и поврежденным.

Это то, что касается моего разрезанного и искалеченного рта.

Что же до моей колченогости, то скажу вот что. Несколько оправившись от ожогов, я вернулся в школу, где, как никогда, был строг и суров по отношению к ученикам своим, чьи шалости необходимо было пресекать. И когда поведение одного из них оставляло желать лучшего, я спешил исправлять его ударами палки. Поэтому я научил их такому к себе уважению, что, когда мне случалось чихнуть, они тут же оставляли свои книги и тетради, вскакивали и, скрестив руки, кланялись мне до земли, восклицая: «На здоровье! Благословение!» И я отвечал, конечно: «И вам того же!» И я также научил их тысяче других вещей, столь же полезных, как и поучительных. Ведь мне не хотелось, чтобы деньги, которые давали мне родители на их воспитание, были потрачены зря. И я надеялся таким образом сделать из них прекрасных подданных и респектабельных торговцев.

Так вот однажды в выходной день я повел их на прогулку, и мы прошли чуть дальше обычного. И оттого что мы долго шли, мы все сильно притомились. И поскольку мы как раз подошли к колодцу, я решил спуститься в него, чтобы утолить жажду прохладной водой, которая находилась внутри, и достать из него, если удастся, ведро воды для учеников своих.

И поскольку веревки у нас не было, я взял у учеников все их тюрбаны и, сделав из них довольно длинную веревку, обвязал ею себя за талию и приказал ученикам спустить меня в колодец. И они тотчас повиновались мне. И я повис над отверстием колодца, а они начали осторожно спускать меня, чтобы моя голова не ударилась о каменные стенки. И вот переход от тепла к прохладе и от света к темноте заставил меня чихнуть, и я не мог подавить этот свой чих. А ученики мои то ли непроизвольно, то ли по привычке, то ли по озорству разом отпустили веревку и, как это делали в школе, скрестили руки и воскликнули:

— На здоровье! Благословение!

Но я едва успел им ответить, как тяжело ударился о дно колодца. А поскольку воды в нем было немного, я не утонул, а лишь сломал обе ноги и плечо, в то время как ученики мои, испуганные то ли своим озорством, то ли неосторожностью, задали стрекача. И я издавал такие крики от боли, что несколько прохожих, привлеченных этими звуками, вытащили меня из колодца. И поскольку я находился в весьма жалком состоянии, они посадили меня на осла и отвезли домой, где я мучился довольно долго. Однако я так и не оправился после этого несчастного случая. И я вряд ли смогу вернуться к своей работе школьного учителя.

И потому, о эмир правоверных, я был вынужден просить милостыню, чтобы жена моя и дети мои не умерли с голоду.

И в таком положении ты и увидел меня на багдадском мосту и великодушно помог мне.

Такова моя история.

И когда искалеченный учитель с разрезанным ртом закончил рассказывать о причинах, по которым он стал калекой, меченосец Масрур отвел его к остальным приглашенным. И тогда слепой, которого они встретили на мосту, вышел вперед, нащупывая землю между рук халифа, и по отданному ему приказу рассказал то, что должен был рассказать. И он начал так:

ИСТОРИЯ СЛЕПОГО, ПОЛУЧАВШЕГО ПОЩЕЧИНЫ НА МОСТУ

Знай, о эмир правоверных, что я, со своей стороны, во времена моей юности был проводником верблюдов. И благодаря своему труду и упорству я оказался владельцем восьмидесяти прекрасных верблюдов. И я сдавал их в аренду караванам и для торговых дел между странами, и на время паломничества, так что это приносило мне большой доход и позволяло из года в год увеличивать мой капитал и собственность. И с каждым днем мое желание стать еще богаче увеличивалось вместе с моей прибылью, и я мечтал только о том, чтобы стать самым богатым из верблюжьих проводников в Ираке.

Так вот в один из дней, когда я возвращался из Басры порожняком со своими восьмьюдесятью верблюдами, которых я привел груженными товарами в Индию, я остановился у резервуара с водой, чтобы дать им напиться и попастись поблизости, и я увидел, что ко мне приближается дервиш. И этот дервиш подошел ко мне с радушием и после приветствий с обеих сторон подсел ко мне. И мы разделили наши припасы и по обычаям пустыни вместе приступили к трапезе. После чего мы принялись размышлять о том о сем и расспрашивать друг друга о нашем путешествии и его предназначении. И он сказал мне, что направляется в Басру, а я сказал ему, что еду в Багдад. И когда между нами воцарилась доверительная близость, я рассказал ему о своих делах и заработках и поделился с ним своими планами по увеличению богатства и достатка.

И дервиш, позволив мне выговориться, посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

— О господин мой Баба Абдаллах, какие большие усилия ты предпринимаешь, чтобы достичь столь несоизмеримый результат, когда иногда достаточно одного поворота дороги, чтобы судьба в мгновение ока сделала тебя не только богаче всех проводников верблюдов в Ираке, но и могущественнее всех королей земли, вместе взятых. — Потом он добавил: — О мой господин Баба Абдаллах, ты когда-нибудь слышал о скрытых сокровищах и подземных богатствах?

И я ответил:

— Конечно, о дервиш, я часто слышал о скрытых сокровищах и подземных богатствах. И все мы знаем, что каждый из нас может однажды, если таково веление судьбы, проснуться богаче всех царей. И нет пахаря, который, вспахивая землю свою, не думает, что настанет день, когда он наткнется на замковый камень[59] какого-нибудь чудесного сокровища, и нет рыбака, который, бросая в воду сети свои, не верит, что настанет день, когда он вытащит жемчужину или морской камень, который доведет его до пределов богатства. Так что, о дервиш, я не невежда, и, кроме того, я убежден, что люди твоего круга знают секреты и заклинания великой силы.

И дервиш при этих словах перестал водить своим посохом по песку, снова посмотрел на меня и сказал:

— О господин мой Баба Абдаллах, я думаю, что встреча со мной — это благословенная встреча, и я верю, что этот день для тебя станет днем поворота дороги, на которой ты встретишь судьбу свою.

И я сказал ему:

— Клянусь Аллахом, о дервиш, я приму ее с твердостью и с открытым лицом, и, что бы она ни принесла мне, я приму это с благодарным сердцем!

И он сказал мне:

— Тогда встань, бедняк, и следуй за мною!

И он поднялся и пошел впереди меня. И я последовал за ним, думая: «Воистину, сегодня день судьбы моей, которого я ожидал столь долгое время». И через час ходьбы мы добрались до довольно просторной долины, проход в которую был так узок, что мои верблюды едва могли пройти по нему один за другим. Но вскоре местность расширилась вместе с долиной — и мы оказались у подножия такой непроходимой горы, что можно было не опасаться, что какое-нибудь человеческое существо когда-нибудь доберется до нас с той стороны.

И дервиш сказал мне:

— Вот мы и пришли туда, куда надо было попасть. Останови своих верблюдов и заставь их лечь на живот, чтобы, когда придет время нагрузить их тем, что ты вскоре увидишь, нам не пришлось бы этого делать.

И я ответил, что слушаю и повинуюсь, и я заставил всех моих верблюдов одного за другим лечь на живот на обширной площадке, находившейся у подножия этой горы.

После чего я присоединился к дервишу и увидел, что в руке у него огниво, с помощью которого он поджег груду сухих веток. И как только пламя разгорелось, дервиш бросил в него пригоршню ладана, произнеся слова, смысла которых я не понял. И тотчас в воздух поднялся столб дыма, и дервиш рассек его своим посохом пополам — и тотчас же большая скала, перед которой мы стояли, раскололась надвое и позволила нам увидеть широкий проем там, где мгновение назад была гладкая вертикальная стена.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

^{И тотчас в воздух поднялся столб дыма, и дервиш рассек его своим посохом пополам — и тотчас же большая скала, перед которой мы стояли, раскололась надвое.}

А когда наступила

она сказала:

Тотчас же большая скала, перед которой мы стояли, раскололась надвое и позволила нам увидеть широкий проем там, где мгновение назад была гладкая вертикальная стена.

А там, за ним, лежали груды чеканного золота и каменьев, как те груды соли, что мы видим на берегу моря. И я при виде этого сокровища набросился на первую же кучу золота с быстротой пикирующего на голубя ястреба и принялся набивать золотом мешок, который успел прихватить с собой. Однако дервиш рассмеялся и сказал мне:

— О бедняга, зачем ты делаешь такую невыгодную работу?! Разве ты не видишь, что, наполнив все свои мешки золотыми монетами, ты сделаешь их слишком тяжелыми для своих верблюдов?! Вместо этого наполни их этими самоцветными камнями, которые лежат чуть дальше, ведь каждый из них стоит больше, чем каждый из этих кусков золота, и в то же время каждый в сто раз легче, чем кусок этого металла.

И я ответил:

— Никаких возражений, о дервиш, — ибо увидел, насколько справедливо было его наблюдение.

И один за другим я наполнил свои мешки этими камнями и погрузил их по два на спины моих верблюдов. И когда я нагрузил таким образом восемьдесят верблюдов, дервиш, который смотрел на меня, улыбаясь и не двигаясь с места, встал и сказал мне:

— Осталось только закрыть клад и уйти.

И, сказав так, он прошел через скалу, и я увидел, как он направляется к большому кувшину из золота, стоявшему на подставке из сандалового дерева. И я подумал про себя: «Клянусь Аллахом! Как жаль, что у меня нет с собой восьмидесяти тысяч верблюдов, нагруженных этими ограненными камнями, и монетами, и драгоценностями, вместо тех восьмидесяти, которыми я владею!»

И тут я увидел, как дервиш подошел к драгоценному кувшину и поднял крышку. И он взял оттуда маленький золотой горшочек, который спрятал у себя на груди. И когда я вопросительно посмотрел на него, он сказал мне:

— Ничего особенного. Это всего лишь глазная мазь.

И он не сказал больше ни слова. И когда я, движимый любопытством, в свою очередь, хотел подойти, чтобы взять немного этой мази для глаз, он остановил меня, сказав:

— На сегодня хватит, и нам пора отсюда выбираться.

И он подтолкнул меня к выходу и произнес какие-то слова, которых я не разобрал. И тотчас же обе части скалы соединились, и на месте зияющего проема возникла ровная поверхность, которая была такой же гладкой, как если бы ее только что вырезали из горного камня.

И тогда дервиш повернулся ко мне и сказал:

— О Баба Абдаллах, мы сейчас выйдем из этой долины. И как только мы доберемся до того места, где встретились, мы поделим нашу добычу по справедливости, по-дружески.

И тогда я заставил своих верблюдов встать. И мы благополучно миновали то место, по которому прошли в долину, и вместе двинулись к караванному пути, где нам надо было разделиться, чтобы каждый мог пойти своей дорогой: я — к Багдаду, а дервиш — в Басру.

Однако по дороге я сказал себе, размышляя о предстоящей дележке: «Клянусь Аллахом! Этот дервиш требует слишком многого за то, что он сделал. Правда, именно он рассказал мне о сокровище и открыл его благодаря своей науке колдовства, которую осуждает Священное Писание. Но если бы не мои верблюды, что бы он мог сделать? И даже, может быть, без моего присутствия дело не выгорело бы, поскольку наверняка это сокровище записано на меня и зависит от моей удачи и судьбы. Поэтому думаю, что если дам ему сорок верблюдов, нагруженных этими камнями, то я буду разочарован оставшимся мне добром, ведь когда я нагружал мешки, он отдыхал, улыбаясь, и к тому же именно я хозяин верблюдов. Поэтому я не должен позволять ему действовать по своему усмотрению при этом обмене. И я сумею заставить его услышать правду».

Поэтому, когда наступил момент дележа, я сказал дервишу:

— О святой человек, ты, который по самим принципам своей корпорации должен мало заботиться о мирских благах, что ты будешь делать с сорока верблюдами и с их грузом, которого ты несправедливо требуешь от меня за свои указания?

И дервиш, не возмущенный и не рассерженный моими словами, чего я не ожидал, спокойно мне ответил:

— Баба Абдаллах, ты прав, когда говоришь, что я должен быть человеком, который мало заботится о благах этого мира. Поэтому я не претендую на ту ее часть, которая должна принадлежать не мне, а согласно принципу справедливого дележа должна быть распределена по всему миру среди бедных и обездоленных. Что же касается того, что ты называешь несправедливостью, то подумай, о Баба Абдаллах, что и со стократно меньшим, чем я дал тебе, ты уже будешь самым богатым из жителей Багдада. И ты забываешь, что ничто не принуждало меня рассказывать тебе об этом сокровище и что я мог бы хранить эту тайну только для себя. Оставь жадность в стороне и довольствуйся тем, что дал тебе Аллах, не стремясь вернуться к нашему соглашению!

И хотя я понимал недостаточность своих притязаний и был уверен, что неправ, я изменил свою тактику и ответил так:

— О дервиш, ты убедил меня в моих заблуждениях. Но позволь напомнить тебе, что ты превосходный дервиш, который ничего не понимает в управлении верблюдами и умеет только служить Всевышнему. Поэтому ты забываешь, на какие хлопоты ты себя обрекаешь, желая погонять столько верблюдов, привыкших к голосу своего хозяина. Поверь мне, тебе следует взять их как можно меньше, а позже ты сможешь вернуться в эту сокровищницу, чтобы пополнить свой запас драгоценных камней, ведь ты можешь открывать и закрывать по своему усмотрению вход в пещеру. Поэтому прислушайся к моему совету и не подвергай душу свою бедам и заботам, к которым она не привыкла.

И дервиш, словно был не в состоянии ни в чем мне отказать, ответил:

— Признаюсь, о Баба Абдаллах, что я сначала и не задумывался о том, о чем ты мне только что напомнил, и теперь я уже чрезвычайно беспокоюсь о последствиях этого путешествия, во время которого я буду находиться наедине со всеми этими верблюдами. Поэтому из сорока верблюдов, которые перейдут ко мне, выбери двадцать, которые тебе будет угодно выбрать, и оставь мне двадцать, которые останутся со мною. И да пребудет с тобой Аллах!

И я, сильно удивленный тем, что дервиша удалось так легко уговорить, тем не менее поспешил выбрать сначала те сорок верблюдов, которые были моей долей, а затем и те двадцать, которые дервиш мне уступил. И, поблагодарив его за добрые услуги, я отошел от него и двинулся в сторону Багдада, в то время как он повел своих двадцать верблюдов к Басре.

Но не успел я сделать и нескольких шагов по дороге в Багдад, как в сердце моем вспыхнула зависть и черная неблагодарность. И я стал оплакивать потерю моих двадцати верблюдов, а еще более богатство, которое они несли на своих спинах. И я сказал себе: «Почему он расстраивает меня моими двадцатью верблюдами, этот проклятый дервиш, когда он хозяин клада и может взять из него все, что захочет?!» И я остановил своих верблюдов и побежал вслед за дервишем, призывая его изо всех сил и делая ему знаки остановить своих верблюдов и ждать меня. И он услышал мой голос и остановился. И, догнав его, я сказал ему:

— О брат мой дервиш! Я не смог покинуть тебя, так как сильно разволновался о тебе, о твоем спокойствии. И я не решился расстаться с тобой, не призвав тебя еще раз подумать о том, как трудно вести двадцать нагруженных верблюдов, особенно тебе, о брат мой дервиш, человеку, не привыкшему к этому ремеслу и занятию. Поверь мне, тебе будет гораздо лучше, если ты будешь держать при себе только самое большее десять верблюдов, избавив себя от остальных десяти и поручив их такому человеку, как я, который может позаботиться о сотне верблюдов словно об одном-единственном.

И слова мои произвели желаемый мною эффект, ибо дервиш без всякого сопротивления уступил мне десять верблюдов, о которых я просил, так что у него осталось не более десяти, а я увидел себя хозяином семидесяти верблюдов с их грузами, ценность которых превосходила богатства всех царей земли, вместе взятых.

И после этого, как кажется, о эмир правоверных, я вроде должен был удовлетвориться, но, напротив, глаза мои оставались пустыми, как и прежде, если не больше, а жадность моя только росла вместе с моими приобретениями. И я решил удвоить свои просьбы, молитвы и назойливость, решив, что дервиш благодаря своему великодушию в полной мере удовлетворит их, снисходительно уступив мне десять оставшихся у него верблюдов. И я обнял его, и поцеловал руки его, и приставал к нему до тех пор, пока у него уже не осталось сил отказать мне в этих верблюдах, и он объявил мне, что они принадлежат мне, говоря:

— О брат мой Баба Абдаллах, используй богатства, которые приходят к тебе от Воздаятеля, во благо и помни дервиша, который встретил тебя на повороте судьбы твоей!

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Брат мой Баба Абдаллах, используй богатства, которые приходят к тебе от Воздаятеля, во благо и помни дервиша, который встретил тебя на повороте судьбы твоей!

Но я, о мой повелитель, вместо того чтобы быть на пределе удовлетворения оттого, что стал владельцем всего груза драгоценных каменей, из-за жадности своих завидущих глаз стал просить о чем-то еще. И именно это должно было стать причиной моего падения. Мне пришло в голову, что маленький золотой горшочек, в котором хранилась мазь и который дервиш, прежде чем выйти из пещеры, вынул из драгоценного кувшина, тоже должен принадлежать мне, как и все остальное, потому что я подумал про себя: «Кто знает, какими должны быть достоинства этой мази?! И потом я имею право взять этот горшочек, поскольку дервиш может достать в пещере такой же, когда ему заблагорассудится». И эта мысль заставила меня поведать ему об этом. И когда он поцеловал меня, чтобы удалиться, я сказал ему:

— Клянусь Аллахом над тобой! О брат мой дервиш, что ты хочешь сделать с этой маленькой баночкой мази, которую ты спрятал у себя на груди? И что может сделать с этой мазью дервиш, который обычно не употребляет ни мази, ни запаха мази, ни тени мази? Скорее отдай мне этот маленький горшочек, чтобы я мог унести его вместе с прочим как память о тебе!

Однако на сей раз я ожидал, что дервиш, раздраженный моей назойливостью, попросту откажет мне в том, о чем я просил. И я был готов в случае его отказа отнять этот горшочек силой, поскольку я был гораздо сильнее его, а в случае если он будет сопротивляться, я готов был прибить его в этом пустынном месте. Однако вопреки всем ожиданиям дервиш добродушно улыбнулся мне, вытащил горшочек из-за пазухи и милостиво подал его мне, говоря:

— Вот этот горшочек, о брат мой Баба Абдаллах, и пусть он исполнит последнее твое желание! Впрочем, если ты считаешь, что я могу сделать для тебя что-то еще, тебе надо только сказать об этом — и я буду готов удовлетворить тебя.

А я, взяв горшочек в руки, открыл его и, рассматривая содержимое, сказал дервишу:

— Клянусь Аллахом над тобой, о брат мой дервиш, дополни свои добродетели, сказав мне, в чем польза и достоинства этой мази, о которых я не знаю!

И Дервиш ответил:

— От всего сердца, о друг мой! — и добавил: — Знай же, раз ты просишь, что эту мазь готовили джинны собственными руками и они придали ей чудесные свойства. Если немного этой мази положить вокруг левого глаза и на левое веко, она позволит тому, кто ей воспользовался, видеть тайники и сокровища, скрытые в земле. Но если, по несчастью, положить эту мазь на правый глаз, то человек от этого ослепнет сразу на оба глаза. Таковы чудесные свойства этой мази, и таково ее применение, о брат мой Баба Абдаллах. Уассалам!

И, сказав это, он снова захотел уйти от меня. Но я схватил его за рукав и сказал ему:

— Клянусь жизнью своей! Окажи мне последнюю услугу — наложи эту мазь на мой левый глаз, ибо ты умеешь это делать гораздо лучше меня, а я нахожусь на грани нетерпения, ведь мне хочется испытать чудесное свойство этой мази, обладателем которой я стал!

И дервиш не заставил себя ждать и упрашивать слишком долго, все так же невозмутимо и спокойно он взял немного мази на кончик пальца своего и наложил вокруг моего левого глаза и на левое веко, говоря мне:

— Теперь открой этот левый глаз, а правый закрой!

И я открыл свой левый глаз, о эмир правоверных, а правый закрыл. И тотчас все видимое моим глазам исчезло, уступив место виду многоярусных подземных и подводных пещер. И я увидел стволы гигантских деревьев с вырытым у их основания ямами и выдолбленные в скалах тайники разного рода. И все это было наполнено сокровищами — драгоценными камнями и ювелирными изделиями всех цветов и форм. И я увидел драгоценные металлы в рудниках, девственное серебро и натуральное золото, кристаллы, камни и драгоценные жилы в глубинах земли. И я продолжал смотреть и удивляться на это зрелище до тех пор, пока не почувствовал, что мой правый глаз, который я был вынужден держать закрытым, устал и просит, чтобы его открыли. Тогда я открыл его — и тотчас все окружающие меня предметы сами собой приняли обычный вид и вернулись на свои обычные места, и все видения, вызванные действием волшебной мази, исчезли.

И таким образом убедившись в истинности чудодейственного эффекта этой мази, нанесенной на левый глаз, я не мог не сомневаться в влиянии ее на правый глаз. Но я подумал про себя: «Этот дервиш полон хитрости и двуличен, он был так любезен со мной и так приветлив, только чтобы обмануть меня, ибо невозможно, чтобы одна и та же мазь произвела два столь противоположных эффекта при одних и тех же условиях просто вследствие разницы мест ее применения».

И я сказал дервишу, смеясь:

— Валлахи! О отец хитрости, мне кажется, ты смеешься надо мной! Ибо невозможно, чтобы одна и та же мазь производила столь противоположные эффекты. Я думаю, ты уже опробовал ее на себе, накладывая на свой правый глаз, и эта мазь в таком случае позволяет увидеть те сокровища, которые были еще скрыты от правого глаза. Что скажешь? Впрочем, можешь ничего не говорить, если не хочешь. В любом случае я хочу испытать на собственном правом глазу действие этой мази, чтобы у меня не было более никаких сомнений. Поэтому молю тебя, без промедления положи мне ее на правый глаз, ибо я должен отправиться в путь до заката!

И тут впервые со времени нашей встречи дервиш выказал нетерпение и сказал мне:

— О Баба Абдаллах, твоя просьба неразумна и вредна, и я не могу заставить себя причинить тебе вред, после того как сделал столько добра. Так что не заставляй меня своим упрямством сделать то, о чем ты будешь сожалеть всю свою жизнь, — и добавил: — Поэтому расстанемся как братья, и пусть каждый идет своим путем.

Но я, о господин мой, не отпускал его и все больше убеждался, что опасность, о которой он говорил, была направлена только на то, чтобы помешать мне иметь под рукой в полном моем распоряжении все сокровища, которые я не мог видеть и правым своим глазом. И я сказал ему:

— Клянусь Аллахом, о дервиш! Если ты не хочешь, чтобы я расстался с тобой с недовольным сердцем, ты должен лишь помазать мне правый глаз этой мазью, ведь это столь малое дело после всех услуг, которые ты мне оказал. И я отпущу тебя только при таком условии.

Тогда дервиш побледнел, и лицо его приняло суровое выражение, которое я раньше не видел, и он сказал мне:

— Ты собственными руками ослепляешь себя!

И он взял немного мази и наложил ее мне вокруг правого глаза и на правое веко. И я увидел только тьму обоими глазами своими, и я стал тем слепцом, которого ты видишь перед собой, о эмир правоверных!

И я, чувствуя себя в этом ужасном состоянии, вдруг пришел в себя и воскликнул, протягивая руки к дервишу:

— Спаси меня от ослепления, о брат мой!

Но я не получил никакого ответа. И он был глух к моим мольбам и воплям, и я услышал, как он поднял верблюдов и удалился, унося с ними то, что было моим жребием и судьбою моей.

Тогда я опустился на землю и долго лежал, чувствуя себя разбитым и уничтоженным. И я, конечно, умер бы на том месте от боли и смятения, если бы караван, который на следующий день возвращался из Басры, не забрал меня с собой и не вернул в Багдад.

И с тех пор, увидав, как из моих рук уплыли богатство и могущество, я нахожусь в этом состоянии нищего, сидящего у дороги щедрости. И раскаяние в моей алчности и злоупотреблении благами Воздаятеля проникло в сердце мое, и, чтобы наказать себя самого, я положил себе получать пощечину от руки всякого, кто подаст мне милостыню.

Такова моя история, о эмир правоверных.

И я рассказал ее тебе, не скрывая ничего о своей нечестивости и о низости чувств своих. И теперь я готов принимать по затрещине от руки каждого из почетных подателей милостыни, хотя это и не является достаточным для меня наказанием. Но Аллах бесконечно милостив!

Когда халиф услышал эту историю слепого, он сказал ему:

— О Баба Абдаллах! Твое прегрешение — великое прегрешение, а жадность глаз твоих — непростительная жадность! Однако я думаю, что твое покаяние и смирение перед Милостивым уже принесли тебе прощение. И потому я не хочу отныне видеть, как ты подвергаешь себя публичному наказанию, которое ты положил себе, и отныне твоя жизнь будет обеспечена моим достоянием. С этого дня казначейский визирь будет выдавать тебе каждый день по десять драхм моих денег на пропитание. И да помилует тебя Аллах!

И он приказал, чтобы такую же сумму выплачивали и учителю-калеке с разрезанным ртом. И он оставил при себе, чтобы обращаться с ними в соответствии с их рангом и со всем великолепием, которого они были достойны, молодого человека, хозяина белой кобылы, шейха Хасана и всадника, за спиной которого играли индийские и китайские мелодии.

— Однако не думай, о счастливый царь, — продолжила Шахерезада, — что эта история сравнима с историей принцессы Зулейки!

И царь Шахрияр, который не слышал эту историю, приказал Шахерезаде продолжать.

И она сказала:

ИСТОРИЯ ПРИНЦЕССЫ ЗУЛЕЙКИ

Мне рассказывали, о царь времен, что однажды в Дамаске на троне восседал халиф из рода Омейядов[60], который имел визиря — человека, одаренного мудростью, знаниями и красноречием, который, прочитав все древние книги, летописи и сочинения поэтов, сохранил в памяти все, что прочел, и умел, когда надо, рассказывать своему господину истории, делавшие жизнь его приятной, а время — восхитительным. И вот однажды, увидав, что халиф, его хозяин, испытывает некоторую скуку, он решил развлечь его и сказал ему:

— О господин мой, ты часто спрашивал меня о событиях жизни моей и о том, что случилось со мною до того, как я стал рабом твоим и визирем при твоей власти. И до сих пор я всегда отказывался, боясь показаться назойливым или самодовольным, и предпочитал рассказывать тебе о том, что случилось с другими, а не со мною. Но сегодня я хочу, хотя приличия и запрещают нам рассказывать о себе, поведать тебе об удивительном приключении, которое ознаменовало всю жизнь мою и благодаря которому я должен был дойти до порога твоего величия.

И, увидав, что хозяин его уже полон внимания, визирь поведал ему свою историю, начав ее так:

— Я родился, о мой повелитель и корона на голове мой, в этом блаженном городе Дамаске от отца, которого звали Абдаллах и который был одним из самых уважаемых купцов во всей стране Шам. И он ничего не жалел для моего образования, ибо я получал уроки от самых сведущих учителей, знатоков теологии, юриспруденции, алгебры, поэзии, астрономии, каллиграфии, арифметики и традиций нашей веры. И еще меня научили всем языкам, на которых говорят друг с другом люди на землях владычества твоего от моря и до моря, чтобы, если я когда-нибудь из любви к путешествиям начну странствовать по миру, это могло послужить мне в землях обитаемых. И помимо всех диалектов нашего языка, я узнал языки персов, греков, татар, курдов, индийцев и китайцев. И мои преподаватели смогли научить меня всему этому таким образом, что я запомнил все, чему учился, и меня ставили в пример нерадивым школярам.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

и Шахерезада уже приготовилась рассказывать дальше, маленькая Доньязада встала с ковра, на котором она лежала, обняла свою сестру и сказала ей:

— О Шахерезада, прошу тебя, поспеши рассказать нам историю, которую ты начала, а именно историю принцессы Зулейки!

И Шахерезада ответила:

— От всего сердца, с удовольствием и в угоду этому великодушному повелителю, одаренному столь хорошими манерами!

И она сказала:

И визирь царя Дамаска так продолжил рассказ для своего господина:

— Когда, о господин мой, благодаря урокам моих учителей я узнал все науки своего времени, а также диалекты нашего языка и языки персов, греков, татар, курдов, индийцев и китайцев и благодаря превосходному методу моих учителей сохранил в памяти все, что узнал, мой отец, успокоенный судьбой моей, без горечи увидел, как для него, как и каждого существа, приближается предписанное время срока его жизни. И прежде чем преставиться в милости Господа своего, он подозвал меня к себе и сказал мне:

— О сын мой, скоро разлучница оборвет нить моей жизни и ты останешься без наставника в море событий. Однако я утешаюсь тем, что, оставляя тебя в одиночестве, думаю, что благодаря полученному образованию ты сумеешь ускорить приближение благоприятных дней судьбы твоей. Однако, о дитя мое, никто из сынов Адама не может знать, что ждет его в будущем, и никакая предосторожность не может предотвратить решений, обозначенных в книге судьбы. Если же, о сын мой, настанет день, когда время повернется против тебя и твоя жизнь окрасится в черный цвет, тебе остается только выйти в сад этого дома и повеситься на ветке старого дерева, которое тебе хорошо знакомо. И это избавит тебя от злого рока.

И, произнеся эти странные слова, отец мой умер в покое, предоставив себя Господу и не успев сказать мне больше ни слова о подобном совете. И я во время похорон и в дни траура не упускал случая поразмышлять над такими необычными словами мудрого и почитавшего Аллаха человека, каким был мой отец на протяжении всей жизни его. И я беспрестанно спрашивал себя: «Как же так вышло, что отец мой вопреки предписаниям святой книги посоветовал мне смерть через повешение в случае неудач, вместо того чтобы полагаться на заботу Повелителя всех созданий? Это нечто выходящее за рамки моего понимания».

Затем постепенно воспоминание об этих словах стерлось из моей памяти, поскольку я любил веселье и траты, ведь, как только увидел себя владельцем немалого наследства, которое стало моей собственностью, я не замедлил начать потакать всем своим склонностям. И я прожил много лет в безумии и блуде, так что в конце концов проел все свое достояние, и однажды я проснулся нищим и голым, словно вышедшим из чрева своей матери. И я сказал себе, кусая пальцы:

— О Хасан, сын Абдаллаха, ты обрек себя на страдания по своей собственной вине, а не по велению времени. И у тебя не осталось ничего, кроме этого дома с этим садом. И ты будешь вынужден продать их, чтобы продержаться еще какое-то время. После чего ты вынужден будешь попрошайничать, потому что твои друзья откажутся от тебя, и никто не даст денег в долг тому, кто своими руками разорил дом свой.

И тут мне вспомнились последние слова отца моего, которые я на сей раз счел разумными, сказав себе: «Воистину, лучше умереть повешенным, чем просить милостыню на дороге».

И, подумав так, я взял толстую веревку и спустился в сад. И, решив повеситься, я направился к тому дереву, о котором шла речь, увидал крепкую ветку и, чтобы добраться до нее, положил два больших камня у подножия старого дерева. Затем я привязал к ветке веревку, а на другом ее конце сделал петлю, просунул в нее шею и, прося прощения у Аллаха за мой поступок, повис в воздухе над двумя камнями. И я уже размахивал руками, когда ветка, поддавшись под моим весом, хрустнула и оторвалась от ствола. И я упал вместе с ней на землю прежде, чем жизнь покинула мое тело.

И когда я пришел в себя от обморока и понял, что не умер, я был очень огорчен тем, что потратил столько усилий зря и решил довести это дело до конца. И уже встал, чтобы повторить свое преступное деяние, когда увидел, как с дерева упал камешек, и я увидел, что этот камешек горит на земле, как раскаленный уголек. И к своему удивлению, я заметил, что там, где только что произошло мое падение, земля была усыпана этими блестящими камешками и что они всё еще падали с дерева, точно из того самого места, где обломилась ветка. И я поднялся на два большие камня и присмотрелся к месту обрыва ветки. И увидел я, что в том месте ствол был не сплошной, а со впадиной и из нее выпадали те камешки, которые были бриллиантами, изумрудами и другими самоцветами всех цветов.

При виде этого, о мой повелитель, я понял истинный смысл слов отца моего и их истинную ценность, сообразив, что отец отнюдь не советовал мне убить себя, а лишь просто повиснуть на этой главной ветке дерева, заранее зная, что она поддастся под моим весом и откроет сокровище, которое он сам спрятал в ожидании плохих дней для меня в выдолбленном стволе старого дерева.

И мое сердце екнуло от радости, я побежал в дом за топором и увеличил образовавшееся отверстие. И я обнаружил, что весь огромный ствол старого дерева дуплист и до основания заполнен рубинами, бриллиантами, бирюзой, жемчугом, изумрудами и всеми видами земных и морских самоцветов.

Тогда я, прославив Аллаха за Его благодеяния и благословив в своем сердце память об отце моем, чья мудрость предвидела мои глупости и предназначила мне это неслыханное спасение, возненавидел свою прежнюю жизнь и привычку к разврату и расточительности, и я решил стать достойным и уравновешенным человеком. Во-первых, я не хотел больше жить в городе, который был свидетелем моих выходок, и я решил отправиться в Персидское царство, где меня привлекал непобедимым влечением знаменитый город Шираз, о котором я часто слышал от отца как о городе, в котором собраны все изящество духа и вся прелесть жизни. И я сказал себе: «О Хасан, в этом городе Ширазе ты устроишься торговцем самоцветами и познакомишься с самыми замечательными людьми на земле! И поскольку ты умеешь говорить по-персидски, тебе это не составит труда».

И я тут же сделал то, что решил сделать. И Аллах послал мне безопасную дорогу, и вскоре после долгого путешествия я беспрепятственно добрался до города Шираза, где правил тогда великий царь Сабур-шах.

И я добрался до самого лучшего в городе хана, где снял хорошую комнату. И, не тратя времени на отдых, я сменил свою дорожную одежду на новую, очень красивую и отправился бродить по улицам и базарам этого великолепного города.

И вот когда я только вышел из большой украшенной изразцами мечети, красота которой тронула мое сердце и вызвала у меня молитвенный экстаз, я увидел визиря из числа визирей царя Сабур-шаха, который вышел вместе со мной. И он тоже увидел меня и остановился передо мною, созерцая меня, словно я был каким-то ангелом. Потом он подошел ко мне и сказал:

— О прекраснейший из юношей, из какой ты страны? Ибо я вижу по твоему одеянию, что ты чужестранец в нашем городе.

И я ответил, кланяясь:

— Я из Дамаска, о господин мой, и пришел в Шираз, чтобы поучиться кой-чему у его жителей.

И визирь, услышав мои слова, просиял и, обняв меня, сказал мне:

— Какие прекрасные слова на устах твоих, о сын мой! Сколько тебе лет?

Я же отвечал:

— Я раб твой шестнадцати лет!

И он еще больше просиял, потому что был потомком друзей Лута[61], и сказал мне:

— Это прекрасный возраст, о дитя мое! Это прекрасный возраст! И если у тебя нет других дел, пойдем со мной во дворец, и я представлю тебя нашему царю, который любит красивые лица, и он назначит тебя одним из своих дворецких! И конечно же, ты станешь их славой и их главой!

И я ответил ему:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда он взял меня за руку, и мы пошли вместе, беседуя о том о сем. И он очень удивился, услышав, как я легко и чисто говорю на персидском языке, который не был моим родным. И он дивился моему виду и манерам. И он сказал мне:

— Клянусь Аллахом! Если все юноши Дамаска похожи на тебя, то этот город — часть рая, а часть неба над Дамаском — сам рай!

И мы пришли таким образом во дворец царя Сабур-шаха, к которому он ввел меня и который действительно улыбнулся, увидав меня, и сказал:

— Приветствую тебя, о чужестранец из Дамаска, в моем дворце! — И он спросил меня: — Как зовут тебя, о прекрасный юноша?

И я ответил:

— Я раб твой Хасан, о царь времен.

И, услыхав от меня такой ответ, он расцвел от удовольствия и сказал мне:

— Ни одно имя не подходит лучше к такому лицу, как у тебя, о Хасан! — и добавил: — Назначаю тебя своим дворецким, чтобы глаза мои каждое утро радовались при виде тебя!

А я поцеловал руку царя и поблагодарил его за проявленную ко мне доброту. И визирь увел меня, заставил снять одежду и собственноручно облачил меня в одеяние придворного. И он дал мне первый урок, как следует одеваться при дворе, и объяснил обязанности дворецкого. И я не знал, как выразить ему свою благодарность за все его внимание. И он взял меня под свою опеку, и я стал его другом. И все остальные придворные, которые были молоды и очень красивы, со своей стороны, тоже стали моими друзьями. И моя жизнь представлялась восхитительной в этом дворце, который и без того дарил мне столько радости и обещал столько нежных удовольствий.

Тем не менее до той поры, о господин мой, ни одной женщины не было в моей жизни, однако вскоре ей предстояло появиться, и вместе с ней моя жизнь должна была осложниться.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Тем не менее до той поры, о господин мой, ни одной женщины не было в моей жизни, однако вскоре ей предстояло появиться, и вместе с ней моя жизнь должна была осложниться.

И я должен сказать тебе, о господин мой, что визирь царя Сабур-шаха, мой покровитель, сказал мне еще в первый день: «Знай, мой дорогой, что всем дворецким двенадцати палат, а также всем дворцовым сановникам, офицерам и гвардейцам запрещено бродить ночью по дворцовым садам после определенного часа. С этого часа только женщины гарема могут приходить туда подышать свежим воздухом и поболтать между собой. А если кого-то, на его несчастье, застигнут в саду в этот час, он рискует головой своей». И я пообещал себе никогда так не рисковать.

Так вот однажды вечером, в прохладу, когда воздух был особенно сладок, я позволил себе уснуть на садовой скамейке. И я не знаю, как долго я пролежал. И во сне я слышал женские голоса, которые говорили: «О! Это ангел! Это ангел! Ангел! О! Какой он красивый! Какой он красивый! Какой красивый!» И я вдруг проснулся, но не увидел ничего, кроме темноты. И я понял, что это был только сон. И еще я понимал, что, если бы меня застали в этот час в садах, я рисковал бы потерять голову свою, несмотря на дружеские чувства, которые я вызывал у царя и его визиря. И, огорченный этой мыслью, я решительно вскочил, чтобы убежать во дворец, прежде чем меня заметят в этих запретных местах. Но вот из тени и тишины вдруг возник женский голос, который насмешливо сказал мне:

— Куда ты? Куда же ты, о проснувшийся красавец?

А я, еще более взволнованный, чем если бы за мной гнались все стражи гарема, хотел унести оттуда свои ноги и думал только о том, чтобы побыстрее добраться до дворца. Но прежде чем я успел сделать несколько шагов, я увидел на обочине аллеи в свете луны, вынырнувшей из-за облака, стоящую передо мной девушку невероятной красоты и белизны, и она улыбалась мне своими двумя большими глазами влюбленной газели. И тело ее было величественно, а пропорции его царственно совершенны. И луна, сиявшая на небе Аллаха, была менее яркой, чем ее лицо.

И я, оказавшись перед этим существом, вероятно сошедшим с небес, не мог сделать ничего другого, кроме как остановиться. И, полный растерянности, я опустила глаза и застыл в почтительном поклоне.

И она сказала мне своим мягким голосом:

— Куда ты так спешил, о свет глаз моих? И кто же заставил тебя так бежать отсюда?

И я ответил:

— О госпожа моя! Если ты из этого дворца, тебе, безусловно, известны причины, побуждающие меня так поспешно удаляться из этих мест. Ведь ты должна знать, что мужчинам запрещено задерживаться в садах в определенные часы и что нарушение этого правила грозит потерей головы. Поэтому оставь меня, о милостивая госпожа! Позволь пройти, прежде чем охранники заметят меня!

А молодая девушка, продолжая смеяться, сказала мне:

— О ветерок сердца, отступать поздно! Часы, о которых ты говоришь, давно прошли. И вместо того чтобы искать спасения, тебе лучше провести здесь остаток ночи, которая станет для тебя благословенной ночью.

Но я, еще более взволнованный и дрожащий, чем когда-либо, думал только о бегстве, и я плакал, говоря:

— О моя драгоценная госпожа! О дочь добрых людей, кем бы ты ни была, не приближай своими прелестями мою гибель!

И я хотел убежать, но она остановила меня, протянув левую руку, а правой откинула вуаль и сказала мне, перестав смеяться:

— Вот, посмотри на меня, юный глупец, и скажи мне, каждую ли ночь ты можешь встретить кого-нибудь красивее или моложе меня? Мне едва исполнилось восемнадцать, и никто меня еще не касался. Что же до лица моего, которым невозможно не залюбоваться, то никто, кроме тебя, не мог польстить себе тем, что видел его. Поэтому ты жестоко возненавидел бы себя, если бы позволил убежать от меня.

И я сказал ей:

— О госпожа моя! Твоя красота подобна полной луне, и, хотя ревнивая ночь крадет из моих глаз часть твоих прелестей, того, что я вижу, достаточно, чтобы быть очарованным! Но войди на минутку в мое положение, и ты увидишь, как оно печально и неопределенно.

И она ответила:

— Я согласна с тобою, о ядро сердца моего, что твое положение неопределенно, но неопределенность эта проистекает не из-за опасности, которой ты подвергаешься, а благодаря самому предмету, ее вызывающему, ведь ты не знаешь, кто я такая и каково мое положение во дворце. Что же касается опасности, которой ты подвергаешься, то она была бы реальной для любого другого, кроме тебя, поскольку я беру тебя под свою защиту и опеку. Так скажи мне, как тебя зовут, кто ты и каковы твои обязанности во дворце.

И я ответил:

— О госпожа моя, я Хасан из Дамаска, новый дворецкий царя Сабур-шаха и любимец визиря царя Сабур-шаха.

И она воскликнула:

— Ах! Так это ты тот красавец Хасан, который вскружил голову этому потомку друзей Лута! Это мое счастье, что в эту ночь ты здесь со мною один! О мой милый! Пойдем, дорогой, пойдем! И перестань отравлять минуты сладости и благодати мучительными размышлениями!

И, заговорив так, красавица насильно притянула меня к себе, и прижалась своим лицом к моему, и страстно приложила свои губы к моим губам. И я, о господин мой, хотя такое приключение случилось со мной впервые, почувствовал при этом прикосновении, как яростно живет во мне дитя моего отца, и я, обняв юницу, обмякшую в моих руках, поцеловал ее и вытащил свое дитя, поднеся его к ее гнезду. Но при виде этого, вместо того чтобы, загоревшись, задвигаться, красавица вдруг отпрянула и грубо оттолкнула меня, издав испуганный возглас. И едва я успел вернуть малыша на место, тотчас увидел, как из зарослей роз выбежало десять юниц, которые подбежали к нам, хохоча в голос.

И по их виду, о мой повелитель, я понял, что они всё видели и всё слышали и что молодая особа, о которой идет речь, забавлялась на мой счет и использовала меня только в насмешку, с очевидной целью рассмешить своих спутниц. И к тому же в мгновение ока все девушки оказались вокруг меня, и они смеялись и прыгали, как прирученные лани.

И, смеясь, они смотрели на меня глазами, полными озорства и любопытства, и, перебивая друг друга, говорили той, которая первая заговорила со мной:

— О сестра наша Каирия, ты преуспела! О, как ты преуспела!

— Каким он был красивым ребенком!

— И таким живым!

— И шустрым!

— И возбужденным!

— И галантным!

— И очаровательным!

— И большим!

— И он хорошо себя чувствовал!

— И бравым!

— И удивительным!

— И царственным!

И тут они все разразились хохотом и долго смеялись, а я был на грани смущения и растерянности. Ибо за всю жизнь свою, о господин мой, я не смотрел прямо женщине в лицо и не находился в женском обществе. А все они были дерзкими и нахальными, и о примерах такой нескромности я никогда не слышал. И я оставался там среди их веселья, сбитый с толку, пристыженный и с вытянувшимся носом, как последний глупец.

Но тут вдруг из зарослей роз вышла, как луна на рассвете, двенадцатая отроковица, появление которой неожиданно прекратило все хихиканья и насмешки. И красота ее была столь велика, что заставляла склоняться на ее пути стебли цветов. И она подошла к нашей группе, которая расступилась при ее приближении, и, внимательно посмотрев на меня, сказала:

— Воистину, о Хасан из Дамаска, твоя дерзость — великая дерзость, и твое покушение на юницу, которую ты здесь встретил, заслуживает наказания. Но клянусь своей жизнью! Как жаль мне твою молодость и красоту!

Тогда юница, которая была причиной всей этой истории и которая называла себя Каирией, подошла, поцеловала руку говорящей и сказала ей:

— О госпожа наша Зулейка, клянусь твоей драгоценной жизнью! Прости ему его поползновение, которое является лишь доказательством его порывистости! Его судьба в твоих руках! Неужели мы должны оставить его или же нам следует прийти на помощь этому прекрасному нападающему, этому совершителю покушений на юных девственниц?!

При этом та, которую звали Зулейкой, на мгновение задумалась и ответила:

— Ну что ж, на сей раз мы прощаем его, раз ты сама, перенесшая его покушение, ходатайствуешь за него! Да будет спасена его голова и да будет избавлен он от опасности, в которой очутился! И даже надо, чтобы он запомнил девушек, которые над ним потешались, и мы постараемся, чтобы приключение этой ночи закончилось для него немного приятнее, поэтому давайте возьмем его с собой и впустим в наши личные покои, которые до сих пор никто из мужчин не нарушал своим присутствием!

И, сказав это, она сделала знак одной из девушек и ее спутницам, которые тотчас же исчезли под кипарисами, чтобы через мгновение вернуться, неся в руках отрез шелка. И она разложила у ног моих эти шелка, которые превратились в прелестное женское платье, и все они помогли мне облачиться в эту одежду. И, замаскированный таким образом, я смешался с их группой, и, пробравшись через заросли, мы добрались до их апартаментов и вошли в приемную залу, отведенную для гарема. Она вся была отделана ажурным мрамором и инкрустирована жемчугом и бирюзой, и девушки шепнули мне на ухо, что это та самая зала, где единственная дочь царя имеет обыкновение принимать своих посетительниц и подруг. А еще они открыли мне, что единственной дочерью царя была не кто иная, как сама принцесса Зулейка.

И я заметил, что посреди этого красивого обширного зала стояло двадцать больших парчовых подставок, расположенных по кругу на большом ковре. И тут все девушки, которые ни на минуту не переставали незаметно подшучивать надо мной и бросать на меня сияющие взгляды, принялись по порядку усаживаться на эти парчовые подставки, а меня заставили сесть посреди них, как раз напротив самой принцессы Зулейки, которая смотрела на меня глазами, от которых трепетала душа моя.

Тогда Зулейка приказала подать прохладительные напитки — и тут же появились шесть новых рабынь, не менее красивых и богато одетых, и они стали предлагать нам на золотых подносах шелковые салфетки, а еще десять следовали за ними с большими фарфоровыми вазами, один вид которых уже был освежающим.

В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Они стали предлагать нам на золотых подносах шелковые салфетки, а еще десять следовали за ними с большими фарфоровыми вазами, один вид которых уже был освежающим. И они подали нам эти вазы, в которых были холодный шербет, простокваша и варенье с кедровыми орешками, ломтиками огурцов и лимонов. И принцесса Зулейка налила себе первой, и той же золотой ложкой, которую поднесла к губам, предложила мне немного варенья и кусочек лимона, а потом — новой ложкой — простоквашу. Потом та же самая ложка несколько раз переходила из рук в руки, так что все девушки раз за разом пробовали эти превосходные угощения, пока в фарфоровых вазах ничего не осталось. И тогда рабыни поднесли нам ароматные вина в хрустальных кубках.

И беседа наверняка не стала бы такой оживленной, если бы мы не перепробовали все сорта вин. И я удивлялся смелости речей этих молодых девушек, которые смеялись всякий раз, когда одна из них произносила громкую и содержательную шутку насчет ребенка моего отца, вид которого волновал их в высшей степени. И прелестная Каирия, против которой было направлено мое покушение, уже не держала на меня никакой обиды и не была настроена против меня. Она смотрела на меня, улыбаясь, и давала понять языком глаз, что прощает мне тогдашнюю мою живость в зарослях роз. А я, со своей стороны, время от времени поднимал на нее глаза, а затем резко опускал их, как только замечал, что она смотрит на меня, ибо, несмотря на все усилия, которые я прилагал, чтобы на моем лице появилась какая-либо уверенность, я продолжал испытывать среди этих необыкновенных молодых девушек сильное смущение. А принцесса Зулейка и ее спутницы, прекрасно это понимавшие, всячески старались приободрить меня. И наконец Зулейка сказал мне:

— Когда же ты, о друг наш Хасан из Дамаска, решишься дышать свободно и наконец расслабишься? Неужели ты думаешь, что эти невинные девушки являются пожирательницами человеческой плоти? И разве ты не знаешь, что ничем не рискуешь в покоях царской дочери, куда никогда ни один евнух не посмеет проникнуть без разрешения? Поэтому забудь на мгновение, что ты разговариваешь с принцессой Зулейкой, и представь себя беседующим с простыми девушками, дочерьми мелких торговцев из Шираза! Подними голову, о Хасан, и взгляни в лицо всем этим молодым и очаровательным юницам! И, осмотрев их с величайшим вниманием, поспеши сказать нам откровенно, не боясь обидеть нас, какая из нас больше всего тебе нравится!

Однако эти слова принцессы Зулейки, о царь времен, вместо того чтобы придать мне мужества и уверенности, только усилили мое смятение и смущение, и я лишь бормотал бессвязные слова, чувствуя, как от избытка чувств у меня на лице разливается румянец. И в тот момент мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. И Зулейка, видя мое недоумение, сказал мне:

— Я вижу, о Хасан, что прошу тебя о том, что приводит тебя в смущение. Ибо, без сомнения, ты боишься, что, заявив о своем предпочтении одной, ты вызовешь недовольство всех остальных, которые тебя возненавидят за это. Что ж, знай, что ты ошибаешься, если такой страх заслоняет разум твой. Знай, что я и мои спутницы так сплочены и между нами существуют такие нежные узы, что любой мужчина, что бы он ни делал с одной из нас, не сможет изменить наших взаимных чувств. Так что изгони из своего сердца страхи, которые делают его таким осторожным, и осмотри всех по своему усмотрению; и если даже ты пожелаешь, чтобы мы все обнажились перед тобой, скажи это без стеснения, и мы примем твой приказ над нашими головами и перед нашими глазами. Но только поспеши сообщить нам, кто станет избранницей твоей.

Тогда ко мне, о мой повелитель, после этих ободряющих слов вернулось мужество, и, хотя спутницы Зулейки были совершенно прекрасны, что было нетрудно заметить и самому неопытному глазу, а сама принцесса Зулейка была по крайне мере столь же прекрасна, как и ее юные подруги, мое сердце страстно желало ту, от которой так сильно взволновался ребенок моего отца в саду роз, — восхитительную Каирию, любимую подругу Зулейки. Однако я был осторожен раскрывать эти чувства, несмотря на все свое желание и на ободряющие слова Зулейки, ведь так я рисковал навлечь на свою голову обиды всех прочих девственниц. И только когда я осмотрел их всех с величайшим вниманием, я повернулся к принцессе Зулейке и сказал ей:

— О госпожа моя, я должен начать с того, что не могу сравнить твои прелести с прелестями твоих спутниц, ибо сияние луны не сравнится с мерцанием звезд! И твоя красота такова, что глаза мои могли бы смотреть только на нее!

И, произнося эти слова, я не мог не бросить умоляющий взгляд на восхитительную Каирию, чтобы дать ей понять — только благопристойность продиктовала мне эту лесть по отношению к принцессе.

И, услыхав такой мой ответ, Зулейка сказала, улыбаясь:

— Ты преуспел, о Хасан, хотя лесть твоя очевидна. Так поспеши же теперь, когда ты говоришь свободнее, открыть нам глубину сердца своего, рассказав нам, какая из всех этих девушек больше всего пленяет тебя.

И в свою очередь, все девушки объединили просьбы свои с просьбой принцессы, чтобы я поспешил выразить мое предпочтение. И между ними Каирия, наверняка уже догадавшаяся о моих тайных мыслях, проявляла самое горячее желание заставить меня говорить.

Тогда я, о мой повелитель, изгнав остатки застенчивости своей, уступил всем этим повторным требованиям девушек и их госпожи, повернулся к Зулейке и сказал ей, показывая жестом на юную Каирию:

— О моя повелительница, вот, это та самая, которую я хочу! Клянусь Аллахом! Именно к милой Каирии и стремиться мое самое большое желание!

И не успел я еще произнести эти слова, как все девушки дружно разразились хохотом, не выказывая на разрумянившихся лицах ни малейшего намека на злость. И я подумал в душе своей, глядя, как они толкают друг друга локтями и умирают от смеха: «Какое удивительное дело! Это женщины среди женщин и девушки среди девушек?! Ибо с каких это пор существа этого пола приобрели такую отрешенность и столько добродетели, чтобы не позавидовать и не исцарапать лицо одной из своих товарок, глядя на ее успех?! Клянусь Аллахом! Сестры не поступили бы так дружелюбно и бескорыстно по отношению к своей сестре. Это выходит за рамки моего понимания».

Однако принцесса Зулейка не дала мне надолго погрузиться в это недоумение, сказав:

— Поздравляю! Поздравляю тебя, о Хасан из Дамаска! Клянусь своей жизнью! Молодые люди в твоей стране обладают хорошим вкусом, острым глазом и тонкой проницательностью. И я рада, о Хасан, что ты отдал предпочтение моей любимой Каирии. Она любимица сердца моего и самая драгоценная из всех. И ты не раскаешься в своем выборе, о пройдоха! К тому же ты далек от того, чтобы оценить в полной мере все достоинства своей избранницы, ибо все мы, такие уж мы есть, вряд ли можем претендовать на сравнение с нею, со всеми ее прелестями, совершенствами тела и притягательностью духа. И по правде говоря, мы ее рабы, хотя внешность может быть обманчивой.

Затем все они одна за другой принялись поздравлять очаровательную Каирию и шутить над ее только что одержанным триумфом. И она не могла отшутиться от их реплик и каждой из своих спутниц отвечала, что надобно, а я был на пределе изумления.

После чего Зулейка взяла лежавшую возле себя лютню и вложила ее в руки своей любимой Каирии, сказав ей:

— Душа моя, тебе следует показать своему возлюбленному немного из того, что ты умеешь, чтобы он не подумал, что мы преувеличили твои заслуги.

И восхитительная Каирия взяла лютню из рук Зулейки, настроила ее и, подыгрывая себе, после восхитительной прелюдии тихо запела:

И, закончив петь, она обратила на меня такой нежный взор, что я, забыв вдруг о робости своей и о присутствии царской дочери и ее злокозненных спутниц, бросился к ногам Каирии, охваченный любовью и находясь на верху блаженства. И, почувствовав аромат, исходящий от ее тонкой одежды, и тепло ее тела близ рук моих, я был в таком опьянении, что вдруг заключил ее в свои объятия и принялся страстно целовать везде где только мог, в то время как она упала в обморок, как голубка. И я вернулся к реальности, только услышав громкий смех, который издавали молодые девушки, увидав, что я ошалел, как молодой баран, достигший своего созревания.

В этот момент своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я вернулся к реальности, только услышав громкий смех, который издавали молодые девушки, увидав, что я ошалел, как молодой баран, достигший своего созревания.

После этого все принялись есть и пить, и говорить глупости, и беседовать между ласками, пока не вошла старая рабыня, которая предупредила всю компанию, что скоро наступит утро. И мы все вместе ей ответили:

— О нянюшка, госпожа наша, твоя воля на наших головах и перед глазами!

И Зулейка встала и сказала мне:

— Пора, о Хасан, идти отдыхать. И ты можешь рассчитывать на мою защиту, чтобы добиться соединения со своей возлюбленной, ибо я не пожалею ничего, чтобы заставить тебя прийти к исполнению твоих желаний. А пока мы тебя бесшумно выведем из гарема.

И она прошептала на ухо несколько слов своей старой кормилице, которая на мгновение посмотрела мне в лицо, а потом взяла меня за руку, велев следовать за нею. И я, поклонившись этой стайке голубок и бросив страстный взгляд на восхитительную Каирию, пошел за старухой, которая провела меня по нескольким галереям, и, миновав тысячу поворотов, мы добрались до маленькой двери, от которой у нее был ключ. И она открыла эту дверь, а я выскользнул на улицу и увидел, что вышел из дворца.

Однако, поскольку уже рассвело, я поспешил пройти обратно во дворец через большие ворота, причем так, чтобы меня заметили стражники. И я пробежал в свою комнату, в которой, едва переступив порог, увидел своего покровителя, визиря царя Сабур-шаха, потомка друзей Лута, который ждал меня на пределе терпения и беспокойства. И он встал, увидев, как я вошел, обнял меня и, нежно поцеловав, сказал:

— О Хасан, сердце мое было в великом трепете за тебя! И я не сомкнул глаз всю ночь, думая о том, что ты, чужак в Ширазе, бежишь от ночных опасностей со стороны негодяев, кишащих на его улицах! Ах! Дорогой, где ты был вдали от меня?

Я не стал рассказывать ему о своем приключении и о том, что провел ночь с девушками, а лишь ответил, что познакомился с одним купцом из Дамаска, поселившимся в Багдаде, который только что уехал в Эль-Басру со всей своей семьей, и что он продержал меня у себя всю ночь. И мой защитник был вынужден поверить мне, лишь вздохнув, и дружески пожурил меня.

И это все, что было с визирем царя Сабур-шаха, потомком друзей Лута.

Что же касается меня, то я почувствовал, что сердце мое и разум мой связаны прелестями восхитительной Каирии, и весь этот день и всю ночь я вспоминал малейшие обстоятельства нашего знакомства. И на следующий день я все еще был погружен в свои воспоминания, когда в мою дверь постучал евнух, и он спросил:

— Здесь живет господин Хасан из Дамаска, новый дворецкий господина нашего, царя Сабур-шаха?

И я ответил:

— Ты у него.

Тогда он поцеловал землю между рук моих и поднялся, чтобы вытащить из-за пазухи бумажный свиток, который он вручил мне. И он ушел так же, как и пришел.

И я тут же развернул бумагу и увидел, что она содержит следующие строки, начертанные замысловатым почерком: «Если олень из страны Шам, прогуливаясь в лунном свете среди ветвей, придет этой ночью в сады, он встретит молодую лань, ищущую любви, которая падает в обморок от одного его приближения и которая скажет ему на своем языке, как сильно она тронута тем, что стала его избранницей среди других ланей и любимицей среди ее спутниц».

И, о господин мой, прочитав это письмо, я почувствовал себя пьяным без вина. Ибо, хотя в первый же вечер я понял, что восхитительная Каирия имеет ко мне какую-то склонность, я вряд ли ожидал такого доказательства ее привязанности. Поэтому, как только я смог сдержать свои чувства, я подошел к своему защитнику — визирю царя Сабур-шаха — и поцеловал его руку. И, настроив его таким образом в мою пользу, я попросил у него разрешения сходить к одному дервишу из моей страны, недавно прибывшему из Мекки и пригласившему меня провести с ним ночь. И, получив на это разрешение, я пошел домой и выбрал из своих драгоценных камней самые красивые изумруды, самые чистые рубины, самые белые бриллианты, самые крупные жемчужины, самую нежную бирюзу и самые совершенные сапфиры, и я взял золотую нить, чтобы сделать из них четки. И как только на сады опустилась ночь, я уже благоухал чистым мускусом, и я бесшумно пробирался через заросли и прошел через маленькую потайную дверь, путь к которой я знал и которую нашел открытой как будто специально для осуществления моего намерения.

И я пробрался под кипарисы, у которых в первую же ночь позволил себе уснуть, и, задыхаясь стал ждать прихода своей возлюбленной. И ожидание это жгло душу мою, и мне казалось, что время нашей встречи никогда не наступит. И вот в лунном свете среди кипарисов вдруг мелькнуло белое пятно — и перед моими восторженными глазами предстала восхитительная Каирия. И я пал к ногам ее лицом вниз, не в силах сказать ни слова, и пребывал в таком состоянии, пока она не сказала мне голосом, похожим на журчащий ручей:

— О Хасан, любовь моя, встань и вместо этого нежного и страстного молчания дай мне истинные доказательства твоей склонности ко мне! Возможно ли, о Хасан, что ты действительно нашел меня красивее и желаннее всех моих подруг, этих восхитительных девушек, этих совершенных жемчужин, и даже самой принцессы Зулейки?! Мне необходимо услышать это еще раз из уст твоих, чтобы поверить ушам своим.

И, заговорив таким образом, она наклонилась ко мне и помогла подняться. А я взял ее руку, поднес ее к страстным губам своим и сказал ей:

— О царица из цариц! Вот тебе для начала четки из моей страны, перебирая которые ты выберешь зерна в дни своей счастливой жизни, ты будешь вспоминать раба своего, который их тебе подарил! И с этими четками, ничтожным даром бедняка, прими также признание в любви, которую я готов сделать законной перед кади и свидетелями!

И она ответила мне:

— Как я рада, что внушила тебе такую любовь, о Хасан, ради которой я подвергаю душу свою опасности этой ночи! Но — увы! — я не знаю, должно ли мое сердце радоваться, что оно завоевано, или же я должна смотреть на нашу встречу как на начало бедствий и несчастий в моей жизни?

И, сказав так, она склонила голову на плечо мое, а глубокие вздохи при этом поднимали грудь ее.

И я сказал ей:

— О госпожа моя, почему в эту светлую ночь мир представляется таким черным перед глазами твоими? И зачем навлекать на свою голову бедствия такими ложными предчувствиями?

И она сказала мне:

— Ради Аллаха, о Хасан, сделай так, чтобы эти предчувствия были ложными! Но не думай, что эти безумные страхи приходят во время нашего столь желанного свидания, только чтобы помешать нашему удовольствию. Увы, мои тревоги слишком обоснованы. — И, помолчав некоторое время, она добавила: — Знай, о самый обожаемый из любовников, что принцесса Зулейка тайно любит тебя и что она готова признаться тебе с минуты на минуту в своей любви. И что ты будешь делать, получив такое признание? И сможет ли любовь, о которой ты говоришь мне, устоять против славы иметь возлюбленной самую красивую и могущественную из царских дочерей?

Но я прервал ее и воскликнул:

— Клянусь жизнью своей, о прелестная Каирия, ты всегда будешь преобладать в моем сердце над принцессой Зулейкой! И если бы по воле Аллаха у тебя была еще более грозная соперница, ты увидела бы, что она не смогла бы завладеть моим сердцем, покоренным твоими прелестями! И даже если бы у царя Сабур-шаха, отца Зулейки, не было сына, который мог бы сменить его на персидском престоле, и если бы он собирался оставить его жениху дочери своей, я принес бы в жертву такую судьбу ради тебя, о любезнейшая из девушек!

А Каирия воскликнула:

— О несчастный Хасан, как ты слеп! Ты забываешь, что я всего лишь рабыня на службе у принцессы Зулейки! И если ты ответишь отказом на ее признание в любви, ты навлечешь ее обиду и на мою голову, и на свою, и мы оба будем изгнаны без прощения. Так что лучше будет и в наших интересах, если ты уступишь этой самой могущественной из принцесс. Это единственный путь к спасению. И пусть Аллах наложит бальзам на сердца страждущих!

Я же, услыхав такой совет, почувствовал себя на грани негодования, ибо меня заподозрили в малодушии и сочли способным поддаться таким расчетам, и я воскликнул, обнимая восхитительную Каирию:

— О величайший дар Творца, не мучай душу мою столь горькими речами! И если опасность действительно угрожает твоей очаровательной головке, давай вместе сбежим на мою родину! Там есть пустыни, где никто не сможет найти наших следов. И я благодаря Воздаятелю достаточно богат, чтобы позволить тебе жить в великолепии, пусть даже и на краю обитаемого мира.

При этих словах моя подруга грациозно высвободилась из моих объятий и сказала:

— Что ж, Хасан, я больше не сомневаюсь в твоей привязанности и хочу развеять заблуждения, в которые я намеренно ввела тебя с целью испытать твои чувства. Так знай же, что я не та, кем ты меня считаешь, я не Каирия — любимица принцессы Зулейки. Я — принцесса Зулейка, а та, которую ты считал принцессой Зулейка, — моя любимая Каирия. И я придумала эту уловку только для того, чтобы быть уверенной в твоей любви. Впрочем, ты сейчас же получишь подтверждение моих слов.

И, сказав это, она сделала знак — и из тени кипарисов вышла та, которую я считал принцессой Зулейкой, а на самом деле это была ее любимица Каирия. И она подошла и поцеловала руку своей хозяйки и церемонно поклонилась мне.

И восхитительная принцесса сказала мне:

— Теперь, о Хасан, когда ты знаешь, что меня зовут Зулейка, а не Каирия, полюбишь ли ты меня так же сильно и будешь ли испытывать к принцессе те же нежные чувства, которые испытывал к простой фаворитке принцессы?

И я, о господин мой, не преминул дать правильный ответ…

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И я, о господин мой, не преминул дать правильный ответ, сказав Зулейке, что даже не представляю, чем могу заслужить ее внимание, чтобы она соизволила подарить взгляд свой рабу ее и тем самым сделать судьбу его более завидной, чем судьбы сыновей величайших царей земли.

Однако она прервала меня и сказала:

— О Хасан, не удивляйся тому, что я делаю для тебя! Разве я не видела тебя спящим однажды ночью под деревьями при ясной луне?! И вот с того момента мое сердце было покорено твоей красотой, и я не могла поступить иначе, как отдаться тебе, не сопротивляясь порывам сердца своего.

И пока добрая Каирия прогуливалась неподалеку, чтобы следить за окрестностями, мы отдавались пылким чувствам своим, однако ничего противозаконного не произошло. И мы провели ночь, целуясь и нежно беседуя, пока фаворитка не предупредила нас, что пора расставаться. Но прежде чем я покинул Зулейку, она сказала мне:

— О Хасан, да пребудет с тобой память моя! И я обещаю, что скоро ты узнаешь, насколько ты дорог мне.

И я бросился к ее ногам, чтобы выразить ей свою благодарность за все ее милости. И мы расстались со слезами страсти на глазах. И я вышел из садов, пройдя те же повороты, что и в первый раз.

Так вот на следующий день я всей душою надеялся получить знак от моей возлюбленной, который позволил бы мне рассчитывать на новое свидание в садах. Но прошел день, и он не принес мне воплощения самой заветной надежды моей. И я не мог сомкнуть глаз в ту ночь, не понимая, в чем причина этого молчания. И на следующий день, несмотря на присутствие моего покровителя, визиря царя Сабур-шаха, который пытался угадать причину моего волнения, и на слова, которые он говорил мне, чтобы отвлечь меня, я видел все в черном свете и не хотел прикасаться ни к какой еде. И когда наступил вечер, я спустился к садам, когда они еще не были закрыты для посещений, и, к своему великому изумлению, увидел, что все рощи заняты стражниками, и, подозревая, что произошло какое-то серьезное событие, я поспешил домой. И, добравшись до дома, я нашел ожидавшего меня евнуха принцессы. И он дрожал и не мог успокоиться, находясь в моей комнате, словно из всех углов ее на него готовы были выскочить вооруженные люди, способные разорвать его на куски. И он вручил мне бумажный свиток, похожий на тот, который он уже вручал мне, и быстро удалился.

И я развернул свиток и прочел следующее: «Знай, о ядрышко моей нежности, что юная лань была удивлена появившимися охотниками, когда ее покинул грациозный олень. И теперь за ней следят стражники всего сада. Так что будь осторожен, пытаясь ночью при лунном свете найти свою лань. И будь начеку, стараясь сохраниться от преследователей наших врагов. И главное, не впадай в отчаяние, что бы ни случилось и что бы ты ни услышал в эти дни. И пусть даже сама смерть моя не заставит тебя потерять рассудок до такой степени, что ты забудешь об осторожности. Уассалам!»

Когда я прочитал это письмо, о царь времен, мои тревоги и предчувствия достигли крайнего предела, и я окунулся в поток своих бурных мыслей. Поэтому, когда на следующий день по дворцу разнеслись слухи о столь же внезапной, как и необъяснимой смерти принцессы Зулейки, душевная боль моя уже достигла своей вершины, и я, не испытывая ни малейшего изумления, упал в обморок в объятиях своего покровителя, уткнувшись головой в его колени.

И я пребывал в состоянии, близком к смерти, в течение семи дней и семи ночей, после которых благодаря трогательной заботе, оказанной мне моим покровителем, визирем царя Сабур-шаха, я вернулся к жизни с душой, полной скорби, и сердце мое забилось, окончательно отвернувшись от жизни. И не в силах больше оставаться в этом дворце, омраченном скорбью о моей возлюбленной, я решил тайно бежать оттуда при первой же возможности, чтобы погрузиться в одиночество в местах, где присутствует лишь Аллах и дикая трава.

И как только сгустилась ночная тьма, я собрал все, что было у меня самого ценного — алмазы и самоцветы, — и подумал: «Уж лучше бы судьба распорядилась так, чтобы я умер тогда на ветке старого дерева в Дамаске, в саду отца моего, вместо того чтобы вести теперь жизнь, полную скорби и боли, более горькую, чем мирра». И я воспользовался отсутствием своего покровителя, чтобы выскользнуть из дворца и из города Шираза в поисках одиночества подальше от обитаемых земель.

И я шел не останавливаясь всю ночь и весь следующий день, и ближе к вечеру, остановившись на обочине дороги рядом с источником, я услышал позади себя конский топот и увидел в нескольких шагах от себя молодого всадника, чье лицо, освещенное румянцем закатного солнца, показалось мне более красивым, чем лицо ангела Ридвана[62]. И он был облачен в великолепные одежды, какие носят только эмиры и сыновья царей. И он взглянул на меня и только махнул рукой в знак благочестивого приветствия, не произнеся обычного «салам», принятого между мусульманами. И я, вернув ему таким же образом приветствие, подумал: «Как жаль, что этот замечательный юноша — неверующий!» Однако, несмотря на это, я пригласил его отдохнуть и напоить его коня, сказав ему:

— О господин, да будет для тебя вечерняя прохлада и да будет вкусна эта вода для твоего усталого благородного скакуна!

И при этих словах он улыбнулся и, спрыгнув на землю, привязал коня за уздечку поближе к источнику, потом подошел ко мне и вдруг обнял меня и поцеловал с особенным пылом. А я, удивленный и одновременно очарованный, посмотрел на него внимательнее и громко вскрикнул, узнав в этом юноше свою любимую Зулейку, которую я считал лежащей под могильным камнем.

И какими словами, о мой повелитель, я могу теперь рассказать тебе о счастье, которое наполняет душу мою, когда я нашел свою Зулейку?! Мой язык успеет обрасти шерстью, прежде чем я смогу дать тебе представление о том, насколько была сильна радость, наполнившая наши сердца в эти блаженные мгновения! Мне достаточно сказать тебе, что, после того как мы долго пролежали в объятиях друг друга, Зулейка рассказала мне обо всем, что произошло за все эти дни моей недавней боли. И тогда я понял, что благодаря указу царя, отца своего, она оказалась под строгим надзором и что тогда, предпочитая жизнь плену, в котором оказалась, она изобразила собственную смерть и благодаря пособничеству фаворитки своей смогла выйти из дворца, чтобы следить за каждым моим движением издалека и таким образом быть уверенной в любви моей. И она захотела жить со мною вдали от великих мира сего, всецело посвятив себя моему счастью. И мы провели ночь в общих наслаждениях под оком неба. А на следующий день мы сели вместе на коня и отправились в путь, который вел в мою страну. И Аллах даровал нам безопасность в пути, и мы благополучно прибыли в Дамаск, где судьба привела меня в твое присутствие, о царь времен, и сделала меня визирем твоей державы.

Такова моя история. Но Аллаху все известно лучше нас!

— Но не думай, о счастливый царь, — продолжала Шахерезада, — что эту историю о принцессе Зулейке можно сравнить с короткими историями о беспечном отрочестве из книги «Очаровательные истории о молодых людях».

И, не дав царю Шахрияру времени высказать свое мнение по поводу истории принцессы Зулейки, она сказала:

^{Я, удивленный и одновременно очарованный, посмотрел на него внимательнее и громко вскрикнул, узнав в этом юноше свою любимую Зулейку.}