Тысяча и одна ночь. В 12 томах

АЛИ-БАБА И СОРОК РАЗБОЙНИКОВ

В очень старинные времена, в давно минувшие дни в одном городе среди других городов Персии жили два брата, один из которых назывался Кассим, а другой — Али-Баба.

Так мне говорили, о благословенный царь, и да будет превознесен Тот, пред Которым изглаживаются все имена и прозвания и Кто видит все души в наготе их и все помыслы в самой глубине их, — Всевышний, Владыка судеб! Аминь.

Так вот когда отец Кассима и Али-Бабы, очень бедный человек из простых, преставился в милосердии Всевышнего, оба брата разделили совершенно поровну все доставшееся им наследство. Но вскоре они проели скудное свое достояние и в один из дней очутились совершенно ни с чем, и у них не осталось ни вида, ни даже запаха хлеба и сыра, — вот что значит быть глупым в молодые годы и забывать советы мудрецов.

Но вскоре старший, Кассим, увидав, что он на пути к голодной смерти, принялся искать лучшего положения. И так как он был сметлив и хитер, он не замедлил свести изнакомство с одной сводницей, — да удалится нечистый! — которая, убедившись после испытания его способностей к верховой езде, его достоинств наскакивающего петуха и силы его совокупления, женила его на молодой девушке, обладавшей хорошим жилищем, хорошим хлебом и превосходным здоровьем и которую можно было назвать великолепной во всех отношениях. Хвала Воздаятелю! И таким образом, за те радости, которые он давал своей жене, он получил прекрасно обставленную лавку в самом центре базара. Ибо такова была участь, начертанная на его лбу с самого его рождения.

И это все, что случилось с ним.

Что же касается второго, Али-Бабы, то с ним было вот что. Так как по природе своей он был лишен самолюбия и был очень скромен в своих потребностях, то он довольствовался малым, не имел завистливых глаз и начал вести жизнь бедняка и труженика. И он сумел, несмотря ни на что, жить с такой бережливостью благодаря урокам сурового опыта, что нашел возможным отложить немного денег. И он мудро употребил их на покупку осла, потом двух, а потом и трех ослов. И он каждый день отправлялся с ними в лес и нагружал их дровами и хворостом, которые раньше он должен был таскать на собственной спине.

И вот, сделавшись таким образом собственником трех ослов, Али-Баба внушил к себе такое почтение среди людей своего звания, бедных дровосеков, что один из них почел за честь для себя выдать за него замуж свою дочь. И три осла Али-Бабы были вписаны в брачный договор в присутствии кади и свидетелей как все приданое и весь выкуп за молодую девушку, которая, впрочем, со своей стороны, не принесла в дом своего мужа никакого приданого и даже ничего ему подобного, поскольку она была дочерью бедняка. Но бедность и богатство преходящи, и один лишь Аллах Всеславный живет вечно! И брак Али-Бабы с дочерью дровосека был благословлен детьми, прекрасными, как луны, которые славили Творца своего. И он жил скромно и честно со всей своей семьей на доходы от продажи по городу дров и хвороста и не желал от своего Создателя ничего более этого простого и тихого благоденствия.

И вот в один день среди других дней, когда Али-Баба был занят рубкой дров в девственной чаще и наносил дереву удары топором, тогда как три его осла в ожидании обычной ноши паслись неподалеку, для Али-Бабы раздался в лесу удар судьбы его. Но Али-Баба и не подозревал, что судьба ждала его здесь уже в течение многих лет.

Вдруг Али-Баба услышал какой-то глухой шум, который доносился издалека и быстро приближался, и, приложив ухо к земле, он мог различить все усиливающийся гул ударов многих конских копыт. И Али-Баба, человек смирный и избегавший всяких приключений и осложнений, почувствовал большое беспокойство, находясь в этом уединенном месте, в обществе лишь трех ослов своих. И благоразумие его подсказало ему, что лучше всего будет взобраться поскорее на вершину одного большого и толстого дерева, которое высилось на маленьком холмике и господствовало над всем лесом. И он мог, усевшись там и укрывшись в ветвях, наблюдать все, что только могло произойти.

И поступил благоразумно.

Потому что, едва лишь он успел укрыться, как заметил отряд всадников в грозном вооружении, которые быстро неслись как раз в ту сторону, где он находился. И по их суровым лицам, сверкающим глазам, бородам, свирепо разделенным посредине и развевающимся, наподобие крыльев кровожадного ворона, он нисколько не усомнился в том, что это были грабители-убийцы, разбойники широких дорог самого опасного рода.

И в этом Али-Баба не ошибся.

Когда они очутились у скалистого холмика, на котором находился Али-Баба, невидимый, но видящий их, они соскочили на землю по знаку своего предводителя, человека гигантского роста, и распрягли коней своих, и сняли с их крупов мешки с ячменем, привязанные сзади седел, и они повесили их им на шею, и затем привязали лошадей за недоуздки к соседним деревьям. И после этого они сняли с седел сумки и положили их к себе на плечи. И так как эти сумки были очень тяжелы, то разбойники, совершенно согнувшиеся под своей ношей, отошли от коней своих.

И все они проследовали в полном порядке под Али-Бабой, которому было вполне удобно сосчитать их; и он нашел, что их было сорок — ни больше ни меньше.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И все они проследовали под Али-Бабой; и он нашел, что их было сорок — ни больше ни меньше.

И они приблизились, нагруженные таким образом, к подножию большой скалы и выстроились вереницей, в полном порядке. И предводитель, стоявший во главе этой вереницы разбойников, снял со своих плеч сумку и положил ее на землю, и, повернувшись к скале, громким голосом обратился к кому-то или чему-то невидимому для взора и воскликнул:

— Сезам[44], отворись!

И тотчас же скала медленно раздвинулась.

Тогда предводитель разбойников отступил немного в сторону и пропустил перед собою всех своих людей. И когда все они вошли в скалу, он поднял свою сумку, положил ее к себе на плечи и вошел последним.

Потом он закричал повелительным голосом:

— Сезам, затворись!

^{И все они проследовали в полном порядке под Али-Бабой, которому было вполне удобно сосчитать их; и он нашел, что их было сорок.}

И скала задвинулась, и отверстие в ней заделалось, как будто она никогда не раздвигалась колдовством разбойника, при помощи этой магической формулы.

При виде этого Али-Баба страшно удивился в душе своей и сказал себе: «Лишь бы только они с помощью своего волшебства не открыли моего убежища и не заставили бы тогда длину мою войти в ширину мою». И он остерегался делать малейшее движение, несмотря на беспокойство, которое возбуждало в нем положение ослов его, продолжавших спокойно пастись в чаще.

Что же касается сорока разбойников, то после довольно продолжительного пребывания их в скале, в которой они исчезли на глазах Али-Бабы, подземный шум, напоминавший отдаленные громовые раскаты, явился признаком их приближения. И наконец скала раздвинулась опять и пропустила их всех, числом сорок вместе с их предводителем во главе. И у каждого в руках была пустая сумка. И все они вернулись к своим коням и вскочили на них верхом, привязав к седлам пустые сумки. И предводитель их повернулся к входу в пещеру и сильным голосом произнес формулу:

— Сезам, затворись!

И обе половины скалы соединились и слились вместе без всякого следа разделения. И все отправились обратно тем же путем, которым приехали, со своими смоляными лицами и свиными бородами.

Вот и все, что было с ними.

Но что касается Али-Бабы, то благоразумие, ниспосланное ему среди других даров Аллаха, не покинуло его и здесь, в его засаде, несмотря на желание разыскать ослов своих. Ибо он говорил себе: «Эти ужасные разбойники-грабители могут очень легко, забыв что-нибудь в своей пещере, неожиданно возвратиться по своим следам и захватить меня здесь. И тогда, йа Али-Баба, ты узнаешь, что значит такому бедняге, как ты, становиться на пути таких могущественных господ».

И, размышляя таким образом, Али-Баба удовольствовался тем, что следил взором своим за грозными всадниками до тех пор, пока они не скрылись из глаз его. И прошло еще довольно много времени после того, как они совершенно исчезли, и после того, как в лесу водворилась успокоительная тишина, и только тогда он решился сойти со своего дерева. И он сделал это с тысячей предосторожностей и оглядываясь направо и налево каждый раз, как ему приходилось переступать с ветки на ветку.

И, сойдя на землю, Али-Баба приблизился к этой скале на цыпочках, сдерживая свое дыхание. И он хотел прежде всего пойти посмотреть на ослов своих, чтобы успокоиться относительно их, так как они были всё его достояние и хлеб детей его, но в сердце его разожглось небывалое еще до того любопытство ко всему, что он только что видел и слышал. А впрочем, то была судьба его, непреклонно толкавшая его на это приключение.

И вот, приблизившись к скале, Али-Баба осмотрел ее сверху донизу и убедился, что она была совершенно гладкая и не имела ни малейшего отверстия, даже величиной с укол иглы. И он сказал себе: «Однако же здесь-то и вошли сорок разбойников, и я видел собственными глазами, как они исчезли здесь. Йа Аллах! Какая ловкость! И кто знает, не вошли ли они в эту пещеру при помощи всевозможных талисманов, которых я не знаю, за исключением первых слов».

Потом он подумал: «Клянусь Аллахом! Я хорошо запомнил формулу открывания и формулу закрывания! Что, если я сделаю маленькую попытку, только чтобы узнать, имеют ли мои уста ту же силу, как уста этого великана-разбойника?»

И, забыв прежнюю свою робость, так как его звал голос судьбы его, дровосек Али-Баба повернулся к скале и сказал:

— Сезам, отворись!

И хотя эти магические слова были произнесены неуверенным голосом, скала разделилась и широко раздвинулась. И Али-Баба в чрезвычайном страхе уже хотел было повернуться спиной ко всему этому и броситься бежать, но сила судьбы остановила его у отверстия и заставила заглянуть туда. И вместо того чтобы увидеть пещеру мрака и ужаса, он, к необыкновенному своему удивлению, неожиданно заметил, что перед ним открыт широкий коридор, выходящий в обширную залу, покрытую сводами, высеченную в той же скале и залитую светом через угловатые отверстия, проделанные наверху. И шаг за шагом он решился войти в это место, которое на первый взгляд не представляло ничего угрожающего. И он произнес умилостивительное изречение:

— Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного! — которое укрепило его окончательно, и без особенного страха он приблизился к сводчатой зале.

И лишь только он вошел туда, то увидел, что обе половинки скалы соединились без всякого шума и совершенно закрыли выход. Но это не обеспокоило его, хотя он и не отличался мужеством и стойкостью. И он подумал, что отныне он может благодаря магической формуле заставлять открываться перед собою все двери. И он спокойно отправился рассматривать все открывшееся перед его глазами.

И он увидел, что вдоль всех стен, поднимаясь до самых сводов, лежали груды богатейших товаров: и тюки шелковых тканей и парчи, и мешки со всевозможными съестными припасами, и огромные сундуки, наполненные до краев серебряными деньгами, и другие, полные слитков серебра, и еще другие, наполненные золотыми динариями и слитками золота.

И поскольку все эти сундуки и мешки не могли вместить собранных здесь богатств, то весь пол был покрыт грудами золота, золотых и серебряных вещей и всевозможных драгоценностей, так что нельзя было ступить ногою, не задев какой-нибудь драгоценной вещи или не наткнувшись на кучу золота. И Али-Баба, который еще во всей своей жизни не видел настоящего цвета золота и не знал его запаха, удивлялся всему этому до пределов удивления. И, увидав все эти сложенные здесь сокровища и бесчисленные предметы роскоши, самый незначительный из которых был достоин украшать дворец любого из царей, он сказал себе, что эта пещера должна была служить складочным местом для всего этого не годы, но столетия и что она, вероятно, была убежищем для целых поколений разбойников, сыновей разбойников, восходящих до мародеров Вавилона.

И когда Али-Баба немного пришел в себя от своего удивления, он сказал себе: «Клянусь Аллахом, йа Али-Баба, вот когда лицо судьбы твоей прояснилось, и она перенесла тебя от твоих ослов и от твоего хвороста прямо в ванну из золота, какую могли видеть разве только Сулейман и Искандер Двурогий! И ты сразу узнал и магическую формулу, и воспользовался ее свойствами, и открыл двери скалы и сказочной пещеры, о благословенный дровосек! Велика милость Воздаятеля, сделавшего тебя обладателем всех этих богатств, собранных здесь преступлениями целых поколений воров и разбойников. И если все это пришло, то только для того, чтобы отныне ты мог вместе с семьей твоей иметь пристанище от нужды, делая лучшее употребление из этого наворованного и награбленного золота».

И, размышляя так согласно со своей совестью, Али-Баба наклонился к одному из мешков с жизненными припасами, высыпал из него содержимое и наполнил его золотыми динариями и другой золотой монетой, не обращая внимания на золото и другие ценные предметы. И он взвалил этот мешок себе на спину и вынес его в конец коридора. Потом он возвратился в сводчатую залу и наполнил таким же образом второй мешок, потом третий, потом еще несколько — сколько могли, по его мнению, снести без особенного усилия три осла его. И, сделав это, он повернулся к выходу из пещеры и сказал:

— Сезам, отворись!

И тотчас же обе створки каменных дверей раздвинулись во всю ширину, и Али-Баба выбежал, чтобы разыскать ослов своих и привести их к входу в пещеру. И он нагрузил их мешками, которые он позаботился хорошенько укрыть сверху сучьями. И когда он закончил это занятие, он произнес формулу закрытия — и обе половинки скалы тотчас же соединились.

Тогда Али-Баба погнал перед собою ослов, навьюченных золотом, понукая их голосом, полным уважения, и нисколько не досаждая им проклятиями и оскорблениями, как это он делал обыкновенно, ступая по их следам. Ибо хотя Али-Баба, как все погонщики ослов, и называл их различными непристойными именами вроде «о поклонник зебба», «сучий потрох» или «исчадие ада», то делал он это вовсе не с целью обидеть, потому что он любил их как собственных детей, но просто чтобы заставить их быть внимательнее к его увещеваниям. Но на этот раз он чувствовал, что по всей справедливости он не может приложить к ним ни одного из подобных прозвищ, ибо они несли на своих спинах больше золота, чем могло быть в казне султана.

И, ни разу не ударив их, он совершил вместе с ними путь до города.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Он, ни разу не ударив их, совершил вместе с ними путь до города.

И вот, приблизившись к своему дому, Али-Баба увидел, что ворота его заперты на большую деревянную щеколду, и он сказал:

— Не попробовать ли на них свойство волшебной формулы? — и произнес: — Сезам, отворись!

И тотчас же щеколда соскочила, и ворота раскрылись во всю ширину. И Али-Баба, не уведомляя никого о своем прибытии, вошел вместе с ослами на маленький дворик своего дома. И он сказал, повернувшись к воротам:

— Сезам, затворись!

И ворота, повернувшись на своих петлях, закрылись сами собою и без всякого шума на щеколду. И Али-Баба таким образом убедился, что отныне он сделался обладателем несравненной тайны, одаренной мистической силой, приобретение которой стоило ему всего лишь преходящего волнения от вида отталкивающих лиц сорока разбойников с их ужасным предводителем.

Когда жена Али-Бабы увидела во дворе ослов и Али-Бабу, занятого разгрузкой их, она побежала к нему и, всплеснув от неожиданности руками, воскликнула:

— О муж, как мог ты отпереть ворота, когда я сама заперла их на щеколду? Имя Аллаха над всеми нами! И что ты привез в этот благословенный день в этих полных мешках, таких тяжелых, каких я еще не видала в нашем доме?

И Али-Баба, не отвечая на первый вопрос, сказал:

— Эти мешки посланы нам Аллахом, о жена. И ты лучше помоги мне внести их в дом, вместо того чтобы беспокоить меня расспросами о воротах и щеколдах.

И жена Али-Бабы, попридержав свое любопытство, помогла ему поднять мешки на спину и внести их один за другим в дом. И каждый раз, ощупывая их, она чувствовала, что они наполнены деньгами, и думала, что это, вероятно, старые медные монеты или что-нибудь в этом роде. И это открытие, хотя неполное и далекое от действительности, повергло ее душу в большое беспокойство. И она наконец пришла к заключению, что муж ее, должно быть, сошелся с ворами или кем-нибудь подобным, и решила потребовать у него объяснения происхождения этих тяжелых мешков с деньгами. И вот когда все мешки были внесены в дом, она не могла уже больше сдержаться и начала бить себя руками по щекам, и разорвала на себе платье, и разразилась криками:

— О, горе нам! О, верная гибель для наших детей! О, виселица!

И, услышав эти вопли и причитания жены своей, Али-Баба был крайне раздосадован и закричал:

— Виселица в твоих глазах, о проклятая! И чего это ты завыла?! И чего ради хочешь ты накликать на наши головы наказание, заслуженное ворами?!

И она сказала:

— Несчастье вошло в наш дом вместе с этими мешками денег, о сын моего дяди! Заклинаю тебя моей жизнью, навьючь поскорее их на спины ослов и увези подальше отсюда, ибо сердце мое не успокоится, пока я буду знать, что они у нас в доме!

И он отвечал:

— Аллах да истребит женщин, лишенных разума! Я хорошо вижу, о дочь моего дяди, что ты воображаешь, будто я уворовал эти мешки. Ну так разубеди себя и осуши глаза твои, ибо они посланы нам Воздаятелем, Который сегодня в лесу натолкнул меня на судьбу мою. Впрочем, я сейчас расскажу тебе все, что было со мною, но не прежде, чем раскрою эти мешки, чтобы показать тебе, что в них находится.

И Али-Баба высыпал из всех мешков их содержимое на циновку. И из них покатились множество звонких золотых монет, и тысячи огоньков запрыгали в бедной комнате дровосека. И Али-Баба, к торжеству своему, увидел, что жена его совершенно ослепла от этого зрелища; и он уселся на груду золота, подобрал под себя ноги и сказал:

— Теперь выслушай меня, о жена!

И он рассказал ей о своем приключении от начала и до конца, не упуская ни одной подробности. Но мне незачем повторять все это.

Когда жена Али-Бабы выслушала рассказ о его похождениях, она почувствовала, что страх в сердце ее уступает место величайшей радости, и она успокоилась, и развеселилась, и сказала:

— О молочный ден! О день белизны! Хвала Аллаху, пославшему в наш дом добро, собранное неправым путем этими сорока разбойниками, грабителями больших дорог, и делающему законным то, что было незаконным! О Всещедрый! О Воздаятель!

И она поднялась и уселась на корточки перед кучей золота и уже хотела приступить к счету этих бесчисленных динариев.

Но Али-Баба рассмеялся и сказал ей:

— Что ты можешь здесь поделать, о бедная! Как можешь ты мечтать сосчитать все это? Лучше вставай и помоги мне выкопать яму в нашей кухне, чтобы зарыть там поскорее все это золото и скрыть все следы его. Если же мы не сделаем этого, мы привлечем к себе жадность наших соседей и городской стражи.

Но жена Али-Бабы, которая любила во всем порядок и хотела непременно составить себе точное понятие о богатствах, свалившихся на них в этот благословенный день, отвечала:

— Это верно, я не могу задерживаться здесь счетом этого золота. Но я не могу и убрать его отсюда, не узнав по крайней мере его веса. И поэтому я умоляю тебя, о сын моего дяди, дай мне немного времени, чтобы пойти поискать у соседей деревянную мерку.

И я буду измерять, пока ты будешь копать яму. И таким образом мы будем сознательно тратить на необходимое и на излишек для наших детей!

И Али-Баба, хотя такая предусмотрительность и показалась ему по меньшей мере излишней, не пожелал противоречить жене своей при таких обстоятельствах, столь радостных для них обоих, и сказал ей:

— Да будет по-твоему! Но ступай и возвращайся поскорее, и прежде всего остерегайся разболтать нашу тайну или сказать хоть одно лишнее словечко.

И жена Али-Бабы пошла, чтобы найти мерку, и подумала, что скорее всего будет занять ее у жены Кассима, брата Али-Бабы, дом которого от них был очень недалеко. И она вошла к супруге Кассима, богатой и полной надменности, той самой, которая ни разу не удостоила пригласить к своему столу ни бедного Али-Бабу, ни жену его, хотя у них не было ни счастья, ни связей, и которая ни разу не послала ничего сладкого детям Али-Бабы во время семейных или годовых праздников и даже ни разу не купила для них горсти турецкого гороха, хотя это делают самые бедные люди для детей таких же бедных людей. И после саламов и церемонных приветствий она попросила у нее ссудить ей деревянную мерку на несколько минут.

Когда супруга Кассима услышала слово «мерка», она крайне удивилась, ибо знала, что Али-Баба и жена его бедны, и она не могла понять, для какой цели понадобилась им эта утварь, которою пользуются обыкновенно лишь собственники значительных запасов хлебного зерна, тогда как другие довольствуются ежедневной покупкой зерна или семян у хлеботорговцев. И хотя при других обстоятельствах она, без всякого сомнения, отказала бы ей под тем или иным предлогом, но на этот раз любопытство ее разгорелось так сильно, что она побоялась упустить случай удовлетворить его. И поэтому она сказала:

— Аллах да умножит благодеяния Свои над вашими головами! Но какую хочешь ты мерку, о мать Ахмада, большую или малую?

Та отвечала:

— Лучше малую, о госпожа моя!

И супруга Кассима пошла за этой меркой.

И не напрасно эта женщина удостоилась одобрения сводницы, — да лишит Аллах милостей Своих всех женщин этого рода и да истребит всех развратниц! — ибо, желая во что бы то ни стало узнать, какое зерно будет измерять бедная ее родственница, она решила сплутовать, как это всегда готовы делать дочери распутниц. И действительно, она побежала и взяла сала и ловко намазала им снизу дно мерки, на которое обыкновенно ставят эту утварь. Потом она возвратилась к своей родственнице и извинилась, что заставила ее ждать, и вручила ей мерку. И жена Али-Бабы рассыпалась в благодарностях и поспешила вернуться к себе.

И она прежде всего поставила мерку на груду золота. И она наполняла ее и опорожняла немного в стороне, делая куском угля на стене черные черточки, обозначавшие, сколько раз повторяла она это. И когда она закончила свою работу, вернулся и Али-Баба, со своей стороны, закончив рыть яму в кухне. И жена его, трепеща от радости, показала ему на стенах черные черточки и предоставила ему возможность закопать все это золото, а сама пошла со всевозможной поспешностью, чтобы возвратить мерку нетерпеливой супруге Кассима. И она не знала, бедная, что один золотой динарий пристал ко дну мерки благодаря салу этой плутовки.

И она вернула мерку богатой своей родственнице, проданной Кассиму при посредстве сводницы, и очень ее благодарила, и сказала ей:

— Я постаралась быть исправной, о госпожа моя, чтобы и в другой раз доброта твоя не уменьшилась ко мне.

И она пошла своим путем-дорогою.

И это все, что случилось с женой Али-Бабы.

Что же касается жены Кассима, этой пройдохи, то, лишь только повернулась к ней спиной родственница ее, она тотчас же перевернула мерку и осмотрела ее снизу. И она дошла до пределов изумления, увидав приклеившийся к салу золотой динарий вместо боба или зернышка ячменя или овса. И лицо ее пожелтело, точно шафран, и глаза потемнели, точно смола. И сердце ее наполнилось лютой завистью. И она воскликнула:

— Да разрушится жилище ее! С каких это пор у этих нищих столько золота, что они могут взвешивать и измерять его?!

И в невыразимой ярости, которою она была охвачена, она не могла дождаться, пока муж ее вернется из своей лавки; и она послала за ним служанку, чтобы та как можно скорее разыскала его. И лишь только Кассим, запыхавшись, переступил порог дома, она встретила его неистовыми воплями, как будто она застала его на месте какого-нибудь преступления против супружеской верности.

Потом, даже не дав ему времени прийти в себя от этой бури, она сунула ему под нос золотой динарий и закричала:

— Видишь?! Ну так это не более как остаток от этих нищих. А ты думаешь, что ты богат, и ты каждый день радуешься тому, что у тебя есть лавка и покупатели, тогда как все достояние твоего брата — три осла. Ну так разочаруйся, о шейх! Ибо Али-Баба, этот голодный дровосек, это ничтожество, не довольствуется тем, что считает золото, как ты, — он измеряет его. Клянусь Аллахом! Он меряет его, как лабазник меряет свое зерно!

И вот среди бури слов, и криков, и восклицаний она рассказала ему обо всем и объяснила ему свою уловку, при помощи которой она сделала ошеломительное разоблачение богатства Али-Бабы. И она прибавила:

— Но это еще не все, о шейх! Теперь тебе необходимо открыть источник благосостояния твоего нищего брата, этого проклятого лицемера, который притворяется бедняком, а сам меряет золото меркою и пригоршнями!

И, выслушав слова жены своей, Кассим перестал сомневаться в действительности счастья своего брата. И он не почувствовал никакого удовольствия, узнав, что отныне сын отца его и матери его избавлен от нужды, и нисколько не порадовался его счастью, но ощутил в себе лишь злобную зависть и почувствовал, что от досады у него лопнул желчный пузырь.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Кассим перестал сомневаться в действительности счастья своего брата. И он не почувствовал никакого удовольствия, узнав, что отныне сын отца его и матери его избавлен от нужды, и нисколько не порадовался его счастью, но ощутил в себе лишь злобную зависть и почувствовал, что от досады у него лопнул желчный пузырь.

И он тотчас же поднялся и побежал к брату своему, чтобы собственными глазами видеть все, что только можно было видеть.

И он нашел Али-Бабу еще с лопатой в руке, так как он только что закончил закапывать свое золото. И, подойдя к нему без всякого приветствия, и не назвав его ни по имени, ни по прозвищу его, и вовсе не обращаясь к нему как к брату, так как он забыл об этом близком родстве с тех пор, как женился на богатой при посредстве сводницы, он сказал ему:

— А, так вот ты как, о отец ослов! Ты вздумал скрываться и прятаться от нас! Хорошо же, продолжай показывать всем свою бедность и нищету и притворяться неимущим перед людьми, чтобы в своей вшивой лачуге измерять золото, как лабазник меряет свое зерно!

И, услышав эти слова, Али-Баба был чрезвычайно потрясен и испуган не потому, что он был завистлив или жаден, но потому, что он опасался злобы и зависти глаза брата своего и жены брата своего, и он отвечал ему:

— Аллах над тобою! Я не знаю, на что ты намекаешь. Объясни мне это поскорее — и я отвечу тебе с полной искренностью и благорасположением, несмотря на то что прошли уже годы и годы, как ты забыл о кровной связи между нами и отвратил лицо свое от меня и от детей моих.

Тогда надменный Кассим сказал:

— Дело совсем не в этом, Али-Баба. Дело в том, чтобы не притворяться передо мною ничего не понимающим, ибо я знаю все, что тебе было бы выгодно скрывать от меня.

И, показав ему золотой динарий, на котором еще оставались следы сала, он сказал, подозрительно глядя на него:

— Сколько мерок динариев, подобных этому, в твоей житнице, о пройдоха?! И где ты украл столько золота, говори, о позор нашего дома?!

Потом в немногих словах он изложил ему, как жена его намазала салом низ мерки, которую она ссудила им, и как был найден этот динарий, приклеившимся к ней.

Когда Али-Баба услышал эти слова брата, он понял, что совершил ошибку, и не мог уже более запираться. И, не желая продолжения этого допроса и не выказывая брату своему ни малейших признаков удивления или неудовольствия по поводу этого разоблачения, он сказал ему:

— Аллах щедр, о брат мой! Он посылает нам дары Свои раньше, чем мы пожелаем их! Да будет Он превознесен!

И он рассказал ему во всех подробностях свое приключение в лесу, однако не открыл ему магической формулы. И он прибавил:

— О брат мой, мы сыновья одного отца и одной матери. И поэтому все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе, и я желаю — и ты сделаешь мне милость принять это — подарить тебе половину золота, которое я привез из пещеры.

Но злой Кассим, жадность которого равнялась его гнусности, отвечал:

— Конечно! Вот это я понимаю! Но я тоже хочу знать, как я могу сам войти в эту скалу, если у меня явится к этому желание! И я предупреждаю тебя, что тебе лучше не обманывать меня, иначе я донесу на тебя правосудию как на соучастника грабителей! И ты при этом можешь только проиграть!

Тогда добрый Али-Баба, думая о судьбе жены своей и детей своих в случае доноса и побуждаемый еще более своей природной сговорчивостью, чем опасением злых козней брата своего с варварской душою, открыл ему два слова магической формулы, как для открытия дверей, так и для закрытия их. И Кассим, не сказав ни слова благодарности, грубо покинул его, решившись присвоить себе одному все сокровища пещеры.

И вот на другой день до восхода солнца он отправился в лес, погоняя перед собой десять мулов, нагруженных большими сундуками, которые он предполагал наполнить плодами первой своей экспедиции. И он рассчитывал, хорошенько подсчитав все жизненные припасы и богатства, собранные в пещере, сделать вторую поездку с еще большим количеством мулов и даже, если понадобится, с целым караваном верблюдов. И он следовал в точности указаниям Али-Бабы, доброта которого простиралась до того, что он предлагал себя в проводники; но его грубо оттолкнули две пары подозрительных глаз — Кассима и его жены, данной ему сводницей.

И вскоре он прибыл к подножию скалы, которую он узнал среди других скал по ее совершенно гладкой поверхности и по дереву, стоявшему на ее вершине. И он простер свои руки к скале и сказал:

— Сезам, отворись!

И скала тотчас же раскололась посредине. И Кассим, привязавший уже своих мулов к деревьям, вступил в пещеру, вход в которую тотчас замкнулся за ним, лишь только была произнесена формула закрытия. И он не знал еще, что его тут ожидало.

И прежде всего он был ослеплен видом всех собранных здесь богатств, кучами золота и грудами драгоценностей. И в нем еще более усилилось желание сделаться владельцем всех этих сказочных сокровищ. И он увидел, что, для того чтобы увезти все это отсюда, был бы нужен не один караван верблюдов, но все верблюды, странствующие между пределами Китая и границами Ирана. И он сказал себе, что в следующий раз он примет все меры, чтобы устроить настоящую экспедицию корысти, и удовольствовался на этот раз тем, что наполнил золотом столько мешков, сколько могли унести его десять мулов. И, закончив труд свой, он вернулся в галерею, которая заканчивалась у замыкающей вход скалы, и воскликнул:

— Ячмень, отворись!

Ибо Кассим был совершенно ослеплен, и весь дух его был захвачен открытием этих сокровищ, и он забыл слово, которое следовало произнести. И это безнадежно погубило его. И он повторял много раз:

— Ячмень, отворись! Ячмень, отворись!

Но скала оставалась закрытой.

Тогда он сказал:

— Овес, отворись!

И скала не пошевелилась.

Тогда он сказал:

— Боб, отворись!

Но в скале не появилось ни малейшей щелки.

И Кассим начал терять терпение и закричал одним духом:

— Рожь, отворись! Просо, отворись! Горох, отворись! Маис, отворись! Греча, отворись! Пшеница, отворись! Рис, отворись! Вика, отворись!

Но гранитная дверь оставалась закрытой. И Кассим в чрезвычайном ужасе, видя себя запертым здесь и потерявшим магическую формулу, начал произносить перед бесстрастной скалой все имена злаков и всевозможных разновидностей семян, какие только разбросаны рукою Сеятеля по лицу земли с самого создания мира. Но гранит оставался непреклонным. Ибо недостойный брат Али-Бабы среди всех семян забыл только одно, то самое, которому была присвоена магическая сила, — мистический сезам.

И так всегда бывает рано или поздно, и скорее рано, чем поздно, что судьба ослепляет память злых, похищает у них всякую ясность и отнимает у них зрение и слух по воле Всемогущего, ибо пророк — да будет над ним благословение и избраннейшие «салам»! — сказал, говоря о злых: «Аллах отнимет у них дар ясности Своей и оставит их блуждать во тьме. Тогда, слепые, глухие и немые, они не смогут возвратиться по следам своим». А впрочем, посланник — да содержит его Аллах в милости Своей! — сказал еще о них же: «Сердце их и уши их заперты печатью Аллаха, и очи их закрыты повязкой. Для них уготованы страшные муки».

И вот злой Кассим, который никак не ожидал такого злополучного происшествия, увидел, что он уже не обладает могущественной формулой, и, чтобы найти ее вновь, принялся ворочать во все стороны мозгами, но совершенно бесполезно, потому что память его навсегда потеряла магическое название. И тогда он совершенно отдался во власть страху и ярости, и оставил наполненные золотом мешки, и начал метаться во всех направлениях по пещере и искать какого-нибудь выхода. Но он всюду встречал только безнадежно гладкие гранитные стены. И, как у бешеного животного, на губах у него появилась пена и кровь, и он начал с отчаяния грызть свои пальцы. Но это была еще не вся кара, ибо ему предстояло еще умереть. И это не замедлило произойти.

И действительно, в полуденный час сорок разбойников возвратились к своей пещере, как это они делали ежедневно.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила наступление утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Как и обычно, в полуденный час сорок разбойников возвратились к своей пещере. И вот тут они увидели, что к деревьям привязаны десять мулов, нагруженных большими сундуками. И тотчас же по одному знаку своего предводителя они грозно обнажили сабли и погнали коней своих во весь опор к входу в пещеру. И тут они соскочили с коней и начали блуждать по всем направлениям вокруг скалы, чтобы найти человека, которому могли бы принадлежать мулы. Но так как все их поиски ни к чему не привели, то предводитель решил войти в пещеру. И он простер свою саблю по направлению к невидимой двери, произнося магическую формулу, и скала разделилась на две половины, которые раздвинулись в разные стороны.

И вот Кассим, который услышал топот коней и восклицания удивления и гнева разбойников, не сомневался более в своей безвозвратной гибели. Но все-таки, так как душа его была ему дорога, он захотел сделать попытку спасти ее. И он забрался в угол, приготовившись броситься оттуда в первый удобный момент. И вот лишь только было произнесено слово «сезам», и он услышал его, проклиная короткую свою память, и лишь только он увидел, что выход открылся, он бросился оттуда, точно баран, опустив голову, с таким неистовством и неосмотрительностью, что толкнул самого предводителя сорока разбойников, который и растянулся тут же во всю длину свою. Но при своем падении этот ужасный исполин увлек вместе с собою Кассима и схватил его одной рукой за лицо и другой за живот. И в то же время остальные разбойники пришли на помощь и схватили за все, за что могли схватить зачинщика драки, и отрубили своими саблями все, за что схватили его. И таким образом в мгновение ока Кассим был разделен на части — ноги, руки, голову и туловище, — и он испустил дух раньше, чем успел что-либо сообразить. Ибо такова была судьба его.

Вот и все, что случилось с ним.

Что же касается разбойников, то, лишь только вытерли они свои сабли, они вошли в пещеру и нашли положенные у входа мешки, которые наполнил золотом Кассим. И они поспешили опорожнить их в тех же местах, откуда они были наполнены, и даже не заметили недостачи того количества, которое было унесено Али-Бабой. Потом они собрались в круг и стали держать совет и долго рассуждали об этом происшествии. Но, не зная, что они были выслежены Али-Бабой, они не могли постичь, как можно было проникнуть к ним, и отказались наконец от обсуждения этого вопроса, не находя на него никакого ответа. И они предпочли, сложив новую добычу свою и немного отдохнув, опять выйти из своей пещеры и сесть на коней, чтобы опять приняться за разбой на дорогах и разграбление караванов, ибо это были люди дела, не любившие долгих рассуждений и бесцельных речей. Но мы еще вернемся к ним, когда дойдет до них очередь.

Теперь расскажу о том, что было следствием всего этого. И прежде всего о супруге Кассима. Ах, проклятая! Она-то и была причиной смерти мужа, который, впрочем, и сам вполне заслужил такой конец. Ибо хитрость этой вероломной женщины и была исходной точкой кровавого конца. И вот, не сомневаясь, что он с минуты на минуту может вернуться, она накрыла на стол, чтобы отпраздновать это событие. Но когда она увидела, что наступает ночь и нет не только Кассима, но даже тени Кассима и даже духа Кассима, она чрезвычайно встревожилась, но не потому, что она любила его сверх меры, но просто потому, что он был необходим ей для жизни и удовольствия. И вот когда беспокойство ее дошло до крайних пределов, она решила пойти к Али-Бабе, она, которая до этого ни разу не снизошла переступить порог его дома. О дочь распутницы! И она вошла с изменившимся лицом и сказала Али-Бабе:

— Салам тебе, о избранный брат супруга моего! Братья должны быть братьями, и друзья — друзьями! И вот я пришла к тебе, чтобы ты успокоил меня относительно участи брата твоего, который ушел, как ты знаешь, в лес и который, несмотря на наступление ночи, еще не возвратился. Аллах да пребудет над тобой! О благословенное лицо, поторопись пойти посмотреть, что с ним случилось в этом лесу!

И Али-Баба, который, несомненно, был одарен отзывчивой душой, разделил волнение супруги Кассима и сказал ей:

— Аллах да удалит все злое от головы супруга твоего, о сестра моя! Ах! Если бы Кассим захотел послушаться моего братского совета и взять меня с собой! Но не беспокойся сверх меры о том, что он так запоздал, ибо, без всякого сомнения, он рассудил, что ему будет удобнее возвратиться в город лишь с наступлением ночи, чтобы не привлекать к себе внимания прохожих.

И это показалось вероятным, хотя в действительности Кассим был уже не Кассимом, а шестью кусками Кассима — две руки, две ноги, туловище и голова, — разложенными разбойниками внутри пещеры, у самого выхода из нее, за каменной дверью, чтобы они устрашили своим видом и оттолкнули своим зловонием всякого, кто осмелился бы переступить запретный порог.

И вот Али-Баба успокоил насколько мог жену брата своего и убедил ее в том, что поиски среди черной ночи ни к чему не приведут. И он пригласил ее провести ночь вместе с ним с полным радушием. И супруга Али-Бабы уложила ее на собственной постели, после того как Али-Баба уверил ее в том, что с наступлением зари он отправится в лес.

И действительно, при первых проблесках утренней зари добрейший Али-Баба был уже во дворе своего дома, возле трех ослов своих. И он без промедления вышел вместе с ними, посоветовав супруге Кассима умерить свое отчаянье, а жене своей — позаботиться, чтобы у той не было ни в чем недостатка.

И вот, приблизившись к скале и не видя мулов Кассима, Али-Баба почувствовал большое смущение, подозревая, что здесь, в лесу, должно было произойти какое-то несчастье, тем более что он никого не встретил в лесу. И беспокойство его возросло еще более, когда он заметил, что земля у подножия скалы обагрена кровью. И не без сильного волнения произнес он магические слова и вошел в пещеру.

И зрелище шести кусков Кассима поразило его взор и заставило задрожать колени его. И он упал без чувств наземь. Но чувства его к брату заставили его преодолеть волнение, и он не поколебался исполнить все возможное, чтобы попытаться отдать последний долг брату своему, который прежде всего был мусульманином и сыном того же отца и той же матери. И он поспешно взял в той же пещере два больших мешка и положил в них шесть кусков брата своего: туловище — в один, а голову с четырьмя членами — в другой. И он положил эти мешки на одного из своих ослов, тщательно прикрыв их нарубленными им дровами и хворостом. Потом он сказал себе, что раз уж он очутился здесь, то стоило, во всяком случае, воспользоваться этим и взять несколько мешков золота, чтобы ослы его не возвращались без всякой ноши. И он нагрузил двух ослов мешками золота, прикрыв их сверху дровами и ветками, как и в первый раз. И после этого он приказал каменной двери затвориться и направился к городу, оплакивая в душе своей печальный конец брата своего.

И вот, прибыв во двор своего дома, Али-Баба позвал свою рабыню Моргану, чтобы она помогла ему развьючить ослов. А эта Моргана была молодая девушка, которую Али-Баба и его жена приняли к себе еще ребенком и которую они воспитали с тою же заботливостью и с тем же старанием, с какими они воспитывали собственных детей. И она выросла в их доме, помогая своей приемной матери по хозяйству и работая за десятерых. И ко всему этому она была привлекательна, кротка, ловка, смышлена и торовата на разные выдумки для разрешения самых жгучих вопросов и распутывания самых трудных положений.

И вот, спустившись во двор, она прежде всего поцеловала руку у своего приемного отца и приветствовала его, как это она привыкла делать каждый раз, когда он возвращался домой.

И Али-Баба сказал ей:

— О Моргана, дочь моя, сегодня ты должна доказать мне свою тонкость, преданность и скромность!

И он рассказал ей пагубный конец брата своего и прибавил:

— И теперь он, разрубленный на шесть кусков, здесь, на этом третьем осле. И пока я схожу объявить печальную новость бедной вдове его, ты должна подумать о способе, чтобы предать его земле, как будто он умер естественной смертью, и чтобы ни один человек не мог усомниться в истинности этого.

И она отвечала:

— Слушаю и повинуюсь!

И Али-Баба, оставив ее обдумывать положение дел, поднялся к вдове Кассима. И когда он вошел к ней, выражение лица его было таково, что жена Кассима начала издавать притворные вопли. И она уже приготовилась расцарапать себе щеки, и распустить свои волосы, и разорвать на себе платье. Но Али-Баба сумел рассказать ей все с такими предосторожностями, что успел предупредить крики и вопли, которые могли бы смутить соседей и взволновать весь околоток. И прежде чем предоставить ей раздумывать, должна ли она вопить или же должна не вопить, он прибавил:

— Аллах щедр и даровал мне богатство свыше моих нужд. И если в непоправимом горе, постигшем тебя, что-нибудь и способно тебя утешить, я предлагаю тебе присоединить богатства, ниспосланные мне Аллахом, к тем, которые принадлежат тебе, и вступить отныне в мой дом в качестве второй жены моей. И ты найдешь здесь в матери детей моих любящую и внимательную сестру. И все мы будем жить в мире, беседуя о добродетелях покойного.

И, сказав это, Али-Баба умолк в ожидании ответа. И Аллах прояснил в этот момент сердце той, которая когда-то была продана сводней, и освободил ее от пороков, ибо Он всемогущ! И она поняла доброту Али-Бабы и благородство его предложения и согласилась сделаться второй женою его.

И вследствие брака с этим человеком она действительно сделалась достойной женщиной.

И это все, что случилось с нею.

Что же касается Али-Бабы, который при помощи этого средства предотвратил пронзительные крики и разглашение тайны своей, то он оставил свою новую супругу между рук старой и сошел к Моргане.

И вот он заметил, что она откуда-то возвращается. Моргана не теряла времени даром и составила для себя план действий в этих трудных обстоятельствах. И она пошла в лавку торговца лечебными средствами, жившего напротив, и спросила у него териака[45], который излечивает смертельные болезни. И торговец дал ей такого териака на деньги, которые она ему предложила, но не без того, чтобы предварительно не спросить, кто это болен в доме ее господина. И Моргана отвечала со вздохом:

— О, наше горе! Злая болезнь держит брата моего господина Али-Бабы, который перенесен к нам, чтобы мы могли лучше ухаживать за ним. Но никто не понимает его болезни. Он неподвижен, и лицо его как шафран, и он глух, слеп, нем. О, если бы этот териак, о шейх, мог вывести его из этого состояния!

И, сказав это, она унесла териак, которым Кассим в действительности уже никак не мог воспользоваться. И она подошла к господину своему Али-Бабе.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И сказав это, она унесла териак, которым Кассим в действительности уже никак не мог воспользоваться. И она подошла к господину своему Али-Бабе. И в немногих словах она рассказала ему обо всем, что она предполагала сделать. И он одобрил ее план и выразил ей свое удивление по поводу ее изобретательности.

И действительно, на другой день умная Моргана пошла к тому же торговцу лечебными средствами и с лицом, орошенным слезами, и со множеством вздохов спросила у него известный электуарий[46], который обыкновенно дают безнадежно больным, умирающим. И она ушла от него со словами:

— Горе нам! Если это средство не поможет, все пропало!

И в то же время она позаботилась уведомить всех жителей околотка о мнимом безнадежном состоянии Кассима, брата Али-Бабы.

И вот на следующий день на рассвете жители околотка были неожиданно разбужены жалостными и отчаянными криками, и они не сомневались, что эти крики испускали супруга Кассима, и супруга брата Кассима, и юная Моргана, и все женщины-родственницы, чтобы объявить всем о смерти Кассима.

И в то же время Моргана продолжала осуществлять свой план действий.

И действительно, она сказала себе: «Дочь моя, это еще не все; чтобы превратить насильственную смерть в смерть естественную, надо предотвратить еще самую большую опасность. И никак нельзя допустить, чтобы люди видели, что покойный разделен на шесть кусков, иначе кувшину не остаться без трещин».

И без промедления она побежала к старому сапожнику их околотка, который не знал ее, и тотчас же, поприветствовав его, она сунула ему в руку золотой динарий и сказала:

— О шейх Мустафа, сегодня нам нужна рука твоя!

И старый сапожник, человек живой и веселый, отвечал:

— О день, благословенный ясным твоим приходом, о лицо луны! Говори, о госпожа моя, и я отвечу тебе над головой моей и перед глазами моими!

И Моргана сказала:

— О дядя Мустафа, просто вставай и иди за мною! Но если ты хочешь, чтобы все было исправно, возьми с собою все необходимое для сшивания кожи!

И когда он сделал это, она положила ему на глаза повязку, говоря:

— Это необходимое условие. Без этого ничего не будет.

Но он воскликнул:

— Уж не хочешь ли ты, молодая девушка, за один динарий заставить меня забыть веру отцов моих или совершить какое-либо воровство или необыкновенное преступление?

Но она сказала ему:

— Да удалится нечистый, о шейх! Да успокоятся мысли твои! Нисколько не сомневайся во всем этом, потому что тебе только придется кое-что сшить.

И, говоря таким образом, она сунула ему в руку второй золотой динарий, который побудил его следовать за нею.

И Моргана взяла его за руку и привела его с завязанными глазами в погреб дома Али-Бабы. И тут она сняла повязку с его глаз и, показав ему тело покойного, составленное из шести кусков, положенных на соответствующие места, сказала ему:

— Ты видишь теперь, что тебе надо только сшить вот эти шесть кусков, и только для этого я и привела тебя сюда.

И когда испуганный шейх попятился, предусмотрительная Моргана вложила в его руку еще одну золотую монету и пообещала ему еще одну, если он быстро закончит эту работу. И все это побудило сапожника взяться за дело. И когда он закончил, Моргана вновь завязала ему глаза и, дав ему обещанную награду, вывела из погреба и проводила до самых дверей его лавки, где и оставила, возвратив ему зрение. И она поспешила вернуться домой, все время оглядываясь назад: не следует ли за ней сапожник?

И лишь только она пришла домой, она обмыла восстановленное тело Кассима, и окурила его фимиамом, и оросила его ароматами, и с помощью Али-Бабы закутала его в саван. И после этого, чтобы у людей, которые должны были принести заказанные носилки, не могло явиться ни малейшего подозрения, она сама позаботилась о доставке этих носилок и щедро заплатила за них. Потом с помощью Али-Бабы она положила тело в гроб и покрыла его шалями и тканями, купленными с этой целью.

И вот наконец прибыл имам и другие сановники мечети, и четверо из собравшихся соседей подняли носилки на плечи свои. И имам стал во главе шествия, сопровождаемый чтецами Корана. И Моргана шла позади носильщиков, вся в слезах, испуская жалобные вопли, и изо всей силы ударяя себя в грудь, и вырывая у себя волосы, тогда как Али-Баба замыкал шествие в сопровождении соседей, которые поочередно время от времени отходили, чтобы сменить и облегчить других носильщиков, и так продолжалось, пока они не прибыли на кладбище. И в это же время в доме Али-Бабы женщины, сбежавшиеся на похоронную церемонию, смешивали свои вопли и наполняли своими раздирающими криками весь околоток. И таким образом истина об этой смерти была тщательно ограждена от всякой огласки, так что во время похорон ни у кого не явилось ни малейшего подозрения.

Вот и все, что случилось с шестью частями Кассима.

Что же касается сорока разбойников, то они вследствие тления шести кусков Кассима, брошенных в пещере, в течение целого месяца не возвращались по следам своим, и, когда наконец вернулись и проникли в пещеру, они дошли до пределов удивления, не найдя ни остатков Кассима, ни духу Кассима, ни чего-либо, что близко или отдаленно могло напоминать его. И на этот раз они начали серьезно обсуждать свое положение, и предводитель сорока разбойников сказал:

— О люди, мы открыты, и — нет больше сомнений — тайна наша известна. И если мы не найдем какого-нибудь средства исправить это, то все богатства, которые собрали здесь мы и наши предшественники с таким трудом и усилиями, будут похищены соучастником вора, которого мы казнили. И поэтому необходимо не терять времени и, погубив одного из них, погубить и другого. И, постановив это, я не вижу другого средства, как только чтобы один из вас, человек смелый и вместе с тем ловкий, пошел в город, переодевшись дервишем-иноземцем, и приложил все свои умения, чтобы открыть, не ведутся ли где-нибудь разговоры о том, которого мы разрубили на шесть частей, и узнать, в каком доме жил этот человек. Но все эти розыски должны производиться с величайшей осмотрительностью, ибо одно лишнее слово может испортить все дело и безвозвратно погубить нас. И кроме того, я полагаю, что взявшийся за это дело должен подвергнуться смертной казни, если он выкажет легкомысленное отношение к этому предприятию.

И тотчас же один из разбойников воскликнул:

— Я готов взяться за это предприятие и принимаю эти условия!

И предводитель, и все товарищи благословили его и осыпали похвалами. И, переодевшись дервишем, он ушел.

И вот когда он вошел в город, все дома и лавки были заперты, так как было еще очень рано, кроме лавки сапожника Мустафы.

А шейх Мустафа с шилом в руке приготовился уже мастерить туфлю из желтой кожи. И он поднял глаза и увидел дервиша, который с удивлением смотрел, как он работает, и он поспешил поприветствовать его саламом. И шейх Мустафа вернул ему поклон, и дервиш удивился, что в такие годы у него столь хорошее зрение и столь искусные пальцы. И старик, крайне польщенный, с гордостью отвечал:

— Клянусь Аллахом, о дервиш, я могу еще с первого же раза вдеть нитку в иголку, и я даже могу сшить шесть частей покойника в глубине темного погреба!

И дервиш-разбойник, услышав эти слова, чуть не упал в обморок от радости и благословил судьбу свою, которая привела его кратчайшим путем к желанной цели. И тот, не желая упустить этого случая и представившись крайне удивленным, воскликнул:

— О благословенное лицо, шесть частей покойника?! Что хочешь ты этим сказать? И нет ли в этой стране обычая разрубать покойников на шесть частей и потом сшивать их? И не делают ли это, чтобы видеть, что у них внутри?

И шейх Мустафа при этих словах рассмеялся и отвечал:

— Нет, клянусь Аллахом! Здесь вовсе нет такого обычая. Но я знаю то, что знаю, а что я знаю, того не узнает никто. И для этого у меня много оснований, и все они одно важнее другого. А впрочем, мой язык короток в это утро и не повинуется игре моей памяти.

И дервиш-разбойник рассмеялся, в свою очередь, отчасти по причине выражения, с которым шейх-сапожник произносил эти слова, отчасти же, чтобы понравиться доброму малому. Потом, сделав вид, что хочет пожать ему руку, он сунул ему золотую монету и прибавил:

— О сын красноречивых людей, о дядя, оборони меня Аллах вмешиваться в то, что меня не касается! Но если в качестве любознательного иностранца я обращусь к тебе с какой-нибудь просьбой, то это будет просьба оказать мне милость и сказать, где находится дом, в погребе которого ты починил покойника, разрезанного на шесть частей.

И старый сапожник отвечал:

— Как же я могу сделать это, о старшина дервишей, если я сам не знаю этого дома?! И действительно, знай, что у меня были завязаны глаза, когда меня вела какая-то девушка-колдунья, заставившая меня пройти некоторое расстояние с необыкновенной скоростью. Во всяком случае, несомненно, сын мой, что, если бы мне вновь завязали глаза, я, вероятно, мог бы отыскать этот дом, руководствуясь некоторыми признаками, подмеченными мною, когда я шел, ощупывая на своем пути все предметы. Ибо ты должен знать, о мудрый дервиш, что человек видит своими пальцами так же, как и своими глазами, конечно, если кожа его не так толста, как спина крокодила. Что же касается меня, то среди моих заказчиков, почтенные ноги которых я обуваю, есть несколько слепых, которые благодаря глазам, находящимся на конце каждого их пальца, видят более ясно, чем, например, проклятый цирюльник, бреющий меня каждую пятницу и делающий на моей коже жестокие порезы, — да принудит его Аллах искупить это!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но что касается меня, то среди моих заказчиков, почтенные ноги которых я обуваю, есть несколько слепых, которые благодаря глазам, находящимся на конце каждого их пальца, видят более ясно, чем, например, проклятый цирюльник, бреющий меня каждую пятницу и делающий на моей коже жестокие порезы, — да принудит его Аллах искупить это!

И дервиш-разбойник воскликнул:

— Благословенна грудь, вскормившая тебя, и да будет тебе дано еще на долгие годы вставлять нитку в иглу и обувать почтенные ноги, о шейх, приносящий благие вести! Впрочем, я желаю только сообразоваться с твоими указаниями, чтобы ты попытался разыскать дом, в погребе которого происходили столь удивительные вещи.

Тогда шейх Мустафа решился встать, и дервиш завязал ему глаза, и вывел его за руку на улицу, и пошел рядом с ним, то сам ведя его, то ведомый им на ощупь, и так до самого дома Али-Бабы.

И шейх Мустафа сказал:

— Это, конечно, здесь, а не в другом месте. Я узнаю дом по запаху ослиного помета, который доносится оттуда, и по этому камню, о который я споткнулся в первый раз.

И разбойник, вне себя от радости, прежде чем снять повязку с глаз сапожника, поспешно отметил ворота дома мелом, кусок которого был им взят с собой. Потом он возвратил зрение своему спутнику, вознаградил его новой золотой монетой и расстался с ним, поблагодарив его и пообещав ему покупать у него туфли до конца дней своих. И он поспешил по дороге в лес, чтобы уведомить о своем открытии предводителя сорока разбойников. Но он не знал, что бежал прямо на гибель свою и что судьбе было угодно, чтобы голова его скатилась с плеч, как это скоро мы и увидим.

И действительно, так как заботливая Моргана уходила за провизией, то по своем возвращении с базара она заметила на воротах дома белый знак, сделанный дервишем-разбойником. И она внимательно рассмотрела его и подумала в наблюдательной душе своей: «Этот знак не мог сделаться сам собою. И рука, сделавшая его, может быть только рукой врага. И поэтому нужно предупредить злой умысел, отвратив удар».

И она побежала отыскать кусок мела и сделала совершенно такой же знак на том же месте на воротах всех домов улицы, как с правой стороны ее, так и с левой. И каждый раз как она делала мелом знак, она говорила, мысленно обращаясь к лицу, сделавшему первый знак: «Пять пальцев моей правой руки — на твоем левом глазу, и пять пальцев левой — на твоем правом глазу», ибо она знала, что нет формулы более могущественной для отвращения невидимых сил, для избежания злых козней и для направления на голову злоумышленника бедствий, происшедших или предстоящих.

И вот когда на другой день разбойники по указаниям их товарища вошли по двое в город, чтобы овладеть отмеченным домом, они были крайне поражены и смущены, увидав, что совершенно все ворота домов околотка отмечены одним и тем же знаком. И они поспешили по знаку своего предводителя вернуться к пещере в лесу, чтобы не возбудить внимания прохожих. И когда они собрались вновь, они вытащили на середину своего проводника, который принял так мало предосторожностей, и по знаку предводителя отрубили ему голову.

И вот так как месть виновнику всех этих дел становилась еще более настоятельной, чем раньше, вызвался отправиться на поиски второй разбойник. И предложение его было принято предводителем благосклонно, и он вошел в город, и вступил в переговоры с шейхом Мустафой, и заставил его проводить себя к дому, в котором, по его предположению, он сшил шесть кусков и сделал на воротах красный знак на малозаметном месте. Потом он возвратился в пещеру.

И вот когда разбойники, руководимые их товарищем, вошли в улицу Али-Бабы, они увидели, что все ворота отмечены красным знаком совершенно в одном и том же месте. Ибо тонкая Моргана, что-то подозревая, предприняла эту предосторожность, как и в первый раз. И по прибытии к пещере проводник должен был лишиться головы своей, как и его предшественник. Но это ничуть не помогло разбойникам разобраться в их деле и послужило лишь к тому, что их отряд потерял двух самых отважных малых.

Тогда предводитель, поразмыслив некоторое время о своем положении, поднял голову и сказал себе: «Теперь мне остается положиться только на самого себя».

И он отправился совершенно один в город.

И он не поступил, как другие. Ибо, когда шейх Мустафа указал ему дом Али-Бабы, он не терял времени на то, чтобы отмечать ворота белым, красным или синим мелом, но рассмотрел его внимательно, чтобы запечатлеть в своей памяти его расположение, хотя снаружи он ничем не отличался от соседних домов. И вот, закончив свое изучение, он вернулся в лес, собрал тридцать семь оставшихся в живых разбойников и сказал им:

— Виновник всего ущерба, нанесенного нам, открыт, так как я знаю теперь его дом. И, клянусь Аллахом, его казнь будет ужасна. Что же касается вас, мои молодцы, то поспешите принести мне сюда тридцать восемь больших муравленых[47] кувшинов из обожженной глины, широкогорлых и пузатых.

И пусть все эти тридцать восемь кувшинов будут пустые, за исключением одного, который вы наполните оливковым маслом. И смотрите, чтобы все они были свободны от трещин. И возвращайтесь немедленно!

И разбойники, привыкшие без всякого раздумья исполнять распоряжение своего предводителя, отвечали:

— Слушаем и повинуемся!

И они поспешили на базар горшечников за тридцатью восемью кувшинами и доставили их пару за парой на конях своих.

Тогда предводитель разбойников сказал им:

— Снимайте ваши одежды, и пусть каждый из вас влезет в кувшин и не берет с собою ничего, кроме оружия, туфель и тюрбана!

И тридцать семь разбойников, не говоря ни слова, взобрались по двое на спины лошадей, навьюченных кувшинами. И так как на каждом коне было по два кувшина, один справа, другой слева, то каждый разбойник мог забраться в один из кувшинов и совершенно в нем скрыться. И каждый сидел, скорчившись, касаясь коленями подбородка, в кувшине, точно цыпленок в яйце на двадцатый день[48]. И вот, расположившись таким образом, они взяли с собой в одну руку саблю, в другую — кинжал, тогда как туфли заботливо были положены на самое дно. И тридцать седьмой разбойник был противовесом единственному кувшину с маслом.

Когда все разбойники окончательно расположились в кувшинах в самых неудобных позах, предводитель подошел к ним, осмотрел одного за другим и прикрыл отверстия кувшинов пальмовыми листьями таким образом, чтобы содержимое их было скрыто, и вместе с тем так, чтобы сидящим в них людям можно было свободно дышать. И для того чтобы у прохожих не могло явиться ни малейшего сомнения относительно содержимого этих кувшинов, он взял немного масла из полного кувшина и старательно натер им наружные стенки новых кувшинов. И когда все это было устроено, предводитель разбойников переоделся продавцом масла и, погнав перед собою в город коней, навьюченных импровизированным товаром, стал проводником этого каравана.

И вот Аллах даровал ему успех, и под вечер он беспрепятственно приблизился к дому Али-Бабы. И все затруднения словно исчезали сами собой, так что для выполнения задуманного намерения не пришлось даже стучаться в ворота, ибо Али-Баба самолично сидел на пороге своего дома, спокойно прохлаждаясь перед вечерней молитвой.

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению своему, скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Прохлаждаясь перед вечерней молитвой, Али-Баба самолично сидел на пороге своего дома. И предводитель разбойников поспешно остановил лошадей, приблизился к Али-Бабе и после поклонов и приветствий сказал ему:

— О господин мой, раб твой, продавец масла, не знает, где ему устроиться на эту ночь в городе, в котором он никого не знает. И он, полагаясь на твое великодушие, надеется, что ты, ради Аллаха, окажешь гостеприимство до завтрашнего утра ему и его животным во дворе дома твоего!

И, услышав эту просьбу, Али-Баба вспомнил о тех временах, когда он был беден и страдал от немилости времен, и сердце его тотчас же смягчилось. И, нисколько не подозревая в этом человеке предводителя разбойников, которого он недавно видел и слышал в лесу, он поднялся в честь его и отвечал ему:

— О торговец маслом, брат мой, да доставит тебе отдых мое жилище и да найдешь ты в нем удобство и семью! Да будет благословен твой приход!

И, говоря это, он взял его за руку и провел вместе с лошадьми на свой двор. И он позвал Моргану и еще одного раба и дал им приказание помочь посланному Аллахом гостю снять с лошадей кувшины и дать животным корму. И когда кувшины были поставлены в добром порядке в глубине двора, лошади были привязаны к стене двора и каждой из них на шею привязан мешок с овсом и ячменем, Али-Баба, все время приветливый и услужливый, опять взял за руку своего гостя и ввел его а дом свой, и посадил его на почетное место, и сам сел рядом с ним, чтобы приступить к вечерней трапезе. И после того как оба они наелись, напились и возблагодарили Аллаха за милости Его, Али-Баба не пожелал стеснять своего гостя и удалился, говоря:

— О господин мой, этот дом — твой дом, и все, что в доме, принадлежит тебе.

И вот когда он уже вышел, торговец маслом, а на самом деле предводитель разбойников, опять позвал его, говоря:

— Аллах над тобою, о мой хозяин, покажи мне то место твоего почтенного дома, где мне было бы удобно облегчить мои внутренности.

И Али-Баба показал ему отхожее место, расположенное как раз в углу дома, совершенно рядом с тем местом, на котором стояли кувшины, и отвечал:

— Это здесь.

И он поспешил удалиться, чтобы не мешать своему гостю, торговцу маслом.

И вот предводитель разбойников сделал то, что хотел сделать. Но, окончив свое дело, он приблизился к кувшинам и, наклоняясь над каждым, стал говорить тихим голосом:

— О ты, такой-то, как только ты услышишь стук камешка о кувшин, в котором ты сидишь, тотчас же выходи и беги ко мне!

И, отдав таким образом приказ своим людям, что они должны были делать, он возвратился в дом. И Моргана, поджидавшая его у дверей кухни с масляной лампой в руке, проводила его в приготовленную для него комнату и удалилась. И чтобы быть пободрее ко времени выполнения своего плана, он поспешно растянулся на постели, рассчитывая уснуть до полуночи. И он немедленно же захрапел, точно котел прачки.

И тогда случилось то, что должно было случиться.

И действительно, когда Моргана была занята на кухне мытьем блюд и кастрюль, вдруг лампа из-за недостатка масла погасла. И случилось как раз так, что запас масла в доме закончился, и Моргана, которая забыла днем купить его, была очень раздосадована этой помехой; и она позвала Абдаллаха, нового раба Али-Бабы, и сообщила ему о своей неприятности и затруднении. Но Абдаллах, разразившись смехом, сказал ей:

— Аллах над тобою, о Моргана, сестра моя! Как можешь ты говорить, что у нас в доме нет масла, когда у нас на дворе в это самое время стоят у стен тридцать восемь кувшинов, наполненных оливковым маслом, которое, судя по запаху, должно быть наилучшего качества. Ах, сестра моя! Глаз мой не узнает в этот вечер проворной, сообразительной и находчивой Морганы! — Потом он прибавил: — Я иду спать, о сестра моя, так как завтра мне надо встать с рассветом, чтобы идти в хаммам вместе с нашим господином Али-Бабой.

И он покинул ее, пошел в свою комнату, недалеко от комнаты торговца маслом, и захрапел, как буйвол.

Тогда Моргана, немного пристыженная словами Абдаллаха, взяла кружку для масла и вышла на двор, чтобы наполнить ее маслом из какого-нибудь кувшина. И она приблизилась к первому кувшину, открыла его и погрузила в него кружку. И — о потрясение внутренностей, о расширение глаз, о сжатие горла! — кружка, вместо того чтобы войти в масло, с силою ударилась о что-то твердое. И это что-то зашевелилось, и оттуда раздался голос, говорящий:

— Клянусь Аллахом, камешек, который брошен предводителем, — целая скала! Ну, идем, пора!

И разбойник вытянул свою голову и собрался уже вылезть из кувшина.

Вот как было дело. И какой человек, найдя что-то живое в кувшине, в котором ожидал найти масло, не подумал бы, что пришел его роковой час?! Так и юная Моргана, страшно потрясенная в первую минуту, не могла удержаться от мысли: «Я погибла! И все в доме погибли безвозвратно!» Но вдруг сила волнения возвратила ей всю ее смелость и присутствие духа. И вместо того чтобы издать крики ужаса и тревоги, она наклонилась к отверстию кувшина и сказала:

— Нет еще, нет еще, о молодец! Твой предводитель еще спит! Подожди, пока он проснется!

Ибо Моргана, сообразительная, по обыкновению, догадалась обо всем. И чтобы убедиться в серьезности положения, она пожелала исследовать все остальные кувшины, хотя эта попытка и не была безопасна; и она подходила к каждому, ощупывала голову, которая тотчас же показывалась из открытого отверстия, и говорила каждой голове:

— Потерпи еще немного!

И она насчитала таким образом тридцать семь голов бородатых разбойников и нашла, что лишь один тридцать восьмой кувшин был наполнен маслом. Тогда она наполнила свою кружку в полном спокойствии и побежала зажечь лампу, чтобы тотчас же приняться за выполнение плана освобождения, который зародила в ее уме предстоящая опасность.

И вот она разожгла большой огонь под котлом, служившим для стирки, и вместо кружки наполнила теперь маслом этот котел, перелив туда все содержимое кувшина. И когда огонь жарко разгорелся, масло не замедлило закипеть.

Тогда Моргана взяла в конюшне ведро, наполнила его этим кипящим маслом, подошла к одному из кувшинов, открыла его и сразу вылила гибельную жидкость на показавшуюся голову. И грабитель, собственник головы, был сожжен безвозвратно и принял смерть без малейшего крика.

И Моргана уверенной рукой подвергла той же участи всех сидящих в кувшинах, которые умерли ошпаренные, ибо ни один человек, будь он засажен в кувшине с семью стенками, не может избежать участи, привязанной к его шее.

И вот, выполнив свой подвиг, Моргана погасила под котлом огонь, вновь закрыла кувшины пальмовыми листьями и возвратилась на кухню, где, задув лампу, она и осталась в темноте, решившись дождаться последствий этого происшествия. И, расположившись таким образом на своем сторожевом посту, она ждала очень недолго.

И действительно, в полночь торговец маслом проснулся, высунул голову из окна, выходившего на двор, и, не видя нигде ни малейшего света и не слыша ни малейшего шороха, пришел к заключению, что весь дом, должно быть, погружен в сон. Тогда, как было условлено с его людьми, он начал бросать взятыми им с собою камешками, ударяя им в кувшины. И так как глаз его был верен и рука привычна, он попадал в цель каждым камешком, — так заключил он по звукам, раздававшимся от ударов камешков о кувшины. Потом он подождал немного, рассчитывая, что сейчас увидит, как покажутся его молодцы со своим острым оружием, но ничто не пошевелилось. Тогда, вообразив, что они заснули в своих кувшинах, он начал опять метать в них камешками, но ни одна голова не показалась, и не было заметно ни малейшего движения. И предводитель разбойников чрезвычайно рассердился на своих людей, так как был уверен, что они погружены в сон; и он сошел к ним, думая про себя: «Собачьи дети! Они никуда не годятся!»

И он приблизился к кувшинам, но тотчас же отступил назад — так поразил его запах горячего масла и горелого тела, исходивший из них. Однако он подошел к ним опять и, прикладывая к ним руку, почувствовал, что стенки их так горячи, как стенки печи. Тогда он взял пучок соломы, зажег его и заглянул в кувшины.

И он увидел, что все его люди — обожженные, дымящиеся, бездыханные тела.

И, увидав все это, предводитель разбойников понял, какой жестокой смертью погибли все тридцать семь его товарищей, вскочил одним страшным прыжком на вершину стены двора, соскочил оттуда на улицу и бросился бежать со всех ног. И он стал погружаться в ночной мрак, уничтожая расстояние шагами своими.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Предводитель разбойников бросился бежать со всех ног. И он стал погружаться в ночной мрак, уничтожая расстояние шагами своими. И, прибежав в пещеру, он предался своим черным мыслям, думал о том, что ему оставалось делать, чтобы отомстить, за что ему следовало отомстить.

И это пока все, что было с ним.

Что же касается Морганы, которая только что спасла дом своего господина и жизнь всех укрывающихся в нем, то, лишь только она убедилась, что всякая опасность миновала вследствие бегства лжеторговца маслом, она спокойно начала дожидаться наступления дня, чтобы разбудить господина своего Али-Бабу. И лишь только он оделся, полагая, что его разбудили в этот ранний час для того, чтобы идти в хаммам, Моргана подвела его к кувшинам и сказала ему:

— О господин мой, открой первый кувшин и посмотри в него!

И Али-Баба, взглянув туда, дошел до пределов страха и ужаса.

И Моргана поспешила рассказать ему все, что произошло, от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности. И она рассказала ему также о знаках белых и знаках красных на воротах, о которых она не сочла нужным уведомить его раньше. Но нам нет никакой необходимости повторять это.

Когда Али-Баба выслушал рассказ своей рабыни Морганы, он заплакал от волнения и, с нежностью прижав молодую девушку к сердцу своему, сказал ей:

— О благословенная девушка, да будет благословенна мать, родившая тебя! И конечно, хлеб, который ты ела в нашем доме, ты ела не даром. Ты дочь моя и дочь матери детей моих. И отныне ты будешь во главе моего дома и старшей из детей моих!

И он продолжал восхвалять ее и благодарить за бдительность, мудрость и предусмотрительность.

После этого Али-Баба с помощью Морганы и раба Абдаллаха приступил к преданию земле разбойников, так как по зрелом размышлении он решил закопать их в огромной яме в саду, побросав их туда без всякой церемонии, как попало, чтобы не привлечь внимания соседей. И таким образом было навсегда покончено с этой проклятой породой.

И в доме Али-Бабы прошло несколько дней среди веселья и поздравлений. И в семье не переставали рассказывать друг другу всевозможные подробности этого удивительного приключения, благодаря Аллаха за свое избавление. И все относились к Моргане с еще большим вниманием, чем обыкновенно; и Али-Баба со своими обеими женами и со своими детьми не знал, как выразить ей признательность свою и любовь.

И вот однажды старший сын Али-Бабы, заведовавший делами купли-продажи в бывшей лавке Кассима, сказал отцу своему, возвратившись с базара:

— О отец мой, я не знаю, как отблагодарить моего соседа, купца Гуссейна, за все почести, которыми он не перестает осыпать меня со времени недавнего своего устройства на нашем базаре. Вот уже пять раз я был им принят, ни разу не пригласив его, в свою очередь, разделить нашу полуденную трапезу. И я очень хотел бы, о отец мой, угостить его хотя бы только один раз и роскошью пиршества в этот единственный раз вполне отблагодарить его за все расходы, которые он сделал в мою честь. Ибо ты согласишься со мной, что было бы неприлично откладывать далее ответ на все его любезности по отношению ко мне.

И Али-Баба отвечал:

— Конечно, о сын мой, это самый обыкновенный долг каждого. И ты должен был подумать об этом гораздо раньше. И вот так как завтра пятница, день отдыха, ты воспользуйся этим, чтобы пригласить Хага Гуссейна, соседа твоего, разделить с нами вечерний хлеб и соль. И если он из скромности будет отговариваться, не бойся настаивать и приведи его в наш дом, где, я надеюсь, он найдет угощение, достойное его щедрости.

И вот на другой день сын Али-Бабы после молитвы посетил Хага Гуссейна — купца, вновь обосновавшегося на базаре, чтобы пойти вместе с ним на прогулку. И он направил прогулку свою вместе с соседом прямо в сторону той части города, где находился их дом. И Али-Баба, ожидавший их на пороге дома, подошел к ним с улыбающимся лицом и после саламов и взаимных приветствий выразил Хагу Гуссейну свою благодарность за безграничную его любезность к сыну и очень настойчиво начал просить его зайти в его дом отдохнуть и разделить с ним и его сыном вечернюю трапезу. И он прибавил:

— Что бы я ни сделал, я знаю, что не смогу отблагодарить тебя за твою доброту к моему сыну. Но мы надеемся, что ты наконец согласишься разделить с нами хлеб и соль нашего гостеприимства!

Но Хаг Гуссейн отвечал:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, твое гостеприимство поистине великое гостеприимство, но как я могу принять его, когда я давно уже дал обет не касаться еды, сдобренной солью, и давно не отведывал этой приправы?!

И Али-Баба отвечал:

— Это не важно, о благословенный Хаг, мне только стоит сказать одно слово на кухне — и все будет приготовлено без соли или чего-либо подобного.

И он так настаивал, что принудил купца войти в дом свой. И он тотчас же побежал предупредить Моргану, чтобы она не примешивала к блюдам соль и чтобы она на этот раз нарочно приготовила все блюда, все начинки и все печенья без этой обыкновенной приправы. И Моргана, крайне пораженная таким отвращением нового гостя к соли, не знала, чему приписать столь необыкновенный вкус, и принялась раздумывать над этим обстоятельством. Впрочем, она тотчас повидалась с кухаркой-негритянкой и передала ей странное приказание их господина Али-Бабы.

Когда все блюда были готовы, Моргана уставила их на подносы и с помощью раба Абдаллаха внесла их в приемную залу. И так как по природе своей она была крайне любопытна, она не преминула бросать время от времени взгляды на гостя, не любящего соли. И когда трапеза была окончена, Моргана вышла, чтобы предоставить своему господину Али-Бабе свободно вступить в беседу со своим гостем.

И вот по истечении некоторого времени молодая девушка опять вошла в залу. И совершенно неожиданно для Али-Бабы она была одета танцовщицей, и на лбу у нее была диадема из золотых цехинов, а на шее — янтарное ожерелье, и стан ее был охвачен поясом из золотых колец, и на руках и ногах у нее были золотые браслеты с погремушками. И на поясе у нее висел по обычаю танцовщиц кинжал с рукояткой из нефрита и с длинным клинком, отточенным и остроконечным, служащим обыкновенно для мимических фигур танца. И ее глаза влюбленной газели, и без того большие и блестящие, были еще резко подведены и удлинены черной краской до самых висков, тогда как брови ее были грозно соединены над переносицей. И вот, убранная и наряженная таким образом, она, держась совершенно прямо, приблизилась размеренным шагом, грудью вперед к господину своему Али-Бабе. И за ней вошел молодой раб Абдаллах, держа в своей левой руке бубен с металлическими погремушками, в который он ударял мерно, но очень медленно, в такт шагам танцовщицы. И, представ перед своим господином, Моргана грациозно наклонилась, и, не дав ему времени прийти в себя от изумления, в которое повергло его неожиданное ее появление, она повернулась к юному Абдаллаху и сделала ему легкий знак бровями своими. И тотчас же ритм начал ускоряться, приобретая все большую выразительность, и Моргана, скользя, как птица, начала танцевать.

И она танцевала на все лады неутомимо и исполнила всевозможные фигуры, которые танцовщицы по ремеслу не исполняют даже во дворцах царей. И она танцевала так, как мог только танцевать перед мрачным от скорби Талутом пастух Дауд[49].

^{Она танцевала на все лады неутомимо и исполнила всевозможные фигуры, которые танцовщицы по ремеслу не исполняют даже во дворцах царей.}

И она танцевала танец с шарфом, и танец с платком, и танец с палкой. И она танцевала танцы еврейские, и танцы греческие, и эфиопские, и персидские, и бедуинские с легкостью столь несравненной, что, конечно, одна только царица Балкис[50], возлюбленная Сулеймана, могла танцевать подобно ей.

И когда она протанцевала все эти танцы, когда сердце ее господина, и сердце сына ее господина, и сердце купца, гостя ее господина, были прикованы к ее шагам и глаза их были порабощены гибкостью ее тела, она начала танцевать извилистый танец с кинжалом. И она вдруг выдернула золоченое оружие из серебряных ножен и, волнуя всех своей грацией и своими позами, под ускоренный ритм бубна ринулась вперед, угрожая кинжалом, стройная, гибкая, пылкая, резкая и дикая, с горящими глазами, приподнимаясь словно на невидимых крыльях, и она то угрожала своим кинжалом каким-то невидимым врагам в воздухе, то оборачивала его острием к своей прекрасной девической груди. И присутствующие при этом издавали крик ужаса, настолько казалось им близким к сердцу танцовщицы смертоносное острие. Затем мало-помалу ритм становился все медленнее и медленнее, удары в бубен все затихали и затихали, пока наконец звонкая кожа не умолкла совершенно. И Моргана, грудь которой поднималась, как морская волна, остановилась.

И она повернулась к рабу Абдаллаху, который по новому знаку ее бровей бросил ей со своего места бубен. И она подхватила его на лету и, обернувшись, протянула его трем зрителям как чашку за подачкой, как это обыкновенно делают альмеи и танцовщицы. И Али-Баба, хотя и был раздосадован неожиданным поступком своей служанки, должен был вознаградить ее за все ее очарование и искусство и бросил ей на бубен золотой динарий. И Моргана поблагодарила его глубоким поклоном и улыбкой и протянула свой бубен сыну Али-Бабы, который оказался не менее щедрым, чем отец его.

Тогда, все время держа бубен в левой руке, она протянула его гостю, не любящему соли. И Хаг Гуссейн вытащил свой кошелек и хотел уже вынуть из него несколько серебряных монет, чтобы дать их столь очаровательной танцовщице, как вдруг Моргана, отступив на два шага, бросилась на него, как дикая кошка, и вонзила в его сердце по самую рукоятку кинжал, который был у нее в правой руке.

И Хаг Гуссейн, глаза которого вдруг погрузились в свои орбиты, открыл рот и вновь закрыл его, испустив полувздох, и потом опустился на ковер и остался лежать бездыханным.

И Али-Баба и его сын в крайнем ужасе и негодовании подскочили к Моргане, которая, дрожа от волнения, вытирала окровавленный кинжал о свой шелковый шарф. И так как они думали, что она в бреду или сошла с ума, и схватили ее за руки, чтобы обезоружить, она сказала им спокойным голосом:

— О господа мои, хвала Аллаху, направившему руку слабой молодой девушки, чтобы отомстить предводителю ваших врагов! Посмотрите, не есть ли этот покойник торговец маслом, предводитель разбойников собственной персоной, тот человек, который не пожелал отведать священной соли гостеприимства?

И, сказав это, она распахнула платье на лежащем теле — и все увидели под длинной бородой и нарядами, в которые оно было закутано, что это был переодетый враг, поклявшийся истребить их.

И когда Али-Баба таким образом узнал в бездыханном теле Хага Гуссейна торговца маслом, владельца кувшинов и предводителя разбойников, он понял, что уже второй раз спасением своим и всей семьи своей он обязан преданности и мужеству юной Морганы. И он прижал ее к груди своей, и поцеловал ее между глаз, и сказал ей со слезами на глазах:

— О Моргана, дочь моя, не хочешь ли ты, чтобы довести до крайних пределов счастье мое, войти окончательно в нашу семью, выйдя замуж за моего сына, вот этого прекрасного молодого человека?

И Моргана поцеловала руку Али-Бабы и сказала:

— Над моей головой и перед моими глазами!

И брак Морганы с сыном Али-Бабы был заключен без всяких проволочек в присутствии кади и свидетелей, среди увеселений и забав. И они тайно предали земле тело предводителя разбойников, закопав его в общую яму, послужившую могилою для его бывших товарищей, — да будет он проклят!

И после свадьбы своего сына…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А тело предводителя разбойников они тайно предали земле, закопав его в общую яму, послужившую могилою для его бывших товарищей, — да будет он проклят!

И после свадьбы своего сына Али-Баба, который был настолько благоразумен, что с этих пор следовал советам Морганы и прислушивался к ее мнению, некоторое время воздерживался от посещения пещеры из страха встретиться там с двумя разбойниками, судьба которых ему оставалась неизвестной и которые на самом деле, как ты уже это знаешь, о благословенный царь, были казнены по приказанию своего предводителя. И прошло не меньше года, пока он не успокоился и не решился посетить пещеру в сопровождении своего сына и предусмотрительной Морганы. И Моргана, которая приглядывалась ко всему во время пути, увидела, приблизившись к скале, что кустарники и большие травы совершенно загородили узкую тропинку, ведущую к ней, и что с другой стороны, на земле, не было видно ни малейших следов ноги человека или конского копыта. И она заключила из всего этого, что здесь уже долгое время никого не было. И она сказала Али-Бабе:

— О мой дядя, здесь все благополучно. Мы можем войти внутрь без всяких опасений.

Тогда Али-Баба, протянув руку к каменной двери, произнес магическую формулу, сказав:

— Сезам, отворись!

И тотчас же, как это бывало раньше, каменная дверь повиновалась словам и, как будто толкаемая невидимыми служителями, открылась и свободно пропустила Али-Бабу, его сына и юную Моргану. И Али-Баба убедился, что ничто не переменилось со времени последнего его посещения этой сокровищницы, и он с гордостью показал Моргане и мужу ее сказочные сокровища, единственным обладателем которых сделался он отныне.

И когда всё осмотрели в пещере, они наполнили золотом и драгоценными камнями три большие мешка, принесенные с собой, и возвратились к себе, произнеся формулу закрытия. И после этого они жили в мире и благоденствии, пользуясь с умеренностью и благоразумием богатствами, ниспосланными им Воздаятелем, Который один велик и щедр. И таким образом Али-Баба, дровосек, собственник трех ослов, составлявших все его богатство, сделался благодаря судьбе своей и благодати Всевышнего самым богатым и самым почитаемым человеком в родном своем городе. Слава Тому, Кто дает без счету смиренным земли!

— И это, о благословенный царь, — продолжала Шахерезада, — все, что я знаю об Али-Бабе и сорока разбойниках. Но Аллаху больше известно!

И царь Шахрияр сказал:

— Конечно, Шахерезада, эта история — удивительная история! И юная Моргана не имеет себе равных среди современных женщин! И я это хорошо знаю, так как был вынужден снять головы у всех распутниц моего дворца!

И Шахерезада, увидав, что царь уже нахмурил брови, вспомнив об этом, и стал гневаться, поспешила начать историю о встречах Гаруна аль-Рашида на багдадском мосту.