У БѢЛЫХЪ

Глава II.

Черезъ день я снова пошелъ въ Реабилитаціонную Комиссію.

Она была переведена въ прекрасный особнякъ на Левашовской улицѣ. У мраморной лѣстницы, шедшей на верхній этажъ, сидѣлъ старикъ важнаго вида, съ длинной сѣдой бородой, очевидно, бывшій дворецкій; съ молчаливымъ удивленіемъ онъ смотрѣлъ на подходившихъ со всѣхъ сторонъ офицеровъ.

Комиссія занимала верхній этажъ. Нижній пустовалъ, и я вошелъ туда посмотрѣть, что тамъ осталось послѣ большевиковъ.

Первая комната — громадный съ золотистыми обоями залъ — была совершенно пуста. Ни креселъ, ни стульевъ. Посрединѣ, на потолкѣ, топорщились обрывки проводовъ — слѣды когда-то висѣвшей тутъ люстры. Дубовый, рѣзной каминъ былъ ободранъ.

Въ слѣдующей комнатѣ, на темно-синемъ фонѣ обоевъ, веселымъ островкомъ вырисовывалось хрупкое изящное кресло Louis

XVI; на свѣтлой шелковой обивкѣ видыѣлись слѣды сапогъ — кто-то становился на него ногами.

Въ большомъ рабочемъ кабинетѣ, усыпанномъ соломенной трухой, валялись доски и дешевыя желѣзныя кровати, всѣ скрюченныя и поломанныя.

На дверяхъ карандашомъ было написано:

— Манька мине обманула...

А немного ниже — совѣтъ:

— Оттаскай за волосья...

Дальше я не пошелъ и снова вышелъ на подъѣздъ. Комиссія еще не начинала занятій, а въ вестибюлѣ, у входа, и на дворѣ уже толпилось человѣкъ триста; день обѣщалъ быть очень жаркимъ.

Чтобы не толпиться въ духотѣ передъ дверьми, составили списокъ и повѣсили его на стѣнѣ. Около девяти часовъ Комиссія приступила, наконецъ, къ работѣ. Сначала все шло хорошо. Но потомъ очередь стала перебиваться группами офицеровъ, приходившихъ съ записками отъ генерала Драгомирова. Ихъ пропускали не въ очередь. Это были офицеры изъ «кіевскихъ офицерскихъ ротъ»; эти роты составляли гарнизонъ города и несли караульную службу.

Около полудня случилось какое-то происшествіе, но сперва никто не могъ узнать, въ чемъ дѣло. Одни говорили, что нашли адскую машину, другіе — что кто-то изъ комиссіи оказался большевикомъ, третьи — о какомъ-то большевицкомъ заговорѣ... Слухи были расплывчатые, неопредѣленные, никто не зналъ, откуда они пошли.

Толпа нервничала. И, какъ на зло, двери въ залу, гдѣ засѣдала комиссія, долго не открывались. Наконецъ, послѣ томительнаго ожиданія, обѣ половинки распахнулись. Подъ конвоемъ вывели какого-то офицера; лица его увидѣть не удалось.

— Хорошъ гусь, — заговорили въ толпѣ, — хороша и комиссія.

Дѣло оказалось въ слѣдующемъ. Къ одному изъ членовъ комиссіи явился кавалерійскій поручикъ и представилъ самое безупречное curriculum vitae, вмѣстѣ съ послужнымъ спискомъ. Документы не вызвали никакихъ подозрѣній. На вопросъ — есть ли у него знакомые въ Добровольческой арміи — поручикъ сказалъ, что онъ лично знакомъ со многими начальниками добровольческихъ частей. Дальше его уже не стали спрашивать и начали писать соотвѣтствующую бумажку, съ которой поручикъ могъ-бы поступить въ армію. Но, на его несчастье, въ этотъ моментъ къ нему подошелъ кто-то изъ реабилитирующихся и заговорилъ. Обнаружилось, что о лошадяхъ и военномъ дѣлѣ поручикъ имѣлъ очень туманныя понятія и нѣсколько разъ сбивался. Въ концѣ-концовъ, кавалеристъ оказался коммунистомъ и слѣдователемъ не то черниговской, не то гомельской чеки; онъ когда-то лично допрашивалъ офицера, узнавшаго его въ комиссіи.

— Поймали-то одного, а сколько ихъ могло пройти, — говорилъ тонкій, блѣдный офицеръ.

— Большевикамъ документы достать ничего не стоитъ, — у нихъ почти всѣ архивы въ рукахъ, — отвѣчали ему.

Своей очереди мнѣ пришлось ждать еще нѣсколько дней. Наконецъ, послѣ основательной давки, удалось проникнуть за двери. Я очутился въ большой свѣтлой залѣ, оклеенной дорогими красивыми обоями. За столиками, у стѣнъ, сидѣло 10-12 человѣкъ «реабилитаторовъ». Самымъ старшимъ изъ нихъ былъ артиллерійскій подполковникъ; я его зналъ лично, онъ нѣсколько разъ заходилъ къ моему хозяину. При большевикахъ подполковникъ служилъ на «курсахъ красныхъ командировъ». Съ точки зрѣнія добровольческихъ властей, этотъ фактъ былъ предосудительнымъ; но среди преподавателей этихъ курсовъ находилось лицо, близко стоявшее къ верхамъ Добровольческой Арміи. Имъ, т. е. этимъ лицомъ, всѣ преподаватели были аттестованы генералу Бредову «самымъ отличнымъ образомъ», какъ элементъ благонадежнѣйшій. Генералъ Бредовъ избавилъ весь персоналъ курсовъ отъ всякихъ реабилитацій и слѣдствій, и нѣкоторые изъ преподавателей были, сверхъ того, назначены въ Реабилитаціонную Комиссію.

Увидѣвъ подполковника, я шагнулъ было къ его столику, но онъ сдѣлалъ «невидящіе» глаза, всталъ и вышелъ въ сосѣднюю комнату. Я оглядѣлся. Остальные «реабилитаторы», люди все молодые, большей частью прапорщики и поручики, были заняты тихими разговорами съ реабилитирующимися. Пройдя впередъ, потомъ вернувшись назадъ, я, наконецъ, поймалъ свободное мѣсто и въ порядкѣ спѣшности занялъ его. Несуразно-высокій, тощій, съ безрадостными глазами и сѣрымъ лицомъ поручикъ равнодушно взглянулъ на меня. На его погонахъ были вышиты пушки, на лѣвой рукѣ блестѣло обручальное кольцо. Глазами онъ мнѣ показалъ на стулъ, стоявшій напротивъ. Порывшись въ карманахъ, я вынулъ уже слежавшееся отъ долгой носки curriculum vitae

и передалъ его вмѣстѣ съ регистраціонной карточкой поручику.

Нашъ colloquium начался. Онъ былъ не длиненъ. Я ему разсказалъ на словахъ содержаніе бумажки и замолчалъ. Услышавъ, что я служилъ у большевиковъ, поручикъ оживился и читая подчеркнулъ это мѣсто краснымъ карандашомъ. Потомъ онъ записалъ мое curriculum vitae въ толстый журналъ, похожій на гроссъ-бухъ, поставитъ номеръ и стукнулъ штемпелемъ.

Продѣлавъ, не спѣша, всѣ эти канцелярскіе обряды, поручикъ задумчиво почесалъ длинный носъ, вынулъ платокъ и чихнулъ.

— Будьте здоровы, — пожелалъ я ему совершенно машинально.

Онъ кивнулъ головой, оторвалъ клочекъ бумаги, написалъ на немъ номеръ моего curriculum vitae, стукнулъ еще по клочку штемпелемъ и протянулъ бумажку мнѣ.

— Что это?

— Это номеръ, за которымъ ваше дѣло отсылается въ контръ-развѣдку.

— Но при чемъ-же тутъ контръ-развѣдка?

— Она, на основаніи своихъ данныхъ, должна рѣшить о характерѣ вашей службы у большевиковъ.

— Когда же мнѣ надо будетъ туда явиться?

— Сегодня мы пошлемъ ваше дѣло; завтра, быть-можетъ, его разсмотрятъ. Послѣзавтра, я думаю.

Нашъ разговоръ кончился.

Черезъ день я отправился въ контръ-развѣдку. По сравненію съ Реабилитаціонной Комиссіей, она имѣла тотъ плюсъ, что находилась отъ меня вдвое ближе, цѣликомъ занимая громадную гостинницу на Фундуклеевской, между Крещатикомъ и Б.

Владимірской.

У подъѣзда стояла густая толпа — родственники арестованныхъ. Ихъ не пускалъ стоявшій у входа солдатикъ съ винтовкой.

Фуражка съѣхала у него на самый затылокъ, все лицо было въ поту, изъ подъ гимнастерки высовывался воротъ нижней рубашки.

— Нельзя-жъ, — повторялъ онъ отражая толпу, — говорятъ, нельзя, не приказано...

Я протолкался впередъ, но въ самыхъ дверяхъ солдатъ загородилъ мнѣ дорогу.

— Никого не велѣно пускать...

— Но мнѣ приказано явиться сюда. Я изъ Реабилитаціонной Комиссіи.

— Я ужъ не знаю, какъ будетъ. Ротмистръ кричать станетъ.

Въ этотъ моментъ толпа особенно поднаперла, и я, какъ билліардный шаръ, вкатился въ большой, прохладный вестибюль.

Народу, несмотря на запрещеніе, въ контръ-развѣдкѣ было много, но уходили и приходили черезъ особыя боковыя двери.

Стоявшій на верхней площадкѣ ротмистръ, брюнетъ, съ шуллерскими глазами, увидѣвъ меня, напустился на солдата.

— Тебѣ было сказано, — никого не пускать! — загремѣлъ ротмистръ, — а у тебя разная сволочь проходитъ...

— Да у нихъ дѣло какое то, — оправдывалъ солдатикъ и себя, и пропущенную имъ сволочь.

— Дѣло было, — передразнилъ ротмистръ, — а ты уже уши развѣсилъ, какъ баба беременная. Если еще какой-нибудь стрекулистъ будетъ ломиться, прикладомъ въ рожу. Безъ разговорчиковъ...

Я попробовалъ объяснить, въ чемъ дѣло. Дѣлая видъ, что онъ не слышитъ меня, ротмистръ продолжалъ ругать солдата; но на дѣлѣ вся эта грубая ругань цѣликомъ относилась ко мнѣ. Понимали это всѣ: солдатикъ, я, толпа у дверей и тѣ, кто проходили мимо.

Кровь хлынула мнѣ въ голову. Но я сдержался. Пошатываясь, я пошелъ наверхъ. Тутъ на одной изъ площадокъ я остановился перевести духъ. По длинному корридору толклось много народу.

Были мужчины, были женщины; поднявъ головы, они искали глазами нужные имъ номера комнатъ; на многихъ дверяхъ были надписи «входъ запрещается».

Мимо меня провели подъ конвоемъ уланскаго офицера, чуть хромого; лицо у него было худое, костистое; на груди висѣло множество боевыхъ орденовъ.

Поднимавшійся за мной капитанъ окликнулъ улана.

— Откуда вы? Что съ вами? — спросилъ, здороваясь, капитанъ.

— Изъ Лукьяновской тюрьмы, — отвѣтилъ уланъ, — на допросъ сюда привели.

— Да въ тюрьму-то какъ васъ угораздило попасть?

— Недѣлю тому назадъ у насъ въ домѣ обыскъ былъ, коммуниста какого-то искали, но не нашли. Стали по всѣмъ квартирамъ шарить:

у насъ были; у жены шубка лисья пропала и палантинъ котиковый. Я написалъ начальнику контръ-развѣдки полковнику Судейкину о пропажѣ и просилъ вернуть вещи. А на меня вдругъ доносъ поступилъ, что я большевикамъ сочувствовалъ и помогалъ имъ.

— И много офицеровъ въ тюрьмѣ сидитъ?

— Больше сотни.

— И коммунисты есть?

— Ихъ-то меньше. Они смѣются надъ нами: служили бы у насъ, такъ по тюрьмамъ не сидѣли бы. И прямо говорятъ: мы отъ контръ-развѣдки всегда откупиться можемъ. И откупаются. Ихъ, то и дѣло, выпускаютъ, а насъ маринуютъ.

— Идемте, господинъ поручикъ, а то время идетъ, — сказалъ одинъ изъ конвойныхъ.

Я отправился дальше; на самомъ верхнемъ этажѣ, въ полу-темномъ коридорѣ, вытянулась длинная унылая вереница, упиравшаяся въ крайнія двери. За этими дверями и разбирались наши дѣла. Я сталъ въ очередь. Въ ожиданіи завязывались короткіе, переходившіе съ предмета на предметъ разговоры. Касались всего по-немножку, говорили также о возможностяхъ и способахъ существованія.

Въ это время всѣ переживали затяжной кризисъ; была ужасная безработица. Та огромная масса, которая служила въ многочисленныхъ большевицкихъ учрежденіяхъ, оставшись въ Кіевѣ въ надеждѣ на лучшія времена и болѣе дешевый хлѣбъ, скоро проѣла эвакуаціонныя деньги, выданныя большевиками, не помню, въ какомъ размѣрѣ. Работы-же нигдѣ нельзя было найти. И люди распродавали вещи, платье, оставаясь часто на зиму безъ теплой одежды. Фабрики и заводы стояли; формированіе Окружного Суда, Контрольной Палаты и другихъ подобныхъ учрежденій сопровождалось какимъ-то внутреннимъ треніемъ. Кромѣ того, эти учрежденія не могли занять всѣхъ тѣхъ, которые сбѣжались въ Кіевъ почти со всей Россіи.

Правда, добровольцы пришли слишкомъ недавно, чтобы отъ нихъ можно было чего-нибудь требовать.

Хлѣба стало больше, и онъ былъ дешевле, магазины ломились отъ товаровъ, торговля была свободна. Но всѣхъ угнетало безденежье — никто ничего не покупалъ. Аннулированіе новыми властями совѣтскихъ денегъ только увеличивало общую бѣду. Жизнь, словно, запнулась и стала: не было стараго строительства, не чувствовалось и новаго. Процвѣтали лишь многочисленные кавказскіе погребки и духаны, гдѣ кутили пріѣзжавшіе съ фронта офицеры.

Своей очереди мнѣ пришлось ждать долго. Когда, наконецъ, я вошелъ въ комнату, гдѣ разбирались наши дѣла, первое, что бросилось въ глаза, былъ большой деревянный столъ, заваленный бумагами. За столомъ сидѣлъ товарищъ прокурора, еще сравнительно молодой, но уже совсѣмъ лысый, съ небольшой бахромкой черныхъ волосъ на шеѣ и около ушей. Я показалъ ему номеръ своего дѣла. Онъ порылся и не нашелъ.

— Приходите завтра, — коротко бросилъ онъ.

— Будьте добры, — сказалъ я ему, — дайте мнѣ бумажку на право входа въ зданіе контръ-развѣдки.

— Зачѣмъ?

— Сегодня меня не хотѣли пропустить. А когда я вошелъ, то одинъ изъ здѣшнихъ офицеровъ закричалъ на солдата, зачѣмъ онъ всякую сволочь сюда пускаетъ.

— Хорошо. Я скажу, чтобы приходящихъ изъ Реабилитаціонной Комиссіи пропускали безъ препятствій.

Я вышелъ.

На другой день меня дѣйствительно пропустили безъ разговоровъ.

Я сталъ въ очередь. Моимъ сосѣдомъ оказался молоденькій прапорщикъ. Мы разговорились. Онъ разсказалъ, что большевики судили его за контръ-революцію и приговорили къ смертной казни.

Днемъ, наканунѣ разстрѣла, его, подъ конвоемъ двухъ красноармейцевъ, отправили въ другую тюрьму. По дорогѣ они зашли въ какое-то учрежденіе, гдѣ конвоиры должны были получить не то деньги, не то бумаги. Въ помѣщеніи было много народу. Сдѣлавъ видъ, что онъ ничего не имѣетъ общаго съ красноармейцами, прапорщикъ воспользовался моментомъ, когда тѣ расписывались въ книгѣ, и вышелъ въ слѣдующую комнату, оттуда въ третью. На него никто не обращалъ вниманія. Онъ бросился къ выходу и скрылся.

До прихода добровольцевъ онъ прятался въ лѣсахъ. И, вспоминая нѣмцевъ и большевиковъ, мы понемногу приближались къ двери.

На этотъ разъ, мое дѣло было найдено скоро. Пока товарищъ прокурора читалъ curriculum vitae, я стоялъ и глядѣлъ на стулъ около стола: присѣсть или ожидать приглашенія? Но такового не послѣдовало. Въ тотъ моментъ, когда я рѣшился сѣсть безъ приглашенія, товарищъ прокурора что-то быстро зачеркнулъ на листочкѣ бумажки. Потомъ онъ остановился и задумался.

— Такъ вы у большевиковъ служили?

— Служилъ.

— Кто за васъ можетъ поручиться?

— Въ какомъ смыслѣ?

— Что вы не большевикъ.

— Сами большевики...

Товарищъ прокурора усмѣхнулся.

— Мы, кажется, начинаемъ шутить?

— Нисколько.

— Есть у васъ знакомые въ Добровольческой Арміи, которые могли бы поручиться за васъ?

— Не знаю. Можетъ быть и есть.

Товарищъ прокурора замолчалъ, побарабанилъ пальцами по столу и снова принялся за писаніе.

Исписавъ листокъ, онъ протянулъ его мнѣ.

— Подпишитесь, пожалуйста.

— Что это?

— Я долженъ съ васъ взять подписку о невыѣздѣ. Въ глазахъ у меня закружились звѣзды.

И, глядя на пуговицы прокурорскаго жилета, я спросилъ:

— Что же я долженъ дѣлать дальше?

— Зайдите дня черезъ три-четыре. Надо подождать, пока о васъ не наведутъ справокъ.

Тутъ ужъ я не выдержалъ.

— Господинъ прокуроръ, позвольте спросить, когда-же это все кончится? Мнѣ тяжело ходить и подниматься по лѣстницамъ.

Въ корридорѣ приходится ждать часами. А я раненый и больной;

вы же мнѣ даже сѣсть не предлагаете. У меня нѣтъ документовъ, поэтому я кажусь вамъ подозрительнымъ. Но кто-жъ изъ тѣхъ, кто бѣжалъ отъ большевиковъ, имѣетъ документы?

— Я ничего не могу подѣлать: служба, — отвѣтилъ товарищъ прокурора.

На наши голоса изъ сосѣдней комнаты вышелъ полковникъ съ сѣдой бородой, въ жандармскихъ погонахъ, съ аксельбантами и сѣрыми щупающими глазами.

— Что у васъ тутъ такое?

— Да вотъ, по его мнѣнію, — и прокуроръ кивнулъ на меня головой, — дѣло не скоро дѣлается. Ходить много приходится, а онъ раненый.

— Такъ вы недовольны, молодой человѣкъ, — ласково улыбнулся старый жандармъ, — а документиковъ, небось, нѣтъ?

— Я, господинъ полковникъ, имѣю чинъ, и затѣмъ я вовсе не молодой человѣкъ. Документовъ у меня нѣтъ. Но моего дѣда хорошо знали въ Сенатѣ.

— А какъ его фамилія?

Я назвалъ фамилію отца моей матери.

— А какъ же, слышалъ, слышалъ, сенаторъ первоприсутствующій, выдающійся юристъ, — подхватилъ прокуроръ.

Картина перемѣнилась. Но и дѣдъ не спасъ меня отъ повторной явки черезъ три дня.

Домой я пришелъ въ придавленномъ состояніи.

Къ обѣду собрались всѣ.

Хозяинъ разсказалъ, что съ кооперативомъ, куда его обѣщали принять, что-то не ладилось. Гдѣ-то задерживали выдачу уже обѣщанныхъ денегъ и разрѣшеній, несмотря на то, что въ кооперативѣ всѣ нуждались.

— Зато въ другомъ мѣстѣ мнѣ предложили службу въ контръ-развѣдкѣ; но тутъ уже я отказался, — закончилъ онъ.

—А ты думаешь, что твой кооператоръ получитъ когда-нибудь деньги и разрѣшеніе? — спросилъ его студентъ.

— А почему же нѣтъ?

— Ты погляди-ка, сколько теперь разныхъ дѣльцовъ, да поставщиковъ съѣхалось въ Кіевъ. И тѣ, которыхъ большевики разорили, такъ щуками по Крещатику и ходятъ. Всѣ они только одного хотятъ — нажиться. А твои кооперативы имъ мѣшать будутъ.

На слѣдующій день утромъ, по случаю какого-то праздника, на Софійской площади былъ парадъ. Участвовало въ парадѣ человѣкъ 200. Одна половина была на коняхъ, другая — въ пѣшемъ строю. Одѣты были добровольцы пестро и убого: кителя, брюки, гимнастерки, сапоги, все это было старое, потертое, видавшее виды. У лошадей на бокахъ и на крупѣ рѣзко выступали кости, были замѣтны слѣды лежанія на навозѣ. Лошади стояли совершенно смирно. Ни одного игриваго движенія. Понурыя позы и равнодушная послушность говорили о глубокой лошадиной уста- лости и безнадежности.

Принималъ парадъ еще нестарый генералъ. На немъ была легкая, свѣтлая шинель на красной подкладкѣ, на головѣ свѣжая, еще невидавшая походовъ фуражка, на груди, во время ходьбы, покачивались ордена; на лакированныхъ сапогахъ блестѣли шпоры. Словомъ, одѣтъ онъ былъ не въ примѣръ прочимъ, и это дѣлало его на фонѣ общей убогости, въ своемъ родѣ, неприличнымъ. Насмотрѣвшись на парадъ, я пошелъ бродить по городу.

Недалеко отъ собора, у столба для афишъ, собралась толпа и что-то читала.

Подошелъ и я. Это было воззваніе, обращенное къ крестьянамъ. Начиналось оно словами:

« Братья-крестьяне! »

Братья-крестьяне, которые по случаю праздника въ большомъ количествѣ пріѣхали въ Кіевъ, читали воззваніе съ большимъ вниманіемъ; кто не умѣлъ читать, тотъ внимательно слушалъ другихъ; всѣ были заинтересованы — дѣло касалось земли.

Въ очень мягкихъ выраженьяхъ что-то говорилось о землѣ вообще, о помѣщичьей какъ-то особо, потомъ шла рѣчь объ урожаѣ, о посѣвѣ. Братьямъ предлагалось что-то вернуть, что-то подѣлить;

за это имъ обѣщалось что-то дать. Все было прекрасно. Къ сожалѣнію было только неясно: что кому надо вернуть, что съ кѣмъ надо подѣлить, кто и что послѣ этого получитъ.

«Чоловікі» читали воззваніе серьезно; не понявъ съ перваго раза, они перечитывали его и второй, и третій разъ. Они относились къ дѣлу добросовѣстно. Потомъ молча удалялись. Ни одобренія, ни порицанія.

Кто-то обронилъ только два слова:

«Зновъ паныцина»...

Не помню, кѣмъ было подписано воззваніе. Это время было какъ разъ моментомъ глубокаго продвиженія впередъ Добр.-Арміи; и по мѣрѣ того, какь она продвигалась, все яснѣе обрисовывалась реакція.

Послѣ парада я пошелъ къ Михайловскому монастырю.

На каждомъ шагу попадались объявленія отъ кирасирскихъ, уланскихъ, кавалергардскихъ и другихъ блестящихъ полковъ. Но поступить туда все-таки было нельзя: принимались только потомствен- ные дворяне и бывшіе гвардейцы. Отказывали даже офицерамъ, дворянамъ по происхожденію, но не служившимъ въ гвардіи. И въ эти полки мало шли. Они не были популярны. Очень часто весь такой полкъ олицетворялся однимъ или нѣсколькими офицерами, напрасно сзывавшими бывшихъ сослуживцевъ. Кромѣ того, у Добровольческой Арміи была уже своя собственная гвардія:

Корниловскіе, Марковскіе, Дроздовскіе полки. Сами большевики признавали ихъ мужество и отвагу.

Я долго ходилъ по городу, смотрѣлъ на панораму съ Владимирской горки, посидѣлъ въ Царскомъ саду и въ томъ состояніи, когда люди не понимаютъ собственныхъ мыслей, вернулся домой.

Въ столовой, за пасьянсомъ, сидѣлъ студентъ. Онъ былъ чѣмъ-то разстроенъ и часто путалъ карты. Я подсѣлъ помочь.

— Ничего не выходитъ, — сказалъ студентъ и смѣшалъ карты.

— Что съ вами?

— Черезъ три дня нашъ госпиталь совсѣмъ закрывается. Больныхъ развозятъ по другимъ госпиталямъ, весь матеріалъ сдается военному вѣдомству, а врачи и служащіе увольняются. Нѣкоторымъ уже расчетъ дали, въ томъ числѣ и мнѣ. Надо работу искать, а гдѣ ее теперь найти?

— А если-бъ ты, Вася, въ Казенную Палату сходилъ или въ Контрольную, — сказалъ хозяинъ.

— Ходилъ уже. Никакой надежды.

* * *

Выждавъ еще нѣсколько дней, я снова отправился въ контръ-развѣдку. О чемъ мы говорили на этотъ разъ съ плѣшивымъ товарищемъ прокурора, — я не помню; помню только конецъ кашей бесѣды — мое дѣло отсылалось въ военную судебно-слѣдственную комиссію. Я вышелъ. Въ коридорѣ меня окружили офицеры, ожидавшіе очереди.

— Что, какъ кончилось, наконецъ? — посыпались вопросы.

Я объяснилъ, что дѣло еще не кончилось, и что изъ контръ--развѣдки дѣла пересылаются въ другую комиссію.

— Что они дѣлаютъ, что они дѣлаютъ? — горячился капитанъ-саперъ, — вѣдь уже офицерство разбѣгаться начало. Только и слышишь — одинъ арестованъ, другой арестованъ. А за что?

Что большевикамъ служили? Важное дѣло — служили! Надо знать, какъ и съ какимъ сердцемъ служили...

— А вы знаете, капитанъ, что добровольцы съ генераломъ Ганомъ сдѣлали? — спросилъ поручикъ съ большимъ шрамомъ на лицѣ.

— Какой Ганъ? Тотъ, что у большевиковъ въ окружномъ штабѣ военрукомъ служилъ?

— Онъ самый. Его сынъ еще у деникинцевъ служитъ. Старикъ, когда большевики уходили, въ Кіевѣ остался, какую-то болѣзнь себѣ придумалъ. А когда пріѣхалъ Бредовъ, Ганъ явился къ нему и знамя передалъ, что съ большимъ трудомъ ему отъ большевиковъ спрятать удалось. Но только ни сынъ, ни знамя не спасли старика;

потребовали Гана въ ставку и тамъ судили. Лишили всѣхъ чиновъ, орденовъ и простымъ рядовымъ на фронтъ послали.

— И скверно сдѣлали: Ганъ — прекрасный, честный человѣкъ.

И, несмотря на службу у большевиковъ, такимъ и остался.

— Вчера тутъ курсантъ съ красныхъ курсовъ былъ, — донесся голосъ изъ самаго темнаго угла, — онъ со своихъ курсовъ убѣжалъ, дожидаясь добровольцевъ. Войти-то къ товарищу прокурора онъ вошелъ, а выйти — не вышелъ. Я его внизу уже видѣлъ, подъ конвоемъ.

— Положеньице, — вздохнулъ капитанъ, — большевики насъ разстрѣливаютъ, а добровольцы за большевиковъ считаютъ. Куда тутъ дѣнешься?

— Добровольцы теперь увѣрены въ побѣдѣ и потому не дорожатъ людьми, — жестко замѣтилъ кто-то въ толпѣ.

Я вышелъ на площадку и присѣлъ на стулъ. Въ головѣ кружились новыя, странныя мысли.

Почему меня, человѣка ни въ чемъ неповиннаго, за мой добровольный уходъ отъ большевиковъ и явное нежеланіе служить имъ, заставляютъ мыкаться по разнымъ комиссіямъ и контръ-развѣдкамъ, заставляютъ терять время и убиваютъ всякій порывъ и желаніе?

И кто могъ поручиться, что вотъ тутъ, среди этой толпы, нѣтъ какого-нибудь большевика, который все видитъ, наблюдаетъ, запоминаетъ лица и даже записываетъ?

Я направился къ выходу. Посѣтителей и посѣтительницъ въ коридорахъ толклось видимо невидимо. Что дѣлали здѣсь эти люди? Большинство было одѣто не только прилично, но и элегантно, на лицахъ не было особой заботы, а, наоборотъ, что-то такое, что заставляло ихъ сторониться.

Выйдя изъ контръ-развѣдки, я съ удовольствіемъ подумалъ, что съ ней кончено, и являться туда больше не надо.

Никому не нравилось это учрежденіе. Даже снисходительный къ ошибкамъ добровольческой администраціи Шульгинъ писалъ въ своемъ «Кіевлянинѣ», что, къ сожалѣнію, кіевская контръ-развѣдка не стоитъ на высотѣ своего назначенія. Это было имъ написано по поводу служившаго въ ней полковника Судейкина. О сущности дѣла ничего не говорилось; но, видимо, Судейкинъ сотворилъ нѣчто весьма выдающееся и мало похвальное, даже съ точки зрѣнія текущаго сумбурнаго момента. Офицеры изъ контръ-развѣдки, сколько я ихъ ни видѣлъ, всѣ были, какъ будто, на одну колодку.

Выхоленные, вылощенные, упитанные, съ розовыми ногтями на бѣлыхъ, не знавшихъ никакого труда, пальцахъ, — они походили скорѣе на сутенеровъ или шулеровъ высокой марки. Они были надменны, недоступны, носили драгоцѣнныя кольца, браслеты, курили изъ золотыхъ портсигаровъ, не знали счета деньгамъ. Боевое офицерство, не стѣсняясь, презирало ихъ и называло « большевицкими подбрехачами».

Въ первые-же дни по прибытіи контръ-развѣдки въ Кіевъ, былъ арестованъ и посаженъ въ тюрьму видный большевикъ, служившій въ управленіи Юго-Западныхъ желѣзныхъ дорогъ и занимавшій тамъ важный постъ.

А черезъ двѣ-три недѣли знакомый, служащій изъ этого управленія, расказывалъ хозяину, что арестовлнный вернулся обратно и работаетъ по-прежнему; освобожденіе стоило ему одинъ милліонъ керенками.

Откупались и другіе большевики. А, между тѣмъ, въ томъ-же «Кіевлянинѣ» приводилась исторія одного офицера-академика, который прибылъ въ Кіевъ съ женой, рискуя не только своей собственной жизнью, но жизнью и честью жены. Документовъ у него не оказалось: не то онъ ихъ потерялъ, не то ихъ отняли большевики. Контръ-развѣдка засадила его въ тюрьму. Заключеніе вывело несчастнаго изъ душевнаго равновѣсія: онъ психически заболѣлъ. Жена, оставшаяся на улицѣ, обращалась ко всѣмъ властямъ, но безъ успѣха. Она дошла до того, что стала на улицахъ просить милостыню. Кто-то изъ знакомыхъ встрѣтилъ ее и по совѣтовалъ обратиться къ Шульгину. Тотъ напечаталъ эту исторію въ газетѣ. Что было дальше — я не знаю.

Въ Лукьяновской тюрьмѣ, какъ я уже сказалъ, сидѣло немало офицеровъ; многіе были посажены по анонимнымъ доносамъ, обвинявшимъ ихъ то въ большевизмѣ, то въ сочувствіи большевикамъ.

Однажды, въ контръ-развѣдкѣ я встрѣтилъ среди арестованныхъ, которыхъ привели для допроса, двухъ знакомыхъ еще по плѣну офицеровъ. У одного отецъ былъ директоромъ громаднаго сахарнаго завода, другой самъ былъ кіевскимъ домовладѣльцемъ.

Оба обвинялись въ большевизмѣ, и оба были арестованы по доносу. У нихъ не было никакихъ сомнѣній, что доносы были состряпаны большевиками.

— Остроумный народъ большевики, — говорилъ домовладѣлецъ, — они дѣло поставили такъ, что всѣ имъ служатъ, даже это самое учрежденіе. Большевики-то на тѣхъ, кто имъ непріятенъ, доносы пишутъ, а контръ-развѣдка по этимъ доносамъ арестовываетъ. Привели меня въ первый разъ на допросъ, а прокуроръ увидѣлъ меня и глаза выпучилъ, знакомымъ оказался.

«Давно ли вы коммунистомъ стали?» — спрашиваетъ. — «Да никогда имъ и не былъ, ибо буржуй есмь». — Поговорили мы съ нимъ, обѣщалъ немедленно выпустить; при мнѣ бумагу написалъ, подписалъ и въ тюрьму отправилъ. Однако, не выпустили. Привели снова къ тому-же прокурору. «Вы еще сидите?» — «Сижу». — «Чепуха какая-то»... Отвели опять. А позавчера одинъ такой коммунистъ говоритъ мнѣ: «Я завтра изъ тюрьмы выхожу. Напишите вашей супругѣ записку, чтобы она мнѣ 100.000 рублей думскими выдала. А на прокурорскія бумаги съ высокаго дерева наплюйте.

Не помогутъ». Начали торговаться — нельзя ли подешевле. Не уступилъ, а только сказалъ: «меньше взять — не могу, а кого-нибудь заодно съ вами освободить, — дѣло возможное. А кого — выбирайте сами». Ну, я и выбралъ коллегу по плѣну. И вчера, значитъ, коммунистъ на свободу вышелъ, а сегодня насъ обоихъ уже сюда привели. Видно, коммунистическія связи подѣйствовали.

А черезъ полтора часа я видѣлъ того и другого на улицѣ безъ всякаго конвоя.

Случаи освобожденія контръ-развѣдкой завѣдомыхъ коммунистовъ были нерѣдки. И, какъ могли твориться всѣ эти безоб- разія, было совершенно непонятно: контръ-развѣдка, все-таки находилась подъ окомъ прокурорскаго надзора, и товарищей прокурора было не мало въ этомъ учрежденіи. То ли попускали они по небрежности совершаться вещамъ беззаконнымъ, то-ли и сами были безсильны противъ той темной подозрительной накипи, которая облѣпила контръ-развѣдки, и гдѣ трудно было отличить большевика отъ предателя за деньги.

Какъ я уже говорилъ, многіе изъ боевыхъ и награжденныхъ офицеровъ безнадежно томились въ тюрьмѣ. Не разъ Шульгинъ поднималъ на страницахъ «Кіевлянина» вопросъ о безполезности и вредѣ подобнаго отношенія къ офицерству. Писалъ онъ самъ по этому поводу, писалъ и читалъ на эту тему и от. Петровъ, котораго измученные, униженные, а очень часто и голодные офицеры просили повліять на тѣ сферы, отъ которыхъ это зависѣло, чтобы уничтожить или, по крайней мѣрѣ, смягчить унизительную процедуру реабилитаціи. Пока же все оставалось по-старому, офицерская толпа стала быстро рѣдѣть. Куда исчезали люди — трудно было сказать: одни шли въ партизанскіе отряды, гдѣ не спрашивали никакихъ документовъ, другіе уходили къ Петлюрѣ, третьи оставались дома, а кое кто возвращался и къ большевикамъ.