У БѢЛЫХЪ

Глава I.

Весь день 5-го августа 1919 года вокругъ Кіева шла оглушительная артиллерійская пальба.

Подъ вечеръ загремѣли по мостовымъ длинные обозы. Это отступали большевики. По Крещатику черезъ Подолъ они уходили по направленію къ Вышгороду.

Ночь прошла, въ общемъ, спокойно. Иногда только тревожили насъ рѣдкіе выстрѣлы нѣсколькихъ орудій, занимавшихъ позицію гдѣ-то у Владимирской горки.

Наступило утро. Взошло солнце — ясное, теплое; оно застало кіевлянъ уже на ногахъ передъ воротами домовъ; совѣщались, можно-ли пойти въ городъ, посмотрѣть, что тамъ дѣлается, или нѣтъ. Наконецъ, послѣ разговоровъ и колебаній, самые смѣлые отправились и изъ нашего дома на развѣдки. Минутъ черезъ пять послѣ ихъ ухода, къ автомобильному гаражу, невдалекѣ отъ нашего дома, подъѣхалъ большой грузовикъ. На платформѣ стояло множество людей съ бѣлыми повязками на рукавахъ. Это была мѣстная самооборона, сорганизованная какимъ-то кіевскимъ эсеромъ, для защиты жителей отъ разбоевъ.

Подождавъ еще немного, мы съ хозяиномъ тоже рѣшили пойти въ городъ. У Большого театра насъ окружила толпа, и мы услышали радостные крики; въ садикѣ, передъ Оперой, лежали на травѣ пять или шесть петлюровскихъ солдатъ. У каждаго на поясѣ висѣло по нѣсколько бомбъ. Но видъ у самихъ солдатъ былъ очень мирный и благодушный; они улыбались и что-то разсказывали высокому, плотному человѣку въ штатскомъ костюмѣ. Черезъ нѣсколько шаговъ намъ повстрѣчался петлюровскій офицеръ, онъ былъ въ обмоткахъ, пенснэ и сѣромъ френчѣ и очень походилъ на петербургскаго франтоватаго гимназиста. Но балакалъ онъ только по-украински и «московской мовы» не понималъ.

Для кіевскихъ самостійниковъ и самостійницъ появленіе петлюровцевъ было большимъ торжествомъ. На обратномъ пути мы увидѣли уже много мужчинъ въ вышитыхъ сорочкахъ и широкихъ штанахъ; женщины понадѣвали мониста и вплели въ косы ленты національныхъ цвѣтовъ.

На дверяхъ одной изъ гостинницъ былъ приклеенъ плакатъ:

приглашали записываться въ городскую милицію. Я подумалъ — не пойти ли записаться, чтобы быть при какомъ-нибудь дѣлѣ;

подумалъ — и не пошелъ, самъ не знаю, почему.

Не доходя до дома — мы жили въ концѣ Фундуклеевской — я увидѣлъ на стѣнѣ небольшіе листочки, подписанные какимъ-то комитетомъ — обращеніе къ рабочему населенію. Спутникъ мой пошелъ домой, а я остался и перечиталъ ихъ всѣ.

Воззванія были какъ воззванія: звонкія и, пожалуй, пустоватыя. Они тонули въ общихъ мѣстахъ: большевики — злодѣи, большевики такіе, сякіе; большевики не могутъ и не умѣютъ править... Но всѣ знали это и безъ воззваній. Тотъ, кто составлялъ ихъ, сказалъ-бы гораздо больше, если бы онъ привелъ цѣны, хотя бы только на хлѣбъ, до большевиковъ и при большевикахъ.

Народу выходило на улицу все больше и больше. Еще вчера можно было подумать, что Кіевъ совсѣмъ обезлюдѣлъ; а сегодня — разряженыя женщины, военные въ формахъ и съ орденами, чиновники — съ петлицами и значками.

Всѣ улыбались, всѣ были довольны и радовались освобожденію отъ большевиковъ.

Изъ-за угла навстрѣчу выѣхали неожиданно три донскихъ казака и полковникъ. Это были уже добровольцы. Толпа, увидѣвъ ихъ, стала кричать «ура» и бросала имъ цвѣты.

* * *

Когда я вернулся, мой хозяинъ былъ уже дома. Онъ сидѣлъ въ кухнѣ на поставленномъ торчмя полѣнѣ и разсказывалъ своей младшей сестрѣ о томъ, что мы видѣли съ нимъ въ городѣ. Она готовила обѣдъ и слушала брата съ большимъ вниманіемъ. Она была тоже рада, иногда переспрашивала, улыбалась и весело возилась со своей стряпней. Ихъ родственникъ, студентъ, съ сундука прислушивался къ разговору. Старуха-мать колола щепки для самовара.

Я подсѣлъ къ этой мирной компаніи.

— Наконецъ-то большевики ушли, — сказала молодая хозяйка, — тамъ пусть будетъ, что будетъ, хуже ужъ не можетъ быть, чѣмъ при нихъ... А какъ вы спали? — обратилась она ко миѣ.

— Немного, но крѣпко. Все-таки побаивался, какъ бы шаль ной снарядъ не залетѣлъ.

— Я этого не боялась. Думала, какъ бы только съ вами, мужчинами, чего не случилось.

Я вспомнилъ послѣдній приказъ большевиковъ — явиться въ милицію всѣмъ мужчинамъ со смѣной бѣлья и хлѣбомъ.

Къ обѣду пришла старшая сестра хозяина Анна Егоровна.

Она успѣла побывать во всемъ почти городѣ и разсказала, что видѣла много войскъ — и петлюровскихъ, и деникинскихъ — и что на какой-то улицѣ толпа нашла большевика.

— Секретаремъ, что-ли, въ чекѣ служилъ. Какой-то чиновникъ его узналъ, они тамъ отца и брата его замучили; отпираться не сталъ. «Голубчики, пощадите», — началъ кричать, — «не буду большевикамъ служить, буду вамъ служить»... На колѣни сталъ, прощенія просилъ, каялся, самъ блѣдный преблѣдный. Но толпа его, кто чѣмъ — и ногой, и камнемъ, и палкой... Подъѣхалъ казакъ, шашкой ужъ добилъ его, — закончила Анна Егоровна.

Кромѣ того, она сообщила, что между петлюровцами и деникинцами, какъ говорили въ толпѣ, появились уже нелады. Такимъ образомъ, надежда на союзъ между Деникинымъ и Петлюрой оказывалась напрасной. Безъ этого-же союза побѣда надъ большевиками не могла быть прочной. Вотъ почему, всѣхъ очень интересовало, какую форму примутъ отношенія между добровольцами и петлюровцами. Первые шли подъ лозунгомъ: «Единая и недѣлимая Россія», вторые — признавали только самостоятельную Украину. Ближайшее будущее должно было показать, что можетъ произойти при встрѣчѣ этихъ двухъ устремленій.

Послѣ обѣда я еще пошелъ пройтись по Кіеву. День былъ прекрасный. Самостійники щеголяли въ своихъ цвѣтныхъ костюмахъ, русскіе, — въ формахъ, военныхъ и невоенныхъ. Оба теченія не смѣшивались. Особаго дружелюбія не замѣчалось, но и вражды тоже не было. Я прошелъ на Владимирскую горку и залюбовался открывавшейся оттуда картиной. Масса зелени, просторъ, далекій лѣсъ... Надъ темной извилиной Днѣпра, вдали за городомъ, высоко плавала желтая, большевицкая колбаса. Оттуда, вѣроятно, наблюдали, что дѣлается въ Кіевѣ. На скамейку, гдѣ сидѣлъ я, подсѣлъ пожилой человѣкъ въ инженерной формѣ.

Вдругъ совсѣмъ близко отъ насъ затрещалъ браунингъ; двѣ-три пули съ визгомъ пронеслись около моего лица. Я оглянулся на сосѣда; онъ уже убѣжалъ. Трудно было понять, откуда стрѣляли, домовъ по близости не было; стрѣлокъ долженъ былъ скрываться или за ближайшимъ заборомъ, или за кустами. Въ кустахъ, однако, я никого уже не нашелъ.

Это были первые таинственные выстрѣлы, которые мнѣ пришлось слышать, и которыхъ такъ много было потомъ въ Кіевѣ. Глухая молва приписывала ихъ оставшимся большевикамъ и евреямъ.

Съ мыслями о будущемъ я вернулся домой. Наша колонія, за исключеніемъ Анны Егоровны и студента, сидѣла и пила чай. Я присѣлъ за столъ; пошли разговоры о томъ, что насъ ждетъ. Въ сумеркахъ уже пришла Анна Егоровна со студентомъ.

— Передъ городской думой собралась толпа; говорили, что между деникинцами и петлюровцами что-то произошло изъ-за флаговъ.

Но, должно-быть, теперь все уладилось — сама видѣла на балконѣ два флага — русскій и украинскій, — сообщила Анна Егоровна.

Не успѣла она кончить, какъ вдругъ раздалась пушечная канонада. Стрѣляли гдѣ-то вблизи, съ правильными промежутками.

Продолжалась стрѣльба минутъ 10-15. Студентъ выскочилъ узнать, въ чемъ дѣло. Оказалось, что петлюровская артиллерія замѣтила большевицкій отрядъ, тысячи въ полторы, подходившій къ Кіеву, и обстрѣляла его.

Разошлись спать рано, вчерашняя безпокойная ночь утомила всѣхъ. Засыпалъ я съ радостнымъ чувствомъ: нечего больше бояться обысковъ, арестовъ, разстрѣловъ... А въ душѣ бродило большое благодарное чувство къ тѣмъ, кто избавилъ насъ отъ кошмарныхъ переживаній.

Ночью я нѣсколько разъ просыпался отъ какого-то шума: словно внизъ по улицѣ спускался безконечный обозъ. Въ полусонномъ сознаніи мелькала мысль, что это прибываютъ въ Кіевъ подкрѣпленія, что большевиковъ уже нѣтъ, и имъ пришелъ конецъ.

На слѣдующее утро въ кіоскахъ появился уже «Кіевлянинъ».

Его можно было достать только послѣ долгаго стоянія въ очереди.

Въ первомъ номерѣ, въ небольшой передовой статьѣ, авторъ сообщалъ, что было предсказаніе о томъ, какъ послѣ десяти не настоящихъ властей придетъ одиннадцатая — настоящая, долговѣчная.

Придетъ и осядетъ въ праматери русскихъ городовъ. Этой одинна дцатой властью, по словамъ автора, и была добровольческая.

Этой же ночью, какъ сообщалъ «Кіевлянинъ», произошелъ полный разрывъ между петлюровцами и деникинцами: петлюровскій флагъ былъ не то снятъ съ Думы, не то даже сорванъ, а петлюровскимъ войскамъ было предъявлено требованіе — выйти изъ города. Петлюровцы подчинились и вышли; но на прощаніе они произвели ночью, въ темнотѣ, одинъ или два выстрѣла по Городской Думѣ и такъ мѣтко, что одинъ снарядъ попалъ въ карнизъ зданія и сдѣлалъ большую брешь.

Какъ-бы тамъ ни было, добровольцы остались господами положенія, и вскорѣ въ Кіевъ прибылъ штабъ геи. Бредова.

Новая власть выпустила цѣлый рядъ приказовъ. Первый говорилъ объ «отмѣнѣ всѣхъ большевицкихъ распоряженій и о возстановленіи прежнихъ владѣльцевъ въ ихъ правахъ»... Возстанавливался также прежній судебный и административный аппаратъ.

Затѣмъ была объявлена регистрація офицерскихъ чиновъ.

Регистрація происходила во дворѣ комендантскаго управленія. Когда я пришелъ туда, тамъ была уже масса военныхъ — полковники, капитаны, поручики, прапорщики; было нѣсколько генераловъ. Одни ходили уже въ формѣ, другіе, меньшинство, — въ штатскомъ. Знакомились, дѣлились впечатлѣніями.

Въ надеждѣ на уходъ большевиковъ, офицерство бѣжало въ Кіевъ изъ Москвы, изъ Петрограда, изъ Могилева, изъ Чернигова, изъ Казани. Ожидая прихода добровольцевъ, люди прятались въ лѣсахъ, въ погребахъ, на чердакахъ, въ стогахъ сѣна; одинъ прапорщикъ около сутокъ провелъ въ канализаціонной трубѣ;

какой-то капитанъ прожилъ около недѣли въ купальняхъ; шесть человѣкъ пріѣхали въ лодкѣ и скрывались въ камышахъ.

Записывали офицеровъ въ алфавитномъ порядкѣ. До меня очередь въ этотъ день не дошла; около четырехъ часовъ всѣ разошлись. Я пришелъ домой, поѣлъ, а подъ вечеръ мы съ хозяиномъ пошли прогуляться. Странно было: никто ничего не боялся, люди не хватались за карманы — провѣрить, есть-ли съ собой документы, исчезли бритыя хари съ безпокойными рыщущими глазами.

Въ сумеркахъ раздавался смѣхъ, громко говорили, и только отвратительный, сладковато-тошнотворный запахъ изъ Анатомическаго театра говорилъ объ убійствахъ, которыя совершались еще такъ недавно въ большевицкихъ застѣнкахъ, и вопіялъ противъ пощады тѣмъ, кто упивался предсмертными муками и кровью своихъ, ни въ чемъ не повинныхъ, жертвъ.

На другой день мнѣ удалось, наконецъ, несмотря на еще большую толпу, получить регистраціонную карточку. На ней стояло мое имя, фамилія, годъ рожденія, чинъ и полкъ, гдѣ я служилъ во время германской войны. Съ этой карточкой мнѣ надо было явиться въ Реабилитаціонную Комиссію и представить, кромѣ того, свое curriculum vitae отъ начала германской войны до настоящаго момента. Для тѣхъ, которые у большевиковъ не служили и имѣли какіе-нибудь старые документы, удостовѣрявшіе ихъ личность, дѣло кончалось въ Реабилитаціонной Комиссіи:

они могли поступать въ Добровольческую армію немедленно.

Въ противномъ же случаѣ, дѣло выходило сложнѣе; разъ въ curriculum vitae офицеръ писалъ, что онъ служилъ у большевиковъ, Реабилитаціонная Комиссія отсылала его дѣло въ контръ-развѣдку. Изъ контръ-развѣдки товарищъ прокурора отсылалъ дѣло со своимъ заключеніемъ въ четвертое учрежденіе — Военную судебно-слѣдственную Комиссію. Эта комиссія разсматривала дѣло окончательно и препровождала его на заключеніе къ коменданту города. При чемъ, если кто не имѣлъ стараго послужного списка или другихъ не менѣе солидныхъ документовъ, онъ долженъ былъ доказывать свою личность при помощи управляющаго домомъ и двухъ благонадежныхъ свидѣтелей.

Вотъ, что надо было пройти. У меня, какъ и у большинства офицеровъ, никакихъ документовъ, кромѣ совѣтскихъ, не было.

И вечеромъ, сидя надъ своей біографіей, я задумался — писать или не писать о службѣ у большевиковъ? Написать — значитъ быть канцелярской волокитѣ. Я подумалъ, поколебался и написалъ. Можетъ быть, чтобы не краснѣть потомъ и не быть уличеннымъ во лжи... Съ превеликимъ трудомъ кончилъ я свое curriculum vitae.

Лучше было бы, если бы можно было совсѣмъ не писать, служилъ человѣкъ или нѣтъ — совѣтской власти. Разъ люди пришли добровольно, рискуя не только собой, но и своими родными — какіе вопросы могли быть еще.

Такъ думалъ я, глядя на свою біографію.

Пришла Ольга Егоровна, утѣшила меня и сказала, что ходятъ слухи о томъ, что совѣтскія деньги будутъ аннулированы; приниматься же будутъ только царскія, керенки и добровольческія.

— Если братъ не найдетъ мѣста, придется продавать платье;

не хотѣлось бы, на зиму глядя... — сказала она.

Утромъ я направился въ Реабилитаціонную комиссію.

Помѣщалась она далеко, въ Липкахъ.

Я шелъ тихо, читая на стѣнахъ объявленія и воззванія. Формировавшіяся части приглашали своихъ прежнихъ сослуживцевъ;

разные союзы и блоки расклеивали свои программы и призывы;

партизанскіе отряды принимали добровольцами всѣхъ желавшихъ;

воскресали старые полки и звали своихъ однополчанъ. Новыя техническія части искали спеціалистовъ. Были расклеены выдержки изъ бурцевскихъ статей противъ большевиковъ.

Медленно подвигаясь, я нашелъ наконецъ нужную улицу.

Около одного дома я увидѣлъ кучку офицеровъ — тутъ и помѣщалась Реабилитаціонная Комиссія.

Я вошелъ во дворъ. Дворъ былъ большой, неровный, вымощенный круглымъ булыжникомъ, пыльный; въ концѣ его находился садикъ съ небольшой бесѣдкой, покрытой дикимъ, уже покраснѣвшимъ виноградомъ. Приземистый кленъ покрывалъ своею тѣнью бесѣдку и половину садика. Во дворѣ толпилось около ста офицеровъ. Тутъ можно было видѣть всѣ возрасты, чины и ордена. Было жарко, и всѣ невольно искали тѣни. Особенно много было народа на террасѣ низкаго, но просторнаго дома. Я направился туда. Какой-то офицеръ въ пенснэ, тонкій, худой, веснушчатый, составлялъ списокъ.

Я записался. Мой номеръ былъ не то 60-й, не то 70-й.

На всякій случай я сталъ поближе. Очередь очередью, но чтобы ее кто-нибудь не захватилъ, я протискался къ двери, на которой висѣлъ списокъ, и заглянулъ въ окно. Первая комната была очевидно столовой; тамъ было пусто; стоялъ только темный дубовый буфетъ. Изъ столовой въ другія комнаты вели три двери: направо и налѣво — небольшія, филенчатыя; напротивъ — большая, рѣзная, орѣховая. Иногда она открывалась; показывался пожилой человѣкъ во всемъ англійскомъ; на узенькихъ погонахъ сѣраго френча было нашито по двѣ полоски. Этотъ полковникъ и былъ предсѣдателемъ Реабилитаціонной комиссіи; какъ говорили на террасѣ, у него еще было два или три помощника.

Комиссія засѣдала гдѣ-то въ глубинѣ дома. Допросъ продолжался минутъ 10-15. Во дворѣ, на «очистившихся отъ большевизма» набрасывались съ вопросами: какъ и что? Но тѣ только махали руками и поскорѣе уходили. Всѣ томились. Я стоялъ, смотрѣлъ и испытывалъ какое-то неловкое, непріятное чувство.

Среди этой толпы, большая часть которой была уже въ формѣ, я, — безъ погонъ и даже безъ офицерской кокарды, чувствовалъ себя одинокимъ. Но надѣвать форму, пока не будетъ все кончено, я не хотѣлъ. И, притомъ, былъ еще вопросъ: нужна-ли форма вообще, и если нужна, то зачѣмъ и какая.

Большевики и петлюровцы формы не имѣли; отсутствіе ея дѣйствовало на населеніе успокоительно, какъ намекъ на дѣйствительное равенство людей. И еще задолго до прихода добровольцевъ спорили, носятъ-ли деникинцы погоны, или нѣтъ; ношеніе погоновъ многимъ казалось неосторожнымъ по отношенію къ населенію.

— Зачѣмъ эта реабилитація? — спрашивалъ кого-то капитанъ съ густыми, рыжими усами и съ инженерскимъ значкомъ, — только проволочка времени. Зарегистрировалось больше 10.000

офицеровъ. Если на каждаго изъ нихъ Комиссія потратитъ 5 минутъ только, то это займетъ больше мѣсяца.

— Не одинъ вѣдь человѣкъ въ комиссіи, — замѣтилъ бородатый полковникъ.

— И комиссія не работаетъ круглые сутки, — отвѣтилъ инженеръ.

— Кто эти комиссіи придумалъ? — спросилъ тонкій, блѣдный прапорщикъ, — говорятъ, раньше ихъ не было.

— Это послѣ взятія Харькова пошло. Тогда добровольцы всѣхъ желавшихъ попринимали къ себѣ. А потомъ, во время боевъ, нѣкоторые изъ этихъ принятыхъ большевиками оказались и много вреда причинили. Теперь вотъ и боятся этого.

Всѣ замолчали.

Въ этотъ день я прождалъ во дворѣ съ 9 часовъ до трехъ; за это время комиссія отпустила около 40 человѣкъ. Въ три часа предсѣдатель заявилъ, что занятія кончены. Всѣ пошли по домамъ. Было пыльно, жарко. Я спустился къ Днѣпру, искупался и потихоньку пошелъ домой. Пройти пришлось мимо контръ-раз вѣдки. Она занимала большую гостиницу на Фундуклеевской, недалеко отъ театра. У входа стоялъ солдатикъ съ винтовкой и тихо что то напѣвалъ. Гимнастерка на немъ была рваная, сапоги дырявые. Около подъѣзда прохаживался ротмистръ въ серебряныхъ аксельбантахъ и съ хлыстикомъ въ рукѣ.

Изъ-за угла вдругъ вывернулась шумѣвшая и бѣсновавшаяся толпа. Она тѣсно окружала четырехъ конвойныхъ и молодую полноватую женщину въ красномъ платьѣ. Били ее палками, камнями, кулаками. Отъ ударовъ голова съ короткими стрижеными волосами металась во всѣ стороны.

— Кто это такая? — спросилъ я у господина, стоявшаго на краю тротуара.

— Говорятъ, что это знаменитая Роза, которая служила въ Чекѣ и собственноручно казнила приговоренныхъ къ смерти.

Толстенькій человѣкъ въ сѣромъ костюмѣ подошелъ къ намъ и сталъ прислушиваться.

— А я думаю, что это ошибка. Навѣрно Роза ушла вмѣстѣ съ Чекой, — сказалъ онъ.

— Какъ сказать? — отвѣтилъ первый, — уже поймали нѣсколькихъ подлинныхъ чекистовъ; они и сами не скрывали, что работали въ Чрезвычайкѣ; а остались они тутъ, чтобы шпіонить и разстрѣливать добровольцевъ изъ-за угла.

Я пошелъ дальше.

Около Большого театра стояла толпа. Чего-то ждали. Остановился и я. Черезъ минуту съ боковой улицы вышли два конвойныхъ; они вели двухъ молодыхъ людей въ котелкахъ, хорошо одѣтыхъ, съ высокими крахмальными воротничками. Съ противоположнаго тротуара неожиданно сорвался пожилой мужчина и сталъ бить палкой по головѣ одного изъ арестованныхъ. Должно быть, бившій былъ правъ, такъ какъ тотъ, кого били, втянулъ только голову въ плечи и не сдѣлалъ ни одного движенія уклониться отъ ударовъ. Страшно было смотрѣть и на избиваемаго, и на лицо бившаго: — вся жизнь послѣдняго была сведена къ чернымъ безумнымъ зрачкамъ. Онъ наносилъ удары, визжалъ, кричалъ что-то о братѣ, о чрезвычайкѣ и былъ въ томъ состояніи, когда люди не чувствуютъ смертельной раны.

* * *

На другой день я пришелъ въ Комиссію по-раньше. Но народу, тѣмъ не менѣе, было уже много. На дверяхъ, рядомъ со вчерашнимъ спискомъ, гдѣ была и моя фамилія, висѣлъ новый. Спорить и отстаивать прежній списокъ было бы напрасно. Подумавъ, я вписалъ свою фамилію и во вновь-появившійся. Часамъ къ десяти во дворѣ уже маялось около трехсотъ человѣкъ. На очередь не обращали вниманія. Каждый хотѣлъ попасть впередъ, и на террасѣ, передъ дверью была страшная давка. Я со своей больной рукой остался за флагомъ. Въ три часа Комиссія прекратила занятія, пропустивъ человѣкъ 50. Остальные уныло разбрелись по домамъ.

Вернувшись къ себѣ, я зашелъ къ знакомому капитану, который жилъ во дворѣ. Я засталъ его и еще другого поручика на кухнѣ. Они рѣзали хлѣбъ тонкими ломтиками, раскладывали ихъ на желѣзномъ листѣ и сажали въ печку.

Я спросилъ, какъ у нихъ обстоитъ дѣло съ реабилитаціей.

— Да никакъ, — отвѣтилъ хозяинъ, — сушимъ вотъ хлѣбъ. Потомъ возьмемъ котомки, сухарей и пойдемъ скрываться въ лѣсахъ...

Я обратился къ его гостю.

— Уходимъ, — подтвердилъ тотъ, — и вамъ тоже совѣтую сдѣлать...

И то, что онъ разсказалъ мнѣ, не было особенно ободрительно.

— Я съ мѣсяцъ жилъ при добровольцахъ въ С-ѣ. Встрѣтили мы ихъ съ колокольнымъ звономъ. А потомъ пошли разочарованія. Всѣ тѣ, которые такъ или иначе служили совѣтской власти, натолкнулись на самый холодный пріемъ. Ну, это бы еще ничего. Старымъ запахло и очень даже. А крестьяне-то очень чутки къ этому. Про пьянство и дебоширство говорить нечего.

Контръ-развѣдка, что хочетъ, то и вытворяетъ: дѣлаетъ обыски, забираетъ цѣнныя вещи, арестуетъ, потомъ откупаться надо. Ни права, ни правды. Въ воззваніяхъ объ Учредительномъ Собраніи пишутъ, а сами нѣтъ-нѣтъ, да «Боже Царя храни» и затянутъ.

Народъ-же все видитъ и слышитъ. Никакой осторожности, только дѣло погубить могутъ...

Я пожелалъ имъ обоимъ всего хорошаго, пожали мы другъ другу руки и разстались.

Къ обѣду пришелъ хозяинъ со студентомъ.

Студентъ разсказалъ, что въ эпидемическомъ лазаретѣ, гдѣ онъ служилъ конторщикомъ, начали поговаривать о расформированіи лазарета.

Въ этомъ госпиталѣ, по его словамъ, было нѣсколько большевиковъ. Наканунѣ прихода добровольцевъ, по приказу свыше, изъ всѣхъ больничныхъ книгъ, гдѣ было написано «коммунистъ», эти страницы были вырваны, а на новыхъ было велѣно написать — гражданинъ такой-то.

Добровольческія власти явились въ лазаретъ на одинъ моментъ и не доискивались, кто тамъ лежитъ.

На утро я снова зашагалъ въ Комиссію. Несмотря на ранній часъ, народу оказалась тьма. Появился третій списокъ. А когда двери наконецъ открылись, объ очереди не могло быть и рѣчи;

каждый тискался впередъ; ругались, толкались, давили другъ друга. Списки слетѣли съ дверей; ихъ затоптали ногами.

Я вышелъ изъ толпы и сѣлъ на тумбу во дворѣ. Вблизи, вдвоемъ на одномъ кухонномъ табуретѣ, сидѣли загорѣлый штабсъ- капитанъ и моложавый подполковникъ.

— Не попасть намъ, видно, сегодня, — замѣтилъ штабсъ-капитанъ.

— Да и завтра тоже врядъ-ли, — сказалъ подполковникъ, — я давки не выношу. У меня пулей два ребра вышибло.

— Какъ вы на эту реабилитацію смотрите, господинъ полковникъ?

— А какъ на потерю времени, — глупую и опасную, и, главное, цѣли своей не достигающую.

— Не думаю, она все-таки имѣетъ свои основанія, — вы знаете, какъ непостижимо разнообразны формы шпіонажа большевиковъ, и какъ ловко они умѣютъ вводить своихъ людей въ ряды противника.

— Такъ-то оно такъ. Но вы можете сказать, напримѣръ, сколько всего добровольческихъ войскъ въ Кіевѣ?

— Нѣтъ. Офицеровъ-корниловцевъ встрѣчалъ много. А войскъ, собственно говоря, — такъ, полу-роту одну всего-на-всего видѣлъ.

— То то и оно. А я и полу-роты этой не замѣтилъ. Видѣлъ кадетъ съ десятокъ, приблизительно — оборванные, голодные. Кромѣ того, и казармы всѣ пустуютъ. Значитъ, войскъ не особенно много.

Если пронюхаютъ объ этомъ большевики, нагрянутъ на Кіевъ.

— Что-жъ дѣлать?

— Времени не тратить, части надо формировать, вооружать ихъ, ученіе производить. Порядокъ и дисциплина прежде всего. А тамъ, если и проскочутъ большевики, это само собой выяснится.

При крѣпко сплоченной массѣ они не такъ ужъ опасны будутъ,

— сказалъ полковникъ.

Около часа дня вышелъ предсѣдатель комиссіи и заявилъ, что сегодня и завтра комиссія работать не будетъ по случаю перевода ея въ другое помѣщеніе.

Всѣ молчали.

— Вы, господа, не сокрушайтесь, — замѣтилъ предсѣдатель,

— комиссія переводится въ большее помѣщеніе, и, кромѣ того, число членовъ ея увеличивается втрое. Дѣло пойдетъ скорѣе.

Всѣ разошлись. Не зная, что дѣлать и куда идти, я тихо побрелъ по улицѣ. Эти дни были какъ разъ днями раскопокъ въ чрезвычайкахъ. Ближайшая находилась въ домѣ Бродскаго. Это былъ двухъ-этажный особнякъ. Къ нему примыкалъ садъ величиной съ полъ-десятины, или около того. Со стороны улицы онъ былъ обнесенъ высокимъ заборомъ. Никакой щелки, чтобы заглянуть, что тамъ дѣлается, я не нашелъ, но вблизи забора, у кустиковъ, лежала оставленная кѣмъ-то лѣстница. Я подставилъ ее и влѣзъ. Съ моего мѣста очень хорошо былъ видѣнъ весь садъ и задняя часть дома. Садъ, въ сущности, состоялъ изъ нѣсколькихъ большихъ тополей посерединѣ и какихъ-то кустарниковъ по краямъ у забора. Въ самомъ центрѣ, подъ деревьями, было нѣсколько свѣже-отрытыхъ ямъ. Около одной изъ нихъ толпилось человѣкъ пять. Они разглядывали вырытый трупъ. Немного подальше — какихъ-то двое людей измѣряли ямы рулеткой. Былъ и фотографъ, щелкавшій все время аппаратомъ.

Здѣсь помѣщалась одна изъ самыхъ извѣстныхъ «чрезвычаекъ». Тутъ не только содержали заключенныхъ, но, какъ говорили въ народѣ, пытали и казнили ихъ.

За густымъ кустомъ сирени слышались голоса. Кто разговаривалъ — я не могъ видѣть.

— У этого студента кожа въ такомъ состояніи, что дѣйствительно можно подумать — не пытали ли его еще при жизни кипяткомъ.

— А почему у него ногтей нѣтъ?

— Почему?.. Вѣроятно, потому, что ихъ вырвали.

— Просто, не вѣрится.

— А вчерашніе трупы на вскрытіи показали, что люди были зарыты живыми.

— Тѣ, кто живутъ по-близости, говорятъ, что они часто слышали ночью нечеловѣческіе крики, — сказалъ третій голосъ.

— И я слышалъ объ этомъ, — отозвался второй, — мужъ съ женой, что живутъ напротивъ, разсказывали, что они слышали вопли даже сквозь закрытыя окна; чтобы не слышать, они въ подушки зарывались... Я видѣлъ еще и другую чрезвычайку, что помѣщалась въ гаражѣ. Вошелъ — и сейчасъ-же бѣжать хотѣлъ:

стѣны и полъ пальца на два обросли чѣмъ-то темнымъ и вонючимъ. Оказалось, — кровь и мозги: въ гаражѣ казнили. Здѣсь истязателемъ былъ какой-то молодой еврей, у котораго петлюровцы убили брата, а тамъ обязанности палача исполнялъ русскій «простой» человѣкъ. Когда онъ шелъ на работу, то болотные сапоги надѣвалъ и кожанную куртку, чтобы не запачкать костюма.

— Чистоплотный джентльмэнъ, — замѣтилъ кто-то.

Я слѣзъ съ забора и пошелъ дальше. Остановившись передъ самымъ домомъ, я задумался — войти или нѣтъ? Эти дни чрезвычайки были открыты для жителей, которые искали тѣла своихъ близкихъ. Въ этотъ моментъ изъ дверей вышла старшая сестра хозяина съ дамой въ черномъ платьѣ.

— Куда вы? — спросила меня Анна Егоровна.

— Хотѣлъ посмотрѣть, что внутри тамъ находится, да не знаю... Жутко чего-то...

— Пойдемте съ нами. Мы идемъ теперь въ чрезвычайку, что въ генералъ-губернаторскомъ дворцѣ помѣщалась. Алиса Викентьевна сына своего ищетъ.

Пошли вмѣстѣ.

— Весь домъ запакощенъ, — разсказывала по дорогѣ объ особнякѣ Бродскаго Анна Егоровна, — внизу арестованныхъ держали, а на-верху чекисты жили, видно, не успѣли всего забрать съ собой — серебра много оставили — жбаны, блюда, чаши;

тутъ-же и пустыя бутылки изъ подъ шампанскаго, флаконы отъ кокаина, видно, трезвому нельзя такъ работать. А въ ванную, гдѣ, говорятъ кипяткомъ шпарили — не пустили; тамъ какія то приспособленія нашли, чтобы человѣка силой держать; такъ до осмотра властями оставили.

Пришли ко дворцу. На крыльцѣ стоялъ часовой; насъ пропустили. Полутемный вестибюль былъ пустъ. Противъ входной две ри шла наверхъ широкая лѣстница, налѣво отъ нея — узкій корридоръ.

— Вамъ что угодно? — спросилъ насъ стоявшій у лѣстницы полковникъ съ Владиміромъ.

Анна Егоровна объяснила.

— Казненныхъ тутъ нѣтъ; но если хотите, можно осмотрѣть комнаты, гдѣ содержались заключенные. Можетъ быть, вашъ сынъ оставилъ гдѣ нибудь надпись на стѣнѣ.

Полковникъ зажегъ свѣчку.

— Идите за мной, безъ свѣта здѣсь нельзя, — слишкомъ темно.

Онъ вошелъ въ корридоръ первымъ. Направо и налѣво шли двери. Когда то тутъ помѣщались разныя службы, чуланы, комнаты для прислуги.

Темнота была устроена большевиками искусственно: терраса, шедшая вдоль нижняго этажа, была забрана досками, были заколочены также и окна, выходившія на эту террасу. Такъ какъ этого чрезвычайнымъ архитекторамъ показалось недостаточно, то они забили и полустеклянныя двери, дававшія свѣтъ второму, внутреннему ряду комнатъ, которыя выходили уже прямо въ корридоръ. Въ итогѣ получалась тьма кромѣшная.

Какая цѣль была держать заключенныхъ въ мракѣ, — эту тайну кіевскіе чекисты увезли въ Гомель.

Были и свѣтлыя комнаты. Тутъ между божьимъ свѣтомъ и заключенными находилась только толстая желѣзная рѣшетка. Я нашелъ нѣсколько надписей.

«Завтра меня казнятъ. Прощайте, товарищи. Матросъ Голыненко»...

«Раковскій жретъ до отвалу, а народъ голодаетъ»..

«Мнѣ стыдно, что я былъ коммунистомъ»...

Половину боковой стѣны занимала большая картина, исполненная, видимо, рукой художника. Вѣроятно, за отсутствіемъ всякихъ другихъ красокъ, она была написана только чернымъ и краснымъ.

Картина изображала длиннаго тощаго еврея съ горбатымъ носомъ, съ пейсами, въ балахонѣ и туфляхъ. За руку онъ держалъ маленькаго еврейчика съ такимъ же носомъ и пейсами. На веревочкѣ за собой, вмѣсто игрушки, еврейчикъ катилъ пулеметъ. И оба они — отецъ и сынъ — съ радостнымъ изумленіемъ глядѣли на поле, покрытое красными маками; изъ каждой чашечки цвѣтка смотрѣлъ на свѣтъ Божій еврейчикъ.

Подъ картиной была подпись: «Цвѣты коммунизма».

Въ этой чрезвычайкѣ мы ничего не нашли и пошли домой.

Около Анатомическаго театра я разстался съ Анной Егоровной и ея знакомой — онѣ пошли смотрѣть тѣла, а я — къ себѣ.

Софья Егоровна дала мнѣ поѣсть, и послѣ обѣда, расположившись у окна въ своей комнатѣ, я принялся читать какой-то англійскій романъ.

Героиней его была нѣкая миссъ съ каштановыми волосами, съ голубыми глазами, безъ денегъ и безъ всякихъ человѣческихъ слабостей; героемъ — джентльмэнъ по англійской мѣркѣ. Имъ обоимъ ставились приличныя препятствія, они прилично устраняли ихъ, и дѣло несомнѣнно шло къ браку.

Я читалъ и слышалъ, какъ въ верхнемъ этажѣ возились на полу дѣти, а въ сосѣдней квартирѣ, гдѣ жила большая польская семья, отецъ и мать ссорились изъ-за какихъ-то денегъ.

Нашъ домъ былъ двухъ-этажный, деревянный; все, что дѣлалось у сосѣдей, было отлично слышно. И вотъ, въ тотъ моментъ, когда герой заявилъ героинѣ, что онъ ѣдетъ въ Африку охотиться на слоновъ, раздался негромкій выстрѣлъ, какъ будто изъ небольшого браунинга. Я посмотрѣлъ на улицу; она была почти пуста, только какой-то кубанецъ поднимался вверхъ по противоположной сторонѣ. Не придавъ выстрѣлу никакого значенія, но потерявъ вмѣстѣ съ тѣмъ желаніе ѣхать за героемъ въ Африку, я отложилъ романъ въ сторону и пошелъ въ столовую; вынулъ изъ стопки книгъ алгебру и пустился въ изслѣдованіе уравненій.

Отъ созерцанія многоэтажныхъ формулъ меня привело къ дѣйствительности появленіе предсѣдателя домоваго комитета, моего хозяина, его сестры и кубанца, котораго я видѣлъ на улицѣ нѣсколько минутъ тому назадъ. Вся эта компанія направилась въ мою комнату, гдѣ стали о чемъ-то разговаривать. Заинтересовался и я.

Кубанецъ утверждалъ, что, когда онъ шелъ по другой сторонѣ, кто-то выстрѣлилъ въ него, причемъ пуля пролетѣла очень близко отъ его головы. Стрѣляли, по его мнѣнію, изъ нашего дома, но, откуда именно, онъ указать не могъ. Обошли всѣ подозрительныя мѣста, побывали на чердакѣ, потомъ въ узкомъ ого- роженномъ пространствѣ, которое отдѣляло нашъ домъ отъ сосѣдняго — нигдѣ ничего. Въ разговоръ я не вмѣшивался; молчалъ также о томъ, что я былъ въ своей комнатѣ и слышалъ выстрѣлъ.

Это вызвало бы только лишніе разговоры, а у кубанца могло-бы появиться подозрѣніе, что стрѣлялъ именно я.

Предсѣдатель домоваго комитета и мой хозяинъ увѣрили кубанца, что они ручаются за тѣхъ, кто живетъ въ домѣ, и что, если стрѣляли, то, во всякомъ случаѣ, не отсюда.

На томъ и разошлись.

За вечернимъ чаемъ я сознался, что былъ въ комнатѣ и слышалъ выстрѣлъ.

— И я тоже слышала, — сказала Софья Егоровна, — и тоже изъ нашего дома, какъ будто.

— А кто-же могъ стрѣлять-то? — спросилъ братъ.

— Ты думаешь, мало большевиковъ осталось въ Кіевѣ? — отвѣтила Анна Егоровна.