У стен великой Намазги

Охотники Джебела

Средняя Азия и Иран в эпоху мезолита и неолита

Раскопками последних десятилетий установлено, что в эпоху новокаменного века (неолита), в VI тысячелетии до н. э., в подгорной полосе Копетдага возникла культура древних земледельцев, существовавшая затем и в медно-каменном веке (энеолите), и в эпоху бронзы — в течение примерно 5 тыс. лет! Назвали эту культуру джейтунской — по имени типичного, тщательно исследованного поселения Джейтун, расположенного недалеко от Ашхабада. Так как памятники предыдущей эпохи — мезолита (среднекаменного века) — здесь не найдены, остается предполагать, что предки джейтунцев пришли откуда-то в эти места.

Откуда же? И чем они занимались до того, как стали здесь, между Копетдагом и Каракумами, создавать поселки, сеять ячмень и пшеницу, разводить овец и коз, поклоняться богине плодородия?

Как ни обидно, но ответов на эти вопросы нет, и мы поэтому не можем решить многие важные проблемы, например узнать истоки джейтунской культуры, выяснить некоторые аспекты происхождения культурных растений и домашних животных. Но, не имея возможности получить, если можно так сказать, прямые ответы на интересующие нас вопросы, мы все же кое-что узнаем, познакомившись с жизнью тех племен, которые в мезолите (X–VII тысячелетия до н. э.) жили совсем недалеко от джейтунцев — у берегов Каспийского моря.

О прикаспийском мезолите узнали сравнительно недавно, и большая заслуга в его изучении принадлежит А. П. Окладникову. Этот энергичный археолог и неутомимый путешественник за многие годы своей деятельности провел полевые исследования на огромных пространствах Сибири и Дальнего Востока, Средней Азии и Монголии. Он открыл удивительные наскальные изображения на берегах Лены и Ангары, написал интереснейшие книги о своих путешествиях и исследованиях, был избран академиком и стал заслуженным деятелем науки трех республик — Российской, Якутской и Бурятской. Но все это было потом, а тогда, 25 октября 1947 г., когда А. П. Окладников подходил к пещере Джебел, расположенной в 3–4 км от станции Джебел Ашхабадской железной дороги, он был прежде всего и больше всего известен своим открытием остатков неандертальца в пещере Тешик-Таш в Узбекистане (1938 г.).

А. П. Окладников принадлежит к тому типу археологов, которые непременно что-нибудь находят, где бы они ни появились (правда, можно сказать и иначе: они начинают раскопки только там, где можно что-либо найти). Так было и на этот раз: при первом же посещении пещеры Джебел Окладников установил, что в ней «имеются относительно мощные отложения, в которых находятся следы деятельности людей, пользовавшихся каменными орудиями…»^{6} И. Окладников раскопал эту пещеру целиком, хотя и не во время первого посещения, а несколько позже, в 1949–1950 гг.

Раскопки показали, что в мезолите и неолите здесь жили охотники и рыболовы, причем ловили они не морскую, а речную рыбу. Значит, где-то неподалеку протекала река. Так как поблизости от Джебела имеется только одно сухое русло, то это упрощает наши поиски: речь может идти лишь об Узбое. В таком случае остается предположить, что в мезолите Узбой был действующим водотоком.

Напомним, что Узбой — это ныне сухое русло, по которому в прошлые эпохи Амударья неоднократно сбрасывала часть своих вод в Каспийское море. Если посмотреть на карту, то можно увидеть, что Узбой вытекал из Сарыкамышской впадины (озера) и, обойдя с юга горы Большой Балхан, впадал в Каспий. Последний раз Узбой «работал» сравнительно недавно — в XV–XVI вв.; и сейчас в его долине можно видеть соленые и даже пресные озера, существующие за счет подземного питания.

Десять-двенадцать тысяч лет назад обитатели Джебела, подойдя к выходу из пещеры, видели перед собой не выжженную солнцем равнину с прорезающим ее сухим руслом, а широкую, полноводную реку, берега которой покрывали пойменные (тугайные) леса. Река изобиловала рыбой, и джебельцы в большом количестве употребляли в пищу сазанов и осетров. Но обитатели пещеры питались не только рыбой — не меньшую роль в их рационе играло мясо.

Это закономерно: раз была вода, то были и копытные, приходившие на водопой. И джебельцы в полной мере пользовались выгодами своего положения: судя по найденным костям, они добывали джейранов, куланов и диких быков; били (или каким-то способом ловили) птиц, преимущественно, видимо, водоплавающих; добывали также и пушных зверей — лисиц и каких-то диких кошек^{7}. Вид последних, впрочем, определить не удалось (из-за плохой сохранности костей) даже такому мастеру в этой области, как зоолог В. И. Цалкнн, который много сделал для реконструкции животного мира Средней Азии в интересующее нас время.

Обилие диких копытных не должно нас удивлять: действующий Узбой — это не только вода, но и пастбища. Около самой воды тянулись тугайные леса, дальше от реки, там, где для деревьев уже не хватало влаги, шла полоса сухолюбивых кустарников, а еще дальше начиналась степь, постепенно переходившая в пустыню. Словом, в районе Узбоя в те далекие от нас времена можно было наблюдать ту же гамму растительных сообществ, которую мы и сейчас видим, скажем, на берегах Сырдарьи.

Однако обилие пастбищ могло объясняться не только наличием в Узбое воды, но и несколько более прохладным и влажным климатом того времени.

Сейчас местность вокруг Большого Балхана и по восточному побережью Каспия — типичная пустыня. А в X–VII тысячелетиях до н. э.? Тут мнения специалистов расходятся, хотя и не столь сильно, как кажется некоторым из них.

Палеогеограф Г. Н. Лисицына, непременный участник экспедиций, изучающих культуру древних земледельцев Южной Туркмении, работает над реконструкцией той природной среды, которая их окружала. Она считает, что в мезолите климат Прикаспия в целом мало чем отличался от современного^{8}. Засушливый климат, близкий к существующему, полагает Г. Н. Лисицына, установился примерно 15 тыс. лет назад. В последующем если климатические колебания и происходили, то «были столь незначительными, что не находили своего отражения в растительном и животном мире»^{9}. Она вполне обоснованно указывает на тот факт, что состав растительности не отличался от современного и на территории Туркмении обитали те же животные, что и в наши дни.

Другие авторы полагают, что колебания климата были более значительными. По их мнению, в эпоху палеолита в ряде районов Средней Азии «установился относительно влажный климат»; в VI–III тысячелетиях до н. э. «отмечалось изменение климата в сторону большей влажности»^{10}. Сторонники этой точки зрения вполне резонно указывают, что в то время в Каракумах и особенно в Кызылкумах, прямо посреди нынешней пустыни, существовали обширные стойбища, которые начинают пустеть на рубеже III–II тысячелетий до н. э. Только в Кызылкумах в последние годы обследовано около тысячи (!) пунктов и стоянок эпохи неолита. Поселения эти существовали, несомненно, у постоянных источников воды или у непересыхающих пресных водоемов. Уровень пресных вод был выше, а число озер больше, многие ныне соленые озера (например, Лявляканские) были в то время пресными.

Археолог А. В. Виноградов и географ Э. Д. Мамедов полагают, что в VII–III тысячелетиях до н. э. пустыни, видимо, были сдвинуты на юг па 700—1000 км по сравнению с их современными границами и значительную (если не большую) часть площади нынешних пустынных районов занимали в то время степи или сухие степи. Осадков выпадало больше — не 75—150 мм в год, как, скажем, на большей части Туркмении в наше время, а 250–450 мм; средняя температура июля была на 8–9° ниже, чем теперь в южной части Кызылкумов^{11}. К этому можно добавить, что в то же время увлажнение климата отмечается и в Сахаре, которая представляла собой не пустыню, а саванну, кормившую многочисленные стада антилоп, слонов и жираф.

Не будем дольше задерживаться на этой дискуссии, ибо ученые, придерживающиеся различных точек зрения, в сущности, не столько противоречат друг другу, сколько говорят на разных языках примерно одно и то же. Прежде всего, налицо некоторая нечеткость в терминологии, выражающаяся в том, что смешиваются такие понятия, как «смена климата» и «колебания климата». Когда речь идет о коренном изменении климата, о смене одного климата другим, предполагается перестройка всего ландшафта, коренное изменение почв, растительности, животного мира. При колебаниях же климата происходит лишь некоторое потепление или похолодание, иссушение или увлажнение, не вызывающее, однако, коренных изменений ландшафта. Видимо, для Южной Туркмении в интересующие нас эпохи были характерны не смены, а именно колебания климата.

Однако даже если полностью согласиться с Г. Н. Лисицыной, то из этого нельзя вывести заключение о неправоте ее оппонентов. В самом деле, те «незначительные» колебания климата, о которых она говорит, могли иметь (и наверняка имели) огромные последствия для человека. Было, скажем, чуть-чуть холоднее, немного более влажно… Следовательно, богаче были пастбища, больше было копытных… Ко всему этому следует добавить и то обстоятельство, что в мезолите не существовало еще скотоводства вообще и кочевого скотоводства в частности. А раз так, то не было, естественно, и стравливания скотом пастбищ, превращения закрепленных песков в движущиеся, перевеваемые. Таким образом, в мезолите и неолите при том же в принципе засушливом климате в Средней Азии могла быть обстановка, напоминающая ту, о которой пишут А. В. Виноградов и Э. Д. Мамедов, даже при отсутствии коренных изменений климата.

Итак, примем за основу предположение, что природная среда, окружавшая джебельцев, была более благоприятна для человека, чем современная. Это настолько важное положение, что мы не раз еще будем вспоминать о нем, а сейчас вернемся к обитателям Джебела.

Каким способом ловили они рыбу, мы не знаем, но охотились, используя скорее всего лук и стрелы. Во всяком случае, А. П. Окладников нашел в пещере кремневые наконечники стрел различных типов. Кроме охоты и рыболовства джебельцы занимались сбором дикорастущих съедобных растений, прежде всего зерен злаков, о чем свидетельствуют найденные обломки зернотерок. А в неолите обитатели Джебела начали как будто бы заниматься и скотоводством. Об этом говорят находки костей овец и коз, которые, по определению В. И. Цалкина, с известной долей уверенности можно считать принадлежащими уже домашним животным.

Джебельцы обитали в пещерах вплоть до начала эпохи бронзы, т. е. в течение длительного времени (в неолите) сосуществовали с джейтунцами. Когда в предгорьях Копетдага люди уже создали довольно высокую земледельческую культуру, построили поселки, научились выделывать отличную посуду и покрывать стены святилищ фресками, обитатели Джебела обходились еще примитивной глиняной посудой, украшениями из морских раковин и так и не смогли перейти к земледелию. Знали ли они о своих соседях-земледельцах? Какова была последующая судьба обитателей пещеры? Этого мы не знаем…

Другие памятники мезолита Прикаспия — грот Кайлю (в 20 км от Красноводска), пещеры Дам-Дам-Чешме около Небит-Дага, а также североиранские памяти ники Гари-Камарбанд и Хоту. Обитатели этих пещер, так же как и джебельцы, были охотниками и собирателями; как и последние, они со временем стали приручать овец и коз (жители Гари-Камарбанда одомашнили козу уже в VII тысячелетии до н. э.).

А дальше? Дальше начинаются логические умозаключения, догадки и предположения, нередко противоречащие друг другу. И это понятно: не хватает материала по такому важному вопросу, как происхождение джейтунцев и их связь с прикаспийскими племенами.

Но прежде — о схеме: она ясна, бесспорна и состоит в следующем: в XI–VII тысячелетиях до н. э. в ряде районов Ближнего Востока складываются условия для перехода племен охотников и собирателей к земледелию и скотоводству. Они приручили, а затем и одомашнили диких баранов, козлов, быков, кабанов. В своих странствиях эти племена то и дело попадали в места, богатые дикорастущими злаками, прежде всего ячменем и пшеницей. Дело началось, естественно, со сбора зерен этих злаков, а кончилось их возделыванием, чем мы и занимаемся до настоящего времени. В общем, как догадывался еще Лукреций Кар:

Уже в конце VI — первой половине V тысячелетия до н. э. у прикаспийских племен появляются глиняная посуда и топоры из полированного камня — предметы материальной культуры, характерные для неолита, а также серпы с кремневыми вкладышами.

Постепенно от сбора зерен дикорастущих злаков люди перешли к их возделыванию. Но это, естественно, было удобнее делать не на небольших, нередко труднодоступных горных плато, а в предгорьях, где есть обширные участки ровной поверхности, почва плодородна, достаточно воды и много солнца. Уйти дальше от гор было нельзя — там начиналась пустыня. К тому же селиться в предгорьях представлялось более выгодным, так как в горах был лес, который давал необходимый строительный материал.

Подводя итог своим многолетним исследованиям культуры древних земледельцев Южного Туркменистана, советский археолог В. М. Массон пишет, что в X–VII тысячелетиях до н. э. в целом ряде областей Передней Азии благодаря накоплению производственного опыта, высокой производительности орудий труда, общему культурному и хозяйственному развитию сложились предпосылки для перехода к новым видам хозяйства. «Вызревали условия для становления новой экономики, складывались реальные предпосылки для этого решающего скачка в истории человечества. Отражением этих процессов явилось образование ряда раннеземледельческих культур, складывавшихся на основе местных культурных традиций и, как правило, независимым друг от друга путем»^{12}. Так человек от присвоения готовых продуктов — охоты, рыболовства и собирательства — перешел к производству продуктов, т. е. к земледелию и скотоводству.

Такова схема. И какие бы новые детали мы ни узнали, как бы ни расцвечивалась ее живая ткань, основы схемы вряд ли будут существенно изменяться. Но когда мы от нее пытаемся перейти к конкретному вопросу — происхождению джейтунцев, то, как уже говорилось, сталкиваемся с недостатком фактического материала.

В самом деле, вот культура джебельских охотников и рыболовов, а вот земледельческая культура джейтунцев. Есть ли между ними хоть что-то общее? Да, кое-что есть. Так, наблюдается несомненное сходство орудий, особенно изделий из кремня. Зато ничего (или почти ничего) общего нет между керамикой джебельцев и джейтунцев. С одной стороны, прослеживаются связи джейтунской культуры с мезолитическим комплексом Гари-Камарбанда, но, с другой — материала все же недостаточно, чтобы прямо, непосредственно связать джейтунцев с прикаспийским мезолитом, генетически вывести их из него.

«В целом, — предполагает В. М. Массон, — кремневый инвентарь Джейтуна и Джебела производит впечатление двух ветвей одного общего корня»^{13}. Может быть, действительно джейтунцы, так сказать, не дети прикаспийцев, а их братья? То есть и джейтунцы, и известные нам племена прикаспийского мезолита произошли от кого-то третьего, кто нам еще неизвестен?

Пока ответа на этот вопрос еще нет, и мы можем утверждать лишь следующее: предки джейтунцев пришли откуда-то с гор, вероятно, с юга, ибо они имели домашних животных и семена культурных растений, пригодных для возделывания. Пустыня же никогда не была местом их первичной доместикации. Джейтунцы находились в каком-то родстве с мезолитическим населением Прикаспия, но в каком — мы не знаем. Зато сравнительно легко можно ответить на другой вопрос — почему предки джейтунцев обосновались в предгорьях Копетдага.

Копетдаг и подгорная полоса. Прошлое и настоящее

Начнем с настоящего — так, пожалуй, легче. И начнем, естественно, с Копетдага: ведь если бы его не было, то не было бы и подгорной полосы.

Копетдаг — это северная часть Туркмено-Хорасанских гор. В пределах СССР он протянулся на 650 км, достигая наибольшей высоты 2942 м (гора Ризе) и образуя ряд параллельных хребтов с крутыми, обрывистыми склонами; горы труднодоступны, прорезаны глубокими ущельями.

Осадков в Копетдаге больше, чем в других районах Туркмении: 300–500 мм в год. По мере подъема в горы пустыня сменяется сухой степью, а последняя — горными степями; выше 2200 м идут горные луга. На высотах свыше 1500 м можно видеть арчевые редколесья, в которых в виде примеси встречается невысокий клен туркменский. Арча (можжевельник туркменский) — дерево, достигающее 12–15, а иногда и 20 м в высоту, с бугристым, неровным стволом.

Особенно богата и разнообразна растительность в ущельях, по берегам ручьев. В густых зарослях встречаются шиповник и боярышник, ежевика и барбарис, кизильник и алыча, инжир и гранат, грецкий орех и дикий виноград, яблоня и клен, вяз и тополь.

Вдоль Копетдага протянулась та самая подгорная полоса — родина культуры древних земледельцев, которую туркменский географ А. Г. Бабаев не случайно назвал «благословенной»^{14}. Особенно сильное впечатление она производит, когда смотришь на нее с вершины холма или, скажем, со стен древней Нисы — некогда одной из резиденций парфянских царей, называвшейся в те времена Митридатокертом.

…Позади — стена Копетдага, внизу, прямо перед нами, — цветущая, полная жизни равнина. Видны селения, сады и виноградники, поля, а дальше, у горизонта, — пески пустыни… Ослепительное солнце, южное, безоблачное небо; зеленая полоса предгорий; коричневато-желтоватый Копетдаг; желтая полоса Каракумов — поразительная гамма красок, запоминающаяся на всю жизнь.

Таковы впечатления. А что говорят географы?

Прикопетдагская подгорная полоса — это наклонная к северу равнина шириной от 5 до 20–40 км. На значительном протяжении она отделена от передового хребта Копетдага грядами холмов (баиров) высотой до 400 м. Осадков в подгорной полосе меньше, чем в горах, но больше, нежели в Каракумах. За год выпадает в среднем 228 мм (в Ашхабаде — 233 мм). Толщина снежного покрова всего 1–8 см. В Ашхабаде снег лежит в среднем 13 дней в году, но в отдельные годы его вообще не бывает. Средняя температура января +0,9 °C (наименьшая —26 °C), июля + 29,9 °C (наибольшая +48 °C); длительность безморозного периода — 230 дней; 1 кв. см поверхности получает здесь в течение года в среднем 160 больших калорий тепла, т. е. вдвое больше, чем в центральных районах европейской части СССР. Большая часть дождей выпадает в конце зимы и весной. Лето — пять месяцев сухой и жаркой погоды (май — сентябрь).

Прикопетдагская подгорная полоса орошается небольшими речками и ручьями, стекающими с гор. Они мелки и маловодны, но роль их в жизни человека, в особенности в истории становления производящего хозяйства, огромна. Воды в этих речках действительно мало: все копетдагские речушки, ручейки и родники, вместе взятые, имеют среднегодовой расход 12 куб. м воды в секунду, т. е. почти в 3 раза меньше, чем расход воды в Теджене у Пулихатуна (32 куб. м в секунду). А ведь Теджен — речка тоже не очень большая, по расходу воды она в 3 раза меньше Москвы-реки (109 куб. м в секунду).

Но, повторяем, роль копетдагских ручьев велика: они дают жизнь двум цветущим оазисам — Ахалскому (западная часть подгорной равнины) и Атекскому (ее восточная часть). Все они полностью разбираются на орошение и хозяйственные нужды. Их воды давно уже не хватает для быстро развивающегося хозяйства Туркменской республики, почему и сооружается Каракумский канал, уже доведенный до Геок-Тепе (к западу от Ашхабада).

Почвы подгорной полосы плодородны. Это прежде всего сероземы, содержащие 1–1,5 % гумуса, имеющие значительные запасы фосфора и калия. Есть здесь и такыровидные почвы (гумуса — до 1 %), дающие— при орошении — также неплохой урожай. Но самые ценные— орошаемые почвы, сформировавшиеся за последние тысячелетия в результате деятельности человека и отличающиеся очень высоким плодородием.

Такова в самом сжатом, сухом описании подгорная полоса сегодня. Ну а что она представляла собой 7–8 тыс. лет назад, когда предки первых земледельцев спустились с гор? Что нашли в предгорьях Копетдага создатели одной из древнейших земледельческих культур?

«В те далекие времена, — пишет А. Г. Бабаев, — как и сейчас, к югу от равнины поднимался Копетдаг. Как и сейчас, особенно хорош он был на рассвете, когда не замутнен еще горизонт и в прохладную эмаль бледного неба словно врезан волнистый гребень гор. Встающее солнце, еще не сжигающее, а мягкое, низким боковым освещением подчеркивает объемность хребтов и ущелий. Розовым и палевым теплеют восточные склоны, в синем холоде стынут затененные…»^{15}.

К этой красочной и, несомненно, точной картине стоит лишь добавить, что и тогда, так же как и теперь, с севера к подгорной полосе подступали Каракумы. Но были и отличия. Вот они-то и сыграли немалую роль в том, что предки джейтунцев облюбовали для жизни именно эти места.

Проведя тщательные палеоботанические исследования, изучив современную флору Туркмении, проанализировав многочисленные литературные данные, Г. Н. Лисицына смогла воссоздать природную обстановку в подгорной полосе в эпохи неолита, энеолита и бронзы. Большое значение в этой работе имело определение пород деревьев и кустарников по углям, найденным при раскопках поселений^{16}.

Анализ показал, что угли арчи встречаются на памятниках, расположенных недалеко от подножия гор (Кара-депе, Намазга-депе, Улуг-депе), и отсутствуют на поселениях, которые находятся сравнительно далеко от Копетдага (Джейтун). Сейчас заросли арчи попадаются, как уже говорилось, примерно с высоты 1500 м, причем склон Копетдага, обращенный к пустыне, совершенно безлесен. Вероятно, в VI–V тысячелетиях до н. э. северные склоны гор были покрыты арчевыми лесами, которые спускались и в предгорья, во всяком случае, до высот 400–500 м над уровнем моря, а скорее всего и ниже.

Тяжелая, прочная, красивая древесина арчи играла, видимо, настолько большую роль в хозяйстве древних земледельцев, что они даже изображали это дерево на керамике, на которой рисунков других деревьев не обнаружено. Возможно, этому способствовали не только ценные механические качества арчи, но и то, что она даже внешне резко отличается от других деревьев, растущих в Туркмении, как единственная хвойная порода в этом районе, и, возможно, именно с ней были связаны какие-то воспоминания, существенные для племен, пришедших с гор, где арча была самым обычным, распространенным деревом.

В пользу значительной лесистости Копетдага в прошлом говорит и такое соображение. Мы уже упоминали Нису — древнюю парфянскую крепость и царскую резиденцию, расположенную недалеко от Ашхабада. Раскопана она была в 1946–1960 гг. советскими археологами во главе с блестящим знатоком Древнего Востока М. Е. Массоном, отцом В. М. Массона. Замечательные работы М. Е. Массона дали огромный материал о многих сторонах хозяйства, культуры, быта парфян; бесценные сведения получены об архитектуре Нисы. В частности, оказалось, что обнаруженный там так называемый квадратный зал имел размеры 20 × 20 м, а перекрытия в нем были деревянными.

Трудно представить себе, чтобы лес везли из дальних стран. Скорее всего и джейтунцы, и впоследствии парфяне находили его, что называется, под руками. И не какое-то там мелколесье, а настоящий, высокоствольный лес, в котором можно было рубить деревья минимум метров в двадцать пять, а скорее даже в тридцать; иначе, отрубив тонкую верхушку, невозможно было получить бревно длиной более 20 м, необходимое, скажем, для перекрытия того же квадратного зала.

Есть, наконец, и прямое, достаточно надежное свидетельство: знаменитый древнегреческий географ Страбон в своей «Географии» писал, что Парфиена «лесиста, гориста и бедна». А Парфиена — это историческая область, занимавшая в древности район Туркмено-Хорасанских гор (в систему которых входит Копетдаг) и Прикопетдагскую подгорную полосу.

Теперь можно сделать некоторые выводы. Во-первых, нынешнее безлесье Копетдага — результат деятельности человека (в неолите горы были покрыты арчевыми лесами)^{17}[2]; во-вторых, лесистость Копетдага способствовала обилию воды. Ведь вырубка лесов ведет к обмелению рек. И действительно, исследования показали, что в энеолите, например, речки, стекавшие с Копетдага, заходили гораздо дальше на север и были полноводнее, чем сейчас. Впрочем, что говорить об энеолите, если только за последние 30 лет суммарный сток копетдагских речек сократился на 50 %^{18}. Да и число их в свое время было большим, чем в наши дни, ибо некоторые речки и ручьи вообще исчезли за прошедшие тысячелетия.

Но и это еще не все: сейчас копетдагские речушки не имеют по своим берегам древесной растительности. Не то было в неолите, энеолите и бронзовом веке: анализ углей показал, что в те времена берега рек были покрыты такими же тугайными лесами, какие и теперь можно видеть, скажем, на Теджене. Интересно, что тугайная растительность интересующих нас эпох, по словам Г. Н. Лисицыной, по своему составу «чрезвычайно близка» к современной. Чаще всего встречаются угли карагача и тополя, реже — клена, тамарикса и ясеня. Знаменательна находка углей саксаула на Джейтуне и Песседжике, свидетельствующая о том, что пески в те времена находились неподалеку от этих поселений.

Учитывая все эти факты, нельзя не согласиться с Г. Н. Лисицыной, которая писала: «Растительные ландшафты, а следовательно, и природные условия рассматриваемых районов за последние 7 тыс. лет почти не изменились»^{19}.

Да, почти… Но это «почти», как видите, включает в себя и обезлесение гор, и уничтожение тугаев вдоль рек, и обмеление рек, и как результат всего этого «сжатие», уменьшение подгорной полосы, наступление на нее Каракумов. Кроме того, на эту разрушительную деятельность людей могло наложиться и некоторое ухудшение климата на рубеже III–II тысячелетий до н. э., о чем мы уже говорили.

Но в VI тысячелетии до н. э., когда предки джейтунцев появились на подгорной равнине, они нашли там, замечает Г. Н. Лисицына, все, что им было нужно для перехода к производящему хозяйству: плодородные почвы, которые при наличии орошения могли давать богатые урожаи; климатические условия, позволявшие в некоторых районах развивать даже богарное земледелие; водные источники, которые могли обеспечить население водой круглый год; древесную растительность, дававшую населению топливо и строительный материал; прекрасные кормовые угодья для развития скотоводства^{20}.

Это полный и точный ответ на вопрос о том, почему предки джейтунцев обосновались в предгорьях Копетдага: лучшего места поблизости просто не было.

Так что же нам известно на сегодняшний день о тех самых джейтунцах, которые выбрали себе для жизни столь привлекательное место, как Прикопетдагская подгорная полоса?

Но прежде — как был открыт Джейтун.

Открытие Джейтуна

Когда говорят или пишут об открытии Джейтуна, обычно называют несколько имен, в том числе и ашхабадского археолога А. А. Марущенко, сыгравшего немалую роль в изучении культуры древних земледельцев. Просматривая работы по этой проблеме, можно узнать, что именно он открыл такие исторические памятники, как Монджуклы-депе и Баба-Дурмаз (1935 г.), Тоголок-депе (1939 г.), Бамийское поселение (1951 г.), Чопан-депе (1952 г.), а также Елен-депе, Шор-депе, Тайчанак-депе и многие другие…

А. А. Марущенко с неутомимостью первопроходца открывал все новые и новые памятники, собирал «подъемку» — тот материал, который лежал непосредственно на поверхности холма, закладывал шурфы, производил небольшие раскопки… И получилось так, что его упоминают чуть ли не во всех работах, посвященных древнеземледельческим культурам Средней Азии, но на труды его ссылаются очень редко. И не потому, что они ненадежные, сомнительные — нет, просто их крайне мало. Ведь огромное большинство собранных А. А. Марущенко материалов так и осталось неопубликованным. Не приходится поэтому удивляться, читая об А. А. Марущенко такие, например, строки: «Им собран большой материал, к сожалению почти совершенно неопубликованный»^{21}.

Все это написано вовсе не в плане осуждения или хотя бы критики — такова характерная особенность деятельности А. А. Марущенко. В самом деле, одни входят в историю науки грандиозными раскопками, другие — смелыми гипотезами, третьи — монументальными монографиями, четвертые — и тем и другим одновременно. Марущенко вошел в историю изучения древних земледельцев как первооткрыватель, проложивший путь последующим экспедициям. Так что этот ашхабадский археолог внес свой вклад — и, добавим, немалый — в изучение древней культуры Туркмении. Исследование Джейтуна также связано с его именем.

В 1937 г. от одного из жителей селения Киши Ашхабадского района он получил сведения о том, что в 30 км к северу от Ашхабада есть место, где часто находят кремни — прямо посреди песков. Это песчаный бугор, называемый местным населением Чакмакдаш-бейик, т. е. «возвышение с каменными кресалами». Рядом с ним расположена водосборная яма, именуемая Джейтун. Позднее, когда бугор был обследован и здесь нашли древнее поселение, его так и назвали— Джейтун.

Но тогда, в 1937 г., бугор назывался иначе, и вот до него-то и добрался неутомимый ашхабадский археолог и собрал подъемный материал, свидетельствующий о том, что памятник относится скорее всего к эпохе неолита. В 1944 г. окрестности Джейтуна были обследованы геологами. Но по-настоящему работы на этом поселении начались лишь после создания в 1946 г. ЮТАКЭ — Южно-Туркменистанской археологической комплексной экспедиции, которая сыграла огромную роль в изучении древней и средневековой истории Туркмении. В течение многих лет эту экспедицию возглавлял М. Е. Массон, и в то время, когда он проводил раскопки на Нисе, другой отряд этой же экспедиции — XIV — специально занимался изучением культуры древних земледельцев.

С 1952 г. во главе XIV отряда ЮТАКЭ встал Б. А. Куфтин, и эти работы развернулись на широком фронте. И хотя Б. А. Куфтину удалось поработать в подгорной полосе Копетдага всего один сезон, сделать он успел очень и очень много.

Б. А. Куфтин — советский этнограф и археолог, известный прежде всего своими блестящими археологическими исследованиями в Триалети (Грузия) и получивший Государственную премию СССР (1942 г.) за монографию об этих работах (Археологические раскопки в Триалети. Тбилиси. Т. I, 1941). Приехав в 1952 г. в Туркмению, Б. А. Куфтин с поразительной энергией (особенно удивительной, если учесть его возраст — как-никак 60 лет) и размахом приступил к решению узловых вопросов истории древнеземледельческой культуры. За два месяца, с 9 октября по 10 декабря, его отряд обследовал более 20 поселений, т. е. практически почти все известные в то время памятники первобытнообщинного строя в подгорной полосе Копетдага. «Работа, — писал Б. А. Куфтин, — велась в трех направлениях: а) маршрутных разведок, б) стратиграфических шурфовочных исследований и в) стационарных раскопок крупных строительных площадей»^{22}.

На Джейтуне Б. А. Куфтин побывал дважды, вместе с А. А. Марущенко. Был заложен шурф, прорезавший культурный слой, собран подъемный материал; среди найденных предметов — обратите на это внимание — оказался и вкладыш от серпа. Но А. А. Марущенко даже после этой находки продолжал считать Джейтун лишь временной стоянкой охотников-собирателей диких растений — и ошибся… Куфтин же сразу (и совершенно правильно) охарактеризовал Джейтун как оседло-земледельческий памятник эпохи неолита. Вот его вывод, во многом определивший направление последующих работ: «Этот культурный слой, содержащий в себе образцы керамики с красным ангобом, состоящий из очажных отложений с пятью последовательными уплотненными слоями типа полов, кости животных и кремневые пластинки с обработкой, указывал на существование здесь хотя и недолговечного, но оседлого поселения»^{23}.

С большим подъемом Б. А. Куфтин готовился к обширным раскопкам следующего полевого сезона, когда несчастный случай внезапно оборвал жизнь яркого, талантливого ученого. Случилось это 2 августа 1953 г….

Во главе XIV отряда встал В. М. Массон, приступивший с 1955 г. к раскопкам Джейтуна. Активное участие в них принимали археологи И. Н. Хлопин и В. И. Сарианиди. Именно эта «бригада» и раскопала Джейтун. Раскопки поселения велись в очень тяжелых, изнуряющих условиях. «Часто песчаные бури, — вспоминает В. И. Сарианиди, — на несколько дней прерывали работы — археологам и рабочим приходилось отсиживаться в наглухо застегнутых палатках. Песчаные лавины начисто заметали раскопы. Приходилось по нескольку раз откапывать уже знакомые места. Работе мешала и каракумская жара»^{24}.

Раскопки 1958 г., когда археологи вскрыли центральную часть поселения и получили массовый материал, позволили ввести в науку термин «джейтунская культура», получивший с тех пор широкое распространение. К концу полевого сезона 1963 г. Джейтун был раскопан почти целиком, что дало ценнейшие материалы, составившие эпоху в изучении древнеземледельческих культур Средней Азии. Причем все находки тщательно изучены и опубликованы — наиболее полно в итоговой монографии В. М. Массона «Поселение Джейтун»^{25}.

Так что же мы знаем сегодня о Джейтуне и его обитателях?

Домики из «булок»

«Я раскопал на берегу океана нетронутый курган. Я нашел там, как полагается, — иронизирует в «Острове пингвинов» А. Франс, — каменные топоры, бронзовые мечи, римские монеты и монету в 20 су с изображением Луи-Филиппа I, короля Франции»^{26}.

Археологи, раскопавшие Джейтун, также могли бы сказать, что они на краю пустыни раскопали нетронутое поселение и, как полагается, нашли там различные предметы материальной культуры, за исключением тех, которых там и не должно было быть, — вроде монеты в 20 су… Но кроме этого советские ученые вскрыли и тщательнейшим образом изучили жилые и хозяйственные постройки, а также планировку поселения в целом.

Раскопки Джейтуна показали, что поселение не имело ни улиц, ни площадей, представляя собой хаотическое скопление (так что слово «планировка» можно употреблять лишь условно) небольших однокомнатных домов. Сложены они были из сырцовых кирпичей, вернее, протокирпичей — глиняных «булок», как назвали их археологи. Всего на Джейтуне одновременно существовало не более 30 таких домиков, поражающих удивительным сходством друг с другом.

Дома представляли собой квадратные в плане сооружения таких, например, размеров: 5 × 4,6 м; 5,75 × 5,75 м; 3,75 × 3,5 м. В каждом из них имелся массивный очаг, перед которым нередко находилась небольшая площадка, обнесенная глиняным валиком. Ее обожженная поверхность свидетельствует о том, что сюда выгребали угли. Напротив очага — выступ в стене, а в нем — небольшая ниша. Стены штукатурили глиняно-саманным раствором, т. е. глиной, смешанной с рубленой соломой, и иногда окрашивали в черный или желтоватый цвет; пол выбеливали известкой и красили красной, черной, белой красками. Единственная, пожалуй, разница между домами, не считая размера, заключалась в том, что в одних очаг располагался у северной стены, а в других — у восточной.

«Этот тип домов, — пишет В. М. Массон, — и взаимное расположение отдельных элементов выдерживался с такой последовательностью, что достаточно было в ходе раскопок обнаружить один из составных элементов (дверь, очаг или выступ), чтобы совершенно определенно наметить планировку всего дома, неизменно подтверждавшуюся при дальнейшем вскрытии»^{27}.

Около домов находились хозяйственные постройки и небольшие дворики, окруженные (во всяком случае, некоторые) глиняными заборами. Хозяйственные строения сооружались не столь тщательно, как жилые дома, и часто перестраивались. В них обнаружены ямы (одна имела 80 см в диаметре и глубину 80—100 см), стены которых покрывались глиняно-саманной штукатуркой. Подобные хозяйственные ямы известны на многих древнеземледельческих поселениях Ближнего Востока.

Дома сооружались, как уже говорилось, из глиняных «булок», а перекрывались бревнами. В сечении «булки» были овальными, в поперечнике — 20–25 см, длиной 60–70 см. В глину, из которой изготовлялись протокирпичи, подмешивалась крупнорубленая солома; «булки» также клались на глиняно-саманном растворе.

Возникает вопрос: почему джейтунцы применяли «булки», а не квадратные в сечении кирпичи, явно более удобные в работе? Видимо, такой кирпич — не первый, а минимум второй уровень строительной техники, которая началась именно с «булок». Возможно, что последние имитировали отрезки бревен.

Когда дом ветшал, его обрушивали до высоты 50–60 см. Образовавшуюся груду строительного мусора выравнивали, утрамбовывали, в результате чего получалась строительная площадка, на которой и возводили новый дом. Всего на Джейтуне оказалось три строительных горизонта. Первый (верхний) и второй из них раскопаны полностью, третий же, расположенный непосредственно на песке бархана, вскрыт лишь частично.

Археологи не раз натыкались на отложения песка внутри культурного слоя: пустыня, несомненно, была рядом. Особенно часто такие включения встречаются в северной части поселения, обращенной к Каракумам.

Возможно, именно сильные ветры и побудили джейтунцев сооружать дома без окон (а может быть, тогда их еще просто не знали) и с узкими дверными проемами; вращающихся дверей не было, о чем говорит отсутствие подпятников. Узкий дверной проем, впрочем, мог быть и наследием прошлого: предки джейтунцев жили в пещерах, и чем уже был в них вход, тем легче было отбиваться от нападений хищников. Но, конечно, узкий проем с не меньшей степенью вероятности может свидетельствовать и о стремлении сократить доступ холодного воздуха в помещение, на что обращает внимание В. М. Массон. Дверные проемы наверняка чем-либо закрывались. Это могли быть деревянные щиты, шкуры, тростниковые циновки.

Около очагов во многих домах найдены прокаленные и растрескавшиеся камни. Но зачем джейтунцам нужно было класть камни в огонь очага?

Известно, что многие народы использовали раскаленные камни для приготовления пищи. Такой способ был, например, широко распространен в докерамическом неолите Перу. Раскаленные на огне костра или очага камни опускали в деревянные или кожаные сосуды с водой, которая довольно быстро закипала. В 1974 г. в Литве археолог В. Е. Щелинский на практике продемонстрировал мне весь этот несложный процесс. В сосуд, им же изготовленный из кожи коровы, В. Е. Щелинский с помощью двух палок опускал раскаленный камень. Вода закипала, рыба в ней быстро разваривалась.

Несомненно, однако, что варить пищу, особенно мясо, в глиняном сосуде все же проще. Сосуды из глины у джейтунцев были, но вот котлов для варки пищи у них не оказалось. Более того, у археологов вообще нет данных о том, что джейтунцы использовали глиняную посуду для приготовления пищи на огне. Позже, в энеолите, на других поселениях Прикопетдагской подгорной полосы кухонные котлы уже появились.

Вот, пожалуй, и все, что можно рассказать о домах джейтунцев. Неясным остался только вопрос о назначении той самой небольшой ниши, которую джейтунцы считали необходимым сооружать в выступе стены, причем непременно напротив очага. Ниши эти настолько малы, что поместить в них какой-либо сосуд невозможно. И все-таки ниши эти существовали, да еще притом тщательно окрашивались черной, белой и красной красками.

Обратите внимание на такое довольно-таки странное обстоятельство: на поселении не обнаружено никакого специального культового сооружения. Предметов же культа — статуэток людей и животных — найдено немало. Видимо, полагает В. М. Массон, в каждой семье было свое изображение (статуэтка) божества, которое и помещалось в этой загадочной нише.

Ну а как же с общим святилищем: что же, его вообще не было? На этот вопрос дать точный ответ пока невозможно. Остается лишь предполагать, что такое святилище могло находиться вне поселения.

Таков был неолитический Джейтун с его примитивнейшей архитектурой. Но, как верно подметил В. М. Массон, в этой неказистой архитектуре крылись огромные потенциальные возможности, реализованные позднее в строительстве монументальных храмов и дворцов^{28}. И действительно, на Чагыллы-депе появляется сырцовый кирпич той формы, которая и сейчас принята во всем мире, а на Алтыне уже начинается сооружение храмовых комплексов…

В. И. Сарианиди — московский археолог, принимавший активное участие в раскопках Джейтуна и многих других поселений древних земледельцев Южного Туркменистана, — обращает внимание на другую особенность джейтунской архитектуры — устойчивое сохранение в течение длительного времени ее основных принципов. В своей книге «Тайны исчезнувшего искусства Каракумов» он пишет, что, возникнув по крайней мере в VI тысячелетии до н. э., эти архитектурные принципы устойчиво сохранялись на протяжении всех последующих тысячелетий, являясь типичными для домостроительной техники Востока. «Глина как основной строительный материал, толстые стены, сохраняющие прохладу даже в самый жаркий день, — вот те основные элементы строительной техники, которые в наилучшей степени отвечали условиям сухого, жаркого климата Востока»^{29}.

Мы начали разговор о посуде в связи с находками камней около очагов, да так его и не окончили. Так вот, посуду свою джейтунцы лепили от руки, тщательно заглаживая поверхность сосудов. В глину подмешивалась рубленая солома. Одни сосуды джейтунцы раскрашивали, другие — нет. Расписывали их красной краской, после чего обжигали. После обжига роспись приобретала темно-коричневый или каштановый (реже малиновый) цвет. Рисунок на сосудах весьма простой: как правило, это волнистые линии или нечто похожее на угловые скобки, реже — сетчатый рисунок. Обжиг не очень качественный. Число форм посуды ограниченно: корчаги — сосуды, предназначенные скорее всего для хранения припасов; небольшие чаши; «салатницы».

Последнее название археологи дали четырехугольным сосудам, поразившим их своей странной формой. В самом деле, для гончаров характерно стремление к шаровидным формам — четырехугольную посуду делать труднее. И все-таки джейтунцы лепили именно четырехугольные «салатницы». Зачем? Археологи предполагают, что такие изделия — результат подражания сосудам цокерамического времени, скорее всего деревянной колоде.

Оценивая джейтунскую керамику в целом, В. М. Массон отмечает, что количество ее невелико, формы грубы и архаичны, орнаментация примитивна, словом, это явно первые ступени гончарного мастерства. «На неолитическом Джейтуне, — подводит он итог, — глиняный черепок является более редкой находкой, чем кремневые орудия»^{30}. Последних же действительно множество.

Но прежде чем перейти к рассказу о них, следует представить читателям еще одного исследователя. Надо сказать, что древним земледельцам Южного Туркменистана повезло: в наше время над изучением их культуры работают не только мужчины, но и женщины — даровитые, энергичные, целеустремленные. Видимо, не зря древние земледельцы поклонялись богине-матери…

О палеогеографе Г. Н. Лисицыной мы уже писали; об А. И. Шевченко и Н. М. Ермоловой, изучающих диких и домашних животных, с которыми имели дело древние земледельцы, мы еще будем говорить; теперь же речь пойдет о Г. Ф. Коробковой — исследователе орудий древнего человека.

Г. Ф. Коробкова — ленинградский археолог, участник археологических экспедиций в различные районы Советского Союза и автор многих научных работ. К изучению орудий труда древних земледельцев Средней Азии она применила трасологический метод. Этот вспомогательный метод в археологии разработал известный советский ученый, специалист по материальной культуре древнего человека С. А. Семенов, получивший за свои работы Государственную премию СССР 1974 г. Метод этот заключается в следующем^{31}.

Известно, что на рабочей поверхности орудий труда всегда остаются следы от той работы, которую выполняло данное орудие. Это и заполированная поверхность, и выкрошенность (или затупленность) края, и выбоины, и стертости, и царапины… Любой такой след свидетельствует о характере работы, т. е. о назначении (функции) орудия. Изучаются они под микроскопом, производится микрофотосъемка. Но, рассматривая фотографию, на которой видна покрытая какими-то линиями или выбоинами поверхность каменного орудия, археолог не может определить, в результате чего эти линии и выбоины образовались.

Вопрос решается путем эксперимента. Археологи изготовляют орудия из тех же материалов и тем же способом, каким их создавали люди каменного века. Этими орудиями современный человек, имитируя деятельность своего далекого предка, рубит, пилит деревья (разных видов, обладающих разными механическими свойствами), очищает их от коры, разбивает кости животных, снимает с них шкуры, скоблит их, выделывает кожи, режет мясо, вскапывает землю палками-копалками, жнет каменными и бронзовыми серпами пшеницу и ячмень, обмолачивает зерно, одними орудиями обрабатывает другие…

Естественно, что на этих орудиях, изготовленных сегодня, после их употребления остаются следы работы. Такие орудия также фотографируют, изучают под микроскопом, полученные результаты сравнивают с результатами изучения древних орудий, и это дает возможность точно установить, как и для чего применялись те или другие типы орудий людьми каменного века.

Орудия, изготовляемые археологами, настолько схожи с орудиями, созданными людьми каменного века, что С. А. Семенов, заканчивая в каком-либо месте полевые исследования, в последние годы стал уничтожать орудия, сделанные его сотрудниками. Говорят, что это понадобилось после того, как один местный археолог обнаружил изготовленные и брошенные экспедицией С. А. Семенова орудия, изучил их и написал статью об открытии древней стоянки… Только то, что статья этого археолога попала на отзыв к самому С. А. Семенову, спасло «первооткрывателя» от позора^{32}[3].

С. А. Семенов и его сотрудники побывали в самых различных районах страны и везде проводили эксперименты, о которых рассказано в упомянутых книгах. Если читать об этих экспериментах интересно, то наблюдать за ними интереснее во много раз. Летом 1971 г. в районе села Воронцовки Адлерского района Краснодарского края мне удалось наблюдать, как сотрудники Кавказского опытного археологического отряда Института археологии АН СССР во главе с С. А. Семеновым и Г. Ф. Коробковой проводили эксперименты.

…Ущелье небольшой горной речки. На склонах — роскошный буковый лес, у самого берега — заросли самшита. Влажная, липкая жара… Тишина, только шумит бегущая по камням речушка… На берегу, у валунов, сидят археологи А. Е. Матюхин и В. Е. Щелинский. Оба — полуобнаженные, загоревшие, обросшие, всклокоченные; в руках — крупная речная галька; чуть в стороне — записные книжки и часы, необходимые для хронометрирования всех операций.

Работа археологов, в считанные минуты изготовлявших каменные орудия, рубивших ими деревья, скобливших шкуры животных, производила прямо-таки ошеломляющее впечатление. Судя по этнографическим материалам, документальным кинофильмам, старинным рисункам, все — и приемы, и позы, и движения современных мастеров — ничем (на глаз) не отличалось от действий первобытного человека. И я могу повторить лишь то, что уже как-то писал: ученые хорошо «вжились в роль»^{33}.

Так вот, этот-то трасологический метод Г. Ф. Коробкова и применила для изучения орудий джейтунцев. И, как красочно писал Владимир Орлов, «тубус микроскопа стал нежданно как бы зрительной трубой, позволяющей сквозь даль времен заглянуть в пещерную мастерскую и увидеть тонкие подробности ранней колыбели труда»^{34}.

Подробности, которые удалось установить Г. Ф. Коробковой, оказались действительно «тонкими». Она выяснила, из чего изготовлялись орудия, каково было их назначение, как обрабатывались камень и кость и многое другое… Результаты исследований Г. Ф. Коробкова обобщила в монографии «Орудия труда и хозяйство неолитических племен Средней Азии»^{35}. Что же удалось ей узнать об орудиях джейтунцев?

Прежде всего необходимо сказать, что Г. Ф. Коробкова изучила, по ее словам, «абсолютно все» найденные каменные и костяные изделия джейтунской культуры. А их немало: только на одном Джейтуне за 1957–1964 гг. собрана коллекция в 6669 экз. Ясно, что труд проделан поистине титанический.

Оказалось, что большая часть изделий выделывалась из кремня (97,03 %), а остальные — из кости (1,81 %) и различных мелкозернистых пород камня (1,16 %), прежде всего кремнистого известняка и халцедона. На самом деле, конечно, состав орудий — по материалу — был у джейтунцев несколько иным: ведь до нас не дошли изделия из дерева.

Оказалось также, что индустрия Джейтуна весьма богата и разнообразна как по набору орудий, так и по технике их изготовления. Среди орудий труда мы видим ножи, скребки, серпы, пилки, сверла, скобели, проколки, шилья, отбойники, ретушеры, лощила. Обнаружены также ядра для пращи — небольшие галечки шаровидной формы, оббитые со всех сторон приемом так называемой точечной техники; шлифовальная плитка из мелкозернистого песчаника, использовавшаяся для заточки изделий из камня; обломки зернотерок; прекрасно отшлифованные топорики (кельты) из мыльного камня. Среди орудий больше всего вкладышей серпов (более 34 %) и различных скребков и скобелей (около 27 %).

Индустрия Джейтуна, отмечает Г. Ф. Коробкова, носит микролитический характер и отличается рядом архаических черт (и в самой технике обработки камня, и в изготовлении орудий труда), которые сохранились с мезолита^{36}. Микролиты — это мелкие каменные орудия, иногда геометрических форм (треугольники, трапеции, сегменты). Характерны они для мезолита, но встречаются и в неолите. В. М. Массон подчеркивает, что именно в создании миниатюрных кремневых орудий джейтунцы достигли «подлинной изощренности».

На Джейтуне найдено 350 микролитов; использовались они как вкладыши для составных режущих и метательных орудий. Оставим вопрос о метательных орудиях и остановимся на режущих, прежде всего на серпах. Последние имели для жителей поселения особое значение — ведь они были земледельцами!

Составные серпы изготовлялись, вероятно, так: в деревянной или роговой рукоятке (прямой по форме) вырезался паз, в него вставляли кремневые вкладыши, которые скорее всего как-то закреплялись. Известно, что в Европе и на Ближнем Востоке это делалось с помощью битума.

С. А. Семенов заинтересовался вопросом, прочно ли битум удерживает вкладыши в рукоятке? Были изготовлены серпы по образцу древних составных и в районе Дубингай (Литовская ССР) проведены эксперименты. За шесть часов работы был срезан камыш (высотой более 2,5 м и диаметром 8–9 мм) на площади 312 кв. м двумя серпами, в которых кремневые вкладыши были закреплены битумом. За это время из прямого (деревянного) серпа не выпало ни одного вкладыша, а из изогнутого (рогового) выпало два. Такими же серпами срезали ивовые и березовые ветки до 8 мм в диаметре^{37}. Как видите, битум достаточно прочно удерживает вкладыши в ручке серпа. Так что если джейтунцы действительно закрепляли в своих серпах вкладыши с помощью каких-либо смол, то они имели вполне надежные орудия для уборки урожая.

Из других кремневых орудий стоит обратить внимание на боковые скребки для обработки шкур животных; на резчики-скобели, которыми резали и скоблили деревянные изделия; на пилки (ими пилили камень, раковины, кость, дерево); на вкладыши ножей (составными ножами разделывали туши убитых животных). Из кости изготовляли прежде всего скоблящие орудия. Так, из лопаток животных делали орудия для скобления кожи, а также и для ее лощения (лощила); из кости же выделывались шилья и иглы.

Интересно, что орудия труда распределены по поселению довольно равномерно; видимо, их выделывали практически в каждой семье. И еще любопытный факт: среди найденных на Джейтуне предметов почти полностью отсутствуют отщепы с галечной поверхностью. Отщепы — это осколки, отбитые от кремня рукой человека. Раз отщепов с галечной, т. е. естественной, поверхностью нет, значит, первичная обработка кремня производилась не в Джейтуне. Как предполагает Г. Ф. Коробкова, это делалось в районе месторождения, а на поселение приносили уже готовые к расщеплению нуклеусы.

Нуклеус — кусок кремня (или какого-либо другого камня), от которого отбивались или отжимались отщепы или ножевидные пластины, а уже из них выделывались различные орудия. Нуклеусы использовались на Джейтуне до самой последней возможности. Вероятно, отсутствие поблизости качественного кремня, трудность его добычи и заставляли джейтунцев бережно относиться к сырьевым ресурсам. «Экономное, предельное использование сырья и орудий труда, — пишет Г. Ф. Коробкова, — становится характерной чертой джейтунской индустрии»^{38}.

Откуда же джейтунцы получали кремень? Скорее всего его добывали где-то в Копетдаге; там же, видимо, производили первичную обработку, а на Джейтун. приносили полуфабрикаты — нуклеусы. Однако никаких каменоломен джейтунцев в Копетдаге пока не найдено.

Вот, пожалуй, то главное, что хотелось рассказать об орудиях джейтунцев. Как вы помните, чаще всего среди орудий попадаются вкладыши для серпов. Что же ими жали? И где? Ведь сейчас здесь барханы…

Что они сеяли и кого разводили

Просто так посреди песков пшеницу не посеешь — нужна вода. В великой полосе пустынь, «которая тянется от Сахары через Аравию, Персию, Индию и Татарию вплоть до наиболее возвышенной части азиатского плоскогорья, — писал Ф. Энгельс в письме К. Марксу 6 июня 1853 г, — Первое условие земледелия… — это искусственное орошение…»^{39}. Откуда же брали воду джейтунцы?

А она у них была, и притом в достаточном количестве. Об этом говорит и сам факт длительного существования поселения на одном месте; и состав растительности — типично тугайной; и находки серпов, зерен пшеницы и ячменя; и огромное количество соломы, добавлявшейся в глину, которая шла на строительство, ремонт домов и изготовление посуды. Только на возведение стен жилых домов Джейтуна (без учета хозяйственных сооружений) потребовалось, по расчетам В. М. Массона, 10 т самана. А солома — такой же продукт земледелия, как и зерно, и чтобы она появилась, также нужна вода.

Вопрос с водой оказался достаточно трудным, и для его решения потребовались усилия представителей трех наук: геолога (Л. Г. Добрин), археолога (В. М. Массон) и палеогеографа (Г. Н. Лисицына). В результате изысканий было установлено, что во времена существования Джейтуна воды Карасу, небольшой речушки, стекающей с Копетдага, проникали на север дальше, чем в наши дни. Сейчас воды этой речки целиком разбираются на орошение уже в среднем течении, в древности же ее дельта находилась недалеко от Джейтуна.

К югу от поселения тянется песчаная гряда, в которой были обнаружены пропилы. Именно по ним-то воды Карасу в древности и прорывались на север. Затем, следуя уклону местности, они поворачивали на запад и разливались на ровном месте прямо перед Джейтуном, к юго-востоку от поселения. Сейчас место прошлых разливов Карасу представляет собой отакыренное понижение, поросшее верблюжьей колючкой, а некогда именно здесь находились поля джейтунцев. Почвенный шурф, заложенный тут в 1962 г. Г. Н. Лисицыной, показал, что под современной такырной почвой находится древний почвенный слой толщиной 85 см.

Одно из древнейших на нашей планете, поле джейтунцев обрабатывалось и орошалось самыми примитивными способами. Вопрос о том, как джейтунцы орошали поля, был предугадан за три десятилетия до первых раскопок на Джейтуне. Это научное предвидение связано с именем талантливого советского инженера-ирригатора Д. Д. Букинича. Изучив труды экспедиции Р. Пампелли, собрав материалы на поселениях Анау и Намазга-депе у Каахки и опираясь на глубокое знание современного ему земледелия Средней Азии, Д. Д. Букинич пришел к выводу, что первым было так называемое «сбросовое орошение», которое теперь принято именовать лиманным.

Напомним, что под лиманами понимаются не только расширенные устья рек, превратившиеся в мелководные заливы (например, всем известные черноморские и азовские лиманы), но и скопления талой воды в понижениях местности. Эти мелководные озера, образующиеся весной, летом пересыхают. Отсюда и понятие лиманного орошения, под которым подразумевают глубокое одноразовое увлажнение почвы весной водами местного стока.

Д. Д. Букинич, изучая лиманное орошение в Туркмении, пришел к выводу, что первые посевы в предгорьях Копетдага производились в полосе так называемых затихающих вод, на такырах. Речки, стекающие с гор, образовывали в подгорной полосе широкие разливы; здесь отлагался плодородный ил, принесенный полой водой. Достаточно было оградить участок земли на месте такого разлива небольшими валиками для удержания воды — и участок становился орошаемым полем.

Этот примитивнейший способ орошения сохранялся кое-где в Туркмении до 20-х годов нашего столетия. Д. Д. Букинич сам наблюдал, как после паводка по влажной почве разбрасывались зерна пшеницы. «При исключительных паводках, или снегах, — писал он, — местность не может подвергнуться сильному затоплению, так как начинает проявляться регулирующее действие песков, впитывающих огромное количество сброшенной воды. Человек на таких залитых глинистых такырах пострадать не может — он только заберется на свой курган или ближайший бархан и выждет, пока жаркое солнце пустыни быстро высушит разлившееся море воды»^{40}. Ну чем не описание Джейтуна, сделанное человеком, который, еще раз подчеркнем это, ничего не знал о нем?!

Исследования последних десятилетий показали, что Д. Д. Букинич оказался прав, и нам остается только поражаться глубине его научного предвидения, сделанного на основе небольшого количества фактов. Идея Д. Д. Букийича о лиманном орошении оказалась той путеводной нитью, с помощью которой удалось выбраться из лабиринта фактов, полученных при изучении хозяйства древних земледельцев Южной Туркмении.

Но если мы знаем, как джейтунцы орошали поля, что они сеяли и как убирали урожай, то неясным остается вопрос о способах обработки почвы. Дело в том, что ни лопаты, ни мотыги, ни сохи, ни плуга на Джейтуне не найдено. Что ж, может быть, его жители просто разбрасывали по влажной земле зерна злаков, как это делалось кое-где еще в 20-х годах XX в.?

Такую возможность нельзя было исключить до тех пор, пока на Чагыллы-депе и Вами не нашли каменные диски диаметром 11–45 см с отверстием в центре; после этого мысль археологов обратилась к палке-копалке. Трасологическим методом было доказано, что каменные диски с дыркой — это утяжелители для палки-копалки. Следовательно, она у джейтунцев была, и именно ею-то и вскапывалось поле (деревянные палки-копалки, естественно, не сохранились).

Интересно, что на Джейтуне утяжелители не найдены. Значит, жители этого поселения пользовались палкой-копалкой без них. Такие палки известны у ведда, австралийцев, индейцев Северной и Южной Америки. Утяжелители появились лишь на поздней стадии развития джейтунской культуры, изобретенные каким-то неизвестным нам техническим гением с Чагыллы-депе, Вами или какого-либо еще поселения.

Насчет технического гения сказано не ради красного словца.

Плоское каменное кольцо с дыркой посередине — действительно блестящее техническое новшество, резко повысившее производительность труда древних земледельцев. Так что это был, конечно, гораздо более значительный факт в развитии техники, чем, скажем, переход от одной модели самолета к другой в наше время.

То, что использование утяжелителя давало значительный эффект, доказано экспериментами. Г. Ф. Коробкова в своей книге «Орудия труда…» рассказывает, что археологи, работая палками-копалками то с утяжелителями, то без них, убедились в том, насколько повышается производительность труда с применением утяжелителей.

Следующим крупным техническим новшеством было появление каменной мотыги: в 1967 г. это орудие найдено на Чакмаклы-депе. Однако находка относится уже не к неолиту, когда процветал Джейтун, а к более поздней эпохе — к энеолиту. Отсутствие мотыг у джейтунцев настораживает, ибо в то же время в Хассуне (Ирак) и в Сиалке (Иран) земледельцы уже пользовались этим орудием. Трудно решить, в чем тут дело: то ли мотыги чисто случайно не сохранились на Джейтуне, то ли техника здесь была более застойной в своем развитии, чем у соседних племен, то ли она развивалась иными путями.

Каменные топоры. Джейтун. Неолит

Каменный кетмень. Чакмаклы-депе. Энеолит

Каменная мотыга из Чакмаклы оказалась прообразом того среднеазиатского кетменя, который, став железным, дожил до наших дней. «Употребление кетменя при различных земляных работах положительно универсально… — писал В. И. Масальский. — Кетмень заменяет плуг, лопату, заступ, лом, сапку и т. п.; им устраиваются грядки и валики и проводятся оросительные борозды и каналы; он служит для уничтожения корки или так называемого спекания на лессовой почве и для ее разрыхления, для выкапывания сорных трав и мотыжения посевов, для постройки запруд, рытья ям, выравнивания дорог и проч.»^{41}.

Сейчас кетмень во многом вытеснен машинами, но там, где приходится применять ручной труд, он и в наши дни остается незаменимым орудием в условиях Средней Азии. Думается, что и древние земледельцы Южного Туркменистана использовали свои каменные мотыги не менее широко, чем их потомки — железные кетмени.

Учитывая все сказанное, можно реконструировать примерно такую картину земледельческих работ в Джейтуне: весной Карасу разливалась и около Джейтуна возникало мелководное озеро, быстро высыхающее под жаркими лучами южного солнца. После того как вода испарялась, влажную почву разрыхляли палками-копалками и засевали пшеницей и ячменем. Когда зерновые поспевали, их жали составными серпами, обмолачивали, веяли и сушили, но какими способами все это делалось, мы пе знаем. Затем зерно доставляли в поселение. В чем? Возможно, в глиняных сосудах, но скорее в плетеных корзинах.

Меньшая часть зерна рушилась в ступах и затем растиралась на зернотерках, после чего из растертого зерна (муки? или это еще была не мука?) пекли хлеб. Но вполне возможно, что зерно до рушения обжаривалось: ранние формы культурных злаков отличаются твердой оболочкой, отделить которую не так-то легко. Недаром на раннеземледельческих поселениях археологи находят так много обгорелых зерен. Возможно, что хлеб в то время вообще еще не выпекали, а после растирания зерно употреблялось в виде каши.

Большую же его часть надо было хранить длительное время, до следующего урожая. Возможно, зерно держали в крупных сосудах (корчагах), но скорее в ямах, обмазанных глиной. Туркменский археолог О. Бердыев отмечал, что хранение зерна в таких ямах практикуется и поныне населением Южного Туркменистана, причем зерно в них не портится.

Как уже не раз говорилось, основными зерновыми культурами у джейтунцев были пшеница и ячмень. Так как в подгорной полосе эти злаки не произрастают, то джейтунцы, видимо, принесли их с собой, со своей прародины. Ведь район обитания их предков был в то же время и одним из центров происхождения культурных растений. Детально проблему таких центров разработал выдающийся советский биолог, путешественник и общественный деятель Н. И. Вавилов.

Талантливостью, разносторонностью дарований, широтой интересов Н. И. Вавилов чем-то напоминал П. П. Семенова-Тян-Шанского. Н. И. Вавилов был генетиком и селекционером, географом и путешественником, президентом ВАСХНИЛ и президентом Всесоюзного географического общества, создателем уникальной мировой коллекции культурных растений Всесоюзного института растениеводства (ВИР) и членом ВЦИК. Он был автором «Закона гомологических рядов в наследственной изменчивости» и многих работ по происхождению культурных растений. Блестящие научные работы, многочисленные (и весьма результативные) экспедиции, яркость таланта, высокая принципиальность — все это создало Н. И. Вавилову мировую известность. «Многогранность его научных исследований, — пишет советский селекционер, академик ВАСХНИЛ Н. А. Майсурян, — позволила Н. И. Вавилову поднять в науке такие мощные пласты, разработка которых была посильна только его научному гению»^{42}.

Н. И. Вавилов прозорливо связал вопросы происхождения домашних животных и культурных растений с проблемой возникновения древних цивилизаций. Он писал: «Проблема происхождения домашних животных так же, как происхождения культурных растений, связана с историей народов: она есть часть истории материальной культуры… география первобытных цивилизаций мира совпадает в значительной мере с географией мирового распределения первоисточников культурных растений»^{43}.

Н. И. Вавилов установил, что центры происхождения культурных растений находятся в горных районах; среди семи таких центров он выделил и Юго-западно-азиатский, куда включил Малую Азию, Кавказ, Иран, Афганистан, Среднюю Азию и Северо-Западную Индию. Здесь, полагал Н. И. Вавилов, возникли многие виды пшеницы, ржи, различные зернобобовые, дыня, лен, ряд плодовых культур и овощей, так что один этот центр дал около 14 % всех культурных растений, используемых человечеством.

В более поздней работе он разделил этот центр на два — Среднеазиатский и Переднеазиатский. В последний Н. И. Вавилов включил Малую Азию, Закавказье, Иран и горы Туркмении. В списке культурных растений этого очага (или центра) числится 84 растения. Заканчивая главу о Переднеазиатском очаге происхождения культурных растений, Н. И. Вавилов писал: «Этот очаг замечателен прежде всего исключительным богатством видов культурных пшениц… В Передней Азии сконцентрирован мировой потенциал европейского плодоводства… Новейшими данными показано, что все мировое виноградарство, весь основной ассортимент винограда заимствованы из Передней Азии… Из Передней Азии ведут свое начало важнейшие кормовые травы»^{44}.

В рассказе о Копетдаге мы уже перечисляли растущие там плодовые деревья и кустарники, многие из которых были впоследствии введены человеком в культуру; к ним остается теперь добавить встречающиеся в этих же горах дикую пшеницу и дикий ячмень, лен и люцерну, клевер и различные огородные растения. И сейчас в Копетдаге можно видеть заросли дикого ячменя, местами образующего сплошной покров. А к востоку от этих мест, недалеко от афганской границы, дикого ячменя так много, что до Великой Октябрьской социалистической революции русские переселенцы пытались даже косить и обмолачивать его. Этому, однако, мешали ломкость колосьев и небольшие размеры зерен; зато дикий ячмень с успехом использовался как кормовое растение.

Так что предки джейтунцев жили, можно сказать, среди зарослей дикого ячменя и дикой пшеницы, зерна которых они собирали и использовали в пищу; когда же обитатели гор двинулись на поиски лучших мест, они захватили с собой и зерна этих злаков. Так пшеница и ячмень попали в Прикопетдагскую подгорную полосу.

Итак, Южный Туркменистан не случайно оказался одним из тех мест на земном шаре, где земледелие возникло в глубокой древности. Этому способствовали и благоприятные природные условия, и наличие племен охотников-собирателей, находящихся на достаточно высоком уровне развития и готовых поэтому сделать следующий шаг — перейти к земледелию и скотоводству.

Переход к земледелию — один из главных факторов, способствовавших росту производительности труда и накоплению богатств. Земледелие стало более надежным источником получения пищи, нежели охота, рыболовство и собирательство, почему переход к нему сразу же сказался на численности населения: оно стало возрастать быстрее, чем при присваивающем хозяйстве. Наконец, регулярное употребление в пищу продуктов земледелия имеет огромное значение для человеческого организма, который с этими продуктами получает большое количество столь необходимых ему углеводов.

Переход к земледелию важен еще и потому, что он дал мощный импульс развитию знаний и в конечном счете способствовал появлению современной науки. Занятие земледелием невозможно без знания того, как и когда сменяются времена года, без некоторых, пусть самых элементарных, познаний в почвоведении и агрономии, метеорологии и ботанике, без создания календаря и первых ростков астрономии. Не случайно поэтому, что именно земледелие стало основой всех высокоразвитых культур и возникших на их базе цивилизаций.

Но, оказывая такое могучее воздействие на все стороны жизни людей, земледелие — при том уровне развития культуры — неизбежно должно было восприниматься не только как некое реальное явление, но и как нечто сверхъестественное, дарованное богом, а потому и зависящее от него.

Недаром все земледельческие народы с поразительным единодушием считали земледелие даром богов. Древние вавилоняне верили в Таммуза — бога зерна и плодородия, подателя влаги и жизни; древние египтяне считали, что Осирис, бог умирающей и воскресающей природы, был и богом зерна. Как говорится в одном древнем тексте, Осирис принес людям «всемирный свой злак и пищу»^{45}. В Ветхом завете можно прочитать, что бог дал людям «всю зелень травную в пищу» (Бытие, 1,30). Деметра, рассказывали в своих мифах древние греки, научила людей возделывать нивы, дала им семена пшеницы, за что и почиталась как богиня плодородия и земледелия…

Такого рода преданий и мифов известно множество, но и сказанного достаточно, чтобы почувствовать все то почитание, которым наши предки окружали земледелие. И это, в общем, легко понять, ибо, как говорится в уже цитированном древнеегипетском тексте, именно Осирис «вводит сытость и являет себя в виде воды. Все дышат, сердца ликуют, утробы радуются, все молятся, все прославляют красоту его… Велика любовь к нему у всех»^{46}.

Вот эта-то «сытость» и могла появиться лишь в результате перехода к земледелию, ибо только оно давало «неограниченное для тогдашних условий увеличение жизненных припасов», — отмечал Ф. Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»^{47}. Не понимая естественной закономерности возникновения земледелия, люди отлично понимали в то же время все его значение, что и являлось причиной обожествления.

Верили в божество плодородия и джейтунцы, но как они его называли, мы не знаем: письменности у древних земледельцев Южного Туркменистана не было. Изображения же его, точнее, ее, богини плодородия, в большом количестве встречаются на всех поселениях подгорной полосы. Мы еще не раз будем говорить об этих статуэтках, когда перейдем к духовной жизни, а сейчас обратимся к другой важнейшей отрасли сельского хозяйства — скотоводству.

Для его развития в подгорной полосе были все условия. Ведь этот район находится в том самом Старом Свете, который, по словам Ф. Энгельса, «обладал почти всеми поддающимися приручению животными…»^{48}.

Зоолог А. И. Шевченко, проведя анализ остеологических материалов с Джейтуна, установила, что жители этого селения использовали мясо и шкуры многих животных, и поныне обитающих в тех местах. Но, пишет она, «следует сказать, что у нас нет доказательств, прямо свидетельствующих о наличии среди исследованного материала одомашненных животных»^{49}, за одним исключением — собаки: у джейтунцев они, бесспорно, были, как, впрочем, и у их предполагаемых мезолитических. предков в Прикаспии.

Однако сама же А. И. Шевченко пишет далее, что, возможно, кроме собаки были одомашнены еще два вида — коза и овца. Кости этих животных дают в совокупности почти 70 % всех костей, найденных на Джейтуне. Отличать кости коз от костей овец трудно, почему их и считают нередко вместе, но на Джейтуне преобладали все же козы. Или, точнее, безоаровые козлы, как они и обозначены в цитированной работе А. И. Шевченко. В Копетдаге и сейчас обитают безоаровые козлы и дикие бараны — предки наших коз и овец. Неясно только, когда безоаровый козел и дикий баран были одомашнены. И все-таки кое-что ученым удалось узнать.

Изучая кости безоаровых козлов, найденных при раскопках Джейтуна, А. И. Шевченко обратила внимание на то, что некоторые фрагменты роговых стержней козлов отличаются хотя и слабым, но положительным скручиванием. Известно, что наличие положительного скручивания — один из признаков одомашнивания.

А. И. Шевченко считает также, что предком джейтунской овцы был азиатский муфлон — один из видов дикого барана, хотя прямых доказательств этому тоже нет. То, что у джейтунцев уже были домашние овцы, подтверждается одним косвенным признаком. Судя по собранным костям, среди овец и коз на Джейтуне явно преобладали молодые особи, а это служит достаточно убедительным (хотя, повторяем, и не прямым) доказательством того, что эти животные или были одомашнены, или находились в процессе одомашнивания. По морфологическим же признакам уловить начальную стадию одомашнивания практически невозможно, ибо они еще только-только начинали проявляться.

Другой зоолог, много работавший в области видового определения животных Южной Туркмении в интересующую нас эпоху, — Н. М. Ермолова, также полагает, что овцы и козы были одомашнены там же, в Южной Туркмении, и происходят они соответственно от диких баранов и безоаровых козлов Копетдага^{50}.

Однако В. И. Цалкин не согласился с приведенными выше соображениями и в своей интересной работе о происхождении домашних животных дал иное решение этой проблемы^{51}. Он полагает, что джейтунцы действительно имели домашних коз и овец, но только одомашнены эти виды были вовсе не в Туркмении. По его мнению, коза была одомашнена в Передней Азии и уже, так сказать, в готовом виде попала к джейтунцам. Это, конечно, могло быть и так, но могло быть и иначе: ведь факт процесса доместикации безоарового козла на Джейтуне твердо установлен А. И. Шевченко. Но с овцой В. И. Цалкин скорее всего прав. И вот почему.

Количество хромосом у всех домашних овец — 54, а у диких баранов Южной Туркмении — 58. Дикие же бараны Передней Азии имеют те же 54 хромосомы, что и домашние овцы. Следовательно, полагает В. И. Цалкин, овца была одомашнена в Передней Азии (скорее всего в IX тысячелетии до н. э.) и оттуда постепенно распространилась по всему миру.

Исследования хромосом диких баранов, проведенные группой зоологов во главе с Н. Н. Воронцовым^{52}, подтвердили правоту В. И. Цалкина. До последнего времени в вопросе о числе видов диких баранов существовал порядочный разнобой — их насчитывали от 1 до 17. Исследование хромосомных наборов показало, что дикие бараны в Европе и Передней Азии имеют 54 хромосомы, в районах от Каспия до Памира — 58 хромосом, а далее, от Памира до Хингана (включая горы Центральной Азии), — 56 хромосом. Таким образом, с неизбежностью следует вывод, что существуют лишь три вида диких баранов. Поскольку у домашней овцы 54 хромосомы, то она произошла не от горных баранов Средней Азии (имеющих 58 хромосом), а от баранов Европы и Передней Азии с их 54 хромосомами. Так как наиболее древние кости домашней овцы обнаружены в Передней Азии, то именно там, где-то на западе Ирана, она и была одомашнена.

Тут, однако, возникает одно затруднение. Вспомним, что у безоаровых козлов с Джейтуна отмечены признаки доместикации, а среди костей многие принадлежат молодым особям. «Сам факт обилия молодых животных в остатках овец и коз из раскопок Джейтуна, — пишет В. И. Цалкин, — вряд ли может вызвать какие-либо сомнения, а это обстоятельство служит одним из косвенных указаний на наличие домашних особей»^{53}. Словом, складывается впечатление, что именно в это время и в этом месте происходило одомашнивание козы и овцы. Но, как уже говорилось, несовпадение хромосомных наборов говорит против доместикации овцы в Южной Туркмении.

Известно, что домашняя коза обнаружена в докерамических слоях Иерихона и Джармо (VII тысячелетие до н. э.), а овца, по словам В. И. Цалкина, была, возможно, одомашнена даже в IX тысячелетии до н. э. «Иными словами, — делает он вывод, — все упомянутые виды появляются в Передней Азии по крайней мере на 1–2 тыс. лет ранее, чем в Южной Туркмении, — срок достаточно, надо полагать, длительный, чтобы домашнее животное могло быть расселено человеком на значительные расстояния»^{54}.

Если мы встанем на эту точку зрения, то получится явное противоречие: в Передней Азии, где происходила доместикация овцы и козы, находят кости уже домашних животных, а в Туркмении, куда эти животные попали через одну-две тысячи лет, они почему-то оказываются находящимися на самой ранней стадии доместикации. Казалось бы, за прошедшие тысячелетия овца и коза должны были стать, если так можно сказать, еще более домашними по морфологическим признакам, а мы видим обратную картину: ослабление этих признаков в Джейтуне по сравнению с поселениями Передней Азии.

Может быть, доместикация козы и овцы происходила все-таки в разных местах? Может быть, человек пытался одомашнить диких баранов, принадлежащих к разным видам? Может, единый для всех современных домашних овец набор хромосом свидетельствует лишь об итоге длительного соревнования, в котором этот вид вытеснил из хозяйства другие?

Предположим, что процесс одомашнивания овцы в Прикопетдагской подгорной полосе не успел зайти слишком далеко (о чем свидетельствуют находки на Джейтуне) и был прерван появлением в этом районе уже давно одомашненной овцы из Передней Азии с ее 54 хромосомами. Это могло быть вызвано миграциями населения, усилением контактов между племенами или какими-то другими событиями. Возможно, что джейтунцам показалось более выгодным разводить завезенную Овцу вместо местной, в результате чего местная, 58-хромосомная овца была заменена переднеазиатской, 54-хромосомной. Тогда будет понятно, почему на Джейтуне процесс доместикации только-только начинался и почему в то же время мы имеем сейчас в этом районе не 58-, а 54-хромосомных овец. История знает примеры, когда человек одомашнивал какое-то животное (например, антилопу в Древнем Египте), но затем оно по каким-то причинам не удерживалось в хозяйстве.

Все это, конечно, не более чем предположения. Знаем же мы лишь то, что джейтунцы имели три вида домашних животных: козу, овцу и собаку. Мы практически не имеем достоверных фактов о формах скотоводства. Не будет, однако, большой ошибкой предположить, что скотоводство было пастбищным. Кормов в подгорной полосе всегда хватало, тем более в джейтунскую эпоху, когда климат был немного мягче, а подгорная полоса шире.

Несомненно, однако, что мяса и шкур домашних животных джейтунцам не хватало, так как они продолжали, подобно своим предкам, активно заниматься охотой.

На водопоях Карасу

На кого же, как и с каким оружием охотились джейтунцы?

Определение А. И. Шевченко костей, найденных при раскопках Джейтуна, говорит о том, что жители поселения добывали джейранов, куланов, кабанов, волков, лисиц, диких (мелких) кошек и зайцев. Так как вопрос об овцах и козах до конца не ясен, то мы можем отнести этих животных и к домашним и к диким формам. Возможно, джейтунцы уже имели домашних овец и коз, но продолжали в то же время охотиться на их диких сородичей. В таком случае перечень зверей, добываемых на охоте, следует пополнить дикими баранами и безоаровыми козлами.

Перечень этот не случаен. Ведь в него входят типичные животные подгорной полосы, и поныне обитающие в этом районе; за прошедшие тысячелетия изменилось лишь то, что кулан здесь к настоящему времени выбит, а дикие бараны и козлы оттеснены в труднодоступные для человека горные районы.

За то, что список не случаен, говорит и другое: если мы посмотрим, на кого охотились жители других поселений подгорной полосы, то увидим, что в неолите, энеолите и бронзе перечень дичи практически не менялся — колебалось лишь процентное соотношение между добываемыми видами.

Действительно, работами Н. М. Ермоловой установлено, что древние земледельцы Южного Туркменистана добывали таких животных, как кулан, джейран, безоаровый козел, дикий баран, волк, кабан, сайга, лисица; найдены также кости каких-то птиц. Разница явно случайная: на Джейтуне не найдено костей сайги и птиц, а на других памятниках — диких кошек и зайцев. Все различия приходятся или на те виды, кости которых плохо сохраняются (птицы), или на те, которые были второстепенными объектами охоты (сайга, дикие кошки, заяц), т. е. их добывалось настолько мало, что вероятность нахождения остатков этих животных крайне незначительна. Основные же объекты охоты (кулан и джейран среди копытных и волк среди хищных животных) представлены почти на всех поселениях подгорной полосы.

Любопытно, что такие хищники, как леопард, самое обычное животное Копетдага (а в прошлом и подгорной полосы), и похожий на него гепард, характерный обитатель равнин Туркменистана, не входили, по-видимому, в число объектов охоты, так как их кости (как и кости третьей крупной кошки этого региона — тигра) не найдены ни на одном из поселений древних земледельцев.

В то же время обитатели Прикопетдагской подгорной полосы знали леопарда (или гепарда), ибо изображение какой-то (дать точное определение вида на керамике не так-то просто) из этих кошек встречается на расписных сосудах Кара-депе. На поселении же Песседжик-депе, существовавшем в джейтунскую эпоху, на стене дома обнаружена роспись с поразительным по реализму изображением стоящего леопарда. Так что крупных кошек джейтунцы, несомненно, знали, но костей этих хищников, повторяем, не найдено. На этой загадке мы остановимся в главе, посвященной Кара-депе, а теперь перейдем к орудиям охоты.

Лук и стрелы появились в мезолите (а может быть, и несколько раньше); в неолите они широко распространились по земному шару. Были они — почти наверняка — и в Джейтуне, хотя обычных кремневых наконечников стрел здесь и не найдено. Раз не было обычных наконечников, значит, джейтунцы использовали стрелы с наконечниками из геометрических микролитов. Это мог быть и один микролит (скажем, треугольной формы), и несколько, из которых изготовляли составные наконечники. Такие стрелы с микролитами в качестве наконечников обнаружены в Дании, причем в торфянике сохранились даже деревянные древки стрел.

Археологи предполагают, что в качестве охотничьего оружия джейтунцы применяли и пращу, ядра для которой найдены как на Джейтуне, так и на других поселениях подгорной полосы.

Так как не сохранилось никаких свидетельств, как именно охотились джейтунцы, нам остается лишь высказать некоторые предположения. При этом мы будем опираться на такие данные, как природные условия; поведение и биология животных, с которыми имели дело джейтунские охотники; возможности оружия; некоторые этнографические и исторические параллели. Начнем с безоаровых козлов и диких баранов.

Если джейтунцы охотились на них в холмистых предгорьях, то там возможна была охота с подхода. Что-либо определенное об этом сказать, однако, невозможно, ибо мы не знаем силу боя джейтунских луков и потому не можем хотя бы примерно прикинуть, насколько близко нужно было подбираться к животным. Но в предгорьях, среди холмов, возможна и охота загоном. Группа пеших загонщиков вполне могла нагонять стада диких баранов или козлов на затаившихся стрелков.

Если же безоаровые козлы и дикие бараны обитали в те времена и на подгорной равнине, скажем в окрестностях того же Джейтуна, то там пеший загон был, несомненно, более трудным делом: на безлесной равнине для загона требуется много людей, а джейтунцев всего-то было человек полтораста. Зато на равнине, в степях и пустынях, все копытные жестко привязаны к водопоям, где их добывать легче всего, или стреляя из луков, или используя какие-либо ловушки.

Переходя к охоте на типичных животных степей и полупустынь — джейранов и куланов, следует сразу же исключить конную охоту, столь широко распространенную в последующие эпохи, так как лошадей у джейтунцев не было. Как же в таком случае они могли добывать джейранов и куланов?

В. И. Сарианиди так описывает охоту джейтунцев на джейранов. Ночью, пишет он, разведчик выследил место отдыха джейранов среди барханов. Днем, когда жара «пригнула» стадо к земле и «разомлел вожак», охотники подползли к месту отдыха джейранов «с подветренной стороны» и устроили избиение, после которого спаслась только часть стада — остальные животные достались охотникам^{55}.

Такая картина охоты представляется нереальной. Во-первых, охотиться в полдень, в туркменскую жару, практически невозможно (особенно «подползать»). Во-вторых, даже если бы это было физически выполнимым, то добыча была бы весьма небольшой: ведь стадо не могло быть окружено, учитывая малочисленность джейтунцев. К тому же подбираться приходилось, по словам В. И. Сарианиди, лишь с «подветренной стороны» (что несомненно), но никак не со всех сторон, так что об окружении не могло быть и речи. А раз так, то после первого же залпа стрелами стадо должно было умчаться. Большое же число животных сразу на месте не уложишь: совершенно нереально, чтобы группа охотников одновременно вышла («выползла») на исходную позицию; чтобы перед всеми оказались бы звери в удобном для стрельбы положении; чтобы, наконец, все охотники попали каждый в убойное место того животного, в которое они целились… Повторить же выстрел из лука в таких условиях нельзя, ибо животные после первой же тревоги моментально умчатся, включая, кстати, даже и тяжелораненых: джейраны очень крепки на рану.

Исходя из сказанного, можно предположить, что охота велась совсем иначе. Все было гораздо и проще и легче. Хорошо известно, что джейраны и куланы в жаркое время года регулярно посещают водопои. Поэтому охота скорее всего там и велась, тем более что подкараулить этих зверей у воды не столь уж сложно. И в этом смысле, как мне кажется, охота на джейранов и куланов в эпоху неолита ничем в принципе не отличалась от охоты в последующие времена, включая и начало нашего столетия. Вот что рассказывает в своих очерках один русский охотник, стрелявший джейранов почти точно в тех местах, где на них охотились и джейтунцы.

«Джейраны, в общем, строго придерживаются одного и того же места водопоя и пастьбы… Поэтому охотник засветло выбирает удобное место для засады, огораживает его бурьяном или же вырывает яму, в коей и сидит»^{56}. «Джейраны, томимые жаждой, целыми стадами ночью подходят к степным станциям и попадают под выстрелы из засад. Несмотря на трудность ночной стрельбы, случаи добыть за ночь 2–3 джейранов на ружье не редкость. На некоторых станциях вблизи Ас-хабада, например Баба-Дурмазе, такие ночные охоты в летние месяцы прошлого года производились почти ежедневно»^{57}. «Трудно себе представить то огромное количество джейранов, которое ежегодно убивалось, и главным образом на ночных охотах»^{58}. Дневная же охота настолько «трудна», что «очень мало» кто ею занимается^{59}.

Обратите внимание на следующие важные обстоятельства: 1) способ охоты — засидка у водопоя ночью; 2) сравнительная легкость охоты; 3) ее добычливость, которая объясняется безнадежным, в сущности, положением джейранов (они все равно должны идти на водопои, число которых в этих местах ограниченно).

Смените декорации — и вы легко себе представите вместо охотника с двустволкой или винтовкой джейтунца, спрятавшегося в камышах или тугаях Карасу с луком (именно с луком: размахивать в засидке пращой— значит наверняка распугать всю дичь).

Даже в начале XX в. в подгорной полосе было еще так много джейранов и куланов, что их стада, по словам Б. И. Масальского, иногда можно было видеть даже из окон проходящих поездов. Уж наверное, в VI–V тысячелетиях до н. э. этих копытных насчитывалось не меньше, а больше и к тому же они были, естественно, менее осторожны. Можно поэтому предположить, что джейтунскому охотнику, хорошо знающему все водопои на Карасу, ничего не стоило подстеречь джейранов и убить одного или нескольких за ночь.

В. М. Массон также полагает, что джейранов и куланов били на водопоях. Однако он пишет: «Много при такой охоте не добудешь. Следует поэтому предполагать существование облавной охоты, носившей коллективный характер»^{60}. С этим трудно согласиться, ибо именно облавная охота, как уже говорилось, в условиях Джейтуна не могла быть особенно добычливой. Более добычливой была скорее всего именно ночная охота у водопоев, так как при охоте с луком из засидки звери пугались меньше всего: охотника они не видели, громкого звука выстрела (как при ружейной охоте) не было. Если бы джейтунцы к тому же разместили своих стрелков сразу в трех-четырех местах, то джейраны (или куланы), убежав от одного из них, непременно напоролись бы на другого. И у нас нет никаких оснований предполагать, что джейтунские егеря не могли до этого додуматься…

Далее, если кости джейранов обильны на всех поселениях, то из этого вовсе не следует, что их туши поступали туда сразу в большом количестве: можно ведь стрелять животных в течение круглого года по одному-двум за ночь — и их кости все равно будут преобладать на поселении. Видимо, большое число костей вызывает у археологов представление об облавах и массовых избиениях копытных, т. е. создает своего рода психологический барьер в восприятии материала.

Даже если облавная («коллективная») охота и существовала, она могла проходить лишь в холодное время года. Можно предположить, что несколько опытных загонщиков осторожно, медленно нагоняли джейранов на спрятавшихся в укрытиях (скажем, в зарослях саксаула или на опушке тугаев) стрелков, которые успевали уложить нескольких (но явно не очень много) животных. Джейтунцы, наконец, могли ловить куланов и джейранов в различные ловушки, ямы, вырытые у тех же водопоев, но, думается, главная роль принадлежала все же активной охоте. И вот почему.

Анализируя состав костей, найденных на поселениях древних земледельцев Южного Туркменистана, Н. М. Ермолова отметила, что среди джейранов преобладали взрослые особи. А это возможно только в том случае, если велась активная охота, а не пассивная, т. е. при помощи ловушек. В самом деле, джейтунцам нужны были шкуры и мясо, поэтому они, естественно, стремились добыть крупных, взрослых животных. Это сравнительно легко сделать, сидя в засидке и выбирая жертву среди пришедших на водопой животных. Если бы охота велась преимущественно при помощи ям и ловушек, то среди добычи не было бы преобладания взрослых особей, ибо в ямы и ловушки попадали бы животные всех возрастов и размеров.

Куланов добывали, видимо, в основном на водопоях. Дело в том, что кулан — животное исключительно осторожное, обладающее превосходным зрением, слухом и обонянием. Подойти к кулану незамеченным, писал советский зоолог А. Г. Банников, ближе чем на километр почти невозможно^{61}. Даже в те времена, когда куланы были еще не столь пугливы, к ним, по словам Н. М. Пржевальского, все равно не удавалось подойти ближе чем на 500 шагов, и лишь на пересеченной местности изредка можно было подкрасться шагов на 200^{62}.

Поэтому-то коренное население евразийских степей и охотилось на куланов или у водопоев, или с помощью конных загонщиков. Одна такая охота ярко описана Н. Н. Каразиным. Он участвовал в завоевании Туркестана и в экспедициях Географического общества, был отличным рисовальщиком и плодовитым писателем, неутомимым путешественником и охотником. Н. Н. Каразин побывал во многих районах Средней Азии и Казахстана, в том числе и на Иссык-Куле, где в его честь местный бай устроил охоту на куланов^{63}. В ней участвовали около 20 загонщиков на лошадях и большое число конных охотников. В результате утомительной и опасной охоты они убили и взяли живьем 15 куланов. При этом один человек погиб и одна лошадь была искалечена.

Так как конной охоты у джейтунцев быть, понятно, не могло, а подойти к куланам близко практически невозможно, т. е. охота скрадом крайне затруднительна, то остается лишь стрельба на водопоях. Косвенно за это говорит и такое соображение. Н. М. Пржевальский, не только великий путешественник и отличный зоолог, но и знаменитый охотник, свидетельствует, что кулан «удивительно крепок на рану» и с 200 шагов (примерно 140 м) из «превосходного штуцера^{64}» он «не будет убит наповал, если пуля не попадет в мозг, сердце или позвоночный столб». Поэтому-то, пишет Н. М. Пржевальский, «убить это животное очень трудно…»[4].

Но если трудно свалить кулана из огнестрельного нарезного оружия, то тем более трудно сделать это на том же расстоянии из лука, особенно стрелой с составным микролитическим наконечником. Никто, кажется, не проверял силу боя джейтунского лука, да и сделать это пока невозможно, так как мы не знаем его параметров. Однако не будет большой ошибкой предположить, что он был все же слабее и мощных луков англичан XIV в., и штуцеров эпохи Пржевальского. Значит, джейтунцы могли бить кулана только с близкого расстояния, только тщательно выцелив его по убойному месту, следовательно, только из засидки у водопоя.

В отличие от таких животных, как джейран и кулан, кабан был более редкой добычей древних земледельцев Прикопетдагской подгорной полосы. На Джейтуне (неолит), по определению А. И. Шевченко, на 1 кулана и 32 джейранов приходятся 2 кабана (оба — молодые особи); на Чагыллы-депе (неолит), по определению В. И. Цалкина, на 6 куланов и 7 джейранов — ни одного кабана; на Елен-депе (энеолит) на 1 кулана и 5 джейранов —1 кабан; на Шор-депе (бронза) на 7 куланов и 7 джейранов —1 кабан (оба эти кабана мелкие и, по мнению Н. М. Ермоловой, лишь предположительно относятся к дикой форме); на Алтыне (энеолит и бронза) на 13 куланов и 8 джейранов — ни одного кабана; на Намазга-депе и Теккем-депе (бронза) — по 1 кулану и ни одного кабана. Итого на указанных поселениях определено (по костям) 30 особей кулана, 59 — джейрана и всего 4 — кабана, причем все они (обратите на это особое внимание) принадлежат к молодым животным; к тому же две особи под сомнением— то ли это дикие животные, то ли домашние.

А. И. Шевченко на основе анализа костей животных, найденных на Джейтуне, сделала такое заключение: «Малочисленность остатков дикой свиньи среди других животных джейтунского поселения может объясняться как климатическими особенностями района (сухой район), так и тем, что жители в это время больше охотились на других животных»^{65}.

Объяснение это, по-моему, не совсем верное. Сухость района тут явно ни при чем, ибо кабаны живут не в степях и полупустынях, а в тугаях и камышах, которые как раз и характерны для речных долин «сухих районов». Раз вдоль речек, стекающих с Копетдага, тянулись тугаи, значит, кабанов там было достаточно — в этом можно не сомневаться.

Что сухость климата ни при чем, следует и из другого соображения. Известно, что целая группа поселений древних земледельцев Южной Туркмении была расположена вдали от подгорной полосы — в древней дельте Теджена, среди типичных тугаев уже сравнительно большой (для данного района) реки. Оказывается, что даже там, в районе больших тугаев, в настоящем «кабаньем царстве», на 10 особей кулана и 23 джейрана приходится только 4 кабана^{66}. А ведь кабан на пра-Теджене был более типичным животным, чем кулан! В чем же тут дело?

В мысли А. И. Шевченко верно то, что древние земледельцы «больше охотились на других животных», нежели на кабана, но почему? Это автор не объясняет. Дело заключается, видимо, не в малочисленности кабана, а в некоторых особенностях этого животного.

Прежде всего, кабана трудно убить, гораздо труднее, чем, скажем, джейрана или волка. Один из первых русских биологов-охотоведов, автор классических книг «Рыбы России» и «Собаки», создатель, издатель и редактор замечательного журнала «Природа и охота» Л. П. Сабанеев так писал о кабане: «Кабан очень крепок на рану, особенно осенью, когда у него под кожей образуется так называемый (у кавказцев) калкан, вроде хряща, переходящего позднее в более или менее толстый (до двух вершков) слой жира. Калкан этот пробивает не всякая пуля, и, кроме того, рана скоро затягивается и не дает много крови»^{67}[5].

Но кабан не только «очень крепок на рану», он еще и опасен для охотника, особенно старый самец (секач). Раненный, кабан стремительно кидается на преследователя и своими острейшими клыками нередко запарывает собак, а то и охотников. Да что там собака или человек— секач, случается, выпускает кишки и у тигра!

Вот почему джейтунцам, как, впрочем, и другим древним земледельцам, будь то эпоха неолита, энеолита или бронзы, не было никакого смысла связываться со столь опасным животным. Зачем рисковать жизнью, охотясь на кабана, если можно без всякого риска добыть джейрана?! Думается, именно этим объясняется и малое число костей кабанов на поселениях, и то, что все найденные кости принадлежат молодым животным — их джейтунские стрелы, видимо, брали; секача же положить таким оружием было совершенно невозможно.

Весьма характерно, что коренные жители Дальнего Востока ловили кабанов в ямы или добывали посредством самострелов, которые настораживались на тропах. Даже такие типично охотничьи народы, как нанайцы (прежнее название — гольды) и орочи, по словам Н. М. Пржевальского, «найдя кабаний след, иногда даже не решаются идти за одиноким самцом, но всегда предпочитают преследовать самок или молодых, которых можно стрелять совершенно безопасно»^{68}. Так же, вероятно, поступали и древние земледельцы Южного Туркменистана, стреляя именно «самок или молодых».

Ну а как обстояло дело с хищными зверями? Тут Среди добычи на первом месте стоит волк: на Джейтуне найдены кости трех особей, на Елен-депе — одной, на Шор-депе — одной, на Алтыне — одной. Причем кости, найденные на Елен-депе и Шор-депе, принадлежат, по определению Н. М. Ермоловой, крупным зверям. Можно предположить, что волки уже в те далекие от нас времена досаждали людям, нападая на домашний скот. Кроме волков древние земледельцы добывали лисиц и мелких диких кошек; кости крупных кошек не найдены, как и кости гиен — характерных обитателей этого района.

Каким способом добывали джейтунцы хищных зверей, мы не знаем, но скорее всего, как полагает В. М. Массон, с помощью различного рода ловушек. Волков, впрочем, могли подстерегать и у трупов зарезанных ими домашних животных. Возможно, что доля хищных зверей в общей добыче была гораздо большей, нежели получается по современным определениям. А. И. Шевченко высказывает предположение, что джейтунцы вполне могли разделывать хищников на месте, а в поселение приносить только их шкуры. На поселениях же находят кости только тех хищных зверей, которые были добыты где-то совсем рядом с домом. Так, найденные кости волков принадлежат, возможно, тем зверям, которые были убиты во время нападения на домашних животных, находящихся на окраине поселения.

Заканчивая рассказ об охоте, необходимо вернуться к вопросу об оружии джейтунцев. Г. Ф. Коробкова пишет: «Охота велась пращой и, возможно, особым луком, имевшим вместо наконечников стрел обычные галечки шаровидной формы»^{69}.

Как уже говорилось, находясь в засаде, использовать пращу практически невозможно. Сомнительна и ее убойная сила: мелкая джейтунская галька — это не свинцовая пуля, скажем, знаменитых балеарских пращников, служивших в войсках Древнего Рима. Но даже самая мощная праща далеко уступала луку по убойной силе. Поэтому последний и играл такую роль в истории войн, будь то столкновения римлян с парфянами, англичан с французами, русских с монголами. Не случайно и то, что именно с луком, а не с пращой охотились во всем мире на крупного и опасного зверя.

В Южной Америке для охоты на крупного зверя на открытых (подчеркиваем — именно на открытых) местах применяли болу (болас) — метательное оружие, состоящее из ремня или связки ремней, к концам которых привязывались камни. Но какие камни! Это не те маленькие шарики для пращи, которые найдены на джейтунских поселениях, а тяжелые камни размером с апельсин. Словом, с пращой можно было, конечно, охотиться на мелких зверей или на птиц, но вряд ли она применялась для охоты на кабанов или куланов.

Что же касается стрел с шаровидной галькой в роли наконечника, то убойная сила такого оружия достаточна для добычи средних по размеру птиц и мелких зверьков, но явно недостаточна для того, чтобы уложить кулана, волка или кабана.

Стрелы с тупыми наконечниками разного типа известны и в Старом и в Новом Свете. Так, на Руси в древности для охоты на мелкого пушного зверя применялись стрелы с тупым костяным или деревянным наконечником: они убивали зверьков, не портя их шкурок. Стрелы с тупым деревянным наконечником широко использовались индейцами Северной Америки. Замечательный американский натуралист и писатель, большой знаток жизни и быта индейцев, Э. Сетон-Томпсон в своей книге «Рольф в лесах» рассказывает о том, как индеец Куонеб изготовлял лук и стрелы к нему: «Стрелы для птиц имели широкие круглые деревянные наконечники. Они предназначались для перепелок, куропаток, кроликов и белок, а также употреблялись для наказания чужих собак, когда они находились на таком расстоянии, что их нельзя было ударить палкой»^{70}.

Между стрелами с тупым деревянным или костяным наконечником и стрелами с галькой принципиального различия нет. Поэтому можно с достаточной уверенностью утверждать, что для охоты на крупного зверя джейтунцы применяли стрелы с острым наконечником.

Мы видим, что охота играла большую роль в жизни джейтунцев. Если считать козлов и баранов за диких животных, то она давала джейтунцам более 70 % мяса; если же этих животных считать домашними, то и в таком случае на охоту придется не менее 25 % мяса, потребляемого жителями Джейтуна. Но не менее важно для них было получить и шкуры. Ведь именно:

В Джейтуне шкуры шли и на изготовление одежды, и на выделку различных мешочков и сумочек; на шкурах спали и ими же накрывались; шкурами могли занавешивать дверные проемы. Недаром орудия, связанные с обработкой шкур, занимают у джейтунцев второе место после вкладышей серпов. Обилие скребков разной формы отмечается, впрочем, только на ранних стадиях развития джейтунской культуры, затем их число начинает падать: развивается ткачество и применение шкур для одежды резко сокращается.

Заканчивая рассказ о хозяйстве джейтунцев, приведем некоторые цифры, полученные советскими археологами в результате изучения экономики этого поселения.

Некоторые расчеты

Раскопки второго строительного горизонта показали, что Джейтун состоял из 30 однокомнатных домиков, в которых одновременно проживало 150—180 человек^{71}. Большая часть домов имела площадь от 16 до 30 кв.м. Плотность населения в оазисах подгорной полосы в неолите составляла 10 человек на 1 кв. км; в эпоху бронзы она возросла до 80–90 человек.

В Джейтуне в 25 домах производилась обработка дерева, в 27 — выделывались шкуры, в 20 — изготовлялись кремневые орудия.

В неолите, по расчетам Г. Н. Лисицыной, на душу населения приходилось 270 г зерна в день. Этого, полагает она, при наличии продуктов скотоводства и охоты было достаточно для питания, но не для получения излишков продуктов. В. М. Массон считает приведенную цифру заниженной и полагает, что на душу населения приходилось 500 г зерна в день. Исходя из этих данных и численности населения Джейтуна, он полагает, что в год для всего поселения (вместе с посевным фондом и зерном, идущим на корм для скота) требовалось 44 т зерна. При урожайности ячменя (основной культуры джейтунцев) в 20–22 ц/га нужна была, площадь полей в 20 га. Мяса требовалось 9 т в год.

Серпом джейтунского типа можно было за восемь часов работы произвести жатву на площади 240 кв. м, что для 20 га требует как минимум 830–850 человекодней. Весь урожай мог быть убран за две недели, если каждая семья выделяла двух работников.

Джейтун, население которого состояло из 30 семей, располагал (учитывая помощь, оказываемую подростками) 90 трудоднями в день, что за год давало почти 33 тыс. трудодней. Из них земледелие требовало 2,5 тыс. трудодней; скотоводство — 2,2 тыс.; строительство — 1,5 тыс.; изготовление орудий — 1 тыс.; итого — 7,2 тыс. трудодней в год. 11 тыс. трудодней следует отвести на женский труд по домашнему хозяйству и на уход за детьми. Всего в таком случае получается 7,2+11 = 18,2 тыс. трудодней. Если из 33 тыс. потенциально возможных трудодней вычесть 18,2 тыс., то в остатке будет 14,8 тыс. трудодней.

В этих весьма и весьма ориентировочных расчетах мы не видим ни охоты (а она, несомненно, отнимала много времени и сил), ни походов за кремнем в Копетдаг, ни заготовки топлива, на что расходовалась значительная часть из тех трудодней, которые числятся у нас в остатке.

Однако джейтунцы не только работали: они, несомненно, отдыхали и развлекались, собирались вместе, чтобы обсудить общие дела и помолиться богине плодородия. Словом, у них была своя общественная, семейная и духовная жизнь.

Жизнь общественная и семейная

Джейтун — характерный памятник поздней стадии первобытнообщинного строя. Зная это, мы не ошибемся, утверждая, что Джейтун представлял собой самоуправляющуюся родовую общину, не знающую ни классовых различий, ни государственной власти. Как управлялось это поселение, точно неизвестно, но скорее всего так же, как и другие коллективы первобытной эпохи, т. е. во главе его стояли старейшины или вожди, выбираемые всеми взрослыми членами рода.

Джейтунцы, видимо, представляли собой один род, состоявший из кровных родственников. Основной ячейкой джейтунского общества была парная семья, насчитывавшая пять-шесть человек.

Каждая семья производила для себя все, что ей было необходимо. Лишь некоторые работы (обработка полей, уборка урожая и загонная охота) требовали объединения усилий всех членов рода. В остальном же каждая семья была во многих отношениях самообеспечивающейся производящей и потребляющей единицей.

О мировоззрении джейтунцев мы не можем составить цельного представления из-за крайней фрагментарности данных, но оно, видимо, ничем в принципе не отличалось от мировоззрения других древнеземледельческих племен Ближнего Востока. Человек эпохи неолита считал весь процесс развития и увядания растений таинством. В своем воображении он наделял природу мистической силой, особенно в отношении необъяснимых для него производительных и воспроизводительных ее свойств. Вся их жизнь, считали люди той эпохи, зависела от матери-земли, которая нуждалась в постоянном умилостивлении. Это породило множество обрядов, постов и праздников, связанных с культом богини-матери. Все это в значительной мере относится и к джейтунцам.

При раскопках Джейтуна найдены статуэтки из обожженной и необожженной глины, изображающие человека и каких-то животных. Вид последних определить чаще всего невозможно — как из-за плохого состояния статуэток, так и из-за их схематичности, но некоторые явно изображают баранов и козлов. Женские статуэтки из обожженной глины — это, конечно, богиня плодородия. Такие фигурки, судя по находкам, имелись в каждой семье, и, вероятно, именно для них и предназначались те странные ниши в выступах стен, о которых шла речь в разделе об архитектуре Джейтуна.

Многие необожженные фигурки животных имеют отверстия, сделанные заостренными палочками. Эти, как их называют археологи, «колотые раны» — следствие магических обрядов, истоки которых уходят далеко в глубь палеолита. Охотник, желая обеспечить себе удачу, изготавливал (довольно-таки, заметим, небрежно) глиняные фигурки животных и совершал над ними магические обряды. На Чагыллы-депе даже найдена глиняная фигурка с воткнутым в нее обломком заостренной кости.

Магическое значение имела, возможно, и роспись на сосудах; роль оберегов могли играть и подвески, долженствующие охранять своего хозяина от злых духов и всяческих несчастий. В качестве таких подвесок-амулетов могли использоваться и каменные фигурки сидящего человека (с отверстием в верхней части), и статуэтки животных. Кое-что о мировоззрении джейтунцев могли бы рассказать их погребения, но их, к сожалению, найти не удалось: обнаружено одно лишь детское захоронение на территории поселка.

Джейтунцы внимательно наблюдали окружающий их мир и обладали немалыми положительными знаниями, без каковых они просто не могли бы существовать. Мы уже писали, что древние земледельцы должны были обладать определенными познаниями о природе. К этому необходимо добавить, что джейтунцы, как и другие древнеземледельческие племена, умели хорошо считать (человек уже в палеолите считал неплохо, джейтунцы же, как известно, жили в эпоху неолита). Жители поселения должны были неплохо ориентироваться, иначе они не смогли бы совершать экспедиции за камнем в Копетдаг или за раковинами к берегам Каспийского моря.

Как и все люди, они обладали чувством прекрасного, а их женщины столь же любили украшения, как и наши современницы. Среди украшений на первом месте стояли бусы, которые делались из камня, кости и раковин, причем часть последних поступала с Каспия, а часть — даже с Индийского океана! Подвески могли служить и украшениями, могли играть и роль амулетов-оберегов.

Наконец, жители Джейтуна не прочь были и развлечься. В свободное от работы время они играли в какую-то игру, о чем свидетельствуют терракотовые фигурки— усеченные и удлиненные конусы, цилиндры, условно именуемые археологами терракотовыми поделками. У этих поделок две характерные особенности: во-первых, они сильно залощены от длительного употребления (особенно снизу), и, во-вторых, как установили С. А. Семенов и Г. Ф. Коробкова, эти изделия не имеют следов производственного употребления.

Такие же (или очень похожие) поделки известны на многих поселениях древних земледельцев Ближнего Востока, широко распространены они и на памятниках трипольской культуры (Украина). Археологи считают эти терракотовые поделки игральными фишками. В неолите на обширных пространствах Старого Света была, видимо, распространена какая-то увлекательная игра с использованием фишек из глины.

Таковы некоторые, крайне отрывочные сведения об общественных отношениях и духовной жизни джейтунцев.

До сих пор мы писали почти исключительно о жителях самого Джейтуна. Но это поселение было не единственным в Прикопетдагской подгорной полосе. Более того, Джейтун, как выяснилось в последние годы, далеко не самое крупное и не самое блестящее поселение той культуры, которой он дал свое имя.

Росписи Песседжика

В Прикопетдагской подгорной полосе известно уже много памятников джейтунской культуры. По географическому положению их можно разделить на три группы: западную (между Кизыл-Арватом и Арчманом), центральную (между Арчманом и Гяурсом) и восточную (между Гяурсом и селениями Меана и Чаача).

В западном районе открыты три памятника: Найза-депе (к северу от станции Бами-Гоч), поселение у колодца Бага (в 30 км к северо-западу от Кизыл-Арвата) и Вами (у железнодорожной станции того же названия). Наибольшее количество памятников выявлено в центральном районе: Чопан-депе (в 7,5 км к востоку от Геок-Тепе), Тоголок-депе (в 4–5 км к северу от Чопана), Джейтун, Песседжик-депе (в 1,5 км к северо-западу от Тоголока), Новая Ниса (в 18 км к западу от Ашхабада); кроме того, известны находки джейтунского времени у железнодорожной станции Келята, у колодцев Кепеле, Кантар, Ярты-Гумбез и др. К восточной группе относятся Чагыллы-депе, Монджуклы-депе и Гадыми-депе— все они расположены к югу от г. Теджена, в районе селений Меана и Чаача.

Первым среди джейтунских памятников открыто поселение Келята (1931 г.). Затем, в 1935 г., А. А. Марущенко открыл Монджуклы-депе и нашел изделия джейтунского времени на Новой Нисе. В 1939 г. он обнаружил Тоголок-депе, в 1951 г. — Вами, в 1952 г. — Чопан-депе. В 1961 г, было открыто Чагыллы-депе (А. Ф. Га-нялиным), в 1967 г. — Песседжик-депе (В. Н. Пилипко и Г. Гамаюновой), в 1971 г. — Гадыми-депе (В. Т. Воловиком).

Кроме археологов Москвы и Ленинграда большую роль в изучении этих памятников сыграли археологи Туркменской ССР, и в частности Овлякули Бердыев, который внес значительный вклад в изучение культуры древних земледельцев Южного Туркменистана. Он принимал участие в раскопках Вами и Чагыллы, руководил работами на Чопане, Тоголоке и Песседжпке. На последнем О. Бердыев в 1968 г. открыл большое здание с настенными росписями.

Среди поселений джейтунской культуры есть довольно крупные, такие, как Чопан, Тоголок, Песседжик; есть и небольшие вроде Чагыллы, Вами, Монджуклы. По расчетам О. Бердыева, на Чопане жило около 200 человек, а на Чагыллы, Вами и Монджуклы — примерно по 70–90. Время, в течение которого существовали эти поселения, различно, о чем свидетельствует далеко не одинаковая мощность культурных слоев: в Чагыллы она достигает 6,5 м, в Чопане — 6 м, а в Тоголоке и Песседжике — лишь 3–3,5 м.

Поселения джейтунской культуры существовали в эпоху неолита, т. е. в ту эпоху, которая во многом стала переломной для человечества. Именно «эта эпоха, — пишет В. М. Массон, — начавшись с хозяйственных изменений, привела к кардинальным переменам в быту, идеологии и в конечном счете в общественном строе…»^{72}. Что же это за «хозяйственные изменения», имевшие столь большие последствия в истории человечества?

Неолит — это время улучшения техники изготовления каменных орудий. Характерные черты этой техники — шлифовка и полировка изделий из камня, а также пиление и сверление камня, что позволяло придавать ему желаемую форму. Неолит — время перехода на подземную добычу камня, появление первых шахт на земном шаре, изобретение керамики, прядения, ткачества. Но самое главное — переход от присваивающего хозяйства к производящему, от охоты и собирательства К земледелию и скотоводству. Конец неолита и начало энеолита ознаменованы использованием металлов, прежде всего меди. Все эти качественные изменения в хозяйстве дали возможность ряду племен перейти к оседлому образу жизни, вызвали резкое увеличение численности населения в некоторых районах нашей планеты[6].

Эти коренные, качественные изменения в хозяйстве английский археолог Г. Чайлд назвал «неолитической революцией». Слово «революция», как известно, имеет несколько значений, и, так же как принято говорить о революциях буржуазных, пролетарских, социалистических, говорят и о революциях промышленных, экономических, научно-технических, а в последнее время в обиход вошло и такое понятие, как «зеленая революция». Но в любом случае речь идет о качественных изменениях в социальном, экономическом развитии общества или в развитии науки.

Учитывая сказанное, можно принять и термин «неолитическая революция», под которой, по мнению В. М. Массона, «следует понимать коренные перемены в области экономики, выразившиеся в переходе к земледелию и скотоводству как к основным способам производства пищи при различной форме сочетаемости или обособленности данных видов хозяйства… Неолитическая революция — генеральный путь развития человечества к раннеклассовому обществу. По существу, стук мотыг первых земледельцев в горах Курдистана возвещал закладку фундамента цивилизации…»^{73}.

Такова эпоха, в которой существовала джейтунская культура. Ну а какова же абсолютная хронология этих поселений?

Для некоторых из них имеются радиоуглеродные датировки, полученные в радиоуглеродной лаборатории Ленинградского отделения Института археологии АН СССР и в лаборатории Центрального института древней истории и археологии Академии наук ГДР в Берлине. Оказалось, например, что абсолютный возраст нижних слоев Тоголок-депе — 5370 (+100) г. до н. э., а средних— 4940 (+100) г. до н. э.; возраст второго слоя Чагыллы-депе определен в 5050 (+110) г. до н. э.[7]. Учитывая, что Чагыллы — более поздняя фаза развития джейтунской культуры, чем сам Джейтун, а также то, что нижние слои Тоголока соответствуют Джейтуну, можно сделать заключение: сам Джейтун, а также Чопан, Тоголок и Песседжик существовали уже в середине VI тысячелетия до н. э.

Однако полагаться полностью на радиоуглеродные датировки не следует: они, случается, подводят археологов. Поэтому необходимо было перепроверить полученные данные. Это можно сделать, сравнив находки с джейтунских поселений с находками с древнеземледельческих поселений Ирана, Ирака, Турции, Иордании. Чтобы это сравнение стало убедительным, оказались необходимыми исследования, продолжавшиеся более 15 лет и потребовавшие от В. М. Массона огромного напряжения сил и поразительной целеустремленности. Работа проводилась в поле и в кабинете, в библиотеках и в музеях. Эти исследования были бы невозможны без блестящего знания всей мировой литературы не только по археологии неолита, энеолита и бронзы, но и по многим разделам этнографии, истории культуры, палеогеографии. Многолетние изыскания были обобщены В. М. Массоном в монографиях «Джейтунская культура», «Средняя Азия и Ближний Восток», «Поселение Джейтун». В этих работах среди многих других были решены и вопросы хронологии.

На основании большого фактического материала В. М. Массон установил бесспорные связи между раннеземледельческими поселениями Южного Туркменистана, Ближнего Востока и Малой Азии. Аналогии в материальной и духовной культуре между джейтунскими памятниками и такими, например, хорошо датированными памятниками, как Тепе-Гуран и Сиалк I в Иране, Джармо и Хассуна в Ираке, Иерихон в Палестине, подтвердили вывод о том, что Джейтун действительно существовал в VI тысячелетии до н. э. Однако, полагает В. М. Массон, нельзя исключить и возможность того, что поселение возникло еще раньше, в конце VII тысячелетия до н. э. Дело в том, что уровень джейтунской культуры отражает достаточно развитые формы хозяйства, предполагающие предшествующую ей примитивную стадию развития. Но где проходили джейтунцы эту «примитивную стадию» — в подгорной полосе Копетдага или там, откуда они в эту полосу пришли, — остается пока загадкой.

За более чем тысячелетнюю историю своего существования джейтунская культура не оставалась неизменной. Изучение поселений позволило выделить в их истории три периода (фазы), причем они характерны для джейтунской культуры в целом, но не для каждого поселения в отдельности. Дело в том, что одни поселения существовали только в одной фазе, другие — в двух; одни из них существовали в первой и второй, другие — во второй и третьей. Это распределение по фазам далеко не полное и не очень точное, так как не все поселения пройдены стратиграфическими шурфами до материка, значительные же раскопки проведены лишь на небольшом числе памятников. Но и проделанная работа позволяет с достаточной определенностью представить себе процесс развития джейтунских поселений, прогресс их материальной культуры.

Установлено, что в 1-й период существовали: Джейтун, Песседжик, Тоголок, Чопан; во 2-й — Вами, Найза, Песседжик, Чопан, Тоголок, Новая Ниса, Келята, Кантар, Кепеле, Ярты-Гумбез, Чагыллы, Гадыми; в 3-й — Вами, Чагыллы, Монджуклы. Весьма вероятно, что на Джейтуне жизнь прекратилась не в 1-й, а во 2-й фазе. За это говорит находка фрагментов керамики, характерной именно для средней фазы джейтунской культуры. Но решение этого вопроса затрудняется тем, что постройки последнего периода существования Джейтуна уничтожены развеванием. На Монджуклы же жизнь не закончилась в 3-й фазе, продолжаясь и в последующую, уже энеолитическую эпоху. Таким образом, этот памятник служит связующим звеном между джейтунской и анауской культурами. Из других достаточно изученных поселений можно назвать Тоголок и Песседжик, которые запустели где-то в середине 2-го периода, и Чопан, на котором жизнь прекратилась в конце этой же фазы.

Освоение подгорной полосы началось с ее центральной части: ведь именно здесь найдены наиболее древние поселения джейтунской культуры. Затем джейтунцы стали расселяться на запад, где они дошли до района современного Кизыл-Арвата, и на восток, где они добрались до района современных селений Меана и Чаача.

Самым консервативным элементом джейтунской культуры оказалась архитектура. В течение всех трех периодов планировка жилых домов оставалась практически неизменной, так же как и планировка поселений. Только строительная техника сделала рывок: в 3-й период в Чагыллы появляется плоский прямоугольный кирпич, постепенно сменяющий глиняные «булки», до этого безраздельно господствовавшие и на Джейтуне, и на Чопане, и на Песседжике, и на других джейтунских поселениях.

Чем только не покрывали полы своих жилищ джейтунцы! В самом Джейтуне их белили известкой; в Чагыллы (3-й период) они промазывались глиной; в Чопане (2-й период) в одних домах полы промазывались глиной, в других покрывались золой и утрамбовывались. В Тоголоке (2-й период) обнаружен дом, в котором пол выложен «булками», а сверху обмазан глиной. В Песседжике (2-й период) в одном доме пол покрыт алебастром (!), в другом — глиной толщиной 3–4 см. Довольно часто пол, видимо, устилали тростниковыми циновками, отпечатки которых найдены в Песседжике и Чопане.

На самом Джейтуне вращающихся дверей не было, в последующие же периоды существования джейтунской культуры они появляются. Об этом свидетельствуют каменные подпятники, найденные на Чопане, Чагыллы, Монджуклы.

Самым значительным событием в изучении джейтунской архитектуры было открытие О. Бердыевым большого дома на Песседжик-депе. Площадь этого необычного здания — 64 кв. м, стены его имеют двойную толщину (метр!); в доме есть массивный очаг (1,8 × 1,1 м), с обеих сторон которого вскрыты отгороженные участки площадью около 6 кв. м; перед очагом — отсеки, один из которых заполнен обожженными камнями, осколками сосуда и костями животных.

На Чагыллы было также раскопано необычное здание, хотя и меньшее по площади (28 кв. м), чем на Песседжике. Особенность дома в Чагыллы, привлекшая пристальное внимание археологов, заключается в том, что с обеих сторон к очагу пристроена суфа, свидетельствующая скорее всего о культовом назначении дома.

В течение всего времени существования джейтунской культуры керамика изготовлялась от руки. В 1-м периоде на посуде преобладал светлый фон, во 2-м и 3-м — красный и светло-коричневый. Во 2-м периоде на Чопан-депе появляются сосуды с новыми формами, крупные миски, банкообразные сосуды, горшки с выпуклыми боками; появляется и новый орнамент — силуэтные треугольники. В 3-м периоде археологи отмечают новый мотив в оформлении посуды (в виде лесенки), впоследствии широко распространенный на керамике анауской культуры. Некоторые различия между памятниками можно отметить (во 2-м периоде) в количестве расписной керамики.

Наиболее заметен прогресс в орудиях труда. Прежде всего тут необходимо остановиться на серпах, вернее, на их вкладышах. По количеству они занимают первое (Чопан, Монджуклы) или второе (Гадыми) место. Но главное не в количестве, а в том, что само лезвие серпа подвергается коренной реконструкции. В 1-й фазе режущая часть вкладышей серпов была ровной (как у ножа), но уже во 2-й появляются зубчатые (как у пилы) лезвия. Такие вкладыши найдены на Чопане, Тоголоке, Гадыми, Вами (2-я фаза), Монджуклы, Чагыллы (3-я фаза).

Переход к вкладышам с зубчатым краем, как отмечает Г. Ф. Коробкова, — это значительный шаг вперед, так как зубчатый край предохраняет лезвие от скольжения и тем самым повышает эффективность орудия. Чтобы установить, насколько такой серп производительнее, Г. Ф. Коробкова в 1974 г. провела в Молдавии трасологические эксперименты. Были изготовлены серпы разных типов, и ими сжата пшеница на площади 1505 кв. м. Оказалось, что производительность серпа с гладким лезвием равна 0,5 кв. м/мин, а с зубчатым — 0,9–1,1 кв. м/мин (современный металлический серп дал 1,7 кв. м/мин). Как видите, технический прогресс бесспорен.

Кроме изменения характера лезвия серпов джейтунцы применили и другие новшества: от просто палок-копалок перешли к палкам-копалкам с утяжелителями, а затем, уже при переходе к культуре Анау I А, стали использовать мотыгу (Чакмаклы). Меняются и приемы обработки каменных изделий; в частности, камень начинают сверлить, что стало возможным в результате появления станковых сверл.

Что же касается соотношения типов орудий труда, то на Чопан-депе, например, во 2-м периоде уменьшается разнообразие форм скребков; костяные скребки из лопаток животных встречаются теперь лишь единично; уменьшается количество геометрических микролитов; возрастает число скобелей, предназначенных для обработки деревянных и костяных изделий; появляются иголки с ушком (это, видимо, связано с зарождением ткачества); увеличивается количество зернотерок, ступок и пестиков.

Число изделий, связанных с переработкой зерна, особенно резко возрастает в 3-м периоде, что объясняется непрерывно растущей ролью земледелия. На Чагыллы, например, количество этих предметов значительно увеличивается не только по сравнению с самим Джей-туном (1-й период), но и с Чопаном (2-й период). Зато геометрических микролитов на Чагыллы в 3 раза меньше, чем на Джейтуне. Для 3-го периода, особенно для Чагыллы, характерно обилие глиняных ядер биконической формы для пращи.

Любопытные изменения наблюдаются в использовании тех или иных материалов. Во 2-й фазе джейтунской культуры падает роль кремня и возрастает роль камня, в 3-й фазе резко поднимается значение кости. Количество каменных орудий, например, возросло с 2,5 % на Джейтуне до 14 % на Чагыллы. Орудия же из кости (от числа всех орудий труда) на Джейтуне составляют около 4 %, на Чопане — 18,25, а на Чагыллы — почти 25 %.

Анализ всего комплекса археологических находок показывает, что роль охоты постепенно снижалась (особенно в 3-й фазе), значение же земледелия и скотоводства возрастало. В результате развития ткачества одежда из шкур вытесняется из обихода. На большинстве поселений основную роль играло скорее всего земледелие, а вот на Гадыми оно стояло на втором месте, уступая скотоводству. Среди домашних животных преобладал мелкий рогатый скот, но при этом на Чопане было больше коз, а на Чагыллы — овец. Там же, на Чагыллы, в 3-м периоде появляется и крупный рогатый скот.

Рассказывая о домах джейтунцев, мы уже не раз упоминали о большом здании, обнаруженном в 1968 г. на Песседжик-депе. Приняв во внимание необычно большие для джейтунских памятников размеры постройки, капитальность внешних стен, сложность внутренней конструкции, а также отсутствие каких-либо находок внутри дома, О. Бердыев высказал предположение, что это здание вполне могло быть общественным домом Песседжика. Площадь здания была достаточно велика, чтобы вместить взрослое население всего поселка. Возможно, здесь собирались жители для обсуждения своих дел, но, как писал О. Бердыев сразу же после открытия, «не исключена возможность, что перед нами своего рода святилище, где время от времени совершались культовые церемонии и жертвоприношения»^{74}.

Расчистка фресок подтвердила, что это не обычное жилое помещение, а действительно специальное здание общественного или культового характера. Сами фрески, относящиеся к VI тысячелетию до н. э., представляют огромный интерес: они — после росписей Чатал-Гуюка— древнейшие в мире, так что это открытие — поистине сенсация в истории культуры. На росписях Песседжика мы видим животных (копытных и хищных), деревья, треугольники, ромбы; живопись выполнена красной и черной красками на белом фоне. По стилю фрески Песседжик-депе более просты, архаичны, чем росписи на стенах домов Чатал-Гуюка.

Другое здание культового характера — «дом с суфой» на Чагыллы. Известно, что в Месопотамии суфа — явный признак культового характера здания. Интересно, далее, что очаг в этом доме не прокален, т. е. он или совсем не использовался, или использовался очень редко. Этой особенностью здание на Чагыллы отличается от обычных жилых домов джейтунских поселений. Видимо, значительная часть поселений джейтунской культуры имела здания общественного назначения, в которых собирались их жители.

Изучив тысячи предметов материальной культуры, Г. Ф. Коробкова обратила внимание на поразительное сходство изделий с поселений Песседжик, Чопан и Тоголок. «Тождество каменного инвентаря этих трех памятников, — писала она, — является, по-видимому, отражением единства того коллектива, который заселял данные поселения. По всей вероятности, обитателями их были родственные коллективы, принадлежавшие одному племени, осевшему в этом оазисе тремя общинами»^{75}.

Все названные поселения располагались на берегах речки Секиз-Яб, существующей и поныне; центром этого оазиса, по крайней мере во 2-й фазе, был скорее всего Песседжик. Возможно, что жизнь на всех трех поселениях началась одновременно. Культура этого неолитического оазиса очень близка Джейтуну, или, вернее, культура Джейтуна была близка культуре этого оазиса. Ведь общественное здание с прекрасными фресками найдено не в Джейтуне, а в Песседжике, так что, судя по всему, Джейтун был не более чем периферией Песседжикского оазиса. Вполне возможно, что и всю культуру следовало бы называть песседжикской, а не джейтунской, но Джейтун нашли прежде, название привилось, и поэтому нет смысла его менять.

Так как погребений найдено мало, то дать развернутую антропологическую характеристику населения джейтунских поселков невозможно. Но кое-что все-таки мы знаем. Скрупулезно изучив те немногие черепа, которые удалось найти археологам, советские антропологи В. В. Гинзбург и Т. А. Трофимова пришли к выводу, что джейтунцы принадлежали к европеоидному восточносредиземноморскому типу и были наиболее близки к населению Гисара (Иран), отличаясь от него большей грацильностью. В общем, обитатели джейтунских поселений походили на современных туркмен.

Только жители Монджуклы резко выделялись среди населения Прикопетдагской подгорной полосы. Мужские черепа с этого поселения близки к черепам кроманьонского облика и сближаются с черепами из пещеры Хоту в Северо-Восточном Иране. Но наибольшее внимание антропологов и археологов привлек женский череп. И неудивительно: он напоминает протоавстралоидные черепа из Мохенджо-Даро в Индии. В целом, заключают антропологи, серия черепов из Монджуклы-депе может рассматриваться как смешанная: один из слагающих ее компонентов тяготеет к антропологическим типам древнего, кроманьоноподобного населения районов Северо-Восточного Ирана, Восточного Средиземноморья и Северной Африки, другой может быть сопоставлен с населением экваториального типа Южной Индии^{76}.

Такое разнообразие расовых типов на сравнительно небольшой территории объяснить пока невозможно. Можно лишь предположить, как пишут В. В. Гинзбург и Т. А. Трофимова, что жители Монджуклы сохранили черты древнего населения, обитавшего на юге Туркменистана в мезолите и в культурном отношении ассимилированного впоследствии носителями джейтунской культуры, пришедшими из Ирана.

Почему же запустели поселения джейтунской культуры? Ведь лишь одно из них, Монджуклы, продолжало существовать в последующую эпоху, все остальные были заброшены.

О. Бердыев сделал попытку выяснить причины этого запустения. Он указывает на то, что более поздние памятники (Новая Ниса, Келята, Вами, Монджуклы, Чагыллы) жмутся к горам, тогда как ранние (Джейтун, Чопан, Тоголок) расположены дальше от них, на границе с пустыней. Такое изменение в географическом распределении поселений, полагает О. Бердыев, было следствием наступления пустыни и сужения Прикопетдагской подгорной полосы. «Сокращение площадей оазисов и запустение некогда обжитых районов также было связано с изменением водного баланса рек (использованием большой части воды в Иране) и антропогенным фактором, оказавшим большое влияние на почвенно-географические условия подгорной зоны»^{77}.

Эти соображения вызывают немало возражений. Прежде всего, они дают объяснение запустению лишь одной группы памятников, но не объясняют запустения остальных. Далее, первой причиной ухода населения из поселений Песседжикского оазиса О. Бердыев считает смену относительно влажного климата более сухим и наступление пустыни. Имеющиеся данные говорят о том, что такое колебание климата в Средней Азии действительно было, но только не в V тысячелетии до н. э., когда были заброшены указанные поселения, а гораздо позже, на рубеже III–II тысячелетий до п. э.; на V же тысячелетие до н. э. приходится период относительно влажного климата. Так что довод О. Бердыева отпадает.

Второй причиной ученый считает перехват воды в Иране. Это просто неверно, так как все поселения Песседжикского оазиса, а также Джейтун располагались на реках, которые вообще зарождались не в Иране или в Ираке, но высоко в горах, где их воды в ту эпоху никто не перехватывал. Более того, именно поселения, располагавшиеся на берегах речек (Монджуклы и Чзгыллы), воды которых действительно могли перехватываться в Иране, существовали дольше всего.

Третьей причиной О. Бердыев считает «антропогенный фактор», но ничего конкретного при этом не говорит. Таким образом, загадка запустения джейтунских поселений еще ждет своего решения.

Но если джейтунские поселения и запустели, то это вовсе не означает, что развитие культуры древних земледельцев Южного Туркменистана прекратилось: просто один этап развития сменился другим, джейтунский — анауским. Знакомство с древними земледельцами подгорной полосы началось именно с Анау и связано с именами Р. Пампелли и А. В. Комарова, причем первым обратил внимание на холмы Анау генерал А. В. Комаров.

Что же такое анауская культура? Каковы ее связи с предшествовавшей ей джейтунской и последующими культурами?