Убежище

1

Сандрина смотрела из-под полуопущенных ресниц, как два силуэта покидают палату.

Когда дверь закрылась, она перевела взгляд на окно, по которому стекали капли дождя. Молодая женщина вспомнила, сколько раз это делала в погребе. Смотреть, как за подвальным окошком идет дождь, представлять себя под ним, с высунутым языком, ощущая его свежесть, вздрагивать, когда ледяные капли стекают за шиворот…

Еще в детстве она обожала бегать под проливными осенними дождями. Дождливая погода делала ее более живой, чем усыпляющие ласки летнего солнца, лучи которого лишали ее сил, оставляя лежать, апатичную и бесполезную, на берегу какого-нибудь водоема. Иногда мать водила ее в городской бассейн, где Сандрина проводила все свое время в воде, пытаясь улучшить свой рекорд по задержке дыхания, в то время как мать, не любившая плавать, предпочитала загорать на одном из многочисленных шезлонгов.

– Ты, видимо, унаследовала от своего отца это постоянное желание принимать себя за рыбу…

Вот так она оправдывала ту невидимую границу между ними, которая постепенно углублялась и расширялась, лишая их простых удовольствий, превратившись в итоге в гораздо более непробиваемую преграду, чем стена погреба, к которой ее запястье было приковано почти пятнадцать лет.

«Твой отец».

Любая ее оплошность, например, плохая оценка в школе или неподобающее поведение, имела у матери только одно объяснение – виноват отец. Она сделала его неким тотемом, очевидной причиной всех своих неприятностей, вынимая его из цилиндра своего лицемерия всякий раз, когда чувствовала себя бессильной, не понимая, почему ее ребенок ненавидит математику, почему он не может есть, не запачкав одежду, или по какой странной причине ее дочь равнодушна к полезным свойствам солнца и достоинствам загара. Если бы мать увидела ее закованной в цепь на этом матрасе, она наверняка бы сказала, что ее дочь любит устраивать спектакли. И что эту склонность к представлениям она унаследовала от отца, чертова прохиндея и балабола, на которого она потратила часть своей жизни, пока он не испарился, захлопнув за собой дверь их квартиры.

Сандрина пыталась бороться с одолевающей ее сонливостью, но все же закрыла глаза.

«Просто чтобы подумать», – сказала она себе.

Она понимала, что у нее мало времени.

Скоро этот полицейский начнет задавать себе вопросы, она была в этом уверена. Хотя Сандрина и надеялась, что ничем себя не выдала, она все же различила странный огонек в его глазах, в котором сквозило не только сомнение, но также нечто другое – твердое намерение выяснить правду.

Она спрашивала себя, откуда в нем взялась эта искра. Сквозь какие испытания ему пришлось пройти, какая тень медленно задушила огонь его жизни, превратив его в этот тлеющий уголек в глубине глаз?

Темнота окутала молодую женщину. Она переживала последствия своего побега, а лечение, назначенное врачами, мешало ей мыслить ясно. Сандрина снова открыла глаза и поразилась, насколько светло было в больничной палате. Тут же в затылке опять закопошилась мигрень. Однако она не решалась закрыть глаза. Она знала, что стоит ей только это сделать, и она снова окажется в погребе наедине со своим мучителем.

Конечно, была еще другая часть правды, которую Сандрина им не рассказала. Но она ни разу не являлась ей во снах. Ей всегда снился только период заточения, остальное – никогда. Словно ее мозг закрывал двери подсознания, чтобы защитить ее даже во сне. Сандрина призналась себе, что так даже было лучше. Раз она хотела убедить в этом других, она должна была сама забыть эту часть истории, заверить себя, что ее никогда не было, если только в воображении измученного рассудка.

Но поверят ли они ей?

Что произойдет, если полиция обнаружит остальное? Как она сможет выжить, если ее заставят выйти из ее настоящего убежища, того самого, которое она только что описала психиатру?

Ее наверняка посадят в тюрьму.

Могла ли она подвергать себя такому риску, едва вырвавшись на свободу?

Нет.

Оставался только один выход – остров.

– Да, остров, – прошептала молодая женщина.

Почему бы туда не вернуться? Навсегда? Лесного царя там больше не было, она его убила, снимок, который показала ей психиатр, это подтверждал. Теперь там все должно было стать другим: небо, зелень… и дети. Вернулись ли они? Возможно, им удалось выбраться на берег и они встретят ее словами любви, окружив со всех сторон?

Разумеется, оставался еще этот кот, бродящий в ночи, которого никому не удалось поймать. Но со временем он мог заблудиться и околеть в одиночестве под каким-нибудь кустом…

Эта мысль казалась ей все более привлекательной.

«Вернуться туда – это правильное решение».

Сандрина знала, как это сделать, она отправлялась туда столько раз на протяжении многих лет, когда, запертая в серых стенах погреба, она чувствовала, как ее сознание улетает к другой жизни. Это было похоже на возможность по желанию возвращаться в любимый сон. Но если тогда остров не был идеальным местом, поскольку там постоянно бродила тень Лесного царя, то теперь молодая женщина была уверена, что без этого чудовища, оставшегося лежать с проломленным черепом на цементном полу погреба, остров станет совсем другим.

В конце концов, чем становится кошмар, если убрать из него то, что нас пугает? Обычным сном.

Сандрина представила себе дверь бункера. Она протянула руку, чтобы толкнуть ее и увидеть, что находится снаружи. Запах океана, фруктовых деревьев и огорода наполнил ее ноздри.

«Итак, мне пришлось их забыть, чтобы выбраться из этого погреба и не остаться навечно запертой в его стенах. Но сейчас я могу вернуться, я могу укрыться здесь, на острове, не рискуя встретить ни Лесного царя, ни бродячего кота. Я больше ничего не боюсь. Я могу научиться жить здесь, вдали от всех, оградив себя от правды…»

Молодая женщина уснула с этой мыслью, в то время как в палате тихо звучала песня из невидимого музыкального автомата.

2

Дамьен некоторое время стоял напротив стены. Он еще не понимал всей важности своего открытия, но только от одного того, что он нашел несовпадение в рассказе Сандрины, у него стыла кровь в жилах. Он обошел весь погреб, стараясь не наступать на пронумерованные метки, разложенные на полу его коллегами. Каждая из них обозначала важную деталь, подлежащую анализу. Матрас, цепь, ванна, расположение тела…

Он поднялся по лестнице и вышел на кухню, где были разложены другие метки. Запах кошачьего корма смешивался с другими запахами, более таинственными. Он прошелся по комнатам без четкой цели, в темноте и пыли, продолжая думать об этом погребе без часов. Снаружи дождь без устали хлестал по дому. Дамьену казалось, что он льет уже несколько лет.

«Почему пострадавшая солгала? Может, это просто упущение, одно из воспоминаний, подавленных рассудком, чтобы защитить ее? В таком случае зачем настаивать на такой незначительной детали, как присутствие часов? Как ей может угрожать этот безобидный предмет?» – спрашивал он себя, открывая дверцы шкафов.

Здесь уже проводили обыск, но его пришлось прервать с наступлением ночи. Осталось еще проверить чердак и хозяйственные постройки. Это должно было произойти сегодня, но Дамьен уже понял, что комиссар счел более полезным подготовить к переезду старые дела, чем снова отправить сотрудников на место преступления, не требующее других объяснений, кроме тех, что дала выжившая. Для его начальника Сандрина незаконно удерживалась преступником и сумела сбежать, убив своего мучителя. Дело было закрыто. Теперь суду предстояло решить, есть у нее смягчающие обстоятельства или нет.

Дамьен уже собирался уходить, когда заметил несколько ключей, висевших на стене на простых гвоздях. Он посветил на них фонариком и взял самый маленький, который, как он предположил, был от почтового ящика.

«Мало ли», – подумал он, выходя под дождь.

Он прошел под плакучей ивой и открыл металлический ящик. Там лежали два письма от компании по электроснабжению и прилипший к задней стенке ящика коричневый конверт, словно порыв ветра, проникший через щель, отбросил его подальше от чужих взглядов. Адрес фермы был написан от руки, информации об отправителе не было. Инспектор некоторое время раздумывал, стоит ли вскрывать конверт, понимая, что тем самым он нарушит закон, но в итоге решил пренебречь правилами. К тому же это письмо явно не представляло важности, и совсем необязательно было сообщать о его существовании кому бы то ни было…

Он достал из конверта письмо от Сельскохозяйственной конфедерации Пэи-де-Ко региона Нормандия. Речь шла о приглашении на ежегодно организуемую ярмарку домашнего скота в качестве участника.

– Да уж… – выдохнул инспектор, положив письмо в задний карман своих брюк и оставив два других в почтовом ящике, – благо Вселенной не нарушится из-за исчезновения этого конверта…

Какое-то быстрое движение с правой стороны дома привлекло его внимание. Это длилось всего секунду, но Дамьен был уверен, что кого-то видел. Он медленно подошел к входной двери, куда нырнул маленький силуэт, чтобы спрятаться от дождя. Дойдя по следам мокрых лап до кухни, инспектор был удивлен, как непринужденно животное перемещается по дому, не опасаясь чьего-либо присутствия. Кот запрыгнул на край раковины, попил немного воды, стоявшей на дне, и спрыгнул вниз, направившись к ступенькам погреба.

«Кот чувствует себя здесь как дома. Он отправился прямиком к матрасу, где, должно быть, еще сохранился запах той, кто его гладил.

Но разве Сандрина не сказала, что все коты были утоплены?»

3

На следующее утро Вероника приехала в 8 часов на больничную парковку. Ночь была короткой. Она легла поздно, после того, как несколько раз прослушала запись и сделала многочисленные заметки: детали, которые следовало прояснить, утешительные слова для предстоящего сеанса терапии. Первым пунктом списка было установление истинной личности Сандрины. Вновь обретя свое имя и фамилию, молодая женщина сможет уменьшить процесс деперсонализации, вызванный перенесенными испытаниями. И тогда психиатр попробует осторожно подвести жертву к осознанию пережитого насилия вплоть до полного понимания своей ситуации. Затем она начнет работать над принятием, и это, несомненно, будет самым долгим и самым болезненным этапом.

Вероника вошла в свой кабинет, надела белый халат, просмотрела корреспонденцию и в последний раз прочла заметки, сделанные ночью. Разумеется, не все получится осуществить сегодня утром, потребуется множество часов анализа, чтобы исчерпать все темы, но она была полна оптимизма. Тот факт, что жертва открылась так быстро, свидетельствовал о желании выжить, очень ценном для терапии.

Она вышла из кабинета и направилась к палате Сандрины. Ей хотелось побеседовать с жертвой как можно скорее. В обычных условиях Вероника выждала бы двадцать четыре часа, прежде чем снова начать расспрашивать пациентку, но она считала вчерашнее состояние молодой женщины достаточно обнадеживающим, чтобы ускорить процесс. К тому же даже если она себе в этом до конца не признавалась, ей также хотелось, чтобы инспектор получил необходимую информацию, позволяющую закрыть дело. Она знала его всего несколько дней, но уже успела понять, что эта история глубоко его потрясла.

Шагая по коридору, она уже мечтала о том, как проведет сегодняшний вечер в расслабляющей ванне с последним романом Давида Малле, который она давно купила, но все не было времени начать. И может быть, после бокала хорошего вина она сделает очередные заметки по беседе, на которую сейчас направлялась, прежде чем отложить их до своего возвращения из отпуска…

Когда она открыла дверь, Сандрина уже проснулась, но ее сознание еще было затуманено медикаментами. Ее темно-русые волосы обрамляли лицо, словно лепестки цветка, увядшего без солнца. Вероника приветливо с ней поздоровалась, спросила, как ей спалось, и готова ли она обсудить свой вчерашний рассказ. Молодая женщина кивнула и пригласила ее присесть на стул, стоящий рядом с кроватью.

– Очень хорошо! Я много размышляла о том, что вы вчера рассказали, – начала Вероника голосом, полным энтузиазма.

– Вчера?

– Да, мы с вами вчера беседовали вместе с инспектором Бушаром.

– Нет, я не помню, чтобы мы с вами вчера виделись, – заявила Сандрина.

Вероника замолчала. Он просто смотрела на свою пациентку и ждала, когда к ней вернутся ее воспоминания. «Возможно, я слишком рано решила ее навестить. Усталость, препараты, недавние откровения… Все это, конечно, могло ее потрясти, но не до такой степени, чтобы вызвать амнезию…»

– Однако это так. Инспектор показал вам фотографию.

– Фотографию? Нет…

– Хорошо, не волнуйтесь, такое бывает, воспоминания вернутся сами, – успокоила ее Вероника.

Она упомянула о снимке из-за его эмоциональной нагрузки, достаточно мощной для того, чтобы подхлестнуть мозг и вывести его из состояния транса. Однако Вероника с удивлением констатировала, что это не произвело никакого эффекта на Сандрину. Она решила еще немного ускорить процесс.

– На этом снимке был труп мужчины…

– Правда?

– Да, мужчины, которого вы опознали как своего мучителя, Лесного царя…

– О нет, – прыснула со смеху Сандрина, повернувшись лицом к своей собеседнице, – это невозможно, Лесного царя здесь нет, он на острове…

– Сандрина, вы знаете, почему оказались на этой больничной койке? – лихорадочно спросила психиатр.

Атмосфера в палате резко изменилась. Вероника теряла опору. Надежда на скорое выздоровление внезапно улетучилась, и теперь она смотрела на жертву со странным ощущением, что видит перед собой совершенно другого человека.

– Да. Из-за острова, – холодно улыбнулась молодая женщина.

– Только по этой причине? Вы не помните о погребе или о чем-то еще?

– Лесной царь был на острове, он до сих пор там, он убил детей, – твердо произнесла она, с отблеском страха в глубине глаз.

– Сандрина, я думала, что…

– Он никогда не покидал этого острова, понимаете? Кто скачет так поздно сквозь ветер и тьму…

Вероника изумленно слушала, как пациентка читает ей стихотворение. Затем мрачным и монотонным голосом она рассказала ей о своем пребывании на острове, повторив ту же самую историю, что и при поступлении в больницу, в которой не упоминалось ни о погребе, ни о цепи, ни об изнасилованиях, словно их никогда и не было.

«Это невозможно, нет, после вчерашних откровений…»

И психиатр с тревогой спросила себя, какой еще монстр мог так внезапно заставить Сандрину вернуться в ее бывшее убежище.

4

9 часов.

Дамьен пил уже четвертую чашку кофе, когда решил еще раз прослушать обе кассеты.

Накануне, обнаружив кота и поставив перед ним миску с сухим кормом, найденным в одном из шкафов фермы, инспектор вернулся в полицейский участок и сосредоточился на второстепенных делах. Ему было полезно на несколько часов отвлечься от всей этой истории с убежищами. К нему также зашли двое его коллег, которые друг за другом тонко намекнули, куда бы они хотели получить назначение. Дамьен записал их предпочтения и сказал, что поговорит об этом с комиссаром, но ничего конкретного обещать не может. При переводе, конечно, учитывались пожелания полицейских, но главным все же были потребности различных подразделений региона.

Затем, попрощавшись с дежурным, он вернулся домой, как всегда, обнял взглядом фотографию дочери и попытался уснуть. Но, как и предыдущей ночью, сон к нему пришел очень поздно. Он был уверен, что упустил какую-то важную деталь, прошел мимо улики, способной пролить хоть немного света на это странное дело.

Утром, полный решимости избавиться от поселившегося в нем назойливого сомнения, он прибыл в комиссариат с единственной мыслью в голове – докопаться до правды.

Он закрыл дверь своего кабинета, чтобы не отвлекаться на коллег, по-прежнему складывающих папки в коридоре, и с головой окунулся в различные версии, рассказанные Сандриной. Он еще ничего не нащупал, но, слушая, как пострадавшая рассказывает о своих злоключениях, смутное ощущение, идентичное тому, что не давало ему спать большую часть ночи, подсказывало, что есть еще одно несовпадение в обоих рассказах. Он искал между строк, сквозь слова и интонации, ощущая, как в нем растет необъяснимая уверенность.

Что он упустил? Чего не заметил?

Когда закончилась вторая кассета, кнопка «стоп» магнитофона щелкнула, оповещая об остановке воспроизведения. Дамьен некоторое время сидел молча, блуждая мыслями между островом и погребом, изо всех сил стараясь покинуть эти убежища с обретенной истиной. Поскольку он был глубоко убежден, что Сандрина рассказала не все. Достаточно было видеть, как она декламирует свою историю, словно старательно вызубренное, но неубедительно рассказанное стихотворение, чтобы догадаться, что она о чем-то умалчивает.

Но где же скрывается эта истина?

В каких фразах, внутри каких слов?

Дамьену стало казаться, что он взялся за неразрешимую задачу. Он не только не владел всеми тонкостями и необходимыми знаниями для психологического исследования, без которого здесь было не обойтись, но даже не знал, с чего начать свои поиски. Ему приходилось сражаться своим оружием, размышлять как полицейский и искать конкретные улики.

Он снова поставил первую кассету и включил воспроизведение.

«Валери размахнулась и с силой бросила палку. Она взмыла высоко вверх, бросая вызов серым облакам, после чего с глухим звуком упала на песок…»

В то время как голос Сандрины произносил слова, Дамьен поймал себя на том, что шепчет их почти одновременно с ней, словно эти фразы были продолжением его собственных мыслей.

Связь между двумя историями бросалась в глаза – эта женщина в одиночестве прогуливалась по пляжу, как Сандрина, когда ее обнаружил пробегавший мимо мужчина; утонувшие тела соответствовали утопленным котятам, которым она дала имена детей; остров был символом свободы, в противоположность заточению… но ничего из этого не могло помочь расследованию.

«Я вляпалась в дерьмо».

Сандрина с сожалением взглянула на свои кроссовки, наполовину увязшие в смеси грязи и коровьих экскрементов…».

Ферма. Тот момент истории, когда были обнаружены две единственные реальные детали: Вернст и часы.

Несколько секунд спустя Дамьен внезапно остановил воспроизведение. Он перемотал запись и снова включил кассету.

Здесь. Когда Сандрина стоит в поле рядом с фермером и смотрит на коров, разрисованных фашистскими крестами.

Три слова отозвались гулким эхом в его голове.

«Ярмарка домашнего скота».

Твою мать…

Вот она, неувязка.

Он поднялся и засунул руку в задний карман брюк. Конверт, который он обнаружил в почтовом ящике Вернста, по-прежнему был там. Он вынул из него письмо и прочитал вслух первую фразу, подписанную неким Андре Дюбреем, представителем Сельскохозяйственной конфедерации Пэи-де-Ко:

«Приглашаем Вас принять участие в Этретатской[5]ярмарке домашнего скота, которая пройдет с 21 по 22 июня на рыночной площади Бле».

Черт.

Дамьен поставил вторую кассету, на которой Сандрина рассказывала о своем заточении, и нашел нужное место.

«Иногда мой мучитель отсутствовал несколько дней. Я не знала, куда он отправлялся…»

Почему он не провел параллель раньше? Дамьен схватил телефонную трубку, набрал номер, указанный на бланке письма, и стал ждать, когда ему ответят.

– Сельскохозяйственная конфедерация Пэи-де-Ко, добрый день, – произнес женский голос.

– Добрый день, мадам, это инспектор полиции Дамьен Бушар из комиссариата Вилль-сюр-Мер, я могу поговорить с месье Дюбреем?

– Сожалею, его сейчас нет на месте. Может быть, я смогу вам чем-то помочь?

– Я хотел бы получить информацию об одном из участников вашей ярмарки, месье Вернсте.

– О да, это один из наших постоянных участников! Он ежегодно выставляет своих животных.

– Вы с ним знакомы? – поспешно спросил инспектор.

– Лично – нет, но поскольку я занимаюсь распределением мест на ярмарке, я часто вижу его имя в списках. Месье Дюбрей сможет рассказать вам больше, он знает всех, ведь фермеры – одна большая семья! Он должен вернуться через час, оставьте ваши контакты, и он вам перезвонит.

Дамьен продиктовал номер телефона полицейского участка и повесил трубку. Он закрыл глаза, чтобы подвести итог. Возможно, усталость повела его по ложному следу? Сначала часы, теперь эта ярмарка… Но зачем Сандрине нужно было лгать?

Инспектор видел только один способ узнать правду – допросить пострадавшую. Уличить ее во лжи, заставить обороняться, и пусть ее слезы и крики нарушат больничную тишину, ему нужно было получить ответы быстро, пока комиссариат не опустел, а дело не передали другой команде.

Он встал, чтобы налить себе еще кофе, когда кто-то постучал в дверь его кабинета. Антуан просунул голову в дверной проем, не дожидаясь ответа.

– Шеф?

– Что, Антуан, нужна помощь в освобождении склада? – пошутил он, заметив его красные щеки и закатанные рукава рубашки.

– Э… нет, это психиатр…

– Что – психиатр?

– Она здесь и хочет с вами поговорить, – сообщил Антуан.

Вероника вошла в кабинет и села напротив Дамьена. Ее бледное лицо и круги под глазами свидетельствовали о недостатке сна. Светлые волосы, обычно собранные в короткий конский хвост, небрежно свисали с обеих сторон лица. Не успев сесть, она тут же зажгла сигарету и нервно сделала первую затяжку.

– Я смотрю, у вас тут переезд идет полным ходом? – удивилась она.

– Да, в некотором роде, – ушел от ответа Дамьен. – Чем обязан вашему визиту?

– У нас проблема, – холодно сообщила Вероника.

– В чем дело?

– Сандрина. Она не помнит о нашей вчерашней беседе. Она утверждает, что мы с ней никогда не разговаривали. Я только что общалась с ней целый час, ни одно воспоминание не всплыло на поверхность.

Дамьен лишился дара речи. Когда у него наконец возникло ощущение прогресса и он обнаружил деталь, способную продвинуть расследование, эта новость делала невозможным продолжение и лишала его всякой возможности допросить Сандрину, чтобы добиться от нее правды.

– Может, все дело в медикаментах?

– Нет, что вы, – возразила психиатр. – Дозировка тщательно рассчитана, чтобы избежать потери памяти или других побочных эффектов. И это еще не все. Она снова вернулась на остров.

– На остров?

– Да, она вернулась к своей первой версии истории, где нет никакого упоминания о погребе и ее заточении. Если бы у меня не было записи, я бы решила, что мне все это привиделось.

– Как она могла забыть о нашей беседе? Черт!

– Сначала я подумала о внезапном упадке сил, но этого было бы недостаточно, чтобы стереть из памяти столь насыщенный эмоциями разговор, – призналась психиатр, тоже сбитая с толку произошедшим. – Мы же разговаривали не о погоде и не обменивались банальностями, мы показали ей труп ее мучителя, и это взволновало ее до такой степени, что она рассказала нам все, что пережила, без всяких расспросов!

– Тогда как же такое возможно?

– Есть только одна причина, по которой Сандрина вернулась в свое убежище на острове, – она не чувствует себя в безопасности в реальной жизни. Она боится.

Дамьен посмотрел на Веронику. Молодая женщина опустила взгляд и перенеслась мыслями куда-то далеко, за пределы этого кабинета. Впервые с момента их первой встречи полицейский различил неуверенность в ее поведении. Ему даже показалось, что Сандрина – не единственная, кто испытывает страх.

– Мы показали ей снимок ее палача, лежащего на земле с черепом, проломленным камнем. Чего ей теперь бояться?

– Не знаю, инспектор. Но этот страх достаточно сильный, чтобы заставить ее вернуться в убежище, – добавила Вероника.

– И сколько времени это продлится? – проворчал Дамьен.

– Пока ее страх не исчезнет, полагаю. Мы снова вернулись в исходную точку. Обнаружение погреба освободило ее всего на несколько часов.

Инспектор в свою очередь закурил сигарету. Он бросил курить много лет назад, но быстро вернулся к этой привычке после исчезновения Мелани. С тех пор он постоянно обещал себе избавиться от этого ненужного и вредного пристрастия.

– А вам не приходило в голову, что она может нам лгать? – осторожно спросил он.

– Как это?

– Не знаю… Например, что она скрывает часть правды…

– Почему вы об этом заговорили? Мне кажется, я бы различила признаки мифомании, – с вызовом ответила она. – К тому же доказательства, найденные в погребе, свидетельствуют о том, что речь идет о событиях, происходивших на самом деле.

– Я не хочу сказать, что она все придумала, но я обнаружил нестыковки в ее последнем рассказе…

– Это нормально, детали могут быть… изменены или смягчены болью, – перебила его Вероника. – Как правило, речь идет о незначительных расхождениях, оговорках, которые мозг будет исправлять по мере проведения терапии.

– Нет, это не простая оговорка…

Фраза на несколько секунд повисла в воздухе, словно истина, к которой никто не решался повернуться лицом.

– Хорошо, что конкретно вы обнаружили? – тихо произнесла Вероника, проклиная свое поведение эксперта, не терпящего возражений.

– В погребе нет часов, – сообщил он, глядя ей в глаза. – И никогда не было, судя по отсутствию следов. Это важная деталь в ее рассказе – часы, время, 20 часов 37 минут… Откуда тогда она могла знать точное время, когда к ней спускался ее мучитель?

– Вы в этом уверены?

– Да. Я провел там несколько часов, пытаясь их найти, искал везде, даже в мусорном контейнере… но ничего не нашел.

– Зачем ей нужно было это выдумывать? – недоуменно спросила психиатр. – Я имею в виду – сознательно, поскольку вы утверждаете, что она лжет.

– Не знаю, но это вызывает наибольшее беспокойство. На самом деле единственные часы, которые я заметил, висят в гостиной.

– Это точно?

– Да. Значит, если в погребе не было часов, она могла узнать точное время его визитов только…

– …Если она находилась не в погребе, а в гостиной, – прошептала Вероника, непонимающе нахмурив брови. – Но это лишено всякого смысла!

– Я думал об этом все утро и часть ночи. Может быть… Если допустить, что она не лжет, возможно, ее воспоминания о погребе – это тоже… нечто вроде убежища?

– Второе убежище? Но чтобы защититься от чего?

– От правды. Даже если я пока не знаю, в чем она состоит.

– Но что такого, еще более травмирующего, она могла пережить? Мы говорим о девочке-подростке, которая провела в заточении несколько лет, регулярно подвергаясь насилию! Ее история совпадает со всем, что вы обнаружили в погребе! Цепь, кошачьи трупы, ее кровь! Она нам все это объяснила!

– Но не часы.

– Это может быть простой неточностью! Предмет, который ее мозг придумал для того, чтобы связать между собой воспоминания! Очередной кирпичик для укрепления ее убежища!

– Есть еще кое-что, – с серьезным видом произнес Дамьен. – Она заверила нас, что не знала, куда ее палач отправлялся на несколько дней.

– Да, действительно, она об этом вчера говорила, – вспомнила психиатр.

– Я нашел приглашение на ярмарку домашнего скота в почтовом ящике Вернста.

– Ярмарка домашнего скота, – повторила она. – Да, возможно… Это объясняет его отлучки, такие мероприятия часто проходят в регионе.

– Сандрина об этом знала, – подтвердил инспектор. – В этом она нам тоже солгала. Ей было прекрасно известно, по какой причине он уезжал.

– Почему вы в этом так уверены?

Дамьен встал, взял кассету с записью первой беседы с Сандриной и нажал на кнопку «воспроизведение».

– Потому что она говорит об этом в своем первом убежище.

5

«Сандрина посмотрела на сельского жителя, который в нескольких метрах от нее (и благоразумно обутый в высокие резиновые сапоги) показывал толстым указательным пальцем на стадо коров, виднеющихся за оградой из колючей проволоки.

– Что говорит полиция? – спросила она, фотографируя животных.

– Что это, скорее всего, мальчишки. Что они сделали это ради забавы… Но что мне теперь делать с ярмаркой?

– С ярмаркой?

– Да, ярмарка домашнего скота начнется через восемь дней, – уточнил он с легким акцентом».

6

У Сандрины все получилось.

Она вернулась на остров.

Сейчас она стояла лицом к океану, повернувшись спиной к угловатому силуэту бывшего бункера. Не осталось никаких следов призрака ее бабушки, ни детей, тонущих в море. Сам пейзаж, казалось, стал красочнее, избавившись от серых оттенков.

Молодая женщина направилась к лесу и чувствовала себя в полной безопасности, когда шла через него. Густые деревья ласково касались ее своими листьями, а плотная трава приглушала шаги. Ни один звук не нарушал ее молчаливой ходьбы. Сандрина ощутила настоящее блаженство – этого чувства она не испытывала уже долгие годы. Она дошла до лесной опушки и увидела дом Сюзанны. Окна были распахнуты настежь, радуясь хорошей погоде, прогнавшей дождь и грозные облака. Сандрина услышала тихую мелодию, доносящуюся из старого граммофона, которая сопровождала ее до самого входа.

«Говорите мне о любви…»

Молодая женщина открыла дверь и увидела свою бабушку, сидящую за столом с чашкой горячего шоколада в руках.

– Тебе я тоже налила шоколада, – сказала она, показывая на вторую чашку, стоящую перед пустым стулом.

Сандрина улыбнулась и села напротив Сюзанны.

– Что ты здесь делаешь, милая? – спросила пожилая женщина.

– Прячусь, бабушка. Я чувствую себя в безопасности на острове.

– Разве в погребе ты не была в безопасности?

– Нет, не совсем. Они скоро узнают правду. Это было не очень надежное убежище.

– Ты помнишь сказку о трех поросятах, которую я рассказывала тебе, когда ты была маленькой? – спросила Сюзанна.

– Да, бабуля.

– С тобой произошло то же самое. Ты построила себе убежище из соломы, но психиатр дунула на него, и тебе пришлось покинуть остров.

– Я не ожидала, что встречусь с ней. Я надеялась, что полиция мне поверит. Для меня было достаточно острова. Я столько раз укрывалась на нем за все эти годы… Если он стал реальным для меня, почему он не может быть таким же для других? Я не ожидала, что они найдут ферму и обнаружат труп. Когда женщина положила передо мной снимок, я поняла, что мне грозит опасность, что остров не позволит мне объяснить наличие цепи и крови. Тогда я рассказала им правду…

– Часть правды, – поправила ее Сюзи.

– Да, часть.

– Потом инспектор разрушил второе убежище, построенное из веток, усомнившись в твоих словах.

– Я почувствовала его недоверие с нашей первой встречи. Мне пришлось подкорректировать реальность, сделав ее более приемлемой, чтобы убедить его и спасти себя. Я сообщила часть правды в надежде, что она его удовлетворит. Но не думаю, что у меня получилось… И тогда я испугалась и вернулась сюда, – призналась молодая женщина.

– Третье убежище самое надежное. Никто не станет искать тебя здесь во второй раз. И потом бункер сделан из цемента…

– А волк так и не смог вытащить трех поросят из дома, построенного из камня и цемента, – добавила Сандрина, вспомнив сказку.

– Верно, – подтвердила Сюзанна с добродушной улыбкой. – Какая разница, что они обнаружат, главное, что они не смогут тебя здесь достать. Ты готова мне рассказать, что на самом деле произошло?

– Да. Это будет нашим секретом, бабуля.

– Обещаю.

– Понимаешь, у меня не было выбора. Я бы хотела их всех спасти, как ты бы хотела помешать их утоплению. Но я не была на это способна.

– Но ведь один из котов сбежал…

– Да, я его отпустила… Это его я слышала, когда приехала на остров? Это тот дикий кот, которого никто не может поймать?

– Возможно, милая. Но в этом убежище он – всего лишь безобидное рычание, напуганный призрак. Тогда как в реальности, если кот еще жив…

– Он может меня погубить…

– Ладно, – подбодрила ее Сюзанна, – не думай больше об этом. Никто тебя здесь не тронет. Давай, расскажи мне свою историю, а потом мы поужинаем.

– Это происходит через несколько лет после моего похищения, – начала Сандрина, держа в руках чашку с горячим шоколадом. – Я сижу в погребе, и мне тебя так не хватает… Ты покинула нас за неделю до того, как этот мужчина посадил меня на цепь, время идет, но я вспоминаю о тебе каждый день. Я придумываю тебе прошлое на этом острове, а себе – новую жизнь. Я так сильно в это верю, что порой ощущаю дыхание океана на своем лице. Я забываю о своем мучителе и его нелепых стонах. Цепи больше нет, о ней напоминают лишь зарубцевавшиеся шрамы, которые я прикрываю широким кожаным браслетом. Я работаю журналисткой, бабушка, не в самом крупном агентстве, но все еще впереди, я в этом уверена. Ты уже умерла, но твои друзья будут мне рассказывать о тебе и докажут, что ты – совсем не такая, как тебя описывала моя мать. Я только что приехала на остров. Поль приглашает меня на ужин. Я ему нравлюсь, я это чувствую. Детей и их трагедии еще нет, я включу их в свой мир позже. Коты уже здесь, но я не даю им имен, чтобы не привязываться. Я едва к ним прикасаюсь. Дверь на кухню всегда приоткрыта. Кажется, что ничего не изменилось, однако ничего уже не будет как прежде…

7

…Мой мучитель стал более сдержанным. Он продолжал приходить ко мне, чтобы удовлетворить свой сексуальный голод, но уже не так часто. Нередко он спускался в погреб и ограничивался тем, что просто сидел и гладил кошек. Затем поднимался обратно, чтобы снова исчезнуть до завтра. Время от времени я слышала, как он разговаривает наверху. Я не знала, обращается он ко мне или эти слова – всего лишь вырвавшиеся на свободу узники его мыслей.

Как-то вечером он принес мне поднос с едой и ушел.

Пять минут спустя он вернулся со вторым подносом и сел неподалеку от меня, прямо на пол. Мы ели в абсолютной тишине. Он лишь смущенно улыбался мне. Это был наш первый совместный ужин. Впервые я могла смотреть ему в глаза без дрожи. Это было странное ощущение. Смесь приглушенного гнева и благодарности. Закончив с едой, он встал и спросил меня, сыта ли я. Я ответила утвердительно.

Я хотела бы, чтобы он задал мне другие вопросы, чтобы поговорил со мной ни о чем и обо всем, чтобы я чувствовала себя не такой одинокой, не такой ничтожной. Но в этот вечер ничего такого не произошло. Зато на следующий день мы снова ужинали вместе…

– Я не желаю тебе зла, поверь. Просто… просто эта потребность вот здесь, в глубине живота, иногда просыпается и заставляет меня… ну, ты понимаешь…

Я кивнула. Я не хотела ему противоречить, я не хотела, чтобы он уходил, снова оставив меня наедине с тишиной.

Возможно, он почувствовал мое желание? Может, он понимал меня, несмотря ни на что? Он остался до тех пор, пока я не доела свой ужин. И тут же, как только его силуэт исчез наверху лестницы, я начала жалеть, что он ушел. Точно так же, как его регулярные отъезды вызывали во мне ощущение ненужности и одиночества, его уход после ужина напоминал мне, что я – бесполезное существо, не заслуживающее никакого общения. Это чувство мне было хорошо знакомо благодаря моей матери.

Начиная с этого момента, он перестал ко мне прикасаться. Не потому, что я больше не вызывала у него желания, поскольку я догадывалась, что он боролся со своей «потребностью», когда уходил из погреба, даже не доев свой ужин, – его шаги казались более тяжелыми, чем обычно, ступая по деревянным ступенькам. А потому, что он так решил.

С тех пор мы стали ужинать вместе каждый вечер. Наши разговоры становились более содержательными, я рассказывала ему о своих друзьях по лицею, а он – о своей работе на ферме… Его взгляд стал более мягким, манеры – более легкими. Его доброжелательная неловкость диссонировала с дикой грубостью первых лет. Он меня рассмешил несколько раз, и я была потрясена, услышав впервые за долгое время это выражение радости, о существовании которой я успела забыть.

Затем через несколько месяцев после нашей первой совместной трапезы он спросил, не хочу ли я поужинать вместе с ним. На кухне.

Он пробормотал это приглашение с некоторым смущением в голосе, словно он приглашал меня на новогодний бал. Я улыбнулась ему. Наконец-то я смогу покинуть это место, расширить границы своей тюрьмы, даже если этот погреб благодаря его присутствию и нашим беседам становился для меня все менее гнетущим. Он достал из кармана связку ключей, освободил мое запястье и протянул мне руку, чтобы помочь подняться по лестнице.

Еще ни разу в жизни никто не относился ко мне так бережно. Мать никогда не давала мне руку, чтобы перейти через дорогу, или просто когда мы вместе шли по улице. Для нее я была всего лишь напоминанием о допущенной ошибке, о нежелательной беременности, о позоре, похожем на тот, что испытывали женщины, побритые наголо после войны. Наверное, поэтому полиция так и не отправилась на мои поиски. Возможно, мать даже не сообщила о моем исчезновении. Может, проронила пару фальшивых слезинок, в глубине души радуясь такому подарку судьбы.

Поднимаясь по ступенькам, я со всей ясностью осознала, что никто не ждет меня снаружи. Единственным человеком, который относился ко мне с любовью, была ты, бабуля. Но ты уже ушла из этого мира. И теперь мне предлагал любовь только этот мужчина, который держал меня сейчас за руку с такой осторожностью, словно оберегал птенца, выпавшего из гнезда. Да, он был моим палачом. Но воспоминание о его жестокости со временем притупилось, затуманив невыносимую боль, заглушив все мои убеждения и чувство протеста.

Никто не ждал меня снаружи.

Никто…

Теперь он предоставлял мне много свободы.

Я больше не была прикована к стене. Железный браслет покоился на цементном полу, словно беспомощный обрубок какого-то монстра, сраженного рыцарем. Я постепенно проникала в его мир, проводя все больше времени рядом с ним. Мы приручали друг друга, как два зверя, израненных жизнью, которые решили жить вместе. Он позволил мне готовить ему еду и пробовал мои блюда без всякой опаски. Он объяснил мне, что мир снаружи не такой, каким должен быть. Что ферма – это нечто вроде убежища и что он сожалеет, что причинил мне столько страданий. Его искренность и раскаяние настолько меня потрясли, что я даже начала винить себя в том, что так плохо думала о нем.

Наконец настал день, когда он подвел меня к входной двери и распахнул ее передо мной. Он вытянул руку, предлагая мне выйти, и произнес слова, которых я никогда не ожидала услышать от него:

– Теперь ты свободна. Ты можешь уйти и потратить время на то, чтобы вернуться к своей жизни, которой больше нет, или попытаться простить меня. Я больше никогда не причиню тебе зла, клянусь. Эта дверь всегда будет открыта для тебя, захочешь ли ты уйти или вернуться.

Я некоторое время молча смотрела на дверь. Вот уже несколько месяцев мы жили вместе без всякого недоверия или страха между нами. Свободна. Свободна для чего? Чтобы бесконечно скитаться по жизни? Чтобы отправиться в полицейский участок и обвинить мужчину, которого я больше не считала угрозой, который стал для меня единственным буйком в море жизни, за который я могла уцепиться?

Но тогда я останусь одна. Снова одна.

Тогда как здесь…

Медленным, но полным решимости жестом я закрыла дверь и вернулась на кухню, чтобы закончить яблочный пирог, который я для него готовила.

И это было не смирение. А осознанное решение.

Прошло несколько месяцев. Иногда мы спали вместе, но только потому, что я так хотела. Это ощущение власти давало мне новую уверенность, которая мне очень нравилась. Мне казалось, что мы поменялись ролями. Поначалу меня удивляла сексуальная дистанция, установившаяся между нами, я боялась, что он потерял ко мне интерес, что это может быть связано с усталостью тела, изменившегося с годами. Я чувствовала себя в опасности, обреченной на одиночество, поскольку мне казалось, что я ему больше не нужна. Но он объяснил мне, что просто его «потребность» куда-то пропала, что он больше не ощущал этого бешенства в недрах живота, которая побуждала его причинять мне столько зла.

Я занималась домашним хозяйством с удовольствием, которого сама от себя не ожидала. Каждое утро я собирала яйца в курятнике, помогала кормить коров или собирать овощи. У нас никогда не было гостей, а когда кто-то все-таки приезжал, мы могли заранее услышать шум машины с дальнего конца дороги, ведущей на ферму, и я успевала спрятаться и убрать все следы моего присутствия в доме. Единственным местом, куда я не могла ходить, был хлев, поскольку он граничил с полями, которые ему не принадлежали, и оттуда меня могли увидеть. Эта постройка, расположенная в глубине заднего двора, обозначала границу, которую я не должна была переступать, чтобы сохранить в тайне свою жизнь здесь.

Так что теперь я могла свободно передвигаться, любоваться небом, дышать свежим воздухом и прятаться от солнца в тени замечательной плакучей ивы, растущей прямо перед входной дверью. Не испытывая больше ни принуждения, ни страха, я постепенно привыкала к своей новой жизни. Я готовила рагу, читала новые романы, которые он мне покупал, занималась обустройством дома, незаметно и нечасто, чтобы не сердить его. Он позволял мне это делать, не высказывая возражений – улыбнулся, увидев свои старые медали, висящие в рамке на стене гостиной; удивился, обнаружив свои потрепанные книги, очищенные от пыли, стоящими в книжном шкафу рядом с теми, которые он мне подарил.

Была ли я счастлива? Да, в то время я так думала.

Даже десяток кошек, которые бегали между домом и улицей, не обращая на меня никакого внимания, перестали вызывать у меня неприязнь.

Не знаю, сколько лет мы так прожили. Время больше не имело значения. Его непостоянство было незаметно в успокаивающем ритме повседневной жизни. Привычки, ритуалы, доброжелательное отношение – все это позволяло мне обрести вкус к жизни, радоваться каждому дню, сгладив недостаток любви, постоянно ощущаемый в детстве.

Каждый вечер в 20 часов 37 минут, когда мы заканчивали ужинать, он обувал свои резиновые сапоги и уходил загонять скотину в хлев. Он забирал с собой остатки нашей еды, чтобы отнести им курам и свиньям, и я видела, как он исчезает в ночи, чтобы вернуться только час спустя, изнуренный своей работой фермера. Но он был достаточно мужественным и крепким, чтобы вставать на следующее утро и все начинать сначала, никогда ни на что не жалуясь.

Однако однажды вечером весь этот уютный мирок неожиданно рухнул.

Я сидела на диване и слушала радио, когда он подошел и сел рядом со мной.

– Она вернулась, – бессильно произнес он.

Опустив голову, он признался мне, что его «потребность», которая, как он считал, давно исчезла, стала мучить его все чаще. Я прекрасно понимала, о чем он говорит. Я это чувствовала уже в течение нескольких недель. Я замечала это ночью, в полудреме, когда его тело отодвигалось от меня с тяжелым вздохом, а также днем, когда он старательно отводил взгляд от моей фигуры. Он объяснил мне, что эта потребность была в нем всегда, с самой юности, как болезнь, которую невозможно вылечить.

Он успокоил меня, поклявшись, что никогда больше не подвергнет меня тому, что я испытала, что лучше он умрет, но его взгляд, лихорадочно загоравшийся при воспоминании об этом периоде, говорил мне о том, что эта темная сторона его души была гораздо сильнее, чем он осмеливался рассказать.

И тогда, постепенно, скрытыми намеками, он внушил мне мысль о возможности другого решения. Решения, которое позволило бы мне продолжать жить так, как я это делала после выхода из погреба, свободно и без боли, а ему – удовлетворять свою потребность, не притрагиваясь ко мне. Он заверил меня, что я была достаточно сильной, – что мы были достаточно сильными, – чтобы пройти через это испытание. Он убеждал меня все больше каждый день, объясняя, что это было единственно возможным решением, что от этого зависело наше счастье, что эти дети, которых родители постоянно держали за ручку, все равно никогда не вырастут. Что они навсегда останутся укрытыми плащом своего отца, как путешественники в стихотворении Гете, наслаждаясь комфортом, которого я была лишена все мое детство.

В какой момент становятся чудовищем, бабушка?

Как это происходит? Из-за малодушия? Из-за инстинкта самосохранения? Из-за любви?

Я не знаю.

Но я знаю, когда именно я надела кроваво-темный плащ Лесного царя.

Это случилось в воскресенье. Он уехал два дня назад, чтобы принять участие в ярмарке, где он должен был продать несколько своих коров. Часы в гостиной показывали 19 часов, когда я услышала, как его фургон для перевозки скота паркуется позади фермы.

Несколько секунд спустя он вошел в дом.

Я не взглянула на него. У меня не хватило на это смелости.

Я повернулась спиной, сожалея о своей слабости.

И тогда он спустился в погреб, держа на руках спящего ребенка.

8

«Потому что она говорит об этом в своем первом убежище.

Но это невозможно».

Веронике было трудно принять всю тяжесть этого открытия.

Неужели то, что происходило в погребе, действительно было другим убежищем, тенью правды, созданной рассудком, напуганным до такой степени, что ему захотелось там укрыться?

Она еще никогда не встречала настолько реальной проекции. В рассказах пострадавших всегда присутствовало что-нибудь странное. Воображаемый друг, превращение мучителя в мифическое чудовище, как в случае с Лесным царем, призраки, необъяснимые звуки или явления, несуществующие места… Эта мистическая составляющая олицетворяла собой желание сбежать от реальности, и слова, которые казались бессмысленными простому наблюдателю, были вполне обоснованы и показательны с психиатрической точки зрения.

Но в погребе, в этом втором убежище, все рассказанные события звучали как настоящие и лишенные фантазий. Неужели часы были единственной недостоверной деталью рассказа? В таком случае они являлись единственной дверью, ведущей к истине?

Объем предстоящей работы не пугал психиатра. Терапия ожидалась долгой, но процесс был идентичен как для одного, так и для нескольких убежищ.

Нет, больше всего молодую женщину волновало, кто или что стало причиной такого внезапного бегства.

И чем больше она об этом думала, тем меньше была уверена, что хочет узнать эту правду.

Вероника поняла, что все это переплетение барьеров, воздвигнутых мозгом Сандрины, ей будет не под силу распутать в одиночку и что она не сможет довести терапию до конца без помощи коллег.

Она молча сидела перед Дамьеном, ожидая от него объяснений, которых у него не было.

– Я… я подумаю над всем этим, – сообщила она, поднимаясь, с замкнутым выражением лица. – Завтра я свяжусь со своим коллегой, который наверняка поможет мне что-то прояснить. Это… очень неожиданно. Такая сложная система выживания мне еще не встречалась…

– Я понимаю, я в вас верю, Вероника. Не опускайте руки. Может быть, вы припомните какую-нибудь деталь, на которую я мог бы опереться, как в случае с часами или ярмаркой?

– Нет, – ответила она, ощущая неловкость от того, что не может помочь инспектору, – пока ничего…

– Ничего страшного. Ведь ваша работа – лечить пострадавших, а не искать правду. Это уже моя обязанность. Возможно, вам не стоит в это слишком углубляться. Если погреб представляет собой второе убежище, правда, которая оттуда выйдет, может быть только абсолютным ужасом.

– Я все понимаю, инспектор, но в определенный момент мне все равно придется заняться этой правдой, и единственный способ подобрать лечение – это встретиться с ней лицом к лицу, открыть дверь убежища, которое приведет меня к ней. Это чем-то напоминает танец с дьяволом – никто этого не хочет, но рано или поздно каждому приходит свой черед…

– Я сказал это только для того, чтобы вас предупредить. Эта история не закончена, и то, что еще может открыться, вряд ли украсит наши ночи. Просто не принимайте все близко к сердцу.

– А вы, – спросила она, обернувшись, когда уже подошла к двери, – вы действительно готовы танцевать с дьяволом?

– У меня уже была такая возможность, и я предпочел отступить. Больше я не совершу подобной ошибки.

Вероника попрощалась с Дамьеном и вышла из кабинета. Они расстались, не зная, когда снова увидятся и при каких обстоятельствах. Но молчание, которое повисло между ними на несколько секунд, когда никто из них так и не нашел нужных слов, не предвещало ничего хорошего.

Инспектор подождал, пока закроется дверь, и закурил сигарету. Он еще не обедал, но есть ему совершенно не хотелось, словно его организм был слишком захвачен этой тайной, чтобы ощущать другие потребности, кроме желания скорее найти разгадку истории. Он сожалел, что не смог успокоить Веронику. Но как он мог это сделать, если сам чувствовал себя потерянным, не зная, с какого бока подобраться к правде?

Раздавшийся около 14 часов телефонный звонок выдернул его из размышлений.

– Инспектор Бушар, – произнес он, сняв трубку.

– Добрый день, инспектор, это месье Дюбрей, секретарь сообщила мне о вашем звонке. Чем я могу быть вам полезен?

– Вам знаком некий месье Вернст? – спросил Дамьен, вооружившись ручкой и листом бумаги.

– Конечно, я знаю Франка Вернста.

– Можете мне что-нибудь о нем рассказать?

– Ну что ж, – начал Дюбрей, – это человек сдержанный, но приятный. Он никогда не пропускает наши ярмарки, его скот очень ценится, особенно молочный. Мы ждем его в следующем месяце, место для него уже зарезервировано, хотя он еще не перечислил нам взнос.

Дамьен не стал сообщать о смерти фермера. Пресса еще не пронюхала про убийство, незачем было облегчать ей задачу, информируя человека, который вряд ли удержит эту новость в секрете. «Фермеры – одна большая семья!»

– Не могли бы вы назвать мне даты и точные места его участия, а также фамилии покупателей? Я бы хотел поговорить с теми, кто общался с ним на этих ярмарках.

– Разумеется, но… С ним что-то случилось?

– Сожалею, месье Дюбрей, но я пока не могу об этом говорить.

– Хорошо, в любом случае, я надеюсь, что ничего серьезного не произошло.

– Пришлите мне все это по факсу, – продолжил Дамьен, пока его собеседник не начал расспрашивать его дальше, – я оставил номер у вашего секретаря. Большое спасибо за вашу помощь.

– Рад помочь, инспектор, обращайтесь, если возникнет необходимость.

– И последний вопрос – как давно вы проводите ярмарки?

– Двадцать пять лет, без перерыва, – с гордостью уточнил Дюбрей. – За исключением 1982 года.

– Что же тогда случилось? Кризис из-за найденных в мясе гормонов?

Дамьен вспомнил о скандале, разразившемся в сельскохозяйственной отрасли несколько лет назад. Одна ассоциация выяснила, что огромное количество коров, выращиваемых во Франции, кормят гормонами и содержат в антисанитарных условиях. Потребители стали массово отказываться от мяса, что привело к разорению множества скотоводов. Отрасль до сих пор не оправилась от этого скандала.

– Вы ведь не из этих мест, инспектор, я не ошибаюсь?

– Так и есть, вы правы, – согласился Дамьен, не уточняя, ни откуда конкретно он приехал, ни по какой причине.

– В 1981 году, – продолжил Дюбрей, – в последний день ярмарки пропал ребенок. Это был сын одного из наших участников. Мы все были потрясены этим несчастьем, ведь все мы знали малыша Фабьена. Поэтому мы решили не проводить ярмарку на следующий год из уважения к его семье, в надежде, что парнишку быстро найдут. Но полиция так и не обнаружила никаких следов. Родители в итоге расстались. Это был скверный развод, понимаете? Отец был вспыльчивым, любил выпить, его ферма с трудом держалась на плаву… Классическая ситуация в деревнях. Поэтому была выдвинута версия побега, оставив каждому из нас надежду на возможное возвращение мальчика. Которого так и не произошло.

– Поэтому вы не стали проводить ярмарку на следующий год?

– Да. Поэтому, а также потому, что отец повесился через полгода после исчезновения сына.

Дамьен еще раз поблагодарил своего собеседника и задумчиво повесил трубку. Одна деталь, которую он еще до конца не осознал, не давала ему покоя. Он вкратце изложил на бумаге содержание разговора, чтобы не забыть ничего важного:

Фабьен.

Вот она, эта деталь.

Имя.

Дамьен лихорадочно открыл папку с делом Сандрины и пробежал глазами заметки, сделанные после его возвращения в комиссариат.

– Черт, – выругался он, чувствуя первые вибрации замогильного голоса, раздавшегося у него в ухе.

Он пролистал отчет о первом убежище – об острове. Он помнил, что составил список имен детей из лагеря, упомянутых пострадавшей. Она говорила, что их было десять, но назвала не все имена.

Здесь.

Дети войны, смешанных кровей. Жертвы Лесного царя.

Фабьен.

Мальчик, который защищал других, рисуя на стенах Лесного царя.

«Я предупреждал тебя, что мы еще повеселимся, недостойный отец».

9

Три дня, бабушка, три дня… Мне понадобилось ровно столько времени, чтобы все понять.

Целая вечность.

В первый вечер, когда он приехал, я не спускалась к ребенку. Я не могла ни шевелиться, ни говорить. Я знала только, что он положил его в погребе, я услышала звяканье цепи и звук закрывающегося замка.

На следующее утро я отнесла ему поднос с едой, не сказав ни слова, даже не взглянув в его сторону, полностью копируя поведение моего бывшего палача. Глядя в пол, я поставила поднос и бросилась к лестнице, чтобы скорее убежать наверх. Я закрыла дверь на кухню, чтобы не слышать его плача, затем, прислонившись к раковине, сильно сжала кулаки, ощутив, как ногти вонзаются в кожу.

«Не плачь, не раскисай, вспомни, что он тебе сказал…»

– Это ненадолго, всего на несколько дней, пока моя потребность не исчезнет… Этот ребенок все равно не подходит для жизни. Ты – совсем другое дело, это жизнь не подходит для тебя. Я это давно понял. Никто не смог бы оправиться после того, что я с тобой сделал. Ни у кого не хватило бы сил простить меня. Ты – особенная, окружающий мир недостоин тебя. Ребенок совсем не такой. Он бесполезен. Мимолетный блуждающий огонек, который скоро погаснет, и никто о нем не вспомнит. Он здесь для того, чтобы помочь нам жить вместе. Это просто сосуд для моих потребностей, помогающий мне освободиться.

«Первые дни самые сложные… Тебе пока трудно это принять, но скоро, со временем ты поймешь, что это единственное решение. Когда в душе поднимается сомнение, послушай свою песенку, которая говорит о любви, о нашем счастье… Все, что существует за пределами фермы, – это гибнущий мир… А здесь мы в безопасности… Эта ферма – наше убежище… Разве не об этом ты всегда мечтала, Сандрина? Тогда зачем думать об этом ребенке в погребе? Зачем подвергать риску это равновесие, эту стабильность, которой тебе всегда так не хватало?»

И я последовала его советам.

«Говори со мной о любви».

Я ставила песню снова и снова. Прибавляя звук, когда до меня доносился плач из погреба, и громко выкрикивая слова песни, словно отдавая приказ той части меня, которая еще сомневалась…

10

Могло ли это быть совпадением?

Несомненно. Но совпадением, вызывающим беспокойство.

Чтобы человек, обнаруженный мертвым в своем погребе после того, как похитил и удерживал у себя много лет девушку, присутствовал во время исчезновения другого ребенка пять лет назад, – мимо такой детали пройти было нельзя. Тем более что имя жертвы всплывало в обоих рассказах.

Может ли быть такое, что дети, упомянутые в рассказе Сандрины, существовали на самом деле? Что там, затерянные среди галлюцинаций истерзанного и напуганного мозга, появились настоящие фантомы? Возможно, дети, как и часы, тоже были вехами, прорвавшимися из реальной жизни?

«Ладно, Фабьен – имя распространенное, – признал Дамьен, стараясь оттолкнуть от себя растущее в нем чудовищное подозрение, – возможно, это простое совпадение, но вся эта история настолько безумна, что…»

Он просмотрел список людей, пропавших в Нормандии. Полиция не располагала централизованной информацией по исчезновению несовершеннолетних. В региональных отделениях были свои картотеки, но фотографии жертв редко передавались в другие комиссариаты страны. Он проверил совпадения по именам, фигурирующим в истории Сандрины. Фабьена в списке не было, поскольку, как объяснил Дюбрей, это исчезновение классифицировали как возможный побег. Других имен детей с острова ему также не встретилось. Дамьен испытал облегчение, но при этом он понимал, что это вовсе не опровергало его теории – по всей стране проводилось множество ярмарок домашнего скота, и он был просто не в состоянии проверить их в одиночку, с сокращенными до минимума ресурсами и коллегами, занятыми переездом комиссариата.

Он сразу понял, к кому ему следует обратиться. Даже если они не виделись уже много лет и лишь изредка обменивались парой фраз по телефону, Дамьен был уверен, что его друг никогда не откажет ему в помощи. Он доказал это, прочесывая улицы в поисках Мелани. И потом, навещая его каждый день, чтобы узнать новости, а также чтобы убедиться, что он не наделает глупостей, когда вечером, в тишине пустого дома, сквозь слезы и раскаяние, услышит смех своей пропавшей дочери…

Прежде чем снять трубку, инспектор сделал глубокий вдох.

Идти по этому следу было для него страшнее всего. Поскольку, если он действительно хотел узнать, существовали ли эти дети на самом деле и похищал ли их Вернст, ему следовало прежде всего покинуть свое убежище, которым он отгородился от прошлого, чтобы не рассматривать другую возможность, ту, в которой одно из имен, не упомянутых Сандриной, начиналось бы с буквы М.

– Алло!

– Патрис?

– Привет, Дамьен.

– Есть новости?

– Нет, по-прежнему ничего.

– Ну ладно, может, скоро будут. Патрис?

Обычно разговор заканчивался на этом. К тому же, что удивило Патриса, Дамьен не имел привычки звонить ему так часто. Как правило, он делал это только в начале месяца, а с момента его последнего звонка прошло от силы два дня.

– Да?

– Ты мог бы помочь мне с одним делом?

– Разумеется! Все в порядке, Дамьен? – встревожился его друг.

– Если я дам тебе список имен, – продолжил тот, не отвечая на вопрос, – ты сможешь мне сказать, есть там совпадения по детям, признанным пропавшими? Может быть, не в одном регионе, а в нескольких… Старые дела, о которых ты, возможно, слышал…

Дамьен начал диктовать имена своему другу. Патрис вполголоса повторял за ним каждое имя, роясь в памяти, пытаясь вспомнить, слышал ли он его где-нибудь на летучке или в разговоре между коллегами. Дамьен, со своей стороны, молился о том, чтобы все это оказалось ошибкой. Он закрывал глаза и облегченно выдыхал каждый раз, когда произносил новое имя, не услышав никакой тревожной информации по предыдущему.

– Погоди… Жюли?

Инспектор открыл глаза и ощутил тяжесть невидимого силуэта, навалившегося ему на плечи.

«Тик-так, тик-так…»

– Этим летом в Ванде пропала девочка по имени Жюли, – подтвердил Патрис. – Исчезновение наделало много шума, это случилось на морском курорте во время школьных каникул… Да, в Сент-Илер-де-Рье. Но тело было найдено на пляже, и виновного осудили. Я помню об этом, потому что мой брат отдыхал неподалеку, он мне об этом и рассказал.

– Нет, – уточнил Дамьен, – нас интересуют только нераскрытые дела.

– Хорошо… Навскидку ничего на память не приходит. Я поговорю с коллегами. Эти ребятишки действительно пропали?

– Нет… это просто… интуиция, – ушел от ответа инспектор, – я пока не могу всего объяснить, возможно, это ложный след. Я просто хотел проверить это с тобой.

– Понял, всегда рад помочь, Астронавт!

– Я… У меня к тебе еще один вопрос.

– Слушаю.

– Когда Мелани пропала… где-нибудь поблизости проходила сельскохозяйственная ярмарка?

– Сельскохозяйственная ярмарка? – повторил Патрис, удивленный этим неожиданным вопросом.

– Да, это там, где фермеры продают…

– Я знаю, что такое сельскохозяйственная ярмарка, Дамьен. Но разве ты не помнишь? Мы ходили туда пару раз после работы пропустить по стаканчику… Ну, еще до того, как…

– Где это было? – прошептал Дамьен с пересохшим горлом.

– Ярмарка Санкуэна. Одна из крупнейших в регионе Центр. Почему ты спрашиваешь?

Дамьен откинулся на спинку стула. Слезы подступили к глазам. Калейдоскоп образов накатил волной на скалистую стену забвения: Мелани, Берри, колдуньи, леса, канал, дьявол.

«Как я мог об этом забыть? Санкуэн… Маленький городок, расположенный в тридцати километрах от Сент-Амана. Опасная близость между потенциальной жертвой и ее палачом…»

Фабьен, а теперь Мелани. Двое детей, две возможные мишени Вернста. Но не найдено ни тел, ни конкретных улик. Только ничем не подтвержденные гипотезы, которые комиссар отметет одним движением руки, снова закрыв дело Сандрины. Нужно было прежде всего, убедиться, что Вернст был в центре Франции в этот период.

– Дамьен? Ты еще здесь?

– Да… прости, Патрис. Ты можешь еще кое-что сделать для меня? Свяжись с сельскохозяйственной палатой Буржа и уточни, совпадает ли год исчезновения Мелани с присутствием конкретного человека на этой ярмарке. У них должен быть список участников. Они тебя знают и без колебаний предоставят тебе сведения.

– Конечно. Ты уверен, что все в порядке? У тебя странный голос…

– Все хорошо, не волнуйся, – успокоил он друга. – Сможешь это сделать быстро?

– Дай мне час. Как его имя?

– Вернст, Франк Вернст.

– Записал. Дамьен?

– Да?

– Нам нужно чаще общаться по телефону… То есть не раз в месяц, а гораздо чаще. Знаешь, Линда иногда заходит к нам в гости. Она уже не держит на тебя зла, она… она снова вышла замуж и больше не обвиняет тебя в произошедшем…

«Неужели? А кого же она обвиняет в таком случае?» – удивился Дамьен, вспомнив, что его бывшую жену отличало умение всегда находить виноватого, и особенно она преуспела в этом после исчезновения дочери. Сначала он принимал ее упреки, относя их на счет страха и отчаяния. Но шли дни, Мелани не возвращалась, и ее обвинения становились все более резкими, такими же отточенными, как лезвие ножа, которое всякий раз, когда она открывала рот, пронзало сердце отца, уничтоженного мыслью, что он больше никогда не увидит свою дочь.

– Она просто говорит, что иногда люди танцуют с дьяволом и чаще всего в этом танце улыбается он…

11

В последующие дни я старалась действовать по той же схеме: принести поднос, игнорировать присутствие ребенка, подняться наверх и обо всем забыть. Машинальные и быстрые жесты, лишенные человечности. Только так я могла побороть ощущение, что превратилась в чудовище. Мне нужно было свести к минимуму время, проведенное с ребенком, чтобы скорее забыть о нем, чтобы он стал безликим для меня.

Но этого не произошло, бабушка.

На второй вечер, в 20 часов 37 минут, Франк спустился в погреб с едой и чашкой горячего шоколада. Я спряталась в столовой, комнате, наиболее удаленной от кухни и ребенка, и включила радио, чтобы занять свои мысли исторической передачей, которую транслировали ежедневно в это время. Напрасно я пыталась себя образумить, убедить себя, что он прав, что наше счастье настолько сильное, что уничтожит все мои угрызения совести, – мне это до конца не удавалось.

Тем временем ловушка неумолимо захлопывалась. Поскольку каждая отсчитываемая минута невольно усыпляла мой протест, вгрызаясь в рассудок, словно терпеливый монстр, стремительно уменьшая значимость ребенка, все больше заглушая свет этого блуждающего огонька…

Тема радиопередачи была посвящена опытам, которые ставили на людях фашисты во время Второй мировой войны. Это напомнило мне о тебе, бабушка. Ты не понаслышке знала об этой войне, ты ее пережила. Я снова ощутила грусть от того, что тебя нет рядом. Я бы так хотела, чтобы ты подсказала мне, как поступить, чтобы ты обняла меня и чтобы наконец закончился этот детский плач.

И тогда решение пришло само собой.

Я уже давно не отправлялась на остров.

С тех пор, как он перестал ко мне прикасаться. С тех пор, как исчез мой страх.

Мне было достаточно туда вернуться, спрятаться там, чтобы забыть обо всем, что здесь происходит. Почему я раньше об этом не подумала?

Я закрыла глаза, слушая, как голос радиоведущего вещает о Лебенсборне, «источнике жизни», а также о различных опытах над военными, гражданскими и детьми, которые проводили нацисты во время оккупации… Один из гостей рассказал о детском доме в Уазе, размещенном в небольшом замке Буазери, который в последние месяцы войны использовался как роддом для французских женщин, беременных от немецких солдат. Это здание и его пристройки, принадлежавшие семье Менье, владельцу знаменитых фабрик по производству шоколада и какао, были реквизированы, чтобы выращивать там совершенных детей. Совпадение вызвало у меня улыбку – шоколад был той же марки, что приносил мне каждый день мой бывший палач.

«Шоколад Менье, благо Вселенной».

Я почувствовала, что покидаю реальность. Я словно падала на дно колодца, зная, что мое приземление будет мягким. Когда я открыла глаза, я уже сидела на палубе «Лазаруса» напротив Поля. Море было спокойным, умиротворяющим, я слышала, как в рулевой рубке ругается старый морской волк Симон. Я была рада вновь увидеть Поля, хоть и испытывала легкое чувство вины. Меня не покидало глупое ощущение, что я обманываю мужчину, который сейчас суетился в погребе. Но я продолжала с улыбкой слушать, как Поль описывает мне жителей острова, постепенно забывая о ферме и ребенке.

Я очнулась в тот момент, когда спускалась на причал острова.

Вернст пришел и тяжело опустился рядом со мной на диван, и его присутствие выдернуло меня из моих фантазий. Некоторое время он сидел молча, пока его учащенное дыхание не пришло в норму, затем он встал и выключил радио.

– Кому нужны эти передачи… Они что, не знают, что нет преданнее спутницы, чем война? Что когда вы с ней встречаетесь, это на всю жизнь?

«Да, – подумала я, – плохие воспоминания и кошмары преследуют нас всю жизнь. И чувство вины тоже. Но я знаю одно убежище, где можно спрятаться от всего этого… Один остров, где никто и ничто не сможет меня достать…»

Но наступил третий день.

12

Патрис перезвонил через два часа.

– Вернст присутствовал на ярмарке Санкуэна в то время, – сообщил он.

Его серьезный голос и напряженность, с которой он произнес эту фразу, не оставляли места для сомнений.

Дамьен выслушал своего друга, до последнего не веря в эти слова и в то, что они собой представляли.

Он услышал смех Мелани.

Увидел ее улыбку.

Вспомнил ее одинокую кровать, в которой он провел не одну ночь в надежде, что она придет его разбудить, потешаясь над его свисающими ногами.

Буцефал продолжил, и возникшие образы улетучились. Он объяснил, почему ему понадобилось больше времени на выяснение информации:

– Я проверил другие ярмарки, в которых он участвовал. То есть часть из них, поскольку этот парень умудрялся посещать по двадцать ярмарок за год.

Его друг провел огромную работу за столь короткий срок. Он немедленно связался с сельскохозяйственной палатой Буржа, которая подтвердила присутствие данного фермера на ярмарке, уточнив, что он продал там трех животных. Патрис поинтересовался, существует ли национальный реестр ярмарок домашнего скота, и его собеседник дал ему контакты Французской федерации по торговле живым скотом. Там он смог получить полный список национальных ярмарок.

– Все это дурно пахнет, Дамьен. Очень дурно.

– Я тебя слушаю, – с трудом выговорил инспектор.

– В десяти коммунах, с которыми я связался, четыре заявили о пропаже детей за последние десять лет. В Альби в 1979 году, в Гренобле в 1978 году, в Бресте все в том же 1978 году и в Клермон-Ферране в 1980 году. Ни один из этих ребятишек не был найден, и твой парень участвовал во всех этих ярмарках. Может, пришло время мне все объяснить?

Дамьен с ужасом переваривал информацию, которую ему только что сообщил его друг. Его опасения, которые поначалу были лишь тихим шепотом, простым ощущением, становились все более громкими воплями, такими же леденящими душу, как крики тонущих детей.

– Два дня назад на пляже была обнаружена молодая женщина. Она ничего не помнила, твердила только о каком-то острове и лагере для детей, где над ними проводили опыты. Психиатр ее осмотрела и диагностировала многочисленные посттравматические расстройства. Она считает, что вся эта история с островом и детьми – нечто вроде убежища, позволяющего укрыться от травмирующей реальности. В итоге нам удалось вызвать доверие у пострадавшей, и она рассказала правду. Она провела в заточении несколько лет, и ей удалось сбежать, убив своего мучителя – Вернста.

– Вот черт! А как это связано с Мелани?

– В своем первом рассказе Сандрина упоминала имена детей, находившихся в лагере. Всего их было десять, но она назвала только восемь имен. Один из них – Фабьен, парнишка с таким же именем пропал во время сельскохозяйственной выставки неподалеку отсюда, в ней тоже участвовал Вернст. А остальные имена я тебе недавно продиктовал.

– О боже… Ты думаешь, это другие жертвы маньяка? И что Мелани может быть одной из них?

– Я пока ничего не знаю, но тот факт, что этот фермер находился неподалеку от моей дочери, когда она пропала, нельзя оставить без внимания. Возможно, Мелани – одна из тех, кого не упомянула Сандрина.

– Ты говорил об этом с комиссаром?

– Как раз собираюсь это сделать. Вместе с твоей информацией набирается пять случаев, связанных с перемещениями Вернста. Это уже не совпадение… Затем я снова поеду на ферму, где жил этот человек. Если дети там были, должны остаться какие-нибудь следы.

– Ферму еще не обыскивали? – удивился Патрис.

– Не полностью, обыск провели только в доме, до построек помешал добраться дождь.

– Бог мой, Дамьен, это невероятная история… Получается, эта женщина должна была видеть детей, ведь четыре исчезновения, о которых я тебе рассказал, произошли в течение последних десяти лет!

– Я знаю, но проблема в том, что она больше ни о чем не помнит, она снова укрылась на своем острове, как будто хочет защитить себя от всего этого ужаса.

– Я могу еще что-то для тебя сделать?

– Спасибо, ты и так много сделал… и… я сожалею, что уехал.

– Мы поговорим об этом в другой раз, Дамьен. Держи меня в курсе расследования и будь осторожен.

– Обязательно.

Инспектор встал, собрал все документы по делу и направился к кабинету комиссара, куда вошел, даже не постучав.

– Есть новости.

– Новости? По поводу чего? – спросил Фурье, удивленный подобным вторжением.

– По делу о незнакомке на пляже, – уточнил Дамьен, сдерживая себя, чтобы не прокричать эти фразы и как можно скорее донести до начальника всю важность ситуации.

Тот сортировал бумаги, разбросанные по столу. В углу кабинета виднелось нагромождение папок, готовых к отправке.

– Вчера вечером вы доложили мне, что она рассказала правду и что вы в ближайшее время представите мне полный отчет! – возразил комиссар, непонимающе нахмурив брови.

– Она изменила показания.

– Это что еще за шутки? Что за черт, я ведь просил вас раскрыть это дело как можно скорее!

– Она снова вернулась на остров и больше не помнит о том, что провела много лет в заточении.

– Но что за…

– Комиссар, мне нужны все свободные люди.

– Что, простите?

Фурье удивленно округлил глаза, услышав эту просьбу. Да, он стоял во главе небольшого комиссариата, подлежащего расформированию. Да, его люди не были лучшими полицейскими в стране, скорее, просто серьезными людьми, довольными тем, что работают в одном из самых спокойных уголков Франции, вдали от сводящих друг с другом счеты банд-конкурентов и наркобизнеса крупных городов. Но комиссар умел распознать убежденность, когда она загоралась во взгляде любого полицейского. И он никогда еще не видел, чтобы в чьих-либо глазах этот огонь горел с такой решимостью.

– Появились новые сведения, – торопливо произнес инспектор. – Если они подтвердятся, дело обещает быть резонансным. И поверьте, больше никому не придет в голову закрывать наш комиссариат, если я распутаю эту историю. Но для этого мне нужны все присутствующие сегодня люди, чтобы провести обыск на ферме.

– Черт побери, Дамьен, даю вам пять минут, чтобы все мне объяснить.

Инспектор изложил все детали. Первое убежище, правда, происшествие в погребе, который он считал вторым убежищем, часы, ярмарки домашнего скота и присутствие Вернста, исчезновение Фабьена, Мелани, другие имена…

Фурье слушал полицейского внимательно, но в его пристальном взгляде сквозило сомнение. Он задал все вопросы, которые пришли ему в голову, и на каждый из них Дамьен давал ответ, возвращающий их к Вернсту и детям.

– Вы серьезно считаете, что…

– С каждой минутой я уверен в этом все больше… Нужно действовать быстро.

Фурье больше не медлил ни секунды. Он собрал весь личный состав и связался с окружным комиссаром Кана, чтобы попросить у него подкрепления и группу кинологов. Но получил отказ. Другая операция в Кальвадосе требовала присутствия собак, равно как и криминалистов.

– Черт, такое ощущение, что нас уже закрыли! – возмутился Фурье, повесив трубку. – Поехали, справимся без них.

Оба мужчины велели собравшимся полицейским следовать за ними, оставив дежурного офицера наедине со своим недоумением.

– Скоро вернемся, переводите все важные звонки на мою рацию! – все же бросил комиссар, прежде чем исчезнуть под дождем.

Когда они сели в полицейскую машину, Фурье бросил взгляд на Дамьена и произнес:

– Инспектор, даже если эта история может спасти наши задницы, я от всей души надеюсь, что вы ошибаетесь…

Полчаса спустя машины свернули на дорогу, ведущую к ферме, пронзая дождь своими синими проблесковыми маячками и разгоняя серое марево светом фар.

– Найдите следы пребывания детей в этой хибаре. Любые, добудьте мне хоть что-нибудь! – приказал комиссар.

Полицейские поделили район поиска. Самая большая группа занялась обыском основного здания, тогда как остальные направились к надворным постройкам. Шум заработавших генераторов нарушил тишину апатичных полей. Несколько птиц недовольно вспорхнули, коровы, бросив на людей удивленный взгляд, снова склонили головы к земле, а куры бросились врассыпную.

Дамьен решил обыскать гостиную. Ему совершенно не хотелось возвращаться в погреб. Он еще помнил запах смерти, стоявший там во время его прошлого визита. Инспектор поискал следы кота, но нигде его не увидел.

«Может, он мне привиделся?» – подумал он, выдвигая ящики из большого деревянного шкафа и раскладывая их на полу. Он проделал то же самое со всеми местами хранения. Дамьен не знал, что конкретно он ищет, – фотографии, рисунки, какие-то предметы… – но он опустошал все, что можно было опустошить.

– Взгляните, инспектор.

Дамьен подошел к деревянной рамке, висящей на стене, на которую указывал его коллега.

– Немецкие медали, – констатировал он.

– Нет преданнее спутницы, чем война… – прошептал Дамьен, вспомнив слова Сандрины.

– Что?

– Ничего. Вернст, должно быть, бывший военный. В шестнадцать лет был принудительно призван в вермахт. Сандрина уточняла в своей истории, что он разговаривает с легким акцентом. К тому же у его имени явно не французское звучание.

В другой рамке висела черно-белая фотография, скорее всего, послевоенного периода. На ней был изображен более молодой Вернст, улыбающийся, с коротко остриженными волосами, стоящий на берегу пруда с лопатой в правой руке. Закатанные рукава рубашки обнажили его округлые бицепсы, наводя на мысль о древнегреческой скульптуре.

«У детей не было никаких шансов против такого здоровяка», – подумал Дамьен, глядя на эту красноречивую демонстрацию силы.

Прошло два часа. Полицейские продолжали перетряхивать все, что можно было перетряхнуть, все больше сомневаясь, что они что-нибудь найдут. Спальни, кухня, ванная, кладовка… – все комнаты были осмотрены и выпотрошены. Шкафы изрыгнули свое содержимое на пол, громко хлопая дверцами; мебель, холодильник и книжный шкаф, сдвинутые с места, обнажили лишь пыль и грязь, в которой они простояли целую вечность. Полу тоже уделили огромное внимание. Многочисленные ковры и половики были свернуты в рулоны и выставлены за дверь. Грубые доски из массива дуба были тщательно изучены на предмет наличия тайника, в котором можно было бы спрятать тело ребенка.

Со стороны горизонта медленно надвигалась ночь, словно голодный зверь, осторожно подкрадывающийся к раненой добыче.

– Здесь обязательно должно что-то быть! – нервничал Дамьен.

Он отогнал мысль о том, что мог ошибиться, что искал не в том месте и не в то время. Он отмахнулся от воспоминания о лицах жителей Берри, которые упрекали его, никогда не высказывая этого в открытую, в том, что он так и не смог найти свою дочь. Он притворился глухим, когда голос его бывшей жены кричал через расстояние и время, что именно из-за его решений, из-за его выбора они потеряли свою дочь, что это он должен был встречать ее после коллежа в тот день вместо того, чтобы предлагать свою кандидатуру для поездки на это чертово обучение в Париж. Точно так же, как он отодвинул от себя подальше последнюю улыбку Мелани, ее бурную радость, когда за два дня до ее исчезновения, он подарил ей пару красных кроссовок, о которых она мечтала уже много месяцев.

«Только не сейчас, сейчас не время, сосредоточься…»

Внезапно с задней части фермы послышался крик. Все присутствующие полицейские застыли на месте.

– Все сюда, черт, идите все сюда!

Дамьен выскочил на улицу, стараясь не угодить в одну из многочисленных грязных луж, и подбежал к группе, которая уже собралась возле хлева. Деревянная постройка, такая же высокая, как дом, с двумя боковыми стенами, сбитыми из толстых досок, занимала не меньше двадцати метров. Запах коровьих экскрементов и влажной соломы, поднимавшийся из стойл, делал воздух тяжелым и насыщенным, словно эти запахи со временем полностью пропитали помещение.

– Сюда!

Он повернул голову к дальней части хлева и заметил деревянную лестницу, приставленную к люку, расположенному в потолке.

– Сюда, наверх!

Дамьен поднялся и скользнул в узкое отверстие. Он оперся обеими руками, чтобы выбраться на чердак, отряхнул пыль с брюк и включил фонарик. Ему пришлось нагнуться, чтобы не удариться о переплетение балок над головой. Вокруг висели длинные паутины, отсутствие окна делало воздух спертым. Инспектор пошел вперед, пробираясь через разнообразный хлам, который небрежно сваливался сюда годами, ориентируясь на яркие лучи, направленные неподвижно стоящими полицейскими на угол, которого он еще не мог видеть.

– Что здесь? – спросил он, добравшись до комиссара, стоявшего рядом с другим полицейским. – Что вы нашли?

Но никто из них был не в силах ответить. Они просто смотрели на Дамьена, и в глубине их глаз плескалась скорбь.

13

Ты знаешь, бабуля, я уверена, что время претупляет все.

Любовь, жизнь, улыбки и гнев. Именно это я поняла, когда встретила взгляд этой девочки. Изношенность. Моей человечности, моего рассудка, моей души.

Так не должно было произойти.

Принести поднос с едой, игнорировать ее присутствие, подняться обратно, забыть о ней и отправиться на остров. Таков был план. Но когда я нагнулась, чтобы поставить перед ней поднос, я услышала, как она прошептала:

– Вы знаете, как зовут кошек?

Я подняла глаза, удивленная, что она обращается ко мне с такой мягкостью. Я была готова услышать слова, пронизанные ненавистью и гневом.

– У них нет имен, – ответила я дрогнувшим голосом, который старалась сделать твердым и отстраненным.

– Нет, есть… – заверила она.

– Я им никогда их не давала.

– Однако они у них есть, – добавила она, прежде чем откусить от бутерброда.

Она была красивой, эта девочка. Длинные темные волосы, бледные веснушки, рассыпанные по лицу, словно звезды в летнем небе, глаза-ирисы, похожие на два бездонных колодца… Несколько минут я в восхищении стояла напротив нее, с нежностью наблюдая, как она ест, и борясь с желанием обнять ее.

Закончив, она прислонилась к стене, поджав ноги к подбородку.

– Я скучаю по папе… – призналась она.

– Мне очень жаль… – с трудом выговорила я, взволнованная этой фразой, которая так часто раздавалась в моей душе.

– Он постоянно повторял мне, что никогда не нужно терять надежду, – продолжила девочка. – В последний раз он это сказал, когда наконец купил мне ту пару кроссовок, о которой я давно мечтала. «Вот видишь, малышка, никогда не теряй надежду!». Поэтому я надеюсь. Я знаю, что он придет и спасет меня.

– Это прекрасное воспоминание, – заметила я, чувствуя, как к глазам подбираются слезы.

– А тебе твой папа тоже так говорил?

– Я… не знаю…

– Я люблю говорить о своих родителях. Они словно находятся здесь, рядом со мной.

И тогда я стала расспрашивать ее о матери и об отце. Это доставило ей удовольствие, Мелани говорила о них с затаенной гордостью в глубине глаз. Я никогда еще не встречала ребенка, который бы так гордился своими родителями. Возможно, я просто жила в неправильном мире? И мои убеждения были основаны на глупости, на бессмыслице, внушенной мне матерью, неспособной воспитать ребенка, и фермером, предоставившим мне фальшивую свободу?

Мелани рассказала мне истории своего региона: о поверьях, передаваемых мертвыми живым; о дрожи, вызываемой у путешественника, заблудившегося в ночном тумане; о присутствии невидимых, но ощутимых сил; о колдуньях за спиной; о книгах, в которых упоминалось то, о чем все боялись говорить: «Чертово болото», «Инструменты дьявола»… Она призналась, что много об этом думает с тех пор, как находится здесь, и что этот пугающий мир теперь ей кажется самым бесценным убежищем, гораздо менее враждебным, чем реальность.

Я взяла поднос и направилась к лестнице. «Процесс пошел, – подумала я, – она строит себе свое собственное убежище… В этом и состоит волшебная сила детей… Придумать себе новую жизнь, чтобы забыть о жестокой реальности; играть со временем и его непостоянством, чтобы выжить в мире, который только и думает о том, как бы их сожрать…»

Я отвернулась, неловко стараясь скрыть свои слезы, и, дойдя до середины лестницы, предложила:

– Я могу принести тебе книги или колоду карт, если хочешь.

– А вы не могли бы принести мне мелки?

– Мелки? Я… не знаю… если найду. А зачем тебе они? – спросила я, заинтригованная этим выбором.

– Чтобы добавить немного красок. Чтобы сделать видимым солнышко. Чтобы нарисовать кошек, – робко ответила она.

– Это… Это прекрасная идея.

Вернст уехал на весь день и должен был вернуться только к вечеру. Я знала, что ему это не понравится, но я была уверена, что смогу ему объяснить, что это никак не скажется на нашей привычной жизни, что это просто подарок, как те книги, которые он мне однажды принес.

Час спустя я принесла ей старую коробку с мелками, которую нашла в одном из многочисленных ящиков гостиной. Улыбка девочки согрела мне сердце и разрушила последние преграды.

Мне нужно было поговорить с Вернстом. Теперь настала моя очередь его убеждать. Я хотела сказать ему, что мне не нравится такая жизнь, что это никоим образом не сохраняет наше счастье. Он может заниматься со мной сексом сколько угодно. Совсем необязательно использовать для этого другое тело, я всегда в полном его распоряжении. И пусть он освободит эту девочку. Она никому ничего не расскажет, мы заставим ее поклясться. А я пообещаю никогда его не покидать, больше не укрываться на своем острове, жить здесь, удовлетворять его, как раньше… Если он действительно меня любит, он поймет, я была в этом уверена…

Но, как я уже сказала, бабушка, время претупляет все.

Особенно людей…

Я не стала закрывать дверь в кухню, чтобы Мелани могла, как и я, слушать музыку, оживлявшую дом. Кошки этим воспользовались и спустились в погреб, чтобы составить ей компанию. Эти животные, которых я всегда ненавидела в глубине души за их вызывающую и беззаботную свободу, провели всю вторую половину дня рядом с ней. То, как они быстро ее приняли, меня удивило. Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы добиться такого результата.

Другая причина, по которой я не любила этих животных, состояла в возрастающем интересе, который проявлял к ним их хозяин. В последние месяцы частенько, когда я ложилась спать, он оставался с ними, гладил их, разговаривал с ними, оказывая им все то внимание, которого лишал меня все больше и больше.

Когда я спустилась, чтобы отнести ей ужин, девочка раскрасила всю стену, к которой была прикована. Я с изумлением обнаружила гигантскую радугу, раскинувшуюся над лучезарным солнцем, цветы с разноцветными лепестками, лес с красивыми деревьями, а рядом с ним – дом с распахнутыми окнами. Я стояла несколько минут, не шевелясь, очарованная сиянием красок, которых никогда не видели эти серые стены.

Но что меня поразило больше всего, заставив поставить поднос на пол, чтобы не опрокинуть его содержимое, – это нарисованные дети. Палочки для рук и ног, круг для головы – точно так же, как я делала несколько лет назад, чтобы вести подсчет дням, – и над каждым силуэтом было написано имя. Все держались за руки и образовывали идеальную цепочку. Перед каждым ребенком лежал кот и, похоже, спал спокойным сном.

– Это твои друзья? – спросила я заинтригованно, подходя к стене.

– Нет, – просто ответила она, пристально глядя на меня.

– Кто же тогда эти дети? А где ты?

– Я здесь, – показала она пальцем на силуэт.

– Это твое имя наверху?

– Да.

– Мелани?

– Да.

– А Фабьен, Жюли… они учились с тобой в школе?

– Нет.

Она не сводила глаз с моего лица. У меня возникло неприятное ощущение, что она ждет от меня какой-то реакции, но я не понимала, какой.

– Значит, это твои воображаемые друзья?

– Нет. Это другие.

– Другие? Какие другие? – удивилась я, читая их имена.

– Другие дети, которых убил Лесной царь.

14

После разговора с Дамьеном Вероника вернулась домой.

Всю дорогу она сожалела, что так быстро покинула инспектора. Она так много слышала о нем. О его дочери, ее исчезновении, его переезде сюда… Однако Вероника не решалась касаться этой темы. Может быть, поэтому он ощущал такой дискомфорт в ее присутствии? Возможно, он опасался, что она увидит в нем недостойного отца, каким считали его многие?

А что он, в свою очередь, думал о ней? Считал ли он ее плохим специалистом, раз она не смогла подобрать ключик к сознанию Сандрины? Вероника прекрасно помнила его взгляд при их первой встрече. То же самое она видела в глазах многих своих собеседников, пациентов или медиков, с тех пор, как начала работать психиатром в этой больнице.

«Слишком молода, чтобы быть опытной. Ну ничего, в таком спокойном месте, как Вилле-сюр-Мер, у нее будет время всему научиться…»

И вот не прошло и двух лет, как ей на голову свалилась эта непонятная женщина, чтобы бросить ей вызов, с которым она боялась не справиться.

Вероника никак не могла переварить последние находки инспектора. Второе убежище? Но чтобы спрятаться от кого? Неужели в истории Сандрины был второй Лесной царь, второй монстр, присутствие которого психиатр не смогла вычислить? Разве она могла так ошибиться?

Она прекрасно понимала, что инспектор не верит рассказам Сандрины. И в определенной степени она за это на него сердилась, поскольку считала, что таким образом он сомневается в ее профессионализме. Но разве в конечном счете, не в этом состояла его работа – сомневаться во всем до тех пор, пока не откроется правда?

Вероника налила себе бокал вина, который опустошила залпом, и тяжело вздохнула. Снаружи дождь неистово барабанил по стеклам. Было еще рано, но свет, пробивающийся сквозь тучи, делал пейзаж за окном абстрактным и унылым. «Как на этом чертовом острове», – усмехнулась Вероника, наливая себе второй бокал вина, который выпила уже с большей сдержанностью.

Ей захотелось снова окунуться в слова Сандрины, начертить схемы, разработать теории, подтвердить правильность психологических принципов, которым обучают студентов, доказать всем, что ее заключение обосновано… Но она вынуждена был признать, что у нее нет на это сил. Только не сейчас, после стольких разочарований.

Молодая женщина допила бокал и направилась в ванную комнату. Она сняла одежду, открыла кран и села на край ванны, размышляя об утверждениях Дамьена. Почему она чувствовала себя не в своей тарелке? Может быть, потому, что она тоже начала сомневаться в своих выводах и, соответственно, в словах пациентки? Если Сандрина лгала, сознательно или неосознанно, цель оставалась прежней – доказать ей, что ей больше нечего опасаться. Но как действовать, если ни инспектор, ни она сама не могли понять причины ее страха…

Вероника закрыла глаза и задумалась об аргументах Дамьена. Но едва она попыталась вспомнить их разговор, как слова Сандрины вклинились в высказывания полицейского, переплетаясь с ними и создавая абсурдный диалог.

Она нам лжет.

20 часов 37 минут.

«Время – понятие непостоянное».

Там никогда не было часов.

«Такая же пустая и бесполезная, как часы без стрелок».

Ярмарка домашнего скота.

«Иногда мой мучитель отсутствовал несколько дней. Я не знала, куда он отправлялся…»

Вероника залезла в ванну и решила на несколько минут отвлечься от событий последних двадцати четырех часов. Она вытянула ноги, наслаждаясь приятным ощущением на своей коже, и погрузилась в воду с головой, отложив на потом все вопросы.

«Расслабься, отрешись от всего, как ты научилась это делать, став психиатром. Ты не должна никому ничего доказывать… Ты уже допустила ошибку, слишком сблизившись с жертвой и даже заключив ее в объятия… Поэтому возьми себя в руки, забудь о ней, по крайней мере, на этот вечер, наслаждайся теплой водой, отдыхай…»

Вероника внезапно вынырнула из воды, откинув волосы назад.

«Черт! Это же веха, очередная веха!»

Она выскочила из ванной, наскоро вытерлась и натянула халат, висевший за дверью.

«Черт, черт, черт…»

«Может быть, вы припомните какую-нибудь деталь, на которую я мог бы опереться, как в случае с часами или ярмаркой?» – спросил ее Дамьен перед тем, как они расстались.

Но на тот момент и до тех пор, пока она полностью не погрузилась в ванну, она была неспособна мыслить эффективно, прислушаться к интуиции и тем самым помочь полицейскому. Молодая женщина достала кассеты из своей сумки и прослушала их одну за другой, делая пометку каждый раз, когда, согласно ее новой теории, Сандрина повторяла эту важную деталь.

«Истрепанных волнами…

Море, холодное и безразличное…

Дождливая погода…

Оно затонуло в ледяных водах, унеся с собой детей…

Я попила воды. Долгими глотками.

Труп кота плавал на поверхности, словно брошенная в реку плюшевая игрушка…»

Она насчитала не меньше сорока слов и выражений, относящихся к одному лексическому полю. Особенность словарного запаса, незаметная уху полицейского, но очень важная для психиатра…

«Вехи встречаются на протяжении всего рассказа, словно камушки, указывающие дорогу в детской сказке», – поняла она, бросившись к телефону, чтобы сообщить о своем открытии инспектору.

15

– Ты знаешь Лесного царя?

– Да, он мне часто читает это стихотворение.

– Кто?

– Тот, кто меня трогает здесь, – уточнила она, показав пальцем на низ живота. – Ты хочешь узнать имена, которые он дал кошкам?

– Нет…

– Он дарит кота каждому ребенку, чтобы тот чувствовал себя не таким одиноким… – тем не менее продолжила Мелани.

– Что?

– Потом, когда ребенок умирает, кот с его именем остается, как трофей… Поэтому он так их любит, своих кошек.

– Ты говоришь ерунду. Я никогда не видела здесь других детей…. Я была одна…

– Есть еще секретная комната.

«Есть еще секретная комната…»

Теперь пришла моя очередь уставиться на девочку. Что она имела в виду? Я заметила ее голые ноги и обвела комнату взглядом, чтобы найти ту пару красных кроссовок, о которых она мне говорила. Но их нигде не было видно. Куда они подевались? Может, она потеряла их в фургоне для перевозки скота? Эта девочка, похоже, много чего знала. Стихотворение, дети, кошки… Они подошли к ней без всякой опаски, словно давно ее знали…

– Где ты была до того, как оказалась в этом погребе?

– В секретной комнате.

– Черт возьми, о какой секретной комнате ты говоришь?

Я выкрикнула это изо всех сил. Должно быть, она ощутила мою ярость, поскольку еще больше прижалась к стене, спугнув кошек, которые свернулись вокруг нее клубочком, словно стремясь ее защитить.

– Она находится в хлеву…

16

Вероника связалась с комиссариатом Вилле-сюр-Мер и узнала, что инспектор Бушар и все полицейские были на выезде. Она спросила, возможно ли с ним связаться по рации.

– По какому вопросу, мадам?

– Дело касается текущего расследования, связанного с незнакомкой, обнаруженной позавчера на пляже, – уточнила она.

– А… Можете оставить для них информацию.

– Они вернулись туда? На ферму Вернста? Они нашли…

– Я не могу вам предоставить больше сведений без разрешения начальства.

– Послушайте, – продолжила Вероника, стараясь сохранять спокойствие, – то, что я обнаружила, может сильно помочь в расследовании. Мне нужно срочно предупредить комиссара и инспектора. Поэтому, либо вы немедленно с ними свяжетесь, либо вам придется объяснять после их возвращения, почему вы не захотели…

– Хорошо, хорошо, не нужно так нервничать, я уже его вызываю…

Секунду спустя его голос снова раздался в трубке, более спокойный, явно заинтригованный ответом комиссара:

– Я только что связался с комиссаром. Он сказал, что помощь психиатра не помешает.

Вероника записала адрес и бросилась в спальню, чтобы натянуть джинсы и свитер. Сорок минут спустя под проливным дождем она проехала через полицейское ограждение, предварительно представившись, затем свернула на разбитую дорогу.

Ферма медленно вырисовывалась на горизонте, одиноко стоящая среди полей, словно затерянный остров посреди океана. Над ней нависли тяжелые тучи, как тревожное и неминуемое обещание предстоящих разоблачений. Разбросанные по территории прожекторы, похожие на неподвижных светлячков, пронзали опускающиеся сумерки искусственным светом. Молодая женщина припарковалась за полицейской машиной, открыла зонт и направилась к стоящему поблизости офицеру.

– Добрый день, я ищу инспектора Бушара, это срочно.

– Он внутри… но я не думаю, что сейчас подходящий момент…

– Комиссар разрешил мне приехать, я психиатр.

– В таком случае вы найдете их обоих в гостиной, – уточнил полицейский, жестом указывая на входную дверь.

– Вы что-то нашли? – осмелилась она спросить, глядя на расстроенное лицо мужчины, который, казалось, не замечал льющегося на него дождя.

– К несчастью, да, – бросил он, прежде чем направиться к задней части здания, не добавив больше ни слова.

Вероника вошла в дом, где ее тут же встретил серьезный Антуан, который жестом пригласил ее пройти за ним на кухню.

– Мы нашли доказательства, которые позволяют нам утверждать, что дети, объявленные пропавшими в нескольких комиссариатах Франции, находились здесь.

– Сколько их?

– Десять.

– О, боже… Сандрина не была единственной… десять… столько же было детей в лагере…

– Мы пока не знаем, зачем и сколько времени они здесь пробыли, ни даже когда все это началось. Но нам известно, что Вернст делал с Сандриной, поэтому…

– Вы думаете, что он также истязал детей?

– Да, это гипотеза, которой мы все боимся.

– Мне нужно поговорить с инспектором, – сообщила ему Сандрина, пытаясь взглядом найти Дамьена.

– Он больше не ведет это дело, – ответил Антуан, опустив голову.

– Почему?

– Он теперь заинтересованное лицо, – добавил он вместо объяснения.

– Господи, вы мне можете просто сказать, что здесь происходит!

– Мадемуазель Бюрель?

Вероника обернулась, когда ее окликнул комиссар. Он стоял в проеме двери и смотрел на нее с лицом, не выражающим никаких эмоций.

– Да, комиссар?

– Идемте со мной.

Она проследовала за ним в спальню, матрас и одеяла в которой были свалены в углу. Ящики лежали на полу, а огромный шкаф был полностью опустошен. Единственное окно в комнате было открыто, впуская прохладный свежий воздух, который, тем не менее, не заглушал запаха плесени, въевшегося в стены. Вероника заметила, как постепенно бледнеют краски, в то время как светлое небо исчезает под плотным слоем облаков. Она также отметила, что лицо Фурье тоже утратило свой нормальный цвет, и его кожа приобрела серый оттенок, равно как руки и волосы.

Ей невольно вспомнилось стихотворение Гете, особенно одна строка: «то серые ивы мерцают во тьме».

Комиссар тяжело опустился на сетку кровати. Вероника не знала этого человека, о нем Дамьен упоминал лишь вскользь, но она сразу же различила его огромную усталость, как физическую, так и моральную. До какой степени Сандрина захватила мысли этого полицейского? Сколько ночей он не спал из-за нее? И в какой круг ада она его втянула, чтобы сделать его таким обескровленным и измученным?

– Что происходит, комиссар?

– Мы… мы нашли прямые улики на чердаке хлева.

– Какие улики?

– Цепь, матрас, как в погребе. И десять пар обуви, спрятанной в чемодане, размеры от тридцать пятого до тридцать седьмого… – уточнил Фурье.

– Детская обувь…

– Криминалисты прибудут через несколько часов, они наверняка найдут доказательства, которые не оставят места для сомнений.

– А… Дамьен? Антуан сказал, что он больше не ведет это дело…. Что это значит?

– Это значит, что иногда дьявол развлекается, преследуя свою жертву через сотни километров. Вы в курсе, что у инспектора была дочь, Мелани? – устало спросил комиссар.

– Да, как и все в Вилле, я слышала эту историю.

«История, которую не рассказывают при детях, – подумала психиатр, – а шепчутся о ней в коридорах больницы, за стойкой кафе, в рыночных проходах. Передают друг другу на ушко этот всем известный секрет, как позорный приговор – недостойный отец. Уехал и предал память своей дочери. Недостойный отец».

– Вернст похищал детей, когда ездил на ярмарки домашнего скота, проходившие по всей Франции. Скорее всего, он привозил их в своем фургоне для перевозки скота, криминалисты это подтвердят, осмотрев машину. Дамьен вышел на этот след, и, разумеется, он проверил присутствие Вернста на дату исчезновения своей дочери. В тот день этот фермер был на ярмарке в тридцати километрах от Мелани…

– О, боже… Вы хотите сказать, что…

– Что мы нашли пару кроссовок, в которых была девочка в день своего похищения, – объяснил Фурье. – Красные кроссовки, с буквой «М», нарисованной несмываемым фломастером под язычком. Это Дамьен их так отметил, старый рефлекс полицейского: экипировка у нас одинаковая, вот и приходится принимать меры, чтобы не перепутать наши вещи. Поэтому я вынужден отстранить его от расследования. И поэтому я позволил вам приехать сюда. Дамьену понадобится помощь в ближайшие дни…

Комиссар встал и положил свою широкую руку на плечо Вероники. В глубине его глаз молодая женщина различила слезы, которые наверняка выльются, когда полицейский вернется домой и останется наедине с мыслями об этой трагедии. Вероника, в свою очередь, подавила боль и спрятала ее в нишу под названием «профессионализм».

– Я могу его увидеть?

– Да, следуйте за мной.

Дамьен сидел на стуле в гостиной, уставившись невидящим взглядом в окно, пейзаж за которым был почти неразличим из-за ливня. Она медленно подошла к нему, села напротив и взяла его за руку.

– Дамьен, мне так жаль…

На краю деревянного стола виднелся чемодан, наполненный обувью. Полицейские должны были упаковать его содержимое в прозрачные пластиковые пакеты для того, чтобы передать криминалистам, а также предъявить родителям для опознания. Вероника лишь мельком взглянула на него, но тут же пожалела об этом. Ей вспомнился репортаж о фашистском «окончательном решении еврейского вопроса», где показывали сложенную в виде погребальной пирамиды обувь евреев, убитых в одном концентрационном лагере.

«Нет преданнее спутницы, чем война. Когда вы с ней встречаетесь, это на всю жизнь…»

Стоящие перед Дамьеном красные кроссовки его дочери навсегда останутся неподвижными, с развязанными шнурками.

– Дамьен?

– Я искал ее несколько недель, – потухшим голосом произнес инспектор. – Везде, в лесах, на улицах, в заброшенных домах и парках… А она была здесь, на этой ферме. Я хотел убежать от своей боли, но только приблизился к ней…

– В этом нет вашей вины, вы же не знали, что этот мерзавец…

– Там, откуда я приехал, считается, что мертвые направляют живых. Что порой они воздействуют на их поведение, чтобы развлечься, или наоборот, чтобы помочь. Наверное, Мелани привела меня сюда, сделав недостойным отцом в глазах окружающих, отцом, который оставил надежду найти своего ребенка и уехал от воспоминания о ней за несколько сотен километров. Но в конечном итоге она это сделала для того, чтобы я нашел ее.

– Дамьен, может быть, нам лучше покинуть это место? Поедемте ко мне, там мы сможем поговорить. Вам не стоит оставаться одному, – посоветовала психиатр, стараясь, чтобы ее голос звучал успокаивающе.

– Я сожалею, что Вернст мертв. Я зол на Сандрину, что она убила его и не дала мне возможности сделать это моими собственными руками… Я предупреждал вас, что она рассказала не всю правду.

– Да, вы были правы, – согласилась Вероника со слабой улыбкой.

– Сейчас коллеги ищут тела. А я даже не могу им помочь.

– Я в курсе, комиссар мне все объяснил.

Инспектор внезапно осознал присутствие молодой женщины на месте преступления, куда обычно не допускались гражданские лица.

– Что вы здесь делаете, Вероника?

– Комиссар… Он попросил меня приехать, чтобы поддержать вас. Я была дома и…

Вероника вдруг вспомнила об истинной причине своего присутствия на ферме. Из-за последних событий у нее совершенно вылетела из головы эта веха, которую она обнаружила, когда погрузилась в теплую ванну. Нужно ли было сейчас об этом говорить? Не лучше ли было сосредоточить усилия на скорби, которую испытывал в данный момент мужчина, сидящий напротив нее? Или ей следовало рассказать об этом только комиссару? «Нет, – решила психиатр, чуть сильнее сжав руку полицейского, – Дамьен спускался вместе со мной в оба убежища Сандрины и заплатил за это высокую цену. Если кто-то должен услышать мою гипотезу, то только он…»

– Мне кажется, я обнаружила еще одну веху…

Во взгляде Дамьена зажглась слабая искорка жизни. Сначала Веронику удивила эта перемена, но она быстро поняла, что инспектор узнал о смерти своей дочери не только что, здесь и сейчас, обнаружив ее обувь. Он догадался об этом гораздо раньше, когда надежда спасти Мелани развеялась в результате бесплодных поисков, бессонных ночей и беспросветных дней. «Он только что получил подтверждение своим опасениям, но знал, что это неизбежно. Этот отец сможет пережить свое горе, больше не пытаясь от него сбежать. Этот истерзанный мужчина готов увидеть в зеркале свое отражение и различить в нем истину…»

– В каком убежище?

– В обоих, в погребе и на острове.

– Расскажите.

– На протяжении всего рассказа Сандрина неоднократно упоминает о воде: дождь, море, утопление детей, кошек… Мне кажется, что это не случайно, что часть ее подсознания хочет передать нам сообщение через эту тему.

– Да, действительно, я этого не заметил… – признал Дамьен, вспоминая слова Сандрины.

– Я не знаю, что это означает, – продолжила психиатр, – но есть одно противоречие, связанное с водой, когда она отправляется на остров и видит дом своей бабушки… Впрочем, она сама употребляет слово «странно».

– Не припоминаю.

– Между планом мэтра Бегено и тем, что она видит рядом с домом… – подсказала она, чтобы помочь ему вспомнить.

– Нет, я не…

– «Странно, нотариус упоминал, что с этой стороны дома должна быть хозяйственная постройка…» – произнесла Вероника.

Дамьен нахмурил брови, слушая эту цитату.

– Да, точно, – сказал он, – теперь я вспомнил. – Вы считаете, что эта нестыковка откроет нам путь к правде?

– Пока не знаю, но если мы в этом разберемся, возможно, мы сможем понять, что Вернст сделал с детьми, – заверила его Вероника.

– Может, исчезнувшая постройка символизирует собой хлев, где он прятал единственные доказательства, с которыми не мог расстаться? Маньяки часто оставляют себе личные вещи жертв в качестве трофеев… Черт…

– В чем дело?

– Обувь, Сандрина на нее указывала.

– Каким образом?

– Когда она уходила с фермы Вернста после интервью! Погодите, сейчас вспомню точно: «Закрыв за собой входную дверь, я наклонилась, чтобы обуть кроссовки. Я на секунду замерла, заметив, что они были вычищены пожилым мужчиной…» Такое ощущение, что она не узнала свои собственные кроссовки, словно ей было неприятно внимание фермера к этой обуви… Вот веха, которая должна была нас насторожить!

– Бог мой, сколько деталей мы с вами упустили!

– Она упоминает об этом мимоходом, как мы могли догадаться, что эта простая фраза, это ощущение дискомфорта содержит в себе часть правды? – возразил Дамьен, словно прочитав мысли психиатра. – А что касается воды, это должно иметь ключевое значение, раз Сандрина касалась этой темы столько раз.

– В таком случае, если хлев соответствует «залу трофеев», что может представлять собой высохшее болото? А что, если…

– Что?

– Символика! Сначала исчезновение хозяйственной постройки по сравнению с планом, затем высохшее болото…

– Куда вы клоните? – спросил Дамьен, не понимая внезапного энтузиазма молодой женщины.

– Что мы видим, глядя на высохшее болото?

– Ммм… не знаю… отсутствие воды?

– Точно! Но не отсутствие, а исчезновение воды! Исчезновение! Наличие этого болота символизирует исчезновение!

Дамьен вскочил одним прыжком, опрокинув стул.

– Он топил детей! Как на острове! Вот как он избавлялся от них! – бросил он, прежде чем выбежать на улицу.

17

– Что там, в хлеву?

– Другие рисунки, сделанные другими детьми.

– Откуда ты знаешь, ты здесь всего несколько дней…

– Я была там. Очень долго… Можешь сама посмотреть в хлеву, в глубине чердака…

Я вихрем взлетела вверх по лестнице. Вернст мог вернуться с минуты на минуту, солнце уже опасно клонилось к горизонту. Я быстрым шагом вышла из дома, обогнула иву и направилась к хлеву, не заботясь о том, что меня кто-нибудь может увидеть. «Это невозможно, девчонка несет полную чушь», – повторяла я, пока искала лестницу. Я выбралась через люк на чердак и направилась к его дальнему концу, с трудом обходя груды хлама, которые полумрак превращал в опасные ловушки. В глубине помещения я заметила слуховое окно. Слабый свет угасающего дня послужил мне маяком, направив к нише, которой не было видно от люка. И тогда я увидела матрас. Идентичный тому, на котором я провела столько ночей. Я упала на колени. Цепь, родная сестра той, что когда-то сковывала мое запястье, торчала из стены и змеилась по полу, заканчиваясь железным браслетом.

– Это невозможно, – выдохнула я, – это невозможно…

Я медленно подняла голову, чтобы взглянуть на стену.

Там, разбросанные в разных местах, были нарисованы человечки, мелом или чем-то другим. Никаких красок. Только серые палочки и круги. Имена были написаны разным почерком, разными маленькими руками… Десять имен, одно из которых – Мелани. Десять котов…

Я принялась лупить по матрасу изо всех сил. Я заглушала свои вопли, засунув в рот кулак. «Вот почему этот подонок меня больше не трогал! Вовсе не потому, что он раскаялся, он продолжал удовлетворять свою потребность, скрывая это от меня… Вот почему я не должна была приближаться к хлеву! Он никогда не переставал быть монстром… Каждый вечер… В 20 часов 37 минут… Он похищал детей, чтобы утолить свой сексуальный голод, чтобы… чтобы больше не истязать меня… О, боже… Он сделал это, чтобы защитить меня… Я – причина всего этого…»

Меня охватила настоящая истерика, когда я осознала, в какого монстра превратилась.

Я покинула это проклятое место, чтобы вернуться в дом. Добравшись до входной двери, я взяла нужный ключ среди множества ключей, висевших рядом с дверью. Ключ от замка на цепи найти было несложно: он был самым маленьким. Я помнила об этом, поскольку имела возможность видеть его много раз, когда мой палач освобождал меня на несколько минут, чтобы я могла немного размяться, прогуливаясь по погребу. Его размер всегда меня возмущал. Как такой мизерный предмет может быть символом свободы? Тяжелый, большой ключ выглядел бы гораздо солиднее…

Мелани с беспокойством смотрела, как я сбегаю по ступенькам несколько секунд спустя.

– Что случилось? – спросила она, когда я вставила ключ в замок ее металлического браслета.

– Что произошло с другими детьми?

– Он… Он их убил… Он их утопил, так он мне сказал, когда я закричала в первый раз. «Ты хочешь, чтобы я сразу тебя утопил, как остальных?»

– О, боже… Тебе нужно бежать… Ты должна покинуть этот лес…

– Какой лес?

– Где живет Лесной царь… Беги и никогда больше не возвращайся…

– А как же ты?

– Я тоже уйду… Не волнуйся.

– Мы могли бы уйти вместе… – заплакала девочка.

– Нет, мне нужно убить Лесного царя, иначе я никогда не смогу вернуться на остров…

– Я не понимаю…

– Беги, Мелани. Скорее, пока он не вернулся… Беги навстречу жизни…

Она еще немного подождала, потом, поняв, что добавить больше нечего, побежала вверх по лестнице, перешагивая через несколько ступенек. Напоследок я ей крикнула, чтобы она обула мои кроссовки, которые стояли у входа, и бежала как можно быстрее, чтобы найти своих родителей, потому что она никогда не должна сомневаться в том, что они ее ждут.

А потом я завыла, бабушка.

Надрывая голосовые связки. Я так сильно стучала по цементному полу, что разбила пальцы в кровь. Я упрекала себя в малодушии, в том, что потеряла надежду и невольно превратилась в палача, которого я сама когда-то проклинала. Как я могла хоть на секунду поверить ему? Как я могла считать это преступление чем-то нормальным, заглушая свою человечность, чтобы спрятаться за бесчувственностью и отстраненностью? Я не только стала причиной убийства всех этих детей, я также медленно, все эти годы, убивала девочку, которой когда-то была. Ту, которая улыбалась торговцам, которая мечтала, чтобы Поль взял ее за руку и поцеловал, которая надеялась, что мать начнет воспринимать ее как естественное продолжение самой себя, а не как ребенка, родившегося от недостойного отца.

Я стояла на коленях, прижавшись лбом к зернистому цементу. Я могла бы покончить с этим прямо сейчас, при помощи ножа, который мне теперь был доступен. Перерезать вены, глубже вскрыть шрамы, оставленные браслетом в то время, когда мое детство еще не совсем ушло, когда я дергала за эту цепь, раздирая себе кожу. Но я только с яростью терла мои бывшие раны об пол, чтобы ощутить хоть что-то, боль, конечно, но также и видимость жизни.

Поскольку я знала, что умерла в тот день, когда согласилась делить свою жизнь с этим мужчиной. Все это ощущение безопасности, тошнотворного счастья было ничем иным, как тюрьмой, гораздо более опасным и безвозвратным местом, чем этот погреб, казавшийся мне теперь убежищем от незаметной демонизации моей души, вызванной обольстительными словами фермера.

Затем я услышала за спиной легкий шум и обернулась. Они почти все были здесь. Привлеченные разыгравшейся драмой и запахом крови. Они подошли ко мне и потерлись об ноги.

Коты. Его дети. Его трофеи.

Я поднялась наверх. Мне нужно было сделать еще кое-что, прежде чем исчезнуть на острове навсегда. Пытаясь унять свою дрожь, я рылась в ящиках в поисках «блага Вселенной». «Скоро, совсем скоро, я буду с тобой, бабушка, я уже представляю, как «Лазарус» входит в порт, я чувствую легкое покачивание, когда поднимаюсь на палубу…»

Я вдохнула морской воздух, в то время как Поль стоял рядом со мной и показывал мне остров, вырисовывающийся на горизонте.

Я наполнила миски, спустившись на причал и собираясь идти в гостиницу.

Я добавила снотворного, когда рассматривала снимки бывшего лагеря, висевшие на стене.

Я вернулась в погреб и смотрела, как коты едят в последний раз, а где-то невидимая рука бросила монетку в музыкальный автомат.

Они уснули быстро, даже шум воды, набирающейся в ванной, не нарушил их сон.

Тогда я взяла их, его детей, одного за другим, и опустила на несколько минут в воду, а потом смотрела, как их тела плавают компактной безжизненной массой.

«Остров. Забыть все остальное. Спрятаться там. Мне там будет хорошо. Использовать волшебную силу детства. Снова стать ребенком…»

Когда я вновь открыла глаза, я заметила одного кота наверху лестницы. Он осторожно осматривал погреб, не решаясь спуститься ниже, видимо, почуяв смерть своих собратьев. Я решила его пощадить, этого десятого кота. Я не стала звать его к себе, я дала ему шанс, отпугнув его громким криком. Я подумала о Мелани. Удастся ли ей найти дорогу через поля и добраться до какого-нибудь жилья? Не заблудится ли она в ночном тумане? Сможет ли выбраться из владений Лесного царя?

Кот развернулся и бросился прочь из дома. Его силуэт замер в последний раз в высокой траве, за подвальным окошком, и бросив прощальный взгляд через стекло, он окончательно скрылся из виду.

Час спустя во дворе остановилась машина. Я услышала, как он меня зовет, сначала спокойным голосом, потом с нотками тревоги. Он появился наверху лестницы. Его лицо было бледным. Я улыбнулась ему бесцветной улыбкой, такой же серой, как стена позади меня, которую совсем недавно Мелани раскрасила счастьем. Он сразу все понял и подбежал ко мне, чтобы наотмашь дать пощечину. Он вытащил котов из воды, надеясь их спасти.

Но было слишком поздно, катер пошел ко дну, и его дети утонули.

Я даже не помню, как схватила камень за ванной. Он повернулся ко мне спиной, и этого было достаточно. Я ударила в первый раз. Кровь брызнула и растеклась по его волосам. Он посмотрел на меня с недоумением в глубине глаз. Я не дала ему времени опомниться и с силой опустила камень на верхнюю часть его лба. Один раз, второй раз. Я продолжала бить, он рухнул на пол. Я не могла остановиться. Его череп трещал при каждом ударе, заливая своим содержимым мою одежду, лицо, цемент. Потом я долго сидела рядом с ним.

А затем я отправилась на остров, чтобы найти тебя, бабушка.

18

Комиссар с трудом поспевал за Дамьеном. Тот бежал по направлению к полю, не отвечая на его вопросы. Он увидел, как инспектор распахнул ворота, ведущие на пастбище, и продолжил свой бег в сторону пруда.

Достигнув берега, полицейский принялся снимать с себя ботинки и пиджак.

– Твою мать, Дамьен, какого черта ты делаешь?

– Они там! – крикнул тот, показывая на темную воду. – Он их утопил!

– Как… как это? Ты же не собираешься…

Но было слишком поздно. Дамьен уже нырнул и скрылся под водой.

Все полицейские собрались вокруг пруда и ждали, пока Дамьен устанет обшаривать тину, понимая, что их коллега только что узнал о смерти дочери и что порой лучше не мешать мужчинам совершать безумные поступки. Вероника стояла несколько поодаль, не зная, должна ли она молиться о том, чтобы ее теория подтвердилась, или наоборот, чтобы все оказалось ошибкой. Дождь прекратился, но серые тучи застыли на месте, не собираясь пропускать это зрелище, сгустившись над фермой, чтобы увидеть неподвижных и молчаливых мужчин, похожих на фигурные надгробия на собственных могилах.

Дамьен совершил несколько погружений. Его силуэт в ореоле золотистого света ламп исчезал под водой, прежде чем снова показаться на поверхности, чтобы набрать воздуха в легкие. Это продлилось несколько долгих минут. Комиссар опасался, что его инспектор не выдержит и решит больше не всплывать наверх. Но когда он уже собирался отдать приказ вытаскивать Дамьена, тот сам подплыл к ним и обессилено рухнул на берег, лицом в грязь.

– Там… Там, внизу мешки… но они слишком тяжелые для меня… Очень тяжелые, – задыхаясь, выговорил он.

Все прожекторы были собраны вокруг пруда. Полицейские положили доски, чтобы укрепить и облегчить подступы к воде. Антуан нашел на чердаке хлева крюк и длинную веревку, предложив цеплять этим приспособлением мешки. Он спросил у комиссара, не лучше ли было дождаться приезда криминалистов, но его начальник только отмахнулся от него, снимая ботинки и подворачивая брюки.

– Ничего не поделаешь, есть только мы, всегда только мы… Давайте, инспектор, доставайте детей…

Дамьен снова нырнул в ледяную воду, вооружившись крюком, и прицепил его к краю того, что показалось ему мешком из джутовой ткани, похожим на те, в которых фермеры хранят зерно. Полицейские напрягли все свои силы, чтобы вытащить его из густой тины.

Так, первый мешок медленно показался на поверхности пруда.

Когда на место прибыли криминалисты, все мешки были подняты и разложены на досках. Полицейские обшарили пруд лопатами и граблями, найденными на ферме, но больше ничего не нашли.

– Они будут их открывать, – предупредил комиссар, глядя, как Дамьен вытирается и переодевается в сухую одежду, которая всегда лежала в багажнике его машины.

– Их только девять…

– Дамьен… тела сильно повреждены… их будет сложно опознать, – предостерег его Фурье.

– Если он их не раздел, одежда нам поможет, даже если она частично испорчена.

– Я знаю, но… ты же не надеешься, что Мелани…

– Напротив, – отрезал инспектор, – надежда – мое единственное убежище.

Веронике удалось убедить Дамьена подождать внутри дома. Она дала ему две таблетки успокоительного, которые он нехотя выпил, утверждая, что в состоянии выдержать правду. Но комиссар, в свою очередь, настоял на этом, приказав своему офицеру оставаться в доме.

– На ней были джинсы и синий свитер с капюшоном, – уточнил Дамьен, залпом проглотив две желатиновые капсулы и запив их водкой, найденной в шкафу.

– Поняла, – кивнула психиатр, – оставайтесь здесь, я все сделаю.

– Вероника?

– Да?

– Как она нас провела со своим островом…

– Да, ей это удалось.

Вероника присутствовала при вскрытии мешков. Молодая женщина с отвращением и гневом смотрела, как криминалисты разрезают джутовую ткань и достают тела детей. Она была удивлена, что трупы не сильно разложились. Один из полицейских объяснил, что температура воды, отсутствие фауны некрофагов и морских течений предохранили детей от быстрого разложения.

– Если бы тела бросили в море или в реку, они бы сейчас были неузнаваемыми, – добавил он, подув на руки, чтобы согреться.

К двум часам ночи девять мешков были вскрыты, и криминалисты взяли необходимые образцы для анализа, прежде чем осторожно упаковать тела в патологоанатомические мешки. Час спустя машины покинули территорию фермы, направляясь в ближайший морг. Остальные полицейские тоже отправились по домам, чтобы попытаться хоть немного поспать, кроме двух дежурных, которые только что прибыли и должны были остаться на месте до утра. Все восприняли приказ комиссара с облегчением, словно опасались потерять частичку себя, если пробудут здесь хоть еще немного.

– Ну что?

Дамьен переживал последствия стресса. Со своим мертвенно-бледным лицом он был похож на призрака. Его мозг больше не вырабатывал бесценного адреналина, который позволил ему продержаться до этого момента, а медикаменты завершили работу, частично усыпив его эмоции.

– Они не нашли десятого мешка. Поиски продолжатся завтра, когда рассветет, при помощи профессионального водолаза.

– Мелани?

– На данный момент… ее следов не найдено. Вся одежда достаточно хорошо сохранилась, – пояснила Вероника, ощущая омерзительный привкус во рту, – и ни одна не соответствует вашему описанию.

– Должно быть, ей удалось сбежать… как этому коту, – выдохнул Дамьен.

– Какому коту?

– Которого я видел вчера. Еще одно несовпадение. Сандрина утверждала, что Вернст убил всех котов.

– Если Мелани убежала, Сандрина должна об этом знать. Я спрошу ее завтра.

– Она больше ничего не скажет, – возразил инспектор, – мы можем сколько угодно убеждать ее, что ей нечего опасаться, она останется на своем острове. Это умная особа.

– Почему вы так уверены в этом?

– Потому что на острове она может забыть всю эту мерзость и защититься от реальности. Разве вы не поняли, что ее убежище не позволяет привлечь ее к ответственности?

– Что, простите?

– Это же очевидно, любой адвокат докажет ее невменяемость. Она будет признана лицом, не способным отвечать за свои действия, поэтому останется на свободе. Ее поместят в какое-нибудь учреждение, где такие люди, как вы, будут терять свое время, пытаясь ее вылечить.

– Вы считаете, что она осознанно создала свое убежище, чтобы избежать наказания? – удивилась молодая женщина.

– Может быть, и не совсем осознанно, но она наверняка об этом подумала… Я считаю, что именно поэтому она вернулась на остров – мы слишком близко подобрались к правде. Она почувствовала себя в опасности. Мы стали ее Лесным царем.

Вероника вспомнила, как в первый раз увидела Сандрину. Это было через час после ее поступления в больницу. Она сразу поверила ее первому рассказу, так же, как поверила и второму, ощутив глухую боль внутри живота, когда жертва описывала свои страдания. Теперь она не могла сказать, о чем думает эта женщина. Ни одна теория не подготовила ее к встрече с дьяволом в обличье раненого ангела.

– Что вы намерены делать дальше? – спросила Вероника, присаживаясь рядом с Дамьеном.

– Искать Мелани и найти ее.

– Она пропала несколько лет назад…

– Я уверен, что она где-то спряталась, в каком-нибудь убежище, до которого Вернст не смог дотянуться.

– Почему вы в этом так….

Вероника не смогла закончить фразу. Как он мог до сих пор верить в счастливый конец? С самого начала вокруг него были лишь обман и лицемерие, никакого просвета в повседневной серости… Неужели человек так сильно нуждается в надежде? Возможно, это единственный способ справиться с Лесным царем?

– Потому что я больше не слышу голоса дьявола, – признался Дамьен, сжав ее руку, словно пытаясь ее успокоить, – и мне кажется, он закончил свой танец со мной…