Убитая в овечьей шерсти

Глава 8 ФЛОРЕНС РУБРИК ОТ КЛИФФА ДЖОНСА

— Вы ее не знали, — промолвил Клифф, — в этом главная сложность.

— Но я пытаюсь ее узнать.

— Это не имеет смысла. Я был совсем мальчишкой, конечно.

Аллейн с удивлением заметил, что Клифф краснеет.

— Собственно, я не совсем понимаю, что подразумевается под эдиповым комплексом, — произнес он наконец.

— Боюсь, что не смогу вам помочь. Лучше давайте послушаем всю историю, а потом решим, клиническая она или нет.

— Ну хорошо. Понимаете, когда я был мальчишкой, она заинтересовалась мною. Я ходил тогда в школу там, на равнине, и ей сказали, что я люблю музыку. Сначала я ее боялся. Вы, может быть, думаете, что в сельской местности нет классового сознания. Оно есть, будьте уверены. Жена владельца фермы принимает участие в ребенке управляющего, то есть рабочего. Я чувствовал, что до меня снисходят. Сначала даже ее голос казался мне смешным, но, когда привык, мне понравилось, как она говорит. Четко и ясно, и не боится высказываться прямо, и не тянет «знаете ли» после каждого слова. Когда она впервые привела меня сюда, мне было только десять, и я никогда не бывал в гостиной. Она мне показалась большой и белой, пахло цветами и горящим камином. Она играла мне Шопена. Очень плохо, но мне показалось, что замечательно. Потом попросила меня сыграть. Я не хотел вначале, но она вышла из комнаты, и я коснулся клавиш. Я чувствовал себя неловко, но никто не вошел, и я продолжал ударять по клавишам, а потом стал подбирать какую-то фразу из Шопена. Она оставила меня одного надолго, а потом привела сюда и угостила чаем. Так все началось.

— Вы были тогда добрыми друзьями?

— Да. Я так думал. Вы можете себе представить, что все это значило для меня. Она давала мне книги и покупала новые пластинки, и здесь было пианино. Она много говорила о музыке, ерунду, конечно, банальную и бездушную, но я с жадностью глотал. Она стала учить меня «хорошим манерам». Отец и мать сначала сопротивлялись, но потом маме это понравилось. Она обычно хвасталась на женских собраниях, что миссис Рубрик так интересуется мной. Даже папа, несмотря на его взгляды, был немного польщен. Родительское тщеславие. Они не видели, насколько социально неблагополучно все это выглядело. Я был чем-то вроде хобби, и то, как она тратила деньги на меня, походило на покупку. Папа, скорее всего, чувствовал, но мама убедила его.

— А что чувствовали вы?

— Ну, естественно, мне казалось, что все это в порядке вещей. Я бы вообще сюда переселился, если б мог. Но она была очень умна. Я бывал здесь через день, по часу, и пряников получал больше, чем кнутов. Она никогда не заставляла меня заниматься слишком долго, и мне не надоедало. Теперь я могу оценить, сколько выдержки потребовалось с ее стороны, ведь по натуре она типичный погонщик рабов. — Он помедлил, вспоминая. — Фу! — внезапно сказал он. — Какой же дрянью я был!

— Почему?

— Я воспринимал ее всерьез. Нес всякую чепуху. Рассказывал ей, какие переживания у меня вызывает Чайковский, и выдавливал третью симфонию на пианино с чувством и фальшью. Внушал себе, а также и ей, что мне не по вкусу «Серенада на осле».

— В десять лет? — изумился Аллейн.

— Годам к тринадцати. Я также писал тогда стихи, все больше о природе и высоких идеалах. «Мы должны быть сильны. Только горные пики над нами. Дети нашей страны, никогда мы не станем рабами!» Я переложил это на музыку и преподнес ей на Рождество с красивой акварельной картинкой. Нет, правда, я был ужасен.

— Так, — мирно заметил Аллейн, — но к тринадцати, если не ошибаюсь, вы были в интернате.

— Да. За ее счет. Меня уговорили.

— Пребывание в интернате вы назвали бы успешным? — поинтересовался Аллейн.

К его удивлению, Клифф сказал:

— Да, как ни странно. Я, конечно, не одобряю систему. Образование должно быть уделом государства, а не бескровных неудачников, истинная цель которых — воспитывать классовое сознание. Преподавание в целом было просто на комичном уровне, но имело два-три исключения. — Он заметил, что Аллейн поднял бровь, и покраснел. — Вы думаете, что я неблагодарный щенок?

— Я просто очень надеюсь, что вы, вероятно, откровенны и что вам еще нет и восемнадцати. Но, пожалуйста, продолжайте. Значит, там были свои плюсы?

— Есть вещи, которые трудно испортить. Сначала, конечно, все меня задирали, и я был несчастен. Вплоть до того, что помышлял о самоубийстве. Но у меня оказался крепкий котелок, и это меня спасло. Я получил немало лавров на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные лимерики. Это помогло, и я попал к хорошему преподавателю музыки. И еще я нашел настоящих друзей. Людей, с которыми можно разговаривать.

Эта фраза перенесла Аллейна на много лет назад, к темному кабинету и звону колоколов. «А ведь, — подумал он, — мы были такой же кучкой эгоистичных щенков».

— Когда вы все еще были в интернате, миссис Рубрик поехала в Англию, не так ли?

— Да, тогда это и случилось.

— Тогда случилось что?

Перед отъездом Флоренс навестила молодого Клиффа в интернате, стараясь завоевать его, как несколькими годами раньше Урсулу Харм. Однако с меньшим успехом. На взгляд критически настроенного школьника, она допустила всевозможные просчеты. Она говорила в присутствии одноклассников Клиффа о нем с директором пансиона. Что еще хуже, она настаивала на беседе с его учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и внушала ему, что играть надо с душой, и говорила о произведениях Мендельсона. Клиффу стало в тягость ее покровительство, ему казалось, что мальчишки смеются над ним за спиной. Он беседовал с глазу на глаз с Флосси, которая смутила его, говоря о его конфирмации и даже, выражаясь биологическими терминами, о его созревании. В ходе этой беседы она сказала, что ее очень печалит то, что ей не дано иметь сына, причем почти высказала предположение, что по вине Артура Рубрика. Она взяла его лицо в свои сильные ладони и всматривалась в него, пока мальчик не покраснел. Затем она напомнила обо всем, что сделала для него, мягко, но достаточно ясно, и добавила, что совершенно уверена в его истинно сыновней благодарности. «Мы ведь близкие люди», — сказала она. У него похолодела кровь.

Она писала ему длинные письма из Англии и привезла ему великолепный граммофон и множество пластинок. Ему было теперь почти пятнадцать лет. Неприятное впечатление об их последней встрече постепенно померкло. Он вполне освоился в интернате и усердно занимался музыкой. Сначала его отношения с покровительницей, вернувшейся из Англии, складывались достаточно счастливо.

Однако в последней четверти 1940 года Клифф подружился с мальчиком, по всей видимости, из семьи прокоммунистически настроенных интеллектуалов. Их сын, чуткий, озлобленный, сардоничный, казался юному Клиффу зрелым не по годам, мужчиной среди мальчишек. Он жадно впитывал все, что говорил его друг, стал сторонником левых взглядов, спорил с учителями и, как понял Аллейн, мыслил значительно более оригинально, чем они. Он и его друг собрали вокруг себя некую группу «иконоборцев», которые решили бороться с фашизмом, оставив за собой право революционного выступления после окончания войны. Его друг, по-видимому, был так ориентирован с самого начала, но, добавил Клифф, все безусловно изменилось, когда Россия вступила в войну.

— Я думаю, — предположил он, — вы в ужасе.

— Вы так считаете? — спросил Аллейн. — Тогда не буду вас разочаровывать. Хотелось бы услышать, была ли в ужасе миссис Рубрик.

— Я бы сказал, что да. Именно тогда и разразился скандал. Все началось с нашей попытки попасть на фронт. Мы почувствовали, что просто не можем оставаться в школе, и попытались. Конечно, нам отказали. Этот эпизод все восприняли очень кисло. Это был конец 1941 года. Я приехал домой на рождественские каникулы. К этому времени я понял, как глупо было с моей стороны разыгрывать этакого маленького джентльмена за ее счет. Я понял, что если то, что она мне давала, не принадлежало мне по праву, как другим ученикам, не следовало этого принимать. По всей стране не хватало рабочих рук, и я чувствовал, что если не могу попасть в армию, то должен работать здесь.

Он помедлил, затем пробормотал:

— Я не хочу казаться лучше, чем есть. Я не слишком был настроен на армейскую жизнь. Более того, идея служить в армии казалась мне ненавистной. Муштра, тоска, идиотская рутина и, наконец, резня. Но, короче, я чувствовал, что должен.

— Правильно, — сказал Аллейн, — само собой.

— Она не поняла. Ей не терпелось, чтобы я вышел на финишную прямую. Я должен был поехать в Англию, в Королевский музыкальный колледж. За ее счет. Она была в восторге, что я не годен в армию. Когда я пытался объясниться с нею, она обращалась со мной, как с несмышленышем. Когда же я стал упорствовать, она обвинила меня в неблагодарности. Она не имела права! Нет такого права учить десятилетнего мальчишку всему, что он может воспринять, но пока не в состоянии осмыслить, а потом использовать собственное благородство как оружие против него. Она всегда говорила о праве артиста на свободу. Хороша свобода! Пробудила во мне интересы и старалась их использовать. Это ужасно!

— Чем завершился ваш спор?

Клифф повернулся на стуле. Его лицо было в тени, но по его позе и повороту головы Аллейн понял, что он смотрит на портрет Флоренс Рубрик.

— Она сидела точно так же, — сказал он. — Руки были так же сложены, и рот полуоткрыт. У нее всегда было не очень выразительное лицо, и, глядя на нее, вы бы не подумали, что она способна говорить такие вещи. Что сколько стоит, и что, по ее мнению, я люблю ее… Я этого не вынес. Я ушел.

— Когда это было?

— В тот вечер, когда я приехал домой на летние каникулы. Потом я не видел ее до…

— Мы опять вернулись к истории в погребе.

Клифф молчал.

— Ну же, — сказал Аллейн, — до сих пор вы были откровенны. Почему вы упорствуете именно здесь?

Клифф забормотал:

— Все очень хорошо, но откуда я знаю… Это не свободная беседа… гестаповские методы… запишут и используют против тебя…

— Вздор, — сказал Аллейн. — Я ничего не записал, и у меня нет свидетелей. Давайте не будем начинать все сначала. Если вы не хотите рассказывать, не надо, но тогда трудно винить младшего инспектора Джексона за его мрачное отношение к вашей скрытности. Давайте вернемся к голым фактам. Вы были в погребе с бутылкой в руках. Маркинс заглянул в окно, вы уронили бутылку, он привел вас на кухню. Миссис Дак пошла за миссис Рубрик. Произошла сцена, и миссис Дак и Маркинс были удалены с кухни. Мы уже имеем несколько отчетов об этой сцене. Я бы хотел послушать вашу версию.

Клифф смотрел на портрет. Аллейн увидел, как он облизнул губы и коротко зевнул от нервного напряжения. Аллейну была знакома такая гримаса. Он видел ее у заключенных, ожидающих приговора, и у подозреваемых, когда офицер на допросе приближался к опасной точке.

— Возможно, — промолвил Аллейн, — вам поможет следующее. Все, что впрямую не относится к моему исследованию, в отчете просто не появится. Я могу дать вам слово, а вы — положиться на него. — Он подождал. — Итак, перейдем к сцене в кухне. Неужели она настолько ужасна?

— Вам известно то, что рассказали другие. Да, эта сцена была ужасна. Для меня она настолько реальна, точно это было вчера. Просто кошмар какой-то.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этом?

— Никогда.

— Тогда выведите чудовище на свет, и мы посмотрим на него.

Он видел, что Клифф отчасти одобрял, отчасти сопротивлялся его упорству.

— В конце концов, — спросил Аллейн, — неужели это так ужасно?

— Даже не ужасно, — отозвался Клифф, — отвратительно.

— Итак…

— У меня было некое чувство уважения к ней. Может быть, формальное. Может быть, феодальное. Но отчасти искреннее. Основанное на благодарности к ней, которая была бы сильнее, если бы она не требовала благодарности. Мне было больно смотреть, как у нее тряслись губы и слышать, как дрожал ее голос. У нас был учитель, который вел себя точно так же, а потом порол нас. Его уволили. К тому же казалось, будто она играет. Играет хозяйку дома, которая должна владеть собой перед слугами. Было бы лучше, если бы она кричала на меня. Когда они ушли, она закричала — один раз. Когда я сказал, что не крал. Потом она вроде бы овладела собой и перешла на шепот. И все равно я знал, что она отчасти играет. И даже отчасти получает удовольствие от своей игры. Это было чудовищно.

— Я знаю, — согласился Аллейн.

— В самом деле? К тому же она постарела. Это все усугубило. Я был взбешен с самого начала, потому что она не верила мне. Потом мне стало ее жалко. Потом я просто хотел уйти и забыть об этом. Она стала плакать. Она выглядела ужасно. Я был не в силах взглянуть на нее. Меня бесило, что я так опозорен. Она протянула мне руку — я не смог дотронуться до нее. Я ушел. Остальное вы знаете.

— Я знаю, что вы шагали по тропе остаток ночи и большую часть следующего дня.

— Правильно. Это звучит глупо. Мальчишеская истерика, скажете вы. Я ничего не мог поделать. Вел себя, как дурак. Конечно, меня подвели ноги. Но я бы продолжал идти, если бы папа меня не нашел.

— Вы не предприняли вторую попытку?

Клифф покачал головой.

— Почему?

— Меня заставили отказаться. Дома была тяжелая сцена. Я пообещал маме.

— А вечером вы решили облегчить свое бремя при помощи Баха? Не так ли?

Аллейн упорствовал, но ответы Клиффа снова стали односложными.

— Верно, — пробормотал он, потирая подлокотник кресла.

Аллейн хотел вызвать его на разговор о музыке, которую он исполнял в роковую ночь. Музыка сопровождала беседу на теннисной площадке и поиски броши. Должно быть, Флоренс Рубрик слышала ее, когда взбиралась на импровизированную трибуну. Должно быть, музыку слышал и убийца, когда он ударил ее и заткнул ей рот и ноздри овечьей шерстью. Убийство под музыку, невольно подумал Аллейн и мгновенно увидел этот заголовок на газетной полосе. Может быть, именно эти ассоциации мешали Клиффу говорить о музыке? Может быть, потому что он музицировал в последний раз? Или он не желает говорить о предмете, священном для него, с посторонними? Ни одна из этих гипотез не удовлетворила Аллейна.

— Лосс, — заметил он, — говорит, что в тот вечер вы играли необычайно хорошо.

— Чушь! — Клифф не на шутку разозлился. — Просто я это отработал, — произнес он невнятно, — я же говорил вам.

— Очень странно, что вы не продолжаете свои экзерсисы. Это, должно быть, невыносимо. Уж не гордитесь ли вы своим воздержанием?

Клифф удивился.

— Горжусь! — выпалил он. — Если бы вы понимали… — Он поднялся. — Вы закончили?

— Да, почти. Вы больше не видели ее?

Клифф не ответил. Он подошел к двери.

— Так ведь? — уточнил Аллейн, и он кивнул. — И вы не расскажете, что вы делали с виски?

— Я не могу.

— Ладно. Я взгляну на пианино. Спасибо за то, что вы были так близки к откровенности.

Клифф захлопал глазами и вышел.

Проходная комната оказалась просторнее, чем можно было предположить по ее названию. Фабиан объяснил, что она была пристроена Артуром Рубриком как общая комната для слуг. Флоренс, исполненная заботы об интересах общества, получив рояль, передала в распоряжение слуг свое старое пианино и радиоприемник.

— Это когда она баллотировалась в парламент, — желчно добавил Фабиан, — Есть фотография, снятая местными фотографами, где она сидит, погруженная в себя. Вы ее увидите. Увеличенный снимок над камином.

Комната имела неухоженный вид. На столе, радиоприемнике и пианино лежала пыль. Груда старых газет валялась в углу, и пожелтевшие страницы рассыпались по полу. На крышке пианино лежали ноты: баллады, сборники танцев, мелодии песен… Под ними он нашел классику с именем Клиффа, подписанным сверху. В самом низу был Бах, «Искусство фуги».

Аллейн откинул крышку и наугад сыграл фразу из этого произведения. Две ноты резали слух. Может, он исполнял вещь не полностью, или пианино так расстроилось за пятнадцать месяцев? Аллейн рассеянно закрыл крышку и уселся в углу с кипой радиожурналов.

Журналы были уложены как попало, и оказалось совсем непросто, возвращаясь в февраль 1942 года, уложить их по порядку. Наконец он рассортировал их. Не хватало последней недели января.

Машинально он сунул журналы обратно в угол и, после минутного колебания, снова перепутал их. Он шагал по комнате, насвистывая фразу из музыки Клиффа. «Ну ладно, — подумал он, — возможно, я не прав». Однако взгляд его скорбно вернулся к пианино, и он вновь стал подбирать ту же фразу, сначала на дискантах, затем на басах, чертыхаясь, когда нашаривал фальшивые ноты. Он снова закрыл крышку, сел в расшатанное старое кресло и стал набивать трубку. Что это — высокий полет фантазии или убийство?

Дверь отворилась. На пороге стояла женщина.

Ее фигура казалась темной на фоне солнечного света. Рука ее была прижата к губам. Это была женщина средних лет, просто одетая. Она постояла с минуту, затем отступила назад. Солнечный свет упал ей на лицо, которое казалось слишком бледным для деревенской женщины. Она произнесла, задыхаясь:

— Я слышала пианино. Я думала, это Клифф.

— Боюсь, Клифф не был бы польщен, — отозвался Аллейн. — Мне не хватает техники!

Он сделал движение к ней. Она отступила назад.

— Это пианино, — сказала она. — Я его так давно не слышала.

— Разве на нем никогда не играют?

— Не днем, — поправилась она. — Я вроде бы помню мелодию. — Она нервно пригладила волосы. — Не хочу вам мешать. Извините меня.

Она хотела уйти, но Аллейн остановил ее.

— Пожалуйста, не уходите. Вы мать Клиффа, не так ли?

— Верно.

— Я буду благодарен, если вы уделите мне минуту внимания. Между прочим, моя фамилия Аллейн.

— Рада с вами познакомиться, — сказала она деревянным голосом.

Она не сразу вошла в комнату и стояла, глядя прямо перед собой.

— Присядьте, пожалуйста.

— Спасибо, я постою.

Он придвинул ей кресло. Она неохотно опустилась на самый краешек.

— Я думаю, вы знаете, почему я здесь, — мягко сказал Аллейн. — Или нет?

Она кивнула, по-прежнему глядя на него.

— Я хотел бы, чтобы вы помогли мне.

— Я не могу помочь вам, — ответила она. — Я ничего об этом не знаю. Голос ее дрогнул: — Никто из нас не знает. Ни я, ни мистер Джонс, ни мой мальчик. — Она добавила с отчаянием в голосе: — Оставьте моего мальчика в покое, мистер Аллейн.

— Видите ли, — проговорил Аллейн, — мне приходится беседовать с людьми. Это моя работа.

— Бесполезно говорить с Клиффом, я вам прямо говорю, бесполезно. Очень жестоко обходились с ним те, другие. Надоедали каждый день, хотя доказано, что он невиновен. Они сами это доказали и все равно не оставляли его в покое. Он не похож на других мальчишек. Он не тупой. Он другой.

— Да, — согласился Аллейн, — он исключительный, не так ли?

— Они сломили его дух, — сказала она, хмурясь, стараясь не смотреть на него. — Он не как все. Я его мать и знаю, что они сделали. Это подлость. Нападать на ребенка, когда доказано, что он невиновен.

— Он играл на пианино? — уточнил Аллейн.

— Миссис Дак видела его. Миссис Дак, которая готовит там, внизу. Она вышла прогуляться и видела, что он сел и начал играть. Все слышали и подтвердили это, и я, и отец тоже слышали его. Долго, пока он не устал смертельно. Я не выдержала, пришла и сама увела его домой. Ну, что еще нужно от него?

— Миссис Джонс, — начал Аллейн. Он помедлил, словно запнувшись. — Вы любили миссис Рубрик?

Впервые она взглянула на него.

— Любила ли? — произнесла она неохотно. — Да, наверно. Она была доброй. Ровной со всеми. Хотя у нее были свои недостатки. Многое получилось не так, как она рассчитывала.

— С Клиффом?

— Да. Много разной ерунды говорили о том участии, которое она принимала в мальчике. Люди ревнивы. — Она провела загрубевшей рукой по лицу, словно снимая паутину. — Не могу сказать, что я не ревновала. Я видела, что он отдаляется от родного дома. Но я знала, что все это значит для моего мальчика, и не хотела мешать ему. Конечно, это не значит, что я ничего не чувствовала.

Она говорила враждебным тоном, но Аллейн испытал внезапное уважение к ней. Он спросил:

— Он зависел от нее?

— Пожалуй, нет. Он постепенно вышел из-под ее влияния. Никто не знает мальчика так, как мать, и я могу сказать, что Клиффом нельзя командовать. Она пыталась и восстановила его против себя. Он хороший мальчик, — холодно произнесла миссис Джонс, — но он необычный. И чувствительный.

— Вы не жалеете, что приняли ее предложение отправить его в интернат?

— Жалею ли? — проговорила она, словно взвешивая каждое слово. — Зная, к чему это привело и как его изменило… — она сжала губы, и руки замерли у нее на коленях. — Лучше бы она никогда не видела моего мальчика, — выдохнула она сердито, затем задержала дыхание и взглянула испуганно. — Это не его и не ее вина. Они любили друг друга. Когда это произошло, никто не переживал сильнее, чем Клифф. Не верьте, если скажут другое. Это жестоко, что невинного мальчика заставили так страдать. Очень жестоко.

Глаза ее по-прежнему были устремлены на стену за Аллейном чуть выше его головы. Они были влажны, но лицо казалось настолько деревянным, что слезы выглядели чем-то случайным. Каждая ее фраза звучала убежденно и категорично.

— Миссис Джонс, — спросил он, — что вы думаете об этой истории с виски?

— Все, кто говорит, будто мой мальчик — вор, лжецы, — сказала она. — Вот что я об этом думаю. Ложь! Он не выпил ни единой капли за свою жизнь.

— Тогда что же он делал?

Она впервые прямо взглянула на него.

— Спросите повара. Спросите Элберта Блека. Клифф ничего вам не расскажет и мне ничего не расскажет. Я так думаю, и он не простит мне, если узнает, что я говорила об этом.

Она поднялась и пошла к двери, навстречу солнечному лучу.

— Спросите их, — повторила она, — больше ничем не могу помочь.

— Спасибо, — произнес Аллейн, глядя на нее в раздумье. — Думаю, что так и сделаю.

Первая встреча Аллейна с поваром была исполнена необычайного драматизма. Она произошла в тот же вечер, второй вечер его пребывания в Маунт Мун. После раннего обеда, проходившего в безмолвии, так как обитатели дома находились под впечатлением вчерашнего саморазоблачения, Фабиан предложил Аллейну отправиться к жилищам слуг. Так они и сделали, но перед этим Аллейн попросил Урсулу дать ему на время бриллиантовую застежку, которую Флоренс Рубрик потеряла в день своей гибели. Он и Фабиан прошли по лавандовой тропинке, когда вечерний свет стал меркнуть, и в горах вспыхивали все оттенки лилового и золотого. Лаванда торчала теперь серыми стебельками, а циннии позади — отдельными мумиями, увенчанными хрупкими головками.

— Сегодня такое же освещение, как и в тот вечер? — спросил Аллейн.

— Лаванда была зеленой и густой, — ответил Фабиан, — а эта штука лежала под одной из цинний. Они здесь довольно чахлые и торчат одинокими веретенцами, даже когда цветут.

Аллейн уронил бриллиантовую застежку сначала на одно место, затем на другое. Она сияла, словно чудовищный искусственный цветок, на сухой земле.

— Ну ладно, — сказал он, — давайте побеседуем с поваром.

Они прошли через калитку, в которую входила Флоренс роковой ночью, и, подобно ей, свернули на дорогу, ведущую к жилищам слуг. Они миновали овчарню, и перед ними открылась пристройка с проходной комнатой.

Группа человек в двенадцать, некоторые на корточках, другие — откинувшись и прислонясь к стене, молча внимала краснолицему человеку в грязной белой рубахе, который стоял на перевернутом ящике, громко взывая к ним.

— Я застонал перед лицом Господа, — свирепо выкрикивал оратор, — вот что я сделал. Я застонал перед Богом.

— Это повар, — прошептал Фабиан, — в состоянии алкогольного покаяния. Третья и последняя стадия — белая горячка. Обычное дело.

— И Господь ответил мне: «Что мучает тебя, Перс?» И я сказал: «Мои грехи камнем давят мне на желудок. Я качусь вниз, говорю я, и склон жжет меня огнем!» Тогда Господь изрек: «Открой еще бутылку, Перс». И я открыл еще бутылку, и Господь поддержал меня и спас от гибели.

Повар помедлил и с немалым трудом сделал странный жест, словно писал что-то в воздухе.

— Это высечено на стене, — вопил он, — но не каждый может прочесть. Эта надпись гласит огненными буквами:

«Открой еще бутылку». Аллилуйя.

— Аллилуйя, — повторил маленький человек, который с глубоко подавленным видом сидел на ступеньках. Это был Элби Блек, разнорабочий.

— Еще два тавра вынесены из геенны, — продолжал повар, заметив Аллейна и Фабиана и дико жестикулируя. — Еще две овцы отрезаны от стада и отправлены в загоны спасения. Еще две грязные овцы, которых острижет Господь. Не собраться ль у реки?

Он и грузчик стали горланить гимн, мелодию которого кто-то наигрывал на аккордеоне внутри пристройки. Фабиан объяснил людям, что он и Аллейн хотели бы остаться наедине с поваром и Элби Блеком. Бен Вилсон, который тихо курил свою трубку и смотрел на повара с явным неодобрением, кивнул на него и произнес: «Что ж, он вполне готов». Он проводил их в пристройку, аккордеон внезапно смолк, и Аллейн оказался лицом к лицу с поваром, все еще поющим, но без прежнего подъема и несколько меланхолично.

— Кажется, безнадежен? — прошептал Аллейн, с сомнением глядя на повара.

— Или сейчас, или никогда, — возразил Фабиан. — Завтра он умрет для мира, а послезавтра нам придется его госпитализировать.

— Перс! — громко воззвал он. — Слезайте. С вами хотят поговорить.

Повар неуверенно ступил вниз со своего ящика и, словно балерина, был без промедления подхвачен Аллейном.

— Откройте шлюзы своего сочувствия, — попросил повар и позволил устроить себя на ящике.

— Мне уйти? — предложил Фабиан.

— Ни в коем случае, — живо откликнулся Аллейн. — Мне нужен свидетель.

Повар был крупный мужчина с бледными глазами, дряблым ртом и плохими зубами.

— Исповедуйтесь, — пригласил он Аллейна. — Будь ваша душа черна, как угольная яма, она станет белее снега. Что вас интересует?

— Виски, — коротко сказал Аллейн.

Повар взял его за лацканы пиджака и проникновенно заглянул ему в лицо.

— Нужен собутыльник, — сочувственно констатировал он. — Не возражаю.

— Но у меня нет виски, — продолжал Аллейн. — А у вас?

Повар скорбно качал головой и никак не мог остановиться. Глаза его наполнились слезами. От него разило пивом и чем-то еще, что Аллейн затруднился точно определить в тот момент.

— Не так-то просто его сейчас найти, — сказал Аллейн, — верно?

— Я не видел ни капли, — скорбно прошептал повар, — с тех пор как, — он утер ладонью рот и лукаво взглянул на Аллейна, — как сами знаете что стряслось.

— Когда это было?

— Эх, — произнес повар с невыразимой печалью, — зачем вспоминать? — Он искоса, довольно злобно взглянул на Фабиана, затем торжественно приложил палец к носу. Элби Блек разразился громким бессмысленным хохотом. «О, Боже!» — произнес он и спрятал лицо в ладонях. Фабиан зашел за спину повара и вопросительно указал в сторону дома.

— Может, в доме найдется что-нибудь для поправки? — предположил Аллейн. — Как вы считаете?

— Эх, — крякнул повар и снова стал трясти головой.

Аллейн вздохнул и выпустил стрелу наугад.

— Может быть, Клифф поможет? — спросил он.

— Он! — воскликнул повар и неожиданно разразился потоком непристойностей.

— А что неладно с Клиффом? — поинтересовался Аллейн.

— Спросите у него, — сказал повар, бросив яростный взгляд на Элби Блека. — Они приятели, эти двое.

— Заткнись! — заорал Элби Блек, внезапно свирепея. Он принялся изрыгать потоки грязной ругани, которым повар печально внимал. — Заткни фонтан, или я тебе башку сверну! Я тебе не говорил, чтоб ты забыл об этом? У тебя нет мозгов. — Он указал трясущимся пальцем на Аллейна. — Ты что же, не соображаешь, кто это? Хочешь, чтоб мы оба проснулись в кутузке?

Повар испустил тяжелый вздох.

— Я думал, вы прекрасно сработались с молодым Клиффом, — сказал он.

— Ты знаешь. Ты видел. Той ночью. Я думал, вы условились.

— Проваливай! — Элби был не на шутку встревожен. — Я не так нажрался, как ты, а потому слушай меня. Вали отсюда.

— Подождите минутку, — сказал Аллейн, но повар внезапно испугался.

— Мерзость и запустение вижу я вокруг, — произнес он и, поднявшись с некоторым трудом, обнял одной рукой своего приятеля за шею. — Встречайте гостей из Лидии, — заорал он, махнув рукой Аллейну. — Послушайте, как они воют. Подлая жизнь. Пойдем, хлебнем чего-нибудь, Элби.

— Нет, стойте! — начал было Аллейн, — но повар прижался лицом к груди друга и медленно сполз на землю.

— Видите, что вы натворили, — произнес Элби Блек тоном обвинителя.