Убитая в овечьей шерсти

Глава 7 ФЛОРЕНС РУБРИК ОТ БЕНА ВИЛСОНА

Аллейн настроился проснуться в пять, и ему это удалось. Он сразу почувствовал, что дом пробудился. Где-то в темноте прокукарекал петух, и звук повторился эхом. Под окном Аллейна кто-то уверенно прошагал по тропинке и свернул за угол. Этот кто-то нес жестяное ведро, которое звенело в такт шагам, и бодро насвистывал.

С той стороны, где жили слуги, донесся дружный лай сторожевых псов, глухой и холодный в рассветном воздухе. Послышался стук топора, отрывистый разговор, и сразу же поплыл приятный запах дыма. За все еще темными окнами мелькнуло только слабое обещание света, туманный отблеск, но темноту уже прорезал розовый рог, омытый неземной чистотой. Это был Пронзающий Тучи, там, далеко за плато, вставший навстречу рассвету.

Аллейн принял ванну и побрился при свете свечи и, когда вернулся в комнату, в окне стали различимы очертания деревьев, клочки тумана над болотами и дорога, одинокая и бледная, вытянувшаяся вдоль плато. Под его окном замер сад, бледно-желтый, морозный и жесткий. Пока он одевался, небо над горами прояснилось и, хотя плато все еще было окутано сумраком, их очертания стали отчетливей в слабом утреннем свете.

Завтрак начался при искусственном освещении, но вскоре лампы стали бледными и ненужными. Наконец наступило утро. Атмосфера в доме совершенно изменилась. Надо всем витал дух подготовки к трудовому дню. Дуглас и Фабиан были в рабочей одежде: бесформенных брюках, вылинявших свитерах, надетых на темные рубашки, в старых твидовых пиджаках и тяжелых ботинках. Урсула облачилась в короткий рабочий халат. Теренция Линн появилась, подтянутая, как всегда, в тиковом пальто, шерстяных чулках и бриджах — в английском стиле, как отметил Аллейн: одна из четырех, она, казалось, специально оделась для своей роли. Миссис Эйсуорси, как обычно, недоверчивая и лукавая, лидировала.

Дуглас закончил раньше остальных и, перебросившись парой слов с Фабианом, вышел, пройдя под окнами столовой. Вскоре он появился на дальней лужайке вместе с отарой овец в сопровождении собаки. Пять баранов-мериносов вытягивали головы, глядя на него. Аллейн видел, как Дуглас проследовал к воротам, открыл их и подождал. Спустя пару минут бараны двинулись к нему, тяжело, неторопливо. Он пропустил их в ворота, и вся группа исчезла.

— Когда вы будете готовы, — проговорил Фабиан, — не пойти ли нам в овчарню?

— Если вам что-нибудь нужно, — начала миссис Эйсуорси, — я имею в виду, мы все хотим быть полезными. Столько нужно всего… Другой раз невольно подумаешь… Но это совсем другое дело, конечно… — и она удалилась с несчастным видом.

— У Эйс голова пошла кругом сегодня утром, — сказала Урсула. — Вы скажете нам, мистер Аллейн, если мы сможем чем-нибудь помочь?

Аллейн поблагодарил ее и сказал, что ничего не надо. Он и Фабиан вышли из дома.

Лучи солнца еще не озарили Маунт Мун. Воздух был холодным, и земля хрустела под ногами. Со дворов доносился обычный шум высокогорной равнины, сонное, монотонное жужжание, блеяние овец. Фабиан шел слева по тропе, среди подстриженных тополей живой изгороди, уже охваченных цветом пламени. Они свернули на лавандовую тропинку и прошли через ворота, долго брели вдоль замерзшего потока, а затем стали подниматься в направлении домиков и сарая. Шум усилился. Блеяние овец, настойчивое и похожее на человеческие голоса, выделялось теперь из общего монотонного шума. Они приблизились к длинному навесу, крытому гальванизированным железом, в окружении близлежащих дворов, за которыми находился выгон, настолько заполненный овцами, что походил на движущееся озеро. Овец сгоняли ко дворам люди и собаки; люди кричали, а собаки лаяли злобно и отрывисто. Целый поток овец устремлялся по узенькой дорожке, понукаемый низеньким человеком с обезьяньим лицом, который разделял их на отдельные ручейки. Ему помогал юноша за оградой, который все время подбегал к овцам, размахивая шляпой и выкрикивая что-то фальцетом. При каждом таком выкрике овцы, погоняемые сзади собаками, бросались мимо юноши в распахнутые ворота.

— Это Томми Джонс, — сказал Фабиан, кивком головы указывая на мужчину у ворот. — А этот мальчик — Клифф.

У него довольно приятная внешность, подумал Аллейн. Прядь светло-каштановых волос падала на лоб. Лицо худощавое. Нежность и вместе с тем резкость очертаний скул гармонировала с разрезом глаз. Упрямо очерченный рот. Он все еще был худ и неуклюж, как подросток. Его серый свитер и грязные шерстяные брюки придавали ему вид школьника, хотя одет он был как взрослый. Увидев Фабиана, он усмехнулся, на минуту остановился, затем опять со свистом и гиканьем понесся за очередной овцой. Овцы заструились в ворота и сбились в кучу у него за спиной.

Теперь, подойдя ближе, Аллейн смог в невнятном шуме различить отдельные звуки: жалобное блеяние овец, стук их копыт по замерзшей земле, их почти человеческое покашливание и шумное дыхание, выкрики людей, визг собак, звук мотора.

— Через десять минут перекур, — сказал Фабиан. — Хотите зайти?

— Да, — отозвался Аллейн.

Томми Джонс не поднял глаз, когда они проходили мимо. Ворота открывались и захлопывались, и овцы забегали внутрь.

— Он считает, — пояснил Фабиан.

Овчарня показалась темной, а дыхание овец — почти осязаемым. Лучше всего было освещено место, где работали стригали. Свет проникал через входное отверстие, завешенное мешковиной, и сквозь дыры, которые служили выходом для овец, Аллейну было видно, как каждый стригаль был точно обрисован светом, и вокруг руна овцы, казалось, светился яркий ореол. Это странное, почти сценическое освещение сосредоточивало внимание на доске для стрижки. Остальная часть овчарни терялась в наплывающем сумраке. Но вскоре скамья сортировщика, набитые мешки и загоны, где толпились овцы, тоже обрели свои очертания, и Аллейн смог воспринять картину в целом. Некоторое время он наблюдал только за стригалями. Он видел, как они выхватывали овец из загона за задние ноги, овцы тут же неподвижно, почти сладострастно, замирали, откинувшись на ноги стригалей. Они позволяли зажимать свои шеи между колен, в то время как лезвия, зажатые длинными ловкими руками, сновали по их шерсти.

— Это и есть стрижка? — спросил Аллейн.

— Ну да. Можно назвать это раздеванием, если хотите.

Аллейн наблюдал, как грязная шерсть откатывалась волной, маслянистой изнутри, и как полураздетые овцы вылезали через открытые отверстия.

Он увидел подметальщиков, двух молчаливых мальчишек, которые метлами сгребали шерсть поближе к сортировщику и бросали на его сетку. Он наблюдал, как шерсть сортировали, складывали в ящики, и последовал к прессу.

Пресс находился недалеко от доски. Перед ним лежала очередная порция шерсти, и он походил, подумал Аллейн, на импровизированную трибуну. Здесь Флосси Рубрик должна была стоять тогда вечером. Отсюда она должна была взывать к друзьям, избирателям и соседям, почти таким же безмолвным, как остриженные овцы. Аллейн не без напряжения вызвал в памяти образ женщины, с которой говорил несколько минут. Крошечной женщины с чистым и настойчивым голосом и некрасивым лицом. Женщины, которая желала принять его в качестве гостя и от которой он ускользнул не без труда. Он запомнил ее цепкий взгляд и слишком самоуверенные манеры. Это воспоминание сохранилось, несмотря на поток противоречивых впечатлений. Где она стояла? Откуда появился убийца?

— Она, знаете ли, хотела попробовать голос, — произнес Фабиан, стоя у самого его локтя.

— Да, но откуда именно? Пресс ведь был полон шерсти и открыт, когда люди кончили работу. Может быть, она опустила крышку пресса и взобралась наверх?

— Именно так мы и предполагали.

— Новый пресс стоит на том же самом месте?

— Да, под красной линией на столбе.

Аллейн прошел мимо доски. Противоположная стена насчитывала пять футов в высоту и отделяла внутренние загоны от всего сарая. Когда-то гвоздь был вбит с противоположной стороны, и острие, теперь ржавое, торчало близко к прессу. Аллейн подошел, чтобы взглянуть на него. Работа в овчарне продолжалась, но Аллейну казалось, что люди знают, чем он занят. Он выпрямился. Над гвоздем был крестообразный брус, за который каждый, кто хотел подняться на пресс, должен был ухватиться рукой. На гвозде была обнаружена нитка из одежды Флосси. «Когда она взбиралась на пресс, — подумал Аллейн, — где она была, когда убийца нанес удар? Удар сверху и сзади у основания черепа и царапина нижней части шеи… Наклонилась ли она вперед, держась руками за пресс? Склонилась ли, чтобы расстегнуть платье? Или она спускалась вниз, чтобы поговорить с ним, уже коснувшись пола ногами и повернувшись к нему спиной?» Последнее казалось наиболее вероятным.

Рядом с прессом со стены свешивался фонарь. Далее, налево, прямо к стропилам был прибит грубый шандал, сделанный из жести. В нем торчал оплывший огарок свечи. Эти приспособления были здесь во время трагедии. Зажгла ли Флосси свечу или фонарь? Бесспорно. Снаружи были сумерки, и сарай должен был тонуть во тьме. Как странно, подумал он, и фигура крошечной женщины в фантастическом освещении предстала в его воображении. Здесь, должно быть, она стояла в полутьме, выкрикивая фразы, над которыми корпели Артур Рубрик и Теренция Линн, и ее резкий голос отдавался во мраке. «Леди и джентльмены!» Сколько она успела произнести? Что услышал убийца, когда приблизился? Символизировал ли он — или она — публику, срежиссированную самой Флосси? Или он проник внутрь под прикрытием темноты и ждал, пока она начнет спускаться? С железным тавром, зажатым в правой руке? Сзади и справа от нее находились загоны с овцами в ожидании предстоящей стрижки. В тесноте они не могли шевелиться и только переступали копытцами на дощатом полу. Любопытно, блеяли ли они, когда Флосси пробовала голос? «Леди и джентльмены!» — «Бэ-е-е-е!»

Солнце ярко освещало овечьи загоны. Но когда Флосси Рубрик стояла на прессе, снаружи было темно, дыры должны были быть закрыты и мешковина задернута над проемом. Основной вход в сарай оказался запертым, и свернутые тюки шерсти, лежавшие у главного входа, остались непотревоженными. Следовательно, убийца проник внутрь через этот вход, завешенный мешковиной. Увидела ли Флосси, как дернулась мешковина над входом и черный силуэт появился на фоне сумерек? Или, возможно, он остался незамеченным, воспользовавшись овечьей дырой? «Леди и джентльмены, мне доставляет истинное удовольствие…»

Прозвучал свисток. Стригали закончили стрижку овец и выпустили их через дыру. Мотор остановился, и в сарае наступила тишина. Шум снаружи усиливался.

— Перекур! — объявил Фабиан. — Познакомьтесь с Беном Вилсоном.

Бен Вилсон был сортировщиком, первым человеком среди стригалей, уже пожилым; он торжественно обменялся рукопожатием с Аллейном и ничего не сказал. Фабиан объяснил цель прихода Аллейна, но сортировщик смотрел в пол и продолжал безмолвствовать.

— Давайте отойдем немного, — предложил Аллейн, и они отошли к двойным дверям в дальнем конце сарая, где стояли, окруженные солнечным светом и безмолвием Бена Вилсона. Аллейн открыл свой портсигар, мистер Вилсон произнес «благ-рю» и взял одну сигарету.

— Все та же старая история, — сказал Фабиан, — но мы надеемся, Бен, что мистеру Аллейну удастся сделать больше, чем другим. Нам повезло, что мы нашли его.

Мистер Вилсон посмотрел на Аллейна, затем на пол. Он курил осторожно, прикрывал сигарету ладонью. У него был вид человека, положившего себе за правило не давать никаких авансов.

— Вы присутствовали при стрижке в прошлом году, когда была убита миссис Рубрик, не так ли, мистер Вилсон? — спросил Аллейн.

— Правильно, — подтвердил сортировщик.

— Я боюсь, вам уже надоела полиция со всеми этими вопросами.

— Правильно, — повторил сортировщик.

— Боюсь, что мне придется задать вам те же самые вопросы.

Аллейн подождал, и мистер Вилсон, чрезвычайно самопоглощенный, недоверчивый, спокойный и неприязненный, изрек:

— Не стоит говорить об этом.

— Ладно, — произнес Аллейн, — тогда приступим. В ночь на 29 января, когда миссис Рубрик оглушили, удушили, связали и в тюке шерсти отправили в пресс, вы, как всегда, находились в овчарне?

— Я был на другом берегу озера, — пробормотал Вилсон, точно это само собой разумелось.

— Во время убийства? Вполне вероятно. На танцах, не правда ли? Но — прошу прощения за возможную ошибку — сарай находился в вашем распоряжении во время стрижки?

— Правильно.

— Вы, должно быть, осмотрели его перед отбоем?

— Тут не на что особенно смотреть.

— На овечьи дыры, например. Они были закрыты?

— Правильно.

— А мешковина над входом была опущена?

— Правильно.

— Была ли она закреплена?

— Она прибита двумя-тремя гвоздями, и мы опускаем ее.

— Ясно. А груда мешков и тюков у основного входа — лежала ли она так, что каждый входящий и выходящий должен был неизбежно задеть ее?

— Я бы сказал, да.

— Не было ли заметно утром, что кто-то прикасался к ним?

Мистер Вилсон отрицательно покачал головой.

— Вы обратили на них внимание?

— Правильно.

— Из-за чего?

— Я велел мальчикам убрать их, а они не убрали.

— Возможно ли открыть двери снаружи?

— Невозможно.

— Они укреплены изнутри?

— Правильно.

— Есть ли хоть малейшая возможность, что кто-то остался в сарае, спрятавшись, после отбоя?

— Ни малейшей.

— Миссис Рубрик должна была войти через вход, завешенный мешковиной?

Мистер Вилсон проворчал:

— Она была маленькая. Должно быть, она просто ткнула мешковину внутрь.

— Возможно. А ее убийца должен был залезть в сарай этим же путем, если мы исключаем возможность проникновения через овечьи дыры.

— Похоже на то.

— Где лежало железное клеймо в момент отбоя?

— За дверями, на полу.

— То есть за входом с мешковиной. И горшочек с краской был там же, верно?

— Правильно.

— Где было клеймо на следующее утро?

— Молодой Клифф говорит, что оно было сдвинуто, — произнес мистер Вилсон во внезапном порыве красноречия.

— Он убрал его?

— Правильно. Он первым обратил внимание на клеймо. И полицию навел.

— Может быть, вы заметили что-нибудь необычное в то утро, мистер Вилсон? Хотя бы пустяк?

— Слушайте, — проговорил мистер Вилсон, переведя свой тускло-голубой взгляд на овец в дальнем углу, — я все сказал сержанту и младшему инспектору. Они записали каждое слово. И остальные сказали то же самое, слово в слово.

— Я знаю, — согласился Аллейн. — Пусть это глупо, но я хотел бы услышать все сам. Возможно, для Кларка или Джексона ничего нового и не может быть в овчарне. Они новозеландцы, они на этом собаку съели.

Вилсон рассмеялся — удивленно и презрительно.

— Они? — повторил он. — Да они в овчарне, как два жирафа, эти чудаки.

— В таком случае, — упорствовал Аллейн, — я бы хотел услышать всю историю от вас.

— Не было никакой истории, — произнес Вилсон с раздражением. — Я вам говорю. Нет никакой истории.

— Просто расскажете мистеру Аллейну поподробней, как вы открыли овчарню и начали день, Бен, — сказал Фабиан.

— Вот именно, — поспешно согласился Аллейн. — Я просто хочу услышать, как вы справлялись с ежедневными делами в тот день, шаг за шагом. Шаг за шагом, — повторил Аллейн. — Поставьте себя на мое место, мистер Вилсон. Вообразите, что вам нужно выяснить, что происходило на рассвете на фабрике пряностей, или в пансионе для благородных девиц, или в родильном доме, — Аллейн подвинул Вилсону пачку сигарет и нервно похлопал Вилсона по плечу: — Будьте умницей, расскажите.

— Благ-рю, — хмуро сказал Вилсон, прикуривая от собственного окурка. — Ну ладно, — произнес он решительно, и Аллейн опустился на тюк с шерстью.

Мистер Вилсон оказался лучшим рассказчиком, чем можно было ожидать. Правда, у него была склонность перескакивать с места на место, что затрудняло понимание, но с помощью Фабиана он справился. Картина рабочего дня в овчарне была, наконец, восстановлена.

Все в то утро находились в дурном настроении. У мистера Вилсона случился приступ гастрита, которому он был подвержен и который напомнил о себе в ту ночь. Без четверти два, когда они вернулись с танцев, его попросту скрутило, и остаток ночи он провел далеко не лучшим образом. Нет, в сарае ничего особенного не заметили. Как понял Аллейн, они были не в настроении что-либо замечать. Грузовик с фермы проколол шину, не доехав до ворот, и они решили оставить его там до утра. Они прошагали пешком около полумили, и действие выпитого значительно ослабело. Говорили мало, пока не поравнялись с овчарней, а тут внезапно между двумя стригалями вспыхнул спор о политике. «Я велел им заткнуться», — сказал мистер Вилсон.

Встать пришлось на рассвете. Небо было обложено тучами, и, когда Элби Блек пошел открывать овчарню, заморосило. Если бы дождь продолжался, это значило бы, что после стрижки овец, стоявших под навесом, люди будут в вынужденном простое, пока не обсохнет следующая партия. Это была последняя стрижка, и днем ожидался грузовик. Элби Блек хотел зажечь фонарь и обнаружил, что мальчишки не налили в него керосин, несмотря на его приказ. Он выругался и решил взять свечу, однако выяснилось, что она прогорела до огарка и так расплющилась, что фитиль утонул в воске. Он принес новую свечу, вытащил и выбросил огарок. К этому времени стало достаточно светло и без нее. Когда пришел сортировщик, Элби излил ему свои жалобы, и у мистера Вилсона, изнуренного недомоганием, развязался язык. Он рассердился еще больше, найдя, как он выразился, «колтун шерсти» в ларе № 2, которого не было накануне во время отбоя. Вся перепутанная, шерсть выглядела, как будто ее переворошили сверху донизу, а потом старались скатать, как положено.

— Шерсть распределяется в лари согласно качеству? — спросил Аллейн.

— Правильно. Она лежала в своем ларе. Я решил, что мальчишки забрались в овчарню, когда мы были на танцах, баловались и перепутали шерсть.

Однако мальчики энергично отрицали все обвинения. Они клялись, что заправили лампу и не трогали свечу, в которой воску оставалось еще футов на пять.

Явился Томми Джонс и натянул спецодежду, которая висела возле доски. Он попал ногой в разорванный шов, и дыра поползла дальше. Он немедленно обвинил Элби Блека, что тот пользовался его спецодеждой, которая была совсем новая. Элби Блек горячо отрицал это. Томми Джонс обнаружил несколько темных пятен на спецовке и сильно ругался.

Люди начали стрижку. Промокших овец собрали под навесом, чтобы они обсохли, пока же стригли сухих. Пришли Дуглас и Фабиан, обеспокоенные погодой. К этому времени почти все были в отвратительном расположении духа. Один из стригалей сильно порезал живот овцы, и Дуглас, оказавшийся поблизости, ступил в лужицу крови. «Ох, и ругался же он!» — добавил мистер Вилсон с видом знатока.

В этот момент появился Артур Рубрик, он шел с трудом и сильно задыхался. «И, — сказал мистер Вилсон, — хозяин почувствовал неладное и спросил у Томми Джонса, что случилось. Томми застонал, что все кругом как сговорились. Они стояли прямо у сортировочного стола».

— Можете ли вы припомнить их разговор? — спросил Аллейн.

— Могу, но там ничего такого не было.

— Пожалуйста, вы меня очень обяжете, мистер Вилсон.

— Ничего особенно не сказали. Томми Джонс иногда злится. В тот раз он сказал, что это не люди, а куча ленивых подонков.

— Что-нибудь еще?

— У молодого Клиффа была неприятность из-за бутылки с выпивкой. Миссис Рубрик отчитывала его за это. Томми это не понравилось, он жаловался хозяину.

— Что сказал мистер Рубрик?

— Он плохо себя чувствовал в то утро. Ему было совсем худо. У него был жуткий цвет лица. Он говорил очень тихо и все повторял, как это неприятно. Казалось, ему было душно, и он все порывался уйти. Руки у него тряслись. Короче, он был совсем плох.

— Чем это закончилось?

— Подошел молодой Дуг, капитан, — произнес мистер Вилсон с оттенком иронии. — Не в лучшем виде. В крови. Хозяина это совсем вывело из равновесия, и он резко сказал: «Какого черта вы тут делали?» Дугласу это не понравилось, он повернулся и вышел.

— Этот случай не занесен в протоколы.

— Я об этом не упоминал. Этот младший инспектор Джексон приходит ко мне в овчарню и ведет себя так, будто мы ему должны. Очень даже неразумно. «Я не хочу знать, что вы думаете. Отвечайте на мои вопросы». Отлично. Мы и ответили.

— Ну ладно, — миролюбиво сказал Аллейн.

— Нам неохота возвращаться к этому, — продолжал мистер Вилсон. — Мы были так же выбиты из колеи, как все. Вовсе не хочется об этом думать. Когда они допрашивали Джека Мерривезера — он прессовщик, его вообще начало рвать. Прямо на мою доску.

— Чем закончился приход мистера Рубрика?

— В конце концов, хозяину стало совсем худо. Мы вывели его на воздух. У него было с собой лекарство, он понюхал его, и ему вроде стало получше. Томми послал молодого Клиффа за машиной, и его отвезли домой. Он очень беспокоился, чтобы никто не узнал. Не хотел никого тревожить. Он был джентльмен, мистер Рубрик.

— Да. А теперь несколько слов о прессе. Он был оставлен в положении «посередине», и шерсть была уплотнена, но не спрессована. Так?

— Правильно.

— А как он выглядел утром?

— Я только взглянул на него. Джек Мерривезер ничего не заметил.

— Когда вы окончили стрижку?

— В тот вечер раньше шести. Мы остригли овец, которые ждали с ночи, а потом сделали перерыв. Свежие, которых пригнали, еще не обсохли. Затем стало солнечно, их снова выгнали. Все были злы. Молодой Дуглас заявлял, что овцы сухие, мы говорили, что мокрые. Тут появляется грузовик, и Сид Барнес, он водитель, начинает дуть в свою дуду и говорит, что они сухие. Ему бы побыстрей отделаться и махнуть в трактир до темноты. Я их всех приструнил, а к этому времени овцы и вправду высыхают, и мы начинаем по новой. Молодой Клифф слоняется по овчарне и вдруг пропадает, а отец злится, потому что не может его найти. В общем, славно.

Прозвучал свисток, и овчарня вновь зажила своей жизнью. Пять упирающихся овец вытащили из загона за задние ноги, мотор взвыл, костлявый человек подошел к прессу, поплевал на руки и нажал на рычаг храповика. Мистер Вилсон взял свою сигарету, кивнул и направился к сортировочному столу.

Аллейн наблюдал за работой прессовщика. Тюк прошивали, отодвигали и отправляли к двойным дверям, где стояли он и Фабиан. Короткий крюк подцеплял тюки. «Грузовик останавливается здесь, — размышлял Аллейн, — и тюки забрасывают в кузов. Пол вровень с грузовиком или даже чуть выше. Поднимать тюки не надо. Так же обстоит дело и на складе».

— Это прессовщик? Джек Мерривезер?

— Да, — отозвался Фабиан. — Именно ему так не хватало раковины в овчарне в определенный момент.

— Как вы думаете, не затошнит ли его от нескольких простых вопросов?

— Кто знает? Что вы хотите спросить у него?

— Использовал ли он один из этих крюков, когда перебрасывал роковой тюк?

— Щекотливый вопрос! — произнес Фабиан. — Даже мне стало не по себе. Эй, Джек!

Мерривезер отреагировал беспокойно. Не успел Фабиан закончить свое обращение, как прессовщик побледнел и уставился на Аллейна с выражением ужаса.

— Послушайте, — сказал он, — если б не война, я бы на эту работу не пошел. Я только из-за войны, а здесь не хватало рук. «Только не к тем рычагам! — сказал я мистеру Джонсу и Бену Вилсону. — Вы меня не вернете на Маунт Мун, если там тот же пресс». Они сказали, что пресс новый, и я сдался. Я пришел не потому, что хотел. Я и сейчас здесь против своей воли. Если меня начинают расспрашивать, сами знаете о чем, у меня все кишки переворачиваются. Мне делается плохо. Я думаю, мне никогда не оправиться. Вот!

Аллейн пробормотал что-то сочувственное.

— Делайте что хотите, — продолжал прессовщик строптиво, — я вам не дойная корова. Вам нужна сенсация, и вот приходят и задают дурацкие вопросы, а мне потом худо.

— Что касается меня, — поспешно сказал Аллейн, — я хотел бы уточнить всего одну подробность. — Он взглянул на крюк, который Мерривезер все еще сжимал красноватой веснушчатой рукой.

Прессовщик перехватил его взгляд. Пальцы разжались, и крюк грохнулся на пол. Он завопил.

— Я понял! Никогда! Его там не было. Я не притрагивался к ней крюком. Вот так! — И прежде чем Аллейн успел откликнуться, добавил: — Вы спросите, почему. Они сбросили крюк. В этом все дело. Умышленно, я думаю.

— Сбросили его? Крюк? Спрятали его?

— Верно. Нарочно. Заткнули его за балку вон там. — Он взволнованным жестом указал на дальнюю стену. — Тут два таких крюка, и вот что они с ними сделали. Тот угол темный, и я не мог их найти. Что я делаю? Злюсь на подметальщиков. Понятно. Они мальчишки, ну и озоруют. Наглые. Я их отчитывал накануне и думал, что они принесут крюк. «Или вы мне оба притащите, или я из вас душу вышибу!» — говорю я им. Ну, они отвечают, что знать не знают об этом, я, конечно, не верю, и мы расходимся. К этому времени лари полны, а мне и моему товарищу надо работать.

Аллейн подошел к стене. Он как раз мог дотянуться рукой до балки.

— Значит, вы перебрасывали тюки без помощи крюка?

— Верно. И не спрашивайте, не заметили ли мы чего. Заметили бы — сказали.

— Когда вы нашли крюки?

— Вечером, во время уборки. Элби Блек опять напустился на мальчишек, говоря, что они своей работы не делают, в фонарь керосину не налили и со свечой намудрили. Мы все смотрим вверх, где свеча и фонарь, и мой товарищ говорит, мол, что это там торчит, точно пара обезьян. А он высокий парень, вот он и подходит к стене и вытаскивает из-за верхней балки два крюка. Мальчишки говорят, что не знают, как они туда попали, и мы начинаем спорить, а тут еще Томми Джонс скандалит из-за того, что кто-то влезал в его штаны. Славный денек выдался, нечего сказать.

— Когда тюки, наконец, загрузили в машину… — начал было Аллейн, но Мерривезер сразу же испугался.

— Не надо с этим ко мне, — стал упираться он. — Я ничего не заметил. Я ее не трогал.

— Ладно, ладно, — миролюбиво сказал Аллейн. — Не трогали, не заметили… Не будьте таким чувствительным.

— Приходится считаться с собственным желудком, — мрачно заявил Джек.

— Боюсь, что вашему желудку придется это проглотить. Кто ставил клеймо на тюки?

— Молодой Клифф.

— А кто их зашивал?

— Я. Ну и что?

— Хорошо. С этого тюка вы начали. Шерсть в нем была утрамбована, но не спрессована. Вы спрессовали ее. Вы сказали полиции, что не заметили ничего особенного.

— Ну да, я бы заметил, если что не так.

— Я бы тоже так считал. Но вот, например, пол вокруг пресса…

— А что пол? — начал Мерривезер на повышенных тонах. Аллейн увидел, что руки его сжались. Он моргнул, песочные ресницы опустились, точно ставни, на светлые глаза. — А что пол? — повторил он менее свирепо.

— Я смотрю, какая гладкая у него поверхность. Он, должно быть, отполирован тюками. Это особенно заметно возле пресса, где тюки натирают, как полотер, когда их волокут к дверям. — Он бросил взгляд на ноги Мерривезера. — У вас обычные ботинки. Подошвы, наверное, стали просто зеркальными.

— Я этого не замечал.

— Это не столь важно. Вспомните, пожалуйста, в то утро, когда вы начали работу, был ли пол возле пресса таким, как всегда.

— Вроде бы… О, черт! Ведь и вправду!

— Что именно?

— Я тогда видел, но не заметил, если вы понимаете, что я хочу сказать…

— Да, вполне понимаю.

— Пол был в то утро не такой, как всегда. Он был, похоже, чем-то испачкан.

Встреча Аллейна с молодым Клиффом Джонсом происходила на фоне открывшегося из окна величественного вида плато, сверкающего в лучах дневного солнца. Аллейн невольно подумал, что его жене захотелось бы нарисовать этого мальчика, особенно ей понравилась бы игра света на его висках и под тонкими дугами бровей.

Он спросил:

— Не интересуетесь ли вы живописью так же, как музыкой?

Клифф моргнул и переступил с ноги на ногу.

— Да, — промолвил он, — мой друг неплохо рисует. То есть — я хочу сказать — не так много людей, которые…

— Я просто спросил вас, — продолжал Аллейн, — потому что подумал, что в музыке выразить этот необычный пейзаж едва ли не сложнее, чем в живописи. — Клифф быстро взглянул на него. — Я не разбираюсь в музыке, — добавил Аллейн, — но живопись мне ближе. Когда я узнал, что ваш конек — музыка, я немного растерялся. Вы хорошо играете?

Клифф вобрал голову в плечи:

— Возможно, да. Но я забросил музыку.

— Почему?

Клифф пробормотал нечто нечленораздельное, встретился взглядом с Аллейном и выпалил:

— Из-за того, что случилось.

— Понимаю. Вы хотите сказать, из-за противоречий с миссис Рубрик и ее убийства. Вы действительно думаете, что это что-то изменило? Я часто замечал, что, если артист здоров духовно, то даже негативный опыт пойдет ему на пользу. Но, возможно, это теория для непосвященных. Вероятно, у вас два пути к исцелению: ваша музыка и — он обвел взглядом вид в окне — все это. Вы выбрали пейзаж, не так ли?

— Меня не берут в армию.

— Вам нет восемнадцати, если не ошибаюсь? Меня и не возьмут. Глаза и ноги, — произнес Клифф, словно его оскорбляло упоминание об этом. — Армия исключена.

— Вы когда-нибудь пытались сортировать шерсть или хотя бы научиться этому?

— Я всегда держусь вне овчарни.

— Но ведь это доходная работа?

— Мне все равно. Лучше уйти в горы.

— И никакой музыки?

Клифф переминался с ноги на ногу.

— Почему? — упорствовал Аллейн.

Клифф закрыл лицо руками и покачал головой.

— Я не могу. Я же говорил, не могу.

— А как же вечер в проходной комнате? Ведь вы играли час или дольше на довольно разболтанном старом инструменте. Это было после инцидента с виски, не так ли?

Больше, чем от всего остального, острее, чем от воспоминаний о смерти миссис Рубрик, подумал Аллейн, Клифф страдал от упоминаний об этом эпизоде. Это был трагикомический пассаж. Возмущенный Маркинс у окна, звон расколотой бутылки и острый запах спиртного. Аллейн помнил, что в юности трагедии переживаются особенно болезненно, и сказал:

— Я хочу, чтобы вы объяснили этот случай, хотя должен вам напомнить — каждый совершает какую-нибудь мелкую оплошность, которой подчас стыдится больше, чем серьезного преступления. И вряд ли сыщется мальчишка, который за свою жизнь не совершил бы какого-нибудь мелкого воровства. Я могу добавить, что лично мне совершенно безразлично, хватило ли у вас глупости утянуть виски мистера Рубрика. Но я бы хотел знать, правду ли вы говорили, уверяя, что не крали его, и если да, почему вы не могли объяснить, как очутились в погребе.

— Я его не брал, — пробормотал Клифф. — Не брал я его.

— Клянетесь на Библии?

— Да. Перед всеми, — Клифф быстро взглянул на него. — Я не знаю, как это объяснить. Я думаю, вы не поверите.

— Я постараюсь, но было бы гораздо легче, если б вы объяснили, что вы там затевали.

Клифф молчал.

— Что-нибудь героическое? — поинтересовался Аллейн.

Клифф безмолвствовал.

— Потому что, — сказал Аллейн, — героические поступки порой очень препятствуют правосудию. Я имею в виду, если вы не убили миссис Рубрик, тогда вы умышленно, ради какого-то кумира, стараетесь замести следы. Возможно, виски тут вообще ни при чем, но откуда нам знать? Требуется внести ясность. Конечно, если вы убийца, тогда с вашей стороны очень мудро придерживать язык.

— Но вы знаете, что я не убивал, — сказал Клифф, и голос его замер. — У меня алиби. Я играл.

— Что вы играли?

— Баха, «Искусство фуги».

— Это — сложная вещь?

Аллейну пришлось долго дожидаться ответа. Клифф сделал два ложных старта, пробуя голос, пока не обрел дар членораздельной речи.

— Я ее освоил, — произнес он наконец.

«Странно, — подумал Аллейн, — почему он отрицает, что это сложная для исполнения вещь?»

— Я имею в виду, что нелегко исполнять эту вещь на плохом инструменте, — сказал он вслух. — Ведь пианино расстроено?

— Оно не такое уж плохое, — пробормотал Клифф и неожиданно встрепенулся. — Мой приятель из музыкального магазина приезжал сюда на несколько дней и настроил его. Оно не такое уж плохое.

— Но разве можно его сравнить с роялем в гостиной, например?

— Оно хорошее, — упорствовал Клифф. — Оно же стояло в доме до того — до того, как она купила рояль.

— Но вы, должно быть, тосковали по роялю.

— Нельзя иметь все сразу, — возразил Клифф.

— Почести, — сказал Аллейн, — и награды за концерты, не так ли?

Клифф неожиданно усмехнулся.

— Что-то в этом духе, — согласился он.

— Послушайте меня, — сказал Аллейн, — может быть, без дальнейшего нажима и дипломатических заходов вы сами расскажете мне историю разрыва с миссис Рубрик? Вы можете отказаться, конечно, как в случае с моими коллегами, и вынудить меня поступить, как они: выслушивать чужие версии о вашей ссоре. Знаете ли вы, что в полицейских протоколах два листа посвящены разным слухам о вашей ссоре с миссис Рубрик?

— Представляю себе, — свирепо сказал Клифф, — гестаповские методы.

— Вы действительно так считаете? — проговорил Аллейн серьезно, и Клифф задержал взгляд на его лице и покраснел. — Когда у вас будет время, я дам вам почитать руководство по работе в полиции. Вы сразу убедитесь, что вы в безопасности. Вы узнаете, что я не могу цитировать в суде ваш рассказ об отношениях с миссис Рубрик, за исключением ваших собственных показаний. Я прошу вас привести факты, чтобы я решил, имеют ли они какое-нибудь отношение к ее смерти.

— Не имеют.

— Прекрасно. Что это за факты?

Клифф наклонился вперед и запустил пальцы в волосы. Аллейн поймал себя на том, что он раздражен. «Но это реакция пожилого человека», — подумал он и вспомнил, что в юности какие-то эпизоды переживаются как трагедии. А ведь Клиффу еще нет восемнадцати, хотя с ним приходится разговаривать согласно кодексу. Он еще зелен и замкнут. Поэтому Аллейн взял себя в руки и приготовился вновь штурмовать немоту Клиффа. Однако не успел он вымолвить слово, как Клифф поднял голову и заговорил.

— Я расскажу вам, — промолвил он. — Как знать, может быть, мне даже станет легче. Но я боюсь, это длинная история. Видимо, все упирается в нее. В то, какой женщиной она была.