Убийство Деда Мороза

IV. ЗОЛУШКИНА НОЧЬ

Мальчика, который бросил первый в эту зиму снежок, звали Жюль Пудриолле. Он был сыном булочника Пудриолле, изображавшего чудовище во время праздничной процессии 6 декабря.

Снаряд попал в вывеску гостиницы «Гран-Сен-Николя». Папаша Копф выскочил из-за двери, потрясая кастрюлей.

— Я до тебя доберусь, вредитель недоделанный!

Его голову венчал великолепный белый поварской колпак. Жюль Пудриолле показал ему нос и закричал:

— Вы часом не кота Матушки Мишель варите, Папаша Простак?

— Шалопай! Поросенок неумытый! Уноси ноги, пока цел!

Мальчик пожал плечами, зажег сигарету и пошел к церкви, лепя новый снежок. Ему было пятнадцать лет. Над губой у него пробивался пушок, пока еще слишком короткий, чтобы закручивать усы. Пудриолле тайком пытался ускорить его рост, смазывая кремом, остатки которого ему дал ученик парикмахера, бессовестно утверждая, что это средство для ращения усов.

Афиша на окне ресторана возвещала, что вечером состоится

— Господин маркиз едва ли сможет спать сегодня ночью, — обратился папаша Копф к португальскому аристократу, пившему аперитив в ожидании обеда. — Молодежь будет петь и плясать до утра. Таков здесь обычай.

— Я очень люблю народные гулянья. В Португалии по традиции тоже весело справляют Рождество. — Маркиз осушил свой бокал и вышел.

Рядом с камином к стене было прислонено огромное буковое бревно — рождественское полено, которое зажгут к одиннадцати часам вечера. Из кухни доносился веселый гомон, там полдюжины женщин, болтая, хлопотали под началом госпожи Копф. Они ощипывали и опаливали над огнем цыплят, индюшек, уток и гусей. Залу ресторана украсили гирляндами. Две бочки с вином стояли на подставках. С потолка свисали окорока, колбасы, связки кровяной колбасы и сосисок. Это изобилие съестного создавало зрелище, греющее сердце и изгоняющее тоску.

— Да, прямо приготовления к бою, — сам себе сказал довольный папаша Копф. Он поспешно обернулся:

— О, здравствуйте, господин барон. Как ваши дела?

— Спасибо, Копф, очень хорошо.

Барон де ля Фай сел и заказал полбутылки вина, которое выпил, вопреки всем гастрономическим правилам, куря сигару. Копф вился вокруг него.

— Господин барон… Не окажете ли вы нам честь присутствовать на банкете? Разумеется, я вам оставлю уединенный столик. Соберется вся молодежь края. Тут будет, на что посмотреть.

Копф с огорчением увидел, что барон отрицательно покачивает головой, как вдруг это движение остановилось, а выражение лица барона из печального стало удивленным, из удивленного мечтательным, из мечтательного лукавым.

На пороге кухни появилась девушка с пепельными волосами. Рукава у нее были засучены выше локтя, а руки перепачканы тестом для блинов. Это была Катрин Арно. Она замерла, смущенная очарованным взглядом барона де ля Фай. Он улыбался, девушка решилась тоже улыбнуться.

— Знаете, папаша Копф, — весело сказал владелец замка, вставая, — я охотно приду на ваш ужин этой ночью, если мадемуазель Золушка согласится быть моей гостьей. Если она любит танцевать, мы будем танцевать! Вы согласны, мадемуазель?

Катрин залилась краской и спрятала за спину перепачканные ароматным тестом руки.

— Боже, красавица моя, до чего же хороши вы будете! Гораздо лучше, чем любая принцесса! Но постойте чуточку спокойно, козочка. Мне же надо сколоть платье.

Было чуть позже десяти часов вечера.

Три глубоких сундука, украшенные металлической окантовкой тонкой работы, стояли раскрытые. На паркете внушительной кучей лежали старинные платья, шуршащие, сшитые из муара, фая, бархата и дама́, или даже из еще более необычных материй, тканых золотыми нитями и расшитых шероховатыми на ощупь бусинами. Здесь были уборы, отделанные валансьенским кружевом, и кашемировые шали, цветастые шелковые платки и вуали, тоненькие, как паутинка, и большие шляпы с настоящими страусовыми перьями. Из сундуков, не открывавшихся уже многие и многие годы, пока служанка барона не вынула из них этих сокровищ, шел хрупкий запах прошлого и от него в душу закрадывались и печаль, и нежность.

Ком стоял у Золушки в горле, мешая дышать. Все было слишком прекрасно. Ее приключение походило на сказку. Пока служанка барона, напоминавшая старую фею, превращавшую пастушку в королеву, стоя на коленях, закладывала складки, вкалывая булавки, делая метки для необходимых переделок, девушка боялась внезапно проснуться в своей комнате на улице Трех Колодцев, на полотняных простынях и в простой рубашке.

Но нет! Это не было сном. Роскошные туалеты светских дам, какими были мать, бабушка, прабабушка барона де ля Фай, вполне реальные, лежали, извлеченные на свет специально для того, чтобы ныне живущая девушка выбрала из них одно и надела на бал. И каждое из этих чудесных переливчатых платьев словно завлекало, шепча: «Меня, меня! Выбери меня!» Как будто, пролежав так долго во мраке сундуков, они мечтали еще раз облечь гибкое тело, подчеркнуть молодую теплую упругую грудь, шуршать вокруг стройных ножек, качаться в движениях вальса, блеснуть — платья тщеславны как женщины! — блеснуть еще раз при свете, пусть даже всего лишь при свете масляных ламп папаши Копфа!

Служанка пронзительно закричала:

— Господин барон! Идите скорее…

Барон большими спокойными шагами пришел из столовой. Он был поражен. Перед его удивленными глазами очаровательная герцогиня, словно сошедшая со старинного портрета, поворачивалась, показывая наряд из прошлого века, трогательная в своей грациозности и застенчивости, драгоценное видение в бледном свете, шедшем сквозь затуманенные окна.

Уперев руки в бока, довольная собой, служанка тихо смеялась, упиваясь удивлением хозяина.

— Ну как, господин барон? Удачно?

— Она очаровательна!

Шутя, барон шагнул вперед, широким жестом снял шляпу, махнув ею по полу, поклонился и поцеловал руку озадаченной Катрин. Девушка пробормотала несколько неразборчивых слов.

— Теперь туфельки, — сказал барон. — У вас маленькая ножка, мадемуазель Золушка. Я думаю, они обе поместились бы на моей ладони. И все же я не уверен, что вы сможете надеть бальные туфельки, которые носила моя матушка до свадьбы. Это не хрустальные башмачки, как в сказке, но они тем не менее очень красивы.

Барон вернулся в столовую. Там был и еще кое-кто: человек в красной накидке. Дед Мороз пришел несколькими минутами раньше. Он сидел за столом, на котором стояли бутылка вина и два стакана. Каждый год, завершая свой обход, он заходил в замок. Барон передавал ему конверт со своим вкладом на расходы по детскому празднику и предлагал стакан вина.

— Ну как, мой храбрый Корнюсс, в этом году мортефонские дети хорошо себя вели? Надеюсь, что ничего серьезного не пришлось заносить в вашу книжку?

Гаспар Корнюсс покачал своей большой краснолицей головой в парике и поскреб подбородок под длинной фальшивой бородой.

— Ох, господин барон, всегда одно и то же! Куча грешков, но, слава Богу, без злого умысла!

— А как здоровье?

— Спасибо, Гаспар Корнюсс пока еще крепок. Ну, может, сегодня слегка ноги тяжеловаты и в голове шумит… Черт, ведь случай какой… Чокаешься направо, налево… Повадился кувшин по воду ходить…

— По воду!.. Хороша водичка, Корнюсс! Но как бы там ни было, я вам желаю еще долго «ходить по воду».

Барон наполнил стаканы. Фотограф влажными глазами нежно разглядывал вино.

— Бог даст, я надеюсь еще много раз совершать рождественские обходы. Меня только огорчает, что каждый год в один и тот же день я стучу в дверь замка, но не могу задать здесь пресловутый вопрос голосом Деда Мороза, поглядывая на маленького господина под столом: «Хорошо ли себя вели в этом доме?» Вы понимаете? Простите, что я позволяю себе говорить вам это. Я всего лишь глупый старик, но говорю от всего сердца.

— Вы хороший человек, Корнюсс. К сожалению, вряд ли я вас скоро порадую. У меня нет ни малейшего желания жениться. Ваше здоровье!

На пороге возникла служанка.

— Здравствуйте, Гаспар Корнюсс. Извините, господин барон, я нашла одну туфельку вашей покойной матушки, она подошла — можно подумать, ее специально шили для мадемуазель Катрин, но я не могу отыскать вторую. Но ведь все башмаки были в одном месте?

Барон поднял бровь:

— Пропала туфелька? Но, Огюста, это в порядке вещей.

— Как это, в порядке вещей, господин барон?

— Но послушайте, Огюста, в сказках всегда так бывает. У нас здесь Золушка, которую я повезу на бал. А если меня не подводит память, у Золушки есть обыкновение терять туфельку, когда она едет на бал.

— Может, это и в порядке вещей, господин барон, но непонятно, куда делась туфелька.

Церковь еще не была освещена. Лишь на уровне плит пола находился источник мягкого света, перед которым мелькал порой силуэт ризничего или мадемуазель Софи Тюрнер — ясли. От электрических ламп, расположенных под соломой, на которой якобы покоился сын Божий, казалось, что они охвачены огнем.

Аббат Фюкс, завершавший в ризнице последние приготовления, пребывал в радостном настроении. Каппель же, наоборот, казалось, нервничал. Он поднялся в комнату на втором этаже и выглянул из окна. Снег, падавший крупными хлопьями до восьми вечера, рассеял сумерки бледным светом. Ризничий спустился вниз и попытался немного прибрать, но мысли его были заняты другим. Он то оборачивался на сейф, то подходил к двери и прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. На площади дети обстреливали снежками снеговика, отмечая каждое попадание громкими криками удовольствия.

— Знаете, Каппель, — сказал священник, — у нас будет прекрасный праздник, и я думаю, все пройдет хорошо.

— Надеюсь, господин кюре.

— Да, да! Все пройдет замечательно, — подтвердил священник, поглаживая двумя пальцами свежевыбритые щеки.

Неожиданно Каппель выскользнул наружу…

Со второй половины дня маркиз де Санта-Клаус не покидал окрестностей церкви. Он то заходил внутрь и ненадолго садился, размышляя о чем-то; то кружил перед домом священника, то и дело посматривая на него; то прохаживался по саду, заложив руки за спину.

Около четверти одиннадцатого он открыл калитку, но не стал звонить в дом, а обогнул здание и быстро зашагал по аллеям сада. Пронизывающий ветер вскоре заставил маркиза спрятаться под навесом. Он присел на тачку кюре и, вынув из портсигара сигарету, зажал между зубами. Однако не прикурил. Облокотившись о колени, упершись подбородком в ладонь, он упорно вглядывался в сумерки. В какой-то момент пальцы его сжались — он услышал легкие шаги… слишком легкие.

«Вот и ты, голубчик», — подумал он, поднося руку к карману, где лежал браунинг.

Шаги приближались. Маркиз уже мог бы их сосчитать.

«Не горячись! Не нервничай! — уговаривал он себя. — Итак, даю ему еще четыре шага… четыре шага, потом включаю фонарь, наставляю пистолет и требую у этого приятеля свидетельство о рождении».

В ту же секунду он отскочил в сторону. Инстинкт, более надежный, чем рассудок, предупредил, что его расчеты ложны, что опасность ближе, чем он воображает.

Рефлекс сработал, но слишком поздно. Маркиз почувствовал невыносимое жжение в правом виске, в мозгу словно вспыхнула молния, и он потерял сознание.

Через несколько минут у него уже был кляп во рту, его старательно связали, накрыли пустыми мешками и привязали к одному из столбов навеса…

Блэз Каппель вошел в ризницу, весело насвистывая гимн:

— Что такое? Что такое? — спросил слегка шокированный аббат Фюкс.

— Простите, господин кюре, просто я вспоминаю о том, что вы мне только что говорили.

— О чем?

— Что все пройдет замечательно.

— Надеюсь.

— Я уверен в этом, господин кюре. Я поразмыслил и согласен с вами. Я напрасно портил себе кровь. Голову даю на отсечение, все пройдет превосходно.

Кюре бросил на ризничего озадаченный взгляд, отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и заключил:

— Да услышит вас Бог, мой добрый Каппель.

— Уж если Бог не слышит своих ризничих, — громогласно заявил внезапно возникший из темноты человек с внушительной фигурой, — то нам, бедным грешникам, лучше уж молчать. Настаивать было бы бесполезно. Как считаешь, звонарь?

За этим удивительным заявлением последовал взрыв смеха.

— Ну-ну, дорогой Хаген, поуважительней к святому месту! — мягко упрекнул священник.

Мясник пришел ради детского праздника. Стараниями мадемуазель Софи Тюрнер все было уже готово в зале наверху. На елке висели игрушки и горели пятьдесят крошечных свечек. Вокруг клавира стояли рядом с сестрой ювелира двенадцать нарядных ребятишек. На скамейках тихо переговаривались родные. Послышался скрип калитки, шум заполнил сад, люди быстро собирались.

— Добрый вечер, господин кюре!

— Добрый вечер, друзья. Скорее поднимайтесь…

Зала заполнялась. Здесь присутствовали мэр Нуаргутт, доктор Рикоме, папаша Копф, парикмахер, аптекарь, само собой, Каппель, и другие… Вместе пришли почтальон и полевой страж Виркур, который пристроился поближе к шкафу, где хранилась накидка Деда с Розгами, которую ему вскоре предстояло надеть.

— Смотри-ка, — прошептала одна из девушек на ухо соседке. — Золушка запаздывает.

Кюре произнес короткую праздничную речь и вернулся в ризницу. По знаку мадемуазель Софи Тюрнер дети запели провансальский ноэль:

Гаспар Корнюсс в своей красной накидке шел к церкви. Его сильно качало, глаза горели, он был пьян. Он постучал еще в четыре или пять дверей и низким голосом задал сакраментальный вопрос:

— Здесь хорошо себя вели в этом году?

— Да, да, Дед Мороз! Очень хорошо…

Фотограф вынужден был прислоняться к двери, чтобы сделать вид, что будто записывает в книжку.

С ним чокались, а потом забавлялись, наблюдая зигзаги, которые Корнюсс выписывал, удаляясь.

— Ну, набрался парень. Здорово он под мухой. Хотя меньше, чем два года назад. Тогда-то он был совсем готов.

Добравшись до ризницы, фотограф забеспокоился, не опоздал ли.

— Нет, Корнюсс, вы как раз вовремя. Дети еще поют.

Кюре вынул раку из сейфа.

— Корнюсс, не правда ли, она хороша?

Фотограф сложил руки.

— Вы еще спрашиваете, господин кюре!

Он приблизился, отошел, вновь приблизился, обошел кругом раки, вдруг начал косить, потер глаза и, наконец, тяжко вздохнув, посмотрел на аббата Фюкса.

— Господин кюре, — выдохнул он, — я падший человек.

— Как?

— Я полное ничтожество.

— Корнюсс, да что с вами, наконец?

— Я опять слишком много выпил, господин кюре. Я недостойная личность.

— Право! Я не буду, конечно, вас хвалить, но… этот грех не смертелен! Случай… Такой день… Не надо так огорчаться! Тем более, что в общем-то, если мне не изменяет память, каждый год бывает примерно… такая же история! Главное, вы чувствуете себя в состоянии прилично осуществить сейчас свой выход наверху. Было бы слишком неприятно показать детям пьяного Деда Мороза!

— Не в этом дело, господин кюре. Рака…

— Что? Рака?!

— Они не блестят!

— Что не блестит?

— Алмазы! Я не вижу их блеска. Это дурной знак. Говорю вам, я слишком много выпил.

Аббат Фюкс вздрогнул. Он всмотрелся в один камень, повернул раку, всмотрелся в другой.

— Я недостойный человек.

— Замолчите, несчастный, — яростно бросил священник. — Вы чудовищно напились. Бриллианты…

Он вновь с подозрением склонился над ракой. Когда он выпрямился, на лбу его выступили капли пота, а лицо побледнело. Он зажег свечу и провел ею рядом с камнями. Корнюсс тупо смотрел на его действия. Он увидел, как кюре вдруг поставил свечу, обхватил лоб руками и пробормотал:

— Боже мой! Я думаю… Я думаю, что… Ох!

Аббат Фюкс прислонился спиной к шкафу. На лице его появилось выражение тоски и недоумения. Он схватил фотографа за плечи.

— Корнюсс, ради Бога, не двигайтесь отсюда. Никому не позволяйте прикасаться к раке и никому ни слова о бриллиантах. Я сейчас вернусь. Главное, ни слова! Вы поняли меня?

— Да, да, господин кюре, — отвечал тот, слегка отрезвев от удивления и волнения. — Что случилось?

Не отвечая, кюре бросился наружу. Он пересек сад, прошел улицу и площадь так быстро, как только позволяли ноги. Он добежал до магазина ювелира и застучал в ставни, глухим голосом зовя:

— Макс Тюрнер! Макс Тюрнер!

Ювелир вооружился лупой. Но она ему не понадобилась — хватило одного взгляда. Он горестно произнес:

— Фальшивые! Камни фальшивые! Это «стеклышки». Оба эти «бриллианта», вместе взятые, стоят пятьдесят франков. Кроме того, посмотрите на золотые зубцы. Их разжали, а потом грубо загнули обратно.

У аббата Фюкса вырвалось сдавленное рыдание.

Наверху дети пели:

Пели колокола. Перезвон возвещал жителям Мортефона и соседних деревень праздник Рождества Христова. Он отозвался радостью в ушах Блэза Каппеля, но кюре слышал в нем печаль похоронного колокола.

Первой заботой аббата Фюкса было попросить ювелира и фотографа хотя бы временно молчать о краже бриллиантов. Как обычно, Дед Мороз торжественно появился в зале, получил из рук Человека с Сумкой детские письма, простил мелкие прегрешения, о которых ему сообщил Виркур, переодетый в Деда с Розгами, и удалился. В тот момент, когда аббат Фюкс ставил на алтарь оскверненную раку, Каппель ему сообщил:

— Господин кюре, для большей безопасности я договорился, что у нас будет восемь «стражей святого Николая» вместо четырех.

По традиции раку выставляли на всю рождественскую ночь. Четверо добровольцев из числа жителей Мортефона, известных своей высокой нравственностью, дежурили сменами по двое. В этом году смена должна была состоять из четверых.

— Хорошо, Каппель. Очень хорошо…

Выражение лица священника напугало ризничего.

— Господин кюре, вам нехорошо? Хотите, я сбегаю за доктором Рикоме?

— Нет. Бесполезно.

Аббат Фюкс сделал несколько шагов вокруг ризницы, и вдруг почувствовал, что груз молчания слишком тяжел для него. Он повернул к Каппелю расстроенное лицо.

— Нам не нужны стражи, мой бедный друг.

— Что это вы говорите?

— Бриллианты украдены. Те, что на раке, фальшивые. Стекла! Как говорит Тюрнер, пятьдесят франков за оба.

— Но постойте, господин кюре… Это невозможно! Когда и как…

— Одному Богу известно! С шестого декабря я ни на минуту не расставался с ключами. А шифр замка сейфа знали только я и монсеньор. — Его охватило негодование. — Этот Санта-Клаус! Я его даже не нашел, хотя он должен быть здесь, на страже. Я ему так верил, полностью положился на него. И стоило монсеньору вызывать его издалека? Это шарлатан, а не сыщик.

— Сыщик?.. Так это был сыщик…

Каппелю чуть не стало плохо.

— Ох! Почему же вы не предупредили меня, господин кюре? Видя, как этот человек шарит повсюду, я решил, что у него дурные намерения. Примерно с час назад я застал его в засаде в саду. Ну и я… я ударил его ходулей по голове, связал и заткнул рот кляпом. Я-то думал, что провел блестящую операцию.

Отчаяние ризничего было настолько очевидно, что кюре ни словом не упрекнул его.

— Скорее, Каппель! Нужно развязать этого человека и оказать ему помощь. Бог мой! Надеюсь, что вы его ранили не опасно.

На лбу маркиза де Санта-Клаус выросла огромная шишка, и он испытывал стреляющую боль.

— Вы можете гордиться своей работой, Каппель, — с гримасой сказал он. — Моя задача состояла в предотвращении кражи. Теперь же она будет заключаться в том, чтобы найти вора, а, главное, бриллианты. Это не так просто, но бывали случаи и посложнее. Господин кюре, вплоть до нового приказа, полное молчание. Надо будет потребовать от ювелира и Корнюсса, чтобы и они придержали языки. Вы, разумеется, не хотите волновать жителей, с другой стороны нелепо было бы вводить в курс дела полевого стража. Наконец, лучше, если вор не узнает, что нам известно о замене камней. Спокойно читайте свою мессу. Пусть «стражи святого Николая» всю ночь стерегут два стекла, и доверьтесь мне. Но… отец Каппель, больше никаких ударов ходулями, не так ли? Для ризничего у вас, пожалуй, слишком тяжелая рука.

Вдали видно было, как прямо над землей загорались звезды. Они рождались на земле, возникали из глубины леса. Группами по несколько штук они, подчиняясь медленному течению, стекались к Мортефону. Это удивительное зарождение звезд отвечало колокольному перезвону. Каждая новая звезда означала, что крестьянин, окруженный семьей, направляется в церковь с фонарем в руке.

Каппель, стоя у окна в зале над ризницей, искал другую звезду — небесную. Ему не давала покоя фраза из старой рукописи:

Полуночная месса была великолепна. На нее собралось большое число детей из деревень. Многие видели раку впервые. Матери склонялись к ним и шептали:

— Посмотри на камень, который так блестит, Жако. Такого красивого ты нигде не увидишь… Никто здесь не сможет сказать, сколько он стоит, кроме, может быть, господина Тюрнера.

Копф с большим подъемом запел: «Полночь, христиане…»

Читая молитвы, аббат Фюкс старался сосредоточиться на смысле произносимых им текстов. Но снова и снова в голове его звучала фраза ювелира: «Стекла! Пятьдесят франков за оба!»

Священник страдал. Сердце у него болело и неистово колотилось; он боялся приступа. Один раз сердцебиение уже заставило его прервать службу. Удрученный, со смятенными мыслями, бедный аббат поднимался и спускался по ступеням алтаря, вставал то справа, то слева от дарохранительницы, постоянно чувствуя искушение поднять глаза на «стекла», которые «сияли» на уровне его лба.

Певчие весело вынесли требник, церковные сосуды, радостно звонили в колокольчик, и в то же время от предвкушения грядущей вечеринки у них уже текли слюнки.

Окружив мадемуазель Тюрнер, сидевшую за клавиром, примерно двадцать мальчиков и девочек пели ноэли.

— Только бы продержаться до конца! — повторял себе аббат Фюкс.

Перед полуночью он принял настойку со спартеином.

В «Гран-Сен-Николя», запершись в своей комнате, маркиз де Санта-Клаус прикладывал к пылающему лбу ледяные компрессы. Постепенно боль отпускала.

Внезапный громкий звук литавр, совпавший с наступлением часа ночи, заставил его подскочить.

— Слышите! Оркестр! Месса закончилась! — воскликнула госпожа Копф. — Женщины, скорее, готовьтесь…

Действительно, служба завершилась. Прихожане медленно расходились из церкви, где остались лишь несколько набожных женщин и «стражи святого Николая». Они следили взглядом за аббатом Фюксом, который освободился от ризы и церковного облачения и теперь гасил свечи вокруг алтаря.

Жители собрались на площади. Месье Вилар стоял во главе выстроившихся оркестра и хора. По своему обыкновению, он любезно ждал, пока из церкви выйдет последний человек и закроет за собой дверь. В тот же миг, по взмаху руки учителя, оркестр, поддержанный хором, энергично вступил с «гражданским ответом»:

Блэзу Каппелю, наводившему порядок в зале для собраний, даже не хватило духа возмутиться, как это бывало обычно. Он думал о том, что без его злосчастного удара ходулей кражи бриллиантов не произошло бы, и ужасно раскаивался.

— Ах! — вздыхал он. — Если бы я смог найти Золотую Руку, господин кюре утешился бы.

С последним ударом тарелок люди стали быстро расходиться с площади по натопленным домам, где треск горящих поленьев смешивался со звуками лопающихся каштанов и зерен кукурузы, и где от накрытых столов поднимались соблазнительные запахи. Всеобщее веселье распространилось по городу. На улицах и улочках было полно смеющихся людей. Подростки запускали петарды. Юноши в бумажных шапках жандармов, держась за руки, преследовали девушек, окружали их и не давали вырваться. Из глубины длинных проходов без предупреждения выскакивали размалеванные ряженые. Открывались обе створки, закрывающие подвал: из-под земли медленно поднималась бочка, ее выкатывали на покрытый снегом тротуар, и дверцы затворялись. Все кругом словно кричало: Кутеж! Выпивка! И столько было света, что глаза слепли.

Катрин Арно побежала в замок надеть свой туалет светской дамы былых времен. В конце концов старая Огюста отыскала пропавшую бальную туфельку. Одевание было долгим, но зато какое преображение! Казалось, что фея прикоснулась волшебной палочкой к одному из скромных одеяний маленькой швеи, превратив его в роскошный туалет. И важный хозяин замка, нежно смотрящий на Катрин, не из волшебной ли сказки он явился?

У Золушки вдруг передернулось лицо. Волшебная сказка? Нет. Причуда… Каприз угрюмого барона. Ничего больше. И завтра… завтра…

Завтра? Что ж, завтра Золушка сядет у окна между клетками со своими канарейками, возьмет наперсток, иглу и ножницы и снова будет шить униформы для деревянных солдат, вот и все. Но сегодня, по крайней мере целый вечер она будет самой красивой и кавалером на балу у нее будет настоящий дворянин…

Когда розовая от смущения и удовольствия, Катрин Арно появилась под руку с бароном де ля Фай в «Гран-Сен-Николя», в просторном зале, полном пирующих, установилась глубокая тишина. Катрин чувствовала, что все смотрят на нее. Ее почти пугал собственный успех. Она выискивала взглядом среди собравшихся дружеские лица. Заметив Хагена и Виркура, сидевших рядом, она улыбнулась им и рассеяла оцепенение, напавшее на всех; шум голосов и жующих челюстей возобновился с удвоенной силой.

На столике, отведенном барону, госпожа Копф поставила вазу с цветами вереска, подснежниками и несколькими очень поздними розами. Она постелила скатерть в большие квадраты, поставила тарелки тонкого фарфора и хрустальные бокалы. Папаша Копф торжественно принес в ведерке со льдом бутылку рейнского вина и наполнил бокалы до половины. Барон весело посмотрел на Золушку поверх поднятого бокала; взволнованная, она в ответ подняла свой.

Бал должен был открыться в половине третьего утра. И, прежде чем оркестр заиграл первый вальс, пирующие попросили спеть папашу Копфа. Эльзасец обладал приятным баритоном. Все знали об этом и каждый год его обязательно просили петь. Он слабо посопротивлялся, но потом согласился с одобрения барона. Его лучшим номером была довоенная патриотическая песня — он запел «Легионера».

Затем, к великой радости собравшихся, он во весь голос исполнил другую, очень удававшуюся ему песню, которую подхватили хором с известных строк:

После этого крикуны «распели» песни о еде и выпивке, в которых говорилось о колбасах и тушеной капусте, пенистом пиве и игристом вине. Бутылки мирабелевой водки пошли по кругу.

Потом кто-то среди здравиц попросил спеть Катрин. Сначала, засмущавшись, она отказалась. Но барон прошептал ей на ухо несколько слов, девушка встала и запела свежим, гибким голоском:

Конец песни потонул в громе аплодисментов. Между тем начался бал. Барон поднялся, и круговорот первого вальса увлек маленькую швею в объятиях хозяина замка…

И прошел еще час, прежде чем в «Гран-Сен-Николя» ворвались два пятнадцатилетних подростка — Жюль Пудриолле с приятелем. В эту ночь они получили «боевое крещение» — много пили и курили, и вышли на улицу под предлогом размять ноги, на самом же деле потому, что головы у них кружились и к горлу подкатывала тошнота. Но сейчас они совершенно протрезвели, на их побелевших лицах застыло испуганное выражение.

Только что закончился танец, пары не расходились, ожидая следующего. И в относительной тишине один из подростков крикнул сдавленным голосом: «Деда Мороза убили!»