Учитель из Меджибожа

В ГОСТЯХ У САМСОНА МУДРОГО

У него было вполне благозвучное имя — Самсон. Но в Меджибоже его называли не иначе, как Самсон-бекер — Самсон Мудрый… По какой, спросите, причине? Очень простой!

Где же, скажите на милость, видано, чтобы в Меджибоже оставили человека без прозвища?

Иным, бывало, давали здесь такие, что хоть камень на шею — уши вяли и душа стыла! С таким прозвищем приходилось прятаться, — на улицу нос не высунешь. А его называли просто Самсон Мудрый, или Самсон — пекарь, хлебопек. Бекер…

Почему, хотите знать, бекер, что в переводе означает пекарь?

Не потому, упаси бог, что он был лгуном. А ведь в Меджибоже испокон веков о брехуне говорили: «О, этот бекер — пекарь — печет ложь, как бублики!..» У старого Самсона не было такой слабости — лгать. Наоборот, он этого терпеть не мог!

Ни он, ни отец, ни его дед никогда не лгали. Они в местечке были людьми почитаемыми, работали до седьмого пота, короче говоря, потомственные пекари, кормившие хлебом и булочками, не говоря уже о бубликах и крендельках, чуть ли не полместечка.

Этим и славились.

Можно смело сказать, что из всего рода старого пекаря этот слыл чуть ли не самым добрым весельчаком, отзывчивым и работящим человеком! Что и говорить: местная знаменитость! Без него никакие новшества не начинались и не кончались! Не было такого события, в котором не участвовал бы Самсон!

Не проходило митинга, собрания, чтобы он не выступил с речью. Никто здесь не помнит солидного спора или крупного конфликта местного значения, который разбирался бы без участия этого мудрого соседа.

К его слову все прислушивались. Это, как утверждали, голова! Иные говорили, что у Самсона светлейшая совесть. И живи он не где-нибудь в захолустье, не в маленьком местечке Меджибоже, который славился своей древней историей, старинной крепостью да знаменитыми мудрецами, а в большом городе, его сразу бы избрали судьей, а возможно, и повыше! Правда, немного мешало то, что он не был очень силен в грамоте.

Уже сказано, что у него обнаружилась масса достоинств. Но самое главное — а это качество, вы должны знать, в Меджибоже очень ценилось, — он славился как шутник и острослов, под стать самому Гершелэ из Острополья…

Случалось, печь закапризничает, и ни хлеб, ни булочки не получаются, как ему хотелось бы, и покупатели начинают крутить носом, но он не падает духом. В таких случаях его выручали шутки и остроты. Он всегда и во всех домах считался желанным гостем. Мог даже завалиться нежданно-негаданно посреди ночи к кому-нибудь из соседей и сесть пить чай на два-три часа. Ни одна свадьба, ни одно торжество в местечке не обходились без него. И если на свадьбе не было бадхена, то есть свадебного шутника-затейника, никто не расстраивался. Знали, если присутствует пекарь, никакой другой балагур не нужен!

Обожали этого человека и стар и млад. Да и как могло быть иначе, скажите на милость, если все выросли здесь в полном смысле этого слова на его хлебах! Все вынуждены были прибегать не так к нему, как к его булочкам и кренделькам.

Самсон постоянно стоял на своем. Он говорил:

— Зачем вам больше, меджибожский житель не мой до тех пор, пока мать кормит его своим материнским молоком. Но едва только отлучила от груди, сей гражданин немедленно переходит на мое полное попечение, на мои хлеба!..

Старик отлично знал, что именно каждый едок любит. И какой у каждого человека аппетит.

Малыши, у которых только-только зубки прорезались, к примеру, обожали бублички с маком. Школьники любили есть пухленькие крендельки и пышные булочки с сахаром. Старики поедали несметное количество калачиков, французских булочек. Балагуры-извозчики, значит, сапожники, портняжки и грузчики — тем подавай добрую краюху ржаного хлеба.

И на все это он был большой мастер, как, впрочем, и его предки, черт их не возьми!

Кто из пекарей Меджибожа и всей округи мог сравниться с дядей Самсоном? Да, пожалуй, никто!

Было время, когда он владел собственной, правда, небольшой, пекарней — наследство от отца и деда. Упаси бог, не пользовался он чужим трудом! Работали у печи и желобов только его дети и жена.

Это была в своем роде эдакая артель. Но когда кустарные заведения вышли из моды, старый пекарь со своей оравой перешел в кооперацию.

Из-за конфликта со старым знатоком хлебопекарского ремесла в Меджибоже дело ничуть не пострадало. Булки от этого не стали ни хуже, ни лучше, ни свежее, ни черствее!

Заведение Самсона оставалось таким же, как прежде. Правда, оно теперь называлось не частной пекарней, а почему-то филией.

Так дело тянулось до начала Отечественной войны. В первый же день погасли печи.

Старый пекарь в неизменном колпаке и фартуке, с загорелым лицом и добрыми глазами, окруженными сетью морщинок, стоял на пороге филии и грустно наблюдал, как молодые ребята, простившись с родными и близкими, с котомками за плечами спешили в военкомат.

Глубокое горе появилось в глазах пекаря. Он чувствовал, что предстоит многое пережить… Так неожиданно обрушилась фашистская лавина на страну. Сбросить бы с плеч пару десятков лет, и он тоже пошел бы на войну вместе с молодыми парнями. Тоже подставил бы плечо, чтобы скорее разгромить ненавистного врага, мерзкого Гитлера с его кровожадной сворой.

Но что долго говорить. Вместо фронта старого пекаря с семьей отправили далеко на Урал, и там он кое-как прожил эти тяжелые годы. Но как только услышал, что Красная Армия приближается к Бугу, отправился с женой в обратный путь.

Один бог ведает, с какими трудностями добрался он до местечка и как пережил то, что застал дома после изгнания оккупантов.

От улицы, где он жил, осталась груда камней. А ведь там старик провел свои лучшие годы. После недолгих поисков он нашел полуразрушенный домишко, привел его в божеский вид и постепенно свил себе новое гнездо.

Самсон один из первых вернулся домой из эвакуации.

Годы были уже не те, и здоровье не такое, что прежде. А ведь в свое время он легко поднимал два мешка муки и бежал с ними на крутую горку, где стояла его пекарня. Л еще раньше, в молодости, мог взвалить на плечи еще больший груз и, встретив соседа, остановиться с ним на полчасика потолковать о жизни и политических делах…

Да, водилась когда-то силенка. А теперь?..

Теперь ему уже нелегко даже принести пару ведер воды из колодца. Но, несмотря на это, все же трудился день и ночь. Знал, что, кроме него, некому работать. Кто же все в доме сделает? Может, те, что лежат в земле за местечком?

Вскоре он и печь сложил. Пока восстановят здесь большую пекарню-филию, придется ему изготовлять хлеб и булочки для прибывающих и для тех, кто чудом уцелел, особенно для возвратившихся с войны солдат.

Частенько старый пекарь, надев свой видавший виды пиджак, помятый картуз и взяв толстую суковатую палку, отправлялся на станцию встречать поезд. У него могли не только узнать все новости Меджибожа, но также находили уголок, чтобы пожить несколько дней, пока подыщут какое-либо жилище.

Нельзя сказать, что много знакомых земляков он встречал на станции. Возвращались издалека одиночки. Многие, узнав, что осталось от Меджибожа, застревали в пути, устраивались в других местах. Приезжали отдельные семьи, которые эвакуировались в страшные первые дни войны, вернулись некоторые с фронта, инвалиды из госпиталей. Старик радушно их встречал, помогал первое время чем только мог. Всем прибывшим радовался будто родным, оказывал посильную помощь.

Очень поседевший пекарь совсем было пал духом. По несколько дней ни одна душа сюда не приезжала, словно Меджибож навсегда забыт богом и людьми. От этого становилось тяжело на душе. Боже, какое это когда-то было веселое местечко! Кажется, во всей округе не бывало так шумно, как здесь! Никто, кажется, так не умел смеяться, радоваться, шутить, как эти люди. Кто здесь не рассказывал бесконечные истории и анекдоты, смешившие до колик даже самых мрачных людей! Какие парни и девчата тут жили! Какие забавные балагуры-ремесленники попадались на каждом шагу! И как ни было горько на душе людям, никто не падал духом, не склонили головы, продолжали шутить всем бедам на зло!

А теперь?

Сердце разрывалось! И он часто повторял, глядя на страшные руины, поросшие бурьянами:

«Меджибож, Меджибож, что с тобой стряслось. Где твой смех? Кто придет теперь поднимать тебя из руин? Откуда возьмутся руки, которые излечат и придадут местечку былую красу и раздолье? Кто будет петь веселые песни, кто будет плясать на свадьбах, о которых здесь уже давненько позабыли?!

Что с тобой сталось, столица мудрости и смеха целого края, столица Балшема и Гершелэ из Острополья?!

Кто тебя возродит? Городок со славной историей, где жили в дружбе и согласии и трудились рядом веселые мастеровые — украинцы, евреи, русские, поляки… Они вместе радовались и горевали, плакали и смеялись… И вот ворвались сюда фашистские палачи и смели все на своем пути, оставив лишь массовые могилы. Ни женщин, ни детей, ни стариков, никого, гады, не пощадили! Проклятые, во что превратили эти звери в человечьем облике некогда чудесное местечко!»

Но Самсон не прекращал ездить на станцию в ожидании людей с Большой земли. Может, встретит кого-нибудь из знакомых, друзей, их детей, внуков. Расстрелянных уже не дождешься. Но те, которые успели выехать отсюда в глубокий тыл, и ребята, ушедшие на фронт, пусть не все, но хоть некоторые ведь наверняка вернутся! Как может быть иначе? Разве человек способен забыть свой родимый угол? Если не навсегда, то хотя бы на время, а приедут! Хотя бы для того, чтобы проведать могилы родных и близких, расстрелянных и замученных…

Тех, кто вернется, он встретит с распростертыми объятиями, как сыновей и дочерей. Только бы приехали, да поскорее. Он ведь не может жить без людей — помрет от тоски и скуки!

В один из таких дней старый пекарь стоял в ожидании поезда на станции, опершись о свою суковатую палку, и размышлял о жизни.

Подошел запыленный, задымленный поезд, и из одного переполненного вагона вышел на платформу стройный военный с худощавым лицом, русыми волосами и выразительными светло-голубыми глазами, в которых затаились глубокая боль и горечь.

Старый пекарь сквозь треснутые стекла очков внимательно всматривался в молодого человека, на котором ладно сидел офицерский мундир без погонов. Лицо пекаря сморщилось под острыми лучами солнца; брови в удивлении поползли вверх. Он медленно приблизился к незнакомцу, уставился на него долгим, пытливым взглядом. И наконец сказал:

— Шолом алейхем, здравствуйте… Могу поклясться — вы чем-то мне знакомы! Очень напоминаете одного хорошего человека! Дай бог память… Вы часом не наш, меджибожский житель?

Тот раскатисто рассмеялся:

— Что вы, дядя Самсон, разве меня не узнаете? А я вас отлично помню… На ваших булочках, на вашем хлебе я тут вырос… Часто вспоминал…

— Погоди, погоди… — Старик взял за рукав приехавшего, заглядывая внимательнее ему в лицо. — Дурная моя голова!.. Так вы же наш, местный! Чтоб я так видел свою жену, как я знаю вас! Вы часом не сын Френкиса, который когда-то работал на цукроварне и умер от чахотки?.. Вы же этот, как его, внук, наследник Гершелэ из Острополья, чтоб я так жил! Алик? Илья!..

Лицо старого пекаря расплылось в радостной улыбке. Он обнял земляка, осыпая его поцелуями. Потом отошел на пару шагов и вновь впился в него добрыми глазами, в которых засверкали слезы радости.

— Разбойник мой! Какое счастье, что я вижу тебя живым, здоровым! — вытирая узловатой рукой набежавшие слезы, продолжал старик. — Ты, как я вижу, вернулся с войны? Какая умница, что приехал к нам, в Меджибож! И какое счастье, что ты мог отомстить фашистской своре! Знал бы я, что таким вырастешь, я бы тебе тогда дарил гораздо больше булочек и бубличков! Какое счастье, что я тебя вижу… Мало наших вернулось с войны!.. Ушло так много чудесных ребят, а приходят одиночки… И мои ребята не пришли. Кто знает, где сложили они свои головы!..

Илья смотрел на старика, но слушал его рассеянно. То, что перед глазами лежала его родная земля, переполняло сердце волнующим трепетом, радостью и горечью. Он ждал: может, старик что-нибудь скажет ему о матери, сестрах. Но, как на грех, тот говорил о чем хотите, только не о том, что волновало его больше всего.

И это мучило Илью.

На привокзальной площади столпились люди в ожидании трофейного скрипучего автобуса, который ходит, как ему заблагорассудится, к тому же, чаще стоит, ремонтируется. И Самсон, умудренный житейским опытом, сказал гостю, что пешком они доберутся скорее, чем этаким малонадежным видом транспорта.

Спешить особенно было некуда, и оба направились домой пешком. Думали: если их догонит автобус — подсядут.

Старый пекарь не принадлежал к той категории людей, которые любят рассказывать грустные вещи и растравлять собеседнику раны. Он не хотел, чтобы гость из его уст узнал страшную трагедию его матери и сестер… Это для Ильи было слишком тяжело. И он решил привести его к себе в дом, чтобы тот немного отдохнул с дороги. А уж на следующий день он проводит его в соседнее село Ставницу, что по ту сторону Бужка, неподалеку от старой крепости. Там живут Иван Заренко и его жена, которые длительное время прятали у себя в подвале и в лесу мать и сестер Алика. Они ему расскажут все подробно.

Старый пекарь привел земляка домой, уступил ему свой угол, предложил отдохнуть, умыться с дороги. Поставил на стол свежих булочек собственной выпечки, чтобы тот вспомнил свои детские годы. Но Илья наотрез отказался от всего этого, поблагодарил за гостеприимство. Отдыхать и есть он пока не хочет, первым долгом пройдется в село, к Заренко, а уж после вернется сюда.

И никакая сила не смогла его удержать.

Он отправился к крепости, повернул к мосту через Бужок, шел быстро, словно какая-то невидимая сила гнала его.

Что, Самсон Мудрый проводит его туда, пойдет с ним, укажет путь к Заренкам? Зачем же? К дому старого пасечника он найдет дорогу с закрытыми глазами. Сколько раз на день в детстве бывало бегал туда к мальчишкам дядьки Ивана? Ведь он дружил с его тремя малышами и в школу с ними ходил, «воевал» рядом на крепостных стенах. Столько воспоминаний связано у него с сынишками пасечника!

И не только ребятишки дружили, но также их родители, частенько помогали друг другу.

К дому пасечника Илья не шел, а бежал. Нетерпение гнало его туда. И вот отгремели быстрые шаги на деревянном мосту, Илья свернул к узенькой гористой дорожке, ведущей к обрыву, под самым лесом. Он увидел знакомую хату и густой садик.

Сердце неистово заколотилось. Его ожидает встреча с людьми, которые видели все своими глазами, прятали, спасали… И не спасли…

Должно быть, это будет для него самая тяжелая встреча. Надо собраться с силами, взять себя в руки, набраться мужества.

С трепещущим сердцем подошел он к знакомому низенькому плетню. Двор был пуст. Никаких признаков жизни — ни коровы, ни коз, ни кур, которыми когда-то изобиловал этот уголок. Широкая дубовая дверь хаты была наглухо закрыта. На окнах не красовались, как обычно, горшки с вазонами, цветами…

Что это? Где же хозяева? Почему здесь так запущено, так пусто? Осторожно постучался в окно, но ответа не последовало. Попробовал открыть дверь — она была заперта на засов.

Илья посмотрел на огненный закат, ладонью загородив от заходящего солнца глаза. Вечерело. У кого бы спросить, куда девались Заренки и живет ли кто-нибудь здесь вообще?

И все же, если хорошенько присмотреться, тут видны кое-какие признаки жизни. Люди ушли на работу? Стало быть, скоро вернутся.

Илья отошел в сторонку и прилег на траву.

Ему не пришлось долго ждать. Издали послышались тяжелые шаги, донесся глухой кашель. Илья вскочил с места, подошел к калитке, посмотрел на извилистую дорогу, терявшуюся в густых зарослях кустарника.

Иван Заренко от неожиданности и изумления остановился, всматриваясь в незнакомого военного. Долго глядел на него, стараясь угадать, кто это. Сперва ему почудилось, что вернулся с фронта кто-то из его троих ребят. Но сразу понял, что ему лишь почудилось…

Старуха испугалась, увидев во дворе человека в военном. Тоже решила, что это кто-то из ее хлопцев, но, взглянув на притихшего мужа, смолкла.

Все же подошла ближе, уставилась на неизвестного. И вдруг вскрикнула не своим голосом, бросилась к нему:

— Алик! Алик! Вернулся! Слава богу!

Она обняла гостя, целуя его и громко плача.

— А ты, старый, стоишь… Не узнал? Это же сын Френкиса!

Иван Заренко совсем смутился. Ну, конечно, Алик! Тот самый…

Он подошел к нему, поздоровался, трижды расцеловались. И проговорил простуженным голосом:

— Ну, Алик, богатым будешь! Если б не моя старуха, так и не признал бы!

Лицо его озарилось добродушной улыбкой, он не мог наглядеться на этого стройного офицера, не находил для него нужных слов. А старуха, все еще вытирая слезы, сказала:

— Чего же мы стоим на пороге? Пошли в хату!.. Уж не взыщи, Алик, дорогой, что в доме такой беспорядок… Знаешь, на работу уходим чуть свет, а возвращаемся поздно. В этом наша радость… Ничего не хочется, и жить не хочется… Нету моих сыновей… Мы вот ходим по земле, а хлопцев нету.

— Будет, старуха, не надо плакать… — сказал пасечник. — Погляди, какой славный гость у нас!.. А помнишь, Алик, как я тебя, бывало, стаскивал с наших яблонь?.. Знал бы, что вырастешь таким, плохого слова не сказал бы. Давай в хату! В самом деле, чего мы тут стоим? В ногах правды нет… Немного покалечило тебя там? Ну, слава богу, что хоть таким вернулся! А от наших сыновей ни слуху ни духу. И бог знает, что там с ними… Давно нет писем… Очень давно…

Жена тем временем открыла дверь, вошла в хату, сняла со стены большую застекленную рамку с множеством фотокарточек и протянула гостю.

— Посмотри, Алик, может, помнишь наших хлопцев? Может, где либо встречал?..

Илья бережно взял рамку в руки, пристально всматриваясь в знакомые лица друзей детства, и уныло покачал головой: «Ну, как же, ну как же не помнить! Вот они, стриженные молодые солдаты с напряженными лицами как по команде „смирно“». Такие карточки в точно таких же позах можно увидеть в каждой сельской хате. Конечно, Алик хорошо помнит всех троих сыновей тетки Дуни и Ивана, Сколько добрых воспоминаний связано с этими парнями! В детстве целыми днями пропадали среди бурьянов, в крепости, воевали на ее мшистых стенах…

Заренки взволнованно и пристально следили за каждым движением гостя, хотели услышать из его уст, что он встречал где-то на военных дорогах сыновей. Но тот скорбно молчал. Нет, не довелось видеть. Фронт растянулся на тысячи километров, шла такая жестокая война… Редко встречались те, с которыми дружил в детстве.

Поймав на себе взгляды Ивана и его жены, Алик опросил:

— А письма давно были?

— Очень давно… — вытирая слезы, сказала она. — Уже после прихода наших получили мы на двоих похоронки, а на Миколу бумажку, что пропал без вести…

Все трое молчали. Алик все еще не выпускал из рук рамку. Слова тетки Дуни причинили ему боль. Он не знал, как утешить, что сказать добрым людям.

— Пропасть без вести, — после мучительной паузы проговорил Алик, — это еще ничего не значит… На меня тоже пришла такая бумажка… А остался жив… Теперь только и разбираются, что к чему. Такая убийственно страшная война была, могли случиться всякие ошибки. Многие возвращаются, и ваши хлопцы, бог даст, вернутся…

— Дай бог, дай бог! — поддержал Иван Заренко, снимая куртку, взглянул на старуху. — Ну, баба, чего стоишь? Такой гость к нам пришел, а ты мешкаешь. Угощай, чем бог послал… Проголодался, небось, Алик, да и я за компанию перехвачу. А еще чарку мы с ним выпьем ради такого случая…

— Ой лышенько, совсем забыла… Я сейчас! — прервала она его, подошла к миске, сполоснула руки и бросилась к печи.

Иван Заренко ласково смотрел на гостя, и большие темные глаза его блестели от радости.

— Как я рад, что вижу тебя!.. Слава богу, что вернулся… Такой дорогой гость!.. Знал бы, что ты приедешь, по дороге прихватил бы бутылку казенки. — Поднявшись со скамьи, он направился к старому кованному железом сундуку, достал большую пузатую бутыль. — Но не беда! Это тоже не хуже!.. — усмехнулся он. — Самогонка… Крепче казенки…

Поставив на стол бутыль и три граненых стаканчика, он стал нарезать хлеб.

— Да, ради такой встречи полагается выпить… Всем досталось в этой проклятой войне, — после паузы произнес старик. — Много горя выпало на нашу долю. И за что только господь бог разгневался на нас? Таких людоедов послал на нашу голову… Никому не было житья. Люди просили себе смерти. Тебе там, Алик, было сладко, а нам здесь… Помнишь нашу хату, все было! Ограбили, гадюки, все подчистую. Никакой живности не оставили! Дважды таскали меня и старуху на расстрел. Из автоматов палили над нашими головами. «Скажи, старый швайн, — орали на меня и били смертным боем, — скажи, где твои сыны-выродки? В армии или у партизан? Не скажешь, погибнешь, как собака!» Да… Отбили у меня легкие, помирать собрался. Сам не знаю, как выжил… Разве все расскажешь?

Он сильно закашлялся, побагровел, с трудом овладел собой.

Старик не сводил глаз с молчаливого, удрученного гостя. Прекрасно понимал, чего Алик ждет от него, но не мог решиться поведать страшную историю гибели его матери и сестер.

Он наполнил стаканчики самогонкой, сильно отдававшей свеклой, притронулся краешком стакана к стаканчику гостя. И, нахмурившись, проговорил:

— Ну, Алик, за нашу встречу и за помин души тех, кто не дожил до дня погибели супостата Гитлера и его чумного войска… Баба, а ты что же? И ты с нами… Садись!

Он залпом выпил, скривился, вытер ладонью влажные губы, подкрутил порыжевшие усы, долго качал головой, вздыхал, глядя на опечаленного гостя.

— Да, было времячко, будь оно проклято!.. Вспомнишь, и — волосы дыбом. Бог знает правду. Я и моя старуха жизнь свою отдавали, лишь бы спасти Малку и сестер твоих, Алик. Но что могли мы поделать, когда сами находились в аду, и топор занесен был все время над нашими головами… Фашистские гицели сидели на шее и не давали вздохнуть… Когда эти каты ворвались в местечко, они учинили дикий погром, не щадя никого — ни детей, ни стариков. Грабили, избивали смертным боем, убивали. Через педели две пришел приказ всем евреям Меджибожа, окрестных сел и местечек собраться со своими пожитками на площади. А кто не придет — расстрел на месте. Шли слухи, что в большой город вывезут их, там будут они жить и работать. Что поделаешь, несчастные шли по приказу. Разве кому могло прийти в голову, что безоружных женщин, детей, стариков, калек будут расстреливать? Кто же мог поверить, что фашисты в тысячу раз хуже диких зверей? Вот и собрались. А их уже поджидала толпа фашистских палачей с автоматами и пулеметами. С ними были и их псы с белыми тряпками на рукавах — полицаи.

Увидел я, как гонят несчастных, и сердце мне подсказало, что плохо им будет. Сказал я об этом своей Дуне, и мы побежали с ней к Малке… Запыхался я и говорю твоей матери: «Послушай, Малка, не верь этим гадам, будто бы поведут вас на станцию, чтоб отправить на новое местожительства Гады нам готовят одно местожительство, раньше вам, потом нам… Это палачи гонят вас на смерть, Малка, поверь мне, возьми дочерей и бежим ко мне! Мы вас спрячем, как сумеем, будем спасать. Только не иди туда». А Малка обняла твоих испуганных сестренок, заплакала и сказала: «Нет, куда все паши, туда и мы! Как бог даст…» — «Что ты, — говорю я ей, — не видишь разве, как бог печется о вас. Был бы он на самом деле, этот бог, разве допустил бы такой разбой!» А Малка отвечает: «Они же люди тоже, фашисты, не станут убивать невинных женщин и детей. Разве их не матери породили? Нет у них жен, детей?» — «Нет, — говорю, — их народили не матери, а сатана! Это пришли людоеды, которые пожирают детей. Нет у них бога в сердце. Беги с нами, Малка, мы вас спасем».

Тогда моя Дуня зарыдала, упала Малке в ноги, умоляет идти к нам. Что, мол, с нами будет, то и с вами. И мы схватили Малку, дочерей и огородами, бурьянами убежали к нам. Мы с жинкой в погребе сделали для них хорошее убежище, набросали туда всего, носили им кушать, воду, а на ночь забирали в хату спать… Да, страшное время, будь оно проклято! Мы аж сюда слышали, как расстреливали людей возле меджибожских ям. К нам доносились плач и крики несчастных. Сердце разрывалось… Живых, раненых засыпали вместе с убитыми. Из этих страшных ям только нескольким чудом удалось спастись, мужики ближних сел укрыли их у себя. Рассказали, как все было…

А через несколько дней начались облавы. Фашистские прощелыги и полицаи шныряли по бурьянам, по развалинам, искали, — может, кто еще уцелел и прячется… Пришли и ко мне, перевернули все вверх дном. Стали меня и старуху избивать смертным боем, зубы повыбивали, но мы молчали… Первая туча прошла. Слава богу. А твои сидят там, в убежище своем. А я всю ночь стоял у окна, прислушивался, дежурил, значит, — не идут ли снова супостаты. И так, дорогой мой, бог не даст соврать, прошло несколько месяцев. А потом опять начались облавы. Искали партизан и военнопленных. Шарили по всем закоулкам. У кого находили кого-нибудь, тут же всех расстреливали, а хаты сжигали. И мы с жинкой ушли в лес к черту на рога, так далеко, куда ни одна птица не залетала. Приготовили схрон, перевели туда маму и сестренок, носили им харчи, одежду и все, что нужно было. Когда начались морозы, мы их опять к себе взяли. Днем в погребе, а на ночь вон там, видишь, на теплой печи. И так мы все вместе мучились, жили в вечном страхе, по держались. Каждый день видели смерть перед глазами. Делились скудным куском хлеба, бог не даст соврать, я говорю правду. А полицаи и немцы дышать не дают. Каждый раз лазят сюда, отбирают? последнюю краюху хлеба, избивают. И знай одно спрашивают: «Где твои сыновья-бандиты?» Они думали, что хлопцы мои в партизанах и появляются у меня. В одних рубахах оставили нас. Знаешь, что я тебе скажу, Алик… Я каждый день просил для себя смерти, а она, как на грех, обходила десятой дорогой…

Старик опять натужно закашлялся, схватился за грудь. Отдышавшись немного, подошел к большой бочке в углу, напился холодной воды.

— Да… Вот так больше двух лет мы со старухой прятали, спасали Малку и твоих сестренок. И верили, что кое-как доживем до того дня, когда прогонят супостата. Зимой у нас, а летом уводили в лес. Каждый раз подыскивали им другое укрытие, чтобы полицаи не напали на след. Да… А в последнюю осень, когда наши уже были совсем близко и мы даже слышали грохот дальнобойной артиллерии, случилась беда. Немцы отступали и все больше свирепели, убивали и палили все, что встречалось на их пути. Вот тут-то и задержались отчаянные фашистские головорезы СС. Идти к твоим в лес стало очень опасно, надо было немного повременить, чтобы на след гады не напали. Сидели мы здесь, как в тюрьме. Что я говорю — в тюрьме, как в живой могиле, носа не высунешь. А там в лесу случилась беда. И должно ж было так статься, чтобы младшая сестра твоя заболела сыпняком. Горит огнем. Пропадает. А чем ты ей поможешь в лесу? Но мать остается матерью во время всех опасностей. Она обо всем тогда позабыла и пустилась спасать свою дочь от беды. В одну из глухих дождливых ночей завернула больную в тряпье и понесла в местечко. И старшая — тоже с ними. Прямо дьяволу в зубы… В ту же ночь задержал их эсэсовский патруль… Ну, а из тех кровавых лап кто мог спастись? Погнали всех троих к ямам, где были убиты люди Меджибожа, и пристрелили. Не дожили всего лишь две недели до прихода наших… Две недели! Если б не заболела твоя сестренка, мы сегодня сидели бы все вместе за этим столом. Но что поделаешь. Не суждено, дорогой сынок…

Старик вытер слезы. Увидел заплаканные глаза гостя и опустил голову:

— Горе, горе… Что поделаешь, сын, надо крепиться… Им уж ничем не поможешь. Мертвых не воскресишь… Как со своей старухой не можем воскресить наших сыновей, так и ты не можешь своих… Пухом им земля…

Выпив остаток самогона, он добавил:

— Времена настали! Родители переживают своих детей. Что может быть страшнее? А мне и жинке моей тоже тяжко… Мы даже не знаем, где упокоились кости наших сыновей…

Илья сидел с опущенной тяжелой головой и чувствовал, как в жилах стынет кровь от горя и боли. Рассказ старого пасечника потряс его до глубины души. За все время не проронил ни слова. Поднявшись с места, он подошел к раскрытому окну, долго всматривался в извилистую тропинку, ведущую к погребу и дальше, — к чернеющему лесу. Все старался представить себе, как по этой дорожке еще недавно шли скорбные, обессиленные мать и сестры. Вот она, та дорога, по которой уходили они от смерти и не ушли…

Он все еще молчал, борясь с душившими его слезами. Сколько смертей повидал за эти четыре года войны и никогда не плакал, а теперь не мог удержаться, прижался головой к косяку и зарыдал.

Придя немного в себя, неторопливо подошел к старику, обнял его и тихонько проговорил:

— Спасибо вам, дорогой Иван Петрович, спасибо, что у вас такое доброе сердце! И вам, тетя, спасибо. Низко склоняю голову перед вашим благородством. Спасибо вам за все хорошее, что сделали вы для моей матери и сестер… Я этого никогда не забуду. Сколько жить буду — не забуду…

Старый пасечник поклонился гостю и махнул рукой:

— Что ты, сын, за что же благодарить. Ничего такого мы не совершили… Только то, что нам совесть подсказывала. Делали так, как любой обязан был сделать… А если б с нами случилось такое, разве твои оставили бы нас в беде? Мы ведь люди, не звери!

— Конечно, дядя Иван… Понимаю…

— Ну, коли понимаешь, так незачем и благодарить. По сей день мучает меня совесть, что не смог уберечь твоих. Подумать только, каких-нибудь двух недель не дожили они до светлого дня освобождения! Какая судьба! Может, чего-то не досмотрели мы со старухой. Но бог свидетель, жизни своей не жалели ради матери и сестренок…

Заренко поднялся, отодвинул стаканы, остатки закуски и велел жене одеться.

— Куда ты собрался, Иван? — испуганно спросила она.

— Что значит куда? Пройдем с Ильей к тем могилам. Склоним головы перед прахом целого местечка… Нарежь цветов, баба, на могилу возложим…

Тронутый благородством и добротой старого пасечника, Илья оправил на себе гимнастерку. Молчаливые, скорбные, пошли они в ту сторону, где возвышались зеленые холмы.

Долго стояли все трое на краю огромной впадины, смотрели на красные гвоздики, брошенные к подножью страшной братской могилы. Сильный ветер растрепал свежие лепестки, — казалось, что это кровь замученных и расстрелянных людей…

Илья еще долго стоял с поникшей головой над обрывом, потом поднял заплаканные глаза. Тяжело вздохнул и, оглянув всю пустынную площадь, отошел к дороге. Сердце чуть не разорвалось. Представил себе, какая страшная трагедия разыгралась здесь четыре года тому назад. Не удалось ему сполна отплатить палачам за их страшные преступления. Нет на свете такой кары, какую заслужили фашистские палачи!

Почувствовал себя маленьким, слабым, немощным перед страшной трагедией, разыгравшейся здесь, укорял почему-то себя, что не смог защитить людей, которые встретили тут свой последний час, не смог спасти от палачей любимую мать и сестер, когда их гнали на смерть.

Так стояли они трое в этом пустынном безмолвии и тишине. Убитые горем, что они могли сказать друг другу? И скорбное молчание заменило им слова.

А женщина, вытерев слезы, подошла ближе к краю обрыва, стала аккуратнее укладывать цветы, которые ветер пытался унести в поле…

Было уже совсем темно, когда возвращались домой, простившись со священным уголком, где погребены сотни казненных палачами граждан маленького Меджибожа, городка, который умел шутить, смеяться, кажется, лучше, чем люди всей округи.

Шли домой подавленные, опустив голову, словно испытывали в чем-то вину перед жертвами. А ветер усиливался, нагоняя грозовые тучи, и вскоре хлынул дождь, холодный, колючий. Ветер завывал, а убитому горем солдату казалось, что это слышится плач матери и сестер, замученных и расстрелянных в той страшной могиле. И еще казалось ему, что эту скорбную музыку он уже будет слышать до конца дней.

Илья проводил своих задушевных друзей, которые стали ему во сто крат дороже, роднее, — Ивана Заренко и его добрую жену тетку Дуню — до их старенького домика, распрощался с ними сердечно, нежно, как с родной матерью и отцом. Они просили его остаться заночевать — куда, мол, пойдет в такой дождь, в такую непогоду. Но он не мог. Он должен был хоть несколько часов побыть наедине с самим собой, своей совестью, невыразимой болью. К тому же Илья дал слово старому пекарю Самсону Мудрому вернуться. Пообещав своим добрым друзьям и завтра, и послезавтра, и все дни, что он здесь пробудет, непременно заходить к ним, он под проливным дождем направился в местечко, на улочку, где его ждал старый пекарь.

Ветер и дождь неумолимо хлестали по лицу, но Илья шел не торопясь. Тяжелые думы не покидали его.

Стояла глубокая ночь.

В комнате старого пекаря чадила коптилка. Хозяин крепко спал одетый. Долго, значит, выглядывал своего гостя. И уснул беспробудным сном. На столике стоял остывший ужин. Илья страшно устал, словно проделал путь в тысячу верст. Терзало душу то, что он пережил и передумал за эти несколько часов. Не заметил, что еще больше поседел за это время. В самом деле, за эту поездку, за все, что в тот день пережил, казалось, он постарел на двадцать лет.

На цыпочках, чтобы не разбудить старика, Илья подошел к приготовленной для него постели и вытянулся во всю длину, заранее зная, что уснуть не сможет не только сегодня, но и много, много ночей подряд…

В таинственном мерцании коптилки сверкали треснутые стекла очков старого пекаря. Добрая улыбка бродила по его лицу, по извилистым морщинам. Илья хорошо знал: если бы проснулся теперь Самсон и увидел, что гость не притронулся к еде, особенно к свежим булочкам, он пожурил бы его и напомнил мудрое изречение Гершелэ из Острополья: «Душа человека, который ложится спать без ужина, всю ночь витает среди пустых горшков на кухне…» И Илья ответил бы ему: «Да, дядя Самсон, это давнее изречение нашего Гершелэ из Острополья уже утратило свое значение и звучит иначе: „Отныне душа моя и днем и ночью не перестанет витать над могильными ямами и ярами и навсегда забудет о покое…“».

Погруженный в свои тяжелые думы, Илья, уставясь в потолок, лежал с открытыми глазами. И хотя испытывал сильную усталость, спать не мог. Он даже не заметил, как проснулся старый пекарь и, заметив нетронутый ужин, расстроился. А затем, увидев гостя в одежде, покачал головой, но ничего не сказал, как бы боясь нарушить его сон. Взглянув на часы, старик вскочил с лежанки, пошел разжигать печь.

Как бы там ни было, первым долгом он обязан выпекать хлеб и булочки для ребятишек. Они утром откроют рты: корми! Пока кооперация развернется и начнет снабжать всех хлебом, пройдет еще немало времени. Значит, покамест он, Самсон Мудрый, потомственный пекарь, будет кормить их сам. А потом он навсегда погасит печь и скажет: хватит, пора мне, люди добрые, на пенсию уйти, на заслуженный отдых! Самсон Мудрый всю жизнь стоял на своем посту, и, пока не придет ему смена, — пусть это будет филия, которая возьмет из его рук лопату и станет к печи, — он не уйдет, как не уходит с поста самоотверженный воин-солдат.

Илья смотрел со своей койки на быстрые движения старого пекаря, — как ловко он орудует возле большого корыта с тестом, и как деловито сажает хлеб в раскаленную печь, как торопится, чтобы это добро вовремя поспело! Старик работал красиво, с упоением, испытывая в своем славном труде истинное наслаждение. Илья не спускал с него глаз, следил за его легкими и привычными движениями, видел, как сверкают глаза старого мастера, стоящего у пылающей печи. Кажется, вот такими глазами смотрят ученые люди на свои открытия, свершенные для человечества.

И он думал о мудрости, о жизни.

Несколько дней провел Илья в своем родном местечке, разбитом, опустошенном, со значительно уменьшившимся населением. Но все же это была его родина, любимый уголок, к которому отныне будет он всегда приезжать хоть на время. Сколько жить ему суждено, не устанет он приходить сюда — к этим страшным могилам, к старому пекарю, Ивану Заренко и его жене — для того, чтобы с этими добрыми и душевными людьми найти утешение в своем неизбывном горе.