Учитель из Меджибожа

К ЛЮБИМОМУ ГНЕЗДУ

Перед воинами нынче распахнута вся необъятная страна. Она была в руинах, израненная, истерзанная бомбами и снарядами и с нетерпением ждала солдат, которые вернутся с войны и возьмутся за мирный труд, начнут восстанавливать, поднимать все из пепла. Надо поскорее залечить тяжелые раны и сделать Родину еще краше, богаче, сильнее.

Многие в его положении теперь задумывались — к какому берегу пристать, как начинать жизнь сызнова. Только Илья не задумывался. Он был влюблен в свое маленькое гнездышко и верил, что судьба от него еще не отвернулась, что совершится чудо, и, возможно, встретит он любимую мать. Должно быть, старушка ждет его, хотя на письма ни одна живая душа не откликнулась…

Он все же отгонял от себя мысль, что никого дома не застанет. Сердце было преисполнено верой, хотя внутренняя тревога не оставляла ни на минуту.

В новом офицерском мундире, в скрипучих, только со склада сапогах, с шинелью на руке и солдатским мешком за плечами, опираясь на палку, покинул он госпиталь. Оживленная гурьба врачей, сестер, выздоравливающих, которые с первого дня полюбили этого жизнерадостного, душевного парня, провожала его до трамвая. Долго не отпускали, пожимали руку, обнимали, целовали, желали большого счастья в жизни.

Вокзал шумел, как потревоженный улей. Тесно, яблоку негде было упасть. У касс толпились эвакуированные, спешившие в родные края. В зале ожидания стоял галдеж, плакали, шумели дети. Везде военные, инвалиды. С нетерпением люди выглядывали нужные поезда, хотелось поскорее попасть домой.

Каждый понимал, что там, куда они так спешат, еще не сладко. Где прошли фашистские орды — остались одни руины, горы кирпича и щебня. Придется все начинать сначала. Но это никого не останавливало. Властно манили к себе родные очаги. Взывали камни, от которых никто не отказывался и не забывал. Как нельзя позабыть родную бедную и больную мать, так нельзя изгладить из памяти любимый уголок, где ты родился и вырос, ликовал и плакал, где вместе с радостью познал много тревог и горечи…

И Илья рвался домой всей изболевшей, истосковавшейся душой.

В шумном, набитом до отказа, насквозь прокуренном вагоне он встретился с такими же, как сам, демобилизованными, которые спешили на Украину, в подольский край. Быстро перезнакомился с ними и подружился.

Бесконечной казалась дорога, поезд сутками простаивал в тупиках, на запасных путях, и никто не мог в точности сказать, когда его пропустят дальше. Те, кто мог бегать, торопились на остановках за кипятком, и кое-как гуртом утоляли жажду, делились последним сухарем, куском сахара, махоркой. И как ни было тут, в вагонах, тесно и неудобно, радость скорой встречи с любимым краем, с родными и близкими делала это мучительное путешествие волнующим. Никто не замечал, что поезд плетется, долго стоит на переездах, не чувствовал ни духоты, ни жесткости полок. Отдыхали строго по очереди, по неписаному закону: «Спи скорее, браток, подушка нужна следующему…».

Киев встретил людей нежным, летним утром, посвежевшим, вымытым после прошедшего накануне обильного ливня. От волнения у Ильи сильно забилось сердце. Неужели уже прошло четыре года, как покинул он Киев? Четыре года! И каких! Снилось ли ему, что он еще вернется когда-нибудь в этот прекрасный город, — ведь даже страшная война и тяжелые раны, нанесенные фашистскими варварами, не смогли отнять у него красоту и величие!

Здесь он должен покинуть обжитый, тесный и прокуренный вагон, проститься со спутниками, с которыми сдружился в дороге, здесь ему придется пересесть на другой поезд, чтобы доехать до родного Меджибожа.

Но тут он узнал, что придется ждать несколько часов. Это его обрадовало. Он пройдет на Мариинскую, может, застанет кого-нибудь из родственников, узнает о судьбе матери, сестер. Оттуда он, конечно, пройдет на Тургеневскую… А вдруг обнаружатся какие-нибудь следы, узнает адрес своей девушки или ее родных?

Все надо начинать с поиска.

На забитом пассажирами, заваленном тюками, мешками, чемоданами перроне, где несколько его спутников остановились в ожидании другого поезда, Илья Френкис оставил свои немудреные пожитки — солдатский мешок, шинель — и выбрался из толчеи на привокзальную площадь.

Он еще с трудом ходил, но как бы то ни было, непременно отправится по знакомым адресам. Как человек обрадовался, услышав неуверенный звон трамвая, правда, переполненного пассажирами. Как-нибудь втиснется туда. Еще его знаменитый земляк Гершелэ из Острополья когда-то говорил, что гораздо лучше плохо ехать, чем хорошо идти… Приятнее, когда колеса под тобой крутятся, нежели топать пешком.

Вспоминая простые истины, он сидел в своем тесном углу.

Худо-бедно, но ехали. Правда, не так, как в былые времена, ибо каждый раз куда-то исчезал ток и вагону приходилось стоять, выжидая у моря погоды. Но это не смущало Илью, ибо все-таки он ехал, а не шел пешком. К тому же оставалось еще достаточно времени до поезда, а самое главное — рядом толпились добрые соседи, с которыми удавалось переброситься словечком, шуткой… Частые остановки и стоянки трамвая давали хороший повод для острот.

Все-таки доплелся до знакомой остановки, к месту, где когда-то жил добрый и веселый дядюшка! С тревожным сердцем вошел Илья в большой, теперь пустынный двор с разбитыми и полусожженными домишками и флигелями. Только лишь полуодичавшие кошки, испуганно глянув на незнакомого человека, юркнули в развалины.

Он стоял, прислонившись к стволу обгоревшего дерева, и с горечью глядел на этот пустынный, заросший бурьяном двор. Хотел уже было повернуть оглобли, как вдруг из какой-то хилой, полуразвалившейся избушки вышел высокий, сгорбленный человек в пенсне на остром носу, в старомодной помятой шляпе, с зонтиком в руке. На нем мешковато висел сильно истрепанный и весь в заплатах желтый пиджачок допотопных времен. Сквозь толстые стекла пенсне он пристально, чуть испуганно всматривался в военного. Приложив сухонькую руку с длинными пальцами музыканта к большому уху, хрипловатым голосом спросил, кого ищет товарищ. Получив ответ, скорбно махнул рукой, покачал седой головой.

— Да, молодой человек, — вздохнул тяжело, — разве теперь найдешь кого-либо после такого страшного кошмара, который мы тут пережили? Долго еще люди будут искать друг друга после всего ужаса! Слыхали, может быть, про Бабий Яр? Там, за сырецким лесом. Фашисты согнали туда, к яру, десятки тысяч больных стариков, калек, женщин, детей и расстреляли их из пулеметов… А потом они туда, к тому жуткому месту, гнали тысячи и тысячи военнопленных, убивали и сваливали в яр… После массового убийства расстреливали кого попало — разве сочтешь все жертвы? А там были евреи, украинцы, русские. Всех подряд швыряли в эту яму… Нигде в мире не было еще такой могилы. Разве передашь словами, что там творили палачи? В Бабьем Яру еще и поныне, должно быть, бушует невинная кровь наверное ста тысяч жертв — женщин, стариков, детей… Когда ты стоишь над этим яром, кажется, что земля еще колышется от заживо похороненных… Да, больше ста тысяч киевлян нашли в той страшной могиле вечное успокоение. Десятки тысяч горожан угнали палачи в свою Германию на погибель, на муки. Кто остался жив, при оккупантах бежал куда глаза глядят в поисках крова, куска хлеба, подальше от этих варваров… Многие семьи успели выехать, эвакуировались, отправились вместе со своими заводами и фабриками… Где же, милый человек, теперь кого-нибудь сыщешь? Должно пройти немало времени, пока живые вернутся, съедутся, найдут друг друга… Хуже, чем после всемирного потопа!..

Старик, очевидно, принадлежал к тем, у кого сильно болела душа. И он рад был, что встретил человека, перед которым можно излить наболевшую душу… Его темные, блестевшие от непрошеных слез глаза, должно быть, насмотрелись ужасов и теперь, поведав о том, что сам видел, пережил, старик не в силах был совладать с собой.

Ему здесь не было с кем поделиться своими горестями. Он остался одиноким. С первых минут всеми фибрами души возненавидел этих фашистских душегубов. Инженер-электрик по профессии, он чудом избежал казни. Палачи убили его старую жену и дочь: когда гнали к Бабьему Яру их соседей, они выбежали на улицу, чтобы спасти кого-нибудь. В тот самый день он поклялся, что будет нищенствовать, голодать, но на работу не пойдет, не даст света оккупантам. Пусть, гады, погибают в темноте! С тех пор он ушел в себя, редко когда выходил из квартиры. Его несколько раз волокли в полицию, избивали, требовали, чтобы он по-прежнему работал на станции, но он наотрез отказался. Издевались над ним, грозили расстрелять. Он покинул свое жилище, забрался в какой-то подвал и тут остался жить, чудом уцелел, один в опустевшем дворе…

У него был знакомый, хороший приятель, старый парикмахер, у которого еще отец и дед стриглись. Пришли палачи, погнали вместе с толпами стариков, женщин, детей к Яру, к Сырецким лагерям, туда, где были танковые гаражи. Этих людей якобы посадят в поезд и отправят в соседний город, где они будут жить и работать. Это было двадцать девятого сентября сорок первого года. С утра Львовскую улицу заполнила необычная толпа — шли старики, старухи, женщины с маленькими детьми на руках, тащили на колясках свой немудреный домашний скарб, везли больных и калек. Фашистские палачи с автоматами стояли вдоль всей улицы и подгоняли, избивали обреченных. Загнали в мрачные пустые казематы, приказали раздеться, оставить все свои вещи… Вот-вот, мол, придут эшелоны, и всех отправят в другой город на постоянное местожительство. Затем погнали несчастных к Яру и расстреляли из пулеметов. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных жителей заполнили глубокий Яр… Вместе с мертвыми в пропасть швыряли раненых, еще живых. И долго после расстрела из пропасти доносились приглушенный плач и крики…

— А упомянутый парикмахер пошел со своим приятелем, добрым мудрым стариком Маргулисом, — продолжал старик. — Кто у нас не знал хорошего мастерового, человека благороднейшей души? Когда я разобрался, куда гонят людей, услыхал стрельбу, доносившуюся со стороны Яра, сказал ему: «Беги со мной, я тебя и твою семью спрячу у себя». А тот ответил: «За что они будут убивать нас, мирных людей?» И еще добавил: «Я пойду, куда весь народ мой идет. Я вместе со всеми…»

Когда уже были недалеко от ангаров, кто-то из полицаев узнал меня в толпе, ударил прикладом, вытолкал и крикнул: «Старый идиот, куда прешь? Ведь ты православный!» — «А разве они не такие люди, как мы?» — ответил я. Тогда полицаи стали сильнее бить меня, швырнули на землю, топтали ногами. Чуть живой доплелся домой…

Старик достал из кармана немного табака, сделал самокрутку, закурил. И продолжал, тяжело вздохнув:

— Страшно подумать, за что их убили! Недавно я пошел туда, к Бабьему Яру. Стою над пропастью, склонив голову, и плачу… А в сторонке вижу несколько человек. Беседуют между собой. «Почему же эти люди шли на смерть? Почему они дали себя убить? Надо было бороться…» — говорит кто-то.

Поверите, мне хотелось плюнуть ему в глаза. Избить. Неужели этот болван не понимает, что женщины с грудными детьми на руках, старики, калеки, немощные больные, выброшенные из больниц люди, с голыми руками, безоружные, не могли одолеть фашистских громил… Все молодые, здоровые ребята ушли воевать. Кто же, скажите, мог здесь противостоять тысячам гитлеровцев и полицаям, вооруженным до зубов!

Да что и говорить… Вот в Дарнице был огромный лагерь военнопленных. Около ста тысяч. И фашистские палачи расстреляли почти всех… Несколько десятков обреченных бросились на катов. И что? Безоружные узники, раненые, затравленные, голодные, обессиленные — что могли они сделать против танков, пулеметов?.. Страшные были годы!.. Что и говорить!

По впалым щекам старика, по густой щетине текли слезы. А Илья, когда он слушал этот чудовищный рассказ старого сломленного человека, почувствовал: горький ком все больше сжимал горло. Чтобы не заплакать, низко поклонился незнакомцу и неторопливо вышел на улицу, не сказав ни слова.

Ему уже незачем идти на Тургеневскую после того, как он узнал кошмарную историю о Бабьем Яре, о Дарницком лагере военнопленных. Что же он может теперь услышать о своем местечке, о Меджибоже? Там, где ступала нога фашистских извергов, остались массовые могилы, страшные руины.

Пора возвращаться на вокзал. Надо все же спешить домой. Но его как магнитом тянуло к любимой. Хоть издали посмотреть на домик Риты, на скамью под раскидистым кленом, где в последний раз сидел с ней. Впервые он тогда отважился поцеловать ее… Первый и, видать, последний раз в жизни.

Проехав несколько остановок в переполненном трамвае, Илья сошел и направился к перекрестку. Плелся как обреченный, нехотя, не представляя себе, зачем идет и что там застанет.

И все же торопился.

Вокруг громоздились развалины. В зарослях бурьянов виднелись воронки от бомб. Он долго оглядывался и ужаснулся, не узнав дома девушки. Пристально всматривался в пустынные дворики, некогда такие оживленные и шумные, а теперь безмолвные, покосившиеся, заросшие колючками.

Нигде ни одной изгороди, их, очевидно, давно растащили на топливо. И людей не было, словно сюда никто еще не вернулся. У кого же спросить и кто тебе что-либо скажет?

Вошел в один дворик, в другой, смотрел на тропинки, в оконца, где виднелись какие-то признаки жизни. Искал людей: может, что-нибудь знают, что-то ему посоветуют.

Страх охватил его — всюду ужасная пустота.

Уже хотел было повернуть, но вдруг в конце полутемного двора заскрипела дверь, и на пороге появилась высокая ссутулившаяся женщина с морщинистым бледным лицом, в черном платке. Она несла ведро, направлялась туда, где громоздилась гора мусора. Но, увидев военного, опустила ведро, уставилась на него пристальным взглядом.

— Кого, сынок, ищете? — спросила с тревогой в голосе. — Боже мой, я жду моего Петеньку с войны. И думала: не он ли это?.. Чуть сердце не разорвалось…

— Ничего, мамаша, придет и ваш Петенька, непременно придет, — сказал он, подойдя ближе. — Многие нынче возвращаются, и ваш придет. — Подумав, спросил, не знает ли она что-нибудь о тех, кого он ищет.

Она пожала плечами и, словно извиняясь перед офицером, что не может ответить на его вопрос, молвила:

— Разве теперь, сынок, так просто кого-то найти? Когда супостаты бежали из Киева, они выгнали все население… Много людей погибло в дороге. А еще до этого тысячи пошли в деревни, ибо тут умирали с голоду… А сколько наших пошло в Бабий Яр! Мой дом на Крещатике они разрушили: я нашла себе пристанище вот здесь. Если, даст бог, мой Петенька вернется, он даже не будет знать, где меня искать… Правда, я там написала на разбитой стене, куда перебралась… А здесь я, сынок, никого не знала и не знаю…

Он рассеянно слушал ее, понимая, что напрасно тратит время. Направился в соседний двор, заглядывал в оконца. Но и это ему ничего не дало. Еще больше расстроился.

Появились женщины, смотрели на него с интересом, подходили ближе. Каждая готова была прийти хромому офицеру на помощь, но никто не мог ответить на его вопрос.

Он прошел еще дальше. Потеряв всякую надежду, уже хотел отправиться на вокзал, как вдруг услышал быстрые шаги и оглянулся. К отдаленному домику-флигелю шла пожилая женщина, неся ведро воды из соседнего двора. Пристально посмотрела на военного с палкой: не сын ли? Подошла ближе. Потом поставила ведро и, затаив дыхание, негромко проговорила:

— Боже мой! Это не… Я могла бы поклясться, что очень знакомое лицо… — На минуту смолкла, подошла еще ближе и, не обращая внимания на людей, воскликнула: — Боже, кого я вижу!? Илья Френкис! Чтоб я так была здорова! Алик!.. — И, закрыв лицо руками, горько зарыдала.

Гость подошел к ней, протянул руку:

— Что вы, родная, — взволнованно сказал он. — Если жив, зачем же плакать? Успокойтесь… Как я рад, что увидел вас!.. А где все ваши? Где Рита?..

Женщина опустила глаза, поправила платок на голове. Заплаканное лицо озарилось едва заметной, растерянной улыбкой. Вместо ответа она обняла его и стала осыпать поцелуями.

— Боже мой, Алик вернулся!..

Женщина была счастлива, радовалась, сияла, словно увидела родного сына. Не могла поверить своим глазам, что перед нею тот самый милый, немного насмешливый паренек из Меджибожа, о котором дочка не переставала думать.

Как ни просил, ни успокаивал, мать Риты все плакала, голосила так, что сбежались люди из соседних домишек, окружили плотным кольцом ее и этого растерянного военного с палкой.

— Если б ты знал, Алик, как я счастлива, что вижу тебя, что ты жив! Где тебе знать, что пережили мы за эти годы! Последним пароходом чудом вырвались из Киева, когда немцы уже были там, в Голосеевском лесу, и возле Ирпеня… В пути нас несколько раз бомбили… Два парохода, набитые людьми, ироды потопили, а наш прорвался… Какой это был ужас! Идет пароход, переполненный людьми — женщины, дети, старики, больные, раненые, — а гады летят прямо на нас и бросают бомбы! Ну что тебе сказать, чудом добрались мы до Днепропетровска… Я себе тогда сказала, что на карачках поползу, а на пароход не сяду. Короче говоря, попали мы в Башкирию… Я и моя бедная девочка Рита… Муж и сын ушли на фронт… Сендер вернулся, а о сыне ничего не знаем.

Женщина умолкла, снова уставилась большими заплаканными глазами на нежданного гостя и, схватив его за руку, словно желая убедиться, что это именно он, сказала:

— Боже мой! Алик! Внук Гершелэ из Острополья вернулся живой!.. Какое счастье! Мы с Ритой молились богу за тебя… Даже не представляю, что будет с ней, когда увидит тебя…

И неожиданно спохватилась, взглянув на столпившихся соседок, которые завистливыми глазами смотрели на растерянного военного, стараясь угадать, кем он приходится этой заплаканной, потерявшей голову от радости женщине.

— Боже мой! Что ж мы стоим посреди двора?! Такой дорогой гость, а я не приглашаю в дом! Правда, какой это дом? Горе одно. Запущенный сарай. Но что поделаешь? Главное, что есть крыша над головой. Спасибо и на этом. Многие и такого не имеют. Думаю, что извинишь нас. Живем еще как на вокзале. Только недавно дернулись из Башкирии… Муж тоже только пришел с фронта, раненый, больной, но слава богу и за это… Зайди в дом, Алик, умойся, отдохни… Ты наверное голоден?.. Сейчас накормлю!.. Чем богаты… Уж не взыщи. Идем, идем, пожалуйста!..

Неугомонная женщина взяла ведро с водой и быстро направилась к крылечку.

Илья переступил порог полутемной комнатки, где были набросаны узлы, — хозяева, видно, только недавно приехали. В углу стоял видавший виды солдатский мешок, должно быть, отца Риты. Сердце сильнее заколотилось. Илье казалось, что из боковой двери сейчас выбежит та, о которой мечтал все это долгое время. Но нет, кроме ее матери никого не было. И он удивился.

А растерянная хозяйка суетилась, ее знала, за что раньше браться, где усадить, чем потчевать дорогого гостя.

— Ой, Алик, прости, что у нас тут такой беспорядок. Ничего еще не успели. Недавно вернулись домой. Можешь представить, из какого пожарища мы тогда вырвались?.. Чудом спаслись. Многие не успели уйти из Киева и погибли в Бабьем Яру. Может, слыхал, что тут творилось, когда ворвались фашистские злодеи. Столько жертв, слез, столько горя! На днях только демобилизовался мой солдат, Сендер. Правда, израненный, живого места на нем нет. Но спасибо, что хоть таким пришел. И это большое счастье! Сколько жен не дождались и не дождутся своих кормильцев!.. Ой, дорогой Алик, ты, верно, голоден? Сейчас же я подогрею суп… Правда, такого гостя супом угощать не положено… Но так неожиданно приехал. Одну минуточку, скоро мои вернутся. Сендер и Ритонька пошли на рынок, может, что-нибудь достанут… Вот-вот появятся! Что ты все смотришь на часы?..

— Страшно тороплюсь… Ребята ждут меня там на вокзале… До отхода поезда осталось немного времени…

— Какого поезда? Что за поезд? — испугалась она. — Разве ты не подождешь, пока мои вернутся? Да что же это?

Она развела огонь в печке, раздвинула кастрюльки и вернулась к гостю:

— А куда, Алик родной, теперь держишь путь? Ты что же, не совсем еще освободился?

— В Меджибож спешу…

Она опустила голову, заплакала навзрыд. И, вытирая краем фартука слезы, сказала скорбным голосом:

— Кого ты уже там застанешь? Всех палачи погубили… Возле старой цегельни две огромных могилы… И все они там… — Не переводя дыхания, захлебываясь слезами, продолжала: — И наши все родные, и твои, Алик, там лежат… Спешить в местечко уже нечего… Передохнешь у нас немного, может, все поедем туда поплакать над их страшной могилой. Все там погибли. Все!

Гость стоял у полуоткрытого окна молча, недвижно, подавив в себе жгучую боль, горечь, с трудом сдерживай слезы.

Ему не хотелось встретиться глазами с этой доброй женщиной, которая только что словно пришибла его, отняла последнюю надежду, теплившуюся в его душе.

Мысленно повторял ее слова. Значит, он остался теперь один на всем белом свете? Ни матери, ни сестер, ни родных… Один…

Казалось ему в эту минуту, что из-под ног уходит земля и он повис в воздухе. Один… На всем свете… Один как перст!..

Женщина надолго замолчала, глядя на его согнутую спину, опущенную в глубоком горе голову. Не представляла, как его успокоить. Стала казнить себя за то, что так сразу выпалила страшную весть о Меджибоже, о матери, о сестрах. Вот еще, не могла повременить! Совсем человека пришибла! Правду говорил когда-то Гершелэ из Острополья: кабы не было таких длинных языков у женщин, мужчины дольше жили бы на свете!.. Волос долог, а ум — с гулькин нос…

Как бы желая загладить свою вину перед ним, стала шумно возиться у огня. И заговорила снова:

— Это наше общее горе, что поделаешь, дорогой Алик! Если б не изничтожили эту гитлеровскую нечисть, у всех была бы одна доля. А сколько люди намучились!.. Мы добрались тогда до Башкирии — это почти на краю света. Возле Уфы жили в только что сколоченных бараках. И как трудно было! Работали вместе с Ритой на заводе. По две, а то и по три смены не уходили из цеха. С ног валились, но трудились для фронта. Знали, что вам на войне куда тяжелее… Да что ж это они там замешкались? — вдруг спохватилась она, выглянув в окно… — Сейчас, еще несколько минут, и заявятся!.. Да, знаешь, Алик, о чем попрошу тебя. Может, посидишь там, в другой комнатушке? Рита моя вернется, чтоб сразу тебя не увидела… Ты прости… Ослабели все за эти годы, нервы не те, да и сердце… Я ее подготовлю… Боже мой, как она ждала тебя! Писала по всем адресам, искала. А ей каждый раз отвечали одно и то же: «Лейтенант Илья Исаакович Френкис пропал без вести…» Что это такое «без вести» — кто знает? Мы тебя уже оплакивали… А ты, слава богу, жив! Какое счастье! Да, и еще тебе скажу, Алик, она каждый свободный день бегала на вокзал, высматривая санитарные поезда. Искала тебя среди раненых. Ходила дежурить в госпиталь. Думала, что встретит кого-нибудь, кто был с тобой в одной части… Только она одна верила, что ты жив!

От этих слов лицо гостя немного просветлело, а глаза оживились. Он даже стал реже посматривать на часы.

Налила ему супа, и на него сразу повеяло чем-то домашним, родным. Он покосился на пар, поднимавшийся над тарелкой, почуял запах свежего хлеба. Но как ни был голоден, все же не присаживался к столу. Не до еды теперь!

Его тревожило иное. То и дело посматривал в окошко, нервно ходил взад и вперед по комнате, да и хозяйка волновалась, что мужа с дочерью долго нет.

— Ешь, Алик, ведь ты с дороги… Проголодался… Ешь родной, и не взыщи, что скудное угощенье… Поди знай, что у нас сегодня будет такой дорогой гость!

Он слушал ее рассеянно. Нетерпение мучило его: время бежит, а Риты не видно…

Так и прозевал момент, когда послышались быстрые мелкие шаги. Дверь широко распахнулась, и сноп солнечных лучей проник в мрачную комнату, осветив все ее уголки.

Девушка застыла на пороге, увидав вдруг незнакомого человека в военном. Долгую минуту смотрела на него испуганным взглядом, чувствуя, как сердце останавливается. И наконец чуть слышно вымолвила:

— Алик?.. Боже мой, вернулся!?

Кошелка с покупками выскользнула из ее рук, и яства рассыпались по полу. Она не смогла и шагу сделать, чтобы подойти к нему. Закрыв лицо руками, заплакала и выбежала в соседнюю комнату.

Отец вошел и сразу увидел Алика.

— Какой гость к нам пришел! Алик, родной! — Подбежал к нему, крепко поцеловал, отстранил от себя, присматриваясь и не веря своим глазам, что это тот самый парень, которого уже не надеялся увидеть. — Боже мой, какое счастье, что ты жив! Да, теперь я уже буду верить в чудеса! — Посмотрев на стоявшую в углу палочку, горестно усмехнулся: — Вижу, Алик, из капитального ремонта?..

— Да, Сендер дорогой, помучили меня доктора, чуть на тот свет не отправился! Резали, сшивали, как кролика!

— Ничего! А какой солдат вышел из этой страшной войны целым? Всем пришлось хлебнуть!.. Как когда-то говорил в Меджибоже наш старый мясник: «Лишь бы кости, мясо будет!»

Он расстегнул ворот вылинявшей солдатской гимнастерки, снял фуражку, посмотрел на жену, возившуюся у печки, на дочь, которая вытирала заплаканные глаза.

— Чего мы стоим? — закричал он. — За эти самые деньги можно ведь присесть! — И увидев, что жена вслед за дочерью тоже заплакала, рассердился: — Что за слезы!? Такой гость пришел, а вы, бабы, плачете! Радоваться надо! Сколько можно рыдать? Довольно! А ну, взять себя в руки! Смирно! Выше головы!

Он достал из кошелки покупки, выложил все на стол, кивнул супруге:

— Пировать сейчас будем, а не плакать!

— Пировать… — взглянула на него жена, мол, какой пир может теперь быть, если она, кроме постного супа, ничего не состряпала. — Чтобы пировать, надо что-то выпить. А кроме супа и чая, в доме ничего нет… — сказала виновато…

— Как это ничего нет? — притворившись грозным, перебил ее хозяин дома и направился к своему вещевому мешку. — Чтоб у солдата да ничего не было про запас — такого не бывает! Какой же это солдат? Все у нас найдется ради такого гостя!

Он вытащил из мешка алюминиевую флягу и гордо поставил на стол.

— А это что? Наркомовские сто грамм!.. Видишь, Алик, это я везу из самого Берлина. Не притрагивался к горючей жидкости все время. Дал себе обет: распить только с хорошим гостем, который первым придет в наш дом… Значит, тебе повезло! Очень рад, что ты первый…

Старый солдат был необычно взволнован встречей со своим славным земляком. Не мог вдоволь наглядеться на него. Его добродушное загорелое и мужественное лицо светилось большим волнением.

— Старушка, — нежно произнес он, откупоривая баклажку, — ты что же, решила кормить нас и нашего гостя болтовней?

— Нет, нет, я сейчас, одну минуточку… — молвила она, нарезая огурцы и хлеб. — Сама не знаю, на каком я свете… Сейчас, сейчас… Все у меня валится из рук… Даже не снилось мне, что придет к нам такой гость!

Сендер c большим знанием дела стал разводить спирт. Разливал бережно по кружечкам — себе и Алику покруче и побольше, а жене и дочери понемногу. Он кивнул, чтобы все присели к столу — тут, мол, мешкать нельзя, спирт может улетучиться.

Не успел он провозгласить первого тоста, как послышался шум за дверью и вбежали двое.

— Если бы мы нынче вспомнили мессию, он наверняка появился бы! — воскликнул Сендер, здороваясь с вошедшими. — Погляди-ка на этих молодцов, Алик? Ты что же, не узнаешь? Меджибожане!.. Наши земляки!

— Как же, узнаю! — обрадовался гость и поднялся навстречу.

— Наследник Гершелэ из Острополья!..

— Чтоб ты здоров был! Такой гость! — Перебивая друг друга, они стали обниматься со славным земляком. А он настолько возмужал и изменился за эти годы, что его с трудом можно было узнать.

Хозяин дома, наполнив еще две кружечки, остановил пришедших:

— Ну и нюх у вас, дорогие мои земляки. За версту почуяли запах спирта! Давненько они зарились на мою флягу, да я ее свято берег, Алик. Сердце подсказывало, что ты приедешь!

А землякам сказал:

— Полегче обнимайте нашего Алика. Не видите разве, что он только из капитального ремонта?..

Все уже сидели за столом. И тогда хозяин поднял кружку.

— Ну что ж, мои дорогие, чтобы жидкость не испарилась, давайте выпьем. После того, что каждый из нас пережил за эти годы, сам бог велел выпить лэхаим, что по-нашему значит: к жизни! — И, повернувшись к гостю, добавил, ласково глядя на него: — Видишь, Алик, дорогой, какая сила заложена в этой фляге! Почуяли наши земляки и сразу к нам прилетели, как пчелы на гречку…

— Что ты говоришь, Сендер, — вмешалась хозяйка. — Вовсе нет! Они почувствовали, что дорогой гость к нам приехал, а не твою флягу… Ну и слава богу!

— Ладно, пусть так… Давайте выпьем первым долгом за Победу! За то, чтоб больше никаких войн не было на свете!

— Вот это другой разговор! Лэхаим! К жизни!

Все выпили и долгую минуту молчали. Стали закусывать, не сводя глаз с гостя.

Девушка сидела в стороне, возле матери, взволнованная, задумчивая. Изредка улыбалась, смеялась вместе со всеми. Но чувствовалось: была не в большом восторге от того, что соседи-земляки неожиданно пришли сюда…

В самом деле, они заняли ее место — сели с гостем рядом, выпили и стали засыпать его вопросами, а это ей явно не нравилось.

Столько Рита должна была ему сказать! Оставили бы их наедине хотя б на несколько минут! Ведь она еще и двух слов не успела произнести! А гость, видно, тоже об этом думал, отвечал на вопросы земляков рассеянно и невпопад.

Илья снова взглянул на часы, и хозяин дома перехватил его взгляд.

— Чего ты, сынок, на часы поглядываешь? Спешишь?..

— Там, на вокзале, мои приятели ждут меня… Хоть бы на поезд не опоздать… — неуверенно произнес Алик.

— Что? Поезд? — вытянулось лицо хозяина, и все смолкли. — Мало накатался ты за эти годы? Хватит!.. Побудешь немного у нас. Или наша компания тебе не нравится?..

— Что вы, дядя Сендер! Очень у вас нравится. Но я теперь направляюсь в Меджибож… Хочу туда съездить…

Все притихли. И кто-то из земляков сказал:

— Понимаем тебя, дорогой Алик, но пока незачем спешить…

— Это верно… — тяжело вздохнув, вмешался Сендер. — Побудешь немного с нами, придешь в себя. А туда, к могилам наших родных, мы позднее поедем все вместе… У каждого кто-то там да остался…

— Мы сегодня тебя никуда не отпустим… — закричали все хором. — Трудно тебе, сынок, будет там одному.

Алик встретился с грустным взглядом девушки. Понял: она ему никогда не простит, если он уедет. И растерялся.

Да, он был неточен, когда сказал, что сегодня должен уехать. Не уедет, пока не побудет с Ритой наедине, пока они не поговорят. Столько лет ждал этой минуты! И как вообще мог подумать, что так скоро уедет, не поговорив с ней? Это понятно, что его тянуло в родное местечко. Но, в самом деле, после того, как он узнал, что там произошло, туда, наверное, нечего спешить…

Сендер тем временем разливал в кружки крепкий напиток. Выпили за упокой души погибших. Затем он предложил, дабы не испортить эту долгожданную встречу, гуртом пойти с Аликом на вокзал. Там он попрощается со своими новыми друзьями, которые, видно, уже ругают его, заберет свои солдатские пожитки. И вернутся сюда.

Все согласились.

Алик встретился с глазами девушки, и оба одновременно улыбнулись. Этот взгляд обрадовал его больше, чем тот, который она взметнула на него несколько минут назад…

Оживленной гурьбой направились к вокзалу.

Раскрасневшийся, взволнованный Илья, слегка прихрамывая и опираясь на палку, вышел на перрон, протиснулся в тот уголок, где ждали его попутчики.

— Товарищ старший лейтенант! — крикнул невысокий подтянутый старшина с длинными темными усами. — За опоздание получаете срочное задание — пойдете к коменданту вокзала, узнаете, когда будет наш поезд… Мы уже не знали, что делать с вашими вещами… А сказали, что скоро вернетесь…

— Что ж, к коменданту могу сбегать, — весело смеясь, ответил Илья. — А опоздал я по уважительной причине… В плен попал, — кивнул он на своих земляков. — Не отпускают… Четыре года не виделись… — И, окинув добрым взглядом попутчиков, которые тесным кольцом окружили ого, добавил: — Мне придется здесь немного задержаться…

Товарищи посмотрели на него с удивлением. А старшина задержал взгляд на красивой стройной девушке с пышными волосами, растрепанными на ветру. Перевел глаза на оживленного, сияющего офицера, покачал головой и многозначительно вздохнул:

— Ну, конечно… Понятно, товарищ старший лейтенант! Причину признаем весьма уважительной… Если б я встретил такую землячку, тоже дальше Киева не поехал бы… И тоже сразу сдался бы в плен…

Окружающие разразились громким хохотом. Растерялась и Рита, покраснела, закрыла руками глаза и отбежала в сторону.

— Да, видать, навсегда потеряли мы нашего веселого попутчика, — добавил высокий худощавый капитан.

— Что ж, нас только старшой должен веселить? — сдался старшина, надевая пилотку на лысую голову. — Есть причина поважнее, товарищ капитан…

— Десять ноль в ее пользу… — добавил кто-то со стороны.

— Старший лейтенант, не забудьте пригласить на свадьбу!

— Адреса наши запишите, на всякий пожарный случай.

— Что вы, ребята, — растерянно посматривая на смущенную девушку, сказал Илья, — это я встретил здесь моих земляков…

— И землячек…

— Ну и землячек… — подтвердил он.

— Так вот я и говорю, товарищ старший лейтенант… — не отступал старшина. — В добрый вам час! Дело молодое… До чего хотелось бы уже погулять на свадьбе! Четыре года не гуляли!..

Илья собрался еще что-то сказать, но на перроне началось большое оживление. Приближался поезд. Люди, захватив свои пожитки, засуетились, бросились в разные стороны.

Через несколько минут Илья стоял возле вагона, из окон которого выглядывали сияющие лица бывших попутчиков. Он весело прощался со всеми.

Эшелон тронулся.

Старшина с трудом пробрался в тамбур. Махая рукой, он громко кричал:

— Прощайте, старший лейтенант! Желаю успеха! А если в самом деле дойдет до свадьбы, не забудьте пригласить!.. Со своей старушкой непременно приеду… Мой адресок у вас записан… Черкните на всякий случай. Счастливо вам, счастливо!

До отказа переполненный военными и штатскими состав прогромыхал на развилке. Алик со своими земляками стоял на опустевшем перроне, махал пилоткой вслед бегущим вагонам, что-то кричал. Но его голос тонул в шуме набиравшего скорость поезда.

А ребята все махали руками веселому спутнику, а из крайнего оконца еще долго виднелись лысая голова старшины и его длинные усы.

Илья еще немного постоял у края перрона, провожая добрым взглядом убегающий эшелон. А когда он скрылся вдали за поворотом, сказал:

— Чудесные ребята эти фронтовики!.. Знаете, говорят, люди на войне ожесточаются, становятся злыми. Но, ей-богу, это неправда… Какая-то особая добрая черта у наших. Задушевные люди! Видали какие! Уже и на воинов не похожи.

— Да, людям больше по душе мир, чем война, — вставил задумчивый Сендер. — Наши любят жить, трудиться, а не убивать и не умирать… Ничего, скоро сбросим с себя это военное обмундирование и оденемся по-мирному…

— Оно, конечно, так, — проговорил Алик. — Но то, что пережили все наши люди, еще на многие годы останется в памяти… Эти страшные раны, наверное, никогда не заживут…

— Что ты с ним споришь, Алик, — вставил один из земляков. — Не забудь, наш Сендер — знаменитейший в городе портной, а не какой-нибудь полководец. Ему нужно скорее садиться за швейную машину, мастерить фасонные костюмы, гражданскую одежду. Он истосковался по мирной работе…

Сендер рассмеялся:

— Что ж, не скрою… Это, конечно, правда… Но сегодня меня никакая работа и никакая политика не интересуют. Там в баклажке еще осталось горючее… Были времена, когда мы бросали бутылки с горючей смесью под фашистские танки. Сегодня надо все мое горючее допить до конца. Такой повод у нас! Так давайте же, земляки, шире шаг! Моя старуха нас уже, видать, заждалась!

— Да, да, надо спешить!.. — вставила девушка, которая все еще краснела и не могла прийти в себя от острот в адрес ее и Алика.

Месяц промчался подобно сладкому сну.

За это время Илья почувствовал себя как в родном доме. Все дружно взялись приводить в порядок жилище: чистили полы, покрывали известкой стены, мыли окна, скребли двери. В самом деле, сколько можно жить в таком запустении?

Больше всех старались солдаты — Сендер и Алик. Где-то достали доски, инструмент, сколотили стол и табуретки, соорудили шкафчик, чтобы вещи не валялись где попало. Заменили на крыльце ступеньки, которые совсем прогнили. Мать и дочь пошили для окон занавески из марли, смастерили из лоскутков дорожки. Работали не покладая рук. Со стороны могло казаться, что здесь готовятся к какому-то большому торжеству.

Так оно и случилось. В эти дни Алик и Рита пришли к родителям просить благословения на брак. Отец и мать были счастливы. Они давно это предвидели. Горестно стало только оттого, что не дожили до этого дня мать Алика, сестры. Но что поделаешь.

Обидно, что нет возможности устроить настоящую свадьбу, как этого заслуживали молодые. О каком торжестве могла идти речь, когда все были раздеты, разуты и не нашлось даже материала, чтобы сшить невесте свадебное платье. Но пришли к заключению, что не в этом счастье.

И все же отец решил: раз выжили в такое тяжкое время, стоит постараться кой-какую свадьбу устроить. Надо пригласить прежде всего земляков, родичей, знакомых. Это ведь первая свадьба после войны. И если на то пошло, она должна напомнить хоть в какой-то мере былые празднества — с музыкой, танцами.

И в тот самый день, когда молодые зарегистрировались, в дом портного собрались все меджибожчане, которые находились уже в городе или поблизости, ближайшие соседи. Нашелся человек с аккордеоном, другой — со скрипкой, третий — с барабаном. Чем не оркестр?!

Шикарного торжества, правда, не получилось. Но все же достали немного водки и вина, кое-какие продукты. С помощью подруг состряпали ужин, спекли пирог, который оказался на славу. У кого-то одолжили свадебное платье, нарядили невесту как в добрые мирные времена. Рита была необыкновенно хороша и мила. Кто-то принес жениху старенький пиджак и белую рубашку с галстуком, а брюки пригодились свои, казенное галифе, и сапоги на нем были добротные. Словом, чем не настоящий жених?

Гости сидели на наскоро сколоченных из нетесаных досок скамейках; из снятых с петель дверей соорудили длинный стол. Накрыли его плащ-палатками, которые Сендер и Алик привезли с войны.

После первых тостов, когда люди немного оживились, заиграл наскоро созданный оркестр. Но что-то долго никто не выходил танцевать. Вместо улыбок на глазах у людей видны были слезы. Но вскоре пришла и радость. В самой деле, есть от чего радоваться. Первая свадьба за четыре тяжких года войны!

И скоро вышли люди из-за стола. Смешались задорный «фрейлэхс» и горестный плач женщин, головокружительная мазурка и горькие воспоминания о прошлых торжествах.

Это была необычная свадьба, куда почти все гости — молодые мужчины пришли в военной одежде, еще пропитанной запахом пороха, дальних дорог, землянок и госпиталей. На гимнастерках и на кителях вчерашних воинов сверкали боевые ордена и медали, желтые и красные нашивки ранений.

Многие пришедшие на это торжество носили те самые мундиры, в которых воевали под Сталинградом и на Курской дуге, на Висле и Одере, в Берлине!..

Было весело и все же тяжело на душе.

Кто-то из присутствовавших простуженным голосом затянул старинную народную песню:

Песню немногие подхватили. Не до них все же, и не до танцев… У каждого на душе еще лежал тяжелый камень.

Люди восхищенно смотрели на милых молодоженов, качали головами, считая, что они, конечно, заслужили более веселой и богатой свадьбы… Да что поделаешь.

Должно быть, еще долго-долго так будет на свадьбах, на всех торжествах. Ибо память людей — не дырявая бочка. Горечь не проходит быстро, раны заживают медленно…