Умид. Сын литейщика

Глава первая ИСТОМА

Июль был на исходе. Ташкент душной полой халата накрыла жара. Вступил в свои права саратан — самая знойная пора лета. Это был особый саратан, какого люди давно не видывали: даже те, кого обычно не пугал полуденный зной, нынче задыхались, точно рыбы, выплеснутые волной на раскаленный песок. Хорошо было лишь тем, кто проявил прозорливость и заблаговременно укатил в Хумсан, или Бричмуллу, или Сукок, или в какое-нибудь другое подгорное селение, овеваемое ветром, что дует с вершин, покрытых снегом.

К концу дня от стен домов пышет жаром, как от тандыра. Особенно трудно жилось в эти несколько дней тучным людям. Встречая на улице этих несчастных, нельзя было им не посочувствовать, так тяжело им дышалось. Они то и дело вытирали взмокшим платком покрасневшее лицо, с которого ручьями сбегает пот. Они не знали, куда спрятаться от всегда щедрого в этих краях солнца, которое сейчас явно переусердствовало. Да и не только они, большинство людей, позабыв, с каким нетерпением в зимнюю пору они ожидали летних солнечных дней, кисло приговаривали: «Жара — это просто адское наваждение, холод по сравнению с ней — райское блаженство…»

Старики вспоминали, что этакая жарища была здесь лет тридцать тому назад. Тогда тоже, как и теперь, город уподобился сковородке, поставленной на уголья.

Люди в поисках прохлады спешили в скверы, парки, окрестные сады. А солнце, как разбаловавшееся дитя, смеясь, взирало на них с зенита, то касаясь рукавом верхушек деревьев, обжигая листья, то притрагиваясь к нивам, иссушая травы. А асфальтированные дорожки в аллеях сделались мягкими, как воск. Девушки ступали по ним осторожно, боясь, как бы не увязли каблучки.

На остановках трамваев, троллейбусов или автобусов люди, уподобясь ласточкам, сидящим рядышком на телеграфных проводах, становились гуськом в узкой тени единственного столба с прикрепленной табличкой расписания движения общественного транспорта.

Это наш клокочущий, горячий, как кипяток, неуемный саратан! Многим он приносит хлопоты, обжигающий ноздри, красящий в шоколадный цвет людей саратан!..

Чтобы успеть справиться с делами по холодку, люди спозаранку отправлялись на базар и по магазинам. Но иногда жара наваливалась с восходом солнца. Едва начинало припекать, как берега больших и малых арыков облепляла детвора. Пожалуй, одним им нипочем саратан. Они рады безмерно жаре, пышущей сверху, и прохладе, исходящей от воды. На счастье ребятни, у нас много арыков, покрывающих город голубой сеткой.

Еще рады саратану зарумянившиеся персики, покрытые тонким бархатистым пушком, золотистые ягоды джиды, чернильно-черные сливы, отяготившие ветви, что вываливаются через глинобитные дувалы, нависая над улицей, словно дворики не умещают в себе разросшегося сада. Эти дары природы с удовольствием нежатся в горячих солнечных лучах, благодаря их за щедрость и доброту.

А на окраине города, на одной из таких безлюдных улочек, сидела посреди дороги старая женщина. Она загребала руками пыль, наваливая ее, горячую и мягкую, себе на ноги. Призвав к себе на помощь саратан, она лечила больные суставы. Женщина давно ожидала саратан и теперь радовалась его неистовству. А саратан, будто бы отвечая взаимностью, вбирал в себя ее хворь, принося душе больной умиротворение.

Там, где заканчивался город, начинались хлопковые поля, похожие на бекасам в зеленую полоску, из которого шьют халаты. Хлопчатник высеян ровными рядами, словно по линейке, и, когда подолгу смотришь на такое поле, начинает рябить в глазах. Отсюда можно окинуть взглядом далеко вокруг нашу щедрую землю, вместившую плодородные пашни, изобильные сады, дарящие людям радость виноградники. Если земной шар сравнить с яблоком, то его румяная сторона — славный край узбеков.

Саратан приносит отраду напоенной влагой земле. Дехкане ждали саратан, они знали, что он придет, и постарались, чтобы поля вдоволь напились воды, прибежавшей издалека, с гор, и встретили саратан как давнишнего доброго друга. И он, как желанный гость, не торопится уходить. Парит розовым маревом над полями, лелеет коробочки хлопка, торопит их раскрыться, лопнуть, точно зерна жареной кукурузы, распустив шелковистые белые волокна. С рассвета дотемна трудится саратан вместе с не знающими в эту пору устали дехканами, словно понимая, как он им необходим.

Поля доступны ветерку. Здесь на его пути не встают раскаленные стены высоченных домов и ему нет надобности блуждать, теряя силу, среди пахнущих бензином и машинным маслом улиц. Играя, он треплет кудрявую листву на шелковицах, прячется на миг, влетев в ивовую рощу, и, неожиданно выпорхнув оттуда, холодит горячие лица колхозников, выпалывающих на поле сорняки, балуясь залетает за пазуху, теребит подолы женщин…

…Старуха смела с колен пыль и, опершись о землю руками, поднялась на ноги, кряхтя и постанывая. Потихоньку направилась к дому, сознавая с удивлением, что ноги теперь окрепли и ступают увереннее. Нашептывая молитву, благодарила саратан. Просила его помочь и ее сыну, который в Фергане работает большим начальником и все время озабочен выполнением плана по сдаче хлопка. Она знала, что если лето выдалось хорошее, жаркое, то хлопчатник в поле быстрее вытянется в рост и не будет знать болезней. Значит, у сына не будет неприятностей, убавится забот и он сможет почаще навещать свою постаревшую матушку.

«Да… человек стареет, а земля нет. Земля не знает старости. И слава богу. Пусть наши правнуки и праправнуки увидят ее такой, какой наши глаза видят…» Что и говорить, солнце рассылает лучи равномерно, но не всюду могут проникнуть его работящие посланцы. Земля не ровна. На ней имеются и горы, и расщелины, и холмы, и впадины. Там, куда не дотянуться солнцу, царствует тень. Воздух там и в пору саратана влажный и душный, а зима злющая-презлющая.

На окраине города, в той стороне, где заходит солнце, еще есть немало старых кварталов, доступных как саратану, так и зимним ветрам. Улочки между сгрудившимися приземистыми домами узкие, изломанные вкось и вкривь, по ним может проехать лишь арба с впряженным осликом. Глиняные дувалы, расчленившие махаллю на дворики, пообвалились от времени. А узкие калитки, выходящие на пыльную улочку, украшенные едва приметным теперь резным орнаментом, растрескались и наполняли махаллю поскрипываньем и позвякиваньем цепочек. Они сработаны, видать, еще во времена царствования Дакки Юнуса — покровителя устозов[1] — резчиков по дереву — и когда-то могли восхитить взор прохожего своими деревянными кружевами.

Здесь в крошечном, словно игрушечном, дворике жил Умид. Он занимал балахану — небольшую надстройку с террасой над воротами. Всяк входящий в этот двор видит накрепко прибитую неведомо кем к порогу калитки железную подкову, которая должна приносить хозяевам счастье. Под балаханой полутемный проход во двор, в глубине которого вьются по жердочкам две виноградных лозы. Высокие дома соседей словно бы кичливо отвернулись от этой давно не ремонтированной лачужки, будто выказывали презрение к ней, и, лишь смилостивившись, пропускали на ее долю чуточку света.

Балахана состояла из небольшой комнаты и прихожей. К террасе приставлена лестница, ведущая вниз. Несколько ступенек из нее выпали, а остальные настолько обветшали, что ступать на них было небезопасно. Видимо, эта балахана предназначалась в свое время для хранения сена и клевера. А в годы войны ее приспособили под жилье, здесь жили эвакуированные. Когда прогнали фашистов, люди уехали к себе на родину. Трудно сказать, белил ли кто-нибудь с тех пор стены этой балаханы, красил ли двери и рамы.

Потрескавшиеся в нескольких местах и давно не мытые стекла скреплены пожелтевшими от солнца полосками газетной бумаги.

В этой-то балахане, которая начинала раскачиваться, стоило пройтись по ней недостаточно осторожно, и жил герой нашего романа Умид. Как ни казалась его обитель мало приспособленной к нормальной жизни, он даже в свободное время редко покидал ее.

На электрической плитке у него постоянно стоял чайник, и очень часто вместо обеда он довольствовался чаем и завалявшимся где-нибудь в нише куском зачерствевшей лепешки. Поэтому обитатели махалли редко видели его в чайхане. Даже в собраниях махаллинцев или спорах по тому или иному поводу, которые чаще всего проходили здесь же, в чайхане, он принимал участие чрезвычайно редко. Должно быть, из-за этого знакомые считали Умида нелюдимом, а некоторые попросту сторонились его.

Когда Умид заходил к себе во двор и когда выходил со двора, видела только одна Чотир-хола[2], прозванная так за то, что когда-то перенесла оспу и все лицо ее усыпали рябинки. В первое время Умид, когда поселился здесь, недолюбливал эту некрасивую старуху, постоянно сидевшую возле своей калитки на низенькой скамеечке. «Неужели ей больше нечем заняться, кроме как пялить глаза на всех, кто пройдет мимо? — думал он с неудовольствием. — Когда ни приди, она все сидит и внимательно смотрит на тебя поверх очков, сползших на самый кончик носа».

Позже Умид просто привык к присутствию Чотир-хола, и, если случалось, что ее не оказывалось на месте, ему казалось даже, будто уже что-то не так, чего-то не хватает, и он даже испытывал некоторое беспокойство о здоровье старушки, живущей напротив, через улочку, — одиноко, как и он.

И когда она снова оказывалась на своем всегдашнем месте, он подходил и, не скрывая радости, что снова ее видит, справлялся о ее здоровье. Тронутая вниманием старушка длинно, многословно молилась за него и, проведя по лицу сморщенными коричневыми руками, желала Умиду всяческих благ в жизни: «Станьте муллой или хотя бы образованным человеком, сын мой, пусть ваши тело и душа пребывают в вечном здравии, пусть аллах вам ниспошлет преуспеяние…»

Однажды Чотир-хола зашла к Умиду, Наверно, сам Джебраил — ангел добра — помог ей подняться в его балахану. Она попросила Умида написать письмо какому-то ее дальнему родственнику. Увидев книги, лежавшие в беспорядке на столе и сложенные на полках, вделанных в нишу, она с удивлением спросила: «Неужели вы все это прочитали, сынок?» Получив утвердительный ответ, она страшно удивилась.

Как-то Умид по просьбе Чотир-хола написал от ее имени заявление в райсобес. После того минул, может, месяц — Умид даже позабыл об этом, — женщина без стука отворила дверь и ступила в комнату со словами: «Ваша рука оказалась легкой, сынок, — мне принесла удачу. Отведайте-ка плова вашей соседки. И не обессудьте, больше нечем мне вас отблагодарить» — и поставила перед ним на стол касу дымящегося душистого плова, поверх которого были положены кусочки казы — колбасы из конины — и дольки айвы. Умид, смутившись, поблагодарил ее, но отказаться не посмел и принялся за еду. Он давно не пробовал такого вкусного блюда, приготовленного дома. Студенческой стипендии ему хватало лишь на дешевые обеды в столовых.

Чотир-хола села на курпачу, постланную на полу подле стенки, и, подобрав под себя ноги, одернула подол. Она давно уже знала, что Умид — парень замкнутый, неразговорчивый. К тому же своей трескотней не хотела отвлекать его от еды. Однако пересилило в ней желание разузнать все до мельчайших подробностей о своем соседе — откуда он родом, кто его родители и почему он поселился один в этом брошенном хозяевами пустом доме. Она попробовала заговорить с ним об этом, но Умид отвечал неохотно и односложно, и разговора, какого она ждала, у них не получилось. Она покашляла в ладошку, посидела еще минутку для приличия и, попрощавшись, ушла.

Однако что-то все больше и больше привлекало Умида к этой старушке. Он обращался к ней, называя ее хола, тетушкой. Ему было известно, что все в махалле от мала до велика зовут ее Чотир-хола, но ему не хотелось упирать на слово Чотир — «рябая», как-то неловко было, и он стал называть ее просто — хола. Хотя сама старушка к своему прозвищу давным-давно привыкла. Привыкли к нему и махаллинцы, и если где-нибудь заходил разговор о Рябой тетушке, то едва ли сыскивался человек, не понимавший, о ком идет речь.

А когда-то в молодости эту добрую женщину звали Фаридахон. Таким прекрасным именем ее нарекли родители этак лет шестьдесят пять назад. Сейчас, глядя на ее побитое оспой лицо, заостренный, слегка горбатый нос, на толстые обветренные губы и вспомнив ее настоящее имя — Фаридахон, означающее «прекрасная пери», нельзя было не улыбнуться. Бог обделил бедную тетушку, когда раздавал женщинам красоту. Да и мало кто знал ее настоящее имя. Поди, никого из ее близких не осталось, тех, что помнили ее с молодости. Один лишь паспорт, медленно тлея на дне сундука, хранил в себе ее девичье имя.

До недавнего времени одна-единственная старушка из соседней махалли, Чопан-ата, подружка молодости, приходила к ней изредка, с трудом неся на распухших ногах тяжелое, рыхлое тело. Она, взявшись рукой за косяк, неуклюже переступала через порог калитки и обращалась к хозяйке со словами: «Подружка моя Фаридахон, жива ли ты?..»

А нынешней весной и той старушки не стало.

Покойный муж Чотир-хола считался знатным кузнецом в округе. Он снискал себе славу среди дехкан, мастеря для них прочные и острые серпы, топоры, кетмени. Всяк знал, что если вещь сделана его руками, то она будет долговечной и удобной в работе. Он обучил кузнечному ремеслу и двух своих сыновей, Абдувасида и Абдувахида. Понятливые были парни, схватывали на лету все и, кто знает, может, тоже сделались бы славными мастерами, не будь проклятой войны. Оба они один за другим ушли на фронт. И вскоре пришло «черное письмо», принесшее весть о гибели старшего сына, Абдувасида. Слег от горя муж Чотир-хола. И не долго протянул. Помер. И сама тетушка будто бы сгорела в горе и печали, в головешку превратилась, почернела, как уголь. Едва в ней жизнь теплилась. Ожиданием писем от младшего сына жила. Но Абдувахид будто в воду канул. Не вернулся домой Абдувахид. И вестей от него никаких…

Чотир-хола как-то сказала Умиду, что он очень уж лицом похож на ее младшего сына. Такой же смуглый, с такими же мечтательными грустными глазами, окаймленными пушистыми, как у девушки, ресницами. И даже такой же неразговорчивый, как Абдувахид…

Поэтому, попривыкнув к Умиду, она зачастила к нему. Бывает, придет и, застав его сидящим за работой, боясь помешать своим присутствием, садится тихонько на курпачу и подолгу молча наблюдает, как он переворачивает страницы книги, углубившись в чтение, что-то помечает карандашом, записывает в тетради. Вначале он чувствовал себя неловко, когда старушка усаживалась вот так и начинала рассматривать его. Потом привык. Более того, ему становилось приятно, если в доме присутствовал кроме него живой человек.

Когда Умид ненадолго вставал из-за стола, чтобы передохнуть, старушка принималась рассказывать ему, как жила все эти годы. Когда одна осталась…

После смерти мужа такие тяготы свалились на ее плечи, что трудно пересказать. Спасибо коровушке, она спасла ее от унижения пойти с сумой по миру. Держа за веревку, день-деньской пасла свою буренку у обочин дорог, по бережкам арыков, где трава посочнее. И разговаривала с ней, ровно с человеком, и ласкала и холила. И та в знак благодарности отдавала ей свое молоко. На жизнь хватало. Еще и для продажи оставалось. На вырученные деньги хлебца покупала. Так и перебивалась. А из коровьего помета кизяки лепила. Когда запуржит, бывало, на улице, те кизяки горели в очаге не хуже дров. Выходит, коровушка и кормила и обогревала…

В ту пору во дворе у Чотир-хола росла огромная шелковица. Ее ягоды, поспевая, становились сладкими, как мед. Тетушка наполняла большой эмалированный таз шелковицей и выносила на гузар[3] продавать. Охотников полакомиться сладкой ягодой находилось немало.

Спустя несколько лет шелковица засохла. Стояла посередь двора, заломив оголенные ветви к небу, будто вымаливала у солнца пощады. В одну из холодных зим ее изрубили на дрова. Но тогда Чотир-хола не убивалась так сильно (все-таки дерево есть дерево), как в тот день, когда во двор к ней пришли строгие люди и сказали: «Ликвидируйте корову. Есть постановление, чтобы не держали частный скот…» Старуха онемела от этой новости. Как может она отречься от коровы, что спасла ее в суровую годину? Нет, не могла она согласиться с теми людьми. Не свела она свою буренку на базар.

Но однажды пришел мясник и, швырнув ей деньги, увел буренку со двора. До сих пор сердце кровью обливается, когда Чотир-хола вспоминает, как ее буренка обернулась на нее и жалобно, с укором промычала: «Мм-у-у-у…» Старушка обессиленно опустилась на землю и запричитала, орошая ее горючими слезами…

В один из погожих дней Умид, истомившись в одиночестве, захлопнул прочитанную наконец книгу и решил выйти прогуляться. Наскоро соскоблил безопасной бритвой щетину с лица, надел шелковую с вышитым воротом украинскую рубашку, бежевые чесучовые брюки и подобранные специально к ним белые брезентовые туфли. Эта экипировка была приобретена им два года назад на деньги, заработанные в хлопкоуборочную страду, в те счастливые, веселые времена, когда их возили в подшефный колхоз собирать хлопок.

Умид не спешил. У него не было срочного дела, чтобы спешить. Вдоволь натрудившись, он теперь хотел просто бесцельно побродить по ташкентским улицам. Может, удастся зайти в институт, куда теперь он бог знает когда найдет время заглянуть. Закончив сельскохозяйственный институт, Умид думал, что распрощался с ним навсегда. А оказывается, нет. Его часто манит в прохладные и тихие в пору летних каникул коридоры. Хотелось зайти в ставшую уже родной аудиторию и посидеть на том самом месте, где сидел все эти пять с половиной лет, обратиться мысленно к минувшим годам: вспомнить, как жил прежде, до поступления в институт, как после долгих раздумий твердо решил подать заявление в сельскохозяйственный…

Общежитие рядом с институтом, через улицу. Конечно, и там он вряд ли найдет кого-нибудь из приятелей: скорее всего, успели все разъехаться. Тогда оттуда он поедет к Хатаму. Если застанет его дома, вечером они, может, сходят на озеро, возьмут на часок лодку покататься.

Колеса трамвая скрежетали, катясь по рельсам, постукивали на стыках. Умид стоял на задней площадке, читал новую брошюру о новых химикалиях для опыления хлопчатника. На остановках выходили и заходили люди. Умид время от времени мельком взглядывал в окно, чтобы не проехать свою остановку. Когда переворачивал страницу, его взгляд невзначай скользнул над краем брошюры и задержался на мгновенье на изящных белых туфельках с высокими каблучками, скользнул выше по стройным девичьим ногам. Встревожившееся ни с того ни с сего сердце забилось сильнее. Он не заметил, как закрыл брошюру, свернул ее в трубочку и стал мять ее в руках. Он отвернулся к окну, напустив на себя равнодушный вид и в то же время почему-то испытывая огромное счастье лишь оттого, что рядом, всего в трех шагах от него, стоит эта девушка, совсем-совсем незнакомая. Вот он смотрит сейчас на проносящиеся мимо машины, на снующих по тротуарам прохожих, на высокие белые и розовые дома, до половины скрытые густой зеленью деревьев, а видит ее, эту девушку, которая стоит, прислонившись к стенке, щурится от яркого солнца, улыбается чуть приметно, смотрит в окно и видит то же самое, что и он. И не обернись он сейчас к ней, наверно, такой ее и запомнит на всю жизнь. «Это она», — вдруг подумал он и заставил себя обернуться. Еще сильнее заметалось сердце, он даже ощутил тупую саднящую боль в груди. Хотя спроси у него кто-нибудь в данную минуту, кто это «она», он не смог бы конкретно ответить. Он сам не знал. Увидел ее впервые. Тем не менее свободного покроя платье из хонатласа, черная тяжелая цепь кос, уложенная на голове вкруг вышитой тюбетейки, маленькая, с маковку, родинка пониже левого уголка рта — все говорило ему о том, что это — она, что он ее когда-то видел, может быть давным-давно. Конечно, скорее всего, это ему кажется. И все-таки…

Девушка, наверно, почувствовала, что на нее смотрят, беспокойно переступила с ноги на ногу, горделиво выпрямилась и окинула его настороженным взглядом, словно говоря всем своим видом: «Да, это я, та самая девушка, о которой вы подумали. Ну и что же вы хотите этим сказать?..»

Умид улыбнулся и сделал шаг в ее сторону, обрадовавшись, что вспомнил наконец, где ее видел. Девушка отвела глаза, и щеки ее порозовели. Смутилась, будто тоже вспомнила тот нелепый случай, когда они «познакомились». Умид хотел напомнить, а она сама вспомнила…

С тех пор лет пять прошло. Зимой было дело. Эта девушка угодила снежком прямо Умиду в губы, едва он раскрыл рот, чтобы отпустить недостаточно скромный комплимент в адрес девушек, идущих впереди. И даже искры посыпались из глаз. Сквозь их мерцание он увидел побледневшее лицо девушки и широко раскрытые испуганные глаза. Он ощутил солоноватый привкус во рту. Но не подал виду, что ему больно. К тому же Хатам и другие ребята весело смеялись, и было бы нелепо выказывать свою обиду на девчонку. Он стал смеяться громче других, стараясь показать, что нисколечко не сердится на нее, что сам виноват — сам первый затеял эту игру в снежки с незнакомыми девушками, первый бросил снежок в их стайку и угодил ей в спину. Девушка тогда благодарно и мило улыбнулась ему. Она взяла подружек под руку, и они ускорили шаги, спешили куда-то: кажется, свернули к кинотеатру. Друзья посмеивались над Умидом. А ему все еще виделось бледное лицо девушки и ее испуганные глаза. И как она улыбнулась ему, уходя. Ему одному улыбнулась. И чем дольше он думал о ней, тем меньше жалел, что попал в нее снежком…

Умиду хотелось заговорить с ней, но опасался, что напоминание о том эпизоде может огорчить ее. Пока он размышлял и подбирал слова, девушка подошла к выходу. Она стояла спиной к нему и дожидалась, когда откроется дверь. Чотир-хола сейчас сказала бы про нее: «Стройная, словно тополечек…» Чтобы скрыть от окружающих интерес к незнакомой девушке, Умид стал перелистывать брошюру.

Как только трамвай остановился, девушка спрыгнула на платформу. Умид последовал за ней.

— Извините, — сказал он. — Вы меня не помните?.. А я вас знаю. Только как вас зовут, не знаю…

— Как это можно знать человека, не зная даже имени? — заметила девушка, усмехнувшись краешком губ.

— Мы однажды виделись с вами…

— Не помню. Вы, наверно, меня путаете с кем-то.

— Нет. Это невозможно! Вы тогда бросили в меня снежком…

— Даже?! — воскликнула девушка, смеясь. — И попала?

— Это зимой было…

— Я догадалась, что не летом. Ну, так попала я в вас или нет?

Умид не ожидал, что девушка так уверенно поведет себя с ним. Эта ее вызывающая манера и ироническая улыбка, когда она мельком взглядывала на собеседника, сбили его с толку. Как думал, так и вышло. Уж лучше бы он с ней не заговаривал об этом. Правда, она нисколько не смутилась. Скорее наоборот — его вогнала в краску, поймав на слове. «А вдруг это вовсе и не та девушка!» — промелькнуло у него в голове. А он чуть было не стал ей рассказывать, как она снежком залепила ему рот. Вот бы нашелся повод посмеяться над ним… Хорошо бы сейчас переключиться на иной разговор. Отвлечь ее на другое. Но, как назло, ничего не приходило в голову; конечно, хорошо было бы блеснуть остроумием или хотя бы, на худой конец, эрудицией. Из разговоров с друзьями он знал, что именно это привлекает девушек в мужчине — остроумие, эрудиция и еще, кажется, положение. Ни одним из этих качеств он похвастаться не мог. Умид украдкой покосился на девушку, чувствуя, что, по-видимому, начал раздражать ее: ни с того ни с сего увязался за ней, а сам и двух слов связать не может. У нее на руке часики — который час спросить, что ли?..

Девушка усмехнулась чему-то своему и, посмотрев на Умида, весело проговорила:

— Теперь, наверно, вы спросите у меня, который час? Правда? Ну так спрашивайте… Сейчас десять минут третьего. Вы не обижайтесь, но мне кажется, что у всех парней в голове один и тот же механизм, изготовленный по международному стандарту…

— Почему вы так плохо думаете о парнях? — еле выговорил Умид придушенным голосом, радуясь про себя, что не успел задать ей своего дурацкого вопроса.

— Все, кто ищет случайных знакомств на улице, задают один и тот же вопрос. Эх, вы!.. — сказала с упреком девушка и, машинально повесив сумку с длинной ручкой на плечо, ускорила шаги.

Умид сразу же приотстал. Обидно и больно ему сделалось, что девушка приняла его за одного из тех пижонов, которые околачиваются бесцельно по улицам. Больнее, чем когда снежком его угостила. Он зашагал быстрее и догнал ее.

— Извините, вы меня не так поняли. Мне показалось, вы дочка Пулатджана-ака. Мы жили на одной улице… А может, вы и вправду дочь Пулатджана-ака?

Девушка замедлила шаги, искоса взглянула на него и улыбнулась. На ее щеках появились восхитительные ямочки. У Умида отлегло от сердца. Они шли молча. Девушка теперь не торопилась и задумчиво смотрела себе под ноги. Умид понял, что заинтересовал ее. «Наверно, все-таки она!» — подумал он и хотел напомнить, что она не ответила на его вопрос. Но девушка неожиданно свернула с тротуара, помахала ему рукой и перебежала на другую сторону улицы. Тяжелые косы словно оттягивали ее голову назад. Умид зашел в тень и, прислонившись плечом к стволу дерева, смотрел ей вслед. Девушка оглянулась и снова помахала ему рукой, смеясь…

По пути в институт Умид зашел в книжный магазин. Давно вошло у него в привычку, как только окажется на центральной улице, захаживать в этот большущий магазин, пахнущий свежей типографской краской и наполненный шуршаньем перелистываемых страниц. Разглядывая новые книги, выставленные на стендах и прилавках, Умид случайно увидел недавно изданный двухтомник академика Прянишникова, который искал уже больше года. Он так обрадовался, что удивил этим продавщицу, которая в этих книгах, видимо, не находила для себя ничего интересного. Умид объяснил, что это очень нужное ему пособие. Завернув книги, продавщица поздравила его с покупкой, посоветовала чаще наведываться в их магазин, заметив, что в последнее время его почему-то не стало видно. Умид поблагодарил ее и, купив в отделе художественной литературы сборник стихов Гафура Гуляма, вышел на улицу.

В институте было непривычно тихо и безлюдно. Только вахтер сидел за столом у входа и зевал, прикрывая рот ладонью. Умид, поздоровавшись с ним, прошел мимо и поднялся на второй этаж, где находилась их аудитория. Каким-то неуютным показался ему длинный полутемный коридор, пахнущий свежей известью, где не раздавались сейчас голоса его сокурсников и задорный девичий смех.

Взявшись за ручку, холодную оттого, что давно к ней не прикасались, отворил дверь и вошел в свою аудиторию. На противоположной стене между яркими прямоугольниками больших окон висели те же портреты Тимирязева, Мичурина, Дарвина. Умид обрадовался, что встретил хоть кого-то из своих старых знакомых, и, улыбнувшись, отвесил им поклон, громко произнеся отдающееся эхом в пустом помещении:

— Салам алейкум!

— Салам алейкум…

— Салам алейкум… — ответили ученые.

И снова тишина.

Глухи и молчаливы стены.

Как хотелось бы сейчас услышать взрыв хохота студентов, рассматривающих в стенной газете карикатуры на прогульщиков и «хвостатых», услышать трескотню говорливых девушек, услышать мелодичный, приятнее любой — подумать только! — музыки звонок. Умид с горечью подумал сейчас, что даже не знает, где находится кнопка от этого звонка. Не то пошел бы сейчас и надавил на нее, наполнив все здание института радостным, ликующим звоном, переполошив сонного вахтера.

Умид вернулся к лестнице. Медленно ступая по мраморным ступеням, стертым ногами студентов множества выпусков, спустился в фойе. Вахтер дремал на своем посту. Умид вышел во двор. И здесь ни души. Хотя нет, вон два маляра красят изгородь. Но ни тебе волейбольной игры, ни криков болельщиков. Даже всегда напористо бивший кверху фонтан и тот угас, а дно зацементированного бассейна устлано окурками, осколками стекла, щепками и всяким другим мусором. А ведь здесь, возле фонтана, излюбленное место отдыха студентов, здесь обычно разгорались самые шумные дискуссии. Ребята садились на широкий край бассейна и затевали споры по любому поводу: пользы ли больше или вреда человеку и растениям от минеральных удобрений, какое горючее используется для запусков космических кораблей, как осваивать иные планеты — посылать людей или роботов, говорили о последних играх любимых футбольных команд и снова возвращались к насущным проблемам сельского хозяйства… Немало истин было осмыслено на этом месте.

Постояв в задумчивости около фонтана, Умид пошел с институтского двора. Пересек прохладное фойе и вышел на улицу. От нагретого асфальта исходил горьковатый удушливый запах. Солнце палило что есть мочи. Вряд ли Хатам сейчас сидит дома и задыхается в своей душной комнате. Скорее всего, еще утром по холодку улепетнул на водохранилище поплескаться в воде и позагорать. Нет никакого смысла к нему ехать. В общежитие пойти? Едва ли он и там застанет кого-нибудь из знакомых. Сокурсники уже разъехались по распределению, а остальные студенты на каникулах. Умид почувствовал вдруг себя одиноким и всеми забытым в этом огромном, раскаленном, как тандыр, городе. Хотелось ругать себя последними словами за то, что не поехал с ребятами в кишлак, куда те звали его на все лето. Ну и тупоголовым надо быть, чтобы не оценить такой возможности. Разве не лучше было бы сейчас бродить по густым тенистым садам, подбирая в траве перезрелые фрукты, ходить по заре на рыбалку, купаться в речке, чем жариться все лето на этой каменной сковороде!.. Зато, конечно, он не встретил бы сегодня этой девушки. Хорошо бы ее повидать снова. К счастью, Умид знает, на какой улице более вероятно ее встретить. Он снова представил ее лучистый взгляд, доверчивую улыбку. Она помахала ему рукой на прощание. Это же все равно что сказать: «До свидания». Значит, она тоже подумала, что они еще встретятся!.. Правда, дочери таких видных людей, как Пулатджан-ака, бывают чаще всего заносчивы. Но она, кажется, не из тех воображал, которые напускают на себя спесь, стараясь подчеркнуть, что они не кто-нибудь, а дети авторитетных и заслуженных родителей, и даже на близких друзей поглядывают свысока. Нет, она не может быть такой. Хотя кто знает! Да, крепким тогда угостила она его снежком. А ростом была поменьше, чем теперь. Худенькой и нескладной была. Две маленькие косички торчали в разные стороны… Теперь она повзрослела, стала настоящей красавицей. Наверно, понимает, что бросаться снежками на улице уже ей не к лицу…

Умид такими представлял себе всех красавиц, когда читал старинные дастаны или поэмы древних поэтов… Но как же ее зовут? Умид никак не мог вспомнить имя этой девушки. Оно, кажется, тоже было у нее красивое…

Когда Умид отпирал свою калитку, его окликнула Чотир-хола:

— Сынок, да буду я твоей жертвой, поди-ка сюда, тебе вот письмо оставили…

Умид взял у нее листок бумаги, сложенный вчетверо, и начал читать. А старушка между тем рассказывала:

— Слышу, кто-то стучит в твою калитку. Вышла, смотрю — парни стоят. Говорю, его нету дома. Разве он не вышел бы до сих пор, если бы сидел дома? Вы так стучите, что калитка скоро упадет!.. А один твой товарищ, шутник, видать, и говорит: «Кто знает, может, он после того, как его пригласили учиться в аспирантуре, с нами попросту знаться не хочет! Тогда мы ему выломаем не только калитку!» И рассмешил нас всех, говорун этакий. Он-то и написал тебе это письмо.

— Они приглашают меня на свадьбу, тетушка, — сказал Умид, сворачивая письмо. — Один мой однокурсник женится. Не тот, что рассмешил вас болтовней, а тот, что рассмешил, может быть, своим ростом. Длинный такой, тонкий, как жердь. Вы его не могли не заметить.

— Заметила, сынок, заметила. Он в сторонке стоял. Я так и подумала, что на свадьбу зовут. Очень уж они веселые были. Дай-то бог счастливо прожить им и вместе состариться, аминь… Оно, правда, и не может быть по-другому. По нынешним временам парень и девушка, перед тем как пожениться, видят друг дружку, в кино-мино даже ходят, смотрят не только в лицо, душу разгадывают… А в былые-то времена, сынок, все не так было… Помню, брата моего, ныне уже покойного, решили оженить. Стали искать для него невесту. А как тут найдешь? Ни одной девушки никто никогда в лицо не видит. Только сватьям, конечно, дозволено хотя бы разок взглянуть на избранницу, одним глазком. Вот и провели отца моего и бедного братца. Может, ты не поверишь даже, но видит бог, что не вру, продавец халатов Махмудходжа так бессовестно и поступил — когда сватали, показал на смотринах свою младшую дочь, а когда начали играть свадьбу, подсунул моему братцу старшую, с длинным толстым носом и отвислой, как у верблюдицы, губой. Когда ее привели к жениху за гушангу — занавеску, за которой новобрачные должны провести первую брачную ночь, мой братец оторопел при виде невесты, чуть было не выскочил оттуда со страху. Да подумал, осмеют, мол, люди. Знать, такова судьба. И начиная с той злополучной ночи провел свой век с этой женщиной. На его счастье, она оказалась доброй и внимательной к нему. У них родились пятеро сыновей и трое дочек. И все мои племяши в люди вышли, слава богу. Вам, наверно, про Талиба Солмонова приходилось слышать? Он герой труда, его портреты в газетах часто печатают. А я прихожусь единственной тетушкой ему, знаменитому Солмонову, так-то вот, сынок…

Чотир-хола пригласила Умида к себе пить чай, но он поблагодарил ее и вошел к себе во двор. Поднявшись на балахану, разделся. Вышел на веранду в одних трусах. Подвесил к железному крюку кожаную грушу и, делая короткие интервалы, начал осыпать ее сериями ударов. Он сетовал, что мышцы постепенно теряют эластичность. Удары не имеют былой резкости. Уже больше полугода Умид не был на тренировках: то пришлось корпеть над дипломной работой, теперь надо готовиться к поступлению в аспирантуру. Если раньше Умиду все же казалось, что не сегодня-завтра он соберет свои спортивные причиндалы и, уложив в сумку, отправится во Дворец спорта на тренировку, то теперь он уже понимал, что неистовые схватки на ринге, радость побед и горечь поражений остались позади, отошли в прошлое. И чтобы хоть сколько-нибудь сохранить спортивную форму, он время от времени упражнялся дома.

Когда кожа на нем залоснилась от пота и дыхание стало учащенным, Умид сорвал с рук перчатки и, швырнув их в открытую дверь на койку, ухватился руками за перильце веранды и спрыгнул на землю. Подошел к водопроводу, находившемуся у виноградных кустов, и вымылся под мощной ледяной струей, чувствуя, как тело, постепенно остывая, наливается бодростью и силой.

Утеревшись махровым полотенцем, Умид лег на кровать поверх шерстяного колющегося одеяла и стал перечитывать письмо. И тут его осенило. Ведь приятель, пригласивший на свадьбу, живет в махалле Оклон. В той самой махалле, где жил Пулатджан-ака, чью дочку он сегодня встретил. Умид теперь не сомневался, что это была именно она. Умид резко вскочил, под матрацем жалобно скрежетнула пружина. Стоя перечитал адрес. Оклон. Улица Гульзар, двенадцать.

В этой махалле прошло его детство…

Умид бережно положил письмо на стол и начал перелистывать купленные книги знаменитого селекционера академика Прянишникова. А из головы не выходила мысль: «Как же ее зовут?» Ведь в детстве, наверно, приходилось участвовать в одних и тех же играх, делать набеги на соседские бахчи, на которых раньше, чем у других, начинали поспевать арбузы и дыни…

Глава вторая «ОБРЕТУ ЛЬ Я РАЗУМ И ПОКОЙ…»[4]

Умид с раннего утра отправился в город и обошел почти все магазины, пока разыскал для приятеля свадебный подарок. Всякий раз, когда приходилось выбирать для кого-нибудь подарок, это доставляло ему массу хлопот. Не умел он этого делать и никак не мог научиться.

Умид подъехал к условленному месту, где его дожидался Хатам. Умид увидел приятеля издали и, не выходя из троллейбуса, замахал ему рукой. Тот успел вскочить в едва не прищемившую его дверь. Они поехали в Оклон.

Уже начинало вечереть, и в городе стало прохладнее. Часы «пик» миновали, на улицах народу заметно поубавилось. Даже в троллейбусе было свободно. Умид и Хатам сели на последнем сиденье. Молчали. Умиду не хотелось разговаривать от усталости: он весь день провел на ногах. Приятно было сидеть, полузакрыв глаза, и стараться вообразить предстоящие встречи, отделенные какими-нибудь двадцатью минутами…

Хатам помалкивал, желая этим выразить недовольство. Умид сегодня приехал чуть свет к нему домой и, не считаясь с тем, что он уже собрался ехать на рыбалку, уговорил пойти на свадьбу в махаллю Оклон, которая расположена на другом конце города, где Хатам никого не знает. А Хатам давно уже вменил себе за правило не ходить туда, куда не звали. Не говоря уже о таких местах, где нет ни одного знакомого.

Время от времени Хатам искоса поглядывал на своего товарища, ожидая, когда тот заговорит, чтобы, выбрав момент, напуститься на него с незлобивыми упреками. А Умид знал натуру Хатама и терпеливо молчал. И Хатам знал, почему он молчит. Засмеявшись, толкнул его локтем, желая вызвать на разговор, но тщетно. Умид задумчиво уставился в окно.

Умид ничуть не изменился за этот месяц, пока они не виделись. Как и прежде, худощав и смугл. Пожалуй, даже еще больше похудел. И кожа еще больше потемнела от загара. Под широкими бархатистыми бровями глубоко сидят черные глаза, взгляд их мягкий, спокойный. Но Хатам знал, что от природы Умид вспыльчив и часто раздражается даже по пустякам. В такие минуты его глаза обретают энергичный блеск и орлиную остроту. И трудно в чем-то разуверить Умида, если он убежден в своей правоте и принял какое-то решение. Ни один из самых веских доводов не возымеет силу. Вот и сегодня уговорил-таки Хатама поехать на свадьбу к незнакомым людям.

В то же время в Умиде было много такого, что нравилось Хатаму. В первый год учебы в институте они почти целый год прожили в одной комнате в общежитии. Уже тогда Умид отличался от товарищей аккуратностью, пристрастием к точности и порядку. Не было случая, чтобы он опоздал, если его ждали товарищи. Он просыпался по утрам всегда в одно и то же время и будил всех в комнате, стаскивая с них одеяла, как бы друзья ни ворчали и ни бранились. Пока ребята позевывали, потягивались и потихоньку принимались одеваться, Умид успевал поставить чайник на газовую плиту и протереть мокрой тряпкой пол в комнате.

Эта собранность в Умиде, видать, выработалась во время службы в армии. Он три года пробыл в ракетных войсках. А там порядки, надо полагать, будь здоров — если приучился к ним, то на всю жизнь.

Ребята любили этого спокойного парня и прощали ему его неразговорчивость и скрытность: Умид никогда не спешил поделиться с товарищами радостями своими и огорчениями. Если кто-нибудь высказывал ему свою обиду, Умид отшучивался, говоря, что по теории вероятностей на смену всякой удаче могут прийти неприятности или же, наоборот, неприятности могут быть отметены целой цепью приваливших удач — в таком случае стоит ли говорить о них как о чем-то чрезвычайном?.. Случалось, ребята с излишним откровением бахвалились — стоило проводить девушку с танцев. Умид снисходительно улыбался, слушая их, или уходил из комнаты.

Умид пользовался непререкаемым авторитетом как среди парней, так и среди девушек еще и благодаря тому, что его имя часто появлялось на стенде, висевшем в институтском фойе, где отмечались результаты спортивных соревнований. Умид хорошо играл в волейбол и нередко выступал в межфакультетских матчах. Но предпочтение все же отдавал боксу. Боксом он начал заниматься еще в армии и ко времени поступления в институт имел уже первый разряд. И теперь часто приходилось защищать честь института на межвузовских и республиканских соревнованиях. Когда на ринге должен был выступать Умид, ребята и девушки с его курса убегали иногда с лекций, чтобы поболеть за своего товарища.

В первый год учебы Умид ходил в своем солдатском обмундировании и кирзовых сапогах, в которых вернулся из армии. Только на втором курсе, когда их посылали в колхоз помогать собирать хлопок, он на заработанные деньги купил себе кое-что из одежды.

Очень редко Умид рассказывал о себе, о том, как жил прежде. Начнет, бывало, вспоминать что-нибудь и тут же замнет разговор, переведет на другую тему. Не любил он говорить о прошлом. А если кто расспрашивал, хмурился, давал понять, что не любит назойливых.

Но Хатам из невзначай оброненных Умидом слов сделал вывод, что его друг хлебнул немало горя в детстве. И вообще Умид с первых дней знакомства с Хатамом стал относиться к нему с бо́льшим доверием, чем к остальным. Может, потому, что оба были почти одного возраста, чуть постарше своих однокурсников. В те годы, когда Умид служил в армии, Хатам работал на заводе. На том самом заводе, где и отец его работал и старший брат. Едва Хатам окончил десятилетку, отец с братом привели его в свой цех. В самый главный цех — сборочный. И очень скоро Хатам научился собирать отдельные узлы хлопкоуборочных машин. Но все время не покидало желание испробовать эти машины в деле. Скорее всего, именно это желание и привело его в сельскохозяйственный институт.

Оказывается, Умид тоже, осваивая военную технику, думал о том, как было бы здорово всю эту силищу пустить работать в сельском хозяйстве… Общие интересы, увлечения сблизили Умида с Хатамом.

— Ты прежде не был большим охотником до веселых пирушек. Странно, что сегодня так загорелось тебе на свадьбу, — заметил Хатам, первым нарушив молчание.

— Знаешь, дружище, я так засиделся дома, что чертики в глазах пляшут. И к тому же свадьба не чья-нибудь, а моего давнего друга. Нельзя не пойти, до смерти не простит потом.

— Но мог же ты заранее предупредить, я бы по-другому спланировал сегодняшний день, — проворчал Хатам.

— Мы с Хакимом очень давно не виделись, поэтому для меня самого — неожиданность его женитьба.

— Мог бы и сам пойти, не тащить меня…

— Я столько времени не бывал в той махалле, что все меня перезабыли давным-давно. А ты понимаешь, что мало радости на свадьбе своего друга среди гостей чувствовать себя чужаком, если не с кем будет словечком перемолвиться. Жениху-то будет не до меня, ему за гушангу надо, невесту поразвлечь…

— Да так, чтобы наутро у гостей не осталось сомнения, что он настоящий мужчина! — подхватил Хатам и, рассмеявшись, хлопнул Умида по плечу.

— Я люблю эту махаллю Оклон. Моя покойная мать родом оттуда, — продолжал Умид, задумчиво глядя в окно, не заметив попытки друга настроить разговор на веселый лад. — Собственно, я сам ведь тоже там жил некоторое время у бабушки. С Оклоном у меня связано очень много воспоминаний…

Выйдя из троллейбуса, друзья зашагали тихой улочкой.

В былые времена эта махалля, потонувшая в густой зелени садов, считалась окраиной Ташкента, пригородным кишлаком. А теперь уже на месте сметенных бульдозерами приземистых глинобитных мазанок выросли аккуратные белые домики под шиферными и жестяными крышами. Улицы выпрямились, и по обеим сторонам шумели листвой вербы и тополя, посаженные вдоль не высыхающих за лето арыков. В приотворенные калитки можно было увидеть часть чисто подметенного дворика и в глубине его — сад. Большинство хозяев здесь любили выращивать у себя во дворе вишни, черешни, редкий сорт черного винограда — чарос, который, несмотря на прихотливость, особенно хорошо вьется по жердям и, если пожелать, может сплести ажурную беседку перед айваном, устлав ее сверху густой, зеленой, не пропускающей обжигающих лучей крышей. В яркой зелени деревьев угадывалась сила здешней земли, и, знать, недаром этот край города старики именовали Оклоном — райским уголком.

Зеленый массив Оклона, окольцованный многоэтажными новостройками, теперь сделался как бы центром этого района.

Ребята еще издали услышали шум голосов и время от времени горохом рассыпающуюся дробь дойры, проверяемой на звук. Свежевыкрашенные в голубой цвет ворота были распахнуты настежь — входи всяк пожелавший. Таков обычай.

От ворот через весь двор пролегала дорожка, устланная жженым кирпичом. По обеим ее сторонам цвели крупные яркие розы — алые, белые, желтые — и наполняли двор тонким благоуханием.

Слева, около летней кухни, на большом столе нарезали хлеб. Там весело чирикала, прыгая по земле, стайка воробьев. Тем, что посмелее, удавалось подхватывать падающие со стола крохи.

Под карнизом айвана, на толстой перекладине, сидела в сучковатом гнезде горлинка, высиживала яйца. Ее нисколько не беспокоили снующие по двору люди, треск раскалываемых у печи дров, погромыхивание ведер, с которыми соседский мальчишка то и дело бегал к колонке. Посредине двора, свисая с нижней ветки огромной урючины, ярко сияла лампочка величиной с тыкву. Еще не совсем стемнело, и то на нее нельзя было смотреть. А огневки и мошкара уже мельтешили вокруг этого маленького солнца. Под урючиной полукругом были расставлены столы, накрытые белой скатертью, и к ним уже подсаживались гости, приглашая первыми сесть тех, кто постарше возрастом, уступая друг другу место, извиняясь, раскланиваясь…

Навстречу Умиду и Хатаму вышел жених. Умид и сам был немалого роста, но тому пришлось нагнуться, чтобы обнять его. Из-за спины Хакима вынырнул Сурат, которого тетушка Чотир назвала «говоруном». Но сейчас он не расточал своих острот с такой щедростью, с какой делал обычно: экономил, знать, свои шутки, чтобы их хватило на весь вечер. К тому же ему, как близкому другу жениха, была оказана честь быть дружкой на свадьбе, и это его обязывало держаться с достоинством. Впрочем, он только старался держаться с достоинством, потому что успел опрокинуть рюмку, а может, и две и теперь пытался скрыть это от окружающих.

Пока Хаким расспрашивал Умида о его здоровье, житье-бытье, Сурат отнес врученные ему подарки для молодоженов и вернулся. Хаким повелел ему посадить ребят на почетное место, извинился и покинул их, сославшись на уйму хлопот.

Сурат пригласил следовать за ним и показал свободные места за столом. Сели, поздоровались со всеми кивками головы, сидящих рядом порасспросили о здоровье. Умид, разговаривая, поглядывал по сторонам, словно высматривал кого-то среди гостей.

Поодаль, там, где толклось поменьше народу и было поспокойнее, стояло несколько сури — широких деревянных настилов с перильцами, на которых разместились вокруг дастархана аксакалы махалли. На крайнем сури чинно восседали приглашенные музыканты и певцы, которые должны развлекать гостей. Оказывается, среди них был и знаменитый Юнус Раджаби. Умид сразу же узнал его, едва тот заунывным голосом затянул старинный протяжный маком, держа у рта пиалу для лучшей акустики. Особое удовольствие он доставил старикам, молчаливо внимавшим его пению.

Какой-то долговязый костлявый парень (как выяснилось потом, шофер-лихач, живущий по соседству) затеял с кем-то спор и стал изъясняться громче дозволенного. Тут же со всех сторон зашикали на него. А один из рослых парней, следящих за порядком, сделал ему знак рукой, чтобы он унялся и не мешал слушать гостям старинный маком. Но бесшабашный шофер не то что не унялся, стал кричать еще громче, что-то доказывая. Тогда к нему подошли двое ребят и незаметно для остальных выпроводили на улицу.

Гости обеих половин двора — мужской половины и женской, соседи, взобравшиеся на плоские крыши своих сараев, прохожие, остановившиеся у распахнутых ворот, — все зачарованно слушали, как поет Юнус Раджаби старинный маком.

За спиной Умида кто-то шепотом рассказывал соседу, как он с двумя дружками по просьбе жениха с трудом уговорили Раджаби приехать на свадьбу, как осторожно, поддерживая под руки, вывели старого певца из машины.

Раджаби принимает далеко не все приглашения, и его сегодняшний приезд — знак особого уважения к молодоженам.

Старики тихонько переговаривались, удовлетворенно кивая головами, отмечая, что Раджаби поет почти так же, как пел в былые времена прославленный хафиз Мулла Туйчи.

На столе стояли блюда с аппетитно пахнущей самсой, нарезанными кусочками казы, жареным холодным мясом. Но прежде чем притронуться к еде, Умид и Хатам выпили по пиале крепкого чая и съели по кусочку лепешки. Таков обычай. Потом уже приступили к другим яствам. Вскоре принесли шашлык. С ним предпочтительнее было расправиться, пока он не остыл. Хатам взял одну палочку с нанизанными румяными кусками мяса себе, другую подал Умиду. Умид подтолкнул его локтем, давая понять, чтобы он не слишком усердствовал, а оставил бы место для других угощений, которые будут ставить на стол.

Когда маком кончился, певец закашлялся, прижав ко рту платочек. Гости зааплодировали. Поднялся один из близких друзей жениха и, подняв руку с наполненным бокалом, потребовал тишины. Заметно волнуясь, он пожелал жениху и невесте огромного счастья, крепкой дружбы, много детей, внуков и правнуков и предложил выпить за их здравие. Все взяли в руки бокалы и стали чокаться. Хатам подмигнул Умиду, мол: «Если на свадьбе у друга не пить, то где же пить?» — и, запрокинув голову, одним махом опорожнил рюмку. Умид подивился сноровке приятеля и последовал его примеру. Закусили солеными, изрядно наперченными помидорами и стали есть шашлык.

Вскоре выпитое сказалось. Гости захмелели. Они сделались еще разговорчивее, с их лиц не сходили улыбки. Когда Умид внимательным взглядом провожал девушек, сновавших мимо, шурша атласными платьями, Хатам ухмылялся, сквозь прищур глядя на него.

— Какая-нибудь приглянулась? — спросил он. — А то показал бы. Я ведь твоего вкуса относительно девушек еще не знаю.

— Что ты, — сказал Умид, смутившись оттого, что пойман с поличным. — Не вижу здесь ни одной достойной внимания.

— А по-моему, все же есть.

— Я не заметил.

— А я не пялился, как ты, а заметил. Курочка что надо. И фигура, и лицо! — Хатам поднес к губам пальцы, сложенные в щепотку, и издал звук поцелуя. — Прелесть! Только что подходила к певцам. Наверно, заказала какую-то песню по просьбе женщин с той половины двора. Сдается мне, она ухаживает там за гостями…

— Что же ты мне не показал? — с улыбкой спросил Умид.

— Представь себе красавицу, какую ты только можешь вообразить. Представил? Теперь одень ее в платье из черно-белого атласа и белые туфли. Ну как?..

— Здесь много девушек в таких платьях.

— Но такая одна, поверь мне на слово. Интересно узнать, чья она дочь? Может, сестренка жениха?.. Я сейчас, наверно, рискну проникнуть на женскую половину. Как думаешь, меня никто за хвост не схватит?

Умид засмеялся.

— Показал бы ее сперва. Ведь и я твоего вкуса относительно девушек не знаю.

— О, у меня вкус безукоризненный! Сейчас, если выйдет сюда еще раз, покажу, и ты в этом убедишься.

Едва Умид поднес ко рту вилку с казы, Хатам сильно дернул его за рукав. Вилка стукнулась о край стола и упала на пол.

Мимо них проходила девушка. Она шла не торопясь, но видно было, что озабочена порученным ей делом. Она задумчиво смотрела себе под ноги, но Умиду показалось, что стоит ему хотя бы шепотом окликнуть ее, на него тут же глянули бы озорно и весело ее черные глаза. Даже широкое платье свободного покроя не могло скрыть, когда она двигалась, ее стройную, красивую фигуру. Умид глянул на нее и оторопел. Благо, темновато было, никто не успел разглядеть на его лице изумления, растерянности и радости одновременно. Впрочем, у всех от выпитого лица менялись на глазах. Сейчас все уже можно было валить на хмель…

— Ты что примолк, голубчик? И сидишь, будто аршин проглотил? — спросил Хатам, отпивая из бокала вино. — Хотел бы я услышать, что ты скажешь о моем вкусе.

Девушка прошла, не взглянув в их сторону. «Видела она меня или нет? — гадал Умид. — Может, сделала только вид, что не заметила, подумала, что я окликну ее?.. Кажется, она не случайно прошла так близко перед нашим столом. Как же это я?.. Растерялся от неожиданности».

Умид выглядел таким подавленным, что Хатам, забеспокоившись, затеребил его:

— Что с тобой, дружище? Не плохо ли тебе?

— Нет. Все в порядке, — отмахнулся Умид.

— Не при виде ли этой девушки голова закружилась?.. Ого, в Оклоне, оказывается, есть девушки, которые даже тебя, такого толстокожего, могут поразить в самое сердце!

— Полно тебе, Хатам-палван, уймись.

— Что-то у тебя настроение испортилось, парень. Вот со мной недавно такое произошло… и то веселюсь. Трррагедия со мной случилась.

— Что еще за спектакль?

— Страшнее не придумаешь. Боюсь, после него меня жениться заставят… Слышал я, что у этой девушки, с которой у меня весь спектакль произошел, четверо братьев, один другого здоровее. Если расскажет им, пропала моя головушка — заставят жениться. И станет у тебя, Умиджан, еще на одного холостого друга меньше… — Хатам обнял Умида и, прижавшись к его плечу головой, попытался изобразить на лице неподдельную скорбь.

— Что же все-таки с тобой приключилось? — спросил Умид, посмеиваясь.

Изрядно захмелевший Хатам начал рассказывать, не стесняясь наперченных выражений, как случайно познакомился с очаровательной, словно куколка, девушкой. А всего через три дня оба удостоверились, что ни он, ни она не имеют ни капельки стойкости, столь необходимой, чтобы успеть узнать ближе друг друга. Случай свел их в безлюдном винограднике и…

— Куда еще ближе можно узнать, — насмешливо заметил Умид.

По тому, как Хатам рассказывал об этом, без всякого смущения, а, наоборот, даже с какой-то бравадой, горящими от восторга глазами, Умид был уверен, что его друг или врет, или не испытывает ни малейших угрызений совести. Он хотел сказать Хатаму, что настоящему мужчине не к лицу хвастаться победой над слабой девушкой. Но в это время к нему подошел мальчик лет двенадцати и сказал, что в смежном дворе, где сидят все женщины, находится бабушка Умида, Тутиниса-буви, и что она велела разыскать Умида и привести к ней.

Умид сказал Хатаму и подошедшему Сурату, что скоро придет, и направился в сопровождении мальчика к маленькой калитке, ведущей в соседний двор.

В этом дворе, еще ярче освещенном электрическим светом, находились одни женщины. Они сидели в большой комнате с раскрытыми настежь окнами. Оттуда доносился их шумный говор, то и дело прерываемый смехом. Старушки сидели на веранде, где попрохладнее. Взобравшись на сури, они услаждали себя чаем. Умид подошел к женщине, идущей из летней кухни с двумя чайниками, и спросил у нее о своей бабушке, Тутинисе-буви. Та, сказав: «Сейчас…», отнесла чай дожидавшимся старушкам и, вернувшись, повела Умида в сад. Она подвела его к старушке, сидевшей на матраце, постланном поверх рогожи, на берегу арыка, от которого веяло прохладой, и сказала, наклонившись к самому ее уху:

— Бабушка, к вам Умиджан пришел. Вот он стоит, видите его?

Старушка беспокойно задвигалась, желая подняться на ноги.

— Сидите, бабушка, сидите. Не стоит беспокоиться, — сказал Умид, наклонясь к ней, чтобы поздороваться.

Тутиниса-буви все-таки, кряхтя, встала и обняла его, похлопывая по спине. Она была уже очень старенькой и плохо видела.

— Ты Умид? Ты сын моей дочери Хумайры и тебя зовут Умид, да?.. Вай, дорогой ты мой, ненаглядный! Вай, мой мальчик, какой ты стал большой! А я-то тебя видела, когда ты едва научился ходить и лопотал — только мать тебя и понимала…

— Как вы сами-то поживаете, бабушка?

— Слава аллаху. Грех жаловаться, — ответствовала старушка, вглядываясь в лицо Умида подслеповатыми глазами. Потом снова обняла его сухими и легонькими, как хворостинки, руками, стала гладить его плечи, голову, словно маленького. Потом попросила его наклониться, потому что ей не достать, и поцеловала его в лоб.

Женщины, в окружении которых сидела Тутиниса-буви, переговаривались исподтишка: «Вы только посмотрите-ка, это же сын Хумайры. Он уже взрослый, — и тихонечко вздыхали. — Боже, как быстротечно время. Дети растут, мы стареем…»

Одна из старушек с седыми, словно серебряными, волосами, повязанная белым платком, придвинулась поближе и спросила:

— А меня, сынок, ты не узнаешь?.. Я ведь тоже не чужая тебе, бабушкой прихожусь. Да, сынок, бабушкой… Твоя покойная мать, пусть земля ей будет пухом, была славной женщиной. Я у вас часто бывала когда-то, — старушка всплакнула, поднося к глазам кончик платка. — Бедняжка Хумайра не дожила до счастливых дней, когда ты стал взрослым мужчиной. Как бы она сейчас радовалась! Ушла, не дождалась…

— Бабушка, не плачьте. Не расстраивайтесь, — принялась ее успокаивать одна из женщин.

— Мои несчастные глаза почти ничего не видят. Живу, словно аллах наказал за какие-то грехи, — заговорила опять Тутиниса-буви. — А мне хочется повидать отростки свои, что пошли от моего корня, — внуков своих, правнуков… Не обессудь, что тебя побеспокоила.

— Сынок, — обратилась к Умиду другая женщина, молчаливо сидевшая до сих пор в сторонке. — Я тоже Тутинисе-буви внучкой прихожусь. Ей сто четыре года исполнилось прошлой весной. Она доводится старшей тетей моей покойной матери. А я двоюродная сестра Хумайрыхон. Меня Саври-хола зовут. Я объясняю это, чтобы вы знали, кто вас повидать сегодня захотел. А то посидите, поговорите и знать-то не будете, какие тут родственники собрались. Теперь давайте поздороваемся, сынок. Здравствуйте, как вы живете? — Женщина обняла его, ласково похлопывая по спине.

— Спасибо, спасибо, — приговаривал Умид смущенно. — Спасибо, что не забыли, позвали. Мне очень приятно. Я очень рад, что у меня столько, оказывается, родственников. Жаль, что познакомиться пришлось теперь только, так поздно. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

— Ничего, не огорчайтесь, сынок, — сказала двоюродная сестра матери Умида. — Мы знаем, как тебе трудно жилось с мачехой. Особенно когда отец твой умер. Она оторвала тебя от твоих родственников, а нас разлучила с тобой… Ладно, чего там. Пусть аллах будет ей судьей. Лишь бы твой век был длинным.

Неподалеку от них прошла та девушка. Она с улыбкой взглянула на Умида и, отойдя немного, остановилась на берегу арыка, будто задумалась или заслушалась серебряным звоном юрко бегущей воды. Тетушка матери Умида обернулась к ней и сказала:

— Хафизахон, золотце мое, принеси-ка бабушке чайник крепкого чая.

Умид, стараясь не выдать своего волнения, разговаривал с женщинами и подумал, проводив девушку взглядом: «Как хорошо, что я пришел на эту свадьбу! Будто знал, что она будет здесь. Да и как не знать, ведь на свадьбу обычно приглашается вся махалля…»

Через несколько минут девушка вернулась с чайником в руке. Она подала чайник Умиду и, улыбаясь, сказала:

— Поухаживайте сами за бабушкой. Она любит покрепче. Вы сначала налейте в пиалу, а потом вылейте обратно в чайник, так лучше заварится.

— Хорошо, — сказал Умид, кивнув ей. — Сделаю, как вы велите.

— Сестрица, — обратилась к Тутинисе-буви одна из женщин. — Если вы разрешите, может быть, Умиджан выпьет наперсток коньяку? Ведь свадьба, и парни сегодня пренебрегают чаем.

— Вот как? Если не хочет, пусть не пьет чай. Я принесла для бабушки, — сказала Хафиза, задетая тем, что Умид может пренебречь чаем, принесенным ею.

— Нет, почему же… я люблю чай, — сказал Умид.

— Да? — Хафиза засмеялась. — Тогда пейте чай, Умид-ака. Я его хорошо заварила. Вот я и узнала ваше имя.

— Я тоже узнал, как вас зовут, — сказал Умид и, собравшись с духом, посмотрел в глаза девушке.

Она не отвела взгляда, только в ее глазах промелькнуло замешательство.

— О чем вы разговариваете, детки? — спросила Тутиниса-буви, приставив к уху ладонь. — Балаболка Саври говорит, будто мне больше ста лет. А я говорю, я моложе. Мне еще и ста нет. Я родилась в месяце барот, по мусульманскому летосчислению, и, по-моему, мне только недавно перевалило за девяносто. Рассказывали, что, когда моя мать была тяжела мною, в Ташкенте случилось сильное землетрясение. Она выбежала перепуганная в сад да там прямо на траве и родила меня… В тот счастливый для меня день, а для взрослых в день страшного суда, развалился дом даже у самого губернатора. И тогда Белый царь посоветовал этому своему кенясу, чтобы он выстроил себе огромный дворец из красного каленого кирпича, который бы стоял многие века. Дом тот и поныне стоит посредине Ташкента… Тогда же развалилось и знаменитое медресе Бегларбек. Муллы, что учились в нем, лишь чудом остались живы. Только это медресе отстраивать заново не стали. Решили, что аллах ниспослал кару на его учеников за греховные дела… Помню, потом, когда появились миллионные керенки, я женила своего младшего сына. Через год моя сноха родила мне внука Нормурада. А когда уже стал у нас падишах Ахунбабаев, родилась твоя мать, сынок… Видите, какая у меня светлая память? Как же я могу быть такой древней старухой! Я все очень хорошо помню.

— Ахунбабаев не падишах, бабушка, — поправила ее Саври-хола.

— А по-нашему, падишах. Раз страной правил, значит, падишах. По мне, он был даже главнее падишаха.

Хафиза присела на краешек курпачи. Умид сидел на корточках, тыча прутиком в мутную воду арыка. Они молча слушали рассуждения старой женщины. Умид удивлялся про себя ее своеобразному календарю, в котором одни события ассоциировались с другими, сопоставлялись, сравнивались, и в результате у нее рождалось своеобычное чувство времени.

С мужской половины двора сюда доносились музыка и песни.

Тутиниса-буви опять вспомнила мать Умида и заплакала. Саври-хола принялась утешать ее:

— Полноте, бабушка, расстраиваться. У покойной Хумайры остался росток на земле. Пусть Умиджану аллах даст побольше здоровья и долгой жизни…

Бабушка вздохнула и снова стала ласково гладить внука по голове, плечам. Даже у расчувствовавшейся Хафизы влажно заблестели глаза, и она старалась смотреть в сторону.

Старушка так растрогалась, что никак не могла успокоиться, дыхание ее сделалось прерывистым, руки дрожали, и она то и дело всхлипывала. Тихо с горечью повторяла имя матери Умида и никак не могла унять слез. Женщины забеспокоились. Саври-хола сделала Умиду знак, разрешив пойти к своим друзьям, на мужскую половину двора.

— Бабушка очень рада встрече с вами, поэтому так разволновалась, — сказала она. — Навещайте ее хотя бы изредка.

Умид поднялся с места и распрощался с женщинами. Хафиза взяла чайник и тоже направилась в летнюю кухню. Женщины наперебой успокаивали расстроившуюся старушку. Воспользовавшись этим, Умид на секунду задержал Хафизу:

— Я провожу вас домой после свадьбы, хорошо? Я подожду вас под чинарой, что растет там, на углу у арыка…

Хафиза стояла чуть-чуть пригнув голову. У нее шевельнулись брови, словно колеблясь, нахмуриться им или игриво выгнуться. Робко взглянув на Умида, она улыбнулась и пошла прочь, ничего не ответив.

Сурат, изрядно захмелевший, с покрасневшим лицом, подмигнул Хатаму, сидевшему рядом, и спросил у Умида, осклабясь:

— Что ты делал так долго на женской половине, парень?

— Я отсутствовал всего десять минут, — сказал Умид, садясь на свое место.

— Скажи, Хатам, он правду говорит? Он отсутствовал всего десять минут? За десять минут мы с тобой осушили бутылку?

— Да, братец, мы беспокоились о тебе, думали, не случилось ли чего, — сказал Хатам.

— Я повидал свою бабушку. Ей перевалило уже за сто лет, — оправдывался Умид.

— О!.. У тебя прекрасная наследственность! Дай-то бог и нам дожить до ста лет! — воскликнул Сурат. Он встал и поднял высоко рюмку, из которой вино проливалось на скатерть, на плов, на лепешки. — Выпьем за высококачественную наследственность!

Они выпили, запрокидывая головы, словно в руках у них были не рюмки, а сырые яйца.

Сурат вытер рукой губы и, сморщившись, показал друзьям дно своей рюмки.

— Браво! — сказал Умид, усмехнувшись.

— Взгляните на стол, друзья! Сколько на нем отравы с красивейшими этикетками. Каждая бутылка — мина замедленного действия, предназначенная только для торжественных случаев, А мы знаем, что все это яд, и пьем. Просто диву даюсь порой — что за слабовольное создание человек! — начал философствовать, с трудом выговаривая слова, Хатам.

— Это не из-за слабости воли, а из принципа, — возразил ему Сурат. — Человек любит делать все назло, наперекор запретам. Помню, когда мы, бывало, в детстве купались в хаузе, отец заранее журил нас и предупреждал, чтобы мы не мочились в воду. А мы нарочно, как залезем в воду, начинали мочиться. А если бы он нам ничего не говорил, мы бы, может, и не делали этого… Наверно, и вы тоже так поступали. Как можно это назвать?

— Невежеством, — сказал Хатам.

— Давайте-ка выпьем за ваш тонкий юмор, — сказал Умид, разливая в рюмки вино.

Умид залюбовался танцем девушки, легко кружащейся на широкой площадке, которую плотным кольцом обступили гости, подзадоривающие ее выкриками: «Ду-о-ост!!» — и ритмичным хлопаньем в ладоши. Он так загляделся, что нечаянно опрокинул рюмку. Вино пролилось на скатерть.

— Вот теперь похоже, что мы на свадьбе! — воскликнул Сурат и откупорил следующую бутылку. — Я бы согласился прожить всего пять дней, лишь бы испытать все мирские удовольствия. А как ты считаешь?

— У меня полно работы, дружище, за пять дней не управиться, — сказал Умид, посмеиваясь.

— Ох-ха-ха-ха!.. Работы много, значит?

— Представь себе. Некогда думать, что этому миру когда-нибудь придет конец.

— Ох-ха-ха!.. Маладес!..

— Давайте выпьем за то, чтобы ни один час нашей жизни не был потрачен зря, прошу вас, — сказал Хатам и встал, покачиваясь.

Исполнили его просьбу. «Стоп, стоп, стоп…» — сказали рюмки, становясь на свои места.

Той был в самом разгаре. Гости плясали под аккомпанемент дойры, пели. А те, кто постарше, разморенные выпитым и вкусной едой, ковыряли в зубах спичками, предаваясь пищеварению, и с наслаждением внимали веселым песням и музыке.

Умид начал беспокойно ерзать на месте, поглядывая по сторонам и думая, как бы незаметно уйти. Взглянув на ручные часы, он отодвинул стул и вышел из-за стола.

— Куда ты? — спохватился Хатам. — Снова исчезаешь?

— Пора бы домой, — заметил Умид нерешительно.

— Куда спешить? Ведь веселье только начинается! Я бы еще понял, если бы тебя ожидали дома жена, дети!..

— Мне надо идти, — сказал Умид и снова посмотрел на свои часы.

— Лучше выпей! — сказал Хатам, подавая ему рюмку.

Умид отстранил его руку:

— Не могу больше. Норма.

— Может, опять решил пойти на рандеву к своей… бабушке?.. — насмешливо спросил Сурат, делавший вид до сих пор, что не обращает на них внимания.

Умид медленно обернулся и пристально посмотрел на Сурата. Не спуская с него колючих глаз, взял из рук Хатама рюмку и залпом выпил. Резко поставил ее на стол.

— Ты что-то непочтительное сказал про мою бабушку? Про мою уважаемую бабушку, которой больше ста лет? Или мне показалось? — спросил он, процеживая слова сквозь зубы, и взялся за воротник Сурата, будто проверяя на ощупь, из какого он сшит материала. — Ты решил подшучивать над ней? Или мне так послышалось? Отвечай, пижон!

Хатам взял его под руку и оттащил в сторону, уговаривая:

— Умиджан, мы решили уходить, пошли. Нам пора домой…

Они отыскали жениха среди свадебной суеты и, пожелав ему всех благ, какие только имеются на свете, распрощались с ним. Глядя на них, и Сурат тоже решил уйти со свадьбы. До троллейбусной остановки ему было по пути с ребятами. Он догнал их в тот момент, когда Умид безуспешно старался объяснить Хатаму, что ему надо немножко задержаться, что должен кое с кем встретиться. А Хатам, считая, что Умид пьяный, не хотел оставлять его одного. Тогда Умид сделал стойку и прошел по земле на руках, чтобы доказать, что он нисколечко не пьян. Хатам засмеялся и махнул рукой: «Черт с тобой, делай что хочешь!» Умид пожал ему руку, кивнул Сурату и побежал в обратную сторону, туда, где над тускло поблескивающими от лунного сияния крышами на фоне сиреневого неба, усеянного звездами, чернела, косматясь, словно туча, огромная крона старой чинары.

Хатам и Сурат постояли немного, пока фигура Умида не исчезла в темноте, потом, обнявшись, пошли вдоль улицы, горланя песни.

В пору саратана прохлада ночи особенно приятна. Все живое, измученное, истомленное за длинный день жарой, теперь отдыхает и блаженствует. В водоемах на разные голоса начинают квакать лягушки, сидевшие полусонно весь день под листьями лопухов, растущих у кромки берега, или в норках, вымытых водой. А в садах и на клеверных делянках пиликают на все лады на своих скрипках кузнечики и сверчки.

Умид вышел на вымытую асфальтовую дорогу, блестевшую, как черная шелковая лента. Сюда уже не доносился свадебный гомон. По ту сторону дороги высокий берег арыка, за которым большой яблоневый сад. И только вдалеке, за садом, чернеют силуэты высоких домов с погашенными окнами. С этой стороны от дороги — дувалы, мазанные глиной, перемешанной с саманом, калитки, переулки, тупички махалли Оклон. Если идти вон туда, вправо, прямехонько придешь ко двору, где жил Пулатджан-ака, где, видимо, теперь живет Хафиза с бабушкой. Хафиза будет возвращаться по этой дороге. Умид подождет ее под чинарой, как обещал. Умид взбежал на высокий берег, образовавшийся от ила, выбрасываемого со дна арыка при его чистке, и стал в тени чинары. Толстая кора дерева была иссечена глубокими извилистыми бороздами, напоминавшими морщины старого человека. Умид притронулся к ним рукой и мысленно поздоровался с деревом, как с другом, с которым давным-давно не виделся. Он хотел поговорить с ним, рассказать, где теперь живет, почему так долго не приходил к нему. Но в этот момент в переулке, откуда сам только что вышел, послышались чьи-то торопливые шаги. Он не мог увидеть, кто там идет, но по их легкости догадался, что это девушка. Гулко застучало сердце. Умид бросил в арык сигарету, которую только что зажег. Она, зашипев, погасла, вода подхватила ее и унесла в свое темное ложе. Хафиза успела заметить красную дужку, прочерченную огоньком, и нисколечко не испугалась, когда Умид неожиданно вышел из тени.

— Вы понапрасну здесь стоите, Умид-ака, до свидания, — сказала она и, даже не остановившись, не поглядев на него, торопливо проследовала мимо.

— Хафизахон! Подождите! Я ведь вас ожидаю… — вырвалось у Умида само собой, и он пустился догонять ее.

— Позади идут наши соседи, — бросила Хафиза, быстро обернувшись.

— Погодите минутку, мне сказать вам надо…

— Они увидят, могут плохое подумать. Если хотите, приходите завтра в центральную библиотеку. Я буду там заниматься до двенадцати. До свидания, — сказала Хафиза и побежала, резво застучав по асфальту каблучками.

Умид остановился и долго глядел ей вслед. Задумавшись, он даже не заметил невысокого паренька, который, проходя мимо, подозрительно оглядел его и еще несколько раз обернулся. Потом прошли, шурша платьями, какие-то женщины. Вскоре в отдаленье смолкли их голоса.

Оставшись один, Умид вернулся к чинаре, приник к грубой коре щекой, гладя руками необхватный ствол…

Когда Умид босиком бегал по этой дороге, тогда еще не заасфальтированной и пыльной, это дерево было уже огромное, могучее, величественное. Когда Умид подрос и стал ходить в школу, оно было такое же, ни капельки не изменилось. А потом Умид поступил в институт, и его дороги давно не пролегали в эти края. Но крону этой чинары он часто видел издалека, и ему вспоминалось детство. Ведь детство, каким бы оно ни было, всегда притягивает, словно сказка…

Умид долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец калитка отворилась, гостеприимно впустив его во двор. Умид прошел прямехонько к колонке и подставил голову под ледяную струю.

Он чувствовал себя отвратительно. Вначале вроде бы ничего, а потом развезло. Последняя рюмка сказалась… Еле добрался до своей махалли. А как добирался? Кажется, какой-то парень подвез на «Москвиче»…

«Хорошо, что Хафиза не остановилась, — думал Умид. — Что бы она могла подумать, если б я при ней так раскис? Хорошо, что не остановилась…»

Прямо здесь, у крана, Умид разделся. Вода сбегала с волос, холодными струйками щекотала тело. Положил брюки, сорочку на перильце сури, стоявшего под вьющимися виноградными лозами. Ветерок обволакивал тело приятным холодком. Голова кружилась меньше. И все же земля ускользала из-под ног. Медленно кренилась, начинала задираться одним краем к небу. Но дома почему-то стояли, не рушились. И деревья не летели в преисподнюю, выдернутые с корнем. Умид ухватился одной рукой за сури, чтобы не упасть, и сел. С неприязнью подумал о Сурате. Из-за него выпил лишнее. Над бабушкой вздумал насмехаться! Надо было врезать ему разок.

Сурата Умид еще с первого курса недолюбливал. Не подавал виду, конечно, но недолюбливал. Замечал за ним ехидство и двуличие. Может, другие не замечали, а он замечал. Иногда даже могло показаться, что Сурат хочет сделать добро кому-то, а на самом деле он своим «благодеянием» унижал человека. К примеру, подойдет к тебе, непременно в присутствии девушек и товарищей, и соболезнующе этак скажет: «Братец ты мой, ведь у тебя рубашка совсем износилась, в локтях вон дырки, да и воротник не первой свежести! Если хочешь, дам тебе взаймы денег, купи себе рубашку. Со стипендии отдашь…» А однажды, Восьмого марта было дело, Умид по пути в институт купил букетик фиалок в цветочном лотке. Преподнес его первой встретившейся в коридоре сокурснице и поздравил с праздником. А Сурат вдруг оказался тут как тут. «Братец! — говорит Сурат. — Фиалок сейчас везде полным-полно. Дать тебе денег? Купи порядочных цветов для своей девушки…» Умид едва удержался, тогда, чтобы не двинуть его по скуле. Может, не надо было сдерживаться — глядишь, и другим человеком сделался бы Сурат. А ныне каким был, таким и остался. О чем бы разговор ни зашел, все переводит на деньги. Своими манерами, рассуждениями, умением прожигать жизнь этот парень определенно напоминал бывших владельцев знаменитых торговых рядов в Ташкенте. Умид тоже в свою очередь не упускал случая, чтобы подколоть его. Иногда он ему говорил: «Из-за одной копейки, дружище, ты готов ползать на коленях, чтобы зубами подобрать ее…»

Если бы не пришлось из-за этого типа выпить лишнее, может, Хафиза и остановилась бы. Она же не слепая, сразу, поди, увидела, в каком виде предстал перед ней Умид…

Вспомнилась Умиду мать, о которой сегодня так много говорили. Будь она жива, Умид сию минуту разбудил бы ее, упросил бы завтра же поутру, не теряя дня, пойти в дом Пулатджана-ака и засватать своему сыну Хафизу. Что и говорить, была бы у Умида мать, все обстояло бы гораздо проще. Он бы ни о чем не заботился. Она сама приготовила бы необходимое для свадьбы. А теперь Умиду придется самому все устраивать. Сказать легко, а у самого жилья-то путного нет. Что он вообще имеет? Кипу книг, одежду для выхода и тренировочный трикотажный костюм надевать дома — и все. Эта хижина на курьих ножках и то не его, а дядюшкина.

Дядя Умида — бывший партизан. В гражданскую войну он громил басмаческие банды. В память о тех днях дядя поныне носит рыжие, закрученные кверху усы — какие у Фрунзе были. Когда Умид остался сиротой, дядя заменил ему отца. Позже, уже состарившись, дядя не захотел влачить свои дни в одиночестве и переехал в Ачаабад, где обосновались оба его сына, работающие на тамошнем фарфоровом заводе, и куда выдал замуж свою дочку. Он купил там себе новый дом, а этот оставил племяннику. Умид перетащил свои пожитки на балахану, сочтя ее более уютной, чем комната на нижнем этаже, сырая и пахнувшая плесенью…

Умид, придерживаясь за перила лестницы, благополучно взобрался на балахану, дошел до кровати и свалился на постель.

Утром Умида разбудило солнце, всплывшее над крышами и бросившее пучок лучей в мутное оконце балаханы. Пригрев, защекотало ему щеку. Умид зевнул, потягиваясь, хотел перевернуться на другой бок и чуть было не свалился на пол. Поднялся с постели и, ступая босыми ногами по холодному полу, подошел к осколку зеркала, пристроенному в нише на полке с книгами, и стал рассматривать свое распухшее, измятое лицо. Левый глаз, как Умид ни старался его раскрыть пошире, оставался почему-то прищуренным. Потрогал веко, оно оказалось горячим и оплывшим. Видать, ночью укусил комар. Комары нынче в этих краях стали злющие и жадные. Старожилы говорят, что прежде они такими не были. Умид пожалел, что не проснулся и не смог наказать кровопийцу.

Побежал умываться. Набрав в пригоршню воды, прикладывал к глазу. Потом снова подошел к зеркалу. Лицо посвежело, но верхняя часть левой щеки оставалась припухлой, отчего всю его физиономию перекосило набок. Досада какая! Приложил к зудящему веку лезвие ножа. Так в детстве, бывало, лечила мать, когда его кусала оса или на губах высыпала лихорадка. Однако вскоре Умид убедился, что не помогает и это средство. Проклятый комар! Как будто не мог выбрать для этого другой день. В другое время Умид, может, даже не обратил бы внимания на свое лицо, а сегодня это было для него трагедией. Как он появится на глаза Хафизе в таком виде? Как же не везет ему, бедолаге!

В бессильной злобе Умид, сам того не замечая, обшаривал взглядом стены, потолок, надеясь заметить своего врага.

Глава третья ЛЮБОВЬ ПРИХОДИТ БЕЗ ЗОВА

Умид уже больше получаса стоял у подъезда библиотеки. Он обошел все залы, надеясь увидеть за каким-нибудь столом Хафизу. Но ее там не было. Теперь он стоял, прислонясь к дереву, по оголившимся корням которого пробегала арычная вода, и делал вид, будто читает газету, а сам нет-нет да и посматривал на тротуар, в ту сторону, откуда, по его мнению, должна появиться Хафиза. Он все же не терял надежды ее сегодня увидеть.

Недаром говорят, что у терпенья золотое дно. Было почти около часа, когда Хафиза вышла из библиотеки. Она взглянула издали на Умида, посмотрела по сторонам и вернулась назад, скрывшись снова за массивной желтой дверью. Неужели не заметила? Умид взбежал по ступенькам и вошел в прохладное фойе. Хафиза стояла у киоска и просматривала новые книги. К ней приблизился какой-то парень. Она кивнула ему, ответив на приветствие. Может, она искала этого парня, выйдя из подъезда? Эта мысль обожгла Умида. Он подошел к Хафизе и, даже не взглянув на того парня, сказал погромче, чтобы тому было слышно:

— Здравствуйте, Хафиза. Я вас ожидаю уже больше часа.

— Ой, вы ли это, Умид-ака? Здравствуйте. Что с вами случилось? — Она рассмеялась, внимательно разглядывая его лицо, и подала руку. — Я занималась в читальном зале, — сказала она.

— Я заходил туда, а вас не видел.

— Не может быть. Если бы зашли, то увидели бы. Я сидела от двери у второго стола, на самом краешке. И специально задержалась так долго, дожидаясь вас… А что все-таки с вашим глазом? Оса укусила? Если бы я встретила вас в городе, не узнала бы, честное слово!..

— Можете не клясться, вы это доказали на деле.

— То есть?

— Вы не узнали меня, когда только что выходили из библиотеки. Посмотрели на меня и не узнали, — сказал Умид и улыбнулся. — Вот как разукрасил меня комар, специально для встречи с вами.

— Извините, — сказала Хафиза. — Я действительно, наверно, не узнала вас. Разбогатеете скоро. Чем же вы насолили этому комару, что он так с вами разделался? Болит? — и она кончиком пальцев притронулась к его веку.

У подъезда стояли две девушки с тремя парнями. Когда Хафиза с Умидом вышла из библиотеки, они обернулись, прервав разговор, будто ожидали кого-то из них. По-видимому, это были знакомые Хафизы. Но она прошла мимо, словно бы их не заметив. А может, и вправду не заметила. Она смеялась, щурясь от солнца, скорее всего представляя, каким Умид выглядел вчера, и расспрашивала, как он добрался домой, ведь троллейбусы и трамваи уже не ходили. Потом стала рассказывать, как недружелюбно ее встретила вечером бабушка и какой строгий сделала наказ, чтобы она больше никогда не задерживалась так поздно.

Хафиза держалась с Умидом свободно, будто разгуливала с ним по городу уже не первый день. Странно, и Умид не ощущал никакой скованности, связывавшей его всякий раз по рукам и ногам, стоило заговорить с какой-нибудь девушкой. А тут вдруг развязался язык, откуда только слова брались: он говорил на отвлеченные темы, что всегда ему трудно давалось, шутил, смеялся, заражая весельем и Хафизу. Девушка перешла на левую сторону и взяла его под руку, стараясь идти с ним в ногу.

Умид испытывал удовольствие оттого, что Хафиза его называет «ака». Он преисполнился гордости и уважения к самому себе. Еще бы! Ведь девушка, одно присутствие которой в нем вызывало душевный трепет, называет его «ака», как обычно обращаются только к человеку уважаемому. Сейчас ему больше всего хотелось продлить их встречу. Чувствуя, как нежность к этой девушке постепенно наполняет все его существо, он думал о том, как скажется саратан на молодом, только что явившемся на свет ростке его первого чувства: сожжет ли его при самом рождении или придаст новые силы, чтобы он разросся в большое и крепкое дерево любви?..

— Может, сходим в кино?.. — предложил Умид, с волнением чувствуя, как быстро в нем истощается запас красноречия, а ему вовсе не хотелось так скоро распрощаться с этой девушкой.

Хафиза промолчала. Они целый квартал прошли молча. Все это время Умид ломал себе голову, стараясь придумать что-нибудь остроумное. Ну пусть не умное, — допустим, на умное он не способен, — но хотя бы что-нибудь смешное пришло на память. Что может быть приятнее, когда девушка, идущая рядом, весело смеется. Но, как назло, в голову не приходил ни один анекдот даже из похождений Насреддина-эфенди.

— Что ж, можно и в кино, — согласилась Хафиза. — А потом вы расскажете о себе, хорошо? Я же вас почти не знаю еще…

— Хорошо. Я могу прямо сейчас рассказать о себе. Я Умид.

— Не-ет, этим вы не отделаетесь. Я хочу о вас знать все. Сначала вы мне показались весьма речистым. А оказывается, вы молчаливый… Молчаливые люди всегда немножечко загадочны. А я с детства не умею отгадывать загадок.

— Во мне нет ничего загадочного, Хафизахон, поверьте. Даже ничего примечательного. Все мое состояние — это имя. Моя покойная мать, видно, возлагала на меня большие надежды и назвала Умидом. Вот я и живу на сегодняшний день пока что своим именем, означающим надежду, упование на что-либо… Это все, что я могу рассказать о себе. Правду вам говорю, Хафизахон…

— Вот видите, вы заговорили только о своем имени и уже открыли вторую страничку своего рассказа — о своей матери, расскажите о ней. Мне кажется, всегда приятнее всего говорить о матери… И потом, вы часто подчеркиваете: «Правду вам говорю, поверьте…» Я уверена, что правду. Иначе зачем вообще говорить, если нельзя сказать правду…

— Вам, наверно, в жизни встречались только такие люди, которые всегда говорят правду!

Хафиза засмеялась.

— В жизни встречались только такие люди… — задумчиво повторила Хафиза в тон ему. — Разве достаточно одной жизни, чтобы познать людей?.. Но у меня есть близкие родственники, которым за свою жизнь немало пришлось повидать. Я от них немало наслышалась о людях. Они уверяли меня, что люди не всегда говорят правду, если даже доказывают, что их слова правдивы. А я все равно верю всем. Не могу понять, для чего людям друг друга обманывать?..

Несмотря на то что на улице стояла нестерпимая жара, а в смотровом зале кинотеатра было и того душнее, они все-таки решились пойти на дневной сеанс и посмотреть новый индийский фильм.

После кино Умид проводил Хафизу до Хадры. Когда вышли из трамвая, Хафиза прямо здесь, на остановке, стала прощаться с ним и попросила, чтобы он не провожал ее. Заметив, что Умид огорчился, она объяснила, что у ее младшего брата такой характерец: она и шагу не может ступить, чтобы он тут же не дознался и не выложил все родителям. К тому же он мастер делать из мухи слона. А она не хотела бы понапрасну волновать родителей. Поэтому лучше, если ее братишка пока ничего не будет знать.

— Я почти каждый день до двенадцати занимаюсь в библиотеке, — сказала Хафиза и, улыбнувшись, подала руку.

Она пересекла улицу и быстро пошла по тротуару. Не оглянулась ни разу. Умид стоял и смотрел ей вслед, внимая звуку ее каблучков и диву даваясь, почему это Хафиза уже скрылась вдалеке, а шаги ее все еще стучат, раздаются где-то рядом, и понял наконец, что это сердце его так расстучалось, в лад с ее торопливой поступью.

На следующий день, едва протерев после сна глаза, Умид подошел к осколку зеркала и убедился, что опухоль с лица сошла. Обрадовавшись, что сегодня в своем обычном облике он сможет предстать перед Хафизой, он скоренько собрался и отправился в библиотеку. Умид пробыл здесь до полудня, просматривая журналы. Но Хафиза не появилась. Он задержался у киоска, все еще надеясь, что вот откроется дверь и в фойе зайдет Хафиза. И всякий раз, когда кто-нибудь входил сюда, его захлестывало волнующее пламя надежды, и стоило убедиться, что зашла не Хафиза, сердце снова наполнялось холодком разочарования и отчуждения. Удрученный Умид ушел домой.

По дороге он пытался устыдить себя: «Эх ты, йигит, при встрече с первой же смазливой девчонкой чуть не потерял рассудок. Прибежал, словно мальчишка, едва она намекнула, что бывает здесь. А теперь, может, смеется над тобой, бахвалится перед теми, что стояли у подъезда библиотеки, как вскружила тебе голову. Уж лучше бы не ходить в эту библиотеку… Или лучше сделать вид, что не из-за нее приходишь. В самом деле, не отказывать же себе из-за какой-то девушки в посещении библиотеки. Глупо было бы…»

Утром Умид долго колебался, прежде чем поехать в библиотеку. Отправился туда лишь после того, как убедил себя, что и ему тоже совсем не помешает позаниматься, если он все же намерен поступать в аспирантуру. Время идет, а он с тех пор, как сдал государственные экзамены, ни разу не брал в руки учебников… Однако где-то глубоко в голове была упрятана мысль, что он и сегодня будет заниматься там лишь до тех пор, пока не увидит Хафизу. Если сегодня ее не будет, он и завтра поедет туда, и послезавтра. Он непременно ее дождется…

Однако ждать не пришлось. Хафиза стояла на ступеньках подъезда и сама дожидалась его. Увидев Умида издалека, она вприпрыжку сбежала со ступенек и пошла ему навстречу. Она сказала, что пришла специально, чтобы увидеть его и сказать, что завтра уезжает в Фергану. Оказывается, позавчера, пока они гуляли вместе по городу, звонила мать и сказала, что отец серьезно болен. Бабушка, узнав об этом, вышла к калитке да так и простояла, Хафизу дожидаючись. Побранила, что она задержалась невесть где.

Эта новость свалилась как снег на голову, и Умид стоял в растерянности, словно мальчишка, выронивший арбуз.

— Что же вы… Неужели загрустили? — спросила Хафиза и притронулась к его веку. — Не болит больше?

Умид ничего не ответил. Потер, задумавшись, ладонью лоб.

— Мне нельзя не поехать. Ну никак нельзя. Вы должны понять, — сказала Хафиза тихо, извиняющимся тоном, будто была в чем-то виновата. — Я же скоро вернусь. Как папа поправится, тут же вернусь. А пока… Пока, если дадите мне свой адрес, я буду писать вам письма. Люблю писать письма. В этом есть что-то заманчивое.

В самом деле, Хафиза давным-давно мечтала, что, если встретит человека, который ей очень-очень понравится, она станет испытывать его чувства разлукой. Была б возможность, спряталась бы в хрустальном за́мке, сооруженном среди ледяных торосов Антарктиды, жила бы, как снежная королева, и слала бы письма оттуда… А в другой раз, наоборот, представляла себя бредущей по горячему песку прибрежья великой Джамны и то, как она бросает в мутные волны реки бутылку с письмом для любимого. Так поступали в стародавние времена девушки, увидевшие через маленькое решетчатое оконце своей кельи в мраморном дворце, откуда выход им был заказан, парня, сразу же запавшего в сердце. Хафиза рассмеялась своим наивным мыслям, навеянным впечатлениями от прочитанных книг, и при этом взглянула на Умида. А ему показалось, что она смеется над ним. Должно быть, в самом деле он сейчас выглядит смешным или же несчастным, достойным сочувствия. Силясь улыбнуться, он спросил со вздохом:

— Как же я тут буду без вас?

— Полно вам! — сказала Хафиза, перестав смеяться, и обиженно надула губы.

Умиду больше нравилось, когда она смеется.

— Мог бы я превратиться в комара, — задумчиво сказал он.

— И что же?

— Я бы отыскал себе место в вашем багаже, меня бы никто не заметил.

Хафиза рассмеялась.

— Вот и хорошо, — сказал Умид. — Теперь я постараюсь не нагонять на тебя уныния… Хочешь мороженого? В парке я знаю прелестный уголок! Прохладнее павильона ты нигде не отыщешь.

— А может, в зоопарк пойдем? Отец меня часто водил туда, когда я была маленькой. Помнится, однажды при нас там слоненка привезли. Интересно, подрос он? Идемте посмотрим!.. А мартышки какие забавные, смеху не оберешься!.. А какие злющие глаза у тигра, аж мурашки по телу пробегают… Мне всегда до слез было жалко кроликов, которых приносили на завтрак удаву. Я всегда обходила сторонкой клетку с удавом. Тигр хоть и страшен, зато красив. А этот гадок, противен…

— Я вижу, что вы соскучились по своему детству. Что ж, идемте в зоопарк…

— Минуту назад вы перешли на «ты». Мне так больше нравится. Продолжайте и впредь со мной на «ты», ладно?

— Пожалуй, вы правы. И не будь сейчас на улице никого, я бы… я бы вас…

Хафиза сразу перевела разговор:

— Говорят, слон живет четыреста лет. Это правда?

— Коль говорят, значит, правда, — сказал Умид. — А вот крокодил живет тысячу лет! А может, и еще больше. Однажды убили крокодила в одном из лиманов близ Нила, и в его височной кости нашли… Что, вы думаете, нашли?..

Хафиза улыбнулась и пожала плечами.

— Золотой наконечник стрелы фараона Рамзеса Второго. Если верить газетам, этот крокодил прожил более двух тысяч лет.

— Ой-ей! Вот бы нам по стольку жить!

— А по мне, лучше прожить своих восемьдесят, чем тысячу лет этих болотных тварей. Чтобы осуществить то, что я задумал, мне бы хватило всего-навсего восьмидесяти лет!

— Всего-то? Вы не верите в долголетие?

— Ведь важно не количество прожитых лет, а то, что успел сделать за жизнь. Мне хочется за свои восемьдесят лет сделать столько, сколько я успел бы сделать за тысячу, если бы кровь у меня была холодной, как у крокодилов.

— А что вы хотите сделать, если не секрет?

— Я хочу стать ученым. Благодаря ученым в мире происходит прогресс. А сейчас… только еще собираюсь поступить в аспирантуру…

— Ага, понятно, и тем самым хотите, значит, продлить себе жизнь, как Авиценна, как Улугбек, как Ломоносов, как Галилей! Их имена, наверно, будут жить еще многие тысячелетия… У вас действительно планы грандиозные.

— Да, но немного надежд на их осуществление, — заметил Умид.

— А не кажется ли вам, что для осуществления ваших планов достаточно и пяти лет? — спросила Хафиза, лукаво прищурясь и в упор взглянув на него.

— Нет, не кажется. Пяти лет хватит только на окончание аспирантуры. Но это еще не значит, что человек сделался ученым… Этих пяти лет, конечно, вполне достаточно, чтобы или разочароваться в себе и подыскивать другое место в жизни, или же еще больше укрепиться в вере и надежде на свою счастливую звезду, которая поможет непонапрасну растрачивать усилия, высветит тебе верный путь и поможет сделать открытия, полезные для людей, а может, и для всего человечества.

— Хорошо, наверно, жить, когда имеешь ясную цель в жизни.

— Важно знать не только то, чего ты ждешь от жизни, но и то, что ты собираешься ей дать.

Хафиза весело засмеялась:

— О-о! Мои желанья беспредельны! Ни один падишах не смог бы, наверно, удовлетворить всех моих желаний. Но у меня, увы, нет никаких надежд на осуществление их.

— Наверно, это потому, что не знаешь конкретно, чего хочешь. А ведь неспроста говорят, что ни один ветер не будет попутным тому, кто не знает, куда он держит путь.

— Умиджан-ака, вы или поэт, или философ, — сказала Хафиза.

Они уже входили в ворота зоопарка с красивой ажурной аркой наверху. И, только заметив контролера, вспомнили, что надо купить билеты. Рассмеявшись, они повернули назад, подошли к кассе.

Женщина-контролер, проверяя билеты, с любопытством посмотрела на них и любезно улыбнулась Хафизе. Кажется, Хафиза ей понравилась, и это было приятно Умиду.

Хафизе были хорошо знакомы все аллейки зоопарка.

Она задерживалась ненадолго у клеток и показывала Умиду своих старых знакомых — тонконогую стройную лань, забившегося в угол клетки дикобраза, флегматичного огромного удава, дремлющего обвившись вокруг дерева, множество юрких небольших змей, чей укус подобен удару кинжала… Вдруг за густым зеленым кустарником, напоминающим настоящие джунгли, послышался грозный рык, за которым тут же последовал могучий рев, подобный раскату грома. Все остальные звери, заслышав его, настороженно замерли, готовые в любую секунду дать стрекача. За высокой оградой застыли, чуть пошевеливая ушами и прижав к спине ветвистые рога, красавцы олени. Они в тревоге поблескивали голубоватыми зеркальцами глаз. А потом, видать, уразумев, что этот устрашающий рев принадлежит тому самому льву, которого люди заключили, слава богу, в клетку, успокаивались и снова начинали разгуливать по загону легко и грациозно, словно демонстрируя себя детворе, сгрудившейся у самой решетки, бросающей им конфеты, кусочки сахара, печенье.

Даже у Хафизы у самой екнуло сердце, когда она услышала львиный рык. Она поспешно вернулась назад и взяла Умида под руку. Теперь ей стало нисколечко не страшно. Они вместе направились к клетке со львом. Царь зверей нервно расхаживал взад-вперед по клетке и даже не замечал людей, что-то ему кричащих, махающих руками.

— Интересно, где тот слоненок, которого тогда привезли? Теперь здесь есть слоны? — проговорила Хафиза, глядя на льва и еще плотнее прижимаясь к Умиду.

Умид понял, что она хочет поскорее уйти от этой клетки. С улыбкой сказал:

— Как не быть. Что же это за зоопарк, если в нем нету слонов! Идем-ка поищем. Думаю, такое крупное животное не так-то трудно отыскать. Мало будет чести нам, если мы слона не отыщем.

Неподалеку от клетки со слоном, в конце аллеи, был огорожен небольшой пятачок деревянной изгородью. Там, словно в кошаре на летнем пастбище, находились несколько гиссарских овец и обыкновенных коз. Животные лежали, разморенные жарой. Это были самые обыкновенные овцы и козы. И поэтому, наверно, около них никто не задерживался. Ребятишки не удостаивали их вниманием и торопливо проходили мимо. Большинство спешило к клеткам со слоном и со львами. Пустынно на этой аллее. Только вот из-за поворота показался высокий мужчина, посадивший себе на плечи шириной в добрую сажень розовощекого крепыша. Чуть поотстав, за ними шла молодая женщина. Она старалась догнать их и рассказывала, кажется, что-то очень смешное. Малыш громко хохотал. Женщина прикрывалась от солнца газетой, хотя, казалось бы, загорать-то ей больше некуда. Они осмотрели загон с овцами и, заметно разочаровавшись, стали неторопливо удаляться по желтой песчаной аллейке туда, где ютились белые олени. «Должно быть, счастливая семья», — подумал Умид, глядя им вслед. Обернувшись к Хафизе, заметил, что она тоже смотрит задумчиво на них. Поглядев друг на друга, они улыбнулись. Они ни слова не произнесли, но поняли, что думали об одном и том же.

Хафиза быстро отвела взгляд и спросила, покраснев слегка:

— Для чего этих бедных овец заперли здесь? Разве есть такие, кто не видел овцы?

— Может, и есть, — сказал Умид. На полном серьезе сказал. Хафиза не обнаружила на его лице и тени улыбки. — Недавно я иду по улице, и вдруг мальчишка лет десяти выскочил из ворот и кричит, указывая матери на проезжавшую мимо арбу с ослом в упряжке, с восторгом таким кричит, будто космический корабль увидел: «Мама! Смотри, лошадь! Лошадь!.. Лошадь!..» И в крике мальчика столько радости, что мне его стало жалко. Не сказал я, что это не лошадь, чтобы не разочаровывать его. Ребенок ни разу в жизни не видел лошади… Этот мальчик, я уверен, умеет отличить друг от друга марки автомашин. Он, наверно, даже знает биографии космонавтов. А вот лошади не видел…

— Неужели настанет время, что мы домашних животных сможем увидеть только в зоопарке?

— Не думаю, что дело дойдет до этого, — Умид жестом показал на загон с овцами. — И все же я благодарен тому, кто додумался заключить этих несчастных животных сюда…

— Почему? — Хафиза удивленно посмотрела на Умида.

— Потому что здесь никого нет и мы наконец одни. — Он взял ее за руку, притянул к себе и, легонько обняв, поцеловал в уголок губ.

Девушка оттолкнулась от него руками и, залившись краской, торопливо пошла прочь от этого безлюдного места, с трудом удерживая себя, чтобы не побежать. Она не слышала зова Умида, который следовал за ней:

— Хафиза! Ну, подожди же, Хафиза!.. Я ведь не хотел тебя обидеть…

Она вовсе и не обиделась. Просто у нее сдавило дыхание и на глаза почему-то набежали слезы. Странно, казалось бы, что тут такого, а не может выговорить ни слова. Поэтому не оборачивалась и не отвечала.

Наконец Умид схватил ее за руку. Она остановилась. Стояла опустив голову и не смела поднять на него глаз, словно бы не он, а она совершила что-то недозволенное.

— Прости меня, — сдавленно проговорил Умид.

— За что прощать-то?.. — Она уткнулась лбом в его грудь.

Он погладил ее волосы, и они целую минуту стояли так, неподвижно и молча.

— Я сам не знаю, как это случилось… — Умид перевел дыхание.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась.

— Идем посмотрим белых медведей. Они вон там, внизу, — сказал Умид. — Купаются в бассейне. Покажешь карамельку, начинают плясать, выклянчивают.

Хафиза опустила голову, и ее лицо снова опечалилось, а на щеки набежал румянец.

— Мне не хочется. Мне пора уже домой, — сказала Хафиза и тихонечко вздохнула.

Они направились к выходу. Контролер улыбнулась им и сказала:

— До свидания, детки. Дай бог, чтобы привели когда-нибудь своих деток сюда.

Умид кивнул ей, улыбаясь, а Хафиза ускорила шаги.

В трамвае людей было битком. Едва удалось протиснуться на заднюю площадку. Их сдавили со всех сторон, прижали друг к другу. Умид пригнулся к уху Хафизы и тихо зашептал:

— Ты не подумай обо мне плохо, Хафиза… Пойми, ты для меня теперь самый близкий человек. Ближе тебя нету. Я только о тебе и думал все эти дни…

— Конечно же трамвай — самое удобное место говорить об этом, — заметила Хафиза с упреком, поглядев на него исподлобья.

Умид улыбнулся виновато:

— Правда. У меня есть только бабушка, которой больше ста лет, и ты.

— Довольно об этом… Расскажите лучше, что вы в эти дни будете делать?

— Завтра я должен повидаться с профессором Салимханом Абиди… По окончании института я просил меня направить в Сурхандарьинскую область. Там для выпускников нашего института непочатый край работы. Но по просьбе научно-исследовательского института селекции специальная комиссия выделила в их распоряжение трех выпускников. Одним из трех оказался и я…

— Я спросила об этом для того, чтобы там, в Фергане, могла себе ясно представить, чем вы заняты в тот или иной момент. Я постараюсь вообразить того почтенного профессора, чтобы картину вашей встречи представить яснее. Только не вздумайте не пойти к нему, — сказала Хафиза, смеясь и погрозив ему пальцем. — А то я буду стараться нарисовать себе правдоподобную картину, а вы в это время будете заняты совсем другим делом.

— Пойду, обязательно пойду.

— А вы не любите, когда вам скучно, убивать время в ресторанах?

— Нет. Это не лучший способ развлечения.

— Правда, вы так думаете?

— Мгу…

— И будете таким славным до самого моего приезда?

— Конечно.

— И не будете ни с кем так поступать, как сегодня со мной?

— Ну, Хафиза…

— А знаете, я хочу вас попросить кой о чем…

— Хоть тысячу просьб! Я заранее готов на все ради тебя!

Хафиза поморщилась:

— Иногда чересчур громкие слова звучат фальшиво, вам не кажется?

— Но я сказал чистосердечно, от души…

— Я собираюсь в этом году здесь поступать в медицинский институт. Вы мне поможете готовиться? За неделю до знакомства с вами я приехала из Ферганы. Ведь мои родители теперь там живут. А здесь только бабушка и мы с Кудратджаном. Папа уже который год в Фергане, а я еще не повидала как следует всей долины. Каждое лето обычно папа нас всех увозит куда-нибудь к морю. А в этом году я решила поступить в институт. Всего недельку и пробыла у родителей. Приехала, чтобы узнать условия приема. Конкурс небывалый! Я даже струсила, хотела тут же уехать снова в Фергану. Но если вы мне поможете…

— Помогу. Но и сама будь посмелее. Говорят, смелость города берет.

— Чтобы быть посмелее и увереннее в себе, надо получше подготовиться.

— У тебя времени еще целых полтора месяца. Ты поскорее приезжай из Ферганы. Да не забудь захватить учебники и свои школьные тетради.

— Ладно, Умид-ака, — она улыбнулась, скользнув по его лицу взглядом, поправила ему подвернувшийся воротник. — Мы попрощаемся здесь, прямо в трамвае, да?

— Конечно же трамвай — самое удобное место для этого, — сказал Умид, повторив ее слова.

— Вам этим трамваем ехать еще четыре остановки, не стоит выходить, — сказала она, смеясь.

Трамвай затормозил, приблизившись к остановке. Хафиза дернула Умида за рукав:

— Почему вы молчите? Скажите что-нибудь, я же уезжаю.

— Счастливо тебе. Поскорее возвращайся. Помни — я очень жду тебя.

Хафиза кивнула. Вложила в его руку свою горячую ладошку. Забывшись, Умид сжал ее, как обычно пожимал товарищам. Хафиза сморщилась от боли и укоризненно покачала головой. Когда трамвай остановился, она спрыгнула на платформу и помахала ему рукой. Дверь снова закрылась. Хафиза стала удаляться вместе с платформой, вместе с людьми, ждущими другой трамвай. Умид смотрел в заднее окно, пока не потерял Хафизу из виду.

На смену одному дню приходил другой. Особой разницы между ними Умид не замечал. И только тот день, когда пришло наконец от Хафизы письмо, показался ему необычайно радостным. Но радость Умида потускнела оттого, что письмо было слишком коротким. Хафиза сообщила, что доехала благополучно, что отец уже почти поправился. И все. Всего несколько строк, написанных красивой ровной вязью. Умид перечитал их несколько раз, но не мог уловить настроения Хафизы, не мог понять, часто ли вспоминает его. Он положил письмо на край стола и стал просматривать свежие газеты. Нет-нет да и устремится взгляд сам собой на конверт с аккуратно выведенным адресом и именем Умида, словно рука ребенка, тянущаяся к гостинцу.

Умид отшвырнул газету и написал коротенький, под стать ее письму, ответ:

Всего через пять дней от Хафизы пришло второе письмо. Целых четыре страницы из тетради были заполнены мелким, как бисер, почерком. Ее письмо на этот раз было полно горечи и упреков. Она делала выговор Умиду за его сухое, полуофициальное «микрописьмо», как она выразилась. Призналась, что все эти десять дней, которые провела в Фергане, она мысленно присутствовала в Ташкенте, ходила с Умидом в театры, на концерты, и просила его подробнее написать, как он живет, где бывает и с кем. И в конце подписалась: «Ваша Хафиза». Эти последние два слова Умиду показались драгоценнее всех слов на свете. «Ваша Хафиза»!.. «Значит, она моя!» Он хотел бы сейчас превратиться в быстрокрылого сокола, чтобы умчаться вмиг в ту цветущую и благоухающую долину, окруженную со всех сторон горами, словно изумрудным кольцом, и отыскать там Хафизу… Он испытывал чувство вины перед ней, клял себя за то, что смог усомниться в Хафизе, подумав, что та забыла о нем, едва села в поезд, отправляющийся в Фергану, где конечно же полным-полно ее одноклассников, друзей, и не исключено, что кто-то из них ожидает ее с бо́льшим нетерпением, чем все прочие. И то первое письмо ее Умид воспринял как пустую формальность — исполнение обещания. Ему сейчас хотелось извиниться перед Хафизой за свои глупые подозрения, из-за которых причинил ей столько беспокойства.

Наутро Умид отправился к своей бабушке Тутинисе-буви, встретиться с которой для него было очень важно. Он держал под мышкой бумажный сверток, где были отрез на платье и душистое мыло, которое обычно очень любят старые люди. По пути опустил в почтовый ящик письмо Хафизе. Завернул на рынок и купил несколько румяных тандырных лепешек, посыпанных коноплей, и касу густых сливок. И теперь, окрыленный надеждой, зашагал прямо в Оклон. Бабушка Умида и бабушка Хафизы — обе старушки, давно знают друг друга, им не трудно будет договориться между собой…

Едва миновал махаллю Джарарык, расположенную в низине, похожей на старое русло высохшей реки, и вступил в Оклон, по закоулкам которого бегал босиком в мальчишестве, как на память пришли горестные дни детства, больно коснулись сердца, словно острием ножа. Вспомнилась Умиду мать, совсем еще молодая и статная, и ее ласковый тихий голос, когда она, прижавшись щекой к его лицу, приговаривала: «Ах ты, искорка очей моих, ах ты, верблюжоночек, если в твои ножки вопьется колючка, я своими ресницами извлеку ее…» Подумал о том, что мать так рано ушла из жизни, не дождавшись от него ничего доброго, и почувствовал, как что-то сдавило ему горло, захотелось плакать. И он, может, и заплакал бы, если бы не спохватился, вспомнив, что уже не в том возрасте, когда мать могла взять его, брыкающегося и орущего, на руки и, с трудом удерживая, оттирать пемзой цыпки с его ног…

Умид шел по прямому и длинному проулку, нынче уже заасфальтированному. А человеку, идущему по дороге, свойственно оглядываться назад. Поэтому уместно нам прервать здесь наше повествование и вернуться к прошлому Умида, его детству, наложившему отпечаток на его характер и взгляды. Не побоимся того, что наше отступление сродни клину, вбитому меж главами…

Глава четвертая НАЧАЛО

В народе говорят, что будущее младенца уже видно по его плачу…

Гости, ведшие разговор за дастарханом, не раз отмечали, что во взгляде этого смуглого голопузого мальчонки скрыта некая таинственность и загадочность. Движения его были сдержанны и степенны, как у взрослого. Это, конечно, не бросалось сразу людям в глаза, но и не заметить в мальчике этих особенностей было нельзя. Отец его восторгался тем, что сын не любит попусту болтать, а больше слушает, мотает себе на ус и, оставшись наедине с отцом, просит разъяснить, что было непонятным. Родственники говорили отцу, что его сын, когда вырастет, займет очень видное положение. Может, даже станет председателем колхоза.

Отец был доволен такими предсказаниями и, ероша волосы на голове Умида, щекотал ему щеку щетиной…

Недавно закончилась война. Победа принесла людям радость. Но они, люди, кажется, в те годы выдохлись, отдали все для победы — и силы, и здоровье. И тот первый год мира не смог сразу восполнить утраченное. Особенно старики, жившие все это время надеждой увидеть наконец по окончании войны сыновей и теперь обманутые в своих надеждах, стали уходить в иной мир, словно считая жизнь на этом свете теперь бессмысленной. Так по осени пожелтевшие листья опадают с деревьев.

В тот первый год мира ушла навсегда из жизни и мать Умида. Успела только дождаться возвращения его отца…

Все эти годы, пока отец отсутствовал, Умид прожил вдвоем с матерью. Мать работала в артели, шила стеганые брюки, фуфайки для фронта. А по ночам при зажженной коптилке вышивала дома тюбетейки, чтобы в базарный день снести на толкучку и на вырученные деньги купить хлеба. На работу она уходила, когда еще было темно, возвращалась поздно вечером. И видел ее Умид, если только просыпался по ночам. Наверно, поэтому она запомнилась ему в наброшенной на плечи фуфайке, склонившейся над рукоделием у тускло мерцающей коптилки, которая сеяла слабый желтый свет. В комнате было холодно. Растопить печку не было дров. Они чаще всего ложились в постель не раздеваясь.

Мать часто болела. Но знала, что, если сляжет, некому будет даже вскипятить чай, накормить ее ребенка. Старалась крепиться, надеясь, что, когда кончится война и отец Умида вернется домой, тогда и отдохнет. Порой, закрыв рот платком, она начинала кашлять, задыхалась и, не в силах выговорить ни слова, показывала Умиду взглядом на пиалу, чтобы он подал напиться. Ее рука дрожала, и край пиалы дробно стучал о зубы, когда она отхлебывала из нее. Немного успокоясь, уходила на работу, не померив даже температуру.

Отец приехал через полгода после окончания войны. Но отдыхать Хумайрахон так и не пришлось. Отец еще не совсем выздоровел после госпиталя и сильно хромал. Не мог еще по-настоящему работать. Но Хумайрахон, окрыленная его возвращением, изо всех сил старалась помогать ему, забыв о своей болезни, о том, что мечтала после войны отдохнуть, набраться сил немножко…

А через несколько месяцев матери не стало.

Когда мать готовили к похоронам, оказалось, что в доме нет ни куска приличной материи для савана. Все было распродано — и серьги, и браслеты, подаренные когда-то на свадьбу, и платья, и платки. Все было выменяно на хлеб.

Умиду едва исполнилось шесть лет. Он шел впереди процессии и слабым, осипшим от слез голоском приговаривал, будто стонал: «Ой, мама моя… Ой, мама…» Он был чересчур мал ростом и еще не мог даже заменить кого-нибудь из несущих на руках гроб. Даже этой самой последней святой дани не мог он воздать матери. Позже об этом Умид часто думал и очень переживал…

Однако человек создан так, что по своей природе может свыкнуться даже с тем, с чем, казалось бы, ни за что нельзя примириться.

После кончины матери Умид остался на попечении родственников. Его бабушка, жившая в махалле Оклон, была своенравной и суеверной старухой. Однако она очень любила осиротевшего внука и проявляла к нему внимание и заботу. Она часто брала его с собой на всякие торжества и увеселения — на религиозные празднества или на свадьбы. А то ехали просто погостить у родственников. И перед сном, укладывая внука спать, бабушка садилась у его постельки и загадывала ему всякие загадки, рассказывала сказки. Откуда-нибудь возвратившись, она никогда не приходила с пустыми руками, непременно приносила пригоршню кишмиша, или кураги, или орехов.

Бабушка часто говаривала Умиду, что его мать вовсе не умерла, а всего только переселилась в мир иной, намного лучший, чем этот. Там, в раю, где теперь она живет, по одной реке течет парное молоко, по другой — шербет, по третьей — душистый мед. Эти рассказы в какой-то мере утешали жившего впроголодь и мечтавшего о том дне, когда он сможет вволю наесться, мальчика. Он радовался за мать, что ей теперь не приходится на дымном очаге варить свеклу, пить отвар вместо чая. Белые голуби приносят и расстилают перед нею белоснежный дастархан, на котором тотчас появляется все, что она только пожелает.

А временами Умида одолевали гнетущие, грустные мысли. Ему хотелось в рай, к матери. Проснувшись по ночам, он часто плакал от обиды на нее. «Неужели она совсем-совсем позабыла про своего сына? — думал он. — Почему же она хоть разочек не заглянет в этот мир, чтобы увидеть своего маленького Умида?..» Он донимал этими вопросами бабушку, возившуюся у очага или занятую какой-нибудь другой работой, и часто сердил ее этим. Она прогоняла его, чтобы он не путался под ногами и не мешал заниматься делом. Тогда он забивался в какой-нибудь угол и горько плакал.

Иногда мать являлась Умиду во сне. Но как он ни хватал ее за подол, ни обнимал, заливаясь слезами, ее колени, она не брала его на руки, не уносила с собой. Всякий раз уходила, оставив его одного. И когда он просыпался, подушка оказывалась мокрой от слез, а постель вся раскидана. Часто около него оказывалась бабушка, она ласково что-то приговаривала и прикладывала к его разгоряченному лбу прохладную руку.

Позже, когда подрос, когда узнал, что с того света люди не возвращаются в этот бренный мир не потому, что не хотят, а просто не могут, Умид перестал обижаться на мать. Но теперь он еще больше переживал оттого, что она, наверно, хочет вернуться, а ее кто-то не пускает. Теперь он нисколечко не сомневался, что мать ни на мгновенье не забывает про своего маленького Умида и очень скучает по нем, и думал-гадал, как бы сделать такое, чтобы мать вызволить оттуда и она возвратилась бы в свой дом, опустевший и неприютный без нее. Он строил всякие фантастические планы, даже когда пошел в первый класс. Сидит, бывало, на уроке, а сам в окно смотрит и думает. Иной раз случалось, глядит прямо на учителя, объясняющего урок, а спросят, о чем разговор был, ни слова сказать не может. В школе считали его очень рассеянным. Учителя сетовали при встречах с его отцом или с бабушкой, что парнишка всегда держится в стороне от сверстников, не принимает участия в шумных, веселых играх. Наслушавшись этих разговоров, бабушка говорила внуку, чтобы он резвился с другими ребятишками. На что Умид отвечал: «У них у всех есть мамы, им и весело… А мне-то что веселиться?» И бабушка, порывисто прижав его к своей груди, целовала внука в мягкий висок и утирала слезинку с его щеки.

Ложась по вечерам спать, едва погаснет свет в комнате, Умид слышал песню, которую напевала мама у его колыбельки. Она начинала звучать вначале тихо, где-то под потолком, потом становилась громче, переместясь к его изголовью, шелестела в ушах, в сердце, успокаивая, чаруя. Она жила в нем самом, эта песня, услышанная им впервые еще младенцем, когда он лежал в люльке — беленчаке, подвешенной на веревках к потолку, и только-только начинал познавать мир, протягивая ручонки к яркоцветастым широким рукавам матери, и улыбался, если удавалось зацепить их пальчиком. Он слышал эту песню и тогда, когда научился уверенно держаться на ногах и, стоило матери отвернуться, норовил убежать на улицу. Она сама подбирала слова к той песне, складывала, будто кирпичик к кирпичику, и у нее получилась колыбельная. Мамина колыбельная. Умид запомнил ее.

Однажды, когда бабушка начала свой длинный и захватывающий рассказ про рай, а Умид слушал разинув рот, в комнату вошел отец и строго сказал:

— Мать, ты мне обещала больше не рассказывать ребенку всякой чепухи! Разве ты не видишь, какой он впечатлительный, только о твоих россказнях и думает?..

Бабушка умолкла. Тихонечко вздохнула, поцеловала Умида в щеку и молча вышла из комнаты.

После этого бабушка больше ни разу не заговаривала о прелестях потусторонней жизни…

По прошествии двух лет после кончины матери Умида его отец женился на женщине по имени Фатима. У нее было круглое и лоснящееся, как тандырная лепешка, лицо. На месте бровей у нее почему-то не осталось ни волосинки, и она наводила их усьмой[5]. Отец как-то дал Умиду конфетку, поговорил с ним, поставив его меж своих колен, потрепал шершавой рукой по щеке и велел называть эту низкорослую женщину матерью. Умид пообещал, но у него ничего не получалось. Едва он раскрывал рот, чтобы произнести это слово, как перед ним тотчас появлялась его улыбающаяся, ласково манящая к себе мать. Вспоминал, как она целовала его в лоб, если он совершал какой-нибудь хороший поступок: сполоснет свою пиалушку после молока или сумеет сам надеть туфли, собираясь идти на улицу. Вспоминал, как мать, едва у нее выпадет минута-другая, свободная от работы, сажала его себе на колени и загадывала загадки от имени курочки-пеструшки:

Смеясь рассказывала о том, как пришел к растерянной курочке-пеструшке петушок золотой гребешок и утешил ее и как она потом снесла яички, из которых вылупились желтенькие цыплятки.

А эта чужая женщина с лоснящимся лицом, которую он должен звать мамой, ничего не знала — ни песен, ни загадок, ни сказок. Она только и умела, что кричать, едва он затеет игру в комнате или во дворе: «Уйди прочь отсюда!.. Ух, чтоб тебя нелегкая взяла!» Когда она выходила из себя, то становилась красная, как помидор. И Умид то и дело порывался загадать ей загадку: «Нет ни глаз, ни бровей…» Он даже придумал мотив для этой загадки и, увлекшись каким-нибудь делом, напевал ее, как песенку. А Фатиме очень не понравилась эта его песенка. Едва он закурлычет ее потихоньку, она тут же кричит: «Перестань выть!..» Или возьмет и прогонит его на улицу, сославшись на то, что ей надо прибраться в доме.

Соседки называли мачеху Умида Патмой. Они почему-то недолюбливали ее. С приходом сюда этой женщины они перестали у них бывать. Хорошо еще, к Умиду часто приходила бабушка и жила у них по нескольку дней. С тех пор как отец женился и забрал его к себе, бабушка скучала по своему внуку и старалась почаще его проведывать. Не будь ее, не смог бы, наверно, Умид жить в этом доме. В те дни, когда бабушка отсутствовала, он, придя из школы, пожует, бывало, кусок лепешки и уходит играть на улицу, так дотемна и не возвращается. Мальчишки уже все по домам разбредутся, из летних кухонь соседей доносится вкусный запах готовящейся еды, а Умид все ходит один по улице. Или сядет на берегу арыка и напевает свою песенку, болтая ногами в воде…

А то иной раз возьмет и уйдет к бабушке в Оклон. Махаллю эту не трудно было найти. Только не надо спускать глаз с огромной чинары, вознесшей свою крону выше всех деревьев и выше всех домов. Издалека она кажется сизой, похожей на тучу. Умид долго петлял закоулками по дороге к ней. Ноги гудели от усталости. Он садился на толстые перевитые корни огромного дерева, пьющего из арыка воду, и отдыхал, и рассказывал старой чинаре о своих горестях, а та понимающе качала ветками и успокаивала шепотом листвы.

Отсюда уже до бабушкиного дома было рукой подать. Едва Умид отворит калитку, уж Тутиниса-буви семенит навстречу. Обнимает его, целует, радехонька, что внучек отыскал ее — соскучился, значит. Она ведет его в дом, потчует лакомствами, которые для него пекла, хотела отнести, а он сам тут как тут, собственной персоной явился. Потом посылала кого-нибудь к отцу Умида, просила сказать, что Умид у нее. Укладывала внука в постельку, сама садилась рядом и рассказывала что-нибудь интересное и смешное, стараясь вызвать на его не по-ребячьи грустном лице улыбку. Если же из своей ветхой памяти она не могла сразу извлечь ничего путного, тогда воздевала кверху руки и, словно искусная танцовщица, громко щелкала пальцами, как кастаньетами, и пела припевки:

Бабушка, сидя на месте, наклонялась то вперед, то в стороны, подергивала плечами — и до того весело становилось Умиду, что он хохотал до слез. До чего же славная у него бабушка!

В конце концов бабушка и Фатима рассорились. Бабушка перестала у них бывать. Тогда-то и наступили для Умида по-настоящему черные дни. У него никогда никто не спрашивал, ел ли он что-нибудь. Даже отцу Умид не мог пожаловаться, когда с наступлением темноты он приходил с работы, — пока отец ужинал, Фатима пристраивалась с ним рядом и не отходила ни на шаг.

Ходить к бабушке Фатима ему строго-настрого запретила. Умид думал, что бабушка сама придет. Ждал ее каждый день. Но бабушки все не было и не было. И однажды, придя из школы, Умид решил сам ее навестить. Подождал до вечера, все еще надеясь, что вот сейчас отворится калитка и в ней появится бабушка со словами: «Здравствуй, мой внучек дорогой!..» И когда уже начало смеркаться, отправился в путь. Он шел узенькими петляющими улочками, стиснутыми с двух сторон глухими высокими дувалами, и как только выходил на открытое место, старался отыскать вдали дымчатую крону старой чинары. Однако постепенно стемнело, и он потерял ее из виду. Не знал теперь, в какую сторону держать путь. Ходил по переулкам, попадал в тупики, возвращался назад — никак не мог выбраться из лабиринта незнакомой ему махалли. Тогда, выбившись из сил, сел на землю подле дувала и начал плакать, размазывая по лицу грязными руками слезы. Какой-то прохожий взял его за руку и отвел в милицию. А там в дежурной комнате сидел веселый дяденька в синей форме с погонами и фуражке с красным околышем. Он засмеялся, когда Умид зашмыгал носом, собираясь снова заплакать, взъерошил ему не стриженные давным-давно волосы, затем, достав из ящика стола, развернул сверток из шуршащей бумаги и протянул Умиду кусок хлеба, намазанный маслом, и яблоко. Когда Умид перекусил слегка, а затем и повеселел, этот дяденька отвел его домой.

Отец только что вернулся, обойдя все близлежащие улочки махалли, тщетно расспрашивая всех соседей, не видели ли они его сына, и, усталый, отчаявшийся, сел на приступочку около двери, не зная, где еще искать. В этот самый момент и постучал в их калитку милиционер, приведший Умида. Отец бросился обнимать сына, благодарить милиционера, а мачеха только фыркнула и, задрав нос, ушла в комнату.

А утром, как только муж ушел на работу, Фатима отбросила с сонного мальчика курпачу и, схватив его за волосы, здорово поколотила, приговаривая: «Я тебя проучу, как из дому убегать, проклятое отродье! К бабке вздумал бегать? Пусть она ляжет поскорее в землю! Я тебя кормлю, обуваю, одеваю, а тебе она лучше?!..»

Умид не плакал, и это особенно выводило из себя Фатиму. Хоть бы одна слезинка выкатилась из глаз — так нет же! Волчонком смотрит. Блеснул глазенками, еще больше почерневшими вдруг, да и говорит: «Не каркай! Ты сама в землю ляжешь!..» Ну Фатима и взвилась. Никогда еще она не кричала так, до хрипоты, не топала ногами, не крутила ему уши до хруста — подняла такой шум-гам, будто не она лупцует малыша, а, наоборот, ее колотят. На голос прибежали соседки. Стали стыдить ее.

А через неделю Умид снова сбежал. Бабушка очень обрадовалась внуку. Стала обнимать его, плача да приговаривая: «Здравствуй, росточек ты мой… Не устал ли, сиротинушка ты моя?..» Она утерла ему нос концом своего платка. Потом раздела его и, поставив большой гончарный таз на берегу арыка, выкупала своего внука. Потом подстригла ему ногти, залатала штанишки. И все успокаивала, что никогда не отдаст его Фатиме. Если даже отец придет за ним, не отдаст, и все тут. И не было для Умида в тот момент слов приятнее, чем эти. Он от удовольствия посапывал, сидя у нее на коленях, и молчал. Она слегка покачивала его, как совсем маленького, и рассуждала, видимо, больше для себя, чем для его слуха: «Будь сейчас жива Хумайрахон, разве ты стал бы таким бродяжкой… Пусть накажет аллах эту Патму за каждую слезинку безгрешного мальчонки…»

Почти месяц прожил Умид в Оклоне, бывшем в те времена окраиной города. Примкнувшие одна к другой махалли напоминали больше кишлак, чем городские постройки. А за старым урюковым садом уже начинались земли близлежащего колхоза, засеянные хлопком.

Умид удивлялся и в то же время радовался, что за ним никто не идет. Он свыкся даже с мыслью, что навсегда останется здесь жить. Но однажды пришел отец. Он принес Умиду много всяких гостинцев: халвы, леденцов, пряников медовых. Хотел забрать сына домой. Но Умид упросил отца оставить его здесь ну еще хотя бы ненадолго. И отец согласился.

Оклон, утонувший в зелени, очень нравился Умиду. Он за какие-нибудь несколько дней перезнакомился со всеми местными мальчишками. А с такими забияками, как Закир, Алиджан, Хамид, Малик, он даже сдружиться успел. Они убегали впятером в ближайшие колхозные сады, чтобы тайком от сторожа нарвать яблок, или абрикосов, или орехов. Набив животы фруктами, чертили прямо на пыльной дороге большущий круг и играли в орехи. А если орехов не удавалось добыть, рассаживались поудобнее в высокой траве в тени шелковицы и часами разговаривали о Тарзане. Они все по нескольку раз успели посмотреть этот фильм в махаллинском летнем клубе: взбирались повыше на деревья, откуда виден был экран, а те, что посмелее, прыгали через забор, если киномеханик зазевается. И теперь каждый из них мечтал быть похожим на Тарзана, стать таким же сильным, ловким, не бояться ни хищных зверей, ни водопадов. Им нравилось кричать по-тарзаньи и бегать по садам. А Малик однажды прыгнул с дерева на чью-то козу и вывихнул себе ногу. Коза рванулась, перепуганная насмерть, но не смогла порвать веревку, и тогда, видать со страху, кинулась на Малика, навострив рожищи. Малик с трудом отполз на расстояние, куда козу не подпускала веревка. Ему хотелось от боли плакать. Но Тарзан бы не заплакал. И Малик тоже не плакал…

Мальчишки могли говорить про Тарзана до полуночи. Но родители, выглянув из калиток, громко окликали их и звали домой.

Тутиниса-буви, успев вздремнуть даже, оглядывала спросонок комнату, озаренную тусклым светом ночника, и, убедившись, что внука все еще нет, повязывала платок на голову и отправлялась на поиски.

Счастливые дни в Оклоне длились недолго.

Бабушка как-то раз занемогла. Тетушка Умида, ее дочка, была день-деньской на работе. Бабушке за собой-то стало трудно смотреть, а попробуй-ка угляди за внуком. И Умид снова оказался дома. Снова слышал попреки: «Сколько ты можешь еще жрать? Хлеба на тебя не напасешься! — Мачеха срывала с его головы тюбетейку и совала ему в рот. — На, подавись, если не наелся!» А то вытаращит глаза и, показывая Умиду нож, шипит: «Если пожалуешься отцу, я тебе язык отрежу…»

Только ночью, лежа в постели, когда в доме гасили свет, Умид давал волю слезам. «Вот стать бы таким, как Тарзан, да сбежать в джунгли и жить там с обезьянами, защищая их от львов и леопардов… Там бы мачеха, пожалуй, не смогла меня отыскать. Жаль только, джунгли далеко отсюда… Интересно, Тарзан не испугался бы этой Патмы?..»

Промелькнуло быстро лето. Наступил сентябрь. Умид теперь ходил в четвертый класс. Но не было у него в доме места, где он мог бы спокойно готовить уроки, — ни стола, ни стула. Впрочем, и времени-то у него не оставалось, чтобы делать уроки. Едва он придет из школы, Фатима тут же находила для него работу.

— Эй, дармоед, принеси из колонки воды!

Согнувшись от тяжести ведра на один бок и замочив штанину, Умид приносил воду.

— Эй ты! Подмети в комнатах! Да поживее пошевеливайся! Сам разве не видишь, что грязно? — снова раздавался голос мачехи.

Умид брал метлу и начинал мести.

— Открой окна, окаянный! Говорят, твоя мать была разумной хоть куда, а ты в кого уродился, недоносок? Побрызгать водой не можешь догадаться?

— Не трогайте мою мать! Вам далеко до нее… — огрызался Умид.

— Ишь, какой длинный язык отрастил! — И мачеха награждала его затрещиной. — Еще разочек пикнешь, хребет переломаю!.. Чего зенки-то вылупил? Не стой, как каменное изваяние, пойди разожги огонь в очаге! Согрей воды да выстирай свою одежду. Ходит на босяка похожий!..

Вечерами Фатима нашептывала на Умида его отцу. Злилась, что он никак не реагирует на ее наговоры, ни разу не снял ремня и не высек избалованного сынка. Начинала пилить-попрекать мужа, что он совсем не занимается воспитанием своего сына, а взвалил все на ее плечи. Чтобы вырастить из такого оболтуса порядочного человека, из него надо выбивать дурь палкой…

Фатима за один какой-то год износила все платья, оставшиеся от матери Умида. Если же они не подходили ей, были длинны или широки и ей предстояло их переделывать, она начинала браниться:

— О господи!.. Чтоб ты перевернулась в гробу, породившая такого олуха!

Это уже было сверх всякой меры. Этого Умид просто так не мог оставить. Он отходил на почтительное расстояние, чтобы мачеха не смогла догнать в случае чего, или взбирался на балахану, делая вид, что собирается отлепить от стены высохшие кизяки, и кричал оттуда:

— Эй!.. Чтоб вы сами перевернулись, когда умрете, в своем гробу и встали вверх тормашками!

— Ты хочешь моей смерти, негодник?! Вот я тебя… — Фатима грозилась кулаками, заслоняясь рукавом от солнца.

— А почему вы так говорите про мою маму?..

— Твоя мать уже все равно истлела в земле! И свиньи изрыли ее могилу!

— Врете! Моя мама в раю, вот! А вам прямая дорога в ад, вот! Бабушка говорила…

— Ха-ха-ха…

— Моя мама не умерла. Она только по милосердию аллаха переселилась в другой мир, где живут только святые, вот! А такие, как вы, будут вечно жариться на раскаленной сковороде!..

— Это я-то?..

Мачеха стояла посередь двора, задрав голову и уперев кулаки в бока. Умиду она напоминала в эту минуту скорпиона, загнувшего хвост крючком. Она просто задохнулась от гнева. Не найдя подходящих слов, подбежала к лестнице, приставленной к балахане, но вовремя заметила, что лестница небрежно обмотана на месте слома прогнившей от дождей веревкой. Потрясла и поняла, что лестница ее не выдержит. Отбежала снова на середину двора и, подняв кулаки над головой, переспросила:

— Это я-то?..

— Конечно, вы! Кто же еще… — крикнул Умид и засмеялся, ободренный тем, что мачехе его ни за что не достать. — Люди, которые ругают умерших, которые не почитают стареньких бабушек, которые избивают маленьких детей, они все будут жариться на сковородках. А потом их сожрут змеи!

— Из чьих поганых уст ты слышал эти слова, щенок?

— Сам знаю!

— Кто тебя, паршивца, учит перечить мне?

— Не ваше дело!

— А ну, спустись-ка вниз, змееныш!

— Вот еще!..

— Я обо всем расскажу твоему отцу!

— А я скажу, что вы ругали мою маму!

— Не собираешься ли ты ночевать там наверху?

— Уж как мне это захочется…

— Думаешь, я тебя не достану? Да ты же сейчас полетишь оттуда кулем! — Фатима подбежала к ветхой лестнице и стала карабкаться по перекладинам. Лестница качнулась, и мачеха чуть не шлепнулась на землю. — Слазь, я тебе говорю! — завопила она и изо всех сил стала трясти лестницу. Посыпавшаяся сверху пыль попала ей в глаза. Отплевываясь и протирая глаза, она снова отступила на середину двора. — Слазь, проклятый! Я сейчас в тебя лопату брошу!

Умид, топая ногами и хватаясь за живот, заливался смехом. Ему по-настоящему было весело при виде того, как мачеха выходит из себя и готова лопнуть от злости. Он приплясывал и строил ей рожи:

— А вот и не слезу! Бросайте свою лопату, если добросите. Да глядите, чтоб она вам на голову не свалилась! Ха-ха-ха…

— Я сейчас уберу лестницу, и ты там сдохнешь с голоду!

— Это лучше, чем есть хлеб из ваших рук!

— Я подожгу балахану!..

— Фи, испугала…

— Подумай хорошенько, ведь все равно придется спуститься. Ведь отец тебя за ноги стянет оттуда!

— Я убегу по крышам в Оклон. Пусть весь дом остается вам!

— Ах ты гадина, чтоб ты проглотил свой язык, брызжущий ядом!..

Вдруг Фатима побледнела.

Она схватилась за живот и стала медленно оседать на землю. Умид хотел было что-то крикнуть, но осекся, увидя, как она с трудом побрела к супе и прилегла, издавая стоны. Вдруг она стала извиваться, корчиться, бить ногами — будто и взаправду жарилась на сковородке. Умид растерянно смотрел на нее, испугавшись своих слов, которые, видать, навлекли на мачеху болезнь. На губах ее выступила пена. Уж такого Умид не ожидал. Он сидел неподвижно на корточках на краю крыши и пялил глаза на мачеху, не зная, что делать. Наконец Фатима немножко успокоилась и стала тихо причитать: «Ой, хворь моя… Снова ко мне вернулась эта хворь. И все из-за этого выродка… Хворь моя вернулась…» Она с трудом поднялась и села. Ее волосы были растрепаны, разметались по лицу, по плечам. Она стала зачесывать их пальцами. Время от времени она поглядывала на Умида, глаза ее неестественно блестели. «Ой, до чего дожила я… воды некому подать мне, бедняжке… Умру, воды никто не подаст…»

У Умида тряслись от страха коленки. Все же он потихоньку спустился с балаханы. Взял на айване пиалу, зачерпнул воды в ведре и принес мачехе. А Фатима точно ждала этого. Вскочила, будто кошка, и вцепилась в одежду Умида. Пиала упала и разбилась, расплескав воду. Мачеха заломила Умиду руки за спину, свалила на землю — и ну колотить. Умид почувствовал, будто небо обрушилось ему на голову…

Почти три недели Умид находился в постели. Часто бредил. По ночам вскрикивал и просыпался…

Но это все же прошло. Главное испытание было впереди: внезапно умер отец. Отец ни разу никому не сказал, что чувствует себя плохо, что дает о себе знать контузия. Не берег себя. И теперь его не стало. На работе умер…

Умид теперь и сам почитал себя сиротой. Прежде, если его кто-нибудь называл так, он обижался: у него любимая бабушка, отец — какой же он сирота!.. А нынче, если кто-нибудь на людях жаловался на свою судьбу, такому говорили, показывая на Умида: «Возблагодари лучше аллаха. Могло быть и хуже. Была семья — и нет ее… Если птица счастья выпорхнула из рук, считай, пропала — обратно не сядет…»

Умид относился ко всему с безразличием. Пусть хоть с неба сыплются камни — и то он бы бровью не повел. Теперь он свыкся с бранью мачехи. Его не возмущали больше подзатыльники, грубые окрики. Делал исправно все, что ему поручалось. Иной раз даже такую работу, с какой не всякий взрослый бы справился. А мачеха нет-нет да и заставляла его, чтобы сильнее унизить, делать работу, какая лишь женщинам под стать. Он и это принимал безропотно, не замечая насмешек. Теперь ничто не могло уязвить его самолюбие. Он убил в себе это самолюбие, принимая все унижения от мачехи как естественную расплату за былую свою непокорность. Ему казалось, что сама судьба против него, а спорить с ней нет смысла…

По истечении двадцати дней после смерти мужа Фатима перевезла в этот дом своего брата вместе с семьей. С той поры Умид был вынужден прислуживать двум семьям.

Но прошло несколько дней, мачеха как-то зазвала Умида в комнату, поставила перед ним тарелку с блинами, залитыми топленым маслом и, ласково погладив его по голове, сказала:

— Съешь-ка, золотце, это.

Умид хватал блины немытыми руками и с жадностью запихивал в рот, словно боялся, что мачеха раздумает.

— Спасибо, — сказал он, когда заблестело дно тарелки.

— Вкусно?.. То-то же. Если будешь исправно делать, что я тебе скажу, всегда будешь есть такие лакомства.

— Я же ведь стараюсь… — сказал Умид и шмыгнул носом.

— Я прошу тебя, с этого дня называй меня «ападжан», хорошо? Особенно если к нам кто-нибудь зайдет. Не забывай, я для тебя — ападжан.

Умид пожал плечами:

— Мне все равно. Как вам будет угодно…

— Если кто-нибудь у тебя станет расспрашивать обо мне, скажи, что твоя ападжан с тобой всегда очень ласкова и любит тебя. А разве это не так? Разве я не люблю тебя и не ласкова, когда ты послушен?

— Ласкова. Еще как…

— Молодец. Скажи, а в эти дни никто у тебя не расспрашивал обо мне?

— Нет…

— Вспомни-ка хорошенько, может, расспрашивали?

— Никто ни о чем не спрашивал.

— А ты не видел ни дядю своего, ни бабушку?

— Вы же знаете, бабушка уехала к другой дочери, у которой родился ребенок. А дядя целыми днями на работе, ему некогда… Да и живет он отсюда не близко.

— И нечего к нему ходить. Он плохой человек, тебе не хочет добра…

Умид промолчал. Утер пос рукавом и ниже нагнул голову.

— Ну, а как меня звать-то?

— Патма.

— Ах, чтоб твой язык засох! О чем я тебя просила?

— Ападжан… Я думал, что вы имя спрашиваете.

— Кто тебе сказал, что меня зовут Патма? Ведь мое имя Фатима! Кто твою голову забивает всяким мусором?

— Никто.

— Это твоя бабка меня называла так. Чтоб ни дна ей ни покрышки!.. Уплел блин, теперь ступай во двор! Вымой котел, миски и наколи дров к вечеру! Да не забудь сбегать на базар за простоквашей! Все слышал?

Умид кивнул и пошел из комнаты.

— Тебе в одно ухо влетает, в другое вылетает. Чтоб потом не говорил, что не слышал!..

Как-то, возвратись из школы, Умид таскал воду из хауза для стирки и сливал в бак. У игравшего на улице шестилетнего племянника Фатимы он увидел медаль. Умид поставил ведро на дорогу и подошел к Самату.

— Ну-ка покажи, — и выхватил у него «игрушку». — Где ты взял?

— Не твое дело, — Самат начал хныкать, пряча за спину другую руку, в которой что-то сверкнуло на солнце.

Умид разжал его кулачок и увидел не умещавшийся в ладони орден Отечественной войны.

— Отдай орден! — наступал Умид.

— Я Таракулке за десять орехов не сменял, а ты хочешь задарма взять? — канючил Самат.

— Отдай, тебе говорят! Кто тебе позволил трогать ордена моего отца? — закричал Умид и угостил Самата оплеухой.

Самат взвыл. Выронил орден и, схватившись за ухо, помчался домой. Не успел Умид с тяжелым ведром добраться до калитки, как из нее взъерошенной клушей выскочила мать Самата и схватила Умида за уши.

— За что ты избил моего ребенка, негодник? — кричала она, красная от прилившей к лицу крови. В голове Умида что-то зазвенело, точно медяки в копилке. Он выронил ведро, залив себе и этой женщине ноги.

— Почему он взял награды моего отца? — с трудом выговорил он, кусая губы, язык, и, наконец высвободившись, отбежал поодаль. Своих ушей он не чувствовал вовсе и не был уверен, на месте они или нет. На всякий случай потрогал их рукой.

— Какое тебе дело до этого?

— А чье еще дело? Эти ордена заслужил мой отец, а не его!

— Твой-то отец? Ума не приложу, за что ему можно было давать орден…

— Моего отца на войне ранило осколком снаряда. А он терпел и полз вперед! И все-таки бросил связку гранат в фашистскую самоходку. Вот какой был мой отец! И не вам, разжиревшим, судить о достоинствах моего отца, поняли!.. Если вы еще раз скажете обидное про моего отца, я запущу в вас камнем. Прямо в лоб, поняли?!

Женщина все шире разевала рот, намереваясь, видно, что-то сказать, но, ошарашенная неслыханной дерзостью этого всегда вроде бы тихого мальца, не находила слов.

— Попробуй… Попробуй запусти… Чтоб тебя холера взяла!.. — выговорила она, задыхаясь.

— Вы не бранитесь! Лучше объясните своему сыночку, что нельзя такими вещами играть.

— Чтоб ты подох! Меня учить вздумал?

— А как же не учить, если вы такая невежественная женщина. Этот орден никто не имеет права носить, кроме того, кто его заслужил! А если бы ваш сыночек его потерял? Если бы выменял на орехи, как собирался это сделать?..

— А тебе самому-то на что они?

— Беречь буду! Пусть попробует еще раз к ним притронуться ваш сыночек — разом отучу трогать чужие вещи!

— Ты-то будешь отучать моего сына? Руки коротки!.. Из-за того, что ты такой шалопай, и умерли твои родители. Наказал тебя бог, оставил одного. Вот расскажу Фатиме, пусть она проучит тебя как следует!

Женщина удалилась, осыпая Умида проклятьями. Когда калитка с шумом захлопнулась за ней, Умид протер отцовский орден рукавом и стал рассматривать его. На глаза почему-то теперь только набежали слезы, и орден, расплываясь и сияя все ярче и ярче, обращался постепенно в яркое маленькое-маленькое солнце…

Однажды отец, прикрепив на грудь все награды, повел Умида на первомайский парад. Чтобы сыну было лучше видно, он посадил его на плечи и, показывая на проходящие мимо танки, «катюши», пушки, рассказывал, как они могут действовать в боевой обстановке. При этом вспоминал страшные, запомнившиеся ему на всю жизнь эпизоды войны.

Умид очень устал в тот день. Трамваи и автобусы были битком набиты людьми. Они решили идти домой пешком. Когда у Умида уже начали заплетаться ноги, отец посмеялся и, хотя еще прихрамывал, снова посадил его себе на плечи. Умид притронулся рукой к его ордену и попросил: «Папа, дай мне его». Отец улыбнулся, но серьезно сказал: «Мне для тебя ничего не жалко, сынок. Я куплю тебе любую игрушку, какую ты пожелаешь. А это не могу дать для игры. Ордена добываются кровью… А когда умру, они останутся тебе все до единого. Там уже тебе распоряжаться ими. Как пожелаешь, так и поступишь… Не забывай только, что твой отец не ради орденов воевал, не ради славы, а ради тебя, сынок, ради твоей мамы, ради родины нашей. — И, задумавшись, повторил: — Да, распоряжаться ими тебе. Как пожелаешь, так и поступишь…»

К их приходу мать приготовила отменный плов по-ташкентски, с чесноком. В те дни плов был редкостным лакомством в их доме. Но мать постаралась украсить дастархан и другими угощениями — румяными яблоками, источавшими сок гранатами, солеными огурцами и помидорами.

Вскоре пришли товарищи отца. Усевшись на курпаче вокруг дастархана, они вначале выпили водки. Наливали в одну и ту же пиалу и пили по очереди. Потом, захмелев, приступили к плову и стали на все лады расхваливать кулинарное искусство Хумайрыхон, матери Умида.

А отец, когда чуточку выпьет, становился веселым-веселым: шутил и громко смеялся со всеми, обнимал друзей, пел песни. И еще на него находила охота поговорить.

Вот и тогда, шутил, шутил и вдруг посерьезнел, начал рассказывать притихшим товарищам, пригорюнившейся жене, сыну, перелистывавшему в сторонке книжку с картинками, о войне…

Еще тогда Умид из его разговоров понял, что отец побывал в таких жутких переделках, какие даже во сне не могут присниться. Наверно, все это люди и называют войной…

А теперь какой-то чужой мальчишка хотел овладеть отцовскими орденами и носить их в кармане вместе с орехами и разным мусором. Никогда не бывать этому!..

Что ни говори, а Фатимы Умид побаивался и дотемна бродил по улице, не решаясь вернуться домой. Очень хотелось есть. Время от времени он щупал карман, в котором, завернутые в носовой платок, лежали орден и медаль отца.

Вдруг Умид заметил, что находится вовсе не в своей махалле.

Огляделся вокруг и догадался, что ноги сами привели его в Оклон. Отыскал знакомую калитку. Но она оказалась запертой. На стук никто не открывал. Наконец из соседней калитки высунулась старушка и, узнав Умида, сказала, что его бабушка еще не приехала из Намангана, а ее дочка где-то гостит уже вторую неделю. Она пригласила Умида к себе, но он отказался. Повернулся и медленно побрел прочь.

Быстро сгущались сумерки. Умид пришел к огромной старой чинаре, растущей в конце улицы. Присел на берегу арыка и стал глядеть на потемневшую воду, слушать, как весело журчит она между могучими корнями дерева, как шепчут тихо о чем-то листья, напоминая ему сказки бабушки. Долго сидел он так задумавшись, пока вдруг не заметил какой-то белый предмет, проплывающий мимо. Ухватившись за прибрежный тростник, зачерпнул ладонью, и у него в руке оказалось надкушенное кем-то яблоко. Он обрадовался и стал с аппетитом есть, хрустя и шумно втягивая в себя сок.

— Ты, наверно, кушать хочешь, да? — услышал он чей-то тоненький голосок позади себя.

Обернувшись, увидел маленькую девочку с чайдушем[6] в руках. Она была в ситцевом красном платьице и зеленой бархатной безрукавке. На голове помятая и выгоревшая от солнца тюбетейка. Множество косичек тоненькими жгутиками рассыпались по плечам. Она смотрела на него не то с удивлением, не то с сочувствием, широко раскрыв глаза и часто-часто моргая. Умид увидел маленькую точечку пониже левого уголка ее плотно сжатого рта и хотел было сказать, чтобы она согнала комара, да сообразил, что это у нее родимое пятнышко, и засмеялся почему-то.

— Ты есть хочешь? — переспросила она, все еще изумленно глядя, как смачно он поедает яблоко.

— Что ты так поздно делаешь на улице? — спросил Умид тоном взрослого человека.

— Еще не поздно. Еще солнышко не уснуло. Во-он, краешек неба красный. Меня бабушка послала по воду для чая. Она себе чай кипятит только из арычной воды. Она говорит, что из водопроводной воды чай совсем невкусный.

— Твоя бабушка права, — сказал Умид и вздохнул. — Мой отец тоже любил чай из арычной воды. Он говорил, что в ней содержатся все соли и минералы земли, оттого и чай из нее вкусный.

Девочка подошла к берегу, норовя ступить на высунувшийся из земли корень чинары, желтый и скользкий.

— Дай-ка я наполню твой чайдуш, — сказал Умид и, взяв из ее рук медный сосуд, набрал в него воды.

— Спасибо, — сказала девочка и, придерживая свободной рукой подол, затопала босыми ступнями по мягкой как пух дорожной пыли. На полпути оглянулась и крикнула:

— Если не спешишь, подожди. Я сейчас приду, — и припустила бегом, расплескивая воду, оставляя на белесой пыли темные пятна.

Через некоторое время девочка вернулась. Она ступала осторожно, держа перед собой обеими руками бумажный сверток. Подойдя поближе, она развернула бумагу и поставила Умиду на колени касу с чучварой[7], дымящейся и вкусно пахнущей. А поперек касы лежала половинка белой лепешки.

— На, поешь. Ну, держи, а то уронишь, — сказала девочка и отступила на шаг.

— Зачем это ты? Спасибо, я не голоден, — сказал Умид, покраснев и, наверно, впервые в жизни смутившись.

— Зачем обманываешь?.. Ешь побыстрее, да я пойду. Бабушка велела, чтоб скорее возвращалась.

Умид стал вылавливать чучвару ломтиками лепешки, а бульон отпивать прямо через край касы. Съев все до капли, вернул дожидавшейся девочке касу и утер рукой губы. Та снова зашуршала газетой и, уподобясь доброй волшебнице, извлекла из нее большую кисть черного винограда.

— А это тебе на закуску, — сказала она, положив виноград ему на ладони, и вприпрыжку побежала по дороге. Умид даже не успел заметить, в какую дверь она проскочила: только услышал, как хлопнула, скрипнув, калитка, зазвенела цепочка.

Солнышко, наверно, уже уснуло. Потому что сделалось совсем темно, а краешек неба был еще чернее, чем над головой Умида, где постепенно, одна за другой, зажигались звезды.

В животе теперь не урчало. Но все-таки здесь, на берегу арыка, на жестких корнях чинары, не переночуешь. Умид встал, отряхнул сзади брюки и поплелся домой, где его определенно ждала взбучка. Но на полпути, проходя знакомой улицей, вспомнил, что здесь живет его одноклассник. У него тоже не было отца. Его отец погиб на войне. А мать у Хакима добрая и ласковая женщина.

Умид долго стоял у калитки своего друга. Наконец постучал. На стук вышла мать Хакима. Умид поздоровался и, потупясь, сказал, что хотел попросить у Хакима ластик. Женщина обняла его, будто родная тетушка, похлопала по плечам и ласково сказала:

— Входи, сынок, в дом. Хаким в своей комнате делает уроки. Ступай к нему. У него, наверное, есть эта резинка.

Услышав голос друга, Хаким выбежал из дому, поздоровался с Умидом за руку и повел его к себе. Пока они болтали о разных пустяках, мать Хакима принесла касу плова, лепешку и чаю.

— Какой славный у моего сына товарищ, — сказала она, погладив Умида по голове. — Дружите да побыстрее вырастайте оба в богатырей-палванов.

Хаким проводил Умида к беседке, где у них находился рукомойник, и подал ему чистое полотенце. Они стали умываться, то и дело сталкиваясь лбами над тазом, брызгали друг на друга водой, весело смеялись.

Когда вернулись в комнату, Хаким предложил поужинать. Умид сказал, что он только что поел. Хаким не поверил и настоял, чтобы его друг попробовал плов, сваренный его матерью. Чтобы не обидеть его, Умид принялся за еду. Вдвоем они быстро управились с пловом. Умид очень давно так не наедался. Между делом он рассказал Хакиму о своих злоключениях. Показал отцовские ордена. Откровенно признался, что теперь боится показаться дома. И попросил друга сходить к нему домой и принести его портфель. Иначе он не сможет ведь сделать на завтра уроки. И учительница обязательно влепит ему единицу…

Хаким отлучился на минутку и рассказал об услышанном от Умида своей матери, сидевшей на айване с соседкой и за беседой попивавшей чаек. Умид услышал, как мать Хакима вздохнула и стала рассказывать соседке:

— Это не женщина, а чудовище, замучила совсем ребенка. Пусть аллах накажет эту желтушную Патму за муки невинного мальчика! Многие женщины, оставшиеся после войны без мужей, мечтают иметь хоть одно дитя, да не суждено им, видать. А эта заполучила такого славного мальчика и еще издевается над ним. Я сразу распознала, что это за птица, едва она переступила порог их дома… Умиджан был любимцем матери, надеждой покойной Хумайрыхон. Узнала бы она при жизни, что кто-то будет мучать ее сына, глаза бы выцарапала такому человеку… Пойду-ка я выругаю хорошенько эту Патму, — сказала она и поднялась.

Мать Хакима зашла в комнату, повязала платок на голову и, расправляя засученные рукава платья, сказала:

— Вы посидите-ка, детки, не балуйте. Чаю попейте. А я схожу к Умиджану домой, скажу, что он у нас сидит, что вы вместе занимаетесь уроками. Да книжки его заодно принесу…

Прошло чуть более часа. Вернулась мать Хакима и принесла портфель. Соседка, не дождавшись ее, ушла. А Умид за это время чего только не передумал. Извелся весь: боялся, что мачеха может отругать эту добрую женщину, обозвать ее нехорошими словами. Она ведь ни с кем не считается. Чего доброго, прибежит еще и сюда с прутом, прогонит Умида домой.

Хаким громко рассказывал о чем-то веселом, а Умид совсем не смеялся, наоборот, сидел насупившись, на вопросы отвечал невпопад.

А с возвращением матери Хакима Умид словно преобразился. Однако нет-нет да и задумывался о завтрашнем дне. Начали делать уроки. Просидели допоздна. Потом, усталые, улеглись рядышком в постель, заранее приготовленную для них на полу.

Утром, поев сливок с лепешкой и выпив чаю, отправились в школу. Отсюда было немножко дальше до школы, чем от дома Умида. Чтобы скоротать время, по дороге Умид рассказал Хакиму про свою собаку, которую звали Сезгир — Чуткий…

Он увидел его на улице, раскисшей от дождя. Умид не сразу понял, что этот крошечный коричневый комок — щенок, едва державшийся на лапках. Мальчишки целой оравой с криками и улюлюканьем преследовали его и подгоняли прутьями и камнями. Щенок был тощий и весь мокрый. Видать, от слабости его заносило то в одну, то в другую сторону. И когда он плюхался плашмя в лужу, это вызывало взрыв хохота у разыгравшихся мальчишек.

Умид схватил палку и разогнал шалунов. Взял на руки щенка, дрожащего от холода и страха. Щенок, скуля и царапаясь, норовил высвободиться, таращился на своего избавителя испуганно и недоверчиво. Наконец убедившись, что ему ничто не угрожает, стал благодарно тыкаться ему в грудь холодной мордашкой. Он, наверно, искал материнские соски.

Умид принес щенка домой. Мачеха пожурила его немного, а потом согрела молока и посоветовала напоить малыша из резиновой соски. И имя ему она придумала, мачеха. Назвала его Сезгир.

Позже, куда бы Умид ни пошел, Сезгир увязывался за ним, сопровождал его. Ходил с ним на базар за простоквашей, прыгал вслед за Умидом в воду, когда он купался с мальчишками в арыке, шел даже вместе с ним в школу. Бывало, сядет, навострив уши, возле ворот и ждет своего хозяина, пока занятия не кончатся.

Когда умер отец Умида, мачеха прогнала Сезгира со двора. Пес весь день где-то скитался, а по вечерам, голодный и грязный, возвращался все к дому и спал у ворот. А если Патме случалось так поздно выйти на улицу, он мчался от нее прочь и, остановившись поодаль, угрюмо смотрел на нее, опустив голову…

Потом Сезгир исчез вовсе. Рассказывали, будто Сезгира большим сачком поймали собаколовы и, бросив в клетку, увезли в телеге…

Весна была…

Весна — пора борьбы тепла и прохлады. Мощные потоки воздуха кочуют по небу, то нагоняя сизые клубы туч, то разгоняя их и давая возможность солнцу любоваться землей. А понизу гуляет шальной ветерок, играя с молодыми клейкими листочками деревьев, причесывая яркие травы на лугах, поднимая в самое бирюзовое поднебесье бумажные змеи мальчишек. Ни в какое другое время года не бывает столь приятно запускать змея, как весной. И мальчишки давно об этом знают.

В один из солнечных дней Умид и Хаким, взобравшись на высоченную крышу чьей-то балаханы, запускали змея-дакаваррака. Они склеили его из двух листов целой развернутой газеты, а сейчас он казался им на фоне ослепительно голубого неба маленьким белым пятнышком, не больше этикетки на спичечной коробке. Им видно было, как змей мечется из стороны в сторону, мотая длинным хвостом из тряпичных полос, будто хочет вырваться, порвать гудящую от напряжения нитку. Друзья задрали головы и не спускали с него глаз. Обоим хотелось подержать чиллак — палочку с мотком суровых ниток, и они время от времени передавали его друг другу. Им хотелось, чтобы их змей летел выше и дальше вон того другого змея-курака, украшенного шахматными клетками, которого запускали мальчишки с соседней крыши. Они с тревогой поглядывали на их змея, который, жужжа будто шмель, стремительно набирал высоту.

А их дакаваррак, как они ни старались, выше залетать не хотел. Мальчишки на соседней крыше поглядывали в их сторону с радостными ухмылками, приготовившись торжествовать близкую победу.

Тогда Умид, чтобы не дать им такой возможности, бросил чиллак к ногам и начал тянуть нитку к себе, перехватывая ее размашистыми движениями, будто собирался поплыть саженками. Они сделали вид, будто им надоело запускать змея и они собираются идти домой.

Подтягивая змея все ближе и ближе, Умид приблизился к самому краю балаханы, заканчивающемуся ненадежным камышовым выступом, замазанным сверху глиной. Он случайно глянул вниз и обомлел. Еще шаг — и полетел бы вниз. Аж сердце захолонуло. Он отшатнулся назад.

Во дворе, казавшемся где-то глубоко внизу, сидел на сури лысый человек в очках и что-то писал, склонившись над хонтахтой. Вокруг него на сури, застланном ковриком, лежали книги. Умид еще ни разу не видел столько книг. Человек отмечал что-то в тетради. Неужели он прочитал все эти книги?..

— Кто это? — спросил Умид, толкнув локтем Хакима.

— Ты разве не знаешь его? Это же Мухаммаджан-домулла, учитель из нашей школы. Правда, он только старшие классы ведет… Видишь, он сосед наш, мы с ним даже несколько раз вместе в школу шли. Его почему-то все в нашей махалле называют Сократ-домулла. Говорят, в древние времена жил очень умный человек Сократ. И тоже учитель был…

— Смотри, сколько у него книг! На хонтахте даже места не хватило…

— Это что, пустяк. А вот если в дом к нему зайдешь!.. Все стены заставлены книгами, до самого потолка!

— А не врешь?..

— Ей-богу.

— И с картинками есть?

— И с картинками, и без картинок — какие хочешь.

— Я люблю с картинками. А картинки срисовывать люблю… А у него про боксеров нет книги? Наверно, самые интересные книги — это про боксеров. Они бывают сильные и смелые. Хотел бы я стать боксером. Видел кино «Первая перчатка»?

— Ага. Интересное. Я б хотел научиться снимать кино, — мечтательно проговорил Хаким.

— Мне отец обещал купить фотоаппарат. Если б не умер, купил бы… Сейчас у меня нет фотоаппарата, и я люблю срисовывать…

— А у Сократа-домуллы есть фотоаппарат. Он мне даже его подержать давал.

— А он даст нам почитать книжку, как ты думаешь? Только с картинками…

— Может, и даст… — Хаким почесал в затылке.

— Давай спустимся и попросим.

— А я отсюда попрошу.

— Что ты, неудобно отсюда.

— Ничего, он же наш сосед, меня хорошо знает. Захаживает к нам иногда…

— Ну что ж, валяй. Только не позабудь хоть «салам» сказать, — подбодрил его Умид, хлопнув по плечу.

Хаким набрал в легкие побольше воздуха и крикнул:

— Сократ-домулла, салам алейкум!

— Салам, салам, сынок. Как поживаешь? — сказал учитель, озираясь по сторонам, и никак не мог уразуметь, откуда раздался знакомый голос. Только увидев на земле две подвижные тени, посмотрел на крышу балаханы, заслонившись рукой от солнца. — Что вы там делаете? — встревожился он и снял очки. — Нельзя стоять так близко к краю крыши. У вас может голова закружиться. Да и карниз может обвалиться, будьте осторожны.

— Учитель!

— Лаббай?

— Вы не дадите нам книжку с картинками? Вернем целехонькой.

— Если только вернете целехонькой… — улыбнулся Сократ-домулла. — Отчего же не дать. Для того и книги, чтоб их читали. Только как бы это сделать? Вам туда протянуть? — сощурился он лукаво.

— А мы сейчас спустимся.

— Тогда мигом спускайтесь.

Мальчики аккуратно положили бумажного змея на крышу и придавили его половинкой кирпича — чтобы ветром не сдуло. Потом, уцепившись в край крыши и расцарапывая себе животы, сползли на дувал. А уже с дувала спрыгнули во двор. Рубашки выдернулись из штанишек, подвязанных тесемкой, испачкались. Животы у обоих пощипывало. Но им все было нипочем. Радостные, с восторженно блестящими глазами они подбежали к учителю.

Сократ-домулла спустил ноги с сури, вдел их в кавуши и, положив руку на плечо Умида, повел мальчиков в свою библиотеку.

У Умида глаза разбежались: и в самом деле, в комнате учителя все стены оказались заставленными книгами. Собственно, стен и видно-то не было. Словно они из книг одних и выложены.

Сократ-домулла ходил от полки к полке, отыскивая книги, какие хотел им дать. Наконец выбрал им по одной небольшой книжице в ярких переплетах.

Когда вышли во двор, Хаким спросил:

— Учитель, а о чем вы все пишете и пишете?

— Готовлюсь к урокам, сынки мои. Прежде чем учить чему-то ребят вроде вас, надо ведь самому многое узнать и подготовиться. Вот вы оба будете посещать мои уроки лет этак через пять-шесть, а я к этим урокам уже теперь готовлюсь. Так-то, детки. А помогают мне в этом книги. Если хотите побольше узнать, то дружите с книгами, почаще путешествуйте по родному краю…

Очень скоро Умиду представился случай убедиться в правдивости слов учителя.

Летом большинство сверстников Умида поразъехались в пионерские лагеря. Теперь он и того чаще стал бывать в доме у своего однокашника Хакима. Мать Хакима всегда встречала его приветливо, по-матерински ласково обнимала и хлопала по спине, здороваясь с ним. И всегда старалась угостить дружка своего сына чем-нибудь вкусным.

Однажды из Охангарана приехал по делам в Ташкент дядя Хакима и зашел проведать своего племянника и невестку. Он несколько дней гостил у них. А уезжая, предложил друзьям поехать вместе с ним в Охангаран. Хаким тут же согласился и забил в ладоши, подпрыгивая от радости. А Умид потупился, не зная, что и сказать. Ему очень хотелось поехать вместе с другом. Но отпустит ли мачеха? Она и так в последние дни только и знает попрекать, что Умид лоботрясничает и ничего не делает по дому, мол, связался с этим Хакимом и вовсе от рук отбился… Заметив его колебания, вмешалась мать Хакима:

— Поезжай, милый, развеешься и отдохнешь немного. А к Патме я сама пойду и скажу, где ты.

И Умид согласился.

Они ехали, стоя в кузове грузовой машины. Дядя Хакима заставлял их сесть на доску, положенную от борта к борту. Но им хотелось стоять. От упругого ветра, ударяющего в лицо, дух захватывало.

Это было первым настоящим путешествием Умида. Он до сих пор ни разу в жизни не выезжал за город и теперь не мог скрыть своего восторга. То и дело вскакивал, крича и показывая рукой куда-то вдаль, вертел головой, оглядываясь вокруг себя, и глаза его были полны восхищения увиденным. А видел он бескрайние поля, то исполосованные всходами хлопчатника, то ощетинившиеся густой зеленой порослью кукурузы и подсолнухов, то отливающие голубизной квадратных делянок клевера. А чуть подальше, за нежной розоватой дымкой, виднелись сады. И все это, медленно разворачиваясь, уплывало назад, и глазам Умида представали новые картины, яркие и сочные, будто только что нарисованные кистью художника.

Вскоре показались вдали горы. Они появлялись постепенно, прямо из воздуха, пронизанного ослепительными лучами солнца, и сами казались прозрачными, как воздух. Затем стали понемногу синеть, и на их вершинах уже можно было разглядеть снежные шапки. А машина все мчалась и мчалась к ним, к горам, и они делались все выше и выше, будто росли на глазах, окрашиваясь мало-помалу в зеленый цвет лесов, садов, альпийских лугов на склонах, над которыми вздымались розовые нагромождения скал.

Машина взлетела над пенящимся потоком реки Охангаран и, проскочив мост, въехала в городок.

Только ощутив под ногами устойчивую опору и отряхнув с себя пыль, Умид и Хаким почувствовали, как их утомила трехчасовая тряска в кузове машины. Коленки дрожали, кружилась голова.

Дядя Хакима привел их домой и предложил отдохнуть часок-другой с дороги. Его жена, пока ребята умывались, подала обед. Но едва перекусили — усталость с них как рукой сняло. Двоюродный брат Хакима предложил гостям пойти погулять и осмотреть окрестности. Возомня себя тремя неразлучными друзьями-батырами, они отправились осматривать свои владения.

Отдалившись от городка, они долго бродили, то спускаясь в овраги, то поднимаясь на взгорья, с которых было видно все далеко вокруг как на ладони. Подле самых гор белели строения городка, а немного в стороне извивалась серебристой лентой река Охангаран. То и дело им попадались невиданно красивые камешки, причудливо изогнутые коренья, похожие то на оленя, то на чудовище аждарго, то вроде бы даже чуть-чуть на человека…

Наконец, почувствовав усталость, они сели на краю высокого каменистого обрыва передохнуть. Внимание Умида привлекли белые пятна у подножья горы, возвышающейся напротив них, по ту сторону неширокой низины, где маковыми зернышками рассыпалась отара овец.

— Что это? — спросил Умид, показав рукой. — Такие валуны, что ли?

— Это палатки, — сказал двоюродный брат Хакима. — В них живут геологи.

Умид с недоумением посмотрел на него. Никогда доселе он не слышал такого слова — геологи. Ему очень понравилось, как звучит оно, и только.

— А чем занимаются эти геологи?..

Брат Хакима немножко удивился, что его гость не знает таких простых вещей, но не подал виду и начал терпеливо объяснять, кто такие геологи и чем они здесь занимаются.

Умид загорелся желанием прямо сейчас пойти к этим геологам и посмотреть, что они делают.

— Сейчас мы очень устали. А до этой палатки не так-то близко. Это только отсюда, с высоты, кажется, что до нее рукой подать. Поэтому лучше завтра пойти посмотреть на геологов. К тому же вряд ли они сейчас сидят там, скорее всего где-нибудь по горам лазают…

Утром следующего дня, едва снежные вершины Боботага зазолотились в лучах восходящего солнца, они втроем вышли из дому, прихватив крынку парного молока, и отправились к геологам.

В палатке на металлических раскладных табуретках сидели пятеро.

Пожилой геолог с черной густой бородой отпил из крынки холодного молока и спросил, утерев губы рукой:

— Сколько вам лет?

— Мне тринадцать, — бойко ответил двоюродный брат Хакима и кивнул на своих оробевших, переминающихся у входа в палатку спутников, — а им по одиннадцати. Ровесники они, в одном классе учатся. Мы хотим стать геологами.

— Проходите, гости, не стесняйтесь, — пригласил другой геолог, сердечно улыбаясь и с любопытством разглядывая их. — Присаживайтесь, милости просим.

— Ваш кишлак, что почти примыкает к Охангарану, называется Джигаристан? — спросил бородатый, когда ребята чинно уселись.

— Да, — кивнул брат Хакима.

Улыбчивый налил из термоса в три алюминиевых кружки густого чаю, поставил на раскладной столик, стоявший посреди палатки, высыпал из разорванного пакета галеты в миску.

— А ну, угощайтесь-ка нашим чаем, — сказал он, придвигая к притихшим ребятишкам стол.

— А вон тот кишлак как называется, что за тем склоном? — помолчав, снова спросил бородатый.

— Яртепа.

— А тот, который за ним?

— Грум.

— А тот, что по левую сторону во-он той лобастой горы, похожей на баранью голову?

— Навгарзон.

— А вон тот дальний кишлак, что утопает в зелени за взгорьем?

— Кара-тугай.

— Молодец! А как именуют вон ту гору, что возвышается над всеми?

— Боботаг.

— А рядом с ним?

— Дукант.

— А та, которая чуть-чуть поближе к нам?

— Алычалы. На ее склонах много алычи растет, поэтому ее так назвали.

— А как называют вон ту гряду гор, что уходит на север от Боботага?

— Нишняш.

— А вон те, едва-едва синеют вдалеке… Что это за горы?

— Их у нас называют Кураминскими и еще Чаткальскими горами.

— Молодец! Спасибо твоему отцу, вырастившему тебя! — воскликнул с восторгом бородач, хлопнув братца Хакима по плечу. — Ты хорошо знаешь свой край, — значит, любишь его. Без сомненья, ты станешь геологом. Будь здоров и счастлив, сынок! Ты истинный сын своей страны… А ведь есть у нас такие люди, которые состарятся в своем городе, не зная толком, как именуют соседнюю улицу. Надо знать землю, на которой живешь… — Он поглядел на своих товарищей, занятых делом (кто писал что-то в журнале, кто раскладывал на чистом лоскутке какие-то камни), и задумчиво промолвил: — Я тоже свой Ярославль знаю как свои пять пальцев. Каждый квартал, каждую улочку… Куда хошь сведи меня, с завязанными глазами найду дорогу к дому… Соскучился я по нашему красавцу Ярославлю. Поскорее бы управиться с делами да укатить к матушке-Волге, в свой Ярославль!..

Вот так брат у Хакима! Умид с восхищением смотрел на него. Вот бы так знать свой Ташкент! А Умид, конечно, много знает о своей махалле да об Оклоне, где бабушка живет. А другие улицы его и не интересовали ни капельки. Прав пожилой геолог, и слова его справедливы. Умид и сам так считал до сей поры: мол, зачем мне другие улицы, если никто из близких там не живет. И теперь вот приходится прятать глаза, тревожась, что пожилой геолог догадается по его взгляду, что он так думал…

А бородач все спрашивал и спрашивал, при каждом удачном ответе парня восторженно восклицая и шумно ударяя себя по коленям.

— А какие реки пересекают вашу долину?

— Ниязбаши-сай, Тугунбаши-сай, Камчин-сай, — почти не задумываясь, ответствовал братец Хакима.

— Отменно! — воскликнул бородач и зычно захохотал, восхищенно сверкая глазами. — Вот тебе, братец, на память, держи! — и он, вынув из нагрудного кармана, отдал двоюродному брату Хакима свою авторучку с золотым пером.

На обратном пути в кишлак Умид был молчалив и размышлял о том, что этот парень, видимо, исходил пешком всю свою долину. И не просто глазел, а запоминал… Оказывается, родной край прекраснее и интереснее любых самых красочных альбомов, которые Умид так любил рассматривать в школьной библиотеке.

Через неделю Умид и Хаким вернулись в Ташкент и привезли массу впечатлений. Может, они еще бы погостили в Охангаране, да кончились летние каникулы.

Однажды, вернувшись из школы, Умид сделал все, что велела мачеха, и отправился на улицу поиграть с мальчишками. К нему подбежала Нури, соседская девочка. «Я слышала, ты ездил в Охангаран. Расскажи, что ты там видел?» — попросила она. И Умид начал рассказывать, упершись одной рукой в бок, другою жестикулируя, смеясь, а порой потирая лоб, словно силясь что-то вспомнить, — ну ни дать ни взять взрослый человек.

А поодаль, возле калитки, стояла Фатима с женщинами — слушала сплетни, рассказывала сама, что знала. И не сводила глаз с Умида, разговаривавшего с девочкой. «Будь ты неладен, — думала она. — Ты постепенно взрослеешь, а я по простоте душевной и не замечаю этого. А держится-то как при девочке, вы только посмотрите на него. Ах, чтоб твое лицо ветром иссушило! Как вырастет, пожалуй, перестанет и считаться со мной вконец. Приведет в дом жену, вдвоем сживут меня со свету, — вконец растревожилась женщина. — С каких пор это ты научился так разговаривать с девчонками? Чтоб тебя земля проглотила! Погоди ж ты, я вырву у тебя сердце и набью твое брюхо соломой! Думает, коль стал почитывать книги, уж и грамотный сделался, негодник! Девчонки в голову тут же полезли…»

И мачеха с того дня точно ошалела.

Не стерпев подзатыльников, слезливых причитаний и проклятий, Умид снова подался как-то в Оклон. Он знал, что бабушки дома нет. Да и ребят, с которыми некогда сдружился, он не надеялся увидеть: днем они занимались в школе, а вечерами помогали дома по-хозяйству. Заночевал у тети, а утром ей надо было идти на работу, и он вернулся назад. Пришел пораньше, чтобы не опоздать в школу.

— Что, не пришелся ко двору тетке? — спросила Фатима.

Умид промолчал, стоял потупившись.

— Не нашлось у нее куска хлеба для тебя?

Умид утер рукавом нос. Не вымолвил ни слова. Он знал, что говорить что-либо бесполезно. Этим ее еще пуще раззадоришь.

— Что молчишь? Наверное, устал сплетничать про меня, — мол, мачеха такая да сякая?..

Умид помалкивал, предчувствуя грозу.

— Ты же, сморчок, имеешь голову с кулачок, не можешь еще себе куска хлеба раздобыть, а уж с девчонками разговаривать? Из тебя ведь никогда не выйдет человека! Даже полчеловека! Ты всего-навсего ненужный лоскуток, оставшийся после шитья! Мальчишку, который выйдет в люди, сразу заметно. А ты, олух, проведешь свою жизнь, прислуживая кому-нибудь, таская мешки или подметая улицу!..

Эти слова как нож острый врезались в сердце. Сразу же вспомнилось Умиду, как учитель недавно выпроводил его из класса и тоже назвал олухом. Он рассердился, что Умид уже в который раз приходит с невыполненным заданием. «Не хочешь учиться, нечего и штаны протирать, сидя за партой», — сказал учитель. Откуда ему было знать, что он из-за Патмы не может делать уроков. Едва раскроет книгу, тут же слышит ее пронзительный голос: «Опять баклуши бьешь? А дело стоит? Ну-ка дров наруби!» Сядет писать — опять ее окрик, от которого Умида передергивает всего: «Ну-ка, оторви с курпачи свой зад, ступай за хлебом в магазин! Хватит марать бумагу, все равно из тебя грамотея не выйдет. Если и собака будет учиться, кто же будет стеречь стадо?..»

А ведь он из-за нее не может заслужить больше тройки. Из-за этой Патмы! И она же его попрекает? Он устремил на нее исподлобья острый ненавидящий взгляд.

— Проклятый! Из-за каких-то ржавых железок он избил моего племянника! — заодно припомнила ему мачеха. — Чтоб отсохла та рука, которая поднялась на ребенка! Дармоед несчастный! Убирайся из этого дома, чтобы тебя глаза мои не видели!

— Ну и уйду, — проговорил Умид, бледнея. Глаза его оставались сухи. Он не заплакал, как того ожидала мачеха. Только словно бы кто-то костлявой, как у Патмы, рукой сдавил сердце.

Умид поднялся на айван, где в нише лежал его портфель. Спокойно уложил в него книги, тетради, завернув в бумагу, сунул чернильницу и пошел со двора. Отворив калитку, обернулся. Мачеха, держа метлу в руке, стояла в дверях дома.

— Я ухожу… — сказал Умид.

— Уходи! Да поскорее!

— Но все же помните, что этот дом своими руками выкладывали по кирпичику мои мать и отец. И мы приютили вас.

— Сгинь с глаз, проклятый! — мачеха швырнула в него метлу.

Умид ушел к дяде.

Дядя давно хотел забрать своего племянника у Фатимы, но та грозилась подать на него в суд. И теперь он очень обрадовался приходу Умида. Показал ему комнату, которую он теперь может считать своей. Утром, не откладывая дела в долгий ящик, дядя пошел в школу, где учился Умид, чтобы забрать его документы и перевести племянника в школу своей махалли. Документы ему удалось получить без излишних хлопот. Пожалуй, там даже обрадовались, что избавятся от отстающего ученика, который тянет весь класс назад.

Уж сколько лет минуло с тех пор, а Умид ни разу не завернул в свою махаллю. Бывал у Хакима, а оттуда рукой подать было до отцовского дома, на который так хотелось взглянуть хотя бы со стороны. Но что-то удерживало Умида от посещения тех мест, неприятный холодок закрадывался в сердце при воспоминании о прожитой там жизни. Слышал он только, что Фатима распродала все имущество, оставшееся от его родителей, чтобы свести концы с концами. А года два назад брат уплатил ей за полдвора и отгородился от нее дувалом. Сама же теперь ютилась в одной комнатенке с айваном. Из всего добра у нее остался только единственный истлевший ковер.

Однажды, возвращаясь от Хакима, Умид повстречал на улице учителя, Сократа-домуллу. Они присели рядышком на скамейке и долго беседовали.

— Ничего, сынок, будь только здоров и держи свое имя в чистоте. Береги свою честь и честь отца. Пусть его память не будет запятнанной. Пусть тебе будет светильником отцово имя… Ты стал теперь на твердую дорогу, сынок, она приведет тебя к твоей цели. Главное, ты знаешь, чего хочешь, — а это уже немало. Пусть все твои надежды исполнятся. Ведь и зовут тебя — Умид, Надежда…

Глава пятая И МУКИ, И РАДОСТЬ…

Знакомство с Умидом всколыхнуло всю душу Хафизы. Словно камень упал вдруг на тихую зеркальную гладь. Внешне она ничуть не изменилась, была такой же спокойной и мечтательной. Но в то же время с ней творилось что-то такое, в чем она сама еще никак не могла разобраться. В сердце поселилось странное беспокойство и даже страх перед чем-то неведомым: будто впереди ее подстерегает какая-то опасность или же завтра предстоит выдержать испытание, которого она так боится. Она стала рассеянной и замкнутой, могла часами просидеть на одном месте, глядя в книгу, делая вид, что читает. Своими шалостями и озорством она всего несколько дней назад доставляла множество хлопот своей бабушке. Даже эта старая женщина заметила, что ее внучка стала более сдержанной в выражении чувств и теперь гораздо реже звучал ее звонкий переливчатый хохот. Часто, когда бабушка ей что-нибудь говорила, Хафиза вздрагивала, отрешенно смотрела на старушку и, словно бы отогнав посторонние мысли, улыбалась и переспрашивала, что ей сказали. «Что с тобой творится, детка? Ты здорова?» — обеспокоенно осведомлялась бабушка.

Эти перемены в Хафизе тотчас же бросились в глаза и отцу с матерью, едва их дочь приехала в Фергану. Но они не придали этому особого значения: в этом году впервые на долю их девочки выпало столько хлопот и волнений, связанных с поступлением в институт, — по-видимому, она этим и озабочена, решили они.

Отец Хафизы Пулатджан-ака, один из секретарей Ферганского областного комитета партии, всего каких-нибудь два года назад переехал сюда со своей семьей. Только Хафиза и ее младший брат Кудратджан остались в Ташкенте при бабушке. Хафиза в тот год перешла в девятый класс, и родители хотели, чтобы она закончила ту школу, в которой начала учиться с первого класса.

Дом брата Пулатджана-ака находился неподалеку, и их мать жила то у себя, то поселялась у своего младшего сына на несколько дней. Хафизу, ставшую почти уже взрослой, родители оставили на попечение бабушки и дяди.

Кудратджана, из-за того что он младше, сызмальства все любили и баловали. У него уже вошло в привычку поступать так, как ему заблагорассудится, и теперь он нередко навязывал свою волю всем членам семьи, требовал удовлетворения своих капризов. И бабушка старалась во всем ему угождать.

Кудратджан хотел стать заправилой и на улице среди ребят, настаивал на своем, если даже был неправ. Сверстники ему давали отпор, и он ввязывался в драку. Однажды он всех переполошил в доме, придя с улицы с подбитым глазом и оцарапанным до крови ухом. Отец переживал, что Кудратджан не может подружиться с одногодками, которые его не любили и сторонились…

И поэтому, едва Хафиза вошла в дом, отец тут же начал у нее расспрашивать, как там поживает Кудратджан, приходят ли к нему товарищи.

Если б не болезнь отца, Хафиза ни за что бы не приехала в Фергану. А теперь, видя, как родители обрадовались ее прибытию, почувствовала, что, по-видимому, действительно она здесь необходима, что надо помочь маме ухаживать за больным отцом. А главное, Пулатджан-ака сразу же повеселел. Он сказал, что в доме сделалось светлее, едва дочка переступила порог.

У отца был гипертонический криз. По его словам, выздоровление всецело зависит от душевного состояния и теперь, увидев свою любимицу, он вскоре встанет на ноги. Хафиза передала от бабушки, дяди и Кудратджана большущий привет и сказала, что все они очень обеспокоены его болезнью и просили известить телеграммой, как он себя чувствует. Еще сказала, что в Ташкенте сейчас во много раз жарче, чем в Фергане.

— А как обстоят дела с поступлением в институт? — спросил отец, приподнимаясь повыше на взбитых подушках, чтобы было удобнее разговаривать, и с улыбкой пытливо поглядел на нее.

Хафиза прочла во взгляде отца и восхищение ею, и словно бы даже изумление, что она так быстро повзрослела, и кроткую укоризну: «Наверно, ты все еще беспечно резвишься, словно мотылек. Тебе интереснее, пожалуй, следить за модами, чем думать об учебе…» — и, быстренько отведя глаза, сказала:

— Готовлюсь, папа. Главное — благополучно сдать экзамены по трем предметам: химии, физике и литературе. Конкурс очень большой. Я обо всем узнавала. Надо набрать не менее четырнадцати баллов…

— Да, дочка, тебе предстоит, можно сказать, первое серьезное испытание. Надо готовиться серьезно.

— Папа, а у вас там нет знакомых?

— Где?

— В Ташкентском мединституте…

Отец поморщился, как от боли:

— А что?

Мать Хафизы забеспокоилась, заметив, как Пулатджан-ака нахмурился, недовольный вопросом дочери. Постаралась перевести разговор на другую тему. Она заговорила о том, что нынче очень много фруктов на рынке и значительно дешевле, чем в прошлом году. Летом надо есть побольше фруктов, чтобы запастись витаминами на зиму…

Хафиза сидела потупившись и перебирала кончик косы, опустившейся на колени. Когда мать умолкла, Хафиза спокойненько продолжала:

— Все говорят, что в институт легче поступить, если там есть знакомые. Уж если я решила поступать в этом году, надо сделать все возможное… — Хафиза вскинула голову и в упор взглянула на отца.

— Разумеется, — сказал отец, хмуря брови. — Надо сделать все возможное. Вот и покажи, на что ты способна, — готовься. Это, по-моему, единственная возможность поступить в институт.

Хафиза отвела взгляд. Робко заметила, пожимая плечами:

— Этого недостаточно, папа.

— А что нужно еще?

— Ты говорил как-то, что в мединституте у тебя есть знакомые…

— Ты лучше возьми учебники и проштудируй их от начала до конца! — резко перебил ее отец. — Этого достаточно, если у тебя есть в голове ум. А если его нет, то не помогут никакие знакомые!..

— Наша девочка говорит не подумавши, — вмешалась в разговор мать. — Наслушалась там всяких пересудов, вот и говорит. А злоязычные обыватели чего только не болтают об условиях поступления в вуз… Незачем вам нервничать из-за пустяков, а то снова поднимется давление.

— Извините, папа, — спохватилась Хафиза. — К слову пришлось, я и сказала. Конечно, я глупышка, папа! Зачем я только разболталась…

— Напрасно так думаешь. Я должен знать все, что у моей дочери на уме… О чем говорила мне, выбрось из головы, поняла? И основательно готовься. Если будешь на кого-то надеяться, значит, потеряешь веру в себя. Помни об этом. Следует всегда рассчитывать на свой ум. А если его недостает, надо искать занятие по себе. Всяким обывательским толкам незачем придавать значение…

— Хорошо, папа, — сказала Хафиза и доверчиво улыбнулась. — Я и так старательно готовлюсь. А все равно боюсь…

Пулатджан-ака только во время болезни, когда вынужден был валяться в постели и не мог сделать даже шагу за порог дома, становился раздражительным, сварливым. А от природы он был мягкосердечным, отзывчивым человеком.

Все, кто знал Пулатджана-ака, уважали его. Он умел видеть человека насквозь, с первого знакомства определять его характер, интересы и находить подход к самым, казалось бы, замкнутым людям. В продолжение многих лет он работал в партийных организациях, куда множество сограждан приходили за советом, с жалобой или с просьбой. И каждый старался попасть на прием именно к Пулатджану Садыкову…

Пулатджан-ака несколько лет был первым секретарем в Бешарыкском, а потом в Халдыванбекском райкомах партии, некоторое время работал заведующим отделом сельского хозяйства в Самаркандском областном комитете, а два года назад его направили сюда, в Ферганский обком партии. Видимо, здесь сыграло роль то, что он очень хорошо разбирался в делах хлопководства, а на полях Ферганы в то время проводился ответственный эксперимент, требовавший зоркого и заботливого, хозяйского отношения: множество гектаров земель засеивалось новым, недавно выведенным сортом хлопчатника…

А мать Хафизы, Нафиса-апа, до рождения младшего сына Алишерчика все время работала воспитательницей в детском саду. Впрочем, и теперь она занята той же работой, только воспитывает собственных детей в своем доме. Она вынуждена была оставить работу из-за того, что в последние годы здоровье Пулатджана-ака резко ухудшилось.

Живут они в трехкомнатной квартире на втором этаже большого дома на одной из центральных улиц Ферганы. Если говорить об имуществе, у них было больше всего чемоданов. Они переезжали множество раз с места на место, и у них накопилась целая коллекция всякого рода чемоданов — большущих, как сундук, и миниатюрных, как шкатулка, старомодных фанерных и красивых кожаных с медными молниями.

Хафиза была довольна приездом к родителям. Она увидела, что отец выздоравливает, и теперь ей не о чем было беспокоиться. Однако в этом городе ее тяготило одиночество. Свой досуг она проводила с соседскими девушками, ходила с ними в кино, гуляла по парку. Но это не могло развеять ее тоски по Ташкенту. Нафиса-апа водила дочку в гости к близкому другу Пулатджана-ака, у которого тоже была дочка, ровесница Хафизы. Оставив разговорившихся матерей на айване, девочки убежали в сад, и Патила показала Хафизе кустики граната, винограда, молодые деревца, заботливо ухоженные ее дядей… После этого Патила несколько раз навещала Хафизу. И Хафиза была у нее. Но подружиться они так и не смогли.

Патила была хохотушкой, без устали болтала и могла в минуту выговорить двести слов. И ее самолюбие бывало всякий раз задето, когда Хафиза не откликалась на ее шутку звонким смехом, как остальные ее подружки. Поэтому она, как-то заметив, что Хафиза задумалась и сидит молчаливо, то ли в шутку, то ли всерьез сказала одной из девушек, кивнув на Хафизу: «Подумаешь, какая особа, ставит из себя. Из столицы приехала, в провинции ей скучно. Хи-хи-хи… Находятся же такие дураки, что женятся на таких статуях, обрекая себя на муки вечные!..» Хафиза усмехнулась, но промолчала.

Откуда Патиле было знать, что Хафиза лишь с недавних пор стала такой невеселой и неразговорчивой. Ей хотелось рассказать кому-то обо всем, что творится у нее на душе. Патиле, у которой язык подвешен, словно звонок, она не могла этого доверить. Даже матери она не решалась пока ни о чем рассказать.

Хафиза заперлась в комнате отца и написала Умиду длинное письмо:

Хафиза запечатала конверт и, сбегав на улицу, опустила письмо в ящик. Вернувшись, села за письменный стол отца и начала просматривать свои школьные конспекты по химии. Мать молча вышла из комнаты и поманила рукой Алишера, который слишком уж расшумелся со своими игрушками.

Нафиса-апа гадала, кому это дочка написала такое длинное письмо, но спросить не решалась. Она была удручена тем, что Хафиза и слышать не хочет о поступлении в Ферганский педагогический институт. Как ни расхваливала ей город, какие доводы ни приводила, ничто не помогает. Намекала даже, что ее отца здесь все знают, уважают — здесь ей было бы гораздо легче поступить. Упрямая девчонка! Ухватилась за медицинский — и все тут. А сейчас куда ни кинь камень — во врача попадешь. А учителя многие становится даже знаменитостями, прославляют свое имя на долгие времена: ведь Гафур Гулям, Айбек, Кары Ниязий тоже были учителями. И об этом говорила упрямице. Ничто не действует. Улыбнулась только, взглянув на мать, и говорит:

— Ападжан, я не буду поступать в педагогический. Зачем утруждаете себя уговорами?

А Нафиса-апа, собственно, для того и вызвала ее, думала, уговорит поступить в педагогический. А болезнь отца была лишь поводом для этого. Отец уже почти выздоровел. Дочка выросла — лучше, если теперь на глазах будет. Не ровен час, вползет в сердце девичья тоска… Как распустившийся цветок пчелку манит, так девушка привлекает в эту пору ровесников-парней, у которых еще ветер в голове гуляет. Спокойнее, если она сейчас при матери и отце станет жить…

— Нынешняя молодежь все хочет сама решать! Не прислушивается к советам старших!.. — заворчала обидчиво Нафисахон-апа.

— Ну, ападжан, что вы…

— Неужели мать пожелает своему ребенку дурное?.. Неужели твоя мать такая дура, что ничего не смыслит в жизни?.. Неужели…

Хафиза встала из-за стола, подошла к матери и, обняв ее за плечи, поцеловала в щеку.

— Ападжан, вы очень мудрая, дальновидная, проницательная, практичная женщина. Но не хочется мне быть учительницей, можете вы это понять?

Алишер, разгуливавший по комнатам без штанишек, увидел, что Хафиза ласкается к матери, тут же подошел насупясь, оттолкнул сестру и сам вскарабкался на колени матери, обвил ее ручонками за шею. Хафиза рассмеялась, ущипнула братца за розовую щеку и снова села заниматься.

Нафисахон прижала к себе сынишку и стала покрывать его лицо поцелуями. «Девушки все одинаковые, — думала она. — Едва оперятся, тут же норовят из гнезда улететь. А сын свою мать не оставит, сам приведет в дом какую-нибудь синицу. И она, мать, станет нянчить его птенцов, своих внучат…»

Хафиза просидела за конспектами часа два. Нафиса-апа за это время убрала в комнате, сготовила ужин, поговорила по телефону с несколькими знакомыми женщинами. Потом направилась в комнату мужа, чтобы напомнить дочери об отдыхе. Тихо приоткрыла дверь, минутку полюбовалась дочерью, углубившейся в чтение, и сказала:

— Знаешь ли, завтра Патилахон и ее родители собираются поехать в Вуадильский район. Не поехать ли и тебе с ними?

— Не хочется что-то…

— Поезжай — развеешься, отдохнешь. Они хотят навестить сестру Патилыхон, которую выдали недавно замуж в Вуадильский район. Оттуда поедут в Шахимардан. Когда еще представится такая возможность?..

— Нет охоты никуда ехать.

— Что с тобой, дочка? — вспылила Нафиса-апа. — Ведь ты не была такой домоседкой! И нелюдимкой тебя никто не считал!..

— Неужели? — деланно удивилась Хафиза и засмеялась. — Неужели и вправду я изменилась, ападжан?

— Еще как изменилась! Приехала в уголок рая, а сидишь в четырех стенах! Прежде ты разве такой была? Помнишь, как мы однажды ездили к твоему дяде в Шуртепа? В тот раз ты с местными девчонками за день обегала всю окрестность, все горы облазила, платье в клочья изорвала о колючки. Мы тебя с трудом разыскали под самый вечер аж в Ялангаче… А сейчас я просто не узнаю тебя, дочка, прямо говорю. Что с тобой случилось?

— Ничего особенного. Жаль понапрасну терять время. Ведь я готовлюсь к вступительным экзаменам. Впрочем, если вы так уж настаиваете, я поеду.

— Я не настаиваю, дочка. Если самой хочется, поезжай. Я как-то раз была в тех местах, так отдохнула, ты не можешь себе представить — как будто ко мне мои двадцать лет вернулись.

— Ладно, еду! — сказала Хафиза, внезапно загоревшись. В конце концов, мать права: побывать в Фергане и не увидеть гор стыдно. Скорее всего, Умид тоже начнет расспрашивать, что она тут видела. Поистине может получиться как в басне Крылова: «Слона-то я и не приметил…»

— Патилахон — хохотушка, тебе с ней скучно не будет, — сказала Нафисахон-апа, радуясь, что дочка согласилась ехать.

…Автомобиль мчался по гладкой асфальтовой дороге. Ни малейшей тряски. Было раннее утро. Солнце еще не успело пригреть землю, воздух чист и прохладен. Дыши не надышишься. Ветер нес с собой прохладу горных родников, хотелось подставить ему лицо, чтобы насладиться свежестью утра…

С Патилойхон и Хафизой поехала и Шахнозхон-апа, которая, несмотря на свои пятьдесят лет, старалась во всем подражать молодежи и очень любила комплименты. Если кто-нибудь скажет ей: «Вай, Шахнозхон-апа, как молодо вы выглядите!» — для нее на всей планете милее этого человека не могло быть.

Шахнозхон-апа сидела рядом с шофером и внимательно смотрела перед собой на дорогу. Ее бриллиантовые сережки, пропуская первые, еще не очень яркие лучи солнца, ослепительно сияли. Она обернулась к девушкам и, игриво подмигнув им, произнесла певучим голосом слова из песни:

— Что примолкли, голубки? — спросила она. — Небось о парнях задумались? Дескать, вот бы с милым прокатиться, а? — И она, будучи уверенной, что попала в точку, громко засмеялась, сверкая крупными белыми, словно фарфоровыми, зубами.

Вскоре остановились, чтобы поразмяться и передохнуть. На зеленой лужайке неподалеку от дороги постелили коврик. Расселись по краям, а посредине постелили дастархан. Выпили горячего крепкого чаю из термоса. Шахнозхон-апа, поводя игриво бровями и смеясь, говорила, что многие ее и Патилухон принимают за сестер.

— Как увидят нас вместе, спрашивают: «Вы, наверно, сестры, что так похожи друг на дружку?» — «Что вы! — отвечаю я. — Это моя дочь!..»

Этим она как бы хотела сказать, что, хотя и выглядит такой молодой, как эти девочки, все же немножечко, ну совсем чуть-чуть постарше их.

Сидящий рядом с Шахнозхон-апа шофер помалкивал, пил чай и усмехался.

Перекусив, поехали дальше. Хафиза не отрываясь смотрела в окно.

— Кругом, куда ни глянь, горы, — сказала Хафиза и вздохнула. — До чего же тут красиво! Словно мы едем по дну огромной изумрудной чаши!

— Наконец-то мы услышали ваш голосочек, милая! — воскликнула Шахнозхон-апа, просияв. — Ах, какой же он у вас мелодичный да сладостный! Вы бы говорили почаще и радовали нас!.. Вы правы, моя дорогая, нашу Фергану не сравнить ни с одним уголком земли! Откуда только не приезжают сюда люди, чтобы полюбоваться красотами нашей долины, вкусить наших фруктов, слаще которых нет нигде, насладиться запахами наших цветов, краше которых сам бог не придумал! И я не видела ни одного человека, который бы, уезжая, не расхваливал нашу Фергану. — Женщина задумалась ненадолго и неожиданно спросила у Хафизы: — Вы читали «Бабур-намэ»?

— Слышала о нем, — сказала Хафиза, несколько смутившись, так как знала содержание этой прекрасной книги только по учебнику.

Шахнозхон-апа заметила испытываемую девушкой неловкость и неожиданно сделала для себя открытие: до сих пор она совершала ошибку, оценивая всех людей по одному и тому же признаку — читал он «Бабур-намэ» или не читал. Хафиза же ей нравится, несмотря на то, что не прочитала эту редкостную книгу. Подумав, она улыбнулась, ласково поглядев на Хафизу, и пояснила:

— Мы, ферганцы, гордимся тем, что Бабур был нашим земляком, хоть он и жил несколько веков назад. Передать трудно, как он красочно и подробно описал и климат Ферганы, и плоды, что родит ферганская земля, и даже птиц, которые оглашают песнями наши сады… Надо сказать, природа со времен Бабура мало изменилась. А вот города… Когда отец Патилыхон женился на мне, то спросил, какой бы я подарок хотела от него получить. Я попросила его свозить меня во все города, упомянутые в «Бабур-намэ». И мы совершили с ним чудесное свадебное путешествие, до конца жизни нельзя забыть. И в Ташкенте мы прожили целых два года… А как живо и колоритно в «Бабур-намэ» описано празднование прихода ранней весны — навруз-равоч!..

Все это время посмеивавшаяся про себя над болтливостью этой взбалмошной женщины Хафиза теперь внимательно ее слушала. «Оказывается, не так уж и пуста матушка Патилыхон», — думала она, снисходительно улыбаясь.

— Пусть только кто-нибудь при мне попробует неодобрительно отозваться о Фергане! — не унималась Шахнозхон-апа.

— Эй, эй, мамочка, остановитесь уже, хватит! — весело выговаривала Патилахон, заливаясь звонким смехом. — Всяк кулик свое болото хвалит!

— Я была и в Сочи, и в Кисловодске! И даже Ялту я бы на Фергану не променяла! Пусть милая Хафизахон не обижается, но Фергана куда лучше, чем Ташкент! Скажите, Хафизахон, права я или нет?

— Правы, тетушка, — сказала Хафиза с улыбкой. — Ташкент очень пыльный…

— Твоими бы устами да мед пить! — сказала с восторгом Шахнозхон-апа. — Дай-ка я тебя расцелую! — А потом обратилась к дочери: — Ты слышала? Она верно говорит, там пыли по колено. А Фергана — лучший город земли!

— Правда! Приехав из Ташкента, я сразу заметила, как легко здесь дышится, — сказала Хафиза и опустила еще ниже стекло дверцы.

— А вода какая вкусная у нас! Станете пить, оторваться не сможете.

— Я в первый раз вижу горы так близко! Как они красивы вблизи!

— Дай-ка я расцелую твои глазки, Хафизахон! И люди здесь под стать родной природе. Вот я плоха разве? — сказала Шахнозхон-апа и захохотала, широко открыв рот и поблескивая золотыми коронками на зубах мудрости.

— Вы замечательный человек, тетушка! — воскликнула Хафиза.

Патилахон взглянула на нее, желая удостовериться, серьезно та говорит или иронизирует. И, заметив, что это вырвалось у Хафизы искренне, что она сказала так, пребывая в радостном возбуждении, заулыбалась сама и с нежностью посмотрела на свою мать, как бы желая высказать взглядом: «Я тоже вас очень-очень люблю…»

Шахнозхон-апа обернулась и, посерьезнев, спросила, внимательно разглядывая Хафизу:

— Хафизахон, ваш род весь из Ташкента или, может, кто-нибудь из ваших предков происходит из Ферганы?

— Право, не знаю, тетушка.

— Скорее всего, или ваш прадед, или прабабушка ферганские. Как бы то ни было, кто-то из ваших прародителей отсюда, из Ферганы. Вы уж не отпирайтесь — то, что ваши глаза такие большие и имеют миндалевидный разрез, подтверждает мои предположения. У наших девушек в точности такие глаза. И вам очень к лицу эта ваша родинка — ну ни дать ни взять ферганская!

Слова матери больно хлестнули по самолюбию Патилыхон. Она заерзала, с неудовольствием поглядев на мать, гадая, что она могла найти хорошего в этой приезжей девчонке. Потом наклонилась вперед и с ехидной усмешкой поглядела на ее родинку. Патилухон, считавшую себя самой красивой среди подруг, покоробило, что мать, видимо не обдумывая своих слов, так уж захваливает в присутствии собственной дочери другую девушку. Хафиза это почувствовала, но сделала вид, что ничего не заметила. Отвернулась к окну и стала смотреть вдаль.

— Опять горы… — заметила она чуть слышно.

Высокие горы. Вершины покрыты снегом. Кажется, горы накинули на плечи зеленый шелковый халат, а на головах у них чустские тюбетейки, вышитые белым узором по темному. Порой вдали виднелись розовые и коричневые глыбы скал. А там, наверху, поближе к снегу, растет арча. Ее тысячелетиями не касался ни один топор. У подножия, среди зеленеющих садов, виднеются кишлаки. Их жители пьют чистую холодную воду из горных потоков. На яйляу пасутся отары овец, резвятся табуны жеребят. А туда, где склоны сплошь покрываются яркими цветами по весне, будто кто накрывает их сказочным сюзане — вышитым ковром, заботливые хозяева выносят на все лето ульи с пчелами… Эти великаны горы и сделали Ферганскую долину самым прекрасным уголком земли, опоясав ее со всех сторон плотным кольцом неприступных естественных стен, подобно крепости оказывавшимся всякий раз как на пути холодных ветров, так и перед полчищами вражеских орд.

Горы взирают с высоты гордо и безмолвно. Словно говорят: «Фергана — это мы. Когда люди произносят — Фергана, то подразумевают нас. Не будь нас, не сбегать бы в долину певучим прозрачным рекам, утоляющим жажду полей, не носиться б над землей шалунишке ветерку, приносящему людям радость и упоение. И не было б этой красы вокруг, от которой вы нынче, любуясь, не можете оторвать взора…»

Хафиза смотрела на горы и улыбалась своим мыслям. Она нисколько не жалела, что поехала в Вуадильский район. Теперь она была даже благодарна матери, что та уговорила ее. В эти дни, именно сейчас, когда ей так хорошо и отрадно и лицо ее гладит прохладный горный ветер, пахнущий снегом и арчой, Ташкент опаляет знойным дыханием саратан. Люди не ведают, где от него спастись, дышат с трудом, опаляя себе ноздри, в которые набивается едкая горькая пыль. Почему же солнце, такое ласковое здесь, совсем недоброе в эту пору к ташкентцам?.. По тем раскаленным улицам сейчас идет человек, измученный жарой, и, наверно, останавливается у каждой будки с газированной водой…

Мысли перенесли Хафизу в Ташкент, и здесь все разом перестало существовать для нее. Ферганская природа для нее померкла и перестала вызывать у нее интерес. Кликни ее сейчас Умид — оставила бы эти величественные горы, шумные белопенные потоки и радуги над водопадами, похожие на павлиний хвост, — сию минуту помчалась бы к нему, ласточкой обернулась бы, чтобы скорее долететь… Ей казалось, что теперь ее судьба в руках Умида — один только он может сделать ее счастливой, заставить зацвести, как цветок по весне…

Думает ли он сейчас о ней? Или, может, так увлекся своей работой, что не найдет минутки, чтобы вспомнить Хафизу?..

Патилахон легонечко толкнула ее в бок, Хафиза вздрогнула.

— Подруженька, о чем вы это так задумались, а?.. — спросила Патилахон вкрадчиво.

— Да так, ни о чем, — сказала Хафиза, передернув плечиками, и отвела взгляд в сторону, чувствуя, как начинает гореть лицо.

— А вы покраснели! — сказала Патилахон и, смеясь, захлопала в ладоши, словно уличив ее в чем-то.

— Ничуть. Шахнозхон-апа, посмотрите-ка на меня, разве я покраснела?

— Нет, нисколько, — вступилась за нее женщина. — Щеки ваши всегда румяны, словно яблоки. До чего же вы прелестны, милашка! Вы мне сразу очень понравились. Оставайтесь в Фергане, нечего вам делать в Ташкенте… Или, может, там вас кто дожидается, а?..

— Ха-ха-ха… — рассмеялась Патилахон и, обняв Хафизу, повисла у нее на шее. Однако в этом ее порыве Хафиза тоже ощутила зависть к себе.

— Ну, что вы! Ой, умереть мне, неужели вы так обо мне думаете? — окончательно смутилась Хафиза.

— А если и подумала, так что? В самую пору вам! Вы же годитесь для этого, все вон заглядываются на вас… Да и частенько задумываетесь, — видать, тоже неспроста, моя милашка.

— Вовсе я не поэтому!.. — Хафиза не знала, куда глаза девать. А перед ними так и стоял Умид. Как нарочно, вспомнился тот последний день и как они ходили в зоопарк… Она чувствовала себя почти разоблаченной. И боялась, что ей посмотрят в глаза — словно могли в них увидать Умида.

Наконец доехали до Вуадиля, небольшого поселка, где находился районный центр. Ворота родственников были распахнуты настежь, здесь давно дожидались гостей. Въехали прямо во двор и вышли из машины. Пока Шахнозхон-апа растирала ноги, затекшие от долгого сидения, из дому выбежала старшая сестра Патилыхон и бросилась обнимать свою родительницу. Из дома торопливо вышли хозяева, стали здороваться…

Патилахон приблизилась к речке, протекающей прямо через двор шурша по разноцветной гальке, и поманила рукой Хафизу. Шепотом, будто поверяла секрет, она сказала, что в этой речке водится форель. Хафиза наклонилась и стала всматриваться в воду, но никакой рыбы в ней не заметила. Патила дернула ее за рукав и, отступив на шаг, горделиво вскинула подбородок, молодцевато подбоченилась и спросила:

— Приглядитесь-ка хорошенько да скажите, я красивее или моя подружка Санамхон?

Хафиза сперва удивилась ее неожиданному и странному вопросу и мгновенье глядела на нее с недоумением, высоко вскинув брови, а потом расхохоталась.

— Не расстраивайтесь, подружка, — сказала она. — Даже свободный покрой атласного платья не может спрятать от глаз вашу фигуру. Будь я парнем, жизни не пожалела бы, чтобы добиться вашего внимания…

— Ого! Вы мастерица красиво говорить! — заметила Патилахон, засмеявшись, и испытующе поглядела на Хафизу. — Эти ваши слова подсказаны сердцем или вы просто так, лишь бы отделаться?

— Какой смысл мне обманывать вас? Вы красивая девушка, Патилахон, успокойтесь. Говорю чистосердечно.

— Спасибо, успокоили. Теперь смогу спокойно прожить здесь хоть месяц. А то эта выскочка Санамхон все норовит мне поперек дорожки встать. У меня есть знакомый один, мы с ним два раза в кино ходили. Так она вроде бы в шутку, а все напрашивается с ним в театр пойти. Как ты думаешь, пойдет он с ней, пока меня не будет, или нет? — Хафиза понимающе улыбнулась и, пожав плечами, прыгнула на камень, высунувший из воды тупое скользкое рыльце. Нагнувшись, она стала вглядываться в зеленоватую толщу воды, стараясь заприметить рыбок.

Весь этот день они потратили на то, чтобы обойти и посмотреть Вуадиль. А вечером за ужином Шахнозхон-апа с помощью обеих дочерей и зятя выработала маршрут дальнейшего путешествия. Решили утром выехать еще до восхода солнца, чтобы к обеду успеть прибыть в Хамзаабад, славящийся своими кулинарами, изделиями которых можно полакомиться в любой чайхане, потом направиться в Аксу и Коксу, расположенным бок о бок, и к вечеру, пока еще солнце не спряталось за горы, прикатить к озеру Кубони-куль. У озера, где можно было взять палатку напрокат, они рассчитывали задержаться денька на два-три, чтобы позагорать под нежарким горным солнцем, от которого загар бывает матовый и ровный. Вернуться в Фергану наметили в четверг.

Хафиза не принимала участия в разговоре. Сидела задумчивая и помалкивала. А ведь молчание — знак согласия.

Утром все были удивлены и очень огорчились, когда Хафиза заявила, что не поедет с ними. Так и заявила — что в Хамзаабад ей сейчас не хочется, побывает там в следующий раз, а сегодня ей необходимо срочно вернуться в Фергану. Похоже, что она всю ночь не спала, гадала, как ей сегодня поступить. Шахнозхон-апа даже спросила, не обидел ли ее кто? Или, может, Хафизе дурной сон приснился? Какая злая муха ее укусила?

Хафиза смеялась и уверяла своих спутниц, что ничего не произошло — просто ей очень нужно вернуться домой. И Шахнозхон-апа и Патилахон со своей сестрой наперебой уговаривали ее, пока не устали. Затем, обидевшись на нее, демонстративно отвернулись, и за утренним чаем ни одна из них не заговаривала с Хафизой.

Вначале Хафиза говорила, что беспокоится о здоровье отца. Ей сказали, что здесь имеется междугородный телефон и она может позвонить домой. Тогда она стала ссылаться, что сама чувствует себя неважно, да и к вступительным экзаменам надо готовиться…

Здесь курсировал ферганский автобус. Хафиза уверяла, что им совсем незачем за нее беспокоиться.

— Я думала, что мы здесь пробудем всего один день и вернемся… А сейчас мне очень неудобно, что приношу вам столько лишних хлопот. Вы меня извините, Шахнозхон-апа, но поверьте, я не смогу испытать ни малейшего удовольствия от этой прогулки… Мне сегодня же надо в Фергану.

— Ладно уж, не оправдывайтесь, — сказала Патилахон. — Моя мама все понимает и простит вас. Коль не лежит сердце с нами ехать, то что тут поделаешь… В этом есть и моя вина, не отказываюсь: я и вправду говорила Нафисе-апа, что едем всего на один денечек.

— Я должна готовиться к поступлению в институт. Мне сейчас дорог каждый час…

— Вы правы, конечно, — вздохнула Патилахон и, искоса взглянув на нее, неожиданно спросила: — А вы долго еще пробудете в Фергане, голубушка?

— Смотря как будет чувствовать себя папа. В последние дни он уже вставал с постели и ходил по комнате. Если он уже выздоровел, то мне незачем зря терять время, завтра же улечу самолетом в Ташкент.

— Так я и знала!.. — воскликнула Патилахон, захлопав в ладоши, и засмеялась. — Я же говорю, что душа и мысли ваши не с нами, а там где-то в Ташкенте. Я давно это заметила! Я так и подумала, что вы собираетесь завтра же отправиться в свой Ташкент!..

— Да, скорее всего… отправлюсь. Буду жалеть только, что не успела познакомиться с вами поближе. Вы мне кажетесь очень искренней и добросердечной девушкой. Давайте будем писать друг другу письма…

— Конечно! Вы словно бы в воду глядели и прочли мои мысли! — воскликнула Патилахон радостно и бросилась обнимать Хафизу.

Они, смеясь, закружились по комнате. Потом Хафиза, опустив голову, попросила тихим голосом:

— Только вы, подруженька, пожалуйста, не проговоритесь кому-нибудь о том, что можете лишь предполагать. А то люди могут подумать, что вы говорите всерьез. Меня сейчас больше всего тревожат предстоящие экзамены…

— Ага, понимаю. Будьте спокойны, — сказала Патилахон и подмигнула.

Ближе к полудню Шахнозхон-апа, Патилахон с сестрой и тетушка их зятя, женщина лет сорока, проводили Хафизу к автобусу. Шахнозхон-апа, весело смеясь и игриво поводя бровями, похлопала ее по плечу и заметила:

— Я сама там, где вы меня видите, а душа моя там, где ее никто не видит… Так, значит, да?.. Вижу, что так, не прячьте глаз. Словно магнитом притягивает вас Ташкент. Счастливо доехать, до свидания!..

Хафиза приехала домой и убедилась, что отец почти здоров. Он уже выходил на улицу и даже собирался поехать на работу, да Нафисахон не пустила. Он поворчал немного, но подчинился и решил выйти на работу со следующего понедельника.

Хафиза сказала родителям, что ей надо обязательно заниматься в центральной библиотеке, где она может пользоваться какими хочет пособиями, и стала собираться в дорогу. Мать принялась уговаривать дочь погостить дома еще хотя бы несколько дней. Но за нее вступился отец, сказав: «Раз она готовится к поступлению в институт, то нечего ей здесь терять понапрасну время…»

Хафиза подошла к книжному шкафу, стала перебирать тесно сложенные тома Навои. В одном из томов нашла письмо. То самое, что Умид закончил газелями Навои. Она села, подобрав под себя ноги, на диван и принялась перелистывать книгу поэта, отыскивая полюбившиеся Умиду четверостишия. Не заметила, как увлеклась и начала читать подряд строку за строкой. «Какие чудесные стихи! Волшебство!.. — восхищалась она про себя, переворачивая страницу за страницей. — Как я могла до сих пор не прочитать все, что написано этим поэтом?!» Она удивлялась тому, что Навои из глубины минувших веков словно бы сумел заглянуть в наш сегодняшний день, прочесть мысли Хафизы, угадать ее желания и посвятить им свои волшебные газели. Словно бы именно ей предназначены эти стихи. Откуда же было ведомо поэту, в чем сейчас Хафизе будет труднее всего разобраться? Он учил ее премудрости жизни, учил отличать добро от зла…

Видимо, Умид специально написал ей в письме эти несколько газелей, чтобы она прочитала всего Навои. Он, наверно, думал, что свои слова будут не столь убедительными, и выбрал ей в наставники поэта. Умело подобранными газелями Умид напоминал ей, что она не должна забывать о своих планах на это лето…

Хафиза посмотрела на мать, которая сидела пригорюнившись в кресле и зашивала штанишки Алишерчику. Быстренько подошла к ней и, порывисто обняв, стала уговаривать не сердиться на нее.

— Отец еще не совсем выздоровел! Как ты можешь уехать в такое время? — выговаривала сердито Нафисахон. — Я удивляюсь твоей бессердечности. Ты прежде не была такой…

— Отец все понимает и отпускает меня. А вы не хотите ничего понимать, — сказала с упреком Хафиза и надула губы.

«Неужели все девушки сразу так и меняются, стоит им только окончить школу? — думала Нафисахон. — Впрочем, Хафиза сызмальства любила настаивать на своем — права она или не права, И чаще всего ей уступали, думали, повзрослеет — образумится. А нынче вон как все обернулось — отец болен, а ей и дела до этого нет. Ведь если сегодня человеку лучше, завтра опять может быть худо. Не дай бог, конечно…»

Нафисахон думала об этом, но вслух сказать не решалась. Не хотелось расстраивать дочку перед дорогой. Сердце ее сжималось при мысли, что дочка, не успев как следует погостить дома, уже уезжает. Слезы набежали на глаза. Утерев их платком, взглянула на Хафизу, обидчиво нахохлившуюся на диване, произнесла сдавленным, прерывающимся от сдерживаемых слез голосом:

— Ладно уж, поезжай. Что поделаешь… Коль решила поступать в Ташкенте, готовься по-настоящему. Не пропускай консультаций…

Хафиза подбежала к матери и, словно маленькая, сев ей на колени, обняла и стала покрывать ее лицо поцелуями. Разве Хафизе хотелось покинуть свою мать, отца и Алишерчика? Как было бы хорошо, если бы они все вместе жили в Ташкенте. Но отец сейчас не может вернуться туда. И еще не скоро, наверно, они с матерью переедут. Потому что отца сюда направили, а он никогда не отказывался от порученного ему дела. Подумав об этом, Хафиза не стала говорить матери, чтобы они скорее переезжали в Ташкент, зачем расстраивать ее еще больше.

Из другой комнаты притопал Алишер и дернул сестру за юбку, — дескать, ты уже большая и нечего тебе делать на коленях у матери. Хафиза обняла братишку и, присев перед ним на корточки, поцеловала в крутые румяные щеки, в теплые мягкие виски. Но он все тянулся к матери, захныкал. Нафисахон взяла его на руки и постаралась ему, внимательно слушавшему, объяснить:

— Тебе сестра кажется взрослой, а для меня она такая же маленькая, как ты. Ведь еще вчера только я тебя кормила грудью. А позавчера, мне кажется, я вскармливала своим молоком твою сестру.

Хафиза весело рассмеялась. И прижалась к лицу матери щекой.

— Да будет вам, мама!..

Мать обрадовалась, увидев наконец, что дочка повеселела, сама улыбнулась и сказала совсем противоположное тому, что говорила до этого:

— Твой отец уже совсем здоровый, дочка. Тебе незачем о нем беспокоиться. Я за ним смотрю хорошо. А ты береги себя. Не ходи в саратан по улице. Не читай лежа, глаза испортишь. И вообще не перегружай голову чтением. Не сдашь экзаменов, не принимай близко к сердцу. Поступишь в следующем году.

— Ну, что вы, мама! Если провалюсь, это же для меня будет трагедией.

— Я так… Я говорю… А ты думай сама…

Глава шестая ИСКАТЕЛИ ЖЕМЧУГА

Утром того дня, когда Хафиза уехала в Фергану, Умид собрал нужные документы и поехал в научно-исследовательский институт селекции и семеноводства. Он проехал несколько остановок в трамвае, а затем отправился пешком до нужной ему остановки. Прошел вдоль многолюдных, застроенных многоэтажными домами проспектов Шастри и Черданцева. Недавно еще эти места были пустырями, заросшими лебедой и янтаком, где ветер переносил с места на место тучи пыли. А вон там был овраг, куда свозили со всего города мусор и всякие отбросы. Сейчас, если приезжему рассказать об этом, он может и не поверить. Всего за каких-нибудь два-три года здесь выросли целые кварталы многоэтажных жилых домов. Деревца, посаженные вдоль арыков, еще только набирали силу и не давали пока никакой тени. В последние годы Умид только и видел свой институт, библиотеку, студенческую столовую, расположенную неподалеку от общежития, и свой «двухэтажный» дом. Во время учебы у него не оставалось свободного времени, чтобы просто пройтись по городу и посмотреть его, как это часто делают приезжие. Конечно же он слышал разговоры, читал в газетах, что окраины застраиваются, а в центре реставрируются старые здания. Но не мог предположить, что город изменился и похорошел до такой степени.

Умид пришел на остановку и вскочил в автобус, когда он уже тронулся. Людей было не меньше, чем сельдей в бочке. Не было возможности даже слегка пригнуться, чтобы посмотреть в окно. Пришлось то и дело спрашивать у кондуктора, скоро ли ему выходить. Наконец объявили его остановку, и он, словно вытолкнутый сжатым воздухом, выпрыгнул на дорогу.

Вдалеке от городской сутолоки и шума, среди необозримого зеленого моря хлопковых полей белым островком скучились несколько домиков. Вдоль прямой как стрела асфальтированной дороги, ведущей к ним, шелестят и похлопывают ладошками листьев серебристые тополя. Справа от дороги шумит, пенясь, горный сай.

Поля разбиты на симметричные квадратные участки — карты, обозначенные по краям рядами часто высаженных тутовых деревьев, ветви которых каждый год обрубают для подкормки шелкопряда. Вдали, по ту сторону потока, несущегося, как пришпоренный аргамак, сквозь утренний туман, повисший словно прозрачный занавес, вырисовывается на фоне бледно-голубого знойного неба гряда Чимганских гор.

В траве вдоль дороги звенят цикады. В ослепительной выси, где-то прямо над головой, заливается невидимый жаворонок. Еще утро. Еще прохладно. А поднимется солнце повыше, перестанут носиться над хлопком ласточки и беспокойные воробьи прекратят суетливую возню в тополиной листве. К полудню будет царить тишина кругом. Стоит заглянуть саратану, как тут же все живое прячется в тень.

И люди спешат справиться с работой на поле поутру. Вон по междурядьям хлопчатника, подступающим к самой дороге, от куста к кусту, к каждому из которых подвешены маленькие белые таблички, ходят пригнувшись люди в широкополых соломенных шляпах. Они что-то внимательно рассматривают и, подложив под блокнот сумку, висящую на ремне, ведут какие-то записи.

В конце дороги ряды тополей полукружьями разбегаются в обе стороны, открывая небольшую площадь перед трехэтажным белым зданием научно-исследовательского института селекции. Поодаль, сквозь зелень деревьев, видны коттеджи, в которых живут, наверное, работники института. Ни души нигде. Умид даже приостановился, припоминая, не выходной ли сегодня. Не сразу догадался, что на улице потому-то и не видно никого, что в недрах этого белого островка, резко выделяющегося среди зеленого моря, ключом бьет жизнь. Когда-то шейх Саади говорил, что нельзя принимать желтеющие вдали низкорослые тугаи за тихие и спокойные места — среди этих желтых, опаленных солнцем камышей водятся и трусливые шакалы, и грозные тигры, способные разорвать в клочья незадачливых удальцов, и благородные олени…

В сторонке, на небольшой площадке, стояло несколько новых моделей сельскохозяйственных агрегатов: культиваторы, опылители, разравниватели, хлопкоуборочные машины, которым предстояло пройти первое свое испытание на полях этого института.

Умида неожиданно охватило сильное волнение, даже боязнь перед тем неведомым, что поджидает его за этой массивной желтой дверью, которую он отворит через несколько минут. А сейчас, чтобы немного успокоиться и заново припомнить, что он собирался сказать людям, от которых сейчас зависит вся его дальнейшая жизнь, Умид в задумчивости дошел до края площади. Что-то ослепительно сверкнуло перед ним, словно на землю упал осколок солнца. Подойдя ближе, он увидел стеклянную крышу большущей оранжереи. В ней и зимой и летом при постоянной температуре выращиваются кусты хлопчатника всех сортов мира…

Умид зашел в просторное, казавшееся после яркого солнечного света сумрачным фойе, обдавшее его прохладой. От самого входа, изгибаясь гармошкой на мраморной лестнице, белоснежной, как хлопок, вела наверх широкая плюшевая бордовая дорожка, скрадывавшая звуки шагов. И все же каждый шаг Умида отдавался гулко и четко, словно под сводами священного храма. А может, ему так казалось. Хотелось снять туфли и пройти босиком, чтобы не мешать людям, работающим за этими плотно притворенными дверями.

Поднявшись на второй этаж, Умид зашел в приемную директора. Худенькая стройная девушка, печатавшая на машинке, ласково улыбнулась в ответ на его приветствие и, сказав, что к директору только что зашли посетители, попросила немножко подождать. Умид подошел к стулу, стоявшему у раскрытого настежь окна, и сел. С улицы задувал ветерок. Умид вынул платок, отер потное лицо, шею. Он как бы между прочим заметил, что наступило время саратана и поэтому так жарко, а здесь, на лоне природы, значительно прохладнее, чем в городе, среди домов и улиц. Девушка из вежливости перестала на минутку стучать на машинке, выпятив нижнюю губу, резко дунула, отбросив локон с порозовевшего от духоты лба, и с интересом посмотрела на Умида. Ее взгляд на мгновенье задержался на папке, которую держал Умид в руках.

— Да, конечно… — сказала она, кивнув. — Здесь прохладнее, — и, вытерев ладошкой бисеринки пота, снова затарахтела на машинке.

Умид встал, решив, что успеет пока посмотреть селекционные лаборатории на первом этаже, мимо которых только что проходил. Но едва вышел за дверь, его остановил голос девушки:

— Не уходите. Шукур Каримович сейчас освободится. Если у вас серьезное дело, лучше подождите. А то он должен уехать в министерство.

— Хорошо. Спасибо, — сказал Умид. — Я только покурю.

— А завтра суббота, его не будет целый день. Не отлучайтесь далеко.

— Я здесь, в коридоре…

Девушка вернулась к своему столу, оставив дверь приоткрытой.

Ему понравилась эта девушка. И то, что она так любезна и обходительна. У него сразу же поднялось настроение. Все-таки немало зависит от того, как тебя встретит первый человек, с которым ты свиделся на новом месте. Может, девушка проявила заботу о нем просто так, а ему приятно. Может, разговорилась всего-то из-за того, что здесь бывает мало людей и ей весь день не с кем перекинуться словечком. А для девушки ведь это трагедия. В городских учреждениях другое дело. Тамошним девицам надоедают посетители. Они не то чтобы сразу ответить на твой вопрос — и не взглянут на тебя.

Не успел Умид выкурить сигарету, дверь директорского кабинета отворилась, из нее спиной вперед, беспрестанно кланяясь, вышел пожилой человек и уже в коридоре надел на выбритую до блеска голову белую полотняную фуражку. Следом за ним показался хоть и полноватый, но подвижный мужчина, который, энергичными движениями вытерев платочком шею, взгромоздил на голову соломенную шляпу с лихо заломленными краями. Не успела девушка и рта раскрыть, как он уже оказался в коридоре. Она метнулась за ним и крикнула ему в спину:

— Шукур Каримович, этот молодой человек вас дожидается!..

Тот резко обернулся.

— Я отниму у вас совсем немного времени, — сказал Умид, приблизившись к внимательно разглядывавшему его директору. Он испытывал неловкость, ведь из-за него пришлось задержаться этому почтенному человеку, который куда-то торопится. Что и говорить, Умид никогда бы не остановил его, если бы не секретарша. Теперь, ощущая в душе досаду на нее, он почти был уверен, что директор все равно скажет: «Извините, молодой человек, вы же видите, что я спешу! У меня неотложное дело в министерстве! Приходите завтра…» Уж лучше бы не останавливала его эта девица. Умид с легким сердцем пришел бы завтра.

Однако Шукур Каримович вернулся, широко раскрыл дверь кабинета и сказал:

— Прошу. Только, пожалуйста, дело свое изложите лаконично.

Умид по пути в директорский кабинет взглянул мельком на девушку. Она улыбнулась, кивнула ему.

— Меня направили к вам из сельскохозяйственного института, который я в этом году кончил. Вот мой диплом, — сказал Умид, заметно волнуясь, как только секретарша закрыла за ними дверь, обитую черным дерматином, и положил на краешек стола свои документы.

Шукур Каримович показал Умиду на стул и, сев в свое кресло, стал читать направление из института, затем посмотрел диплом. Положив документы перед собой и слегка постукивая пальцами по столу, устремил на посетителя раздумчивый, изучающий взгляд.

— Был приказ ректората… — нерешительно заметил Умид, кивнув на свое направление.

— Знаю. Мы сами затребовали троих лучших студентов, — сказал Шукур Каримович и приветливо улыбнулся. — Следовательно, я имею основание думать, что вы один из них?

Умид пожал плечами и ничего не ответил.

— В прошлом году мы взяли к себе троих выпускников. Тоже прислали, естественно, самых лучших. Но ни один из них, к сожалению, не смог у нас работать. Ведь чтобы работать у нас, нужны не только желание и прилежание. Главное — чтобы ясно была видна цель, которую вы перед собой ставите. Будем говорить откровенно: чтобы выяснить, на что человек годен, нужно время… Вначале вам надо будет освоить премудрости лаборантской работы… — Директор помолчал, как бы подбирая слова. — Дело, как вы понимаете, не в должности…

— Я понимаю вас, Шукур Каримович. Я согласен на любую работу. Я буду очень стараться… — выпалил Умид и тут же осекся. Его самого покоробило от того, как просительно и подобострастно зазвучал вдруг его голос. У него вырвались эти слова из самого сердца, он произнес их, не раздумывая над ними, а получилось… Эх, лучше бы сидел да помалкивал.

— Согласны на любую работу? — спросил Шукур Каримович.

— Меня сейчас не интересует оклад. Мне бы поинтереснее работу…

— Вот как?.. А где работает ваш отец? — Пытливый взгляд директора старался определить по виду посетителя, насколько он обеспечен, если его «не интересует оклад». По одежде-то не скажешь, что это сын обеспеченных родителей…

— У меня нет отца… И матери нет. Один живу, — сказал Умид.

— Да-а… — произнес директор, и его пальцы снова забарабанили по столу. Умиду показалось, что он раздумывает, как бы помягче отказать ему. Видно, лаборантскую работу он предложил, думая, что Умид сам откажется. А сейчас уже скажет напрямую…

И пока директор не высказал вслух своего отказа, Умид начал торопливо объяснять:

— Я пришел не ради заработка, Шукур Каримович, а чтобы получить еще больше знаний… чтобы принести потом какую-то пользу. Не знаю, может, это только мечты. Вы знаете, наверно, какие мечты обычно окрыляют тех, кто заканчивает вуз! Но если эти крылья слабы, они нередко ломаются при первом же взмахе, едва почувствуют сопротивляемость невидимой на глаз атмосферы. И я тоже боюсь за свои надежды, что они пойдут прахом. Но они родились у меня не сейчас. Я давно вынашивал их, и они не столь уж хрупки теперь. Если вы собираетесь принять меня, я даже на должность лаборанта согласен. А если нет… Тогда мне придется искать другие возможности… Но я пришел к вам… Сюда принес свои надежды… Я думал, вы меня поймете…

— Ну, если вы меня понимаете, отчего бы мне не понять вас, — сказал Шукур Каримович и засмеялся. Сразу посерьезнев, добавил: — Вы мне нравитесь. Конечно же я живо помню тот день, когда сам закончил институт. Я шел пешком к этому же зданию — автобусы еще тогда не ходили — и придумывал заранее красивые, возвышенные слова, чтобы меня лучше поняли. Да, действительно, когда на душе праздник, когда до мечты, кажется, подать рукой, простые слова кажутся неуместными…

Шукур Каримович откинулся на спинку кресла и снова рассмеялся, глядя на Умида с явной симпатией.

— Спасибо, учитель… — выговорил Умид с трудом и густо покраснел. — Вы меня вынудили быть предельно откровенным, извините… — Он вынул из кармана платок и вытер вспотевший от волнения лоб, хотя в кабинете было довольно-таки прохладно и на краю стола жужжал вентилятор.

— Рано еще благодарить, — заметил директор и, выдвинув ящик письменного стола, извлек из него голубую папку, открыл ее и стал перебирать шуршащие листки бумаги. Отыскал что было нужно и, не вынимая странички из общей стопки, пробежал по строчкам глазами.

— Да. В списке имеется и ваша фамилия. И вам дали неплохую характеристику, — заметил он, засовывая шапку обратно. Затем внимательно в упор посмотрел на Умида и сказал: — Что ж, давайте работать. Однако не забывайте, молодой человек: одно дело — просто надеяться, и совсем другое — страстно желать и делать все, чтобы надежды сбылись. Хорошенько подумайте об этом.

— Я понимаю, учитель.

— Ничего вы не понимаете.

— Почему же?

— Охотно верю, что вам очень хочется у нас работать. А таких великое множество. Когда бы мы ни послали заявку в институт, к нам всякий раз присылают «самых хороших», «самых прилежных», «самых активных общественников». Но остаются не все… Со временем выясняется, что одни надеялись иметь у нас солидный заработок и только это заманило их к нам. Другие попросту не желали ехать в район и только лелеяли мечту устроиться в столице. Третьи, особенно бездарные, рекомендованы по знакомству. С такими нам постепенно приходится распроститься. Вы понимаете меня?.. Так вот, чтобы напрасно не надеяться, а постепенно по мере сил осуществлять то, что задумано, — надо работать. Может, недосыпать, недоедать, мокнуть под дождем в непогоду, увязать по колено в глине!..

Умид кивнул:

— Я все обдумал заранее, учитель. Постараюсь не подвести.

— Будем надеяться. Мне, молодой человек, нужны люди с крепкой хваткой, сильной волей, терпеливые и настойчивые — словом, те, которые смогут стать селекционерами!.. Завтра суббота. Приходите с понедельника на работу. Я подготовлю приказ.

— Спасибо, Шукур Каримович!

Директор взглянул на ручные часы и спохватился:

— Ох-хо, я ведь опаздываю!

Он вышел из-за стола, пожал Умиду руку на прощанье и, опередив его, покинул кабинет, на ходу пристраивая на голове шляпу.

Умид в растерянности остановился у стола секретарши. Торопливые шаги Шукура Каримовича уже стучали на мраморной лестнице. Потом с улицы в раскрытое окно послышалось ворчание мотора, щелкнув, захлопнулась дверца машины.

Девушка-секретарь перестала строчить на машинке, подняла голову и, улыбаясь, с интересом смотрела на него. От ее взгляда не укрылось, что Умид вышел от директора в хорошем настроении.

— Пятерку получили? — спросила она.

Умид только сейчас вспомнил о ее присутствии.

— Больше! — сказал он.

— Больше не бывает. А какой вы экзамен сдавали? По селекции?

— Я Шукуру Каримовичу открыл, что у меня вот здесь, — Умид хлопнул себя по левой стороне груди. — И, по-моему, получил не так-то мало баллов.

— Больше пятерки все равно не бывает, — стояла на своем девушка. — К нему многие, подобно вам, приходят пересдавать экзамены. И чаще всего уходят удрученные. Вам повезло. Вы в сельскохозяйственном учитесь?

— Учился. А теперь поступил к вам на работу, сестренка!

— Вот как? Поздравляю. А кем?

— Все равно кем, — младшим научным сотрудником, или поступить в аспирантуру, или работать простым лаборантом — какая разница на первых порах? Лишь бы здесь, у вас!

— Вам так у нас нравится?

— Не нравилось, не пришел бы! До понедельника, сестренка, до свидания!

— До свидания! — успела крикнуть ему вслед секретарша.

Умид пересек фойе, где на стенах были развешаны портреты ученых, и вышел на улицу. Перед институтом раскинулись бескрайние хлопковые поля. Над ними мутным маревом дрожал горячий воздух. Вдалеке кое-где мелькают широкополые шляпы тех, кто, уподобясь искателям жемчуга, обшаривает каждый квадрат этого зеленого моря, отыскивая феномены — такие кусты хлопчатника, которые могут положить начало совершенно новому сорту. И правда — этих людей можно сравнить разве лишь с ловцами жемчуга или с искателями женьшеня. Чтобы так настойчиво и увлеченно выискивать то, что тебе надо, не считаясь с тем часом, когда саратан наиболее беспощаден, не считаясь с осенней непогодой и морозами зимой, — конечно же мало одной только учености… Шукур Каримович прав. Наверно, этих людей он и имел в виду, когда говорил о настоящих селекционерах.

И эта девушка-секретарь тоже права: Умиду и в самом деле, кажется, здорово повезло. Он не ожидал, что его дела так легко устроятся. Шукур Каримович, оказывается, совсем и не «зловредный сухарь», как его называли некоторые студенты, по нескольку раз проваливавшиеся у него на экзаменах.

Тетушка Чотир увидела издалека Умида и по его походке и горделивой осанке поняла, что он возвращается домой в хорошем расположении духа. Он издалека заулыбался ей и, подойдя, справился о здоровье. Когда он отпирал свою калитку, старушка спросила:

— А как твои дела, сынок?

— Вроде бы ничего, тетушка! — сказал Умид, радостно улыбаясь.

— Когда вы утром озабоченный уходили из дому, я сразу поняла, что по делам идете. И одиннадцатикратно прочитала вслед вам Левхаллу, суру из корана, помолилась за ваше благополучие, сынок.

— Спасибо, тетушка, ну и шутница же вы!

— Пусть вам в шутку, а мне всерьез. Я желаю, чтобы в жизни вам сопутствовала удача. А когда от чистого сердца молишься, аллах слышит молитвы. Вы только не обижайтесь на таких старых людей, как я, сынок.

— Ну, что вы! Это вы нас, молодежь, извините, что мы не всегда внимательны к вам, — сказал Умид и вошел в калитку.

Он расстегнул сорочку, намереваясь вымыться у колонки. Но шумная ватага мальчишек, протопавшая мимо калитки, надоумила его, что можно ведь искупаться в Анхоре, протекающем неподалеку. Он заспешил на улицу, чтобы догнать мальчишек и вместе с ними отправиться к реке. Но ему навстречу вошла в калитку тетушка Чотир, державшая двумя руками касу с машкичири — жирной кашей из маша и риса.

— Куда это вы собрались, не пообедав? — осведомилась она. — Отведайте-ка моего угощеньица. Пальчики оближете…

— Спасибо, тетушка, не следует вам утруждать себя.

— Не притворяйтесь, что сыты. Я ведь вижу, что с утра ничего не ели. Садитесь ешьте, пока не остыло.

Чотир-хола поставила касу на сури и удалилась.

Умид в несколько приемов, загребая по полной ложке, подчистил всю кашу и, еще больше повеселев, отправился на Анхор. До самого вечера он дурачился там вместе с махаллинскими ребятишками, плавал, нырял, брызгался, играл в пятнашки. Только вечером, с заходом солнца, пришел домой. Теперь он мог с легким сердцем подсесть к столу и написать Хафизе письмо. Он долго сидел в задумчивости, прежде чем поведал о том, что сегодняшний день был для него знаменательным и посулил немало добрых надежд на будущее. В данный момент в нем преобладало лирическое настроение, и оно подсказало ему приписать в конце письма две газели Навои, которые постоянно оживали в его голове, едва стоило задуматься над чем-нибудь серьезным. Всего однажды прочитал их, а запомнил на всю жизнь:

В понедельник утром, как и было условлено, Умид пришел в научно-исследовательский институт селекции. Девушка-секретарь улыбнулась ему как старому знакомому и зашла в кабинет директора, чтобы доложить о его приходе. Шукур Каримович тотчас вышел в приемную и поздоровался с Умидом за руку. Он пригласил его следовать за ним и повел на первый этаж — в отдел селекции хлопка. Они подошли к кабинету в тот самый момент, когда пожилой человек в белой поплиновой рубашке и серых, тщательно отутюженных брюках, с трудом сходящихся на круглом сытом животе, с раздражением вращал ключом в замочной скважине, силясь отпереть дверь. Он хмуро ответил на приветствие директора и, наконец отворив дверь, пригласил зайти в кабинет. Обойдя массивный письменный стол, грузно опустился в обшитое плюшевым чехлом кресло, продолжая вопросительно смотреть на директора зеленоватыми навыкате глазами.

— Салимхан Абидович, этот молодой человек изъявляет желание стать вашим учеником, — сказал Шукур Каримович.

— То есть?.. — не понял тот.

— Он в этом году с отличием окончил институт. Ныне поступает к нам в аспирантуру. Мы давали, как вы помните, запрос на способных дипломантов. Этот товарищ один из тех, кого рекомендует ректорат института.

— Мда, понятно… — проговорил невнятно Салимхан Абидович, обводя Умида тяжелым оценивающим взглядом, и положил на стол увесистый и красный, как свекла, кулак. — Тэк, тэк… Но разве руководители не сами должны выбирать себе учеников, дорогой мой?.. Вот какие наступили времена-то, — не мы отбираем, а нам оказывают великую честь! Ученики выбирают себе наставников, хо-хо-хо… Бесподобные времена, Шукур Каримович! А нас когда-то знаменитый Канаш-домулла сам выбирал себе в шагирды[8]. Прежде чем стать учеником этого ученого, мы совершили все необходимые по обычаю ритуалы и выполнили все поставленные им условия: зарезали барана, сварганили плов и закатили, помнится, пир на всю нашу махаллю! Разве не так было Шукурджан? Вспомни-ка, а?.. Да ладно уж, я принимаю его, так и быть. Если сам директор рекомендует, как уж тут ослушаться? — Он дружески подмигнул Шукуру Каримовичу и большим пальцем ткнул его в бок.

Шукур Каримович насупил брови. Было заметно, что он испытывает неловкость за своего коллегу перед молодым сотрудником, который еще не знает всех причуд этого человека. Шукур Каримович положил руку на плечо Умида и сказал:

— Вашим руководителем будет профессор Салимхан Абиди. Вот он, перед вами. Все остальное вы обговорите между собой. — И вышел из комнаты.

Умид продолжал стоять поодаль от стола, теребя в руках свернутую в трубку газету, купленную по пути в киоске. Профессор минуту молчал, словно и позабыв про ученика. Потом поднял на него тяжелый, цепкий взгляд и с ленцой в голосе спросил:

— Как вас зовут?

— Умид.

— А фамилия при вас или дома позабыли?

— Рустамов.

— Баракалла! Это другое дело. Давай договоримся так, братишка: в следующей комнате направо по коридору сидит женщина, ее зовут Елена Владимировна. Она мой заместитель по научным делам. Вы временно будете находиться под ее началом. Я же завтра улетаю в Ялту. Когда вернусь, мы обо всем не торопясь и основательно потолкуем. Торопиться нам некуда. Новый сорт хлопчатника является на белый свет раз в семь-восемь лет. Так что работайте себе спокойно…

Умид кивнул в знак согласия.

— Приоткройте-ка дверь, — попросил профессор.

Умид повиновался.

Профессор навалился на край стола животом и крикнул зычным голосом:

— Елена Владимировна!

В кабинет вошла пожилая женщина с гладко зачесанными седоватыми волосами, собранными аккуратным пучком на затылке, она поздоровалась с Умидом, приветливо улыбнулась.

— Этот парень — мой новый ученик, — сказал ей Салимхан Абидович, и она еще раз посмотрела на Умида, уже более внимательно. — Ставленник самого директора. До моего возвращения с курорта он будет в вашей власти, и вы, пожалуйста, введите его в курс дела и познакомьте с другими моими учениками.

— Хорошо, — сказала женщина приятным грудным голосом. — Идемте, я покажу вам нашу лабораторию.

Умид торопливо последовал за ней.

Глава седьмая ЕСЛИ ТЕБЕ ВОСЕМНАДЦАТЬ

Хафизу никто в аэропорту не встретил. Она не хотела беспокоить бабушку и не уведомила ее телеграммой. Ей казалось заманчивым поразить ее и Кудратджана своим неожиданным появлением.

Хафиза с шумом распахнула калитку и вошла во двор с небольшим кожаным чемоданом. Бабушка, прибиравшая на айване, бросилась ей навстречу, взяла из ее рук поклажу, обняла одной рукой, прижимая к себе внучку, и стала расспрашивать ее об отце, о матери и о самом младшеньком своем внуке.

— Все здоровы. Передают большой привет, — сказала Хафиза и, высвободившись из объятий бабушки, проследовала в дом.

— Да ты что же это, милашка? — удивилась старушка. — Здоровы, привет… И больше нечего сказать? Приехала из другого города, где больше двух недель прожила с родителями, — и больше нечего сказать? — зачастила старуха, следуя за внучкой. — Хафизахон ли ты или какой-нибудь бес ко мне явился в твоем облике?..

— Хафизахон я, бабушка! Приехала вот, как видите, — смеясь сказала внучка.

— Откуда приехала?

— Из Ферганы.

— Когда приехала?

— Только что.

— Зачем приехала?

— По вас соскучилась, бабушка, вот и приехала.

— Ты же всегда посылала тилграф?

— В этот раз не хотелось вас беспокоить, — ответила внучка, снимая через голову платье. Волосы замотались за пуговицу, и Хафиза с трудом отцепила их.

— Как поживают родители? Поправился ли отец? Почему ни о чем не рассказываешь? — спрашивала бабушка, сгорая от нетерпения узнать поскорее, как там поживают ее сын и невестка.

— Хорошо живут, бабушка. Я же сказала, что все здоровы. И папа почти выздоровел.

— Что значит — почти? Расскажи-ка толком. С самого начала расскажи. Что было с отцом? Какие новости привезла?.. Поведай обо всем, что видела с той минуты, как приехала к ним, и до той минуты, как уехала. Пока не узнаю доподлинно, не отстану от тебя!

Вскоре пришла жена дяди, поздоровалась с Хафизой, обнимая ее и похлопывая по спине. Расспросив обо всем, что ее интересовало, посоветовала прилечь отдохнуть. В полутемной комнате было прохладно. Жаркие лучи солнца не могли проникнуть сквозь палас, которым было завешено окно в ее горницу. Но Хафиза сказала, что ни капельки не устала, и, умывшись во дворе под рукомойником, поднялась на айван и села на курпачу, возле которой бабушка постелила дастархан. Отщипнула несколько виноградин от огромных кистей, лежащих в вазе. Она особенно любила хусайни, сочный и не приторно сладкий, хрустящий под зубами. Бабушка сидела напротив нее, прямо на ковре, и украдкой любовалась внучкой, еще больше загоревшей и посвежевшей, словно искупалась в роднике, умножающем красоту девичью. Слышала она еще в молодости, что есть в ферганских горах такие чудесные родники. Да и соскучилась по внучке так, что с трудом дождалась ее приезда.

Невестка принесла чай, заваренный в большом фарфоровом чайнике, налила в пиалы.

Хафиза, отпивая этот горячий густой напиток, утоляющий жажду в жару, стала рассказывать, как жилось ей в Фергане, о ни с чем не сравнимой поездке в Вуадильский район и как она все никак не могла налюбоваться тамошней природой. Бабушка и жена дяди внимательно слушали, иногда только перебивая ее рассказ тихими восклицаниями: «Есть же на земле такие места!..» Хафиза не преминула заметить, что мать с той поры, как они виделись, располнела, что водит дружбу с Шахнозхон-апа, веселой женщиной. Рассказала о Патилехон, какая она вертушка и хохотунья — вся в мать.

— Вот молодец, дочка, так бы и расписала сразу, не томила б меня, старуху, — упрекнула бабушка.

— Я же знала, что и тетушка придет и тоже станет расспрашивать обо всех. Вот я вам обеим и выложила! — призналась Хафиза, смеясь; обняла бабушку и поцеловала в щеку.

— С самого дня твоего отъезда я не переставала за тебя молиться, — сказала бабушка. — Я люблю посидеть вот так и обговорить все не торопясь и с толком. А у тебя, доченька, чаще всего для этого не хватает терпения. Еще ни разу не было, чтобы ты посидела со мной и поговорила больше одного часа… Невестушке спасибо, она знает мои склонности. Когда тебя не было, усядемся, бывало, с ней друг против дружки и за разговором время коротаем. А мне, старухе, что нужно? Главное — посидели бы со мной да поговорили по-людски, не спеша говорили, о чем-нибудь дельном, с подробностями. Я не люблю трескотни тех, что мелют-плетут, будто задыхаются. И еще тех, кто даже чай пьет на ногах, — словно хотят показать, что у них никогда не хватает времени… Даже твоя матушка однажды стала со мной разговаривать этак вот взахлеб, а разве так что-нибудь путное скажешь? Крепко я тогда отругала твою мать…

Хафиза слушала и кивала головой в знак согласия с бабушкой. Поняла, что бабушка не отругала ее, как некогда от нее досталось Нафисехон, лишь потому, что не хотела портить внучке настроения, едва она перешагнула порог родного дома. Вознегодовала, что та медлит, не выкладывает сразу, что там и как, но сдержалась.

— Приехала, светик мой, успокоила мое сердце. Что бы я стала делать, если бы не ты, — приговаривала бабушка растроганно. — Ах ты, моя славная доченька, дай бог тебе счастья в жизни, и пусть суждено тебе будет сделаться дохтуром. Ты у меня, доченька, огонек настоящий, вся в отца: взяла вот и съездила в Фергану! Твой отец тоже, когда был молодым, ездил в Москоп, на эйриплане летал, комсомолом был. Даже, помню, сама слышала, в эски-джувинском клубе, где собралось народу тьма-тьмущая, он с речью выступал. До того я и не ведала и не гадала, что он так умеет складно говорить. А теперь видишь, каким человеком стал твой отец!.. Не дай бог, остались бы прежние времена — тачать бы ему сапоги людям. Ведь сапожное ремесло у нас — фамильное, родовое… А он при новых-то временах учиться пошел, другую себе дорожку выбрал. Нынче каждому по его способностям место на земле отведено. И ты, даст бог, выйдешь на свою дорожку. Бери пример с отца, детка моя.

— Я, пожалуй, ненадолго вас оставлю, бувиджан, — сказала Хафиза, поднимаясь с места. — Я сейчас должна побежать в библиотеку, а оттуда успеть еще в институт.

— Ведь ты проделала такой длинный путь, отдохнула б сегодня.

— Нет, бувиджан, у меня полным-полно дел. Если буду отдыхать, ничего не успею.

Старушка повернулась к невестке:

— Вы бы, милая, объяснили ей, что не дело чересчур утруждать себя. Этак здоровье потерять недолго. Вовремя делом заниматься следует, вовремя об отдыхе подумать…

— Ступайте полежите, Хафизахон, я сейчас разберу вашу постель, — сказала тетушка. — Есть верные приметы у стариков, уж лучше вам сегодня на улицу не выходить. Люди еще не слышали о вашем приезде, — если неожиданно увидят, сглазить могут.

— Я не верю в приметы, келинойи[9], — сказала Хафиза, рассмеявшись.

— Ой, не кощунствуйте! Молодая вы еще и ничего не понимаете. Я сейчас подпалю исырык-гармол, траву такую, и бабушка пусть окурит вас дымком. Верное средство от дурного глаза.

— Что ж, я не против исырыка. Во всяком случае, грипп его боится. Если кто считает окуривание вредным обрядом, тот ошибается. О пользе этой процедуры даже Авиценна писал. Ну-ка, если собираетесь разжечь исырык-гармол, то не медлите! Люблю его запах!

Тетушка заспешила в чулан, где на стенках висели пучочки сухой травы. А Хафиза тем временем забежала в дом и вынесла, вынув из чемодана, большой сверток. Разорвав бумагу, положила на колени бабушки сатиновый отрез на платье.

— Это вам, бабушка, — сказала она. — А вот это для тетушки! — и Хафиза развернула, встряхнув, готовое платье из черно-белого крепдешина. — Мама прислала. Сейчас модный фасон. Мама себе сшила и для келинойи.

— Ах ты, моя славная, ах, умница, — обрадовалась бабушка и похлопала пригнувшуюся к ней внучку по выступающим лопаткам. — Ну-ка поскорее разожгите исырык-траву да поближе поднесите к моей красавице! Ах ты, моя стройненькая! Она будет настоящим дохтуром! Теперешние дохтуры хвалят не только исырык-гармол, но и говорят, что кислого молока надо побольше пить, в народе давным-давно знали, что мумие очень полезно, а ученые только сейчас об этом проведали… да! Вы попомните еще, что я вам говорю. Многие народные средства помогают излечить недуги, с которыми даже дохтуры не справляются. Однажды твой покойный дедушка, царство ему небесное, упал с орешины и сломал себе ногу. А лекарь Хикмат дал ему мумие с горошинку величиной — и этой крупицей дед вылечил себе ногу. Среди табибов — лекарей, конечно, были всякие — и хорошие и плохие. А среди дохтуров разве нет и хороших и плохих?

Тетушка тлеющей на лопаточке травой стала обносить Хафизу со всех сторон. Отмахиваясь от сладковато-пряного дыма, от которого щипало глаза и першило в горле, Хафиза смеялась:

— Будет вам! Больно уж вы перехвалили лечение по старинке…

Закашлявшись, Хафиза не выдержала и убежала в свою комнату. Достала из шифоньера хонатласовое платье, наглаженное бабушкой к ее приезду, надела свои любимые белые туфли, взяла сумочку молочного цвета, привезенную отцом из Москвы, куда он ездил на съезд, положила в нее тетрадку и вышла из дому. Простучав каблучками по деревянным ступенькам, сбежала с айвана. И пока она, размахивая сумочкой, торопливо шла к калитке, бабушка плеснула ей вслед воды из пиалушки. Обернувшись, Хафиза улыбнулась. Она, хотя не верила в приметы, в душе была благодарна бабушке, которая пожелала добра ей, словно прознав, что внучка спешит из дому с единственной надеждой — повстречать сегодня Умида…

Но как только Хафиза очутилась на улице, тут же выяснилось, что адреса она не помнит. И письма Умида, все до единого, оставила в Фергане. Видно, о таких случаях и говорят: кто поспешит, тот людей насмешит. Но Хафизе вовсе было не до смеха. Подумать только, что стрясется, если те письма попадутся на глаза матери? Хафиза положила их на гардероб, думала, будет уезжать, заберет, да так и оставила. Экая досада! Мать начнет вытирать пыль, наткнется на них. Что же родители могут о ней подумать? Конечно, плохого не подумают, но у них будет лишний повод для беспокойства…

А если сейчас она не застанет Умида в библиотеке?.. Как же сообщит ему о своем приезде? Надо же, даже улицу забыла! Впрочем, она и не старалась запоминать. Что скажут люди, увидев девушку, разыскивающую парня по адресу, нацарапанному на клочке бумаги?.. А о том, что можно будет ему послать открытку, она и не подумала.

Хафиза миновала узкие кривые улочки и вышла к новому кварталу с построенными совсем недавно пятиэтажными панельными домами. Здесь сейчас жарко и пыльно. Даже на заасфальтированном тротуаре лежит слой пыли в палец толщиной. Деревца, посаженные вдоль арыка, в котором, кажется, ни разу еще не было воды, принялись неважно — маленькие листочки на них, едва распустившись, увяли. Хафиза, держа сумку над головой, чтобы как-то заслониться от солнца, ускорила шаги и вскоре оказалась на широкой шумной улице. Тротуары были полны пешеходов, а по проезжей части проносились вереницы машин. Когда проходила мимо кинотеатра, почудилось, что ее кто-то окликнул. Резко обернулась, стараясь унять волнение. Сердце так забилось, будто собиралось выскочить из груди. Ей показалось, что позвал Умид. Растерянно улыбаясь, она взглядом отыскивала в толпе знакомую фигуру.

Но к ней немного вразвалку приближался другой человек — Шокасым, рубаха-парень, живущий в их махалле. Он был среднего роста, косая сажень в плечах. Шокасым верховодил среди сверстников. Школу он окончил на два года раньше Хафизы, но все еще не был при деле. А ходил всегда Шокасым прилично одетым и часто с дружками кутил в ресторанах. Деньжата у него водились. Как их Шокасым добывал, Хафиза не знала, да и не интересовалась. Его родители были обеспеченными людьми, и, наверно, он наскребал всякую «мелочь» из их карманов.

Сейчас Хафиза спешила и подосадовала, что совсем некстати встретила Шокасыма-забияку. Она знала, что он циничен и навязчив и отделаться от него не просто.

Ободренный улыбкой, промелькнувшей вначале на лице Хафизы, Шокасым подошел, плотоядно ухмыляясь, и протянул широкую, как деревянная лопата, руку.

— Я вас слушаю, — пролепетала Хафиза.

— Давно собираюсь вам сказать пару словечек, — сказал он, осклабясь и не выпуская ее руку из своей.

— Говорите скорее, я спешу, — предупредила Хафиза, силясь освободить руку.

— А куда, если не секрет? — сощурился Шокасым.

— По делу.

— А если мы тоже пригласим вас в кино, не откажетесь?

— Я же сказала, у меня важное дело.

— А пища для души — разве не важное дело?

— Вы остановили меня, чтобы спросить об этом?

— Хафизахон, я хотел сказать, когда мы учились в школе, я все время засматривался на вас… Не замечали? Не помните даже?

Хафиза вспылила, но сдержала себя. Словами Шокасыма все равно не проймешь. Только взглянула — холодом обдала и, обойдя его, пошла не оглядываясь.

Шокасым догнал ее и, шагая рядом, все норовил преградить ей дорогу и заглянуть в лицо.

— Вы не ответили. Или вам нужно время для раздумья? — спросил он. — Я ведь не спешу, мое дело терпит.

— Почему вы решили мне сейчас сказать об этом? — с возмущением спросила Хафиза и резко остановилась.

— А как же? Должны же вы узнать. Или, думаете, мне легко носить это вот здесь? — сказал Шокасым и постучал указательным пальцем себя по груди.

— Могли и не говорить! Мне это не интересно! — бросила Хафиза и зашагала прочь.

Шокасым снова догнал ее.

— С другими ходите, а с нами не желаете, да?

Хафиза остановилась и в упор взглянула на Шокасыма.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она, побледнев.

— Ничего особенного. Просто мне тоже захотелось пройтись с вами вечерком под ручку.

В этот момент мимо них проходил какой-то пожилой мужчина. При свидетелях Шокасым не мог позволить себе ничего дурного. Хафиза, собравшись с духом, резко закричала дрожащим голосом:

— Что вы ходите за мной? Отстаньте! Идите своей дорогой! Я не желаю с вами разговаривать!

Шокасым опешил. Он не ожидал такого решительного отпора. Поняв, что Хафиза не притворяется возмущенной, а разозлилась-таки не на шутку, он начал оправдываться:

— Извините. У вас, оказывается, полна пазуха камней. Сожалеем, что подошли, сожалеем. Но вы должны понять, что мы не денди какой-нибудь, из нас не прет по всем швам культура, не умеем красиво говорить. Хотел по-хорошему, получилось грубо…

Прохожий придержал шаги, но, заметив, что парень рассыпается в извинениях, недоуменно пожал плечами и проследовал дальше.

Шокасым подступил вплотную к Хафизе и, не успела она отшатнуться, процедил сквозь зубы:

— Погоди, пташечка, я еще повыдергаю перышки из твоего хвоста!..

Настроение Хафизы было испорчено. Она шла, постепенно замедляя шаги, удрученная мыслями, которые были одна мрачнее другой. Наверно, в махалле есть люди, думала она, которые считают, раз она живет врозь с матерью и отцом, значит, предоставлена самой себе и вольна поступать как заблагорассудится, не ограничивать себя ни в чем, — может, даже думают, что она ступила на скользкую дорожку? Иначе с чего бы к ней приставать всяким хулиганам с какими-то намеками?.. «Может, я с ним грубо обошлась? Надо было полюбезничать, состроить глазки и хитростью отделаться?.. Нет, с такими невежами только так и обращаться. Оттого он так груб, что ему до сих пор никто не вправил мозги…»

Идти в библиотеку Хафиза раздумала. Умид ведь писал, что устроился на работу, и вряд ли он сейчас будет там сидеть. Вернее будет сходить домой, где он жил прежде. Это не так уже далеко от их махалли, от Оклона. Хафиза не один раз бывала в тех местах. А Умид так подробно рассказывал, где находится их дом, что она сейчас ясно представляет себе, как туда идти.

Хафиза постояла минуту в задумчивости и медленно побрела в обратную сторону. Она беспокоилась, что Шокасым снова может повстречаться ей, и беспокойно посматривала по сторонам. Вскоре она свернула на неширокую улочку, ведущую к махалле Эски-Сакичмон. Проходя мимо рынка, где сегодня почему-то было особенно людно, подошла к будке с газировкой и напилась. Затем вступила в узкую улочку, мощенную булыжником, где не смогли бы разминуться две арбы, доведись им здесь встретиться, и стала облюбовывать калитку, в которую можно постучать. В этих махаллях все старожилы знают друг друга в лицо. Если она постучится к кому-нибудь и спросит, где живет Рустамов, они покажут его дом, хоть сам Умид уже давно там не живет. Если поинтересуются, кто она такая, скажет, что ее послали из института по делу…

Чем дальше Хафиза шла по этой улочке, тем более старыми и ветхими становились строения, подступавшие с обеих сторон, сжимавшие улочку все теснее и теснее. Дома в большинстве с балаханами, жмутся друг к дружке — точь-в-точь как осиные гнезда.

Хафиза остановилась перед воротами, которые когда-то, видать, были красными. Над ними, словно древняя сторожевая башня, возвышалась покосившаяся на одну сторону балахана, с осыпавшейся штукатуркой, обнажавшей местами балки в стенах, похожие на ребра. Хафиза огляделась еще раз для верности, как бы сверяя то, что предстало ее глазам, с описаниями Умида. Набравшись смелости, постучала. Со двора послышался женский голос:

— Сейчас, иду-у…

За воротами зашаркали шаги, цепочка звякнула, и одна створка приотворилась. Женщина высунула в образовавшуюся щель круглое лицо.

— Добро пожаловать, входите, — сказала она, однако стояла в дверях, вопросительно глядя на девушку.

— Извините, я не уверена, что правильно постучалась. Мне нужен Рустамов.

— Рустамов? — Безбровое лицо женщины вытянулось от изумления.

— Да, Рустамов.

— А как его зовут? Как имя того Рустамова, которого вы ищете?

— Умид. Его зовут Умид.

— А какое у вас может быть дело к нему? Кто вы такая? — голос женщины сделался жестким и скрипучим. Она сверлила Хафизу загоревшимися неприязнью глазами.

Хафиза растерялась.

— Я из института. Меня послали к нему по делу, — солгала она, чувствуя, как с трудом повинуется язык.

— Из института?! Может, он что-нибудь натворил? Вы рассказывайте, милая девушка, я его хорошо знаю.

— Вы можете сказать, где он сейчас живет?

— Или, может, его милиция разыскивает? — спросила женщина, переходя на свистящий шепот.

— Нет, ападжан, я к нему по делу.

— А-а, понятно… По личному делу, значит? — женщина сморщилась, словно проглотила пилюлю хинина. — Вы спрашиваете о том самом Умиде, который свел в могилу отца, бросил на произвол судьбы мать, об этом мучителе моем, у которого нет сердца?..

Хафиза опешила.

— Он отрекся от родных и близких! — кричала женщина визгливым голосом. — Сейчас корчит из себя образованного, а у самого ни гроша в кармане. Снаружи блеск, а изнутри треск! Говорят, что он книги почитывает, а на самом деле он первейший мошенник и плут!..

— Зачем вы все это мне говорите? — с трудом выговорила Хафиза и отступила на шаг от женщины, брызгающей слюной прямо ей в лицо. — Я же у вас только спросила, где он живет!..

— Не верьте его внешности! Снаружи он агнец, а внутри волк! Вы мне кажетесь хорошей, скромной девушкой, раскройте свои глаза получше. Как бы он вам не испортил жизнь…

— Ой, что я слышу! Лучше бы мне оглохнуть! — воскликнула Хафиза, сжав ладонями горящие от стыда щеки.

— Да, не удивляйтесь, сейчас родителям некогда заниматься своими детьми. Девушки предоставлены самим себе, а опыта-то у них никакого. Вот и попадаются в объятия подобных типов!..

— Меня прислали по делу из института, а вы мне сразу три короба сплетен на голову опрокинули, — сказала Хафиза с укором.

— Потому и говорю, что вы из института. Расскажите там всем, каков он, этот грамотей! В отличниках числится! Повышенную стипендию получает! А матери, что его вырастила и на путь-дорожку наставила, думаете, перепала хоть копеечка с той стипендии?..

— А кто вы? Кем ему приходитесь? — спросила Хафиза.

Женщина выставила руки ладонями вверх, будто отстраняясь от кого-то:

— Вы уж меня оставьте в покое, вам не обязательно знать, кто я!

— А где все-таки сейчас проживает Рустамов?

— Он безродный и бездомный бродяга! У него нет дома!

— А он, когда брал книги в нашей библиотеке, оставил этот адрес, — сказала Хафиза.

— Ах, вот оно что! — взорвалась женщина. — Теперь я поняла! Значит, вы работаете в библиотеке? Стало быть, этот жулик взял у вас книги и оставил адрес моего дома! Хорош чтец, нечего сказать!

— Нельзя так оговаривать человека понапрасну!

— Как понапрасну? Вы только что сказали…

— Мы Рустамова знаем хорошо! — перебила ее Хафиза. — Так что вы зря надрываетесь.

Женщина сомкнула руки на животе и, вертя большими пальцами один вкруг другого, склонив голову набок, с презрительной ухмылкой воззрилась на Хафизу.

— Поглядите-ка вы на эту красотку!.. — проговорила она, готовясь высказать, что она думает и про тех людей, что знаются с такими, как Умид.

Но девушка резко повернулась и, даже не попрощавшись, быстро пошла прочь. Она вздрогнула, услышав, как с шумом захлопнулась дверь позади. Хафиза смутно догадывалась, что ей привелось повстречаться с мачехой Умида, о которой он как-то начал было рассказывать, да вдруг замял разговор, сказав, что Хафиза потом сама обо всем узнает. Вот и узнала! Правда, она еще тогда догадалась, что в их отношениях не все обстоит благополучно. Но не предполагала, что до такой степени. Теперь она горько сожалела, что забрела сюда. «Что за черный, роковой час? — подумала она, дивясь. — За какой-то короткий промежуток времени я повстречалась с двумя гнусными людьми. Неужели их так уж много на земле?.. Хотя нет, если бы встречать их каждый час, невыносимо стало бы жить. Я столкнулась с ними в первый раз за свою жизнь. Значит, хороших, добрых людей на свете все же неизмеримо больше!..»

Как же теперь разыскать Умида? Теперь, когда ей столько наговорили о нем худого, она непременно должна с ним увидеться сегодня же. По интонации его голоса, по взгляду, по тому, как он будет держаться, она догадается, определит, не переменился ли он к ней за то короткое время, пока она отсутствовала. Нет, этой женщине, ни одному ее слову Хафиза не верила. И все же визгливый голос все еще звучал в ушах.

Хафиза подошла к будке с газировкой. Отпивая маленькими глотками холодную как лед воду, думала что же ей делать. Ее раздражали даже взгляды проходивших мимо парней: идут и оглядываются, улыбаются чему-то… Она медленно пошла по тенистой стороне улицы и вскоре вышла на улицу Хамзы. Отсюда и до библиотеки всего минут двадцать ходьбы. Раано, наверно, там занимается вовсю, все конспекты и учебники перечитала, а она, Хафиза, бродит по раскаленному, как тандыр, городу. Может, пойти повидаться с подружкой? Откроет ей, что на сердце, и, глядишь, полегчает. Они еще с малолетства рассказывают друг дружке свои секреты. За одной партой сидели все десять лет, пока школу не окончили. А теперь, до отъезда Хафизы в Фергану, готовились вместе к вступительным экзаменам. Любопытно, как все эти дни Раано жила? Хафиза успела соскучиться по своей подружке…

В читальном зале не было ни одного свободного места. Хафиза, тихо ступая по ковровым дорожкам, обошла зал, но не увидела ни одного знакомого. Только какая-то девушка, с которой они, кажется, занимались как-то за одним столом, приветливо кивнула и помахала рукой, чтобы Хафиза заняла только что освободившееся место рядом с ней. Хафиза отрицательно покачала головой. Не хотелось ей сегодня заниматься. Она вышла в фойе и остановилась в задумчивости. Неужели за несколько дней она отвыкла от книг? Или обленилась настолько?.. А ведь родителям сказала, что уезжает, чтобы сидеть безвылазно в библиотеке. Выходит, обманула… Что это с ней? Разве к лицу кому-либо испытывать отвращение к занятиям и учебникам? Или она так сильно устала? Тогда как же она будет сдавать экзамены в институт? Интересно, что бы сейчас сказал отец, узнав о том, как его дочка бьет баклуши? Наверно, у него опять повысилось бы давление…

Выйдя из библиотеки, Хафиза поехала прямехонько на Бешагач к Раано. Подруга оказалась дома. Она распростерла объятия и бросилась к Хафизе, засыпала ее тут же вопросами. Но по просьбе Хафизы Раано пришлось скоренько одеться, а матери сказать, что вернется через какой-нибудь часок. Взявшись за руки, девушки побежали к калитке. Мать Раанохон успела только с укором сказать ей вслед:

— Милая Хафизахон, вы же приехали из Ферганы, посидели бы и рассказали, как там гостили. А я как раз плов готовлю, угостила бы вас.

— Мы скоро вернемся, аяджан, — сказала Хафиза, смеясь и поторапливая Раано.

— А куда же вы?

— В магазин платье примерять! Красивые платья привезли!..

Девушки, весело щебеча и посмеиваясь, выскочили на улицу. Хафиза держала Раано за руку и тащила за собой, не убавляя шагу.

— Про Фергану я тебе потом расскажу! А сейчас нам нужно с тобой кой-куда сходить и узнать адрес одного человека…

— Какого человека? — осведомилась Раано. Она никак не могла понять, что затеяла подруга.

— Одного человека!.. — уклонилась Хафиза от прямого ответа и лукаво взглянула на нее через плечо.

— Хорошо, что не десяти!..

Хафиза при этом покраснела, а Раано понимающе улыбнулась. Догадалась, что сейчас бесполезно донимать подругу вопросами, и произнесла, нарочито растягивая слова:

— Ладно, коль возникла такая необходимость, то идем! Только при условии, что ты снова вернешься к нам. А то мама будет в обиде на тебя…

— Конечно, вернемся!..

— Я так по тебе соскучилась, что не могу сейчас отставать от тебя, а то, может, и не пошла бы, пока ты откровенно не расскажешь обо всем. Я все эти дни не знала, куда деваться от скуки. Хорошо, что ты наконец приехала!

— Я вот, подруженька, только повидаюсь с одним человеком, и тогда мы начнем с тобой серьезно готовиться к экзаменам. У нас не останется времени скучать.

— Без тебя я ничего не учила.

— А я-то думала, ты денно и нощно сидишь в библиотеке. Даже была там, думая разыскать тебя.

— Мне без тебя нет охоты ходить туда. Раза три, наверно, всего-то и была. Сидела все эти дни дома. Возьму книгу в руки и тут же засыпаю.

Девушки рассмеялись.

— Так бы целый день и лежала, не выходя из дома в этакую жару, — продолжала Раано. — Да мама не дает. Говорит, или занимайся, чтобы поступить в институт, или устраивайся на работу…

Зашли в гастроном. Хафиза купила индийского чаю в красивой жестяной коробке, кило лимонных карамелек, две пачки печенья. Потом поймали такси и поехали в махаллю Оклон. Проезжая мимо своей калитки, Хафиза съежилась в комочек и, прячась за Раано, опасливо поглядывала по сторонам — как бы не повстречался и не заметил ее играющий на улице с мальчишками Кудратджан. Не то придется объяснять не только бабушке, но и родителям, куда это она ездила в такси…

Хафиза хорошо знала, где живет бабушка Умида. А на тое она тогда слышала, как старушка говорила, что не собирается скоро уезжать опять в свой Коканд. Чуть было не проехали мимо знакомых ворот. Спохватившись, Хафиза попросила шофера остановить машину.

Тутиниса-буви сидела на айване и молилась. Она заметила девушек, остановившихся в сторонке, чтобы не помешать ей, но не прервала молитвы — это могло обернуться бедой как для нее, так и для тех, кто помешал ей довести свое богоугодное дело до конца. Проговорив заключительное «аминь» и проведя по лицу ладонями, она поднялась с колен, неторопливо свернула коврик и только после этого обратилась к девушкам:

— Проходите, детки. Как живете да резвитесь, мои дорогие?

— Здравствуйте, бабушка, — сказала Хафиза, подойдя поближе и позволив обнять себя и похлопать по спине. — Мы с подружкой решили справиться о вашем здоровье. Я Хафиза. Вы узнали меня, бабушка? Я дочь Пулатджана-ака… А вот это моя подружка Раано.

— Узнала, дочка. Обеих вас узнала, — ласково приговаривала старушка, здороваясь с Раано. — И Пулатджана хорошо знаю. Слава аллаху, память у меня еще как в молодости. Ты внучка Сафринисо, дочка Бахмалхон, как же не знать…

— Нет, бабушка, — рассмеялась Хафиза. — Я дочка Нафисыхон. А бабушку мою зовут Ташбиби.

— Так, значит, ты внучка Ташбиби?!

— Да.

— Той самой Ташбиби, которая свой двор, что находится в махалле Кесак-Курган, отдала младшему брату своего мужа? Ты говоришь о той Ташбиби, старший сын которой работает в обкоме?

— Да, бабушка.

— Когда-то на большом пальце Ташбиби было воспаление надкостницы, выздоровела ли она?

— Когда же это было? — спросила Хафиза, не припоминая такого случая.

— Сначала ее лечили тем, что вспороли брюхо мыши и прикладывали тушку к воспаленному месту. А потом пришел табиб Хикмат и острым маленьким ножом разрезал ей нарыв… Бедняжка Ташбиби лежала, охая и плача, в то время как в соседнем дворе Касым-савука играли свадьбу. Оттуда доносились звуки бубна, зурны, голос известного в ту пору певца — яллачи Уктама, и до самого утра гости хлопали в ладоши и притопывали в плясках. А бедняжка Ташбиби слезами насквозь промочила подушку…

— Бабушка, я что-то не припомню такого… — призналась Хафиза.

— А помнишь ли ты, как около мечети женщина из Эски-Джувы застрелила Абсафихана?

— Нет. Даже не слышала про это…

— Ну, в таком разе ты была, наверно, маленьким ребенком. Должно быть, ты была совсем еще маленькой тогда. А может, тебя и вовсе не было на свете… — проговорила с сомнением в голосе старушка и, подавшись слегка вперед, внимательно вглядывалась в лицо Хафизы.

— Наверно, я еще не родилась тогда, — сказала Хафиза и, переглянувшись с Раано, рассмеялась. — И все-таки я внучка той самой Ташбиби, а это Раано, моя подружка.

— Так я же сразу и признала тебя. Ну, слава аллаху, ну, подойдите поближе, давайте еще раз поздороваемся. — И старушка опять их обняла поочередно, расспрашивая об их здоровье и самочувствии родителей. — Устраивайтесь, звездочки мои, на курпаче. Сейчас придет из магазина моя дочка, велю ей подать нам чай…

Девушки присели рядышком с Тутинисой-буви, Хафиза положила перед ней сверток с гостинцами.

— Бабушка, мы к вам всего на несколько минут, мы очень спешим, — сказала она.

— Спасибо, доченьки, за щедрость вашу. Вы оказываете старым людям уважение, и ваши дети ответят вам тем же. Спасибо, девочки, за подарки… Коли спешите, сама сейчас приготовлю…

Хафиза удержала собравшуюся было подняться Тутинису-буви и поспешно спросила:

— Бабушка, помните, на недавней свадьбе вы повидались со своим внуком, с Умидом? Помните?.. А вы знаете, где он живет?

— Умиджан? Он же третьего дня приходил ко мне. Что случилось с Умиджаном? — встревожилась Тутиниса-буви.

— Вы не беспокойтесь, бабушка, с ним ничего не случилось, мы только хотим узнать, где он живет.

— Это вы спрашиваете про Умида, сына покойной Хумайры? — решила уточнить старушка.

— Да, бабушка, про него.

— А что случилось? Или опять проклятая Патма выгнала его из дому?

— Да нет же, не тревожьтесь, нам просто надо его повидать.

— Наш Умиджан умный и ласковый мальчик. Пусть в жизни ему сопутствует благополучие. А зачем он вам?

— У нас дело к нему. Может, кто-нибудь из ваших родственников знает, где он сейчас живет? — спрашивала Хафиза, наклонясь к старухе, которая слушала, приложив руку к уху.

— Я знаю сама. Он теперь живет в доме своего дяди. Дядя оставил ему свой дом, а сам переехал в Ачаабад.

— А где находится дом его дяди?

— Как только минуете мечеть Тохтабайвачи, идя по липовой аллее, надо свернуть направо. Знаете, где находится казахское кладбище? Когда пересечете его, свернете налево и спуститесь в низину, где протекает Анхор. По ту сторону реки и будет махалля Муйи-Муборак, где живет Умиджан…

— Бабушка, сейчас там нет никакой мечети!

— Как нет? Я самолично много раз ходила мимо нее. Когда будете спускаться по тропинке в низину, увидите черную шелковицу, а по ту сторону Анхора желтеют дувалы из пахсы. Пройдете по узенькому деревянному мосту и попадете в махаллю, где живет сейчас Умиджан… Калитка у него светло-коричневой краской покрашена…

Хафиза разочарованно, пожав плечами, взглянула на Раано и горестно вздохнула. Обстоятельное объяснение Тутинисы-буви не могло им помочь разыскать Умида.

Но в это время во двор зашла, улыбаясь, соседка. Руки ее были в тесте, а рукава засучены. Она поздоровалась с девушками, осведомилась об их здоровье, потом объяснила неожиданное свое появление:

— Слышно мне через дувал, как вы про Умида расспрашиваете у бабушки. Не выдержала — бросила тесто, дай-ка, думаю, пойду объясню им. Вы знаете, где находится Чигатайская улица?

Теперь только Хафиза вспомнила, что Умид живет на Чигатайской улице!..

— Номер его дома не то тридцать два, не то двадцать три. Там спросите, любой покажет, — сказала женщина.

— Спасибо, ападжан.

— Не стоит, будьте здоровыми и веселыми.

— Вот видите, я разве не говорила! — сказала старуха, повеселев. — Как раз напротив мечети Тохтабайвачи. Если идти со стороны казахского кладбища, то по левую руку. Там подгнивший мосток через Анхор, на месте которого всё хотели построить новый, да никак не могли собраться. Интересно, построили уже или все еще бревен не раздобудут?

Девушки засмеялись и стали прощаться.

— Ну ладно, мы пойдем, — сказали они.

Тутиниса-буви проводила их до ворот.

Умида они не застали дома. Зато с противоположной стороны улочки у своей калитки сидела на низенькой скамеечке старушка, которая расспросила их, кого они ищут, кто они, и поведала, что Умид теперь работает и домой приходит затемно. Они оставили у этой приветливой старой женщины записку для Умида. Хафиза написала, что завтра в десять часов утра будет дожидаться его у входа в библиотеку.

Теперь, как и условились, решили поехать к Раано. Только на минуту зашли к Хафизе и предупредили бабушку, что вечером они хотят позаниматься и Хафиза заночует у подруги.

К Раано приехали голодные и усталые. Ее мать, ворча, что плов, наверно, уже остыл, принялась раскутывать казан, завернутый в большую скатерть, толстое полотенце и ватный чапан. Едва приподняла деревянную крышку, комнату наполнил вкусный запах. Девушки, проглатывая слюнки, бросились помогать женщине выкладывать угощение на блюдо.

После ужина Раано предложила пойти в кино. Хафиза призадумалась.

— Пошла бы, — призналась она. — Но бабушке ведь сказали, что будем заниматься… В другой раз, ладно, подруженька? А сейчас давай повторим что-нибудь по химии.

Умид увидел Хафизу издали и пошел ей навстречу. Белое шелковое платье и белые туфли подчеркивали бронзовый загар девушки. Волосы заплетены в одну толстую косу, свисавшую через правое плечо на грудь. На руке висит белая сумочка. Лицо радостное, будто она собралась на праздник.

Хафиза тоже увидела Умида, едва он отошел от дерева, возле которого стоял. Ее сердце встрепенулось, а ноги почему-то ослабли. Она невольно замедлила шаги и опустила голову. Сколько раз рисовала в воображении эту встречу, а вот увидела его, глаз поднять не может.

— Здравствуйте Хафизахон! Благополучно съездили? Отец выздоровел? — раздался голос Умида. Она машинально протянула руку, и он осторожно пожал ее узкую ладонь.

— Спасибо. Отец себя чувствует уже хорошо. Как сами вы тут поживаете? — еле слышно произнесла она и скользнула взглядом по лицу Умида.

— Нам, молодым, стыдно жаловаться, — засмеялся Умид. — А вот старикам надо о себе заботиться. Так что же было у Пулатджана-ака?

— Как я и думала, гипертонический криз.

— Ему надо поехать в санаторий и заняться лечебной физкультурой.

Хафиза весело засмеялась.

— Иногда случается, врач по телевидению разъясняет значение физкультуры. Папа начинает каждый день по утрам делать зарядку. Но проходит всего несколько дней, и снова забывает обо всем… Если мама напоминает: «Вы же сегодня не делали зарядку!..» — отмахивается только: «Э-э, ребячество все это — всплескивания руками да взбрыкивания ногами! — говорит. — Оставьте своего мужа в покое, у него и без того дел хватает. Бюро обкома сегодня, — не до физкультуры!..» Вот он какой спортсмен!..

— Кто знает, может, и мы станем так же поступать, когда доживем до его возраста, — сказал Умид.

Хафиза пожала плечами, улыбаясь. Взглянула на него, щурясь от яркого солнца:

— Спасибо за газели, которые вы мне послали в письме. Благодаря им я прочитала всего Навои.

— И что же?

— За эти дни я, кажется, поумнела, учтите это, — сказала Хафиза и игриво погрозила пальцем.

— Поражаюсь, сколько мыслей можно вложить всего в несколько слов. Начинаю жалеть, что я не стал поэтом.

— Поэтом стать, может, не так-то и трудно, но не Навои!

— Я мог бы стать камерным поэтом. Свои стихи бы посвящал только одному человеку…

— Кому же, если не секрет?

— Секрет, — сказал Умид и, заглянув в самую глубину ее настороженных глаз, улыбнулся.

Хафиза медленно двинулась по аллее, размахивая в такт шагам сумочкой.

— А я уже знаю, что вы устроились на работу, поздравляю, — сказала она, когда Умид поравнялся с ней.

— Учусь. Я аспирант.

— Как здорово! Какое счастье, когда человек добивается, чего желает.

— Надо очень сильно пожелать. Тогда всего добьешься. Мой научный руководитель — профессор Салимхан Абиди. Он большой ученый.

— Да? Оказывается, мой отец его хорошо знает. Они учились вместе. Папа говорил еще об одном известном профессоре, сказал, что он вывел недавно новый сорт хлопчатника, которым сейчас засевают поля многих областей… Надо же, забыла его фамилию, — сказала Хафиза, потирая лоб.

— Румшевич?

— Да, да! Он!

— Это талантливый селекционер. Его сорт 108-Ф полюбился хлопкоробам всей республики. Правда, по качеству есть и лучше сорта, но этот менее прихотливый… Кстати, мы заговорили об агротехнике, а как же твои дела, почему не рассказываешь? — спохватился Умид.

Хафиза мельком глянула на него из-под ресниц и сделала вид, будто не заметила, как он снова перешел наконец-то на «ты».

— Готовлюсь по химии, — сказала она и легонько вздохнула. — Не знаю, удастся ли вытянуть на пятерку. Как-то не уверена в себе.

— Неуверенность всегда мешала людям, самоуверенность губила их. Надо заниматься так, чтобы не оставалось места ни для того, ни для другого. Если возникают неясности, не надо пропускать консультаций. А в чем могу, я помогу тебе…

Хафиза вроде бы и не смотрела на Умида, но от ее внимания не ускользало ни единое его движение, ни одна улыбка. Она боялась в словах его почувствовать неискренность, заметить фальшь, чутко прислушивалась к его интонациям. И чем дальше, тем больше убеждалась, что рядом тот самый Умид, что проводил ее в Фергану, нисколечко не изменившийся. Она шла с ним рядышком и чувствовала, как в нее переливаются сила и спокойствие Умида.

— А знаешь, в твое отсутствие я ни разу не был в кино. Не посмотреть ли нам какой-нибудь фильм? — спросил Умид.

— Охотно. Я до вечера свободна. Но вы-то теперь человек занятой…

— Пока я предоставлен самому себе. Мой руководитель отдыхает в Ялте. Вот вернется, тогда мы с ним и возьмем быка за рога.

Они купили газету, чтобы посмотреть, в каком кинотеатре идет индийский фильм. Оказывается, они оба до сей поры не пропускали ни одного индийского фильма.

В фойе толпилось много народу, было очень душно. Умид купил эскимо и сладкий миндаль.

Пленительная музыка, изящные танцы, неизменно сопровождающие все индийские фильмы, очаровали их. Они даже не заметили, как пролетело время, а ведь они просмотрели целых две серии. И все это время Хафиза не отнимала свою руку из ладоней Умида.

Выйдя из кино, они почувствовали, что проголодались. Пообедали в столовой. Впервые сидели друг против друга за одним столом и ели. Странно и непривычно казалось им это, ощущалась какая-то неловкость, которую приходилось преодолевать. Но оба находили что-то приятное в подавлении неясного смущения.

Глава восьмая ЧИНАРА И РОСТОК

В воскресенье Умид и Хафиза весь вечер провели в парке. Люди наслаждались прохладой, пришедшей на смену дневной жаре. Умид пострелял в тире. Предложил Хафизе проверить свой глазомер, но она категорически отказалась, ссылаясь на то, что не хочет компрометировать себя. Зато Хафиза ловко набрасывала кольца на гвозди, вбитые в пестро разрисованный щит. На этот раз уже Умид не решился вступить в соревнование, чтобы не ударить перед ней в грязь лицом…

Танцплощадка была обнесена высокой решетчатой изгородью, за которой раскрасневшиеся, растрепанные парни и девицы с потными лицами, вскрикивая на разные голоса, отплясывали шейк. Хафиза шепнула на ухо Умиду, что эта танцплощадка ей чем-то напоминает обезьянью клетку в зоопарке. Взяла Умида за руку, и они потихоньку направились по темной малолюдной аллейке к выходу. В павильоне с мороженым, мимо которого они проходили, оказалось не очень много народу. Умид усадил Хафизу за столик и занял очередь за мороженым. Они съели по порции ассорти и выпили бутылку фруктовой воды.

Хафиза предложила идти пешком. Они шли медленно, взявшись за руки, и молчали. Любое случайно оброненное слово могло показаться серым и скучным в сравнении с тем, что каждый из них испытывал. Вскоре они оказались на улице Навои, ярко освещенной гирляндами огней. Они забыли, что уже поздно, что надо спешить, не замечали, что прохожих на тротуарах поубавилось, реже проносятся машины. Время от времени, стуча стальными колесами о рельсы, пробегают трамваи, проливая на мокрый асфальт золотистый свет из окон.

Вот и чугунная резная оградка у театра эстрады. Посредине клумбы, расцвеченной множеством разных цветов, стоит на высоком пьедестале великий поэт. Умид и Хафиза остановились и мысленно поздоровались с ним. И чудо! Был ли то эффект освещения? Поэт на долю секунды оторвал взгляд от книги, которую держал в руках, и кивнул им: будто поздравляя, признав в них своих героев из бессмертной поэмы о Фархаде и Ширин, поздоровался. Поэт, вытесанный из гранита, ожил! И это было столь правдоподобно, что Умиду захотелось задать ему вопрос, над которым раздумывал все последние дни: «Почему же огромная, как мир, любовь почти во всех классических произведениях завершается трагически? Неужели это закономерность?..»

— О чем вы задумались? Идемте! — сказала Хафиза и потянула его за руку.

Умид вздрогнул и улыбнулся, возвращаясь к действительности.

— Я хотел попросить Навои изменить конец поэмы, чтобы она и в наши дни была актуальной.

— Как изменить?

Умид сжал в своей руке теплую ладошку Хафизы и сказал, обжигая ее щеку своим дыханием:

— Чтобы у поэмы о Фархаде и Ширин был счастливый конец.

— А вы напишите свою поэму! — сказала Хафиза, смеясь.

Умид неожиданно резко остановился.

— Хафиза! Глянь-ка на небо! Сколько звезд на нем! Ты только посмотри, какое оно красивое, наше небо! Словно на темно-синем бархате просыпаны крупные жемчужины…

Умид смотрел в небо, в его глазах отражались звезды. Тихо, спотыкающимся от волнения голосом он начал декламировать:

Хафиза молчала, была все так же задумчива. Миновали почти целый квартал. Умид спросил:

— Ну как?..

— Это ваши стихи?

— Ты сначала скажи, понравились ли они тебе?

— Да.

— Нет, не мои, к сожалению…

Хафиза чуть ускорила шаги. Умид сжал ей руку.

— Уже очень поздно, Умид-ака. Наверно, бабушка уснуть не может, меня дожидаясь. Если папа узнает, что я так поздно являюсь домой, вы знаете, что со мною будет?

— Ладно, больше привалов делать не станем, — пробурчал Умид обидчиво.

Хафиза с нежностью посмотрела на него и, улыбнувшись, взяла под руку.

Чем дальше удалялись от центра, тем меньше фонарей освещало улицы. На окраине Оклона они вступили в неширокий темный переулок. Только у чайханы неярко светилась лампочка, рассеивая по земле желтый свет. Когда проходили мимо освещенных окон, за пыльными стеклами которых угадывались силуэты людей, сидящих на сури, дверь чайханы шумно распахнулась и из нее вышли на улицу двое пьяных парней. До слуха Умида донесся их непристойный разговор, густо приправленный матерщиной. Он придержал Хафизу за локоть, чтобы поотстать от них. Парни то начинали горланить песню, то, поговорив о чем-то, начинали до неприличия громко хохотать. Один из них оглянулся и, оттолкнув приятеля, остановился. Широко расставив ноги и уперев руки в бока, он поджидал, когда приблизятся парень с девушкой. Хафиза хотела принять свою руку, но Умид не выпустил.

— Зачем? Пойдем так. Их стесняться, что ли? — сказал он тихо.

Они хотели обойти квадратного детину, перегородившего собой пол-улицы, но тот сделал жест, повелевая остановиться.

— Ба! Кого я вижу! Да это же Хафизахон! — воскликнул он, нехорошо осклабясь. — Откуда ее, усталую, так поздненько ведут?

Умид почувствовал, как задрожала у Хафизы рука.

— Это Шокасым из нашей махалли, отвратный тип. Я боюсь его. Давайте вернемся, я знаю другой переулок, где можно пройти, — зашептала Хафиза, испуганно прижавшись к Умиду.

От взгляда Шокасыма не могло укрыться, что девушка испугалась. Вокруг темно. И никого нет на улице. Шокасым самодовольно ухмыльнулся и шагнул им навстречу. Его приятель, удалившийся было на несколько шагов, вдруг заметил, что напарника нет рядом, и, обернувшись, спросил заплетающимся языком:

— Что ты остановился?.. Чужак, что ли, в нашей махалле? Да еще и под ручку!.. Отвадим сейчас! — Хищно растопырив локти в стороны, он подошел и встал рядом с Шокасымом.

— Видишь ли, в нашей махалле объявилась одна распутница, — сказал Шокасым со злостью.

— Не бойся, идем, — шепнул Умид Хафизе, сильнее прижав к себе ее руку. Она ощутила тыльной стороной руки, как сильно колотится его сердце. Догадалась, что Умид только внешне спокоен. Он даже улыбнулся, стараясь подбодрить ее. Но Хафиза потянула Умида назад, проговорив еле слышно:

— Я боюсь. Они всегда с ножами. Месяц назад их дружки в нашем переулке ранили человека…

— Вы всех задерживаете здесь и оскорбляете? — спросил Умид у Шокасыма.

— Мы здесь хозяева! Что хотим, то и творим! Поворачивай оглобли и сматывайся отсюда, а девку оставь, без тебя проводим!

— Отойдите с дороги и дайте нам пройти!

— Ишь ты-ы!.. Кто тебе позволил совращать девушку из нашей махалли? Отвечай, пижон! — прорычал Шокасым, медленно приближаясь.

— А ну, отвечай, рохля в галстуке! — поддакнул ему приятель, высовываясь из-за его спины.

— Отойди-ка в сторонку, — шепнул Умид Хафизе.

— Нет, нет, не отойду!.. — заупрямилась она и еще крепче уцепилась за его руку.

— Ступай на тротуар! — повелительным тоном сказал Умид, но, забеспокоившись, что она обидится, тут же улыбнулся: — Ведь ты мне помешаешь… — пояснил он. Хафиза быстренько отбежала и стала вглядываться то в одну сторону улицы, то в другую, все еще надеясь, что подойдут люди.

Шокасым поднес к самому носу Умида огромный, как гиря, кулачище:

— Я сейчас вот этим заеду тебе в рыло, и ты у меня завертишься каруселью!

Умид слегка отклонил голову влево, и кулак Шокасыма обрушился в пустоту. Потеряв равновесие, Шокасым качнулся вперед. В то же мгновенье Умид, отступив назад и согнув руку в локте, нанес ему сильный удар снизу в подбородок. Шокасым, охнув, всплеснул руками и опрокинулся навзничь, будто куль с песком. Дружок Шокасыма ринулся вперед, по-бычьи наклонив голову. Умид успел отпрянуть в сторону и одновременно ткнуть того как следует кулаком в живот, мягкий и выпуклый, будто пуховая подушка. Тот шумно вздохнул, словно проколотый футбольный мяч, и, схватившись обеими руками за живот, стал оседать на землю.

Шокасым, изрыгая ругательства, силился подняться с земли. Умид стоял рядом и ждал, когда он встанет. Тот, видать, понял, что едва оторвет руки от земли, как снова будет уложен, и, глухо застонав, снова вытянулся на дороге.

— Ну и герои проживают в Оклоне! — смеясь, сказал Умид и, видя, как корчится от боли приятель Шокасыма, забеспокоился, не изувечил ли он его. Подошел, потряс за плечо.

— Хватит… хватит, — взмолился тот, хватая ртом воздух. — Иди своей дорогой, земляк… Эй, Шокасым, на кого ты меня натравил, дурак? Это же, оказывается, боксер…

— Вижу, что боксер, — промямлил Шокасым, охая и снова пытаясь подняться. — Повезло ему, что он боксер. Не то я растер бы его подошвой, и даже мокрого места не осталось бы…

Умид хотел было подойти к нему и угостить оплеухой за такие слова, но Хафиза повисла у него на руке:

— Пойдемте, Умид-ака, идемте скорее отсюда! Не связывайтесь с этими людьми. — Ее глаза все еще были полны испуга.

Они пошли своей дорогой. Кое-где на столбах, поскрипывая жестяными колпачками от ветра, горели лампочки, освещая им путь.

Умид поправил на себе одежду, вобрал рубашку в брюки, подтянул ремень. Хафиза, вынув из своей сумочки расческу, дала ему причесаться.

— Будь они прокляты, эти тунеядцы! Из-за них нельзя спокойно по улице пройти, не могут не задеть… — возмущенно приговаривала она дрожащим голосом.

А те двое шли следом, держась на почтительном расстоянии.

— Жаль, очень жаль, что он оказался боксером, — сокрушался Шокасым. — Я бы истолок его в ступе и превратил в порошок, а потом развеял по ветру. Он бы у меня пожалел, что на свет родился…

— Видать, не из здешних… Я его несколько раз встречал, с портфелем ходит…

— Скажи мне, где ты его встречал! Он нам еще попадется, не правда ли?..

— Нет уж, с меня довольно… Ты теперь постарайся сам ему в руки не попасться…

Хафиза то и дело оборачивалась, беспокоясь, что те опять увяжутся за ними.

— Не надо оглядываться. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, — предложил Умид.

— Я боюсь. Вы их не знаете, они на все способны…

Умид проводил Хафизу до калитки. Она порывисто сжала его руку в своих ладонях и, не сказав ничего, вбежала во двор, щелкнула по ту сторону калитки запором. Стараясь не шуметь, проследовала в свою комнату, разделась, не зажигая света, и улеглась в постель. Но долго не могла уснуть. В ушах все еще слышалась брань двух пьяных хулиганов. Ее передергивало от их воплей, и она открывала глаза. Вспомнив, что находится дома, в своей постели, постепенно успокаивалась… Вдруг померещилось, как те двое все ближе и ближе подкрадываются из-за угла к Умиду, который, ни о чем не подозревая, возвращается домой, вот сейчас накинутся сзади. «Умид!» — закричала Хафиза и проснулась.

Промаялась так до самого рассвета.

Бабушка, всегда встающая спозаранку, тихо отворила дверь и вошла в комнату. Хафиза зажмурилась и притворилась спящей. Бабушка склонилась над ней, прислушиваясь к ее дыханию.

— Вы что, бабушка? — спросила Хафиза, открыв глаза.

— Сколько раз я тебя просила не приходить так поздно, доченька. До самого твоего прихода я сижу у окна и держусь за сердце. Если бы ты еще немного задержалась вчера, я бы пошла к соседу-милиционеру и попросила б позвонить в отделение, чтобы разыскивали тебя. Ты меня извела уже, детка моя. Пожалела бы мою старость… Приходи домой засветло. Девушкам не подобает ходить так поздно по улицам. Перед людьми стыдно… — ласково приговаривала бабушка, присев на краешек кровати.

— Хорошо, бабушка, я больше не буду так поздно задерживаться.

— Ты обещаешь, детка, а сама не делаешь…

— Я никогда теперь не буду приходить так поздно, вот увидите, — проговорила Хафиза и закрыла лицо руками. — В нашей махалле, оказывается, живут такие люди… могут убить ни за что человека. Словно бандиты с большой дороги. У меня чуть сердце не оборвалось со страху.

— Что же с тобой приключилось? — всполошилась старуха и только сейчас заметила, как бледна внучка, как покраснели у нее глаза после бессонной ночи. — Говори скорее, что стряслось, детка моя?

— Я шла домой, а двое пьяных… — Хафиза всхлипнула, — преградили мне дорогу и не пускают…

— Ах, боже мой! Где ж это было?

— Неподалеку от чайханы…

Вчера Хафиза во второй раз в жизни увидела такое лицо, которое внушает страх. Года два назад, когда она лежала в постели с высокой температурой, ей причудилась вдруг отвратительная физиономия, склонившаяся над ней. Хафиза пришла в ужас и долго металась, вскрикивая в бреду. Физиономия эта, заросшая до самых зеленых выкаченных глазищ, сразу же исчезла, но на всю жизнь завязла в памяти. Перед глазами Хафизы возникло бледное лицо, закрутилось, меняя форму, то вытягиваясь, то раздаваясь вширь, и в конце концов обратилось в щекастую физиономию Шокасыма, ощупывающего ее взглядом. Хафиза провела рукой по лицу, отгоняя наваждение. Она вспомнила давно прочитанный роман, где писалось, будто бы преступники обычно долгое время не дают о себе знать и, когда все о них позабудут, неожиданно мстят своим обидчикам. Как же она не предупредила об этом Умида? Надо будет с ним срочно повидаться…

Хафиза, то и дело сбиваясь, перескакивая с пятого на десятое, рассказала бабушке, что с ними вчера произошло. Та слушала, потеряв дар речи, мигая испуганно глазами. Забыла даже про утренний намаз.

— Ведь этот Шокасым — внук мыловара Умарали, — наконец выговорила она. — Слышала я и раньше, что этот парень не совсем удался. Но не думала, что он стал громилой… Может, сообщим твоему отцу? Пусть приедет да задаст ему как следует…

— Нет, бабушка, незачем его беспокоить.

— Хорошо, что тот парень случайно проходил мимо. А не пошли его аллах, что бы тогда было?

— И не знаю, бабушка.

— А кто тот парень? Ты его знаешь?

— Знакомый один.

— Посчастливилось тебе, аллах помог. Знать, грехов у тебя нету, — сказала старуха и призадумалась.

Родители Хафизы, оставляя на ее попечение повзрослевшую дочь, строго наказывали не спускать с нее глаз. А если Хафиза не будет слушаться, велели, чтобы она попросила Мархаматхон, соседскую девочку, написать им письмо. Вот и гадала старушка, как быть. И за внучку боялась, и не хотелось тревожить сына с невесткой. К тому же знала, как Хафиза расстроится, узнав, что она известила ее родителей. И так бедняжке не по себе, а то и вовсе сердечко разболится.

Ташбиби-хола подперла щеку ладонью и предалась думам, долгим и тревожным…

Хафиза два дня не выходила из дому. Читала конспекты. А спроси у нее кто-нибудь, о чем она читала, вряд ли смогла бы ответить. Может, Хафиза и на третий день не вышла бы на улицу, да надо было ехать сдавать экзамен. Первый вступительный экзамен. По химии. Самый трудный…

На одной из аллей зеленого институтского двора сидел на скамейке Умид. Он примостился с краешку: лавку облепила шумная толпа абитуриентов. Они перебивали друг друга, спрашивали различные формулы, спорили, волновались. Умид усмехнулся. Кажется, только вчера сам переживал то же самое. А сейчас удивляется, почему это ребята ломают голову над простыми вещами. Его так и подмывало разрешить разгоревшийся спор, но боялся проглядеть Хафизу. Он немного припозднился и теперь не знал, то ли Хафиза еще не пришла, а может, сдает уже экзамен с группой, приглашенной раньше всех.

Вот и приходится стараться примечать и тех, кто входит в распахнутые настежь ворота, и тех, кто появляется из институтского подъезда.

Мимо сновали парни и девушки. А некоторые, стараясь использовать последние минуты, торопливо листали учебники. Времени уже было около десяти, а Хафиза все еще отсутствовала. Умид заволновался. Встал и, смешавшись с абитуриентами, тоже начал прохаживаться по аллее. И вдруг увидел Хафизу. Совершенно неожиданно. Она была в группе девушек, высыпавших из подъезда. Умид заспешил к ней, но его опередили. Какая-то девушка обняла Хафизу, поцеловала в щеку, и они закружились, весело смеясь. Хафиза заметила Умида и незаметно показала ему четыре пальца. Вид у нее был обескураженный. Подруга, не умолкая, трещала, что это очень здорово, получить четверку, и что если Хафиза получит еще один «хор», а потом пятерку, то пройдет по конкурсу. А вот ей еще только предстоит сдавать, и она так волнуется, что все начисто забыла. Она такая невезучая, что ей всегда попадается самый трудный вопрос.

Наконец Раано заметила, что подруга чем-то обеспокоена и, смущенно улыбаясь, поглядывает в сторону. Обернувшись, заметила подошедшего высокого парня. Его волнистые волосы зачесаны назад, из-под черных, красиво выгнутых бровей смотрят глаза, в которых притаилась насмешка.

— Это Умид, — представила его Хафиза растерявшейся подруге. — А это Раано, мы с ней с первого класса дружим.

Раано многозначительно улыбнулась, поглядев на Хафизу. Извинившись, убежала в подъезд.

Хафиза сказала, что ей хочется подождать, пока Раано сдаст экзамен. Умид согласился, хотя сутолока в институтском дворе ему порядком надоела. Они отошли в тень и сели на скамейку. Хафиза вскоре повеселела, стала шутить и смеяться. Сидя как раз напротив подъезда, она видела, что многие выходят с экзаменов со слезами на глазах. Нет, она вовсе не злорадствовала, она хотела, чтобы все поступили, однако чувствовала, что ее положение теперь значительно устойчивее, чем у тех, кто сдал на тройку или вовсе провалился.

За разговором не заметили, как прошло время. И даже удивились, когда подбежала Раано, возбужденная и порозовевшая. Она с ходу принялась рассказывать, какой легкий билет ей достался и как она одним духом все выложила экзаменатору. И ей, пожалуй, можно было поставить пятерку, но экзаменатор, видать, жадный человек, пришлепнул ей «хор».

Раано стрекотала, не останавливаясь ни на секунду, так же как она, наверное, только что отвечала по экзаменационному билету. Потом отозвала Хафизу в сторону на несколько слов. Умид со снисходительной улыбкой наблюдал за девушками, разговаривавшими «по секрету» так громко, что голоса их разносились по всему скверу. Умид терпеливо ожидал, пока они наговорятся, понимая, как важны для них эти минуты, которые запомнятся, может, на всю жизнь.

Все же поняв, что разговору подружек не будет конца, он поднялся с места и подошел к ним.

— Послушайте-ка, сороки, у меня есть идея, — сказал он.

— Говорите! А мы ее оценим! — воскликнула Хафиза.

— Боюсь, правда, что не высоко оцените…

— Смотря какая идея, — улыбнулась Раано.

— Умиду до сих пор ничего неинтересного не приходило в голову. Могу заранее проголосовать за его идею! — сказала Хафиза и подняла руку.

Заметив, что Раанохон колеблется, засмеялась и посоветовала:

— Голосуй, Раанохон! Не отставай от меня!

— Сейчас уже больше одиннадцати. Мне надо показаться на работе. Если у вас есть время, поехали со мной в институт селекции. Я покажу вам наши лаборатории. Там есть что посмотреть, уверяю вас. Не пожалеете.

— Я согласна! — сказала Хафиза. — А вы нас угостите по дороге мороженым?

— Непременно.

— Тогда едем! Правда, едем, Раано?

— Когда обещают угостить мороженым, можно ли отказываться?!

На автобусной остановке стояла длинная вереница людей. Умид сбегал за мороженым. Когда автобус показался в конце улицы, девушки успели съесть по половинке эскимо. Как только он, скрипнув тормозами, подкатил к остановке, они уже утирались платочками.

Автобус был переполнен, но все еще каким-то чудом вмещал новых пассажиров. Недаром родилась шутка, что в Ташкенте автобус резиновый. Умид с трудом втиснул в него девушек и, поставив одну ногу на подножку, повис сам. Шофер, выйдя из кабины, втолкнул его в салон, и дверца затворилась. Было жарко, пот катил с людей ручьями. Где-то в середине затеяли ссору: кто-то кому-то наступил на ногу. Хотя это и было мудрено, люди в большинстве все же ухитрялись быть вежливыми.

Все трое наших героев пребывали в отличном настроении и вроде бы не замечали тесноты. Только Раано почему-то спросила:

— Когда наконец у нас построят метро?

— В следующей пятилетке построят, — отозвался тучный мужчине, сидевший у открытого окна с распахнутым воротом.

Потом они шли пешком по прямой аллее, обсаженной серебристыми тополями, в конце которой виднелась часть фасада института селекции. Умид, оживленно жестикулируя, показывал участки хлопкового поля, увлеченно объяснял, каким они засеяны сортом и чем примечателен тот или иной вид хлопчатника, объяснил, над созданием каких сортов ныне бьются селекционеры…

Перед тем как зайти в институт, Умид повел девушек в теплицу, потом показал лаборатории на первом этаже. При этом он подробно рассказывал о родословной каждого куста хлопчатника, выращенного в искусственных условиях, и всю историю рождения того или иного сорта.

Из окна лаборатории Умид увидел остановившуюся у подъезда светлую «Волгу» с никелированным оленем на капоте. Задняя дверца отворилась. Машина качнулась, и из нее неуклюже выбрался Салимхан Абиди. Он третьего дня вернулся с курорта, и его давно уже ожидали в институте. Умид обрадовался при виде его, потер ладонь о ладонь — теперь ему придется всерьез взяться за дело.

Умид пригласил девушек следовать за ним, и они вышли в коридор.

— Видите вон того человека? — спросил Умид, показав на почти квадратный силуэт, приближающийся к ним по длинному сумрачному коридору. — Это мой руководитель, профессор Салимхан Абиди, — с гордостью заявил он.

Они посторонились, уступая Абиди дорогу. Он ответил на приветствия едва заметным кивком головы и проследовал в свой кабинет. Дверь осталась приоткрытой, и Умид видел, как его домулла привычным жестом, не глядя, повесил шляпу на крюк вешалки, как опустился в глубокое кресло, тяжело вздохнув при этом, и стал протирать кусочком замши стекла очков.

— Мне он понравился, — шепнула Хафиза. — По одной внешности сразу видно, что профессор.

— Да, встретишь где-нибудь на многолюдной улице и тут же определишь, что идет профессор, — тихо поддакнула Раано.

— Отец говорит, что академик Кары Ниязий тоже знаменит, но совсем не важничает, — сказала Хафиза, посерьезнев и стараясь получше разглядеть Салимхана Абиди в приоткрытую дверь. — Он худощавый и, может, поменьше ростом, а авторитета у него ничуть не меньше… Я видела его, когда он заходил проведать папу…

— Мой руководитель тоже прост в обращении, — сказал обиженным тоном Умид. — У него больше заслуг в науке. Этот человек известен во всей республике…

Хафиза взглянула на Умида с улыбкой. Ей даже понравилось, что он так решительно вступается за своего руководителя. Конечно же для него он был кумиром. А Хафиза видела лениво развалившегося в кресле обрюзгшего человека, крепко вцепившегося в подлокотники. И почему-то пришли на ум слова отца, сказанные им как-то мимоходом: «Нынче многие, которым суждено было некогда по счастливому стечению обстоятельств удостоиться высоких званий, ничего не делают, кроме как намертво держатся за свои кресла». Нет, Салимхан Абиди, конечно, не может относиться к такой категории людей. Отец тогда высказался по адресу одного бесталанного актера. А Салимхан Абиди скорее напоминает… Хафиза перевела взгляд на Умида. Его руководитель напоминает стойкую, пустившую корни в глубь земли чинару. А Умид казался в сравнении с ним хрупким зеленым ростком.

Умид привел девушек, взяв их под руки, в просторное помещение, наполненное ярким светом, бьющим из четырех большущих окон. В правом углу возле окна письменный стол.

— Это и есть рабочее место Умида Рустамова! — смеясь, сказал Умид и, поставив два стула рядом со столом, пригласил девушек присаживаться.

Напротив, возле стены, стояли три таких же стола. На них лежали бумаги, какие-то книги.

— Сейчас перерыв, все обедают, — сказал Умид, поймав взгляд Хафизы. — Не то познакомил бы со своими коллегами…

Несмотря на то что окна были раскрыты, в кабинете было душно. Хафиза предложила выйти во двор.

— Пойдемте-ка на наш опытный участок! Я вам покажу лучший на сегодняшний день сорт хлопчатника, какого вы еще не видели! Его совсем недавно вывел Шукур Каримович.

— А кто это Шукур Каримович? Известный ученый? — спросила Хафиза.

— Нет, он еще не так известен, как Салимхан Абиди. Он директор нашего института.

Несмотря на усталость, девушки согласились пойти смотреть опытный участок. Умид водил их с одного поля на другое. И водил бы, пожалуй, до самого вечера, не признайся Хафиза, что от усталости валится с ног и что ее модельные туфли не предназначены для прогулок по распаханной земле. Она давно натерла ногу и все молчала, чтобы не огорчать Умида. А теперь уже стало невыносимо больно ступать. Умид сообразил, что оплошал, пригласив девушек на поле, начал извиняться и проводил их к остановке автобуса.

Хафиза и Раано уехали. Умид направился в кабинет Салимхана Абиди.

Глава девятая СЕРДЦЕ МАТЕРИ

Нафиса-апа вынула из ящика письмо с ташкентским штемпелем, надписанное незнакомой рукой. С тревогой в сердце надорвала конверт. Так и есть! Неспроста беспокойство одолевало ее со дня отъезда дочки. В короткой писульке сообщалось, что Хафиза вечерами стала задерживаться где-то и бабушка очень озабочена этим. Девушка вошла в такую пору, что глаз да глаз за нею нужен. Видать, без строгого родительского надзора и здесь не обойтись. А несколько дней назад она так припозднилась, что к ней привязались какие-то хулиганы и напугали до смерти… Спасибо парню, который по счастливой случайности оказался рядом…

Сердце Нафисы-апа тревожно заколотилось. Она чувствовала, что в письме не все договорено. Забыв, что ей уже не двадцать лет, взбежала по лестнице, перескакивая через ступеньки. Влетела в комнату и бросилась к телефону.

— Я слушаю, — донесся твердый голос мужа.

— Алё, алё! Пулатджан-ака! Пришло письмо от матушки. Соседской дочкой написанное. В нем много недомолвок. Чуяло мое сердце, что там не все благополучно! И эти письма, что я нашла на шкафу, подтверждают мои догадки. Недаром она так, очертя голову, улетела в Ташкент! Что же теперь делать?.. — Нафиса-апа так кричала в трубку, что вены вздулись на ее шее.

— Прежде всего надо взять себя в руки и говорить спокойно, — послышался ровный голос Пулатджана-ака. — Ты своим криком мембрану сломаешь. Говори толком, что там случилось?

— Если б я знала, что случилось! Все какие-то намеки, недомолвки. Не то с ней какой-то парень был, не то она с хулиганами знакомство водит. Не пойму ничего, голова кругом идет. Надо срочно ехать! Отправьте-ка меня на машине в Ташкент! Похоже, наша бедовая дочь творит неблаговидные дела. Когда она еще здесь была, я по ее лицу заметила, что с ней что-то творится, скрытной стала. И вообще поведение нашей любимицы оставляет желать лучшего. Я вам сразу сказала, что Хафиза — не прежняя Хафиза: привыкла делать все, что ей заблагорассудится, слишком рано становится самостоятельной. Когда рядом нет отца-матери, так и бывает! Сколько раз говорила, давайте переедем в Ташкент. Или ее нужно было заставить здесь и поступать в институт! А сейчас кто будет заниматься ее воспитанием? Боюсь, и наша дочь пойдет по стопам этих проклятых стиляг — чтоб им ни дна ни покрышки! Лишь бы ее не обидел какой-нибудь прохвост, нашу доченьку, — Нафиса-апа всхлипнула, вытерла глаза тыльной стороной ладони.

— Не мели чушь, — рассердился муж. — Успокойся, завтра поедешь. Хафиза умная девушка, она не даст себя в обиду.

— Не завтра, а сегодня отправьте меня!

— Сейчас у меня нет под рукой машин. Вечером поговорим, — строго сказал Пулатджан-ака, и из трубки посыпались короткие гудки.

А Нафиса-апа сидела и все прижимала к уху телефонную трубку, удивленная и расстроенная спокойствием мужа. «Не отец вы, а человек с каменным сердцем! — выговаривала она про себя с досадой. — Сохрани бог нашу доченьку от всех напастей и от дурного глаза. С дочкой беда стряслась, а он не хочет пошевелить пальцем, чтобы найти машину. Не может быть, чтобы при обкоме не было свободных машин. Всегда у него семья на последнем месте! Секретарь называется…»

Нафиса-апа тихонько положила телефонную трубку. Ей захотелось в эту минуту распахнуть настежь окно и вылететь птицей. Полетела бы сейчас к дочке, предостерегла бы, оградила бы от беды. Втолковала бы, что девушка до замужества по краю бездны ходит: один неосторожный шаг — и жизнь свою погубить может.

Ее мысли перенеслись на два десятилетия назад, в Ташкент.

Припомнилась свадьба Салтанатхон, девушки из их махалли. Жених ее, Халмат, сорвав, отбросил в сторону занавес, за которым оставляли новобрачных в свадебную ночь, и, объявив гостям, сидящим в комнате, во всеуслышанье, что невеста оказалась не девственницей, пулей выскочил из комнаты. Бедняги сваты с мольбами бросились за Халматом. Унижались, хватая его за руки, за полы халата: «Ах, вы, наш милый, уважаемый жених, пожалуйста, умерьте свой гнев. Девушки, родившиеся в пятницу, все бывают такими, если даже их ни разу не коснулся и взгляд мужчины… Такую пухленькую, словно сдобная булочка, и розовощекую невестушку мы раздобыли вам почти бесплатно, ведь с вас никакого калыма не потребовали ее родители. Вы послушайте нас, живите в свое удовольствие!.. Ну, хотя бы недельку поживите, чтобы не так уж позорить несчастных родителей, а тогда уж мы отведем ее под родительский кров…» Жених безмолвствовал, оставаясь твердым, как скала… Причитания обливающейся слезами Салтанатхон, уговоры сватов до сих пор звучали в ушах Нафисы-апа. Упаси бог от такого позора!

А родной отец так хладнокровно относится к единственной дочери!.. Нет, Нафиса-апа не может сидеть так, сложа руки. Она должна что-то предпринять.

Растревоженная вконец Нафиса-апа позвонила своей подруге, Шахнозхон. Но не успела и рта раскрыть, та засыпала ее целой кучей новостей. Сообщила даже, что в универмаге сегодня с утра продавали черно-белый атлас, исчезнувший почему-то с прилавков, что в гастрономе были вкусные конфеты в красивых коробках и что на днях должна приехать в Фергану труппа столичного оперного театра. Наконец, выговорившись, она осведомилась о Хафизе. Но едва Нафиса-апа вздохнула и раскрыла было рот, чтобы поделиться своими горестями, как в трубке снова зазвенел голос Шахнозхон: «От нас большущий привет передайте Хафизе. И от меня, и от Патилыхон. Мы с дочкой просто-таки влюбились в нее, часто вспоминаем. Пусть бы она сюда почаще приезжала. Только напишите ей, пусть сердце свое тоже с собой привозит. А то в этот раз она сердечко-то свое в Ташкенте позабыла…»

Нафиса-апа мягко опустила трубку. У нее разболелась голова. Она туго перетянула косынкой лоб и прилегла на диван. На подоконнике сидели голуби. Один из сизарей, тот, что покрупнее, нахохлился, выпятив грудь колесом, наскакивал на свою притихшую подружку, вертелся возле нее юлой и ласково ворковал, объясняя ей что-то на своем языке…

Нафиса-апа резко встала и всплеснула руками, отгоняя черные мысли.

Сжав руками виски, она принялась расхаживать по комнате.

Девушки, которые становятся взрослыми и живут вдалеке от родительских глаз, подобно необузданной лошади, вольны скакать, куда им захочется. И могут не заметить, как худой человек набросит им на шею аркан. Как бы подобное не случилось с их взбалмошной Хафизой, — тьфу, тьфу, тьфу, не приведи аллах.

Подумала, не позвонить ли мужу, чтобы он, если нет машин, раздобыл билет на самолет. Она страшно боялась высоты и еще ни разу не летала в самолете. Выше третьего этажа, на котором теперь жила, ей не доводилось никогда подниматься. А сейчас она согласилась бы даже на самолет — лишь бы поскорее оказаться в Ташкенте. Но звонить не стала; зная, что муж занят сейчас, она не рисковала лишний раз досаждать одной и той же просьбой.

Нафиса-апа спустилась во двор и собрала белье с веревки. Включила было утюг, но гладить расхотелось. Вынула из гардероба новое платье и переоделась. Отправилась в детский сад за Алишером. На улице ей повстречалась Шамсикамар, стройная молодящаяся женщина, жена одного из ответственных работников обкома. В прошлом году они вместе, семьями, отдыхали в Кисловодске и с тех пор ни разу не виделись. Сейчас им было по пути, и они разговорились. Нафиса-апа поведала, что творится у нее на сердце. И почувствовала даже облегчение, когда нашелся хоть один сочувствующий ей человек. Шамсикамар, кроме того, что была красива, оказалась и очень отзывчивой. Она сама часто испытывала беспокойство за подрастающую дочь, поэтому волненья Нафисы-апа ей были понятны. Подумав, она сказала:

— А ведь на летний сезон, по-моему, ввели дополнительный поезд, Андижан — Ташкент. Для вас лучшего варианта нельзя придумать! Спокойненько сядете себе, а утром уже будете в Ташкенте…

Они ускорили шаги, завидев на углу телефонную будку.

— Это я, отец, — сказала притворно спокойным голоском Нафиса-апа. — Я звоню из автомата. Со мной здесь Шамсикамархон. Она говорит, что будто бы ввели новый поезд на летний сезон… Ну, как же вы не знали? Некогда, говорите, пустяками заниматься? А про дочку, что там с ней произошло, вы хоть думаете? — все больше и больше распалялась Нафиса-апа, незаметно для себя повышая голос. — Я сегодня вечером поеду на этом поезде, вот и все!

— Разве не удобнее утром поехать на легковой машине?

— Пока в вашем обкоме освободится для вас машина, я уже буду в Ташкенте!

Пулатджан-ака возражал, приводя свои доводы, а жена нервничала и, стараясь объяснить ему преимущества поезда, просила, не теряя времени, купить ей билет: обком всегда имел броню в кассе. По тому, как Нафиса-апа выходила из себя, не трудно было догадаться, что муж не соглашается отпустить ее поездом.

Шамсикамар взяла из рук Нафисы-апа трубку и, приложив к уху, поморщилась.

— Ой-ой, как вы кричите, — сказала она мягким грудным голосом. — Нет, это вовсе не Нафисахон. Это Шамсикамар. И не кричите, пожалуйста, на меня так. Ладно уж, извиняю… Здравствуйте, Пулатджан-ака, как поживаете?.. Спасибо, я тоже хорошо… Что делать, стараюсь не думать о возрасте, но он сам о себе напоминает, — засмеялась Шамсикамар и, тут же посерьезнев, сухо спросила: — Позвольте, почему вы не хотите отпустить жену сегодняшним поездом? Ведь в купе и удобнее, и спокойнее, и сэкономите больше половины суток. Нафисахон прибудет в Ташкент утром. Она, бедняжка, так волнуется…

Шамсикамар целую минуту слушала, улыбаясь. Потом назидательно заметила:

— Но и вы должны, Пулатджан-ака, ее понять, она же мать… Нет, вы не правы, все матери так беспокоятся, если о детях получают тревожные вести. К тому же она у вас в институт поступает, а это, вы знаете, не просто. В такой трудный момент хорошо, если рядом с ней будет близкий человек… Бабушка? Но ведь за бабушкой, наверно, самой нужен уход. И потом, нынешняя молодежь не признает ни бабушек, ни дедушек… Может быть. Охотно верю, что Хафиза не из таких, и все-таки разве не лучше, если мать сейчас будет около нее?.. Хорошо, передаю Нафисехон трубку. До свидания. Приходите к нам в гости.

Нафиса-апа уже успокоилась и, взяв трубку, заискивающе спросила:

— Вы хотели мне что-то сказать, Пулатджан-ака?.. Конечно, я вот и шла в детский сад за Алишером. Хорошо, пока вы придете, я все приготовлю в дорогу… А как же, и едой запасемся… Ну что вы, не стоит вам беспокоиться… Только, пожалуйста, купите в мягкий вагон… Ладно, не задерживайтесь долго…

Нафиса-апа дала отбой.

— Вот и уладили все дела! — воскликнула Шамсикамар и, хлопнув в ладоши, звонко засмеялась. — Желаю вам счастливо прокатиться, милая!

Нафиса-апа поблагодарила ее за то, что она помогла уговорить ее мужа. Они вместе дошли до конца квартала, на углу распрощались и разошлись в разные стороны.

Поезд мчался по степи. За густой теменью, робко отступающей от освещенных окон вагонов, угадывался простор, который и днем-то не охватить взглядом. Время от времени мимо проносились ярко освещенные станции и полустанки. Если поезд останавливался, Нафиса-апа не находила себе места. А быстрое движение, плавное покачивание вагона и ритмичный перестук колес приносили ей утешение.

Все так и получалось, как предполагала умеющая устраивать дела Шамсикамар. Вечером Пулатджан-ака отвез Нафисухон и сынишку к поезду, посадил в вагон. И долго давал жене всякие наставления, прежде чем покинул купе.

Едва поезд тронулся, Нафиса-апа посадила к себе на колени Алишера, порывающегося приникнуть к окошку, и почувствовала, как она устала за день. «Почему я сразу не сообразила позвонить Шамсикамар? — думала она. — Зачем угораздило в такой момент советоваться с Шахнозхон? Эта луноликая особа только и занята своими туалетами да собиранием новостей со всего города. Хорошо, что не рассказала ей про случай с дочкой… Присутствие Шахнозхон всегда приятно в компании. Веселее ее не сыщешь! Она горазда и игривые песни петь, и плясать, и бровями поводить. Иногда кажется даже, что у нее нет никаких других забот и вся ее жизнь так и пройдет в песнях и плясках… Ну, ее еще можно понять, она всю жизнь за спиной мужа прожила, забот не знала. Однако поразительно, что сейчас есть и мужчины, которые праздно проводят все свое время. Оканчивают школу и не знают, к чему приложить руки. Их увлечения — вино, музыка, танцы. Смогут ли они когда-нибудь стать опорой семьи? О если бы судьба уберегла Хафизу от таких!..»

Пулатджан-ака рассказывал, что некоторые почитают за высшее счастье, если едят каждый день плов, если могут в выходной день, выйдя из дому спозаранку, просидеть до вечера в чайхане. А если им случится играть свадьбу, то они закладывают все — лишь бы их той оказался пышнее, чем у других. Потом начинают снова едва сводить концы с концами и копить деньги для следующего тоя. В этом смысл их жизни. Достаток в семье — предел мечтаний, барьер, дальше которого они не пойдут… Но, казалось бы, они, эти люди, свой век отжили. Можно подумать, с их уходом из жизни исчезнут и старые предрассудки. Но не тут-то было…

Пулатджана-ака немало удручало, что теперь иной раз проявляются симптомы новой «болезни». Порой в нашем городе можно увидеть беспечно шатающихся юнцов, завсегдатаев чайхан, этих ленивцев, которым не удалось поступить в институт, и теперь они предпочитают бить баклуши, а не заниматься полезным делом. Обычно они одеваются хорошо, правда очень пестро, и имеют важный вид. Приобретя утром газетку, единственное свое богатство, они могут до самого вечера просидеть на припеке, читая ее и мусоля, внушая себе, что заняты очень важным делом. Если же к ним подсядет кто-нибудь, они напускают на себя умный вид и начинают рассуждать о высоких материях. У них случайный прохожий может узнать о том, что в Индонезии сейчас сложное положение, что в Бельгии какая-то женщина родила шестерых близнецов, что по дну Ла-Манша англичане и французы собираются проложить железную дорогу. Порой возле них собирается целая толпа и завязываются шумные дискуссии.

Особенно эти умники любят вести беседы о футболе. Они знают наперечет названия всех футбольных команд, а игроков по именам, и даже прозвища их знают…

Задумавшись, Нафиса-апа не сразу заметила, что Алишер уснул, свернувшись, словно котенок, у нее на руках, тихо посапывает. И ее спутницы тоже улеглись на своих полках. Она осторожно положила сына на постель и, пристроившись рядышком, обняла его рукой. Едва уснула, как ей привиделась Хафиза. Лежит дочка на белой постели вся в черном. А над ней склонился низко парикмахер с глазами навыкате и со сломанным носом. «Разве не чуяло мое сердце! — вскричала Нафиса-апа, задыхаясь от обиды. — Ах ты, дочь моя Хафиза! Что сотворил с тобой этот глазастый?» — «Это мой муж, я подвластна ему», — сказала спокойно дочь, встав и последовав за пучеглазым. «Ах, чтоб твою красу ветром смело! Как же без родительского благословения и никаха[11] ты могла пойти за него?» — «Мы зарегистрировались в загсе». Хафиза уходила все дальше и дальше со своим безобразным мужем, не оглядываясь на мать, не обращая внимания на ее зов: «Подожди, дочка, остановись! — Она бежала за дочерью, чувствуя боль в сердце и задыхаясь, и кричала не переставая: — Стой! Остановись, говорю!..»

Лежавшая напротив женщина проснулась от сдавленного крика Нафисы-апа и, протянув руку, разбудила ее. Нафиса-апа открыла глаза, с недоумением оглядела купе, освещенное синим ночником, и поняла, что видела сон. Торопливо поплевала себе за пазуху, чтобы дурной сон растворился в темной ночи…

В приоткрытое оконце задувал ветерок, но и он был не в силах вытеснить из купе духоту. Нафиса-апа сняла простыню с раскрасневшегося во сне Алишера. Он аппетитно почмокал губами. Наверно, тоже видел сон. Скорее всего, ел ложкой сгущенное молоко, любимое свое лакомство.

— Вы бредили во сне, сестрица, — сказала пожилая женщина. — Очень сильно бредили.

— Глядите-ка, никогда со мной такого не случалось, — извиняющимся тоном промолвила Нафиса-апа, поправляя волосы.

— Вам надо повернуться на правый бок, вы лежали на левом, — посоветовала женщина.

— Нет, просто мне приснился дурной сон, — призналась Нафиса-апа.

— Вы, наверно, устали или переволновались перед дорогой. Вы бы разделись да легли посвободнее. Ехать еще долго, к тому же поезд дальше Ташкента не провезет.

Но Нафисе-апа теперь было не до сна. Встревоженная плохим предзнаменованием, она сидела, облокотившись о столик, с завистью поглядывала на безмятежно спящих пассажиров. «Как хорошо и спокойно людям, когда у них нет тревог», — думала она.

Так Нафиса-апа и просидела за столиком, пока окошко не начало белеть. Занимался рассвет. А через какой-нибудь час поезд остановился у перрона ташкентского вокзала.

Нафиса-апа, подняв сонного малыша на руки и прихватив желтый кожаный чемодан, раньше всех вышла в тамбур. Едва проводница успела поднять железный щит, открыв ступени подножки, она спустилась на перрон. Продираясь сквозь толпу встречающих, вышла на привокзальную площадь. Взяла такси и поехала в Оклон.

Первая, кого увидела Нафиса-апа, отворив калитку, была свекровь. Ташбиби-хола сидела на корточках и умывалась, поливая на руки из глиняного кувшина. Увидев невестку, она опрокинула кувшин, из узкого горлышка с веселым бульканьем полилась вода. Старуха смотрела на гостью, все еще не веря своим глазам. Опомнившись, кряхтя, поднялась с места и пошла навстречу невестке, незлобиво ворча:

— Откуда взяли моду приезжать без тилграфа? Или что случилось?

— Это у вас тут случилось, — сказала Нафиса-апа, здороваясь.

Они обнялись и хлопали друг друга по спине долго и усердно, справляясь одновременно о здоровье всех домочадцев, близких и знакомых.

Потом Ташбиби-хола склонилась к понуро стоявшему маленькому внуку и, прижав его к груди, стала целовать то в одну щеку, то в другую.

— А где же Хафиза? — с тревогой спросила Нафиса-апа, поглядывая на дверь дома в ожидании, что сейчас оттуда выбежит дочь с распростертыми объятиями.

— Надо же случиться, как нарочно, вчера она заночевала у подруги.

— У какой такой подруги?

— У Раано. Это хорошая девушка.

— А Кудратджан где?

— Он дома. Спит. Да что случилось-то? Почему ты так дышишь, будто от самой Ферганы бегом бежала?

— Скажите правду, вы от меня ничего не скрываете? — спросила Нафиса-апа, побледнев.

— Чем ты обеспокоена, детка моя? Скажи яснее, а то у меня у самой начинает сердце прыгать.

— Вы же прислали письмо, написанное дочкой соседа! Вот я и приехала. Чуть с ума не сошла. С Хафизой ничего не случилось?

— Что с ней может случиться, аллах с тобой. Жива, здорова. Может, в письме что-то не так было… Тут я ни при чем. Это Кудратджан написал, нам ничего не сказавши. Уж ругала я его, ругала, а ему все как об стенку горох… Хафиза уже сдала один экзамен. К следующему готовится. Все читает, читает. Просто жалко бедняжку. А вчера за ней зашла Раано, поехали к ней заниматься…

— Уф, а мы так переполошились, матушка. Чего только в голову не приходило.

— Как себя чувствует Пулатджан? Наверно, опять об отдыхе позабыл?.. Ай, умереть мне, как заставили вас волноваться, простить себе не могу…

— А Кудратджан поздно встает?

— Когда как, — сказала Ташбиби-хола и, обернувшись к окнам дома, крикнула: — Эй, Кудратджан! Вставай, детка, мама приехала!

Кудратджан показался в дверях, щурясь спросонок от дневного света и протирая кулаками глаза. Подошел размеренными шагами, точно взрослый, и протянул матери руку, чтобы поздороваться. Нафиса-апа засмеялась и, обняв его, несмотря на то, что он противился, стала покрывать лицо сына поцелуями. Когда же мать снова заговорила с бабушкой о Хафизе, Кудратджан изобразил на лице кислую мину и, пренебрежительно махнув рукой, произнес:

— Э-э, ваша Хафиза…

Этим восклицанием он будто ножом полоснул Нафису-апа по сердцу. Она присела перед сыном на корточки, взяла его за плечи и заставила смотреть себе в глаза:

— Ну-ка, объясни, сынок, что ты хотел этим сказать?

— Ваша любимая дочка стала упрямой, как коза. Она не признает никого, ни бабушку, ни меня, — сказал он и звучно шмыгнул носом.

— А она здорова, сынок?

— Ну конечно! Кой черт ее возьмет?

— А почему ты так неуважительно говоришь про свою старшую сестру? — сказала мать укоризненно.

— Вы думаете, она стоит уважения? Как бы не так. Слышал я от ребят, она гулять стала с кем попало. Некоторые увязываются за ней и до самой калитки провожают. Жаль, не видел я этого своими глазами, не то бы отвадил. А ей тумаков надавал хороших, вот!

— Вай, умереть мне! — воскликнула Нафиса-апа и схватилась за пылающее лицо руками.

— Не обращай внимания на слова глупого мальчишки! — вмешалась Ташбиби-хола и, обернувшись к внуку, погрозила пальцем: — А ты отдавай отчет своим словам. Ведь ты мужчина! Твоя сестра очень славная девушка. И ты не смей про нее говорить такого, слышишь? Что будет, если твои слова дойдут до чужих ушей?.. Как можно так наговаривать на родную сестру! Вместо того чтобы оберегать ее, чтобы к ней чужая грязь не пристала, защищать! Ты можешь этак ее ославить на всю махаллю! Не стыдно тебе?..

— Пусть она сама себя не позорит, — пробубнил Кудратджан. — Говорю, что слышал. И мама пусть знает… Родители присылают ей денежки, а она их транжирит за один день на свои наряды. Всего два раза мне мороженое покупала…

— Как тебе не стыдно? Такой большой, в пятый класс перешел, а совести нет! Тебе же сестра всякий раз конфеты приносит, вот в таких большущих коробках! — пристыдила его бабушка.

Нафиса-апа вложила в руку Кудрату трехрублевку и, поцеловав еще раз, сказала:

— Сынок, съезди-ка скоренько за сестрой. Такси возьми. Если через полчаса не приедет, сама пойду в дом ее подруги! Так и передай ей…

Кудратджан наспех умылся и выбежал со двора.

Ташбиби-хола взяла Алишера за руку и помогла ему подняться по ступенькам на айван. За ними, подобрав с земли чемодан и посмеиваясь над неуверенными шажками сына, следовала Нафиса-апа.

Свекровь вынесла из прихожей самовар, поставила в углу айвана и стала строгать ножом щепки. Взглянув на призадумавшуюся невестку, вздохнула и проговорила ворчливо:

— Э-э-э, незачем нос вешать, он ведь ребенок еще, болтает всякий вздор. За Хафизу я спокойна, она серьезная девушка, за нее можно не тревожиться. А вот с самим Кудратджаном мне трудно совладать. Не слушается. Курит украдкой, два раза в кармане у него папиросы нашла. И напрасно вы ему этот дринг-дринг подарили. Только и знает целыми днями бренчать на своем дутаре. Ни в чем помочь не хочет. В магазин сбегать иной раз не допросишься…

Нафиса-апа присела напротив свекрови на корточки и взяла из ее рук нож.

— Матушка, вы не беспокойтесь, я сама разожгу самовар, — сказала она, чувствуя, что старуха ничего не таит от нее. — Как вы-то себя чувствуете? — осведомилась Нафиса-апа, когда у нее отлегло от сердца, и смутилась, подумав, что, занявшись одними только своими детьми, не поинтересовалась даже здоровьем свекрови. — Излечили наконец-то свой ревматизм?

— Эх, — вздохнула старуха, присев на курпачу и жестом подзывая к себе внука, распыхтевшегося от старания открыть материнский чемодан. — Жаль, что саратан проходит. Я несколько раз закапывала ноги в горячую пыль. Сейчас вроде бы ломота полегче стала… Вот нигде не могу раздобыть медвежьего сала, измучилась, расспрашивая у людей. Говорят, медвежьим салом можно излечить ревматизм… Да и то думаю, от старости-то ведь не излечишься. Нынче себя чувствую в добром здравии, и ладно… Иногда сижу одна-одинешенька в этом большущем дворе, призадумаюсь, на воробьев глядючи, что свивают гнезда под стрехой. «Хорошо, — думаю, — им. По ним не заметно, какой из них молодой, какой старый уже. Они, наверно, не ведут счета своим годам, не чувствуют возраста…» А старость, как говорят, не радость, детка. Сегодня мы живы, а завтра нас уж и нет, умру, боюсь, а у изголовья-то никого и не окажется. Сынок мой достаточно поработал в Фергане, можно бы переехать уж обратно. Ведь человек человеку каждую минуту может понадобиться. Хватит вековать далеко друг от друга…

— И я об этом говорю всякий раз вашему сыну, — согласно кивала Нафиса-апа. — И вашей матушке, говорю, было бы спокойнее на старости лет, и наши дети были бы под родительским присмотром…

Алишеру наконец удалось приподнять крышку чемодана. Он вытянул из него шелковую синюю косынку в белый горошек, припасенную для бабушки, и, приковыляв к ней, вложил подарок ей в руки.

Нафиса-апа раздула самовар, смыла с лица сажу под краном и зашла в дом. Она стала ходить из комнаты в комнату, внимательно разглядывая их, примечая, что в них изменилось, ко всем издавна знакомым предметам притрагивалась рукой, мысленно здороваясь с ними. Сейчас с особенной силой ощутила она, как соскучилась по родному очагу… Остановилась в задумчивости посередине комнаты дочери. Кровать аккуратно прибрана, прикрыта кружевным покрывалом. На письменном столе лежат несколько книг. Классическая поэзия. А где же учебники?.. Открыла гардероб, перебрала все платья. Ей показалось, что они висят в том же порядке, в каком сама развешивала перед отъездом, — словно бы дочка их ни разу не надевала. Подошла к этажерке. Ага, вот они, учебники, — химия, литература, немецкий… Взяв одну из книг, машинально перелистала. Меж страницами промелькнула фотография. Вынула, внимательно в нее вгляделась. Какой-то парень. Ничего из себя, симпатичный. Кто-то из родственников? Но, как ни напрягала память, не могла припомнить. На ум вдруг пришел тот пучеглазый парикмахер со сломанным носом, приснившийся в дороге. Она моментально отогнала скверное виденье и почему-то даже обрадовалась, что парень, изображенный на фотографии, нисколечко не похож на того омерзительного типа… Однако кто же это? Почему его карточка оказалась в книге Хафизы? Может, одноклассник какой-нибудь? Ведь после окончания школы выпускники часто обмениваются фотографиями…

Нафиса-апа задумалась. Ей было над чем поломать голову.

Окно во двор было открыто. Нафиса-апа услышала, как напротив калитки остановилась машина. Глухо щелкнула дверца. В ту же секунду калитка шумно распахнулась, и во двор влетела сияющая от радости Хафиза. Мать заспешила из дому, и они встретились на айване. Дочь повисла у нее на шее, как делала всегда, когда была маленькой. Нафисе-апа сразу же бросилось в глаза, что дочь отрезала косы, и у нее больно заныло сердце. Но не хотелось с первой же минуты напускаться на дочку с упреками. Поэтому в ответ на ее ласки она принялась обнимать ее и целовать в обе щеки.

Бабушка, забавлявшаяся с внуком на курпаче, посмеиваясь, принялась корить:

— Ай, ай, доченька, ведь твоя мать устала с дальней дороги, а ты виснешь на ней. Сколько ни растут, а все одно остаются детьми.

— Вы только поглядите на мою дочку! Она ростом обогнала мать! — восклицала Нафиса-апа, восхищенно разглядывая Хафизу со всех сторон.

— И птенец голубя вырастает с мать, а все следует за нею, волоча по земле слабые крылышки, пока не научится летать. А крылья окрепнут — только его и видели, — задумчиво заметила бабушка.

Хафиза прижалась к груди матери и не хотела выпускать ее из объятий. У нее на глаза даже навернулись слезы от радости — так сильно она соскучилась по матери. Особенно она переживала, что мать могла обидеться на нее за столь скорый отъезд от них. И вот они опять вместе, мама нисколечко не сердится…

Алишер с улыбкой глядел в их сторону и, широко раскрыв сливовые глазенки, дивился, что сестра такая большая, а ластится к матери, словно маленькая. Однако на этот раз он решил не прогонять ее: ему на коленях у бабушки тоже было уютно. Хафиза стремительно подбежала к нему, он очухаться не успел, как оказался у нее в объятиях, со страху обхватил шею сестры ручонками.

— Послушай-ка, расскажи, как ты здесь живешь! — спрашивала Нафиса-апа, стараясь разжать руки восторженно вопящего малыша и отобрать его у дочери, чтобы он не мешал их серьезной беседе. Но Алишер отбрыкивался, не давался.

За внучку ответила бабушка:

— Как ей жить? Хорошо живет. Я денно и нощно смотрю за ней. Наша Хафизахон умная и славная девочка, по дому мне всегда помогает и о своих делах не забывает, дай аллах ей здоровья.

В этот момент калитку открыл Кудратджан. Глядя на сестру исподлобья, он медлительной, переваливающейся походкой приблизился к айвану. С его появлением восторг на лице Хафизы тут же уступил место тревоге. Она сразу посерьезнела и, возвратив Алишера бабушке, стала расспрашивать у матери об отце, все ли благополучно у него на работе. А мать придирчиво присматривалась к ней, прислушивалась к интонациям ее голоса. И с удовлетворением отметила про себя, что дочь достаточно серьезна, не верещит, как некоторые девицы-пустомели, об их здоровье справилась не просто чтобы спросить, а с неподдельным беспокойством и, выслушав ее, теперь деловито рассказывает об экзаменах, о преподавателях, которые проводят консультации, и о своей подружке Раано. От ее внимания не ускользнуло и то, что дочь похудела за последнее время, да и побледнела, будто загар и не касался ее лица. «Наверно, много занимается, не жалеет свою головушку», — подумала мать, и сердце ее заполнили жалость и нежность к единственной своей баловнице дочери, на которую уже с семи лет, с той поры как пошла в первый класс, навалились заботы. И как Нафисе-апа ни было жаль ее отрезанных кос, она в душе признала, что новая прическа идет ей еще больше. Волнистые, аккуратно уложенные волосы красиво обрамляют чуть продолговатое, тонко очерченное лицо, подчеркивая его белизну. А ресницы и брови на светлом лице так черны, что Нафиса-апа, усомнившись, послюнила уголок платочка и попыталась было их вытереть, чем заставила дочку долго переливчато смеяться.

— Что вы, мама, зачем мне их красить, когда они у меня и так черные! — сказала наконец Хафиза.

Матери нравилась манера дочери, подобно всем ее сверстницам, вставлять в разговор русские словечки. Ну, всем ее дочка хороша! Даже атласное платье на ней сидит так ловко, как ни на одной другой девушке. И особенно Нафиса-апа радовалась, что видит дочку здоровой и невредимой, жизнерадостной, какой она была всегда. Она поглядела на Кудратджана, который стоял насупясь, и покачала головой.

— Ай, сынок, зачем было посылать нам такое письмо? Я же десять лет жизни потеряла, переволновалась, — проговорила она и утерла платочком выступившие на глазах слезы.

— Говорила этому непутевому, чтобы показал мне письмо! Что ты написал? — строго спросила Хафиза у братца.

— Не твоего ума дело, — огрызнулся Кудратджан, уверенный в том, что родители для того оставили его здесь, чтобы он присматривал за сестрой. Отец, уезжая, сказал: «Сынок, ты остаешься за мужчину, береги бабушку и сестру, смотри за ними». Бабушка, правда, до сих пор у него беспокойства не вызывала. Но Хафиза…

— Противный! — сказала ему вдруг Хафиза.

— Повтори-ка еще раз, схлопочешь! — сказал брат, подступив к ней с грозным видом.

— Ну-ка прекратите! — сказала бабушка. — Или я вас обоих сейчас огрею метелкой. Лучше помойте руки да присаживайтесь поскорее к дастархану, не завтракали ведь еще.

Хафиза постелила на хонтахту скатерку и в большом, разрисованном розами чайнике заварила чай.

Кудратджану бабушка велела сходить к соседям и одолжить касу сметаны. Когда он вернулся, злость у него вся выветрилась. Мурлыкая под нос какую-то песенку, он пристроился около хонтахты рядом с матерью. Алишер сидел на коленях у бабушки и, сколько та его ни улещивала, бил о край касы со сметаной чайной ложкой и радостно смеялся звону. Он сразу позабыл об этой забаве, когда Хафиза вынесла из комнаты и положила перед ним коробку шоколадных конфет.

После завтрака бабушка начала готовить плов. А Хафиза заказала разговор с Ферганой, чтобы поскорее сообщить отцу о благополучном приезде матери. Она была уверена, что сейчас отец беспокоится не столько за нее, сколько за жену, зная ее характер. Поэтому, наверно, и не хотел ее, такую взбалмошную, отпускать поездом… Однажды мать вызвала по телефону пожарников, кричала и рвала на себе волосы, заверяя, что их дочка утонула в хаузе — большущем водоеме, что был у них посреди двора. Когда пожарники при помощи трех пригнанных машин выкачали брандспойтами почти всю воду, Хафиза вдруг появилась в воротах…

Отец тогда так рассердился, что пригласил людей и велел им закопать хауз.

Глава десятая ЕСТЬ ЛИ КОНЕЦ ЗАБОТАМ?

Хафиза и Раано должны были встретиться в восемь утра в институтском дворе. Но Хафиза немножко припоздала. Она потеряла более получаса, уговаривая мать не ходить с нею, не утруждать себя лишними волненьями, которых у нее и так хватает. Но та настояла на своем, и они приехали вместе. Раано извелась, дожидаясь подругу. Она расхаживала взад-вперед возле памятника профессору Слониму, одному из основателей института. Увидев подружку и Нафису-апа, она заторопилась им навстречу.

— С минуты на минуту вызовут на экзамен, а тебя все нет, — с упреком сказала она после того, как поздоровались.

Хафиза рассеянно что-то ответила и все поглядывала в сторону другой аллеи, скрытой от них густо разросшимися кустами. Раано проследила за ее взглядом и сквозь кружевную толщу листвы увидела Умида. Он, видимо, догадался, что женщина, которая пришла с Хафизой, — ее мать, и не решился подойти.

Когда они отдалились на почтительное расстояние, Хафиза сказала, что ей нужно ненадолго отлучиться, и, оставив мать на попечении подруги, направилась в дальнюю безлюдную аллею. Она так спешила, что Умид, идущий следом, с трудом догнал ее и схватил за руку.

— Приехала мама из Ферганы, она пришла болеть за меня, — сказала Хафиза.

— Я знаю, — произнес Умид и улыбнулся. — Я подожду тебя. Когда выйдешь с экзамена, познакомишь нас.

Хафиза кивнула и благодарно улыбнулась.

— Я думала, вы будете недовольны, — сказала она, потупясь и вороша носком туфли песок.

— Наоборот, я рад, что представился случай познакомиться с твоей матерью.

— Ну, тогда я побежала! А то они заждались меня!..

— Не волнуйся, будь внимательна! — крикнул Умид вслед Хафизе. — Ни пуха ни пера!..

Она обернулась и махнула рукой, что должно было означать, видимо, «к черту!».

Хафиза подбежала к скамье, на которой сидели, разговаривая, мать и Раано. Она села рядом с матерью и прижалась к ее плечу щекой. Раано рассказывала что-то смешное и делала вид, что ни капельки не волнуется. Она всегда так: перед экзаменом старалась отвлечься. И уверяла, что это успокаивает.

А у Хафизы сильно бьется сердце. То и дело пронзает тревожная мысль: «Хоть бы мне не опозориться. Какой жалкий у меня будет вид, если я провалюсь! Точь-в-точь как у тех, что отсеялись после первого же экзамена. И меня, такую несчастную, увидят и мама, и Умид, и подруга! А отец, бабушка, братья что подумают?» И даже тот отвратительный тип из их махалли, Шокасым, узнает, что она провалилась на вступительном экзамене в институт. Вот уж кому будет повод позлорадствовать… А ее одноклассники, большинство из которых сразу после окончания школы пошли работать, тоже знают о намерениях Хафизы. И все они надеются, что она сдаст экзамены благополучно. Если сейчас ее постигнет неудача, они могут разочароваться в ней, скажут: «На кого же мы надеялись!..» «Ой, как бы мне не опозориться…»

Прошло около четверти часа, и из подъезда института стали появляться абитуриенты, те, что сдавали экзамен в первой группе. Многие проходили мимо, не глядя ни на кого, глаза их были красны от слез.

Гораздо меньше было счастливцев, чьи лица светились, точно солнце в пору саратана. Таких плотным кольцом окружали парни и девушки, расспрашивали, какие им достались вопросы и что те на них отвечали. И счастливцы консультировали вопрошающих, давали практические советы.

Хафиза смотрела на них и гадала, в какой категории абитуриентов ей суждено будет находиться через какой-нибудь час…

Девушки нетерпеливо ожидали, когда же их наконец вызовут… и все же вздрогнули, как от неожиданности, когда в микрофон объявили их фамилии. Тотчас засуетились и, оставив рядом с Нафисой-апа свои сумочки с тетрадями, стуча каблуками, взбежали по ступенькам и исчезли в институтских дверях.

Прошел час. Прошел второй. Нафису-апа потянуло ко сну, и она чуть было не задремала. Встала и прошлась по аллее, чтобы разогнать сон. Она поминутно поглядывала в сторону подъезда. Ей хотелось не проглядеть, как Хафиза, радостная и счастливая, появится в дверях и, словно теленочек лани, легко подбежит к ней, своей матери… Наверно, о том же самом думают и родственники других абитуриентов, заполнившие обширные аллеи ухоженного институтского сквера.

Умид, сидевший на скамейке поодаль, видел, как нервничает мать Хафизы. Он даже хотел было подойти и успокоить ее, чтобы она не волновалась так сильно. Да только чем он мог ее успокоить? И сам-то не меньше переживает… Конечно, очень хочется, чтобы Хафиза вышла сейчас со сверкающими от радости глазами.

Умид едва ее увидит, сразу поймет, какую оценку она получила. Она не сумеет, как некоторые спесивые задаваки-абитуриентки: сами получат «удочку», а проходят мимо с важным видом, задрав нос, будто им поставили «отлично». Правда, большинство все же не может скрыть своих переживаний. Один парень, провалившись, вышел белый как бумага. Быстро прошел к скамейке и сел. Ему стало дурно. Друзья брызгали на него водой, давали напиться — с трудом привели в себя.

Когда остались считанные минуты до конца экзамена, все «болельщики» — мамы, папы, дяди, тети, знакомые и соседи — ропщущей толпой подступили к самому подъезду. Пристально вглядывались в каждого, кто выходил из института. А в последние мгновения и вовсе прекратили разговоры, с напряжением глядя на высокую тяжелую желтую дверь. Вот она, дверь эта, отворилась, и из нее вышла Хафиза. Она шла медленно, глядя себе под ноги, словно боялась оступиться на ступеньках. Направляясь к матери, она отыскала взглядом Умида и, жалко улыбнувшись, незаметно показала ему три пальца.

Умиду сразу же показалось, что солнце померкло: зелень в сквере отчего-то потемнела.

Хафиза обняла мать и заплакала.

— Тройку поставили, — с трудом выговорила она, глотая слезы.

— Ну и что, поставили так поставили! — сказала Нафиса-апа, вытирая платочком ее мокрые щеки. — Не огорчайся. Наплевать. В этом году не поступила, в следующем поступишь. Видать, экзаменаторы тут бестолковые! Как можно? Столько занималась, занималась — и тройку ставят! А пятерочки, наверно, не жалеют только своим знакомым да тем, кто хорошенько подмажет. Наплюй, дочка, все равно ты лучше других знаешь. Теперь хорошенько подготовься к последнему экзамену. У некоторых вон и экзаменационные листы отобрали. А у тебя оставили. Значит, не все потеряно, можно еще надеяться… Тебе надо было там сказать, дочка, что ты не ташкентская, а из Ферганы приехала, что по окончании снова вернешься туда. Ведь ты б не соврала, ведь это правда! — воскликнула Нафиса-апа, поймав укоризненный взгляд дочери. — Твои мать и отец живут в Фергане! Из периферии они побольше набирают. В районах не хватает врачей. А здесь, в столице, их полным-полно, хоть пруд пруди! И… наконец, намекнула бы, что твой отец секретарь обкома. Что же ты? Эх, дочка, нельзя быть такой скромницей, этак тебя затрут совсем. Сейчас только те и пробиваются, кто половчее…

— Хватит, мам. Вы говорите совсем не то… С такими отметками я теперь не пройду по конкурсу. А папа… Папа… — и Хафиза, не договорив, разрыдалась пуще прежнего.

— Полно, дочка, незачем слезы лить понапрасну, — приговаривала Нафиса-апа, поглаживая дочку по голове, по плечам. — Ты же знаешь характер отца, он никогда не любил окольных путей. Всю жизнь такой… Уезжала, сказала ему: «Уйдете из этого мира, похоронят с музыкой, может, даже и памятник поставят, а дети ваши останутся неучами, никто не сможет поступить в институт. Другие отцы вон как переживают за своих, обегают всех знакомых, лишь бы детей пристроить, образование им дать! А вы — сами фронтовик, сын красного партизана, нынче секретарь обкома, а толку-то от вас?..» Он только накричал на меня… Говорит, будто я хочу, чтобы он снова слег в постель. Вот он какой, твой отец…

— Что же мне теперь делать, мама?

— Пойдем-ка отсюда, дома все и обсудим.

Мать и дочь собрали со скамьи книги, тетради, вложили их в сумку и направились к воротам института. Оглянувшись, Хафиза увидела медленно идущего следом за ними Умида. Она хотела было сделать знак рукой, чтобы он догнал их. Но у самых ворот в конце карагачевой аллейки им повстречался человек в белой шелковой сорочке и с толстым кожаным портфелем в руке. Может, они и не заметили бы его, но человек, поправив волнистый чуб, свисавший до самых бровей, внимательно оглядел их и прошел мимо с приветливой улыбкой. Нафиса-апа с недоумением оглянулась. И он в свою очередь оглянулся. Остановившись, сказал:

— Здравствуйте. Как поживаете? Вы жена Пулатджана-ака, правда? Я не ошибся?

— Да, вы угадали, ассалам алейкум, — ответила Нафиса-апа, когда он подошел к ним, и подала руку.

Человек с толстым кожаным портфелем пожал руку сперва Нафисе-апа, потом Хафизе.

— Вы приходили в клинику? Кто-нибудь из ваших близких здесь лежит? — осведомился он.

— Нет…

— Как себя чувствует Пулатджан-ака?

— Слава богу…

— А вы меня не узнаете?

— Да вот все гадаю, кто вы будете, — смущенно засмеялась Нафиса-апа.

— Я Таджиев, в одной школе учились с вашим мужем. Он на два года раньше меня окончил. Я несколько раз бывал у вас дома, когда вы жили еще здесь, в Ташкенте, поэтому сразу узнал… А ваша дочка была совсем маленькой. Вот время-то как бежит…

— Теперь я узнала вас! — воскликнула Нафиса-апа и приветливо заулыбалась. — Пулатджан-ака часто вспоминает вас. В нашем альбоме даже фотокарточка есть, где вы вместе, несколько человек, засняты. Как вы сами поживаете? Как дети? А мы уже стали ферганцами.

— Знаю, знаю…

— А я вот сейчас озабочена судьбой нашей дочери. В институт поступает. А отцу все некогда, не смог сам приехать.

— Вы только поглядите, вчера под стол бегала, и уже — в институт! Как вас зовут, сестренка, я позабыл.

— Хафиза, — еле слышно произнесла та.

— Хафизахон, значит. Красивая девушка, совсем уже невеста.

— Вот эта «красивая девушка» только что отхватила тройку! Теперь идет и плачет. Я сколько раз твердила ее отцу: «Пулатджан-ака, у вас единственная дочка, поехали бы с ней в Ташкент! Ведь там у вас друзья, с которыми вы учились вместе в одной школе, поговорили бы с ними, посоветовались. Может, они еще остались верными старой дружбе и сумеют чем-то помочь. А вы с головой уходите в свою работу и знать больше ничего не хотите». А он говорит: «Если наша дочка не будет лениться и подготовится на совесть, то поступит и без посторонней помощи». Так и сказал. А я-то вижу, как другие отцы из кожи вон лезут, лишь бы своих детей пристроить получше. Вот ведь какое положение… — Нафиса-апа даже прослезилась и, достав из сумочки платок, стала промокать глаза.

Таджиев засмеялся:

— Узнаю характер своего старого школьного товарища. Конечно, Пулатджан-ака прав, так оно и должно быть.

— Э, что вы мне говорите! — отмахнулась Нафиса-апа. — С таким характером сейчас далеко не уедешь! Дон-Кихота он мне напоминает, ваш Пулатджан-ака… Ну, а сами-то вы что делаете в этих краях? Может, у вас те же заботы, что и у нас, устраиваете сына или дочку в институт?

— Нет. Я работаю здесь, в этом институте, — признался Таджиев, испытывая почему-то неловкость. Нахмурив брови, он взглянул на ручные часы, видимо давая понять, что спешит и пора заканчивать разговор. — Какую отметку получила Хафиза на первом экзамене? — поинтересовался он.

— Четверку, — пролепетала Хафиза.

— Попробуйте сдать третий экзамен на «отлично». Если вам это удастся, значит, еще не все потеряно. После сочинения обычно многие отсеиваются. Постарайтесь не попасть в число последних, — улыбнулся Таджиев. — А после экзамена подойдите ко мне. Теперь извините, меня ждут, до свидания! Огромный привет Пулатджану-ака!

Человек с толстым кожаным портфелем торопливо зашагал по аллее.

А Нафиса-апа с досадой думала о муже. Ведь он не мог не знать, что его товарищ работает в этом институте. И кажется, даже не последний винтик здесь. Она слышала, как абитуриенты упоминали фамилию Таджиева, когда говорили о членах приемной комиссии. Напиши муж коротенькую записку или позвони хотя бы по телефону — от скольких мучений избавил бы свою родную единственную дочь. Эх, бездушный, холодный человек, дочку не жалеет…

Нафиса-апа ворчала так громко, что прохожие стали обращать на нее внимание. Хафиза несколько раз дернула ее за рукав, но мать не обратила на нее внимания. Тогда девушка, вспылив, остановилась и сказала, что, если мать сейчас же не успокоится, она не пойдет с ней.

Нафиса-апа умолкла, взяла дочку под руку. Но по выражению ее лица было видно, что она все еще клянет в душе своего мужа.

Хафиза обернулась и знаком подозвала Умида.

— Мама, познакомься, это Умид.

Нафиса-апа подала Умиду руку, не взглянув на него. Шла, занятая своими мыслями, но вскоре заметила, что этот парень идет рядом с ее дочкой и они о чем-то разговаривают. Вспомнила фотографию, которую нашла у Хафизы. «Не хватало только, чтобы прибавилась еще и другая забота», — с раздражением подумала она, незаметно приглядываясь к парню. Ну конечно, тот самый… Она еще раз, уже более внимательно, посмотрела на Умида — он заметил это и смутился. «Ага, покраснел…» Теперь сомненьям места не оставалось. Новые беспокойные мысли горячей волной вытеснили из ее головы и экзамены дочери, и беспечность мужа, и человека с толстым кожаным портфелем…

Умид проводил Хафизу с матерью до автобусной остановки и, попрощавшись, ушел.

Последний экзамен Хафиза сдала спустя неделю.

Мать не уезжала, будучи уверена, что не найдет себе места, пока не узнает, на какую оценку дочка написала сочинение. К тому же ей хотелось самой проследить, как дочка будет готовиться к последнему и самому ответственному экзамену, от которого зависело теперь все. И когда Хафиза получила за сочинение на тему «Хамза Хаким-заде и современная литература» «отлично», Нафиса-апа почувствовала себя на седьмом небе, считая, что в этом была и ее немалая заслуга.

Однако радости этой им хватило всего на час или самое большее на день. Для зачисления в институт Хафизе недоставало одного балла. А приемная комиссия работала очень медленно, заново внимательно пересматривала личные дела поступающих.

То Хафиза, то ее мать, то они вместе почти каждый день ездили в институт, чтобы узнать, не принято ли еще комиссией определенное решение.

Нафиса-апа несколько раз звонила мужу — и домой, и на работу. Думала, может, он в последнюю минуту все-таки что-нибудь предпримет. Приемная комиссия будет работать несколько дней, и ему можно было бы успеть переговорить с Таджиевым. А тут, как назло, в этот ответственный момент Пулатджан-ака в Фергане отсутствовал: выехал в район…

И вот, это было в среду, шумно распахнулась калитка, и на пороге предстала сияющая Хафиза. Она бросилась матери на шею и, крепко обхватив ее, стала кричать в самое ухо, смеясь и не помня себя от счастья:

— Суюнчи! Суюнчи! С вас подарок за радостную весть! Меня зачислили на стоматологический факультет!

— Ой, счастье мое! Ой, поздравляю! Ой, моя дочка стала студенткой! — восклицала Нафиса-апа, похлопывая дочку по спине. Теперь она была совершенно уверена, что не приехала бы из Ферганы, все сложилось бы иначе, не испытать бы нынче дочке этой радости. — Дочка, закажи срочный разговор с отцом. Может, он уже приехал. Давай-ка обрадуем его да скажем, что и без него обошлись…

Заслышав их разговор, из летней кухни вышла бабушка, вытирая руки о полотенце:

— Доченька, дай-ка я тебя на радостях поцелую. Сегодня я встала на зорьке и сто один раз прочитала «Ло илохи илло анта субхонак», эту священную суру из корана. Стало быть, внял аллах моим мольбам, дела твои благополучны. Ты, детка моя, не из тех, кому на роду написано испытать столько тягот, сколько на тебя свалилось зараз, — и собой пригожа, и смышленая, и на язык бойкая, а получилось вон как. Не иначе как тебя кто-то сглазил. Поэтому в честь святого Баховуддина, детка моя, разожги сейчас гармол, а в святую пятницу поднеси молящимся в мечети одиннадцать куличей — маленьких лепешек, выпеченных в тандыре… — Ташбиби-хола обратилась затем к невестке и, хмурясь, проговорила: — Тому, что Хафизу сглазили, подтверждение и твой сон, что ты видела в дороге. Твое материнское сердце потеряло покой, вот ты и приехала сюда из дальних мест. Если бы не приехала да не бегала с хлопотами, а я ослабила бы свои молитвы, то Хафиза не смогла бы поступить. Сам всевышний помог нам, слава ему…

Хафиза не стала ей возражать. Опрометью кинулась в дом и стала звонить Раано. Подружки долго щебетали, словно две ласточки. Хафиза убежала из института, чтобы поскорее обрадовать мать и бабушку, и не дождалась, пока о своем зачислении узнает Раано. А сейчас ей стало известно, что у подруги тоже сегодня праздник. Они поздравили друг друга и вспоминали теперь об экзаменах, как о далеком прошлом, смеялись, незаметно перешли на разговоры о модах, заспорили, кому что больше идет. До первого сентября еще оставалось много дней, а они уже сегодня обсуждали, в каком наряде появятся в самый первый день в институте.

Потом Раано звонко рассмеялась и перебила Хафизу.

— Послушай-ка, подруженька, послушай-ка!.. — закричала она. — Уходя домой, я видела того парня!..

— Какого парня?

— А того самого, с которым ты меня познакомила. Вы разве не встретились?

— Это, наверно, был не он!

— Я не могла обознаться. Мы с ним даже поздоровались, — и Раано со значением рассмеялась.

— Ах, он, наверно, пришел после того, как я ушла!.. Хотя, может, я его и не заметила, я побежала вне себя от радости и совсем не смотрела по сторонам.

— Он сидел на скамейке как раз напротив входа и смотрел на дверь так, будто дожидался появления святого имама! — Раано снова залилась звонким смехом.

Хафиза отвела трубку от уха — ничего смешного она в этом не находила.

— Что же мне делать? — задумчиво проговорила она. — Ведь он там просидит до вечера…

— Конечно! По нему было заметно, что он прирос к этому месту надолго.

— Может, мне быстренько съездить?

— Как знаешь, тебе виднее.

— Тогда бегу! До свидания!

Не успела Раано ответить, Хафиза уже бросила трубку и ветерком выпорхнула на улицу. Мимоходом сказала матери, что их телефон отключили, она свяжется с Ферганой по автомату с центрального телеграфа и тотчас же вернется…

Нафиса-апа и свекровь переглянулись. Взгляд старухи говорил: «Видели?.. Просто нельзя понять нашей бедовой девушки, не знаешь, что она в следующую минуту выкинет. Поскорее бы уж вы всей семьей переехали из Ферганы. А то она этак совсем от рук отобьется…» А вслух Ташбиби-хола, тихонечко вздохнув, сказала:

— Ничего, сейчас позвонит, быстренько обернется…

Нафиса-апа зашла в комнату, сняла телефонную трубку. Телефон работал. Она подошла к этажерке, перелистала знакомую книгу. Фотография лежала на месте. Нафиса-апа долго ее разглядывала. «Сказать отцу или пока не стоит?» Он всегда не на шутку сердился, когда она прежде времени била тревогу. «Что из себя представляет этот парень? Не волокита ли, не ловкач ли какой-нибудь? Как бы наша доверчивая девочка не оказалась по неопытности в руках плохого человека, который сделает ее несчастной. По-видимому, из-за этого человека она и в Фергане не смогла пробыть дольше двух недель. Все строчила, строчила каждый вечер кому-то письма, ссылаясь на то, что пишет бабушке, а бабушка говорит, что от нее получила всего-то два письма…»

Медленно вышла Нафиса-апа на айван и присела на курпачу около хонтахты, чтобы помочь свекрови, затеявшей на радостях плов, принялась нарезать тоненькими, длинными брусочками морковь. Они согласно застучали ножами о дощатый столик, а мысли у обеих были далеко отсюда — у одной рядом с дочкой, у другой рядом с внучкой…

Глава одиннадцатая НЕ ВСЕ ДОРОГИ РОВНЫЕ

Солнце поднялось высоко и успело раскалиться добела. А Умиду не хотелось вставать. Он лежал в одежде поверх неразобранной постели. Вроде бы и спать не спал и глаз не разомкнуть. Хорошо, что Салимхан-домулла разрешил сегодня не являться в институт, поручив срочную работу. Вчера пришлось просидеть до трех часов ночи: листал, вчитываясь, книги, брошюры по агротехнике, просматривал статьи в газетах и делал выписки. А когда в глазах зарябило, свалился, не раздеваясь, да так и уснул.

Умид тщательно исполнял все, о чем бы ни попросил домулла. С каждым разом домулла все больше и больше загружал своего ученика всякого рода поручениями, будто желал уяснить, сколько тот сможет «поднять на себе».

Каждый день, приходя в институт, Умид втайне надеялся, что на этот-то раз профессор Абиди непременно заговорит с ним о теме, над которой Умиду предстоит работать. Но уже к вечеру Умид убеждался, что сегодняшний день ничем не отличался от вчерашнего, а завтрашний, наверно, будет точь-в-точь как сегодняшний. Минуло столько времени, а Умид до сих пор не узнал здесь ничего нового. Этак недолго позабыть и то, чему выучился в институте…

Умид уже заметил, что его руководитель, профессор Салимхан Абиди, с гораздо большим восторгом рассказывает о дефицитных вещах, приобретенных его женой по счастливой случайности, чем о хлопке. Особую гордость профессора составляли те предметы, которыми он владел один, которых ни у кого другого не могло быть. А если кто и вознамеривался стать обладателем такой же вещи, Абиди испытывал муки, чувствовал себя не в своей тарелке и всячески старался тому воспрепятствовать…

Салимхан Абиди был красноречив, как никто другой. Своими рассуждениями, ссылками на авторитеты, к слову ввернутыми поговорками и пословицами он умел убедить собеседников в справедливости своих воззрений даже в том случае, если в начале разговора его неправота была не только сомнительной, но и очевидной. Это он считал своим достоинством и в больших компаниях любил вспоминать, как однажды в молодости ему довелось состязаться с длинным на язык лавочником из их махалли и как, благодаря своему остроумию, заставил лавочника удрать под хохот многочисленной толпы.

Иногда профессор на час и на два задерживал у себя Умида, вошедшего доложить о проделанной работе, сажал его напротив себя на стул и начинал рассказывать о том, что жил в былые времена в их махалле тщедушный и малорослый мулла, который, казалось, еле ноги волочит, и все думали, что стоит ветерку подуть посильнее, и он без труда подхватит его и понесет, как сухой лист. И вот однажды все целый месяц только о том и говорили, как этот мулла до полусмерти избил беданабаза[12] Хайитбая, которого за силу и бесстрашие до той поры люди почитали барсом старого города.

Умид уже неоднократно слышал из уст Салимхана-домуллы, и всякий раз с дополнительными подробностями, о том, как некогда он укротил разъяренного быка…

Умид всегда внимательно слушал, доставляя этим удовольствие профессору, и про себя дивился, что Салимхан-домулла ни разу не заикнулся в разговорах с ним о своем вкладе в науку. Умид никак не мог разобраться, от скромности ли его руководитель умалчивает об этом и чаще всего говорит на отвлеченные темы или подобно тому, как хирурги питают слабость к цветам, бабочкам, пернатым и находят отдохновение в игре на дутаре или тамбуре, как воспитательницы любят рассказывать детям о страшных разбойниках и хищных зверях, так и он, Салимхан Абиди, старается отвлечься хотя б на короткий миг от того, чем каждодневно заполнена его голова…

Вчера профессор, разоткровенничавшись, начал рассуждать: «Вот ты день-деньской трудишься, трудишься, из месяца в месяц, из года в год, суетишься, вертишься, как белка в колесе, а когда тебя начинают наконец замечать, ты уже приближаешься к возрасту, который не назовешь ни «весной», ни «летом», скорее всего это уже «осень». Глядь, и здоровье растерял, как деревья теряют в эту пору красу свою. И начинаешь жить одними только воспоминаниями. Пробуешь перед кем-то для утешения души своей похвалиться, что тобою некогда сделано, побахвалиться немножко — и видишь на лицах равнодушных собеседников всего только вежливые, снисходительные улыбочки. Глядят на тебя как на дряхлую развалину. И не потрудятся подумать, что не всегда же ты был таким, что когда-то и ты обладал немалой силой. Не только в мышцах она была, но и в голове. Что совсем только недавно тебе вспомнился совет Авиценны пить каждый день натощак простоквашу… Ложишься время от времени в стационар на обследование. Пробуешь даже по утрам заниматься физкультурой. Но стоит чуть перебрать меру в выпивке или принятии пищи, как тут же одна сторона абкаша — коромысла перетягивает и сердцу становится невмоготу…

Иногда прихватишь ружьишко и выходишь к реке пострелять уток и фазанов. Или выезжаешь в степь на газике с приятелями, гоняешься весь день за джейраном. Будто отдыхаешь. А сам думаешь, что пришло время, когда никакой нет пользы ни тебе, ни от тебя. Ослаб ум, притупился взгляд… И вдруг неожиданно для себя обнаруживаешь, что тебя больше ничто не интересует — лишь бы спокойненько дожить остаток жизни. И тут-то с неизвестно откуда взявшейся энергией начинаешь трудиться, пока не откажет мотор в груди: ведь неизвестно, сколько осталось жить, и надо успеть обеспечить семью…»

Умид слышал, что профессор редко кому раскрывал душу. И только тем, к кому проникался особым доверием. Умид сразу же понравился ему. Профессору, видать, захотелось на правах руководителя поучить его жизни: пусть не повторяет ошибок, допускаемых многими, а сразу же начинает думать о будущем.

Умид засмеялся, вспомнив слова профессора. Если бы кто-нибудь сейчас оказался рядом, мог подумать, что ему приснился приятный сон и он смеется во сне. «Настоящего-то нет еще, не рано ли думать о будущем?» — хотелось возразить профессору. И еще хотелось сказать домулле, что не следует все хорошее в жизни отождествлять с материальным обеспечением. Гораздо важнее оставить свой след на земле. Но вчера Умид не сказал этого. Молчал. И не просто молчал, а согласно кивал головой, слушая своего руководителя. Кто знает, может, домулла и прав. Ведь говорят же, что с возрастом меняется отношение ко всему…

Но разве нельзя это «отношение» воспитать в людях? Это не просто, но возможно. Человек все измеряет теми категориями, какие ему ведомы. Значит, надо сделать так, чтобы человек мог как можно больше узнать о жизни, о ее закономерностях и противоречиях. А как это сделать? Вот над этим и следует поломать голову — и таким маститым ученым, как Салимхан Абиди, и такой «зеленой рассаде», к которой относится Умид. Во всяком случае, главные помощники в этом — наука и искусство. У Умида в этом нет никаких сомнений. Однако Умид знает немало предприятий, руководимых людьми, озабоченными всего лишь перевыполнением плана да получением премиальных. Они не заботятся о духовном и нравственном совершенствовании коллектива. Следует признать, что там нередко проводятся беседы о пользе физического воспитания, о том, что надо создать свою волейбольную, а то и футбольную команду и бороться за первое место. Но ни разу в этом коллективе не было разговора, что хорошо бы выйти на первое место, состязаясь с параллельным предприятием в знании, допустим, мировой классической литературы, величайших произведений классиков-композиторов, шедевров изобразительного искусства. Нет, не было еще такого! Вместо этого, если выпадет после работы свободный час, люди отправляются в пивную, прихватив с собой бутылку «столичной» на троих. В чем смысл жизни этих людей?

Или взять хотя бы современные тои. В былые времена той играли, чтобы повеселиться, — здесь можно было насмеяться на весь год, послушав острословов, показать свое уменье в плясках, а если кто умеет петь, усладить своим голосом слух собравшихся. А нынче добрые и красивые национальные традиции уступили место тому, что гости в большинстве своем собираются на той, чтобы до отвала наесться и посостязаться с дружками, кто сколько выпьет…

Слов нет, эта проблема мизерна в сравнении с теми, что волнуют мир. Но разве не из капель состоит океан? Разве не зависит от поступка одного человека судьба целого коллектива?..

Солнечные лучи вливались в окно, наполняли комнату зноем. Умид давно уже собирался купить шторы для окон, но никак не удавалось для этого накопить денег. Он встал, потянулся до хруста в спине. Потом вышел на терраску, куда солнце заглядывало только во второй половине дня. А сейчас здесь было прохладно, задувал ветерок. Проделал, как и всякое утро, несколько серий ударов о висевший на крюке мешок. Когда почувствовал приятную истому в мышцах, а тело залоснилось от пота, вернулся в комнату и стал приводить в порядок свое жилье. Перво-наперво собрал книги со стола и подоконника и положил на полки. Потом взял ведро, стоявшее у двери на табуретке, и принес из колонки воды. Вымыл окно и пол. Затем вынес во двор постель, хорошенько выбил палкой из матраца и стеганого одеяла пыль и оставил прожариться на солнце. Со стены над столом содрал обложки зарубежных журналов с изображением кинозвезд, скомкав, бросил в груду ненужных бумаг. Рядом с фотографией родителей повесил небольшой портрет Хафизы, вставленный в изящную бронзовую рамку. Хафиза глядела с улыбкой, и от этого, ему казалось, в комнате стало еще светлее. Пушистые темные волосы девушки, клубясь, струились на ее грудь. Жаль, она обрезала косы. Как же она не пожалела их, принесла в жертву моде?.. Умид с укором глядел на нее, а она беспечно улыбалась. «Эх, ты…» — вздохнул он и поправил рамку.

Умид разыскал в сарае веник, обмел паутину в углах комнаты и с тахмона — большой ниши для складывания одеял, обтер потолок. Еще раз вымыл пол и удивился, когда из-под слоя грязи проступила краска. Светло-коричневая. Оказывается, в кои-то века пол был покрашен. «Надо раздобыть в точности такой краски», — подумал Умид.

Он так увлекся уборкой, что выскреб добела ступеньки лестницы, убрал и вымел двор. Совсем другой вид обрел его маленький дворик.

Усталый и чумазый от пыли Умид надел на кран шланг и вымылся под тугой, обжигающей холодом струей.

Потом выпил чаю с сушками и сел за стол работать. У него было на сегодня ответственное задание от Салимхана Абиди, который готовил к изданию свою брошюру по селекции хлопка. Он хотел, чтобы даже маленькая его работа выглядела фундаментальной. А для этого в фундамент надежнее всего «закладывать» высказывания классиков. Поэтому он поручил своему ученику срочно подобрать необходимые цитаты из произведения Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Домулла просил Умида не просто выписывать цитаты, а, если это его ученику под силу, связать их логически. Вернее, набросать черновик будущей брошюры профессора. Чувствуя, что от качества этой работы будет зависеть мнение домуллы о нем, Умид взялся за выполнение задания со всей серьезностью. Он хотел доказать, что ему можно доверять еще более сложные поручения в будущем. Умид видел, как его научный руководитель вначале колебался, раздумывая, можно ли этому новичку поручить такое серьезное задание. Сидел, сомкнув на животе пальцы, и глядел на своего ученика из-под приспущенных век.

— Я сделаю все, что велите! — торопливо сказал Умид и даже встал с места, сочтя неприличным получать задание сидя. Неожиданно сказалась военная выучка, полученная в армии.

Салимхан-домулла заерзал в кресле, в щелочках между его потными веками лукаво блеснули зеленоватые глаза, и он улыбнулся краешками губ.

— Если я буду весь день сидеть за столом, то рискую в своем возрасте получить стенокардию. И так нет-нет да и покалывает сердце, — сказал он, взявшись рукой за грудь. — А вы молоды, полны энергии и здоровья. Вот и поработайте. Посмотрим, на что вы способны. А я потом прочитаю и, если надо будет, исправлю…

Сейчас Умид был бесконечно благодарен своему домулле за доверие. Представилась возможность проявить свои способности, и он их проявит. Умид взял в библиотеке и книги Чарльза Дарвина. Домулла, видимо, упустил из внимания Дарвина. А он ведь, пожалуй, может высветить все важнейшие моменты в его брошюрке по селекции…

Главным своим помощником в работе Умид считал русский язык. Что бы Умид сейчас делал, если бы не знал его. Со всеми самыми крупными творениями знаменитых ученых он может ознакомиться только на русском языке. Как кстати пришлось, что в школе, еще не предполагая, как ему понадобится в будущем русский язык, он часто брал в библиотеке книги русских писателей. А после службы в армии, где большинство его друзей были из Подмосковья, Смоленщины, Сибири, он разговаривал по-русски уже почти без акцента. Салимхан Абиди даже не преминул заметить, что очень ценит в нем это качество, что его ученику следует в полной мере использовать свои возможности.

О самом профессоре Абиди нельзя было сказать, что он блестяще знает русский язык. На собраниях, к примеру, он любил выступать велеречиво и считал, что всякий доклад обретает красоту и содержательность лишь в том случае, если обильно пересыпан пословицами и поговорками и русскими словечками. Он широко пользовался этим приемом. Однако по сей день никак не мог избавиться от акцента. После каждого его выступления друзья, посмеиваясь, обращались к нему: «Эй, мусульманин, если в своем «да-ка-лат» опустишь одну букву, то станет похоже на «доклад», ведь ничего сложного». После этого домулла вытягивал губы, краснея от усердия, и с трудом выдавливал из себя опять-таки: «Да-ка-лат…» И все же каждое свое выступление он расцвечивал словами «плинум», «исказали», «дуватис пет», «Педор», «пиль», что должно было означать, по всей вероятности, — пленум, сказали, двадцать пять, Федор, пыль. Люди, впервые слышавшие доклад профессора Абиди, вначале посмеивались, а потом поневоле привыкали. Когда председательствующий объявлял, что слово имеет профессор Салимхан Абиди, сидящие в зале заранее запасались терпением, зная, что этот человек в очках и с пролысиной на макушке не сядет на место раньше чем через час.

Умид с первых же дней заслужил симпатию домуллы, который не мог не заметить, как самозабвенно его ученик отдается делу и, если надо, готов не спать ночами. Иногда он беседовал с Умидом и узнал, что бедняга парень вырос, не ведая отцовской заботы и материнской ласки, но никогда не терял надежды отыскать свою тропу, которая выведет его на широкую дорогу жизни. Поэтому-то почитал теперь за счастье работать в таком авторитетном учреждении, как научно-исследовательский институт селекции, под началом знаменитого профессора Салимхана Абиди. Он был скромен и трудолюбив. А главное, услужлив. «Я вижу, ты, ука[13], по-настоящему ищешь знаний. Не как некоторые. Я тебя сразу разглядел. Потому-то и взял к себе, — говаривал профессор, обращаясь к Умиду, впрочем как и ко всем, то на «вы», то на «ты». — Считай, тебе повезло. Не приведи аллах, оказался бы в руках, кхм… неучей, и в сорок лет не стал бы кандидатом…» — при этих словах Салимхан Абиди почему-то многозначительно показывал глазами на потолок, над которым находился второй этаж.

В обеденный перерыв профессор никогда не ходил в столовую. Обычно он давал Умиду рубль, и тот приносил ему касу горячих манты. Да и сам Умид не раз говорил своему руководителю, чтобы он не церемонился, если ему что-нибудь надо. Ведь у домуллы не так уж много времени, чтобы растрачивать его на дорогу в столовую и обратно. К тому же там почти всегда очередь. Если домулла не вызывал, Умид, отправляясь на обед, заглядывал к нему в кабинет и спрашивал: «Не принести ли вам, домулла, манты или шашлык?» Выполнять эти пустячные поручения ему не составляло труда, а пожилому человеку ведь приятно, когда ему оказывают внимание. Умид уже изучил вкус своего домуллы, знал, что он не любит бифштексов, предпочитает блюда, приготовленные из теста, — манты, чучвару, лагман — и обожает тандырные лепешки, посыпанные семенами конопли, которых, к сожалению, в институтской столовой не пекли. Поэтому, отправляясь утром на работу, Умид мимоходом заходил на базар и покупал для профессора три-четыре румяные, еще горячие лепешки.

Умиду часто приходилось с длинным списком литературы, составленным его руководителем, идти в библиотеку и копаться в каталогах, отыскивая нужные книги. Профессору очень нравилась педантичность, с которой его ученик выполнял поручения.

— Вы стоите не сорока рублей, а всех ста! — восхищенно воскликнул как-то Салимхан Абиди и пояснил: — В былые времена некий бай держал несколько слуг. Двоим из них он платил по сто рублей, а остальные получали только по сорок. Последние начали роптать, почему им платят мало. Стал было бай объяснять, а те никак не возьмут в толк, что по сто рублей получают слуги, которые работу выполняют быстро и без проволочек. Никогда не ропщут, не задают лишних вопросов и по одному взгляду хозяина угадывают, чего он хочет. А те, что получали по сорок рублей, по одному и тому же делу ходили по нескольку раз, там, где мог бы управиться один, возились вчетвером и, кроме всего прочего, имели чересчур длинный язык…

Умид понял намек Салимхана Абиди. Старался проявлять еще больше рвения в работе. И никому нигде не рассказывал, что пишет за своего руководителя статьи, которые затем время от времени появляются в газетах.

И когда домулле приходилось выступать перед учеными коллегами, он мог в своей речи с уверенностью ссылаться на новейшие данные, поражая слушателей своей эрудицией и осведомленностью. По глазам коллег он видел, что те диву даются, как это он, Салимхан Абиди, успевает вбирать в себя такой поток информации.

Умид сидел где-нибудь в углу среди аспирантов и внимательно слушал, словно бы касательства не имел к составлению доклада своего научного руководителя. Молодец парень. Умеет себя вести. Салимхану Абиди он нравился все больше и больше. Профессор изо дня в день все больше откровенничал с ним, высказывал свое отношение к тем или иным вопросам, чем как бы предлагал придерживаться того же мнения. Посвящал в некоторые тонкости селекции, ведомые якобы ему одному. Например, он считал, что созданный недавно после долгих лет работы Шукуром Каримовичем новый сорт хлопчатника Мутант-один всего только «надел на себя красивую маску». А казалось бы, этот сорт хорош во всех отношениях: и быстро вызревает, и морозоустойчив, и активно сопротивляется болезням — и селекционеры сулят ему большое будущее. Однако домулла объяснил своему ученику, что этот сорт выведен путем изменения нормальной морфологии хлопка при помощи гамма-лучей, а такая структура недолговечна. Поэтому на ученом совете он один только не присоединил своего голоса к общему восторгу своих коллег, а утверждал, что хлопчатник, полученный таким путем, всего через каких-нибудь два-три года вернется к прежнему своему состоянию. Конечно же он отдает должное создателю Мутанта-один Шукуру Каримовичу, считает его незаурядным ученым, питает к нему большую симпатию, как к давнишнему своему другу, однако апробированный им новый метод вызывает у него недоверие, что уж тут поделаешь… В заключение своей речи он напомнил призадумавшимся коллегам о старой мудрой поговорке: «В какую личину ни рядись, как себя ни размалевывай, а пооботрешься да дождичком тебя примочит — снова тем и станешь, кто ты есть».

Прошло несколько дней после заседания ученого совета, посвященного Мутанту-один, а Умид все еще находился под его впечатлением, то и дело задумывался над выступлениями ученых. Мнения у них расходились. А Умиду казалось, что и те и другие правы. Это, наверно, оттого, что у него нет собственного мнения. Это очень плохо, если у него нет собственного мнения. Он начинал досадовать, что не имеет твердой позиции в этом вопросе. Но как обрести ее, определенную позицию, если еще не вник в глубину, в самую суть исследований Шукура Каримовича? Надо вначале изучить его научную работу! Он сегодня же пойдет в библиотеку и попросит труды Шукура Каримовича…

По истечении какого-то времени Умид стал замечать в суждениях профессора Салимхана Абиди противоречия. Он недоумевал и хотел попросить домуллу внести ясность в кое-какие моменты, но пока не решался, боясь прослыть в его глазах тугодумом. Его научный руководитель почему-то признавал новые сорта пшеницы, полученные академиком Дубининым тем же самым методом, которым Шукур Каримович вывел новый вид хлопчатника. И даже подчеркивал при этом, что гамма-лучи надежно предохраняют всходы от болезней и, что особенно важно, способствуют увеличению урожайности. Салимхан-домулла не раз повторял, что величайшее открытие академика Дубинина он считает важной вехой в развитии отечественной селекции.

Недавно Умид своими ушами слышал, как Салимхан Абиди в кругу друзей восторгался смелостью академика Туракулова, который применил гамма-лучи в медицине и теперь излечивает у людей многие болезни, считавшиеся до сих пор неизлечимыми.

Однако все это почему-то не мешало ему относиться с недоверием к методу Шукура Каримовича. Почему? Это казалось Умиду странным, однако он пока не задавал домулле «лишних вопросов», старался в этом разобраться сам.

В голову приходили различные нелепые мысли. Умид спешил поскорее их отогнать. Но они, словно назойливые мухи, вились над ним, не давали покоя…

Впрочем, не только Умид замечал, что профессор Салимхан Абиди во всякой своей беседе о науке, как правило, упоминает лишь имена таких ученых, как Атабаев, Канаш, Румшевич, любит поговорить об их вкладе в селекцию, не забывая при этом подчеркнуть и свою роль. Однажды кто-то из сотрудников шутя заметил, что домулла в одном ряду с этими крупными учеными себя ставит четвертым…

И вдруг новое открытие! Ведь Шукур Каримович может сместить его на целую ступеньку ниже. А Салимхану Абиди вовсе не хочется очутиться где-то на запятках, дальше четвертого места. Умидом все больше овладевало подозрение, что именно это и мешает профессору признать открытие Шукура Каримовича. Однако, поскольку сам не был уверенным в этом, если в кулуарных разговорах кто-нибудь высказывал сомнение по поводу искренности профессора Абиди, Умид считал своим долгом вступиться за него, заверяя, что его научный руководитель может ошибаться, но ни в коем разе не способен лицемерить.

Из недавнего разговора с Салимханом-домуллой Умид уяснил для себя, что сейчас перед селекцией встал насущный вопрос, разрешение которого не терпит отлагательств, — это борьба против вилта! Это опасное заболевание хлопчатника известно во всех хлопкосеющих районах мира. В Средней Азии вилт распространился в последние годы. Интенсивное развитие возбудителей этой болезни в клетках растений нарушает нормальный рост и развитие хлопчатника, вянут, засыхают листья, опадают завязи и коробочки. Домулла сетовал, что, к сожалению, земледельцы до сей поры все еще не в полной мере осознали серьезность этой беды. И с вилтом якобы пока что не ведет активной борьбы не только институт селекции и семеноводства, но даже и институт защиты растений. Эту благородную миссию должны взять на себя селекционеры. Справедливы слова академика Атабаева о том, что не было бы на земле плохих растений, не будь плохих семян…

Умид с упоением внимал словам профессора. Теперь он имел основание предполагать, что не позже чем на будущий год домулла, может быть, порекомендует ему тему научной работы, которая будет касаться борьбы с вилтом. Умид об этом мечтал втайне и, когда работал в библиотеке, выполняя поручения профессора, выкраивал часок-другой, чтобы порыться в подшивках газет, просмотреть брошюры и научные трактаты ученых, выискивая все, что касается вилта, и делал для себя пометки. Домулла прав: из-за того, что наши земледельцы столкнулись с этой болезнью растений впервые, советские ученые почти ничего не упоминают о ней в своих работах. Тем интересней Умиду будет заняться этой проблемой…

Очень часто, сидя в одиночестве в своей тихой полутемной комнатенке, Умид смотрел в окно на плоские и серые крыши приземистых домов, слипшихся, будто соты; на печные трубы, из которых в эту пору еще не вился дымок, и ему, предавшемуся грезам, мнилось, что это вовсе не дворы соседей, а разбитый на секторы партер Театра имени Алишера Навои, заполненный народом. А трубы — вовсе не трубы, а красивые колонны по обеим сторонам зала. И он, Умид, находится не на балахане, а на высокой сцене. По обе стороны от него за длинным столом, накрытым красной бархатной скатертью, сидят видные ученые, деятели партии, писатели и именитые хлопкоробы. Все они по очереди подходят к трибуне и произносят речи, восславляя в них Умида, которому за научные изыскания в области борьбы с вилтом присуждена республиканская премия имени Бируни. Чествовать лауреата собралась в зале театра вся общественность города, люди съехались из отдаленных районов республики. Восхищенные взоры присутствующих обращены на него, на Умида. А он украдкой то и дело поглядывает на Хафизу, сидящую в ложе…

Неожиданный гром аплодисментов прервал размышления Умида. Придя в себя, он не сразу догадался, что это по их узкой улочке прогромыхала грузовая машина. Видение исчезло. Осталась только Хафиза. Весело улыбаясь, она смотрела на него со стены. И вдруг в ее взгляде ему почудилась насмешка, будто она проговорила с укором: «Эх вы, Умид-ака… Не рано ли об этом думать?» Умиду сделалось неловко от ее упрека. Он мысленно выругал себя за то, что понапрасну убил столько времени. Размечтался, как мальчишка!..

Он снова углубился в чтение работы Энгельса. На некоторых страничках делал на полях отметки, а те абзацы, надобность в которых не вызывала сомнений, выписывал сразу. Завтра все, что выписано, он покажет домулле. Тот выберет из всего наиболее существенное, что должно войти в брошюру, и поручит Умиду перевести на узбекский язык.

Умид проснулся рано, хотя лег вчера очень поздно. За последнее время он научился высыпаться всего за пять-шесть часов. Освежился под краном и, не завтракая, заторопился в институт, рассчитывая перекусить в буфете. Тетушка Чотир уже была тут как тут — сидела на низенькой скамеечке подле своей калитки. Она поздоровалась с Умидом и справилась о его здоровье, проявляя беспокойство по поводу того, что вчера он целый день не выходил из дому и у него до поздней ночи горел свет. Умид поблагодарил старушку за внимание и сказал, что у него была неотложная работа.

— Я так и подумала, поэтому не хотела вас беспокоить, — сказала Чотир-хола. — Хотела вам сказать, что позавчера приходила ваша мать, сынок. Долго прождала вас. Я пригласила ее к себе, вскипятила чай. Посидели, поговорили. Когда уже начало смеркаться, она ушла. Пообещала, что придет в другой раз…

— А что ей было нужно? — спросил Умид, предчувствуя недоброе.

— Пусть в ваше сердце не вселяется беспокойство. Я только так сказала, чтобы вы знали, — промолвила старушка, почему-то отводя взгляд в сторону.

— А как вы поживаете в последнее время, тетушка? Я так нынче загружен работой, что не имею возможности заглянуть к вам, осведомиться о вашем здоровье.

— Слава аллаху, сынок. Пусть всевышний посылает побольше здоровья молодым. А мы уж отжили свое. Вам бы теперь никто не мешал жить, сынок…

— А она ничего не просила передать? — спросил Умид, чувствуя, что старушка недоговаривает.

— Ступайте и спокойненько работайте, сынок. Вам аллах пошлет преуспеяния и близким вашим тоже…

— А все-таки, Чотир-хола, зачем же она приходила?

— Грех мне думать о твоей мачехе плохо. Но не люблю я, сынок, когда некоторые люди смотрят на своих детей как на источник дохода: дескать, мы на тебя тратили, а теперь, будь добр, верни… Если тебе удалось вывести свое дитя на верную дорогу, так пожелай ему доброго пути… Из разговора с Фатимой я поняла, что она собирается с вами договориться, чтобы из своей зарплаты вы какую-то часть ей отсылали. Если вы не согласитесь подобру, она грозилась подать на вас в суд… Вы не сердитесь на меня, старую, что я с утра вам такое говорю. Но если б не сказала вам, грех на душу взяла б — уж обещала той женщине, что передам. Вчера из-за этого не проведала вас, не хотела расстраивать, чтобы не помешать работе… А вы не принимайте близко к сердцу, сынок. Подумаешь, несколько рублишек. Вам аллах больше пошлет, — ласково приговаривала старушка, заметив, как Умид удручен этой новостью.

Вот оно как бывает — человек не ведает заранее, что ему готовит новый день. Каким добрым казалось ему сегодняшнее утро — и на тебе!..

Все-таки и сюда пришла… Ей показалось мало, что она обливает Умида грязью всюду, где может, жалуясь, что он покинул свою несчастную мать. Многие поверили ей, перестали с Умидом знаться. Кое-кто из Сакичмона, той махалли, где живет нынче Патма, перестал с ним здороваться, при встрече не отвечает на приветствия. Еще бы, ведь считается самым тяжким грехом оставить на произвол судьбы человека, вскормившего тебя и вырастившего.

Умид не отказывается от того, чтобы иногда помогать своей мачехе кое-чем: ведь как-никак она считается ему все же матерью. Но сперва надо самому встать на ноги. Что он может ей предложить сейчас, когда у самого в кармане гуляет ветер? Пусть она немножко подождет… Он готов забыть свои детские обиды…

Глава двенадцатая ДЕВИЦА-КРАСАВИЦА

Салимхан Абиди больше двух часов сидел, не вставая с кресла. Вооружившись очками, просматривал мелко исписанные Умидом листки. Парень постарался. А какому учителю не приятно иметь старательного ученика? Только сухарь может не оценить доброй услуги, оказанной ему. Ничего, Салимхан Абиди никогда не оставался в долгу перед теми, кто ему оказывал внимание.

Профессор вызвал Умида к себе и, слегка насупясь для пущей важности, попросил его, теперь уже в порядке одолжения, найти узбекские варианты выписанных им цитат. Если же их не существует, Умид сам должен попробовать перевести их.

— Посмотрим, укаджан, получится у вас или нет, — сказал профессор, дружески похлопав его по плечу.

Подобные мелкие поручения профессор давал всем своим ученикам и ассистентам. И Умид мог только радоваться, что домулла и его не оставил в стороне от своих дел. Он всегда старался выполнить работу так, чтобы удостоиться похвалы профессора. Ему это было не так-то и трудно. Во-первых, он еще с детства привык к труду. А во-вторых, с большинством произведений об узбекской селекции он знаком со студенческих лет. Он прочитывал их тогда независимо от того, есть они в программе или нет. Ему был хорошо известен также и первый большой научный труд Салимхана Абиди, вышедший отдельной толстой книгой, который позже домулла защитил в качестве своей докторской диссертации.

Профессор развязал папку, лежавшую на краешке стола, и, вынув из нее листок папиросной бумаги с машинописным текстом, протянул своему ученику.

— Это план, по которому должна строиться брошюра, возьмите-ка, — сказал он, глядя на Умида поверх очков. — Моя большая книга, должно быть, имеется у вас?

— Да, домулла.

— Возьмите еще в библиотеке мою брошюру на русском языке. И еще мою книжицу, изданную лет пять назад, вон она стоит в том шкафу, — он указал карандашом на крайний шкаф у двери. — Руководствуясь планом, который я составил, вы на любой пункт найдете ответы. Вам придется только их соединить логически, дополняя цитатами, которые вы уже выписали. Считайте, под рукой у вас уже есть готовый материал. Вам осталось написать только вступление. А это пустяк, сами понимаете. Расскажете вкратце о работе нашего института, о том, какие изыскания в нем ведутся. Обязательно отметьте наилучшие сорта хлопчатника, выведенные нашими учеными за последнее время. Это, как вы знаете, 108-Ф, С-16/22, С-88/60. А что касается Мутанта-один и Янтарной кислоты, особенно не раздувайте. Скажите вскользь, что они пока находятся в стадии эксперимента. Вы меня поняли?

— Понял, домулла. Только справедливо ли будет, если…

— Что «если»?

— Ладно… Сделаю, как вы велели, домулла.

— Баракалла! Молодец! Мы тоже в свое время оказывали посильную услугу своим наставникам, укаджан, старались!

— Я тоже стараюсь, домулла. И очень рад, если могу вам чем-то помочь.

— Так и должно быть, укаджан! Вы мне сегодня кажетесь грустным. В чем причина, если не секрет?

— У меня от вас не может быть секретов, домулла. Ничего серьезного, только неприятные слухи дошли до меня… Я ж вам рассказывал, если помните, что рос без отца и матери. А от мачехи ушел, когда был еще маленьким. А сейчас ей вдруг ни с того ни с сего понадобился. Ходит повсюду и распространяет обо мне нелепые слухи — будто не она меня, а я ее бросил. Боюсь, что и до вас эти слухи могут дойти, домулла.

Профессор слушал, нахмурив брови и подперев мясистые щеки розовыми руками. Поняв наконец, что «слухи» касаются лично самого ученика и не задевают его высокого имени, Салимхан Абиди успокоился и стал утешать Умида:

— Понял, укаджан, все понял. Я, к счастью, не испытал горечи обид от неродной матери, но были у меня друзья, которые в полной мере ощутили это на своей шкуре. Вы не принимайте всякие там сплетни близко к сердцу, старайтесь не думать о них. Да помните, очень часто чужие люди бывают намного ближе родных. Обопритесь на нас, укаджан! — профессор благодушно улыбнулся и похлопал себя по широкой выпуклой груди.

— Спасибо, домулла. Вы мой наставник, — значит, самый близкий человек.

— Да, вот что… — спохватился профессор, вспомнив о чем-то. — Хорошо, если бы часа в два вы не отлучались никуда. Я сейчас уеду домой, а в два пришлю за вами машину. Сегодня у меня должны собраться друзья, в доме надо будет помочь кое в чем.

— Пожалуйста, домулла.

— Вы, наверно, знаете моего шофера Инагамджана?

— Я видел его, но с ним не знаком.

— Вот и познакомитесь. Он славный парень. К двум часам заканчивайте свои дела и будьте готовы. Как только услышите сигнал автомобиля, спускайтесь вниз.

Профессор, шумно отодвинув кресло, поднялся с места и стал торопливо засовывать в портфель бумаги. Защелкнув замок, широкими шагами пересек кабинет и вышел, оставив дверь открытой. Умид облегченно вздохнул. Каким бы приветливым ни был домулла, при разговоре с ним Умид всегда испытывал неприятное волнение.

Умид подошел к шкафу и взял с полки книгу, на которую указал профессор. Затем приступил к переводу цитат, которых на узбекском языке не было и не могло быть, о чем и сам профессор хорошо знал. Он так увлекся, что не заметил, как подошло время обеда. Только когда заслышал в коридоре торопливые шаги людей, направляющихся в столовую, взглянул на часы. Скоро два. Есть почему-то не хотелось. Умид, когда углублялся в работу, всегда забывал, что человеку свойственно чем-то питаться, ему даже становилось жалко времени, которое приходилось тратить на обед. Поработав еще четверть часа, он уложил нужные пособия в портфель, прозванный им «наукой и жизнью» за то, что обычно наполнен был как научными книгами, так и хлебом, кефиром, пачками сахара, которые Умиду приходилось покупать по пути домой, и, памятуя о пунктуальности профессора, вышел в вестибюль.

Ровно в два, минута в минуту, у подъезда прозвучали два протяжных гудка профессорской машины. Через секунду в дверях показался высокий худощавый парень. Он, видимо, уже знал Умида в лицо, направился прямо к нему, заранее протянув обе руки, чтобы поздороваться: ибо знал, что хозяин посылает свою машину лишь за людьми уважаемыми, пользующимися у него авторитетом.

— Вы Умиджан? — подобострастно улыбаясь, осведомился он, пожимая ему руку.

— Да.

— Хозяин приказал доставить вас к нему домой. Едемте?

— Едемте.

Инагамджан взял было из рук Умида тяжелый портфель, но потом остановился.

— Свой багаж вы лучше оставили бы здесь. Зачем вам с ним таскаться? — посоветовал он.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Умид и отнес портфель в кабинет.

Инагамджан уже включил мотор и сидел за баранкой.

— А где домулла живет? — спросил Умид, сев рядом с ним и захлопнув дверцу.

— Сейчас увидите, — сказал Инагамджан и плавно тронул машину, будто вез самого профессора, который не выносил резких толчков. — Он живет в Рабочем городке, у кольца десятого трамвая.

Сиденья в машине накрыты бордовым плюшем. На полу огненно-красный коврик. Заднее оконце задернуто шелковой занавесочкой.

Они выехали на центральную улицу и влились в общий поток автомашин. Умид взирал на пешеходов, снующих на тротуарах, со стороны взирал. И невольно испытывал сейчас какое-то превосходство над теми, кто шел пешком. Он был взволнован и чувствовал себя «халифом на час», будто бы неожиданно превратился в человека с высоким чином. Все-таки приятное это чувство, пьянит немного. Теперь ему понятно, почему говорят, что самое трудное испытание — это испытание славой…

В представлении Умида профессор Салимхан Абиди становился все более выдающимся человеком. Кажется, он, ведая о прежних мытарствах своего ученика, пригласил его в гости, думая, наверно: «Приди ко мне в дом, паренек, и будь своим человеком в моем кругу. У меня собрались крупные люди, которые тебе могут в будущем пригодиться. Ведь меня самого взрастили добрые люди, и я должен сделать то же самое, вернуть свой долг. Ты смышлен и хватаешь все на лету. Если всегда будешь таким же, я не пожалею сил и сделаю из тебя человека…»

Да, изо дня в день Умиду все больше нравился его наставник. А то, что домулла не всем по нраву и Умид не от всех слышит о своем руководителе только лестные слова, так это естественно — всем не угодишь…

— Вы что-то пригорюнились? — заметил Инагамджан, искоса взглянув на Умида.

— Задумался немного, — смутился Умид.

— О чем-нибудь грустном?

— Наоборот! Наш домулла широкой души человек. Мне повезло, что я работаю под его руководством…

— Желаю вам и в дальнейшем успехов! — сказал Инагамджан. — Вы правы, вашему домулле цены нет. Я прихожусь ему дальним родственником. Уже несколько лет шоферю у него. И не жалуюсь. Он и сам мне прилично платит, и, пока он занят, машина в моем распоряжении…

Машина, сбавив скорость, проплыла по тихой малолюдной улице, густо обсаженной кленами, за зеленью которых едва проглядывались беленые стены одноэтажных домов. Вскоре резко свернули на обочину и остановились перед большими железными воротами, выкрашенными в красный цвет. Инагамджан проворно выскочил из машины, нырнул в маленькую калитку и, погремев по ту сторону ворот засовом, с трудом развел в стороны тяжелые створки. Умид вышел из машины. Неподалеку от ворот в песке возились ребятишки, чумазые, босые, в старых тюбетейках. В сторонке стояли, степенно глядя на их игру, детишки, одетые по-праздничному: по всему видать, дети гостей.

Машина фыркнула, въезжая во двор.

Дом Салимхана-домуллы смотрел на улицу шестью окнами. Во дворе несколько человек накрывали на стол. Кто-то из шланга поливал двор. Поставив машину в гараж, Инагамджан поманил Умида, приглашая следовать за ним. Он подвел его к людям, хлопочущим у стола, и представил, сказав, что это ученик домуллы. Умид обменялся со всеми рукопожатиями. В это время на айван вышел одетый в полосатую пижаму хозяин и облокотился о перила.

— Приехали? Баракалла! — сказал он в ответ на кивок Умида и обратился к гостям: — Это Умиджан, мой аспирант.

— Мы уже познакомились, — ответил низенький с выпуклым брюшком человек, очень похожий внешне на Салимхана-домуллу. Скорее всего, это брат профессора. Он по-хозяйски расхаживал по двору и отдавал приказания паренькам, расставляющим столы и подметающим дорожки в саду. Он по-свойски подмигнул Умиду: — Сегодня день рождения моего брата. Придут его коллеги, друзья, родственники, вот мы весь день и в хлопотах…

— Э-э, а я пришел с пустыми руками. Я не знал, что сегодня день рождения у домуллы, — признался Умид, густо покраснев.

— Невелика беда, — сказал брат домуллы, посмеиваясь пощупывая его пытливым взглядом. — Лучшим подарком для домуллы является преданность людей, их чистосердечие. Вы пришли, — значит, уважаете его…

— О чем вы там разговорились? — спросил Салимхан Абиди, шлепая тапочками по ступенькам. Подойдя, он положил руку Умиду на плечо. — Я специально пригласил своего ученика на сегодняшнее торжество. Сейчас прибудут сюда и знакомые вам ученые-селекционеры, и не знакомые, с которыми вы должны познакомиться. Вам надо участвовать в наших беседах, спорах. Словом, чувствуйте себя в своей среде. И не заметите, как станете ученым. Никто не выскакивал из утробы матери готовым ученым. Испокон веков молодежь перенимала опыт у аксакалов. Вот и вы старайтесь… Сегодня посидим немножко за общим столом по мусульманскому обычаю… Вы только не смущайтесь, держите себя посвободнее, поближе к людям. Правда, люди бывают разные, надо уметь разбираться в них. Но об этом поговорим позже… А сейчас, если не трудно, ступайте в летнюю кухню, помогите поварам печь самсу. Почетные гости начнут съезжаться еще не скоро, часам к семи. Тогда я вас позову. Вы сами выйдете к воротам встречать их.

— Хорошо, домулла, — сказал Умид, приложив правую руку к груди и отвешивая поклоны. — Будет все исполнено, как вы велите…

Салимхан Абиди, заложив руки за спину, степенно зашагал по двору. Подошел к большому квадратному бассейну, выхоженному сплошь кафелем. В самой середке из воды высунул отверстую зубастую пасть каменный крокодил, и из нее, позванивая, выливалась вода, гоняя круги по рябящей от солнца поверхности бассейна. Хозяин нагнулся, сунул руку в углубление, находящееся в отшлифованном парапете, покрутил что-то — и из пасти каменного чудовища ударила кверху серебристая струя, распыляясь, переливаясь радугой, словно павлиний хвост. Абиди хозяйским оком оглядел крупные лампочки, величиной с тыкву, подвешенные гирляндой по обеим сторонам двора вдоль высокой глинобитной изгороди, увитой плющом. С удовлетворением прищелкнул языком и, пройдя по аллейке, поднялся на другой айван, протянувшийся почти во всю длину двора по ту сторону сада, скрылся в одной из нескольких узких двустворчатых дверей, украшенных орнаментом, похожим на причудливые кружева. Стены, выходящие на айван, до половины были облицованы ганчем[14].

Направляясь на кухню, Умид заметил, что обширный двор домуллы вмещает в себя умело спланированные и амбар, и гараж, и сарай, и огромный дом, в котором было по крайней мере комнат девять-десять. Постройки отличались нарядностью, свидетельствующей о тонком вкусе хозяина. Даже четырехгранные водосточные трубы, опускаясь с крыши, красиво, словно лебединые шеи, изгибались на концах и увенчивались головами невиданных птиц. Над чердаком прикреплен на длинном шесте жестяной петушок — флюгер.

В саду по краям аллеи и вокруг бассейна цвели розы, насыщая воздух нежным ароматом. Такого разнообразия роз Умид еще не видел. Здесь были и темно-бордовые, почти черные, и бледно-розовые, и алые, и белые. И над ними монотонно жужжали хлопотливые пчелы.

Брат домуллы, заметив, что Умид любуется цветами, принялся объяснять:

— Поглядите вот на эту красавицу! Она родом из Германии. Называется «Хейне». Мой брат привез ее из московского питомника. Вы только понюхайте, как она пахнет. Если ее внести в комнату, запах держится более недели. А сама роза за это время трижды или четырежды изменит окраску…

— И вот эта не менее красива, поглядите-ка, — сказал Умид, прикоснувшись ладонями к большой нежно-алой розе.

— Это моя любимая роза! — послышался откуда-то звонкий девичий голосок.

Умид обернулся и увидел на айване девушку лет девятнадцати. Она была в узких серых брючках и белой блузке. Волнистые волосы падали на плечи черным искрящимся дождем. Девушка улыбнулась, довольная произведенным эффектом, и, словно бы демонстрируя свою красивую фигуру, подняла руки и потянулась к сумке, висевшей на гвозде, вбитом в подпорку айвана. И не достала. Она подпрыгнула раз-другой, своим громким смехом привлекая к себе внимание находящихся во дворе людей. Все невольно прервали работу и залюбовались девушкой. А она взобралась на решетчатые перильца айвана, сняла с гвоздя сумку и спрыгнула вниз. Умид успел заметить, что у нее сильные полные бедра и тонкая, как у осы, талия, высокий бюст, похожий на грудку фарфорового голубя. И Инагамджан, и Умид, и родственники домуллы, и молодой уйгур, готовивший самсу в летней кухне, находящейся в конце двора, залюбовались девушкой. Она легкой поступью серны вошла в комнату и притворила за собой дверь.

— Мой брат очень любит цветы, — продолжал прерванный разговор собеседник Умида. — Все настоящие ученые питают к чему-либо слабость. Вот и мой брат… Говорят, новые сорта хлопка, выведенные моим братом, очень высоко оценены в Москве. Вы, наверно, слышали об этом?

— Да, конечно, — кивнул головой Умид, думая, кто же была эта девушка.

— Мой брат с молодости увлечен наукой. А мы живем заботами о детях, работаем в торговой сети…

— Где бы ни работать, лишь бы хорошо знать свое дело, — заметил Умид.

— Справедливо вы изволили сказать, — кивнул брат домуллы и стал накрывать стол белой скатертью, которую ему только что принесли.

Умида окликнул Инагамджан и вызвался проводить в летнюю кухню. Когда перешли по узкому мостику, перекинутому через неширокий арык, Инагамджан обернулся и, подмигнув Умиду, спросил:

— Ну как?

— Что? — не понял Умид. — Мне очень нравится двор моего домуллы…

— Я не про то. Я про его дочку. Правда, красивая? Ее зовут Джаннатхон, что означает райский уголок. Правда, имя как раз по ней, а?..

Умид улыбнулся.

— Мы, кажется, направлялись к поварам, — заметил он, давая понять, что не желает продолжать разговор на эту тему. — Должны же мы чем-то быть полезными, если уж приглашены сюда.

Инагамджан промолчал. Слегка сутулясь, зашагал дальше.

Не успели Умид и Инагамджан засучить рукава, чтобы помочь парню-уйгуру раскатать тесто, Салимхан Абиди прислал за ними человека. Велел раздобыть сухое вино «мукузани», которое очень любит кто-то из приглашенных гостей. Посоветовал заглянуть в большой гастроном, что на улице Бируни, и повидаться с заведующим, с которым был лично знаком…

Снова машина мчала Умида и Инагамджана по улицам города. Когда вино было раздобыто и доставлено, домулла отправил Инагамджана с другими поручениями. А Умида пригласил в свой кабинет.

Близилось время приезда гостей. Рассказывая своему ученику анекдот из жизни селекционеров и похохатывая, профессор облачился в светло-серый костюм и, стоя перед высоким трельяжем, повязывал галстук, узел которого никак ему не давался.

Две стены кабинета до самого потолка заставлены застекленными стеллажами с книгами. «Ну и библиотека! — подумал Умид. — Если все это прочитать, поневоле станешь ученым». Ему в глаза сразу же бросилась Большая Советская Энциклопедия, на которую Умид мечтал подписаться, но все не мог дождаться, когда начнется на нее подписка. Все нижние полки занимали книги по селекции и хлопководству, а верхние — художественная литература: начиная от произведений античных авторов и кончая писателями наших дней.

На полированном письменном столе стоял антикварный чернильный прибор: над чернильницей, искусно сделанной из голубоватого камня и изображавшей скалу и большое гнездо, замер могучий орел, грозно раскрыв клюв и распростерши крылья. Даже ручки, которыми писал профессор, необычны: украшены затейливыми узорами. Рядом с прибором лежала линейка из слоновой кости и нож для разрезания книжных страниц. Хотя домулла не курил, здесь стояла и пепельница — большая морская раковина, похожая на перевернутую шляпку гриба.

Верх книжных стеллажей был заставлен вделанными в специальные подставки кустами выведенных Салимханом Абиди сортов хлопчатника. Желтые корни, чтобы их можно было получше рассмотреть, очищены от земли, кусты, усыпанные раскрытыми коробочками, касаются потолка. К веточкам каждого куста подвешены маленькие картонные карточки, на которых каллиграфическим почерком отмечен год, когда они плодоносили.

Домулла умолк, давая возможность Умиду вдосталь надивиться увиденным. Профессору льстило, что Умид так восхищенно разглядывает всякую мелочь, — сразу ясно, что ничего подобного в жизни не видел. Потехи ради ему захотелось еще больше поразить воображение своего ученика. Он пригласил его на широкую веранду, напоминавшую оранжерею — столько здесь было всяких цветов, посаженных и в маленькие горшочки, и в бочонки. Со стены в промежутках между окнами, окаймленными наличниками из ганча с тонкой резьбой, взирают стеклянными глазами головы оленей с огромными ветвистыми рогами. Под высоким потолком мерцают еще не зажженные две большие хрустальные люстры, словно бы вырезанные из чистого речного льда.

Абиди водил Умида из комнаты в комнату, показывая, как он живет. Иногда подшучивал над причудами жены и дочери, небрежно подкидывал на ладони дорогие безделушки, украшавшие комод или полочку над спинкой дивана, с пренебрежением замечал, что они бесцельно сорят деньгами. И тут же мимоходом вставлял, что богатство и положение с годами приходят сами собой — человек может и не заметить, как все это к нему привалит. Гораздо труднее обрести верного друга. Впрочем, главное в жизни — здоровье. Надо беречь здоровье. Будет здоровье — все будет. Утратишь здоровье — не нужно и богатства…

Из боковой комнаты вышла легкой неслышной поступью девушка, которую Умид видел днем. Она резко остановилась при виде парня, так откровенно любовавшегося ею. Почему-то ему не пришло в голову помочь ей достать с гвоздя сумку. Она надменно улыбнулась, шевельнув бровями, и хотела было торопливо проследовать мимо, но отец взял ее за руку, подвел к Умиду и ласково сказал:

— Знакомься, доченька, это Умид, мой ученик.

Умид пожал ее длинные холодные пальцы.

— Жанна, — сказала девушка.

— Умид, — произнес гость, и по тону его голоса она почувствовала, что он взволнован. Конечно же знакомством с нею! Не осмеливается поднять на нее глаза. Смотрит вниз. Не ее ли босоножками он залюбовался? И она, лучисто улыбаясь, пошевелила пальцами ног, чтобы заиграл, переливаясь, на ногтях перламутровый лак.

— Рада видеть вас у нас в гостях, — сказала она томным голосом.

— Спасибо.

Она отступила на шаг и, сославшись на какие-то свои хлопоты, убежала.

«Жанна, — усмехнулся про себя Умид. — Жанна Д’Арк и — педикюр…»

Профессор и его ученик не торопясь спустились с высокой веранды во двор. Все, кто был здесь, видели, как домулла водил молодого гостя по комнатам. Им было хорошо известно, что не каждый, бывающий здесь, может похвастаться такой милостью профессора. Поэтому они усмотрели в Умиде не просто гостя, обычного сослуживца домуллы, а близкого ему человека. И тут же стали оказывать ему уважение. Даже когда домулла, покинув своего ученика, ушел в дом, они больше не просили его вымыть рюмки или нарезать луку для салата, а делали это сами.

Умид со скучающим видом сел за столик в тени и стал просматривать иллюстрированные журналы. К нему подсел человек, которого он встречал иногда в институте. Тот, почтительно поклонившись, пожал Умиду руку и, поговорив о том о сем, осведомился:

— Вы, наверно, кандидат наук?

Умид даже смутился слегка и сказал, что это совсем не так, что только в этом году закончил институт, а сейчас работает под началом профессора Салимхана Абиди. Чем очень удивил своего собеседника.

— А я-то думал, что вы кандида-а-ат, — разочарованно произнес тот, сразу же потеряв к Умиду интерес. И все же счел нужным сообщить, что сам-то он «давно уже кандидат».

На айване опять появилась дочка профессора. Она облокотилась о перила и высматривала кого-то во дворе. Правда, глаз ее не было видно за большими круглыми стеклами зеркальных очков. Она улыбнулась, ослепительно сверкнув зубами, помахала рукой кому-то и крикнула:

— Эй, хелло!..

Люди, занятые работой, не поняли, к кому она обращается, и переглянулись.

— Хелло! Подите же сюда!.. — позвала она певучим голосом.

— Что вы хотите, Джаннатхон? — спросил Инагамджан.

Девушка нетерпеливо передернула плечами. Потом объяснила жестами — скажи, мол, парню, который сидит вон там.

Инагамджан подошел и легонько толкнул в плечо Умида, увлекшегося цветными вклейками в журнале. Кивнул, показывая глазами в сторону айвана. Жанна сделала Умиду знак подойти. Он отложил журнал и неторопливо поднялся к ней.

— Хелп ми плииз?

— С готовностью, — сказал Умид.

— Уэлл, ду ю спиик инглиш?

— Мало-мальски…

— Гуд! — обрадовалась Жанна и захлопала в ладоши. — Идемте поговорим немножко по-английски.

Она схватила Умида за руку и повлекла за собой в комнату, которая оказалась настоящим музеем. Справа от дверей стояло пианино. В серванте красивая, причудливо разрисованная посуда. А сверху стоят хрустальные вазы разных фасонов.

Над софой распята тигровая шкура. Ощерившаяся морда зверя приподнята, смотрит в упор на всякого, кто сюда входит, будто сторожит обитательницу этих хором, оберегает ее покой.

На противоположной стене, закрытой сплошь ковром, висят крест-накрест сабли в богато инкрустированных ножнах, кинжалы, ножи.

Умид остановился в растерянности на пороге, не решаясь ступить в обуви на яркий ковер, похожий на весенний луг. Жанна засмеялась.

— Летс гоу…

— Погодите, я сниму туфли.

— Неве майнд, — закачала головой девушка.

Умид залюбовался статуэтками из слоновой кости — маленьким пузатым Буддой с выкаченными глазами, табуном белых слоников, фигурками полуобнаженных женщин — героинь древнеиндийского эпоса, — которыми были заставлены полки шкафа со стеклянной дверцей.

— Все это отец привез из Индии, — сказала Жанна.

— Уникальные вещи! Ручная работа…

Жанна что-то сказала по-английски, но Умид не понял.

— Джаннатхон, давайте поговорим по-узбекски, — сказал он, немного смутившись.

— Пожалуйста, если хотите… Только называйте меня просто Жанной, хорошо?

— Согласен. Это красивое имя.

— Вам нравится?

— Мало сказать — правится. Оно внушает уважение к тому, кто его носит…

Жанна провела Умида в следующую комнату. Нетрудно было догадаться, что это ее обитель. У Умида закружилась голова от нежного, тонкого запаха духов. Мебели не много, но подобрана со вкусом. Над небольшим столиком, на котором расставлены магнитофон, японский транзистор, фотоаппарат, кинокамера и еще какие-то предметы, висят небольшие портреты Софи Лорен, Жана Маре, Луи де Фюнеса.

Между двумя глубокими мягкими креслами изящный журнальный столик, удивительным образом державшийся на трех тоненьких, с карандаш, ножках. На столике откупоренная бутылка коньяка и две маленькие рюмочки. На ковре валяются, второпях сметенные со столика, несколько номеров рижского журнала мод.

Тумба трельяжа из богемского стекла сплошь заставлена красивыми разноцветными коробочками, флаконами, щеточками, какими-то блестящими инструментами.

Жанна показала на большую фарфоровую вазу с цветами, стоявшую на книжном шкафу, и попросила:

— Достаньте, пожалуйста, я хочу поменять воду…

— Пожалуйста, — Умид привстал на цыпочки и осторожно снял вазу. — Ого, она тяжелая. Вам помочь отнести ее?

— Если не трудно…

Они вышли на айван. Жанна вынула из вазы увядшие цветы. Умид выплеснул воду на землю и вернул посуду хозяйке.

— Теперь я свободен?

— Да, конечно. — В ее устремленном на Умида взгляде промелькнуло удивление. — Конечно, — повторила она и, насмешливо усмехнувшись, добавила: — Если не хотите мне помочь в английском, вы свободны.

Умид спустился во двор. И сейчас только почувствовал, как душно было в помещении. Прохладный ветерок освежил вспотевшее лицо.

«Зачем ей понадобилось именно сейчас доставать эту посудину? Достаточно было поставить стул, и сама бы без труда сняла… Хотела показать убранство своей комнаты? Зачем?»

Из дома вышел Салимхан Абиди. Теперь он был не один. Рядом с ним шествовала под руку женщина лет сорока. На ней было золотистое хонатласное платье. Несмотря на полноту, она еще сохраняла стройность, держалась прямо и свободно. Они подошли к людям, занятым приготовлениями к приему гостей, и о чем-то с ними заговорили. Лицо этой женщины было очень подвижно. Своей мимикой, манерой жестикулировать она напоминала Жанну.

Домулла и женщина направились к бассейну, на парапете которого сидели Умид и Инагамджан, беседуя и разглядывая рыбок в воде. Инагамджан шепнул: «Это Сунбулхон-ая, матушка Джаннатхон», быстро встал и, отвесив поклон, поздоровался с этой красивой женщиной.

Умид тоже поклонился ей. Сунбулхон-ая любезно подала ему руку, сказала:

— Рада вас видеть у нас в гостях, добро пожаловать.

— Спасибо. Мир и благополучие вашему дому, — невнятно проговорил Умид и почему-то покраснел.

Салимхан Абиди, оказавшийся уже слегка навеселе, счел все-таки необходимым представить жену.

— Это владелица моего замка и мать моего ребенка, — сказал он. — Укаджан, если я в своем возрасте сохраняю бодрость духа — это заслуга Сунбулхон-ая…

— Полно, полно, владыка, не захваливайте! — кокетливо запротестовала Сунбулхон-ая. — Эх вы, мужчины, стоит вам немножечко выпить, такими становитесь любезными, столько источаете комплиментов! Инагамджан!

— Я здесь, аяджан![15]

— Все ли готово к приему гостей?

— Все готово, аяджан!

— Смотрите, как бы не случилось так, что вы, хватив лишку, снова приметесь за свое: «А что я вам расскажу…» И случится, что некому будет присматривать за гостями!

— Этого не случится, аяджан! Коли я здесь, вам не о чем беспокоиться! Ведь это торжество в честь моего родственника. Так пусть же он повеселится, а мы за всем присмотрим…

— Так тому и быть, дружок, — посмеиваясь, сказал Салимхан Абиди и направился в угол двора, где жарились, источая щекочущий ноздри дым, шашлыки. Обернувшись, напомнил: — Сегодня у вас дел будет невпроворот. Придется после тоя развозить гостей по домам. Так что того, — он выразительно пощелкал себя по горлу, — не перестарайтесь…

— Все будет в ажуре, — сказал Инагамджан, прикладывая обе руки к груди.

— Умиджан, — с улыбкой сказала Сунбулхон-ая, притрагиваясь к его локтю, — сегодня день рождения вашего домуллы. Вы близкий ему человек, а посему вам надлежит пробыть у нас до окончания торжества. Останетесь сегодня у нас. А сейчас окажите любезность, помогите мне встречать гостей. Могу я вас просить об этом?

— Конечно!

— Спасибо. Я буду рассчитывать на вас.

Она благодарно улыбнулась Умиду и легко зашагала к ашхане, откуда доносился голос отдающего распоряжения мужа.

Все, включая хозяев, были заняты делом. Умид не знал, к чему приложить руки. Наверно, ему одному все еще не дали никакого поручения. Он испытывал неловкость. Инагамджан заметил это.

— Сунбулхон-ая — очень душевная и жизнерадостная женщина, — сказал он. — Любит шутки, веселье. Тем, кто ее не знает, может показаться даже немножечко легкомысленной, правда?

— Она мне понравилась, — ответил Умид. — Я люблю жизнерадостных людей…

— Браво, Умиджан! Мы с вами одинаково мыслим! Встречаются люди, внешность которых напоминает скорпионов. Я невольно сторонюсь таких. У них на физиономии написано, что они только и заняты всякими склоками. Эх-хе-хе, забывают некоторые, что живем-то на земле один раз… Нехорошо жизнь свою, короткую как мгновенье, проводить с черными мыслями в голове!

Умид усмехнулся:

— Вы совершенно правы. Все, что вы говорите, так же верно, как и то, что днем светло, а ночью темно…

Но Инагамджан уже прикусил язык. Потому что пришла Жанна и принесла на небольшом подносе две рюмки с коньяком. Подмигнув Инагамджану, сказала:

— Мальчики, это из папиной коллекции. Опрокиньте-ка за его здоровье!

«Мальчики» выпили. Жанна дала им по шоколадной конфете «Пахтакор» и ушла.

Инагамджан, разжевывая конфету, с тревогой посмотрел по сторонам — не заметил ли кто? Пообещал не пить, а можно ли было отказаться, если предложила Джаннатхон, своими руками налила. Он мысленно поблагодарил ее за догадливость. И всякий раз провожал ее преданным взглядом, когда она, веселая, празднично разодетая, носилась по двору взад-вперед.

Он проглотил слюну и, утерев рукавом губы, сказал, как бы оправдываясь перед Умидом:

— Больше в рот не возьму сегодня. Ведь мне еще сидеть за баранкой…

Часам к семи начали съезжаться гости. Инагамджан, Умид и еще трое из друзей семьи Салимхана Абиди стояли у распахнутых настежь ворот и встречали их: с изысканной любезностью пожимали руки, сопровождали во двор и усаживали на лучшие места за столом.

На улице около ворот выстроилась целая вереница легковых автомобилей.

Начало торжества никто не объявлял, оно началось как-то само собой. Еще собрались не все гости, а за столами, составленными большущей буквой «Ш», уже произносились тосты, слышались переливчатый звон рюмок и восхваления, поднимающие до небес виновника торжества. Садился один оратор, его сменял другой. И каждый старался перещеголять предыдущего в красноречии.

Прислуживающие у стола не успевали собирать пустые тарелки и подносить другие. Вначале Салимхан Абиди ходил от стола к столу, самолично ухаживал за наиболее почетными гостями, накладывал им в тарелки плов, куски мяса посочнее да пожирнее, делал бутерброды с черной икрой. Потом сел рядом с Сунбулхон-ая на самом заметном, ярко освещенном место. Он с упоением внимал речам, в которых гости говорили об его авторитете среди ученых-селекционеров, об огромном вкладе, который он внес в науку. Однако же, когда выпитое оказало свое воздействие, каждый стал обращать свой раскрасневшийся лик к соседу, и между гостями завязались разговоры, которые Сунбулхон-ая именовала «А что я вам расскажу…».

Сосед Абиди, приглашенный на вечер, был солистом театра и недурно спел под аккомпанемент дутара. Гости ненадолго примолкли. Раздавалось только звяканье вилок и ножей.

Гости засиделись допоздна. По их просьбе Жанна трижды исполняла индийские танцы под музыку, записанную на магнитофон. Она была гибка и грациозна. Ее руки изгибались, будто пена на гребнях морских волн.

На Жанне были голубые шаровары из тонкого шелка, короткая блузка и переброшенное через плечо сари. Между подвижных, словно крылья ласточки, бровей посеребренная родинка.

Несведущий не смог бы догадаться, что перед ним выступает не настоящая индианка… Присутствующие любовались ею, перестав даже звякать вилками. Особенно Сунбулхон-ая. Она гордилась своей очаровательной дочкой.

Уже около полуночи гости стали разъезжаться. А тех, кто прибыл не на своей машине, развез по домам Инагамджан. Когда двор опустел, Сунбулхон-ая пригласила пожилую женщину. Рихси-апа, которая была какой-то их дальней родственницей, и велела приготовить постель для Умида и Инагамджана, заметив как бы между прочим, что подвыпивших молодых людей нельзя отпускать среди ночи…

Умид ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

Сегодня он был принят в доме своего уважаемого руководителя, сидел за одним столом, в одной компании с известными учеными, еще со студенческой скамьи почитаемыми им людьми. Они даже поаплодировали, когда домулла, захмелев, произнес тост и упомянул об Умиде как о лучшем своем ученике, самом способном и трудолюбивом…

Ему приснилась Хафиза. Они плыли по озеру в ветхой лодчонке, в которую быстро натекала вода. Хафиза вычерпывала ее ладонями и с тревогой приговаривала: «Я же не умею плавать… Я совсем не умею плавать…» А Умид умел плавать, он был спокоен. Говорил ей: «Меня с первого же дня распознал профессор! Потому он и профессор, что разбирается в людях! При его посредничестве я постепенно вхожу в среду ученых. Если бы ты видела, с какими почестями меня принимали в его доме! Почему ты опустила голову и плачешь? Ты не рада этому?.. Хафиза!»

Когда он проснулся, за окном уже светало. Больше не уснул.

Часов в девять шумно отворилась дверь, и в комнату без стука вошла Жанна. Она была в голубой полосатой пижаме.

— Ну-ка, господа, подъем! — крикнула она. — Ступайте умываться! А я вам сейчас принесу маставы[16] с кислым молоком. Ванная прямо по коридору и направо. А стол сию минуту освободите от своего барахла, а то некуда ставить вам завтрак. Ну-ка, вставайте! Или я сейчас сброшу с вас одеяла!

Как только Жанна скрылась за дверью, Умид и Инагамджан быстренько оделись. Привели в порядок комнату и по очереди умылись. Вскоре появилась Жанна и принесла на подносе две касы с маставой. Сказав: «Сейчас…» — снова упорхнула. Спустя несколько минут вошла с большим подносом, из-за которого ее было не разглядеть. На столе появились стопка слоеных лепешек, тарелка с кусочками казы — колбасы из конины, каса с густыми сливками, ваза с фруктами и бутылка армянского коньяка с пятью звездочками.

— Отец просил извинения… Пожалуйста, вы без него позавтракайте, — сказала она и вышла из комнаты.

Глава тринадцатая С СОМНЕНИЕМ НЕ ПРИСТУПАЙ К ДЕЛУ

Умид не видел Хафизу уже больше двух недель. В прошлую субботу он набрался смелости и позвонил вечером из автомата ей домой. Мальчишеский голос ответил, что его сестра уехала с подружками в горы, что они отправились туда всем курсом и выходной день проведут на Чимгане[17].

— А кто ее спрашивает? — полюбопытствовал братец Хафизы.

Умид повесил трубку.

Его сердце билось, будто перепелка, попавшая в силок. «Всем курсом… И ребята, значит, с ними. В палатках будут ночевать… Да и какой интерес девчонкам ехать в горы без ребят, а ребятам без девчат? Вот почему она уже столько дней не звонила! Неужели вырос терновник между красной и белой розами?..»

В воскресенье весь день Умид не вставал с кровати. Чувствовал себя разбитым, будто на нем возили воду: сказалась бессонная ночь. Не хотелось ни есть, ни работать. В голове вертелась назойливая мысль, что Хафиза сейчас где-то там, на лоне природы, с кем-то другим. Тупая ноющая боль сжимала сердце.

В понедельник утром Умид позвонил на работу и, сказав, что чувствует себя плохо и собирается в поликлинику, поехал в медицинский институт.

Шли занятия. Умид расхаживал взад-вперед по коридору, дожидаясь перерыва. Почти одновременно со звонком открылись двери аудиторий, и коридор тотчас заполнила шумная толпа студентов. Они все были в одинаковых белых халатах и белых шапочках. Попробуй-ка среди этого маскарада отыщи того, кто тебе нужен. Какая-то девушка, проходя мимо, окинула Умида ироническим взглядом и прыснула в кулачок. Умид вспомнил, что она из группы Хафизы. Хотел окликнуть ее, но она смешалась с толпой в белых халатах, и он потерял ее из виду. Может, и Хафиза где-нибудь здесь, прячется среди девушек и не хочет подойти? Пока он прошел из одного конца коридора в другой, опять прозвенел звонок. Будто мощным компрессором втянуло студентов в аудитории. Коридор опустел. Умид остался один. Поколебавшись, он подошел к аудитории, в которой занималась Хафиза, и отворил дверь. Тут же увидел Хафизу. Она стояла около кафедры и что-то горячо обсуждала с каким-то парнем. Вон как увлеклась, позабыла даже выйти на перемену. Он стоит, небрежно облокотившись о кафедру, и с сахарной улыбкой смотрит на нее…

Умид захлопнул дверь и широкими шагами заторопился прочь.

Выйдя из автобуса, чтобы пересесть на другой номер, Умид повстречал Сурата. И может, сделал бы вид, что не заметил, но тот с возгласом: «Здорово!» — хлопнул Умида по плечу увесистой ладонью.

Им было по пути, они пошли рядом. У Сурата было отличное настроение. Он припоминал годы совместной учебы, рассказывал, кого из однокашников встречал в последний раз, где кто работает. То и дело повторял, что школа породнила их всех и нельзя забывать друг друга. Свой своему поневоле друг, в жизни может всегда пригодиться.

Умид, занятый своими невеселыми мыслями, помалкивал и только кивал время от времени. Хоть он и недолюбливал Сурата, все же считал неудобным сразу распрощаться с ним. Вдруг Сурат, хихикнув, ткнул Умида в бок большим пальцем:

— Ну, а ты все еще водишься с этой?

— С кем? — спросил Умид, насторожившись, и остановился.

— Да с той, которая с Оклона…

— Давно не виделся, — сказал Умид, желая положить конец этому разговору. Хоть и в обиде был на Хафизу, но не хотелось с этим пустозвоном и циником разговаривать о ней.

— Значит, словно девчачьи ножки, разошлись пути-дорожки?

— О чем ты? — поморщился Умид. Сурат хихикнул:

— Да все о том же. Спрашиваю, все еще водишься с ней или, натешившись, отпустил на все четыре стороны?

— Ну и дурак же ты! — вспылил Умид. — Давай лучше о другом поговорим.

— Ты правильно сделал, дружище. Недавно я видел твою красотку. Сидит с парнем в кино, а тот ее лапает…

— В каком кино? — придушенным голосом спросил Умид, чувствуя, будто кто-то железными ручищами сдавил ему горло.

— На «Байджу Бавра». Я сидел позади них и все видел. По-моему, студент какой-то. Делает вид, что руку положил на спинку стула, на котором она сидит, а сам обнимает. Я так разозлился, что хотел ему оплеуху отвесить…

— Ты врешь! Врешь все! — закричал Умид, сверля Сурата взглядом. — Тебе больше нечего мне сказать, трепло?

— Сам трепло! — огрызнулся Сурат. — И рогоносец вдобавок! Ха-ха…

Умид, сжав кулаки, подступил к нему вплотную.

Они стояли набычившись, буравя друг друга взглядами. Какой-то прохожий хотел развести их, как петухов.

Умид упрямо качнул головой, советуя тому следовать своей дорогой и не вмешиваться. Они, молча разглядывая друг друга, постояли еще несколько секунд да так и разошлись.

Придя к себе, Умид ничком бросился на кровать. Хотелось замереть и не двигаться. Даже пальцами не шевелить — чтобы забыться. Да что там, расслабить мускулы легко. Это можно. Но как заставить себя ни о чем не думать?.. От голода сосало под ложечкой, но не было желания встать и включить электрическую плитку, чтобы вскипятить чай…

«А вдруг Сурат обманул? — обожгла догадка. — Да и то верно, что она окружена теперь вниманием однокурсников, будущих врачей, будущих коллег. Разве мудрено, если ей кто-нибудь понравился среди них? Стало быть… В народе недаром говорят: «Кто от глаз далеко, тот и от сердца далеко».

Умид проснулся весь в поту. Не сразу сообразил, почему лежит поверх неразобранной постели. В комнате темно. Ночь на дворе. Прихватив чайник, спустился вниз. Набрал воды для чаю и вымыл голову под холодной струей.

Чайник быстро вскипел. Заварил крепкий чай, чтобы разогнать сон. Подсел к столу. Надо к утру успеть справиться с заданием, данным домуллой.

Человеку помогают жить надежды. Когда у него исполняются одни желания, в нем рождаются надежды на осуществление других, еще более заманчивых. И он устремляется к новым далям. Идет человек по жизни медленно, преодолевает один перевал за другим и не замечает, как подкрадывается старость…

Так часто рассуждал вслух профессор Салимхан Абиди. Говорил он об этом с легкой грустью. Сетовал порой, что не хватает времени записать свои афоризмы на бумаге. Впрочем, пусть этим занимаются другие. А у него иной профиль работы…

По мнению Абиди, каждый человек в жизни должен иметь цель. Неважно какую — большую или малую. Иначе просто непонятно, для чего он живет. Если человек теряет цель, он живет после этого не так-то уж много. Желания человека безграничны. Конечная цель — последняя точка. Достигнув ее, кончается и сам человек…

Умиду нравилось слушать рассуждения профессора. Он его ни разу не перебивал. Если даже возникали вопросы или хотелось возразить, он внушал себе, что сам чего-то недопонимает. Умид не хотел выглядеть перед учителем бестактным человеком. И невольно приговаривал:

— Вы правы, домулла…

Салимхан Абиди очень любил, когда его величали «домулла». И от молодежи настоятельно требовал его так называть.

Умид часто, находясь дома и задумываясь над житейскими проблемами, испытывал желание немедленно посоветоваться с домуллой. Закрывал глаза и ясно представлял сидящего перед ним в кресле за широким письменным столом Салимхана Абиди.

Профессор невысокого роста, лицо холеное, с выпуклыми щеками. Над воротником сорочки, туго обхватив толстую шею, всегда свисает складка. Он давно облысел, и только на висках и на затылке росли черные волнистые волосы. Их-то профессор холил с особенной нежностью. Расчесывал осторожно, боясь, как бы на расческе не остался хоть один волосок.

Часто, поглаживая еще густые на затылке волосы и прищелкнув этак языком, он восклицал: «Когда-то и у нас была неплохая шевелюра!..»

У глаз домуллы было странное свойство. Он и не смотрит на собеседника, а от него не могло укрыться ни одно ваше движение. Уборщица так и называла его — «шельмовские глаза» — за то, что он мог приметить всякую пылинку… Люди, давно работавшие в институте, услышав это прозвище, понимали, о ком идет речь, и снисходительно улыбались.

С толстого живота домуллы поминутно сползали брюки, и их приходилось ему поддергивать, засовывая руки в карманы. Салимхан Абиди по утрам делал зарядку, включив на всю катушку радио. А летом уезжал в санаторий к Черному морю. Нелегко было носить такой живот, Абиди обильно потел и дышал шумно, с присвистом.

Если какое-то дело увенчивалось успехом, он проявлял бурную радость, становился многословным, шутил и громко хохотал. И выказывал большое нетерпение, если ожидал чего-то. В дни зарплаты он обычно то и дело высовывал голову из двери кабинета и, если кто-нибудь проходил по коридору, спрашивал: «Ну что, кассирша не приехала еще?..» Если же она запаздывала, он, заложив руки за спину, прохаживался по коридору из конца в конец. Останавливал сослуживцев, не считаясь с тем, что у них может быть срочное дело, и, потирая ладонь о ладонь, начинал рассказывать новый анекдот, сам покатываясь со смеху.

Все, кто знал профессора издавна, считали его гурманом. Однако всем кушаньям мира он предпочитал плов, сготовленный из девзиринского риса с бараниной. Он ухищрялся по всякому поводу заставлять приятелей время от времени готовить это лакомое блюдо. Но кто же не любит плова, скажете вы. Профессор ел плов, возбуждая в других аппетит. Предпочитал есть только руками, посапывая от усердия, шумно перемалывая пропитанный жиром рис на зубах. Когда ему доводилось поехать в служебную командировку в Андижан, он обязательно привозил оттуда девзиринский рис. А если позволяло время, оставался там на денек-другой, чтобы вкусить плов, приготовленный знакомым садовником. Он заверял сослуживцев, что ни один ошпаз[18] в мире не сумеет приготовить такой плов, какой готовит тот садовник. И свою семью, всех своих домочадцев профессор убедил, что на свете нет лучшего кушанья, чем плов из девзиринского риса. «Плов и кок-чай — вот падишах всем яствам! — говаривал он. — Шурпа-мурпа — это ничто по сравнению с ними. Для простых смертных, вроде нас достаточно и одной горсти плова, чтобы быть сытым неделю».

Об этом он обычно рассуждал после сытного обеда, ковыряя в зубах длинной зубочисткой из гусиного пера. И каждый знал, что в это время у профессора прекрасное настроение и, если надо уладить какое-то дело, зависящее от него, следует ловить именно такой момент.

Профессор Абиди питал слабость к пикантным анекдотам. Если случалось компанией сидеть в чайхане за пловом, то присутствующие, зная слабинку профессора, начинали наперебой рассказывать анекдоты. Молодые сотрудники знали, что достаточно рассказать новый остроумный анекдот, чтобы заслужить благосклонность профессора. У домуллы были любимые анекдоты, которым он от души смеялся, независимо от того, что слышал их, может, уже сотый раз. Некоторые знали об этом. Чтобы угодить домулле, они начинали рассказывать какую-нибудь старую притчу и, прервав речь на самом интересном месте, обращались к нему: «Э-э, домулла, продолжайте сами, я что-то не умею, как вы…» И Салимхан Абиди, расплывшись в улыбке, принимался расписывать с того места, где анекдот был прерван. Что и говорить, в уменье рассказывать смешные истории его никто не мог перещеголять. От хохота все хватались за животы, сгибаясь пополам. Сам профессор смеялся громче всех.

Затем он победоносно оглядывал слушателей, промокая платочком выступавшие на глазах слезы, и, поглядев по сторонам, осведомлялся, нет ли поблизости женщин. Если таковых не оказывалось, он начинал тихим, вкрадчивым голосом рассказывать следующий анекдот.

Свой возраст профессор не относил ни к «утру» и ни к «вечеру». А говорил: «Я достиг своего полудня! Летнего полудня, самой жаркой поры. В это время солнце стоит в зените и обильно одаривает своими животворными лучами всех, кто не прячется в тень…» Каждому становилось ясно, что он хочет подчеркнуть: дескать, вы все получаете пользу от лучей стоящего в зените светила, ну что же, пользуйтесь, я щедрый, мои лучи кого только не обогрели…

Однажды кто-то осмелился возразить ему, заметив, что особенно целительными бывают лучи утреннего солнца, когда оно движется постепенно ввысь. Салимхана Абиди крайне расстроил этот намек молодого аспиранта. Но он не подал виду. И не растерялся. Нахмурил брови и, глядя в упор на уже прикусившего язык молодого человека, медленно и внушительно произнес: «Даже ребенку известно, что только при щедрости полуденного солнца особенно хорошо вызревает хлопок». И тому незадачливому «острослову» не осталось ничего, кроме как растерянно забормотать: «Да, домулла, вы правы, для хлопка полезнее всего нежиться под солнцем в полдень, это очень верные слова…»

По лицу профессора скользнула улыбка, и молодой ученый с облегчением подумал, что исправил свою промашку. Но не тут-то было. Профессор не прощал, когда молодежь относилась к старшему поколению неуважительно. От этого аспиранта отвернулась удача. И он до сих пор никак не может защитить диссертацию…

Об этом домулла как-то рассказал Умиду сам в минуту откровенности и как бы ненароком заметил, что тот незадачливый молодой человек, сидя за одним дастарханом с профессором, позабыл о разнице между ними и о том, что «проворные руки берут еду, а проворный язык приносит беду».

Домулла и прежде замечал, что этот молодой человек излишне многословен и старается быть в каждой бочке затычкой, но не придавал этому значения. Теперь же ему стало понятно, почему этот аспирант проявлял чрезмерный интерес к его работам, задавал к месту и не к месту всякие вопросы позаковыристее, что сразу и не ответишь: сомневался в его научных изысканиях. Занятый повседневным трудом, он, может, и не догадался бы, какого опасного человека пригрел под своим крылом. Спасибо друзьям, которые по-прежнему любят его и уважают. Верные люди передали ему, что этот еще не испекшийся «ученый» где-то прямо так и заявил, что руководитель их отдела «топчется на месте». Теперь домулла заставил его поджать хвост. Пусть попробует-ка сам потопчется на месте…

Правда, домулле это стоило нервов. Потому что и самому приходилось ходить с оглядкой. Не ровен час, тот тип побежит куда-нибудь жаловаться, начнет строчить письма по инстанциям. Умный бы на его месте понял, что ему лучше всего подобру-поздорову убраться из института. А этот упрямый. Говорят же, что ослы все упрямые…

Во всяком случае, обжегшись на молоке, лучше лишний раз подуть на воду. Теперь домулла относился настороженно и с недоверием ко всякому новичку, которого направляли в его отдел. Тем более Умид ценил расположение домуллы к себе.

Перемены в профессоре не остались не замеченными сослуживцами. Кто-то, заприметив, с какой опаской он относится к любому новому лицу, появившемуся в институте, в шутку назвал его султаном Абдулхамидом Вторым. Турецкий султан Абдулхамид Второй на склоне лет стал подозревать всех своих приближенных в заговоре против него. Ему казалось, что на него готовится покушение. Многих преданных ему людей он загубил в темнице. Позже стал сомневаться и в своей жене, и в детях. Когда остался один, начал бояться своей тени. По ночам кричал и вскакивал с постели. И в конце концов совсем спятил и умер.

— Серьезно? Неужели я тебе напомнил этого маньяка? — спросил Салимхан Абиди, помрачнев. А затем вздохнул, развел руками. — Раз ты что-то заметил, стало быть, это действительно так. Я в самом деле в последнее время во всем сомневаюсь. Не верю ничьим, даже хвалебным, словам. Мне кажется, все говорят одно, а думают другое, следят за каждым моим шагом, как за школьником, который каждый день должен делать уроки. Но ведь я… я… Если ученые делают одно открытие в сто лет, они уже двигают цивилизацию вперед…

Приятель засмеялся и, положив руку ему на плечо, напомнил:

— А помнишь, дружище, как ты любил повторять слова мудрецов о том, что, когда идешь к определенной цели, на пути всегда попадаются собаки, кидающиеся в ноги, норовящие куснуть побольнее. Но ты не должен останавливаться и нагибаться за камнем, ибо потеряешь время и не придешь к цели в свой срок. Надо только пинком ноги отбросить собак в сторону. Чтобы святое дело твое осталось в чистоте, как опрятная комната, выходящая окнами на солнечную сторону…

Салимхан Абиди усмехнулся и пожал плечами. Да, было время, когда его любили друзья и с ним считались даже видные селекционеры! А сейчас? Какие-то людишки, величиной с букашку, норовят ущипнуть исподтишка. Эх, и времена пошли. Прежде, бывало, к своим наставникам относились с благоговением. Домулла скажет на белое черное, ученик вторит: «Черное…»

— Ты прав, конечно… — задумчиво проговорил профессор. — И все же если тебе кто-нибудь собирается причинить зло, то опасайся. Ведь даже оса может выбрать момент и причинить тебе боль. — Он сощурился и посмотрел на собеседника, гадая, дошел ли до того смысл его слов. И многозначительно добавил: — И ведь даже маленькая щель может погубить целый корабль. По жизни следует ступать осторожно и с оглядкой. Людей, которые говорят о вас дурное, лучше обходить сторонкой. А тем, кто рычит на вас, следует подбросить косточку, да и пройти себе мимо…

— Тебе-то, друг, опасаться некого. Ты силен, стоишь на ногах крепко. Какой дурак рискнет вступить с тобой в борьбу?

— А ты не знаешь притчу о золотистой мухе? — хитро прищурился домулла. — Оказывается, и в самом деле существует такая муха. Так вот, она подлетает к лягушке и начинает кружиться, назойливо жужжать около самой ее морды. Лягушка подсекает ее языком и с удовольствием проглатывает. А мухе того и надо. В брюхе лягушки она откладывает тысячи яичек, и лягушка в конце концов гибнет… Вот таких «золотистых мух» я боюсь пуще всего…

Некоторые сотрудники, давно работавшие с Абиди, знали, что он когда-то давно, являясь еще только простым научным сотрудником, очень завидовал одному профессору. Друзьям его надо отдать должное — они ни разу не напомнили ему об этом. Однако Абиди сам иногда, ударившись в воспоминания, говорил о былых временах и о профессоре, который «не шевелил даже пальцем, не то что мозгами, а деньги сами собой текли к нему рекой». Те, кто некогда знал того профессора, видели, как нынче Салимхан Абиди стал похож на своего предшественника. Словно бы подражая ему, отпустил точь-в-точь такой же круглый живот, а на мясистый нос водрузил такие же самые очки в толстой роговой оправе. И даже лысеть домулла начал, как тот ученый, не достигнув еще сорока лет. Расчесывая оставшиеся на затылке и висках мягкие волнистые волосы, он смачивал их «Шипром», как это делал тот профессор.

Как бы то ни было, а Салимхан Абиди всегда ходил с туго набитым желтым портфелем, в кармане которого всегда хранился про запас флакончик «Шипра».

Домулла с молодости отличался аккуратностью. Он всегда при себе имел два больших носовых платка. Один — чтобы утирать при надобности нос, а после жирной еды и рот; другой платок предназначался, чтобы вытирать ладони, если приходилось здороваться за руку с малознакомым человеком. По окончании разговора он тут же отправлялся в туалет и мыл руки с мылом. Впрочем, дверь в туалет он тоже открывал, берясь за ручку этим самым платком.

У себя дома Салимхан Абиди завел маленькую жесткую щетку, которая всегда находилась на умывальнике рядом с душистым мылом. Обильно намыливая эту щетку, он каждый вечер тер ею руки. Этому он научился у одного своего приятеля-хирурга. Того же самого он требовал и от своих домочадцев, заверяя, что это, во-первых, гигиенично, а во-вторых, прекрасно массирует кожу.

Однажды сослуживцы застали домуллу за странным занятием. Наклонившись над раковиной, он усердно натирал лицо маленькой хирургической щеткой, шумно втягивал в ноздри мыльную воду и звучно сморкался. Сослуживцы подивились и спросили, зачем домулла это делает. Оказывается, по пути в институт домулла повстречал своего старого дружка-приятеля, с которым жили когда-то на одной улице. Они обнялись. Потом долго трясли друг другу руки, расспрашивая о житье-бытье, о здоровье родных, близких и знакомых. Усевшись на скамейку в тени молодого тополька, стали делиться воспоминаниями, говорить о делах. Дружок-приятель сообщил, что недавно выписался из больницы: невесть откуда прицепилась желтуха и надолго свалила его в постель.

Домулла поспешно отодвинулся от него и перестал проявлять интерес к его рассказу. Он кивал головой, а сам думал, как бы от него поскорее избавиться. А дружок, как назло, оказался разговорчивый. По мере того как Абиди отодвигался, тот придвигался ближе и рассказывал взахлеб. Домулла с трудом распрощался с ним, сославшись на неотложные дела, и, примчавшись прямо в институтский туалет, принялся стерилизовать свое лицо и дыхательные пути.

Салимхан Абиди имел обыкновение не соглашаться сразу ни с одним новым предложением. Если даже он наперед понимал ценность идеи, его настолько же трудно было уговорить согласиться с оппонентом, как заставить лечь верблюда. Зато в будущем, в случае чего, он мог с достоинством сказать: «Ага, я тогда был против этого новшества, меня уговорили…» Поэтому очень часто, даже не разобравшись в сути дела, он энергично возражал, приводил аргументы, кричал, раскрасневшись от напряжения и разбрызгивая слюну, но под конец, будто бы до предела исчерпав запасы энергии, затихал, устало опускался на стул и, промокая платочком пот на лице, соглашался.

Он в точности так же реагировал, если на обсуждение выносился явный абсурд.

Недавно на ученом совете домулла запальчиво начал спорить с одним младшим научным сотрудником, который стал заверять присутствующих, что слово «пахта» — хлопок следует начинать писать с «ф»: так якобы писалось в древности, и это было правильнее, потому что хлопок мягкий и пушистый, а в глухом звуке «ф» слышится что-то сродни ему. Молодой ученый приводил свои доводы. Первым поднялся с места, чтобы ему возразить, Салимхан Абиди. Спор между ними перешел в ссору. Раздраженный упрямством молодого ученого, домулла раскраснелся, как свекла, и, жестикулируя, кричал: «Если вы, молодой человек, знаете старую орфографию и правописание, то мы знаем четыре орфографии — латинскую, арабскую, узбекскую, русскую! Какая, в конце концов, разница, как писать — «фахта» или «пппахта»! Если исходить из ваших рассуждений, то «камень» надо писать через «г» — «гамень»!..»

Сидящие засмеялись. Абиди обвел всех невидящим взглядом и, неожиданно сев на место, махнул пренебрежительно рукой:

— А-а, мне-то что, как хотите, так и пишите…

И откинулся на спинку кресла.

…С красными от бессонной ночи глазами Умид явился на работу. Слегка кружилась голова, поташнивало. Сел за свой стол и подпер голову руками. Тяжелые веки сомкнулись, и он чуть было не погрузился в сон. Очнулся, услышав в коридоре голос домуллы.

Салимхан Абиди, хотя сам никогда не спешил приходить на работу вовремя, от подчиненных строго требовал пунктуальности. Сейчас, кого-то встретив в коридоре, делал выговор.

Было около одиннадцати, когда домулла зашел к Умиду. Поздоровавшись с учеником, внимательно оглядел его.

— Что с тобой, укаджан, здоров ли? — спросил он озабоченно.

— Все в порядке, домулла…

— Почему же так плохо выглядишь? Если какие-нибудь неприятности опять, скажи — уладим.

— Пока, все хорошо, домулла, вам незачем беспокоиться.

— Я рад за тебя, — сказал Абиди и, хлопнув Умида по плечу, направился в свой кабинет.

Умида растрогало его внимание. Он вдруг ощутил нечто давным-давно позабытое, чего лишен был с самого детства, — отеческую заботу. И от одного только ласкового голоса домуллы он почувствовал, как в груди оттаивает лед, до сей минуты холодивший сердце, как проходит постепенно усталость. Неторопливо вынул из стола бумаги и начал работать.

Он просидел, не поднимая головы, до полудня. Уже собирался, дописав последнюю страничку, пойти обедать. Тихо отворилась дверь, и в комнату вошла Хафиза. Умид не заметил ее, продолжал торопливо скрипеть пером. Вернее, не обратил внимания: мало ли кто сюда заходит и выходит. Вдруг он уловил тонкий запах знакомых духов. Краем глаза заметил знакомую белую сумочку, очутившуюся на краешке его стола. Поднял голову и увидел Хафизу. Она улыбнулась и протянула руку. Умид поднялся с места.

— Я боялась, не случилось ли с вами что-нибудь, — сказала Хафиза.

— Спасибо, что беспокоились. Как видите, цел и невредим, — с усмешкой проговорил Умид.

— Почему же так давно не приходили? Даже не позвонили ни разу…

— А вы?..

— Ведь дома у вас нет телефона… А здесь мне всякий раз отвечали, что вы работаете в библиотеке… Уже прошло больше недели, как мы не виделись…

— Что вы говорите? Неужели больше недели? Надо же! А мне кажется, будто только вчера мы слонялись по улицам…

Хафиза, видно, хотела что-то сказать, но передумала. Удивленно посмотрела на Умида. В ее глазах промелькнула тревога.

— Вы не больны, Умид-ака? Вы что-то на себя не похожи…

— Что это вы все сегодня: больны да больны!.. — раздраженно прервал ее Умид и жестом указал на стул: — Садитесь, пожалуйста.

Не дожидаясь, пока Хафиза сядет, сам опустился на стул.

Хафиза пристально, чуть сощурившись, смотрела на него. Бессознательно теребила ручку своей сумочки. И словно бы раздумывала: сесть или уйти? Села. Он никогда не был таким неприветливым с ней, раздраженным. Нет, сейчас он не такой какой-то.

— Умид-ака… с вами что-то происходит? — спросила она, стараясь поймать его усталый взгляд.

— Ничего особенного. То же самое я хотел спросить у вас.

— У меня? — Хафиза пожала плечами и улыбнулась: — Все почти как и раньше. Только теперь хожу в институт, конспектирую лекции. Времени остается очень мало. Не сердитесь, Умид-ака, что я не смогла навестить вас… Вы, оказывается, вчера приходили к нам в институт. Мне сказала об этом девушка с нашего курса. Она вас видела в коридоре. Просто удивительно, почему мы не встретились… Я очень переживала из-за этого. Думала, вы хотели мне сказать что-нибудь важное… Вот отпросилась сегодня с лекции… Хотела вчера приехать, но у нас был коллоквиум. Так много работы, что некогда голову причесать…

— А по кино расхаживаете?

— При чем тут кино? — удивилась она.

— Просто спрашиваю, в кино ходить находите время?

— Была недавно. А что?

— «Байджу Бавру» смотрели?

— Да.

Умиду показалось, что Хафиза слегка побледнела. Она отвела взгляд, ее глаза забегали по кабинету, перескакивая с одного предмета на другой. Она заметно волновалась. Впрочем, Умиду это могло и показаться.

— Я вас видел в кино. Вы были не одна, — сказал Умид.

— Верно. Мы ходили всей группой, — ответила Хафиза.

— С группой?.. — едко усмехнулся Умид, выдержав ее взгляд. — По-моему, рядом с вами сидел кое-кто…

— Конечно, не одна же я сидела на всем ряду, — сказала Хафиза и попробовала улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась жалкая гримаска. — Кто на какое место купил билет, на то и садится.

— Браво! Браво! — воскликнул Умид и захлопал в ладоши. — Вы превзошли мои ожидания! Оказывается, умеете свои дела обставлять так, что комар носа не подточит.

— Что вы хотите этим сказать? — резко спросила Хафиза. — Если вам что-нибудь наговорили обо мне, скажите прямо, нечего лукавить. Я вас всегда считала прямым человеком.

— Считайте меня похожим на других! Отныне я не хочу, чтобы вы меня отличали.

Хафиза встала. Минуту смотрела на него широко открытыми влажными глазами — будто верила и не верила тому, что услышала.

Странная вещь творилась в данную минуту с Умидом. Хотелось сказать Хафизе самые ласковые слова. Признаться, что все это время думал о ней, истосковался. А из глубины сердца вырывалась лишь обида, и он сам, почти физически, ощущал ту боль, которую причинял ей своими упреками. Видно, обида и накипевшая злость плавает поверху, как масло на воде, поэтому он и не может сказать главного, тех добрых, давным-давно выношенных слов. Только отдаляющийся стук каблучков привел Умида в себя. Он бросился в коридор следом за девушкой. Догнал ее на ступеньках, взял за локоть. Она отдернула руку. Сбежала по широким мраморным ступеням. Торопливо пересекла сумрачное фойе, и в растворенную ею дверь хлынул поток яркого солнечного света, заставивший Умида зажмуриться.

Они шли по липовой аллее. Миновали оранжерею. Вот уже хлопковое поле, по краю которого вьется тропа, выводящая на шоссе, где курсируют автобусы. Умид не отставал от нее. Как нарочно, язык его словно бы прилип к нёбу.

Время от времени он с силой бил кулаком о свою ладонь.

Хафиза задумчиво смотрела себе под ноги. Она все замедляла и замедляла шаги. Умид чувствовал, что она все-таки от него ждет каких-то объяснений.

— Не сердись… — невнятно произнес он. — Я не хотел тебя обидеть.

— Я и не сержусь. Только… Как бы вам объяснить… — она глянула сбоку на Умида. — Что-то произошло… страшное для меня. Понимаете? Уже все не так… И не может быть как прежде…

Умид нахмурился, потер двумя пальцами переносицу.

— У кого не бывает ссор, Хафизахон?

— Мы не поссорились, Умид-ака. Это не ссора. Это трещина в нашей дружбе. В нашей дружбе, которая еще не успела перерасти в нечто большее… К счастью или к сожалению?

Умид взял ее за руку и приветливо улыбнулся, давая этим понять, что чувствует себя виноватым.

Чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей, попытался повернуть разговор на другую тему. Спросил:

— Как поживают твои родители? Отец выздоровел?

Хафиза, задумчиво глядя вдаль, усмехнулась:

— Спасибо. Выздоровел.

— Я каждый день просматриваю сводку по сдаче хлопка. Фергана оставила позади многие области. Я рад за твоего отца…

— Эх, вы! — сказала Хафиза и, резко выдернув из его ладони руку, побежала к остановке, к которой подкатил автобус.

— Я провожу… — сказал Умид, но остановился с протянутой рукой, глядя ей вслед.

Хафиза прыгнула на подножку. Дверца захлопнулась. Автобус сердито зафыркал и тронулся. Вскоре скрылся вдали, оставив после себя синий дымок и облачко желтой пыли.

«Напрасно в тот раз обиделся на Сурата. Он, оказывается, не соврал. Хафиза ходила в кино. Только скрывает, что была с сокурсником. Значит, не случайно они оказались рядышком.

А почему ты, собственно, Умиджан, поражен случившимся? Не много ли на себя берешь? Почему ты решил, что такая видная собой девушка не может подобрать товарища по себе? Из солидной, обеспеченной семьи! Однокурсника! Медика, с которым у них всю жизнь будут общие интересы!.. А кто ты? Сирота без роду и племени! Ты еще не знаешь, что такое настоящее человеческое житье. А возомнил из себя счастливчика, с которым девушке и в шалаше может быть рай. На кого ты позарился, слепец? Ведь ее отец не кто-нибудь, а секретарь обкома! Он взлелеял ее, как самый прекрасный в мире цветок. Как же ты, несчастный, осмелился протянуть руку, чтобы сорвать его! Разве может это допустить ее отец?..

Ладно, парень, возьми себя в руки, отгони прочь дурные мысли. Думай о том, чтобы стать человеком. Пусть исполнятся твои надежды. Тогда и сможешь влюбляться в кого захочешь. Сможешь даже отправиться со своей возлюбленной в путешествие. Все тебе будет по карману. А к исполнению надежд ведет одна дорога — труд. Надо работать. А не размениваться на мелочи. Возня со всякими девицами только отвлекает, засоряет голову. Вон сколько этого сору выгребают из памяти твои товарищи, когда с подробностями начинают рассказывать в сугубо мужских компаниях о былых увлечениях, снисходительно посмеиваясь над собой и над излишне доверчивыми девицами. Наверно, и Хафиза — такой же эпизод в жизни».

Однако тщетно старался он забыть о Хафизе, углубившись всецело в работу. Почему-то даже тот значительный факт, что ему наконец-то предложили для научной разработки тему, заблаговременно утвержденную уже на ученом совете, не принес ему радости. Умид лишь немножко удивился, когда домулла вызвал его в свой кабинет и, глядя куда-то в сторону, хмуро сказал:

— Теперь, Умиджан, вам придется провести важное исследование, чтобы высказать свое мнение по поводу целесообразности использования гамма-лучей в борьбе с вилтом.

Умиду было известно, что профессор Абиди до сих пор на всех совещаниях категорически опровергал любые мнения о возможности использования гамма-лучей в хлопководстве. А нынче, наметив эту тему Умиду для диссертации, задал ему нелегкую загадку. Умид гадал теперь, почему домулла не воспротивился, когда ученый совет предложил для разработки эту тему. Тут могли быть две причины: или домулла рассчитывал, что его ученик опровергнет и сведет на нет все доводы Шукура Каримовича, или же, может, сам где-то в глубине души верил в этот новый метод и хотел, чтобы Умид, его ученик, превзошел своими открытиями Шукура Каримовича, в котором домулла видел своего соперника. С утра до позднего вечера просиживая в библиотеке, Умид собрал научные труды известных селекционеров. Стал внимательно изучать их. И сколько у него было радости, когда у букинистов удалось раздобыть толстые книги академиков Вавилова и Дубинина. Ему всегда эти книги казались интереснее любого романа, любой поэмы. Вчитываясь в них, он не замечал, как пролетают часы. Когда в чем-то возникали сомнения, Умид приходил в лабораторию и проделывал опыты…

Вскоре у него установилось личное мнение относительно гамма-лучей. Но он долго не посвящал домуллу в результаты своих анализов, не решаясь его огорчить ими. Он даже стал избегать научного руководителя. Потому что давно истек срок, когда должен был отчитаться перед ним в проделанной работе. Но однажды профессор зашел к нему в кабинет и потребовал сегодня же доложить ему в письменном виде о том, что проделано Умидом и к каким он пришел выводам. «Хорошо, хоть в «письменном виде», устно было бы труднее», — подумал Умид и сел тут же писать докладную записку. Раскрыл общую тетрадь, исписанную его мелким неразборчивым почерком. Здесь были все данные. Их только следовало перенести в докладную записку в определенном порядке и написать более разборчиво.

Перо скользило по бумаге быстро и уверенно. «…Для выведения лучших сортов различных видов сельскохозяйственных культур необходимо наряду с такими апробированными методами, как скрещивание, прививка, широко пользоваться и новым, наиболее передовым на сегодняшний день методом использования гамма-лучей…» — написал Умид и задумался. Потом упрямо мотнул головой и снова заскрипел пером, развивая свою мысль. Хотя и был уверен, что Салимхан Абиди вряд ли изменит свое отношение к гамма-лучам. Но ему также нет смысла становиться противником своего друга академика Атабаева, который за последние два-три года сделал значительные открытия и весьма положительно отзывается о применении гамма-лучей… Как бы то ни было, Умид должен все изложить домулле настолько доказательно, чтобы тому нечем было крыть его карты.

Умид воспользовался тем, что домулла ненадолго вышел из кабинета, и оставил свою «записку» у него на столе.

…Все эти дни Умид старался не думать о Хафизе. Но его выдержки хватило ненадолго. В один из дней во время обеденного перерыва он пошел не в столовую, а прямехонько направился к автобусной остановке. Через час он был уже во дворе медицинского института. Купил в киоске газету и, присев на скамейку около памятника профессору Слониму, стал просматривать четвертую страницу. То и дело поглядывал на ручные часы. Казалось, время остановилось. Скоро должен прозвенеть звонок на перемену, и студенты высыплют на улицу. Все-таки Умид не выдержал и зашел в коридор.

Почти одновременно со звонком из дверей всех аудиторий хлынул белопенный поток студентов. Они все были в белых медицинских халатах. И только он один среди них выделялся, как темное пятно на снегу. Его невозможно не заметить. Если Хафиза где-нибудь здесь, она увидит его. Неторопливо прошелся из конца в конец по коридору, заглядывая в открытые двери аудиторий. Скоро дадут звонок на лекцию, а он все еще не нашел Хафизу. Вспомнилось, как она увлеченно разговаривала в прошлый раз у кафедры с каким-то парнем. Что же это, у нее в привычку вошло не выходить на перемену? Может, она опять любезничает с этим парнем? Поколебавшись, Умид зашел в аудиторию. И вдруг невысокая девушка в очках преградила ему дорогу. Он и разглядеть не успел тех, кто в аудитории, она стала выталкивать его наружу. У нее был тонкий, резкий голос. Она частила без остановки о том, что в аудиторию посторонним вход воспрещен и если заведующий кафедрой увидит, что кто-то зашел в аудиторию без халата, то ей, дежурной, не поздоровится, и гораздо лучше, если он поскорее удалится отсюда…

— Вы не скажете, где Хафиза Садыкова? — перебил ее Умид.

— Она с нашим старостой на конференции врачей.

— С вашим старостой? Это такой высокий, кудрявый? — спотыкающимся голосом осведомился Умид и машинально взлохматил свои волосы.

— Да, высокий и кудрявый. Очень интересный парень. А что? — девушка усмехнулась.

— А почему… именно ее послали?

— Она же у нас комсорг.

— А может… может, она все-таки в коридоре?

— В таком случае в коридоре и ищите, молодой человек! — Девушка бесцеремонно оторвала руку Умида от дверной ручки и перед его носом захлопнула дверь.

«Какой был бы стыд, если бы это видела Хафиза», — подумал Умид, с беспокойством оглядываясь. И даже почувствовал облегчение, что ее в эту минуту поблизости не оказалось.

Коридор опустел. Умид не сразу заметил, что остался один.

Глава четырнадцатая ТО НЕ СНЕГ ЛИ ПО ВЕСНЕ?..

Уже третью неделю Хафиза не поднималась с постели. Когда она заболела, бабушка хотела позвонить в Фергану, однако внучка запротестовала:

— Не стоит этого делать, бабушка. Вы же знаете мою маму. У нее будет сердечный приступ. Я завтра же поднимусь и пойду в институт. Стоит ли из-за пустяков их беспокоить.

Но минул день, прошла неделя, а Хафизе лучше не становилось. Лежала, отвернувшись к стене, и есть не вставала бы, да бабушка заставляла ее. Старушка не знала, что и делать. У внучки жара не было, а выглядела она — краше в гроб кладут. Корила себя, что вовремя не дала знать родителям.

— Не знаю, что и делать, детка, — приговаривала она, поправляя подушку под головой Хафизы. — Характер твоей матушки я прекрасно знаю, да как же нам быть-то теперь? И сообщить ей — плохо. И не сообщить — тоже. Осерчает на меня, что вовремя не дала знать о твоей болезни.

— Потом я сама ей обо всем расскажу, — успокаивала Хафиза, взяв бабушкину морщинистую теплую руку и подложив ее себе под щеку.

В тот день еще утром, отправляясь в институт, Хафиза чувствовала себя неважно. Прослушав всего одну лекцию по фармакологии, она отпросилась у старосты группы и ушла. Она намеревалась сразу же поехать домой и лечь в постель. Однако, когда стояла на остановке, первым подошел не ее автобус. Она машинально вошла в него и поехала к Умиду, постепенно осознавая по дороге, что ушла с занятий больше из-за того, что очень хотелось увидеть Умида, поговорить с ним, а не из-за того, что плохо себя чувствовала…

А вечером Хафиза вернулась домой поздно. Уже смеркалось, и Ташбиби-хола собиралась включить на айване свет. С шумом распахнув калитку, Хафиза вбежала во двор, на ходу швырнула портфель на курпачу, постланную на айване, и тут же присела на ступеньку, прижав к животу локти. Ей мешали высокие каблуки. Она сняла с ног туфли и отбросила их в сторону. Ее тошнило, кружилась голова. Чтобы не упасть, она ухватилась за перила айвана. К ней торопливо подошла бабушка и, приговаривая: «О аллах… О аллах…», стала придерживать ее за плечи. Хафизу трясло, как в лихорадке. Она сильно побледнела. Лоб покрылся бисеринками пота.

— С чего это тебя так, родненькая ты моя?.. — причитала бабушка, приглаживая ее волосы, упавшие на лоб.

Не в силах вымолвить ни слова, Хафиза покачала головой да наклонилась пониже, чтобы не испачкать платья.

— Ах ты боже мой… Что же это, а?.. Посиди, не двигайся, я сейчас… — Ташбиби-хола побежала в комнату и тотчас вышла с чайником в руках. — Сполосни рот, детка. Вот так, хорошо… Теперь выпей побольше воды и заложи в рот два пальца. Сразу же полегчает. Не качай головой, а делай, что тебе говорят!..

Потом старуха присела рядышком с внучкой и, обняв ее за плечи, влажным полотенцем вытерла ей лицо, плеская из пригоршни, смочила грудь, заставила выпить еще несколько глотков кипяченой водицы. И вскоре Хафиза успокоилась. Перестала дрожать. Бабушка помогла ей подняться и, придерживая за талию, повела в комнату, где уже успела разобрать постель.

— Ты, наверно, поела чего-нибудь несвежего. Это хорошо, что тебя стошнило. Тебе станет лучше теперь. Лежи, отдыхай, детка…

Старуха накрыла Хафизу легким пуховым одеялом. Принесла абдасту — узкогорлый медный кувшин с водой — и таз. Принудила обессилевшую внучку вымыть руки с туалетным мылом, умыться, семь раз прополоскать рот и столько же раз втянуть через нос воду. Помогла ей снять тесную юбку и блузку, подала платье свободного покроя. При этом она невнятно ругала тех, кто накормил ее внучку чем-то нехорошим…

— Может, позвать дохтура? — спросила она.

— Не надо. Я уже чувствую себя лучше, — сказала Хафиза.

— А что ты ела сегодня?

— Ничего не ела. Зашла с девочками в кафе, и мы взяли по коктейлю.

— Детка моя, что это за коктиль? Может, его приготовили из недоваренного мяса? Или это сырая рыба с невынутыми потрохами? Если тебе так захотелось коктиля, разве нельзя было его принести домой и съесть, хорошенько проварив? Я же всегда тебе говорю, не заходи никогда ни в какие столовые… Видишь, как теперь мучаешься…

— Будет вам, бабушка. Я хочу спать…

— Усни, детка, усни. А я пока ужин приготовлю…

Всякий раз, едва Хафиза закрывала глаза, перед ней возникал Умид. Она хотела посмотреть ему в глаза, но он все время избегал ее взгляда. Разговаривал не глядя. В чем-то упрекал ее. В чем же? Ах да, за то, что была в кино. Надо же, винил за то, что была с однокурсниками в кино! Если он сейчас так, что же потом?.. Никогда не думала, что человек может так измениться. Из-за пустяка…

В конце сентября — словно бы только вчера это было — Умид приезжал к Хафизе в Мирзачуль. На попутной грузовой машине приехал. В кузове. Студенты-медики каждый год ездят в подшефный совхоз помогать собирать хлопок. Хафиза уже больше недели жила в поселке, но не получила ни одного письма. А к другим и родители приезжали. Она заскучала, чувствовала себя одинокой и всеми забытой. Как же она обрадовалась, когда Умид пришел к ней прямо на поле! Разыскал ее. Сколько он исходил участков, пока нашел поле, где они собирали хлопок!

Все воскресенье они провели вместе. Умид помогал ей обирать ряды, усыпанные пушистым и чистым, как только что выпавший снег, хлопком. В тот день она собрала больше всех. Не оттого, что Умид был очень хорошим сборщиком. А у самой дело спорилось. Умид вызвался было соревноваться с ней, но то и дело останавливался, хватаясь за поясницу, и до полудня смог насобирать не больше десяти килограммов. Ну и посмеялась же Хафиза над ним. А он только смущенно улыбался и виновато разводил руками…

А в обед они ели из одной алюминиевой миски макаронный суп, сваренный в огромном закопченном казане и густо пропахший дымом.

Пока сборщицы отдыхали на хирмане[19], Умид заговорил с бригадиром. Этот пожилой и хмурый на вид дехканин, видать, был не из разговорчивых. Сперва ограничивался односложными ответами «да» и «нет», а потом понял, что его собеседник, хотя по виду и городской, знает толк в земле и интересуется их делами не любопытства ради. Проникся к нему уважением, как к собрату по профессии, и рассказал, что их совхоз свои поля засевает в основном хлопчатником сорта 108-Ф. Однако на пятидесяти гектарах высажен и другой сорт. Отсюда недалеко, километрах в пяти. Если гость желает взглянуть, то он проводит его. Конечно, Умид сразу же заинтересовался. Только виновато взглянул на нее, на Хафизу, а она, смеясь, сказала: «Ладно уж, ступайте… только не задерживайтесь!»

Умид возвратился радостный, словно нашел клад. Оказывается, он и раньше слышал, что поля некоторых районов Мирзачуля засеиваются сортом С-8257. Но в институте находились люди, которые утверждали, что колхозники не хотят занимать свои поля этим «бесперспективным» хлопчатником. А теперь Умид увидел своими глазами огромные пространства, засеянные этим сортом. И на тех полях хлопка значительно больше, чем на других участках. Теперь он будет смело добиваться перед коллегами реабилитации этого растения, чтобы раз и навсегда отрубить от него определение — «бесперспективный».

Хафиза внимательно слушала его, но все равно не смогла запомнить всех названий. Сколько их там? 108-Ф, С-8257, Мутант… Ой, разве все упомнишь! А Умид увлеченно рассказывал о преимуществах одного сорта перед другим. Видать, очень уж ему хотелось, чтобы Хафиза поняла, как все это важно. И она, чтобы не огорчить его, согласно кивала головой, делая вид, что все понимает. А сама украдкой любовалась им…

Вечером Хафиза и Раано проводили Умида до шоссе, где ходили автобусы…

За ужином Хафизу засыпали вопросами. Она всем говорила, что к ней приезжал брат, и с гордостью добавляла, что он селекционер. Одна только Раано знала правду…

Парни — народ доверчивый: они сразу поверили ее словам. Однако девушки… Ух, востроглазые! Они оказались куда наблюдательнее. Заметили-таки, как ласково Хафиза и Умид обращаются друг к другу, и догадались, хохотушки, что никакие они не брат и сестра…

Нынче при воспоминании обо всем этом у Хафизы хлынули из глаз слезы. Она больно закусила губу, чтобы не разреветься, и отвернулась к стенке.

Едва бабушка взяла с тумбочки, стоявшей у изголовья Хафизы, касу с недоеденной шурпой и вынесла, чтобы помыть, оглушительно задребезжал телефон. Кудратджан опрометью бросился к нему и схватил трубку.

— Да… Все хорошо. Я здоров. И бабушка здорова. Я слушаюсь ее, как вы велели… — говорил Кудратджан, поудобнее усевшись в кресле и заложив ногу за ногу. Заметив в открытую дверь, что Хафиза спустила с кровати ноги и нашаривает ими тапочки, настороженно поглядывая в его сторону, он торопливо выпалил: — Алё, алё, ападжан! Ваша Хафиза заболела! Уже больше двух недель в институт не ходит, вот!..

— Отдай сейчас же мне трубку! — сказала Хафиза раздраженно, в одной сорочке вбежав в комнату.

— Не отдам! Убирайся! Иди ложись на свое место!

— Какого черта ты расстраиваешь мать, глупец!

— Ты больно умная! Прикрой лучше свою грудь, бесстыдница! В каком виде ты появляешься при мужчине?.. Тебе стало плохо потому, что тебя напоили шампанским пополам с коньяком, вот! Я узнал, что такое коктейль!

— Я пила молочный коктейль, голова садовая! Дай мне трубку, тебе говорят! А то сейчас получишь по башке вот этой пиалушкой…

— Смотри, как бы сама не получила.

Нафисахон-апа слышала голоса ссорившихся брата и сестры и уже охрипла, крича в трубку:

— Перестаньте ссориться! Вот я вам сейчас!.. Объясните толком, что произошло!

— Апа! — снова заговорил Кудратджан, держа трубку обеими руками. — Сейчас будет болтать ваша дочь. Ни одному ее слову не верьте! — И когда Хафиза почти отобрала у него трубку, он крикнул: — Ападжан, вышлите мне двадцать рублей!

— Апа, здравствуйте, — сказала Хафиза как можно спокойнее, с ногами взобравшись в кресло. — Все это неправда. Вам следует наконец научиться не придавать его словам значения. Как видите, я совершенно здорова…

— Я ничего не вижу, объясни, что с тобой! — кричала мать по ту сторону провода.

— Если не видите, так очень хорошо слышите. Повторяю, я совершенно здорова… Бабушка? Бабушка дома. Хорошо, сейчас позову. А вот она сама пришла. Пожалуйста, поговорите, если мне не верите…

Ташбиби-хола осторожно поднесла трубку к уху, держа ее краем широкого рукава, потому что не успела вытереть руки.

— Здравствуйте, дочка Нафисахон, — сказала она, волнуясь. — Как вы живете? Как у вас всех здоровье? Как себя чувствует Алишерчик, Пулатджан?.. Ну, слава аллаху, слава аллаху… Мы? У нас тоже все ничего. Дочка правду сказала. Приболела совсем немножко. Оказывается, поела какую-то сырую рыбу, называемую коктиль. Нет чтобы принести ее домой, я бы поджарила хорошенько… Ходит ли на занятия? Да не ходила все это время. Отлеживалась все. Сейчас вот только встала, услышав ваш звонок… А как же, врач два раза приходил. Ничего не находит. У нее даже температуры нет. Посоветовал побыть немного дома, отдохнуть… Не сердитесь, милая, я хотела вам сообщить, да Хафизахон ни в какую не согласилась…

Нафиса-апа от трех человек услышала три разных сообщения. Что ей было думать? «Дома что-то не так», — решила она. И была уверена, что не успокоится до тех пор, пока своими глазами не увидит своих детей, пребывающих в благополучии и здравии. Тут же позвонила мужу в обком, упросила его раздобыть билет на самолет и к вечеру следующего дня была уже в Ташкенте.

— Видишь, как худо, что живете далеко от нас, — принялась выговаривать свекровь после того, как они поздоровались. — Неужели только в Фергане есть, а в таком огромном городе, как Ташкент, не найдется обкома для Пулатджана?

— Верно, верно вы говорите, нам надо поскорее переехать… — поддакивала свекрови Нафиса-апа, обнимая выбежавших навстречу ей сына и дочку.

Хафизу разбудил шелестящий шум, то уносящийся куда-то прочь, исчезающий вовсе, то снова заполняющий собой весь двор, упруго надавливающий на стекла окон. Слышно было, как поскрипывает урючина, что растет позади дома, трется ветками о стреху. Приподнявшись на локте, Хафиза взяла с тумбочки часы и удивилась. «А почему же не светает?» — подумала она. Подойдя к окну, увидела, что все небо обложили тяжелые лохматые тучи. Кроны деревьев то скручивает, то распушает ветер. Начал накрапывать дождь. Земля стала постепенно темнеть. А вот полетели взлохмаченные галки, не успевшие найти укрытия. Ветер швыряет их из стороны в сторону, отбрасывает назад, а они летят, упрямицы, летят куда-то, оглашая окрестность пронзительными криками. Хафиза приникла к холодному стеклу лбом и смотрела на них, пока они не скрылись из виду.

Благо, хлопок с полей убран. Хлопкоробам нынче уже не страшен дождь. На заготовительных пунктах огромные бурты белого золота, похожие на горы, надежно накрыты брезентом. В них есть и доля Хафизы, тот хлопок, что она собрала своими руками. Интересно, что сделают из собранного ею хлопка? Сошьют много красивых платьев, выжмут масло, с которым кто-то будет варить плов на чьей-то свадьбе… Да, осень — это пора свадеб. Особенно много их играют сейчас в кишлаках, где закончены полевые работы. С приходом ненастья дехканам перепадает время для отдыха. В такой день собираются в местной чайхане старики и ведут промеж себя такой примерно разговор: «Коль подошло время, пусть идет дождь себе на здоровье. Когда на дворе непогода, гораздо приятнее посидеть под кровом: не думаешь, что тебя ожидает работа в поле. Да и неожиданного прибытия начальства опасаться не надо. Небось отдыхают нынче секретари и обкомов, и райкомов, и председатели колхозов, которые все лето без передышки колесили на машинах по всей земле вдоль и поперек, перелетали из района в район на самолетах. Им теперь до весны с силами собираться надо, и нам поспокойнее да хлопот поменьше — встречать некого. Что и говорить, гостю-то мы всегда рады! Но в такую пору все же лучше дома посидеть да внуков побаловать…»

Со двора доносились голоса матери и бабушки. Они, видно, были заняты приготовлением завтрака в летней кухне. Наверно, мама варит свой любимый шалгам-хурди — рисовый суп с репой. Вчера обещала, что сегодня сварит. Отец не любит этого супа, и дома, в Фергане, она его никогда не готовит. Поэтому, когда приезжает в Ташкент, всегда варит шалгам-хурди.

Хафиза вернулась к кровати и снова легла в постель. Сегодня воскресенье, и она может себе позволить понежиться. Пусть бабушка и мать думают, что она еще спит. Не то станут корить, что она совсем уж облепилась…

Хафиза подложила под щеку ладонь и задумчиво посмотрела в окно. По стеклам, словно перекрученные жгуты, хлестали длинные струи дождя. День серый, неприветливый. Так неприютно от него, что не хочется вставать. Лежала бы и лежала… Наверно, и прежде бывали такие дни. Но Хафиза их как-то не замечала. Раньше, когда она думала про Умида, все вокруг нее светлело…

«Разве можно быть недовольной, если весной цветут цветы? Разве можно сетовать, когда летом властвует саратан? Можно ли грустить оттого, что осенью идет дождь? — думала Хафиза, желая себя успокоить. — Все должно быть в свое время… Если зимой или осенью зацветут вдруг цветы, людей это больше удивит, чем обрадует. Многие в этом даже увидят дурное предзнаменование… Помнится, — в каком же году это было? — пожаловала ранняя весна. Все радовались — и люди, и сама природа. И неожиданно в одну ночь на расцветшие урючины и миндаль выпал снег. И утром еще все валил и валил крупными лохматыми хлопьями. Казалось, холоднее той поры никогда еще не было… В тот год не уродились ни урюк, ни миндаль, ни персики…»

Хафиза потихоньку встала. Неслышно прошла в соседнюю комнату. Сняв телефонную трубку, набрала номер. Ей тотчас ответили:

— Вас слушают. — Голос был низкий, хрипловатый.

— Это научно-исследовательский институт селекции? — спросила Хафиза.

— Совершенно верно.

— А кто это… говорит?

— Профессор Абиди.

Хафиза растерялась и целую минуту не могла вымолвить ни слова. Мембрана телефонной трубки хрипела, шелестела. В ухо били отрывистые слова:

— Я слушаю. Говорите…

Хафиза осторожно положила трубку на место.

В город пришла осень. Рыжая мокрая осень.

Глава пятнадцатая В ТОТ МИГ ЕЩЕ ТОЛЬКО СВЕТАЛО

Случалось раньше, что, отправляясь на работу, Умид забывал иногда надеть свежую рубашку или отгладить брюки. Собирался даже отпустить бороду, чтобы по утрам не тратить зря времени на бритье. Теперь Умиду неловко было вспоминать об этом. Он приобрел электробритву и стал бриться два раза в день, утром и вечером. И при этом обильно смачивал лицо одеколоном «Шипр». Однажды Жанна, кокетливо поведя плечами, обронила небрежно: «Люблю, когда от мужчины пахнет «Шипром»…» Правда, вначале он это делал только в те дни, когда домулла приглашал его к себе в гости. Собираясь к нему, он подолгу рассматривал себя в зеркале, стараясь увидеть в себе те качества, которые смогли привлечь внимание дочери профессора. А это было именно так. Не надо было быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что причиной участившихся приглашений домуллы и подчеркнутой приветливости Сунбулхон-ая было желание Жанны его время от времени видеть. Кстати, она не раз намекала ему об этом при разговоре. Умиду, надо сказать, в глубине души было приятно, что такая красивая девушка уделяет ему внимание. К тому же она была остроумной, веселой, любила спорить по любому поводу и отстаивала свою точку зрения с завидным упрямством. Словом, в ее обществе Умид не замечал времени. Стараясь не ударить перед ней в грязь лицом, он рассказывал интересные истории, некогда приключившиеся с ним или с его товарищами, терпеливо объяснял девушке, если она чего-то не понимала и понапрасну растрачивала энергию на спор, и даже иногда они беседовали по-английски. Жанна считала его непревзойденным рассказчиком, и Умид чувствовал, что нравится ей все больше и больше. Это иногда вселяло в него тревогу и одновременно тешило самолюбие…

В первое время, получая от профессора Абиди приглашение в гости, Умид всякий раз испытывал смущение и старался отказаться, ссылаясь на занятость. Однако ему ни разу не удалось убедить своего домуллу, что есть дела важнее, чем приглашение научного руководителя. Домулла был настойчив. Поэтому теперь Умид не делал попыток отказаться и принимал приглашение сразу.

Скованность, которую ощущал Умид в доме профессора, постепенно прошла. Все, кого он здесь встречал, относились к нему с почтением: ведь он самый способный ученик домуллы, продолжатель его дела. Об этом Салимхан Абиди сам не раз во всеуслышание говорил гостям, сидящим за столом.

Когда Умид появлялся в доме своего учителя после долгого отсутствия, Сунбулхон-ая делала ему выговор. Каждый раз ссылаться на одно и то же, на занятость, становилось неловко, и Умид, не находя ответа, мялся и краснел. Тогда ему на помощь приходила Жанна.

— Мама, не учиняйте допросов Умиду-ака! — смеясь, говорила она. — Мало ли какие дела могут быть у молодого интересного мужчины!..

Сунбулхон-ая принимала обиженный вид и, невнятно пробормотав: «Ладно, раз ты за него заступаешься, оставлю вас одних», удалялась из комнаты.

Случалось, приходил профессор, переодетый в пижаму, и, поудобнее устроившись в кресле, затевал с Умидом беседу. Их разговор всегда начинался с пустяков. Они не замечали, как постепенно переходили на тему, связанную с их работой. Умиду льстило, что профессор иногда, будучи в чем-то недостаточно уверенным, позволял себе советоваться с ним.

Мало того, когда у Салимхана Абиди возникали разногласия с кем-нибудь по работе, он вызывал в свой кабинет Умида и просил рассудить их спор, объяснив при этом оппоненту, что его ученик «уже давно разрабатывает эту тему».

Умид так привык к домулле, что стоило Салимхану Абиди отсутствовать день на работе или же просто опоздать, как он уже начинал ощущать беспокойство. «Все-таки пожилой человек, — думал он. — Все может случиться…»

Как раз в это время, в серую, промозглую погоду, когда не переставая сыпалась с неба мелкая водяная пыль, профессор отсутствовал целых четыре дня. А домашний телефон домуллы, видать, испортился: сколько Умид ни порывался ему позвонить, из трубки неизменно сыпались короткие тревожные гудки.

Салимхан Абиди появился в институте в тот самый день, когда Умид вознамерился после работы непременно съездить к нему и узнать, в чем дело.

Домулла стремительно следовал по коридору, расстегивая на ходу шуршащий плащ болонья. Умид направился было ему навстречу, но из соседнего кабинета вышел Шукур Каримович.

— О, добро пожаловать, домулла! — сказал директор и после традиционных слов приветствия спросил: — Что с вами, домулла? Заболели? Но ведь вы знаете, что у нас принято сообщать об этом…

— Пока удается избегать всяких болезней. Но вот погода испортилась. А на меня плохо влияет перемена погоды. Чтобы не подхватить насморка, пришлось посидеть дома.

Но видя Умида, подошедшего сзади, Шукур Каримович усмехнулся и с сарказмом заметил:

— Вы, домулла, по всем статьям походите на англичан…

Профессор исподлобья посмотрел на директора, гадая, шутит ли он так плоско или намекает на что-то, но, так и не уразумев, что он имел в виду, выпятил живот и недовольно засопел. Потом спросил, разглядывая в упор Шукура Каримовича:

— Как понимать ваши слова, уважаемый?

— Англичане оттягивали открытие второго фронта, ссылаясь на непогоду: дескать, над проливом Ла-Манш сейчас дуют сильные ветры, столько-то баллов, время знаменитых английских туманов и дождей — не самый подходящий момент для наступления. И вы, уподобясь им, из-за дождя не пришли на работу.

Салимхан Абиди побагровел.

— При чем тут наступление, фронт? Без конца твердите одно и то же! На собраниях — фронт! В научной работе — фронт! Словно хотите подчеркнуть, что вы воевали, а другие нет. Не слишком ли далеко вы отвлекаетесь от селекции, дорогой товарищ?

По лицу Шукура Каримовича пробежала тень, но он заставил себя улыбнуться.

— Мы все ожидали вас, профессор. И не потому, что просто хотелось посмотреть на вас. Остановилась наша работа, непосредственно связанная с вами. Вдобавок ко всему вы прихватили с собой ключ от сейфа, где хранится нужная документация. А на фронте малейшая оплошность командира приводит к поражению. Я сравнивал и буду сравнивать нашу работу с фронтом. Мы воюем. Вою-ем! Находимся на переднем фронте борьбы с болезнями растений, выводим новые, лучшие сорта хлопчатника!.. И я вовсе не намекал на то, что вы не были на фронте. Я хочу, чтобы вы в полной мере почувствовали ответственность, которая на всех нас лежит. Извините, домулла, но я не могу допустить, чтобы работники нашего института приходили на работу, руководствуясь своим настроением и желаниями.

Салимхан Абиди, пытаясь скрыть смущение, смотрел на директора, снисходительно улыбаясь, и будто дивился тому, что с ним в таком тоне разговаривает человек на несколько лет моложе его, да и ученым званием пониже. С упреком покачав головой, он буркнул:

— Ладно, учтем, уважаемый, учтем…

Директор кивнул и зашагал по коридору к лестничной площадке.

Домулла был очень недоволен тем, что этот разговор состоялся в присутствии его ученика. Он положил руку Умиду на плечо и повел его в свой кабинет. Забыв предложить ученику сесть, тяжело опустился в свое кресло и сказал, шумно вздохнув:

— Эх-хе-хе, вот какие у нас дела, укаджан! Пусть буран на дворе, пусть льет дождь, пусть камни падают с неба — а ты все равно, оказывается, должен прийти на работу. Это от недомыслия все идет. От не-до-мыс-лия! — профессор выразительно постучал указательным пальцем себя по лбу. — Хорошо, ты требуй от меня вкладов в науку! Требуй открытий в селекции! Но какая тебе разница, когда я пришел и когда ушел? Черт знает во что превращают науку!.. Он совсем зарвался, этот кандидат. Забывает, что я, если уволюсь из этого заведения, в любом месте найду себе работу. Потому что я — доктор! Профессор!.. А если он вылетит отсюда, заработает ли себе на кусок хлеба? Кандидатов сейчас развелось что бродячих собак!.. В этом институте, когда он только поступил на работу, я был директором. Я!

Домулла говорил все громче и громче, бесцельно передвигая с места на место лежавшие на столе предметы. Потом откинулся на спинку кресла и сложил на животе руки. Обмяк как-то, сидел неподвижно, погруженный в свои думы, и словно забыл о присутствии Умида.

Умиду не хотелось ничего говорить, чтобы еще больше не расстраивать домуллу. Он вышел и потихоньку прикрыл дверь.

Вернувшись в кабинет, Умид сел за стол, собираясь с мыслями, и не успел раскрыть нужное пособие, как с улицы донесся рокот мотора отъезжающего автомобиля. Подойдя к окну, увидел сидевшего на заднем сиденье Салимхана Абиди. Видимо, очень уж обиделся домулла на директора института. Решил доказать ему, что волен поступать так, как ему заблагорассудится.

Спустя час Умид направился в столовую обедать. Но ему не дали спокойно поесть. Подходили то и дело сослуживцы, знающие, что Умид пользуется доверием профессора, интересовались причиной демонстративного ухода Абиди, делая вид, что им ничего не известно. Тогда как уже весь институт был информирован о недавнем инциденте.

— Если профессор уходит напиться воды, он, по-вашему, должен докладывать об этом мне? — с раздражением отвечал Умид любителям мелких сплетен.

Особенно он злился на тех, кто спрашивал, почему домулла не был столько времени на работе.

Салимхан Абиди отсутствовал больше недели. На девятый день Шукур Каримович позвонил ему домой. Трубку сняла дочь профессора.

— Папа болен, — ответила она на вопрос Шукура Каримовича.

— Мне довелось видеть, какой длинный шнур у вашего телефона, поднесите, пожалуйста, трубку к отцу, — попросил Шукур Каримович.

— Пожалуйста…

Через минуту директор услышал тихий, хрипловатый голос словно бы вконец обессиленного человека:

— Слушаю… Кто это говорит?..

— Что с вами, Салимхан Абидович?

— Да вот слег. Все погода проклятая…

Домулла с трудом перевел дыхание, закашлялся.

— Извините, что побеспокоил вас, — сказал Шукур Каримович.

— Ничего… Спасибо, что вспомнили.

— И когда же вы намерены выздороветь?

Профессор шумно подышал в трубку, покашлял и потом только ответил:

— Это уж как угодно будет аллаху… А что?

— Нужна кандидатура для поездки в Фергану.

— Я болен. Есть же в институте здоровые люди, их и посылайте! — с раздражением ответил профессор, как видно догадываясь, что директор не совсем верит в его болезнь. И, как бы между прочим, полюбопытствовал: — Чего ради в такую пору понадобилось ехать в Фергану?

Директор улыбнулся, понимая, что над этим как раз и ломает сейчас голову домулла. Как бы положив конец разговору, он произнес:

— Что ж, желающих поехать у нас много. Кому не хочется принять участие в совещании известных селекционеров! Я хотел послать вас. Однако придется поискать другую кандидатуру…

— Постойте! Какое совещание? — спросил вдруг профессор своим прежним, бархатистым баритоном.

— Большое совещание. Приглашены ученые и из других хлопкосеющих республик. По некоторым сведениям, примет участие и наш секретарь ЦК…

— Скажите, а Канаш и Атабаев приглашены?

— Ну а как же!

— Гм… — произнес домулла. Теперь он клял себя за то, что поспешил сказаться тяжелобольным. Разве может тяжелобольной выздороветь за какие-нибудь два дня? Следовало сослаться только на головную боль. — Что ж, пошлите кого-нибудь, — сказал он наконец. — Принять участие в таком совещании — большая честь для каждого. А мы уже состарились, мы никому не нужны теперь, и взгляды наши устарели, никого не интересуют. Вожжи нынче у молодежи в руках. Ей и надо сидеть в президиумах.

— Домулла, — мягко перебил его Шукур Каримович, — нехорошо быть рабом дурного настроения. Знаете, что я вам скажу…

— Знаю, знаю, уважаемый, что вы мне можете сказать. «Приходите ровно в девять утра, вешайте номерок на доску у вахтера». Может, еще поставите вопрос о трудовой дисциплине Салимхана Абиди…

— Эх, домулла, оставьте…

— Не пойму, какой вам интерес компрометировать меня, пожилого человека, перед моим учеником… Я действительно… гм… виноват, каюсь. Но можно же было мне об этом сказать по-хорошему, наедине. Мы с вами уже столько лет работаем рука об руку, проводим бессонные ночи над одними и теми же проблемами. А вы… А вы меня с какими-то англичанами сравниваете. Да провались они, ваши англичане!

— Домулла…

— Погодите, не перебивайте. Я дело говорю…

— Салимхан Абидович, а помните? «Человек, работающий в науке, должен обладать воинской подтянутостью, быть нетерпимым к расхлябанности и безответственности. Каждую версию обязан проверить множество раз, прежде чем вынести ее на обсуждение. Малейшая ошибка может увести от истины так далеко, что трудно будет отыскать дорогу назад. Поэтому наша работа должна быть четкой и точной, как часы». Вспомнили? Ведь это ваши слова. Вы неоднократно произносили их, когда читали нам лекции в сельскохозяйственном институте. Видите, как глубоко они запали в мою память.

— Хвала вам, Шукур Каримович, — ответствовал Абиди, польщенный тем, что его бывший студент так хорошо запомнил некогда сказанные им слова. Ему так это понравилось, что он крякнул от удовольствия. — Эх, Шукур Каримович, если бы все были такими, как вы, да могли оценить нас, старшее поколение, то и нервы бы наши оставались крепкими. Да уж ладно. С кем не бывает. Вспылили, надерзили друг другу… — Профессор помолчал, словно бы раздумывая над чем-то, потом ласково обратился к директору: — Шукурджан!

— Лаббай, домулла?

— Похоже, мой друг, мне все-таки придется поехать на это совещание, будь оно неладно. Судя по вашим словам, там будут авторитетные люди. По-моему, мне надо все же поехать. А? Как вы думаете?

— Вот я и говорю, домулла. Мы тоже должны послать туда кого-нибудь посолиднее.

— Разумеется. Если намерен присутствовать сам секретарь ЦК, то… на мой взгляд, нельзя мне оставаться здесь.

— Вы правильно рассудили, домулла!

— Ведь он может спросить: «А где профессор Абиди?» Нет, не хочу подводить свой институт. Хоть плохо себя чувствую, но все же поеду.

— Приходите завтра в институт, обговорим подробности.

— Во сколько прийти?

— Ровно в девять.

— Баракалла. Постараюсь не опоздать.

— Вот и хорошо. Завтра надеюсь увидеть вас в полном здравии. До свидания.

Шукур Каримович зашел к Умиду и попросил его после работы наведаться к домулле. Он знал слабую струнку профессора, которому очень нравилось, когда сотрудники проявляли о нем беспокойство и регулярно информировали о делах, происходящих в институте.

Калитку отворила Жанна.

— Уже по вашему звонку я узнаю, что это вы! — воскликнула она, просияв, но тут же накинулась с упреками, что он ни разу не навестил ее больного отца. — Ну-ка идемте на расправу, — сказала она и за руку повлекла Умида в дом.

Домулла обрадовался приходу своего ученика. Поверх пижамы надел полосатый халат и увел его в комнату, где висела на стене тигровая шкура. Умиду было известно, что домулла сюда приглашает самых близких ему людей, проявляя этим свою высокую милость к дорогим гостям. Домулла сбросил с ног тапочки и, взобравшись на диван, сел скрестив ноги. То же самое предложил сделать Умиду, показывая на место рядом с собой. Но Умид не отважился и выбрал мягкое кресло. Домулла расспрашивал о новостях, а Умид выкладывал все, что знал. Особенно интересовало профессора, что говорили сотрудники, когда он, назло Шукуру Каримовичу, взял да и ушел с работы. «Пусть знает свое место! Салимхан Абиди еще никому не позволял собой управлять, как марионеткой».

Жанна принесла на серебряном подносе чаю и восточных сладостей. Потом на столе появилась ваза с гранатами и яблоками. А немного погодя она поставила перед Умидом касу с горячим, аппетитно пахнущим нарыном — густым супом с мелкими кусочками мяса.

Заметив, что Умид не решается есть один, домулла подбодрил его:

— Ешьте, Умиджан, не стесняйтесь. Мы только что поужинали. А вы же после работы. Я с удовольствием попью за компанию с вами крепкого чаю. Ешьте, чувствуйте себя как дома.

Чтобы не обидеть хозяев, Умид не заставил себя долго упрашивать. К тому же он действительно был голоден и давно не пробовал такой вкусной еды.

Жанна присела на стул и налила Умиду чаю. Он почему-то смутился, что она за ним ухаживает в присутствии домуллы. Жанна, томно взглянув на него, улыбнулась. «Хорошо, что отец ее ничего не заметил», — подумал Умид и залпом осушил пиалушку, наполненную ею.

Жанна опять налила ему чаю.

Профессор предложил своему ученику поехать в Фергану на совещание: ведь ему там обязательно понадобится ассистент. Умид поблагодарил его, сказав, что об этом он мог бы только мечтать.

— Я попрошу директора командировать вас вместе со мной, — пообещал домулла.

Когда Умид вышел на улицу, уже совсем стемнело. Жанна проводила его до калитки.

Домулла просил Умида прийти в шесть утра. Поезд на Фергану отходил в семь без трех минут. Умид остановился у ворот и посмотрел на ручные часы. Еще не рассвело, он с трудом различил циферблат. До шести еще оставалось время. Он решил подождать. Неторопливо вынул из кармана сигареты и закурил. Безлюдно и тихо было на улице. Только время от времени шуршали сухие листья, согнанные ветром в канавы; не то пробегал вдоль улицы ветер, не то накрапывал дождь — в темноте не различить было.

Выкурив сигарету, Умид нажал кнопку звонка.

Через несколько минут он услышал чьи-то легкие торопливые шаги, и калитка отворилась. В ее проеме Умид увидел Жанну. Она двумя руками придерживала на груди у ворота накинутый в спешке халат.

— Извините, я разбудил вас, — растерянно проговорил Умид. — Я думал, вы предупредили вашу работницу…

— Я не сделала этого. Вы недовольны? — Жанна улыбнулась, в темноте влажно блеснули ее зубы. — Ну, заходите, чего же вы стоите, — она протянула ему руки, халатик при этом распахнулся. — Ой, — тихо воскликнула она, торопливо запахиваясь. Но, как она ни старалась, при каждом ее движении упругие, налитые груди как бы раздвигали халат, стараясь обрести свободу.

Умид перешагнул через порог и замер, потеряв дар речи. Он почувствовал, как все его существо наполняет что-то горячее, хмельное. И слышал, как гулко отдаются в груди удары сердца. Устремленные на него глаза девушки мерцали, словно звездочки. Вдруг Жанна, отпустив ворот халата, положила руки ему на плечи.

— Ты что? — тихо спросила она, обжигая дыханием его лицо.

Ее губы разомкнулись и дрожали, как лепестки розы при легком ветерке. Не помня себя, Умид обхватил ее руками за гибкую тонкую талию. Она хотела было что-то сказать, но не успела, лишь издала тихий стон. Умид закрыл ей рот жарким долгим поцелуем. А потом он целовал ее в глаза, в щеки, в шею…

Опомнившись, девушка с трудом отстранилась от него. Отступив на несколько шагов, исподлобья посмотрела на Умида взглядом, полным укоризны. Смущенно потупясь и заворачиваясь в халат, проговорила:

— Ступайте в дом, Умид-ака, папа, наверно, уже встал…

Жанна проводила его в гостиную, где большой стол был с вечера накрыт белой скатертью и уставлен яствами. Она кивком указала Умиду на кресло и, еле слышно проговорив: «Я сейчас вернусь», — вышла.

«Что я наделал? — думал Умид, оставшись наедине. — Если об этом узнает домулла, он меня не только из дому выгонит, в институте видеть не захочет. Никакие объяснения не помогут. Если только она сама не вступится. А станет ли она меня выгораживать? Стоит ей сказать отцу что-нибудь нелестное обо мне — прощайте все надежды!..»

Жанна принесла пиалу и большой фарфоровый чайник. Налила чаю в пиалу, вылила обратно в чайник, несколько раз повторила это, чтобы покрепче заварилось, потом, снова налив чаю на донышко пиалы, протянула Умиду. Все это она проделала молча, не смея поднять на Умида глаз. Движения у нее были медленные, но точные. С ее щек не сходил румянец — видно, все еще была смущена.

С улицы послышался сигнал автомобиля. Хлопнула дверца. И вскоре в комнату зашел Инагамджан. Он громко поздоровался и, весело подмигнув Умиду, шутливо обратился к Жанне:

— А где же мой чай, хозяюшка? Или поите избранных?

— Вот пиала, можете налить себе, — сказала Жанна кокетливо.

— Налили бы своей прелестной рученькой, — просил Инагамджан.

— Вам нальет Умид-ака.

— Когда к чайнику прикасаетесь вы, чай гораздо вкуснее, — не унимался Инагамджан, щуря смеющиеся глаза.

— Ну вас, — отмахнулась Жанна.

Умид засмеялся, налил в пиалу чаю и подал Инагамджану. В душе он был доволен, что Жанна налила только ему.

— Умид-ака, папу мы доверяем вам, — сказала Жанна серьезно. — Если там будет банкет, последите, чтобы он много не пил. В последнее время у него побаливает сердце…

— Послежу, если вы ему скажете, что уполномочили меня, — сказал, улыбаясь, Умид.

— Поедете назад, пошлите нам телеграмму. Папа обычно забывает об этом. Да смотрите, чтобы он не делал чересчур много покупок. Ему нельзя поднимать тяжести, — говорила Жанна подчеркнуто официально, давая этим понять Инагамджану, что между нею и Умидом ничего не произошло, у нее с этим аспирантом просто деловой разговор.

— Не беспокойтесь, я сделаю все в точности, как вы просили, — сказал Умид в тон ей.

— Благодарю, — ответила Жанна и, оставив Умида с Инагамджаном, вышла.

Инагамджан вел себя за столом по-хозяйски. Они стали завтракать. Во дворе послышались оживленные голоса тех, кто пришел проводить профессора. Их встречали, стоя на айване, сам домулла и Сунбулхон-ая. Умид не знал, выйти ему тоже на айван или нет. Инагамджан, не обращая ни на что внимания, подолгу дул на чай, прежде чем шумно отпить глоток.

— Джаннатхон — единственная радость профессора, — произнес он наконец, первым нарушив молчание, и в упор взглянул на Умида. — Она ему дороже жизни… И не мало есть таких, кто готов за нее жизнь отдать. Она стоит того. Ведь она такая умница. И самая красивая девушка в Ташкенте… И она такая веселая. Шутки любит. Мы всегда с ней шутим. Только сегодня она что-то не в настроении…

Умид отодвинул от себя пиалу и согласно кивнул головой.

В прихожей послышались шаги, и комнату заполнили друзья профессора, его брат, работающий в торговой сети, и двое племянников Сунбулхон-ая. Они шумно рассаживались за столом. Брат домуллы поставил на стол армянский коньяк и обвел всех горделивым взглядом…

Времени оставалось мало, вскоре все высыпали на улицу. У ворот стояли четыре «Волги». Инагамджан вынес из дому чемодан и саквояж домуллы, уложил их в машину. Отворив дверцу своего автомобиля, домулла оглянулся и помахал рукой, приглашая Умида.

Одна за другой машины тронулись.

На вокзале профессора поджидали еще несколько коллег, пожелавшие его проводить. Они, судя по всему, были близкими его семье людьми. Жанна и Сунбулхон-ая заметно обрадовались встрече с ними, обменялись рукопожатиями, заговорили. Тем временем Умид и Инагамджан отнесли вещи домуллы в вагон.

Выйдя на перрон, Умид стоял в сторонке, не смея приблизиться к этим важным, высокопоставленным лицам. К нему подошла Жанна. Они обменялись взглядами. На ее щеках снова проступил румянец, который так шел ей.

— Вам доводилось бывать в Фергане? — спросила Жанна.

— Нет. Я дальше Охангарана и Мирзачуля не путешествовал.

Жанна весело засмеялась, застегнула пуговицу на его пальто.

— Постарайтесь не задерживаться, когда кончится симпозиум, ладно?

— Это зависит от вашего отца.

— Если он вознамерится еще там остаться, вы поторопите его. Ведь я… буду ждать. Он послушается вас. Он всегда так хорошо о вас отзывается. Говорит, что вы талантливый. Не просто способный, а талантливый, понимаете?

Умид пожал плечами, улыбнулся смущенно.

— Право, это преувеличение, — сказал он. — Я не заслужил таких похвал.

— Папа говорит, что вы — будущее нашей отечественной селекции! — восторженно говорила Жанна.

— Не знаю, смогу ли я когда-нибудь оправдать его надежды. Мне ваш отец очень много помогает. Без него я чувствовал бы себя котенком с завязанными глазами.

Жанна засмеялась и громко захлопала в ладоши:

— Браво! Это как раз и свидетельствует, что вы незаурядный человек. Мой папа не ко всем так добр. Он всегда говорит, что надо помогать только талантливым, а бездари сами пробьются…

— В этом ваш отец прав. Но, поверьте, среди его учеников есть способнее меня…

— Наверно, он вам симпатизирует больше, чем другим? Ого, значит, в вас не только я что-то нахожу! — засмеялась Жанна.

— Боюсь, что вы меня переоцениваете. Я такой, как все. Могу даже быть иногда грубым. Нынешним утром… Сегодня вы убедились в этом. Я приношу вам свои извинения. Простите меня. Словом… Очень прошу вас, пусть об этом не узнает мой учитель…

— Перестаньте, Умид-ака, — Жанна приложила к его губам ладонь, заставив его замолчать, и укоризненно покачала головой. — Пусть это будет нашей маленькой тайной, хорошо? Согласны?..

В микрофон объявили об отправлении поезда.

Провожающие, поддерживая под руки, подсаживая сзади, помогли Салимхану Абиди подняться на площадку вагона. Вагон дернулся, и платформа медленно поплыла назад. Провожающие шли рядом с вагоном, махали руками, выкрикивали добрые пожелания. Жанна, отстав от остальных, послала издалека воздушный поцелуй. Ее отец поспешно ответил тем же. Но Умид заметил, что она в тот момент смотрела на него, и, улыбнувшись, чуть заметно кивнул ей.

За происходящим внимательно следила Сунбулхон-ая.

Глава шестнадцатая ГЛУБОКАЯ РЕКА ТЕЧЕТ МЕДЛЕННО

Учитель и ученик сидели друг против друга и смотрели в окно. Мимо мелькали полустанки и станции, полосатые, как зебра, шлагбаумы на переездах. А то замелькают перед глазами стальные перекрытия и где-то внизу блеснет вода. Гулко прогромыхав, поезд проскакивает мост через канал. Вдали медленно проплывают поля, присыпанные снегом, с чернеющими там и сям проплешинами проталин.

«О чем задумался домулла? — гадал Умид. — О том, что хорошо иметь множество друзей? В Москву ли он уезжает, или в Фергану, или в кишлак, что под боком, — всегда есть кому его проводить, а потом встретить. И всегда вот так, шумно, весело… А может, догадывается о моих отношениях с его дочерью и оттого так хмур и молчалив?» — эта мысль будто кипятком ошпарила Умида. Он взглянул мельком на профессора. Тот сидел подперев рукой щеку и глядел в окно. Толстые губы плотно сомкнуты. А отсутствующий взгляд из-под приспущенных век свидетельствовал, что он ничего не видит за окном, всецело погрузился в свои размышления. Собственно, разве ему не о чем задуматься перед началом такого крупного совещания селекционеров?

Умид совсем почти успокоился и хотел было отвлечь домуллу от мыслей, по-видимому тяготивших его. Но мимо открытой двери в это время проходили какие-то люди и, увидев Салимхана Абиди, ввалились в купе. Из обрывочных фраз Умид понял, что это председатели колхозов, тоже едущие в Фергану на совещание. Они очень обрадовались неожиданной встрече с профессором. Громко разговаривали, смеялись. Затеяли игру в карты. На Умида никто не обращал внимания. Словно бы эти люди и не замечали его присутствия. Видать, приняли его за постороннего, едущего в одном купе с профессором.

Хотя в купе уже было изрядно накурено, Умид взял сигареты и вышел в коридор.

В просвет между тучами, словно распахнув окно, выглянуло солнышко. Снег у края дороги, на деревьях, на поле, ровном, словно отглаженная простыня, заискрился, замерцал, будто бы кто-то щедрой рукой рассыпал по нему бриллианты. Темнеющие вдалеке оголенные сады окрасились золотистым светом.

«Если домулла лишит меня своей поддержки, меня никто не станет замечать. Как сейчас в купе…» — подумал Умид, выпуская дым кружочками. Машинально провел по стеклу рукавом. Стало видно яснее.

«Так-то так, так-то так…» — выстукивали колеса.

Сигарета истлела, а Умид не мог оторваться от окна. Так все смотрел бы и смотрел на сменяющие одна другую картины родной стороны. Каждая минута дарит тебе что-то новое, чего ты до сих пор не видел, не знал. И чувствуешь, как ты становишься все богаче.

Кажется странным и непонятным желание некоторых людей во что бы то ни стало побывать за границей. Случается, начнет такой человек бахвалиться, что побывал в Праге, исходил вдоль и поперек Будапешт, видел Софию и даже обозревал с высоты Эйфелевой башни Париж, а стоит у него спросить: «В Хиве ты был?.. А в Самарканде?.. А в Бухаре?..» — он недоуменно пялит на тебя глаза и пожимает плечами. А то и отвернется с презрительной улыбочкой: мол, что ты понимаешь?.. А мог ли он, этот человек, по-настоящему оценить чужую культуру, не узнав как следует своей? Как может он восторгаться величием и красотой архитектурных памятников западных городов, если не может сравнить их с грандиозными и сказочно прекрасными дворцами, постройками, возведенными древними мастерами родной земли?..

Сколько можно увидеть интересного, даже не выходя из поезда! Поля, пересеченные каналами; сады, похожие на леса; реки, горы… Это всего-то за несколько часов! А если и завтра ехать, и послезавтра ехать? Взору предстанут величественные сибирские реки, вечнозеленая тайга. Потом появятся сопки, издали напоминающие юрты. Если хватит духу, можешь взобраться на вершины вулканов, тяжко дышащих и выбрасывающих время от времени тучи пепла, можешь сварить в горячих источниках себе пищу. А там рукой подать и до тундры, озаренной северным сиянием… Интересно, сколько времени понадобилось бы, чтобы повидать все это? Ехать бы с Хафизой и день, и два, и месяц…

Умид вздрогнул при этой мысли. «С Хафизой?.. Или с Жанной?..» Обе девушки возникли в его воображении. Будто он сравнивал их.

Взгляд у Жанны ласкающий, зовущий.

Хафиза смотрит с укором. До сей поры ей не в чем было укорять его. До сегодняшнего утра. Он поддался чувствам, которые взяли верх над рассудком…

А разве Хафизу он любит одним только разумом?

Жанна умеет зажечь на какой-то миг — ты вспыхиваешь. Хафиза же не зажигает тебя намеренно. Ты горишь сам. Тихо горишь. Малым огнем. Но будешь гореть всю жизнь. Пламень, который зажегся в тебе от любви к ней, не может погаснуть.

Вдруг Сурат все-таки налгал? Может, Умид понапрасну терзается, воображая бог знает что? Не будет ли его потом мучить совесть? Ведь говорят, хотя у совести нет зубов, она может загрызть до смерти.

За спиной раздался чей-то голос:

— Молодой человек, заходите сюда!

Умид увидел высунувшуюся из купе бритую голову, прикрытую тюбетейкой, и не сразу сообразил, что приглашают его.

— Время перекусить слегка, — проговорил человек, расплываясь в улыбке.

На пропитанной жиром газете, постланной на столик, были разложены казы — колбаса из конины, нарезанная кружочками, разделанная на куски жареная курица, свежие крупные помидоры, виноград.

Кто-то подал Умиду пиалу с коньяком:

— Выпейте, ука! За здоровье нашего домуллы. В нашем колхозе все очень хорошо его знают. Старики до сих пор помнят, как он приезжал к нам… Пусть всегда будет здоров наш аксакал!

Домулла, румяный, уже слегка захмелевший, подбадривающе кивнул ему — выпей, мол, не стесняйся. Умид медленно выцедил из пиалы коньяк. Ему подали ножку курицы.

Остаток пути провели за игрой в карты. Вышучивали тех, кто оставался в «дураках», смеялись. Не заметили, как промелькнуло время и они прибыли на станцию Маргилан. Отсюда до Ферганы предстояло ехать автобусом. Однако им не пришлось толочься в тесноте. На вокзале участников совещания встретили и в легковых автомобилях доставили в гостиницу.

Салимхан Абиди и Умид поселились в одной комнате.

— Вот какое приятное было путешествие, — промолвил домулла, выходя из ванной в пижаме. Он как бы нашел еще одно подтверждение своему правилу, что гораздо спокойнее ездить поездом, если нет особой спешки.

Совещание началось утром в одиннадцать часов.

Просторный и светлый актовый зал областного комитета партии, выходящий восемью окнами в замерший в зимней дреме сквер, был полон народу. Здесь присутствовали видные хлопкоробы из всех областей, механизаторы, ирригаторы, почвоведы, селекционеры и партийные работники. Прибыли гости из других республик.

На повестке дня стояли два основных вопроса:

1) Мероприятия по дальнейшему развитию хлопководства в Узбекской Советской Социалистической Республике.

2) Планомерное внедрение механизации в сельское хозяйство и рациональное ее использование для получения высоких урожаев.

В президиуме за длинным столом, накрытым алой плюшевой скатертью, сидели две известные в республике сборщицы, в нынешнем сезоне установившие рекорд машинной уборки, несколько бригадиров — Героев Социалистического Труда, председатели передовых колхозов, два знакомых Умиду академика. В самом центре за столом президиума сидели рядом председательствующий на совещании Пулатджан Садыкович и секретарь ЦК.

Первым слово было предоставлено секретарю ЦК. Он взял стопку бумаг, написанных от руки, и направился к трибуне.

Секретарь говорил не торопясь, чуть глуховатым голосом, отчетливо выговаривая каждое слово, как бы желая подчеркнуть его особое значение. Он рассказал собравшимся об успехах хлопкоробов республики за текущий период. Умид поразился осведомленности докладчика. Секретарь знал буквально все до мелочей — что и как выполняется в любом уголке республики. Даже о делах института селекции он знал гораздо больше, чем Умид, работающий там…

Говоря о достижениях в хлопководстве и дальнейших задачах, секретарь подробно останавливался и на недостатках. Но каждый из присутствующих, видимо, особо отмечал те «камешки», которые так или иначе попадали в его огород.

Умид невольно почувствовал себя виноватым, когда секретарь отметил, что селекционерами ведется все еще недостаточно активная борьба с вилтом. Ему даже показалось, что секретарь при этих словах посмотрел на него. На что уж Салимхан Абиди человек выдержанный — и тот заерзал на стуле, виновато потупился. А Шукур Каримович стал что-то торопливо записывать в блокнот. Они втроем сидели в первом ряду, и их было хорошо видно президиуму. «Лучше бы я сел где-нибудь в другом месте», — подумал Умид.

А секретарь все говорил, что вилт, эта болезнь хлопчатника, за последнее время сделался настоящим бедствием на полях Андижанской, Ферганской и некоторых других областей. Селекционеры в последние четыре-пять лет топчутся на мосте. За этот период не создано ни одного нового вида хлопчатника, который можно было бы отнести к наиболее болезнестойким, высокоурожайным и раносозревающим сортам… Все еще 108-Ф удерживает приоритет на полях всей республики. Он, как могучий батыр, держит весь урожай на своих плечах. Но силы этого батыра, если он будет одинок, быстро могут иссякнуть. Ему надо дать в помощники и другие не менее ценные сорта. Кажется, в этом смысле подают некоторые надежды С-8257, Мутант-1, Ташкент первый, второй и третий. В первые годы культивирования этих сортов вилт почти не наблюдается. Но, к сожалению, через несколько лет сорт начинает терять свои иммунитет и поражается так же, как и малоустойчивые сорта.

Секретарь отпил глоток воды, налив в стакан из графина, вытер губы платком и продолжал:

— Не вызывает сомнения, что борьба с вилтом хлопчатника, как и с любой другой болезнью, будет успешной лишь при знании биохимических особенностей возбудителя болезни.

Секретарь высоко оценил работу ученых, которую они проделали, создавая тонковолокнистые сорта хлопчатника. Надо же, он знал на память имена почти всех ученых, работающих в этой области.

«Вот так тихо трудишься, хлопочешь вроде бы сам по себе, возишься с опытами, не сулящими попервоначалу никаких удач, копаешься в земле — и полагаешь, что никто не знает, чем ты занят, — подумалось Умиду. — А оказывается, весь ты как на ладони…» Умиду было приятно сознавать, что и он один из тех, кто занят таким ответственным делом. Пусть его имя пока не будет упомянуто ни одним из докладчиков, пусть он еще ничем не проявил себя. Но зато ему понятно все, о чем говорится здесь. Он чувствовал свою ответственность в той же мере, что и поседевшие за многие годы работы академики, сидящие в президиуме.

Умид испытал чувство гордости, когда секретарь оценил работу селекционеров как «начало всех начал в хлопководстве».

— Если урожай, льющийся в закрома страны, сравнить с рекой, то селекционеры находятся в верховьях этой реки. От них зависит, насколько она будет полноводной, — сказал секретарь, заканчивая свое выступление.

Как тут не гордиться…

Заседали без перерыва четыре часа. После секретаря выступили академики и два агронома. Потом объявили получасовой перерыв.

К беседовавшим в фойе ученым подошел секретарь. Поздоровался со всеми за руку. Умид впервые увидел секретаря ЦК так близко, смог разглядеть две неглубокие складки по углам рта, делающие его открытое лицо еще более мужественным и волевым, чуть припухшие от недосыпания веки, лучистый, приветливый взгляд из-под слегка взлохмаченных, будто бы присыпанных золой бровей. Умид почувствовал силу в его крепком рукопожатии. Несмотря на свой возраст, он был скор в движениях и статен.

Поговорив немного, секретарь спросил у одного из академиков о его здоровье. Умид понял, что этот пожилой ученый, который часто бывает в их институте, недавно болел. Сейчас чувствует себя лучше и вот даже нашел в себе силы приехать в Фергану. А Умид, увлекшись своей работой, даже не заметил, что его уже давно не было видно.

Секретарь посоветовал академику в нынешнем году непременно укрепить свое здоровье в санатории. Пулатджан Садыкович пригласил всех в буфет.

Как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит: даже за обедом не умолкали разговоры о положении дел в институте, об актуальных научных проблемах, требующих разрешения в первую очередь.

Умид оказался за одним столом с Пулатджаном Садыковичем. Старался не смотреть в его сторону, делая вид, что всецело занят едой, но время от времени ощущал на себе его пристальный, изучающий взгляд. Хорошо еще, домулла оказался рядом, было с кем перекинуться хотя бы ничего не значащими фразами, чтобы скрыть волнение. Без него Умид и вовсе бы растерялся. А Пулатджана Садыковича, по-видимому, заинтересовало, с кем это так уважительно разговаривает именитый профессор Салимхан Абиди. И Абиди не был бы Абиди, если бы не заметил любопытства в его взгляде. Поэтому, когда поднимались из-за стола, он хлопнул Умида по плечу и сказал, обращаясь к секретарю обкома:

— Этот скромный молодой человек — мой лучший аспирант. Его зовут Умид Рустамов. Он как раз проводит исследования в той области, о которой сегодня так много говорили, — этиологии заболевания растений вилтом. Так что, если хотите в будущем очистить свои поля от этой заразы, не теряйте добрых отношений с Рустамовым, — смеясь, заметил домулла и, еще раз дружелюбно похлопав Умида по спине, объяснил ему: — Пулатджан Садыкович — мой школьный товарищ. Еще в те давние времена он был у нас комсомольским вожаком. А теперь секретарь обкома.

Пулатджан Садыкович протянул руку. Обмениваясь с ним рукопожатием, Умид густо покраснел. По проникающему в душу взгляду этого худощавого высокого человека он понял, что ему известно о его дружбе с дочерью. Теперь уже, увы, о былой дружбе…

Прозвучал звонок. Участники совещания снова направились в зал. Пулатджан Садыкович шел, разговаривая с Абиди, и то и дело, будто ненароком, поглядывал на Умида.

Но Умиду так и не удалось уловить: только укор был в его взгляде или же неприязнь.

Президиум занял места. Шум в зале угас. Секретарь ЦК тихо сказал Пулатджану Садыковичу:

— Хорошо бы послушать директора института селекции. Пусть проинформирует нас…

Шукур Каримович, держа в руках небольшую папку, не спеша поднялся по ступенькам на возвышение и подошел к трибуне.

— Если будут какие-нибудь просьбы, которые может удовлетворить Центральный Комитет, выкладывайте сразу, — с улыбкой сказал секретарь ЦК.

Шукур Каримович кивнул. Поглядывая в свои записи, он рассказал о научных работах, ведущихся в стенах института, об экспериментах и их результатах. Говоря об этом, он то и дело конфузился. Даже ему, директору столь авторитетного учреждения, непривычно было выступать перед такой солидной аудиторией, где собрались крупные ученые, передовые хлопкоробы. Ему, наверно, казалось, что обо всем, о чем сейчас ни скажи, все давно знают, а нового ему нечего сказать. Но, взглянув на секретаря и на академиков, он увидел, что они его внимательно слушают и даже что-то записывают в блокнотах. Воодушевленный этим, он, отодвинув свои записи на край трибуны, стал рассказывать, какие задачи ставят перед собой на ближайшие годы сотрудники института.

Когда Шукур Каримович на секунду умолк, собираясь с мыслями, секретарь ЦК попросил его:

— Расскажите, пожалуйста, подробнее о Мутанте, Ташкенте первом, втором и третьем. Если ученые, как вы утверждаете, одобряют эти новые сорта, выведенные под воздействием гамма-лучей, то почему же они до сих пор не столь широко внедряются в практику?

— Не знаю, как уважаемые товарищи расценят мои слова, — сказал Шукур Каримович, несколько смутившись и отыскивая кого-то взглядом в зале. — К сожалению, эти сорта еще не получили признания всех ученых. Кое-кто, без всяких на то оснований, высказывает недоверие к такому методу выведения новых сортов. Говорят, истина рождается в спорах. Чтобы не уподобляться раку, лебедю и щуке из крыловской басни, сегодня нам необходимо прийти наконец к какому-то единому мнению относительно гамма-лучей…

Секретарь ЦК легким кивком головы выразил согласие с ним и заметил:

— Наши академики сообщили мне много лестного о новых сортах, выводимых этим методом. Вы совершенно правы: если имеются противоположные мнения, мне тоже хотелось бы услышать их здесь сегодня. Для того мы и собрались, чтобы сообща решить хотя бы некоторые наши проблемы. Оттягивать обсуждение этого вопроса незачем. Мне сказали, что эти новые сорта хлопчатника даже более устойчивы против вилта. Так ли это?

— Да, это так, — твердо сказал Шукур Каримович. — Множество экспериментов доказали это.

— Чем может посодействовать в этой вашей работе ЦК? — спросил секретарь и взял со стола карандаш, приготовившись записывать.

Шукур Каримович на минуту задумался.

Салимхан Абиди, сидевший рядом с Умидом, беспокойно заерзал и хлопнул себя по коленям. «Проси легковую машину для института, самый подходящий момент, — быстро проговорил он, словно бы директор мог его услышать. — Ну, говори, чего медлишь?.. Скажи, что некоторым ученым пора присвоить звание заслуженных деятелей науки. Самый удобный момент!.. Эх, разве от тебя дождешься…»

Шукур Каримович отпил воды из стакана. Тихонько откашлялся в кулак. Видно было, что все это он проделывает, чтобы продлить время для обдумывания своих просьб. Став вполоборота к президиуму, он сказал:

— Нам очень хотелось бы для проведения дальнейших практических работ получить дополнительно пятьдесят гектаров земли. Я облюбовал такой участок в Ак-Курганском районе. Он удобен тем, что почва там еще не перенасыщена калийными удобрениями, и нам легче будет понаблюдать воздействие на растения каждого компонента в отдельности. К тому же это недалеко от нас… Теперь уже необходимо построить вторую оранжерею при институте. Но мы для этого до сих пор никак не можем заполучить средства. — Шукур Каримович подождал, пока секретарь ЦК запишет что-то у себя в блокноте, потом смущенно улыбнулся и сказал: — У меня к ЦК еще одна, не совсем обычная, просьба. Всем известно, что, когда человеку предлагают что-то хорошее и плохое, он всегда выбирает то, что получше. Но один сорт хлопка от другого мало чем отличается внешне. Поэтому большинство председателей колхозов, уже зная высокие качества 108-Ф, опасаются новшеств, не хотят рисковать, засевать поля другими сортами хлопчатника… — Шукур Каримович помялся и, глядя на секретаря, неуверенно произнес: — Поэтому я хотел бы просить ЦК оказать нам содействие в распространении на полях республики уже проверенных нами видов, таких, как С-8257 и С-1622, наряду с известным нам 108-Ф. Я осмеливаюсь просить об этом, потому что уверен — эти сорта не подведут… И тем самым нам, работникам института, удастся парировать упрек хлопкоробов, высказанный вами по нашему адресу: эти два сорта выведены именно за последние пять лет.

Секретарь ЦК улыбнулся.

— Преждевременно говорить о работе, пока она не получила оценку у самих дехкан, — заметил он.

— Но тут палка о двух концах, товарищ секретарь: новые сорта не получают оценки у дехкан, потому что они их еще не сеяли; и опять же, они их не сеют, потому что не успели оценить.

— Вы правы, внедрять в производство новшества можно, только будучи совершенно уверенным в доброй отдаче. В наших условиях для этого можно применить и такой метод, какой предлагаете вы, — сказал секретарь, по достоинству оценив шутку Шукура Каримовича. — Это прежде, в дедовские времена, все новое, какими бы оно ни обладало достоинствами, внедрялось постепенно, и этот процесс растягивался на целых пятьдесят, а то и сто лет. Теперь у нас космический век. И скорости космические. Нам некогда ожидать, пока прогрессивные новшества завоюют признание сами по себе. Все хорошее, от чего получит пользу и выгоду человек, мы должны внедрить за три-четыре года. Мы это можем. И в этом преимущество нашего строя… Ваше предложение я изложу на бюро ЦК.

Задетые за живое, сло́ва попросили несколько председателей колхозов. Их мнения были противоречивы. Одни ратовали за немедленный засев полей новыми сортами хлопчатника. Другие категорически возражали, ссылаясь на то, что на территории их колхозов приживается только определенный сорт. Третьи считали, что новшества надо вводить в жизнь, но не в принудительном порядке, а очень осторожно и постепенно…

Большинство сотрудников института селекции знали, что главным противником новых сортов хлопчатника, о которых говорил директор, является профессор Салимхан Абиди. Многие поглядывали в его сторону, стараясь угадать, что он сейчас думает и как реагирует на выступления. Профессор это заметил и истолковал по-своему. Редко проходили совещания, чтобы Салимхан Абиди не выступил. Он всегда защищал интересы института и своих коллег. Не один сотрудник благодаря именно ему, Салимхану, получил ученую степень. Решив, что и на этот раз коллеги от него ждут чего-то, он попросил слова. Пока Салимхан Абиди направлялся к трибуне, люди перешептывались — будто по залу пробежал невесть откуда взявшийся шумный ветерок. Умид тоже, как и все, решил, что домулла сейчас не оставит камня на камне от новых сортов, которые восхвалял директор.

Домулла с достоинством кашлянул, и все в зале выжидательно притихли. Вытер большим батистовым платком вспотевший лоб. Потом налил из графина полный стакан воды и медленно выпил все без остатка. Затем, внимательно оглядев зал, произнес:

— Никто не станет отрицать — с этой трибуны раздавались правдивые слова… — Тут он повернулся к президиуму. — Да вот… авторитета у нас никакого нету.

— То есть как нет авторитета? — удивился секретарь ЦК.

— По нынешним временам авторитет измеряется в зависимости от того, какой машиной владеет лицо или учреждение. «Волга» — большой авторитет, «Москвич» — средненький, «Запорожец» — так себе, ни то ни се… А у нашего института, стало быть, никакого авторитета нету. Если сам директор по самым срочным делам ездит в автобусе, то что же остальным сотрудникам делать?.. Поэтому, если сам наш уважаемый руководитель постеснялся просить для своего учреждения машину, я прошу у ЦК легковой автомобиль — в зависимости от нашего авторитета, разумеется…

В зале засмеялись.

— Так, говорите, нет авторитета? — переспросил секретарь ЦК, вытирая платком слезы, выступившие от смеха. — Товарищ Абиди, я заверяю вас, авторитет у вашего института будет, непременно будет.

Окрыленный удачей, Салимхан Абиди горделиво обвел взглядом присутствующих. Шукур Каримович укоризненно покачал головой — дескать, все ты испортил, домулла!

Однако профессор сделал вид, будто не заметил его знаков. Облокотившись на трибуну и устремив взор в глубину зала, он продолжал:

— Вопрос о повышении урожайности хлопка или картошки, хлеба или огурцов за время существования человечества никогда не сходил с повестки дня. Он всегда был и является животрепещущим. И я уверен, что через сто лет, когда урожай, по сравнению с сегодняшним, увеличится в десять раз, этот вопрос все равно будет актуальным… Поэтому я сейчас хочу сказать о другом. А именно? Надо больше проявлять заботы об ученых-селекционерах. А именно? Надо материально заинтересовать исследователей. Тогда будут созданы не один и не два хороших сорта хлопчатника, а множество! Нашему же уважаемому директору, как мы, к сожалению, убедились, все равно — ходим ли мы пешком, растрачивая драгоценные минуты, или толчемся, преем в автобусах. А ведь время ученого — золото!

По залу прокатился шумок. А через минуту голос Абиди потонул в гуле голосов. Домулла осекся. Видно, почувствовал, что перехлестнул. Покашлял в кулак. Отпил воды. А шум не утихал. Домулла стоял теперь, переминаясь с ноги на ногу, как бы не зная, продолжать выступление или пойти и сесть на место.

За спиной Умида кто-то насмешливо проговорил: «Когда раскалывается пустой орех, он приносит людям огорчение». Умида покоробили эти слова. Обернувшись, он в упор, с неприязнью посмотрел на того, кто их произнес.

Домуллу выручил секретарь ЦК.

— Вы правы, товарищ Абиди, — сказал он, и все тут же притихли. — Мы знаем, какой вклад вносят селекционеры в наше общее дело. Думаю, поступим правильно, если больше будем заботиться о них. — Он говорил нарочито медленно, растягивая слова, и голос его звучал властно и твердо в воцарившейся тишине. — Я попрошу академиков товарищей Атабаева и Каримова учесть все сказанное профессором Абиди и то, что, как я понял, он недоговорил, и написать в ЦК подробный доклад. Мы рассмотрим этот вопрос на бюро. И потом… — секретарь засмеялся. — Наше общее благополучие прямо пропорционально тому, сколько хлопка мы сдадим государству. Надо учесть, что хлопководство — это река, широкая и глубокая. А у глубокой реки течение всегда медленное…

Умид, вжавшийся было в кресло от стыда за промашку своего учителя, снова воспрянул духом и, вытянув шею, слушал секретаря, сумевшего так ловко повернуть разговор и разрядить напряженную обстановку, вызванную необдуманными словами домуллы. «Вот каким тактичным должен быть руководитель!» — с восхищением подумал про него Умид.

По окончании совещания Пулатджан Садыкович уже в фойе отошел на минуту от секретаря ЦК, который через полчаса должен был улететь в Ташкент, и, подойдя к Салимхану Абиди, сказал, что вечером будет ждать его, Шукура Каримовича и Умида у себя дома. И, извинившись, торопливо удалился.

Едва такси остановилось напротив дома, где жил Пулатджан Садыкович, хозяин вышел на балкон и помахал рукой, чтобы гости поднимались наверх. Умид шел позади, испытывая огромное волнение. Пулатджан Садыкович встретил их на лестничной клетке. На шум вышла Нафиса-апа. Она уже была знакома с Салимханом Абиди и Шукуром Каримовичем. Они поздоровались, как старые друзья. Пулатджан Садыкович подвел жену к Умиду и сказал:

— А это Умид Рустамов, ученик профессора Абиди. Прошу вас познакомиться.

Он так произнес эти слова, что Умиду послышалось: «Этот молодой человек будет твоим зятем. Прошу любить и жаловать!» Нафиса-апа пытливо посмотрела на него и, заметив, как Умид покраснел, сама смутилась и стала приглашать гостей поскорее заходить в комнату.

Хозяйка посадила Умида за столом рядом с его учителем. Как раз напротив висел на стене портрет Хафизы. Тот самый, что в его комнате, только побольше. Хафиза весело смеется. Ей и впрямь, наверно, сейчас весело. Может, опять пошла в кино..» не одна. А ему каково?

Умид уловил на себе пристальный взгляд Нафисы-апа, подающей на стол: заметила, как он смотрел на портрет ее дочери.

Во время ужина к Умиду подошел Алишер. С минуту изучающе глядел на него и, вынув из-за спины, преподнес ему апельсин. Умид усадил этого краснощекого крепыша себе на колени и начал с ним разговаривать. Весь вечер был молчалив и теперь только разговорился. Хафиза часто рассказывала о своем братишке, о его озорстве и «глубокомысленных» высказываниях, могущих рассмешить даже самых угрюмых людей. Алишер беспокойно ерзал у него на коленях, протягивал руку к портрету Хафизы и, сжимая и разжимая кулачок, лепетал: «Моя сестра… Моя старшая сестра Хафиза, вот…»

Что ребенок хотел сказать молодому аспиранту, не могли угадать ни Абиди, ни Шукур Каримович. Его смог понять один только Умид.

В гостиницу возвратились в двенадцатом часу ночи. Домулла принял теплый душ и улегся в постель. Через какую-нибудь минуту он уже храпел.

Умид вышел на балкон и закурил. Всего за один день он получил столько впечатлений, что о сне не могло быть и речи. До мельчайших подробностей слово в слово он старался припомнить выступление секретари ЦК. И чем глубже он вдумывался в смысл каждой его фразы, тем яснее ему становилось, что, копаясь в земле, перебирая пожелтевшие стопки бумаг с записями различных наблюдений, проделанных кем-то давным-давно, до боли в глазах вглядываясь в микроскоп, выхаживая, казалось бы, обыкновенные кустики хлопчатника, они выполняют большую и ответственную работу. На них возлагает надежды целое государство. Тысячи колхозов в различных районах и областях пристально следят за их делами: вместе с ними радуются их успехам, вместе с ними огорчаются из-за неудач. Они ожидают от них, от селекционеров, реальной помощи. Возлагают на них больше надежд, чем на милости самой природы.

До сегодняшнего дня Умид еще не в полной мере отдавал себе отчет, какая огромная ответственность лежит на нем… Чем порадует его завтрашний день? Жаль, секретарь ЦК отбыл, и совещание продолжится без него.

Глава семнадцатая СМЯТЕНИЕ

Хафиза с трудом отворила массивную дверь, навалившись на медную ручку, торопливо пересекла фойе и взбежала по мраморной лестнице на второй этаж.

В комнате, где обычно работали аспиранты, сидела незнакомая пожилая женщина, углубившись в чтение какой-то большой старинной книги. Услышав, что кто-то зашел, она оторвалась от книги и, сняв очки, устремила усталый взгляд добрых серых глаз на гостью.

— Вам кого, девушка?

— А… А Рустамов не приходил сегодня?

— Рустамов в командировке. Уже несколько дней, как уехал, — мягким ласковым голосом сказала женщина.

— В командировке?.. — Хафиза мяла пальцами ручку сумочки, от смущения не смея поднять головы. — Ну, ладно… Извините. Я пойду.

— Что-нибудь передать Рустамову?

— Нет-нет, ничего… А куда он уехал, не скажете?

— В Фергану. Наверно, скоро уже приедет.

Девушка отворила дверь и хотела уже выйти, позабыв даже попрощаться.

— А кто вы будете? — спросила женщина с улыбкой. — Ведь Умид Рустамович спросит, кто о нем справлялся…

— Сестра. Двоюродная сестра…

— Да, я так и подумала, что вы его сестра, — сказала женщина. — Вам беспокоиться не стоит, совещание хлопкоробов уже закончилось. Все, наверно, скоро приедут.

Девушка кивнула в знак благодарности, еле слышно проговорила: «До свидания» — и выскользнула за дверь.

Домой Хафиза пришла под вечер, усталая и голодная. К прочим переживаниям прибавилось теперь и чувство тревоги, что бабушка вот сейчас заметит перемену в ней, снова начнет ахать да охать, изводить ее расспросами. Хафиза не умела притворяться: что и говорить, артистки бы из нее не получилось. До сих пор не научилась прятать свои чувства. Как же это, интересно, другим девушкам удается?..

Хуже всего — неопределенность. Долго не решалась, но сегодня хотела выяснить причину, почему Умид к ней так неожиданно переменился. На тебе, выяснила!.. Вряд ли у нее хватит на это решимости во второй раз… Опять будет просиживать на лекциях, отрешенно глядя в окно, за которым замерли покрытые ледяной коростой ветви деревьев, не слыша лектора и всякий раз вздрагивая, когда Раано толкнет ее в бок, возвращая к реальности. Уж лучше бы не мешала.

Сегодня у нее не хватило сил прослушать и двух лекций. Позабыв о девичьей гордости, помчалась в институт. «Дура! Ведь если бы он хотел меня видеть, сам давным-давно приехал бы, как это делал раньше. А нынче он, может, вовсе и не обрадовался бы встрече со мной… Почему это я, собственно, должна ластиться к нему, словно котенок? Разве это не унижает меня? Разве к лицу девушке мчаться очертя голову, чтобы повидать человека, который пренебрег ею? Ох, ведь все это правда, все это так и есть!.. Но жить так, подолгу не видя его, не слыша его голоса, тоже выше моих сил!»

Хафиза закусила губу, чтобы не расплакаться, и зарылась лицом в подушку. Заслышав бабушкины шаги в прихожей, резко встала и, глядясь в зеркало, стала поправлять волосы.

Как и предполагала, бабушка, едва ступила на порог, внимательно поглядела на нее и сказала обеспокоенно:

— Что-то, доченька, ты неважно выглядишь. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, бабушка! — бойко ответила Хафиза.

— Может, неприятности в институте?

— Да нет. Все в порядке!

— А может, поссорилась с кем?

— Говорю же, нет! Нет! — крикнула Хафиза и едва удержала слезы. — Что вы меня всегда допрашиваете?

— А почему же мне не спрашивать? Или секреты от родной бабушки таишь? Ты должна обо всем мне говорить. Иль забыла, что мать наказывала? Недели еще нет, как она уехала, а ты ее слова уже по ветру пустила — снова вон печальная вернулась из своего института, будь он неладен, и помалкиваешь… Плюнь на этот институт, если он в тягость тебе! Я вон живу, и ты обойдешься. Отец твой заслуженный человек, зарабатывает немало — не сможет разве тебя обеспечить? Вон твоя мать институт кончила, а что с того?.. Но зато у матери твоей руки золотые — поучилась бы ты лучше у нее рукоделию, исстари этим девушки занимались, да приловчись повкуснее еду готовить.

— Мне институт не в тягость, — буркнула Хафиза, пряча от бабушки глаза.

— Что же тогда тебя мучит?.. Ну и молодежь пошла — от горшка два вершка, а уже всякие там волнения, секреты от родителей! В наше время девчонки в твоем возрасте еще только учились волосы в сорок косичек заплетать да бегали, как козлята, по улице, позванивая монистами. Обо всем прочем отец заботился… Вот я, к примеру, никаких хлопот не ведала. Выдали меня родители за доброго человека — и счастлива была. Детей нарожала. И не каких-нибудь: вон твой родитель каким большим человеком стал… Мне восьмой десяток уже, скоро жизнь кончится — и то печали в этом никакой не вижу. А ты утром уходишь в институт веселой, а вечером возвращаешься с кислым лицом, дочка. Будто на твои плечи возложили заботы обо всем мире. Пока жив-здоров отец, радовалась бы, веселилась бы, детка моя, ни в чем бы себе не отказывала! Я-то знаю, что говорю. Когда станешь взрослой да обзаведешься семьей, столько забот на голову свалится, некогда будет и волосы причесать. Попомнишь тогда мои слова, скажешь, права была бабушка. Ах, кабы были у меня сейчас такие славные отец и мать, знала б разве я горе!..

— И я горя не знаю, бабушка…

Бабушка призадумалась, сняла запутавшуюся в волосах внучки пушинку и спросила как бы между прочим:

— Давненько не подает голоса тот парень, что тебе все докучал звонками… Матушка говорила, что его видела… Будто бы неплохой парень этот твой знакомый…

— О ком вы говорите? Нет у меня никаких знакомых парней!

— Так-то уж и нет?.. — проговорила бабушка, потрепав ее по голове и пряча улыбку. — Что же с тобой тогда творится, бедняжкой?

— Ничего. Я просто устала.

Посидели молча. Потом бабушка вздохнула и, сказав: «Пойду подогрею тебе ужин», вышла.

Хафиза и впрямь чувствовала усталость. Медленно стянула с себя платье, разобрала постель и легла, решив, что не станет ужинать. Отвернулась к стене, закрыла глаза. И вдруг промелькнула мысль, что если пролежит этак неподвижно еще хотя бы несколько минут, то вряд ли встанет скоро. Опять врачи, микстуры, горькие порошки. Надоело!..

Хафиза, откинув ногами одеяло, порывисто встала и, босая, ветерком влетела в комнату, где находился телефон. Пол был холодный. Влезла с ногами в кресло и заказала срочный разговор с Ферганой.

В высоком трюмо, стоявшем в простенке между двумя окнами, Хафиза увидела свое отражение. Встала с места и медленно подошла поближе, внимательно рассматривая себя, полунагую. Обхватила ладонями талию. Тонкая талия — еще чуть-чуть, и пальцы бы сошлись. Плавно провела гибкими руками вдоль бедер. Выпрямила стан, тряхнула головой, рассыпая по плечам черные волнистые волосы и, прищурившись, повернулась к зеркалу вполоборота, будто хотела сказать: «Вы только взгляните, как я прекрасна! Вы разве видели у кого-нибудь такую фигуру?..» Забывшись, она вертелась перед зеркалом и так и эдак, меняла прическу, изображала на лице то веселье, то грусть, то недоумение…

Хафиза так увлеклась, что не заметила бабушку, вошедшую в комнату. Смешалась, зарделась вся, увидев ее рядом. Но та сделала вид, что ничего не заметила. Поставила на стол блюдо с дымящимся размазанным по нему машкичири, кашей из маша. Хафиза быстренько подсела к столу и взялась было за ложку. Но бабушка поморщилась и строго сказала:

— Оденься, девушка! Разве не совестно?

— А кого стесняться? Разве меня кто-нибудь видит?

— Слушай, что говорят тебе старшие. В комнате может быть шайтан.

— Никаких шайтанов нет на свете. Я не верю в эти сказки! — смеясь, сказала Хафиза. — Мне душно. Мне хочется скинуть с себя всю одежду!

— Тьфу, тьфу, тьфу! Ты что мелешь, бесстыжая? Или шайтан тебя уже опутал?

Хафиза рассмеялась громче прежнего.

— Придя с улицы, ты не помыла руки, негодница. Иди сейчас же умойся, потом сядешь ужинать. Почему тебе всякий раз надо напоминать об этом, как маленькой? Эх, молодежь, молодежь… — выговаривала бабушка, качая головой.

— Вы же ложку помыли, бабушка. Я буду есть ложкой. И руки у меня чистые.

— Ах, горюшко мое! Я тоже не здоровалась с шайтаном за руку, а воды не чураюсь. Ступай умойся, я тебе сказала!

Хафиза набросила халат и, не переставая смеяться, побежала во двор к колонке.

— С мылом умывайся, не как-нибудь! — донесся из комнаты бабушкин голос.

Хафиза забеспокоилась, что соседи могут услышать эти неуместные наставления и подумать, что она и впрямь грязнуля. Досадливо бросила, обернувшись:

— Я и сама знаю! Что вы меня всё учите?

— И рот ополосни! — продолжала настаивать бабушка, спускаясь с айвана с полотенцем в руках.

— Я каждое утро пастой чищу!

— И нос не забудь…

— Не буду. Не буду нос полоскать, — заупрямилась Хафиза. — От воды щиплет в носу и слезы выступают.

— Зато никто не назовет тебя сопливой девчонкой.

Умывшись, Хафиза взяла полотенце и, зябко поеживаясь, убежала в дом. А старушка все не унималась, все ворчала, следуя за ней по пятам. Мать Хафизы, уезжая, упрекнула свекровь, что она распустила детей, во всем дает им поблажку, балует. А в результате они от рук, того гляди, отобьются. Особо за Хафизой присматривать велела Нафисахон, быть с ней построже. Девушка нынче в таком возрасте, когда за ней нужен глаз да глаз.

Хафиза рассмеялась, вспомнив эти слова матери.

— Все бы тебе смеяться, — с укором заметила бабушка, подкладывая масла ей в кашу. — Нынче такие модницы пошли — лицо красят, а шею не моют. Гляжу я, и ты скоро губы красить начнешь, а?

— Почему, бабушка, вы стали такой ворчуньей в последнее время? — спросила Хафиза, помешивая кашу, чтобы побыстрее остыла.

— Будешь умницей, если сейчас перед сном еще и ноги вымоешь под краном…

— Ну, бабушка, — взмолилась Хафиза. — И так озябла. Лучше подогрей воды.

— Уж ладно, аллах простит твои грехи. А я всю жизнь только холодной водой мылась, потому и живу так долго…

Едва Хафиза съела кашу и подчистила коркой блюдо, пронзительно задребезжал телефон. «О аллах», — простонала бабушка. Хафиза вскочила и побежала к телефону, опрокинув по дороге стул.

— Алло! Мама, это вы?.. Это я, ваша Хафиза! — закричала она в трубку.

— Все ли у вас в порядке, доченька? — послышался приглушенный голос матери.

— У нас все в порядке. А вы как там поживаете?

— Живы-здоровы, слава богу. А ты как себя чувствуешь?.. Бабушка?.. А Кудратджан? Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Просто захотелось поговорить с вами.

— А у меня чуть сердце не лопнуло, когда сказали, что вызывает Ташкент…

— Что у вас там нового, мама?

— Уж коли ты звонишь, я думала, от тебя услышу новости. Говори, зачем звонишь.

— Просто так.

— Прежде ты этого никогда не делала «просто так».

— Соскучилась по вас, вот и захотелось услышать ваш голос. Что же, разве я плохо сделала?

— Что ты, моя девочка, хорошо, что ты позвонила! Чаще звони! Тогда твоя мать, может, и пугаться перестанет неожиданных звонков… С тобой вот хочет Алишер поговорить…

В трубке послышалось невнятное лопотанье. Хафиза с трудом поняла, что малыш просит привезти ему игрушку.

— Какую тебе игрушку? — смеясь, спросила Хафиза.

— Лакету. Космическую лакету.

Снова заговорила мать. Она сообщила, что Алишер собирается стать космонавтом.

— Папа до сих пор еще на работе, — сказала она. — Он все беспокоился и ругал меня, что я уехала, не дождавшись, пока ты окончательно выздоровеешь. Я ему скажу, что ты звонила, — успокоится наконец… А где бабушка? Ее дома нету?

— Вот она, рядом со мной. Просит передать привет всем вам.

— Спасибо. Пусть она будет здоровой.

— Мама, а какие у вас все-таки новости?

— Все по-старому, дочка.

— А что там в Фергане сейчас происходит?

— А в Ташкенте опять слухи, что у нас наводнение?

— Говорят, у вас там какое-то совещание…

— Конечно, дочка. В обкоме каждый день совещания. Чего-чего, а этого хватает. Из-за них твой отец опять осунулся. Колхозники хоть зимой отдыхают, а ему и теперь покоя нет…

— Я не про то спрашиваю, — сказала Хафиза, с трудом скрывая досаду. — Я слышала, у вас какое-то крупное совещание хлопкоробов!

— Ах да! Я и забыла про него совсем. Оно вчера закончилось… А у нас недавно были ученые в гостях. Директор института селекции, профессор Абиди и с ними тот парень, которого мы с тобой видели во дворе медицинского института, помнишь?.. Ну, что ты молчишь? Забыла, что ли? Умидом его зовут. Скромный парень. Выпил стопочку и больше не стал пить. И профессор его расхваливал… Они у нас до полуночи просидели…

— А когда участники совещания будут разъезжаться, ты не знаешь?

— По-моему, уже разъезжаются. Когда придет отец, я у него точно узнаю.

— Не надо, не узнавайте ничего.

— Почему же?

— Так. Не узнавайте, и все. Вам бабушка хочет что-то сказать. Передаю ей трубку. До свидания.

Старуха снова стала перечислять всех поименно и заверять, что все они вполне здоровы, — по-видимому, мать для вящей убедительности захотела из уст свекрови услышать об этом.

Не чуя ног, Хафиза побежала к себе. Подхватила на руки огромного плюшевого медвежонка и легко закружилась по комнате. «Как хорошо я сделала, что позвонила домой! Будто сердце чуяло! Надо же, Умид был у нас дома. Это все равно что он приходил сюда, ко мне! Уж скорей бы приехал из Ферганы. Как он может не спешить, когда я здесь и тоскую по нему. Ведь когда я была там летом, и дня не могла прожить спокойно, думая о нем. Мне почему-то казалось, что он один-одинешенек во всем огромном Ташкенте. И чтобы он не скучал, приехала задолго до экзаменов…»

Глава восемнадцатая МЕЖ ДВУХ ОГНЕЙ

По окончании совещания секретарь обкома предложил гостям посмотреть поля и новые типовые дома некоторых ферганских колхозов, ознакомиться с работой местных селекционных и семеноводческих станций.

Пулатджан Садыкович своего однокашника Салимхана Абиди, Шукура Каримовича и Умида пригласил в свою машину.

Шукур Каримович был оживлен и даже обрадован, что рядом с ним оказался такой интересный собеседник. Пулатджан Садыкович подробно рассказывал обо всем, а если в чем затруднялся, то говорил, что сейчас они приедут в кишлак и спросят об этом колхозников.

Когда останавливались в бригадах, к прибывшим тотчас собирались люди, приглашали гостей к себе в дом. Но задерживаться долго было недосуг. Прямо здесь, у колонны машин, организовывались встречи, похожие на полевые «летучки» в страдную пору.

Оказывается, больше всего вопросов к колхозникам накопилось у Шукура Каримовича. Многие из них у него даже были записаны в блокноте. Разговаривая, он листал свою книжицу, помечал что-то карандашом. Подходил к огромным скирдам гузапаи, приготовленной для топки печей. Выдергивал несколько сухих стеблей хлопчатника и внимательно разглядывал. Иногда просил бригадира показать ему участки, где в этом году появлялся вилт. Пока здесь гости беседовали с колхозниками, он отправлялся в сопровождении бригадира в председательском газике осматривать поля. Случалось, машина не могла проехать, и он, увязая в грязи, пробирался пешком. На обратном пути выспрашивал, какой урожай снят с того и другого участка, сопоставлял цифры, записывал. Узнавал, каким сортом хлопчатника были засеяны эти поля.

Умид прислушивался к беседе директора с колхозниками. Иногда казалось, люди говорят о сущих пустяках, а он записывает…

Умиду хотелось пойти вместе с Шукуром Каримовичем в поле, поговорить с колхозниками. Но вряд ли его научному руководителю понравится, если его ученик будет более словоохотливым, чем он сам. Да и другие могут подумать, что он — выскочка, старается казаться «вумным». Поэтому Умид или оставался в машине, или молчаливо стоял среди колхозников, не принимая участия в беседе. Иногда даже охватывала неприязнь к домулле, который уже несколько часов кряду со скучающим видом сидит в машине. В пути временами дремлет. И если машину встряхивает на ухабе, дергается и, сообразив, в чем дело, с неприязнью поглядывает на шофера.

Шукур Каримович иногда приглашал его пойти с ним вместе посмотреть поле. Домулла шумно зевал, прикрывая рот ладонью, и говорил: «Вы уж ступайте, уважаемый, поглядите. А я все это уже видел…» И, оставшись с Умидом, вслух сожалел о том, что не улетел вчера вечером вместе со своими пожилыми коллегами — можно было однажды рискнуть полететь и на самолете, чем трястись нынче в машине по этим раскисшим дорогам. Что зимой тут можно увидеть или найти? Пшик! Экскурсия эта — просто прихоть начальства. А он, чудак, поддался на это. Эх, лучше бы поехал к знакомому садовнику и заказал ему плов. В самом деле, Умиджан еще не пробовал такого плова, какой тот умеет стряпать…

Услышав обрывки разговора, домулла раскрывал дверцу и, обращаясь к Шукуру Каримовичу, ворчливо укорял его:

— Эй, уважаемый! Вы уж не компрометируйте советскую науку. Разве можно у людей спрашивать о таких пустяках? Что о нас могут подумать колхозники?

Пулатджан Садыкович украдкой присматривался к своему однокашнику, который вызывал у него снисходительную улыбку. Острый на язык, вездесущий Салимхан, так живо выступавший на всех комсомольских собраниях, нынче, видимо, довольствуется уже приобретенным. Почему-то вещи, так заинтересовывающие всех, нисколько не трогают профессора. Неужели он и в самом деле сделался равнодушным ко всему? Или просто устал?.. Наверно, с возрастом все люди становятся такими. Ведь ему, секретарю обкома, тоже врачи советуют не утруждать себя лишней работой, не волноваться, бережнее относиться к своему здоровью. По-видимому, Салимхан придерживается советов «ангелов-хранителей»…

В колхозе «Зарбдор» о прибытии гостей были уведомлены. В кишлаке Тупкайрагач в просторной сельской мехманхане[20] был накрыт для них большой стол. Во дворе разделывали свежую тушу барана. Путешественники были порядком утомлены, проголодались, и от приглашения «попить чаю» никто не стал отказываться. В этих краях, каким бы обильным ни было угощение, хозяева всегда приглашают выпить с ними пиалушку чаю. Поэтому никто не удивился, увидев на столе, накрытом вышитой белой скатертью, и коньяк, и свежую зелень, и фрукты, и исходящий дымком румяный шашлык, и различные ферганские блюда…

Перекусили. Выпили за щедрую ферганскую землю и тех, кто ее возделывает. Отдохнули, попивая густой зеленый чаек. Потом кто-то пригласил рассаживаться по машинам.

Отворив дверцу автомобиля, где уже восседал порозовевший домулла, обернувшись, Умид увидел седобородого старика, увлеченно рассказывающего что-то окружившим его слушателям. Умид потихоньку закрыл дверцу и подошел к той группе. Он узнал, что это Умурзак-ата, которого все здесь называют Кошчи-бобо, что означает «дедушка Пахарь». Было заметно, аксакал с удовольствием подробно объяснял не только гостям, но и своим колхозникам, на каком из участков какой сорт хлопчатника предпочтительнее сеять. И, главное, старался растолковать, почему он так считает, приводил свои веские аргументы. Не горячился, если ему возражали.

— Несколько лет назад в нашем колхозе почти целый год прожил человек по имени Румкович, — рассказывал старик. — Он все наши поля как свои ладони знал. Поначалу мы все диву давались, что он то там земли наберет, то там — и в мешочках к себе домой таскает. Сядет, бывало, около кустика хлопчатника и все о чем-то думает-размышляет. «Не тронулся ли умом человек?..» — беспокоились мы. — Кошчи-бобо с лукавой улыбкой оглядел собравшихся. — И только когда он от нас уехал, этот человек, мы узнали, что он, оказывается, большой ученый, лавриятом работает… Оказывается, семена, которые мы нынче сеем, он вывел. И неловко нам, что про человека нехорошо думали. По сей день ему спасибо говорим. Его семена по нраву пришлись нашей землице… Вот ему, Румковичу, помнится, я рассказывал, что, когда я был еще мальцом, кустики хлопчатника едва-едва вырастали людям по колено, а коробочки были не крупнее грецкого ореха и такие жесткие — хоть камнем коли. Пока вынешь из них волокно, руки в кровь издерешь… Об этом я рассказывал Румковичу… А сегодняшний хлопчатник разве чета тому? Цены ему нет! И тому человеку цены нет, который сотворил все это…

Дверца черной «Волги» распахнулась, и из нее послышался раздраженный голос Абиди:

— Не Румкович, а Румшевич! И он не один работал над выведением этого сорта. А над этим делом целый коллектив корпел в поте лица! И поверьте мне на слово, аксакал, есть у нас сорта и получше, чем вы сеете…

— Вот и хорошо! Ваши слова в добрую минуту сказаны! — просиял Кошчи-бобо. — Большое спасибо за это. Да только мы еще не видим этих «лучших» семян.

Старик направился было к машине, чтобы продолжить беседу с почтенным гостем. Однако Салимхан Абиди захлопнул дверцу и, откинувшись на сиденье, закрыл глаза. Старик растерялся, замер с открытым ртом. Чтобы как-то сгладить неловкость, Шукур Каримович спросил у него:

— А скажите, в этом году у вас на большой площади засыхали кусты хлопка?

— Вы про вилт спрашиваете? — уточнил Кошчи-бобо и ответил: — Это беда наших полей. Руки опускаются, не знаем, что делать… В этом году вилта больше, чем в прошлом. Боимся, в будущем году станет еще хуже…

Салимхан Абиди опустил стекло на дверце, буркнул, не открывая глаз:

— Работаем, ищем, придумаем что-нибудь.

Кошчи-бобо пропустил его слова мимо ушей. Словно и не слышал их — хотя это было и неделикатно по отношению к гостю. Он рассказывал, какие средства они применяли против вилта, как удалось им уберечь другие участки, чтобы болезнь не перекочевала туда.

Диск солнца коснулся присыпанных снегом деревьев, золотя их верхушки. Люди, стоявшие возле машины, переминались, постукивали нога об ногу, дышали на покрасневшие от мороза пальцы.

Домулла высунулся из машины, крикнул:

— Эй, мусульмане! Садитесь-ка в седла да пришпорим коней!

На прощание обменявшись с колхозниками рукопожатиями, все расселись по местам. Вскоре машины выбрались на гладкий, как стекло, асфальт.

Поезд, вышедший из Ферганы вечером, утром был уже в Ташкенте.

Салимхана Абиди встречали те же самые люди, что провожали, — будто они вовсе и не уходили с вокзала, его дожидаючись. Только у Жанны на сей раз была другая прическа — «ветер с моря»: волнистые волосы, зачесанные на одну сторону, касались плеча. Она была в болонье, еще только входившей в моду.

Шукур Каримович распрощался с шумной компанией, встретившей профессора, и уехал в машине, присланной за ним из института.

Шумной построй толпой направились к автомобилям, стоявшим на краю привокзальной площади.

Жанна схватила Умида за руку и повлекла к последней «Волге». Захлопнула дверцу, чтобы никто больше не сел, и бросила шоферу:

— Поехали, акаджан!..

По пути Жанна расспрашивала Умида о Фергане. На повороте она оперлась руками о его колено, прижалась к нему плечом. Умид заметил в переднем зеркальце насмешливый взгляд водителя и незаметно, чтобы не обидеть девушку, попытался отстраниться от нее. Но не тут-то было. Жанна придвинулась к нему вплотную, положила голову на его плечо, нежно провела ладошкой по щеке.

— Ба! У вас борода как щетка! — смеясь, воскликнула она.

Сдавленным голосом Умид промолвил, что хорошо бы ему выйти на какой-нибудь остановке, чтобы пересесть в трамвай… Жанна резко отодвинулась, отвернулась к окну. Умид понял, что обидел ее. И не произнес ни слова, пока машина не остановилась у знакомых ворот. Умид вышел, не ведая, как ему быть — то ли уйти восвояси, то ли присоединиться к гостям. Жанна взяла его под руку и строго сказала, глядя в упор:

— Хотите вы или нет, а придется зайти к нам, Умид-ака! Мама поручила мне опекать вас, и я не смею ее ослушаться. Прошу, — и она указала на растворенную калитку.

Умид, держа в руках потертый чемодан, ступил во двор.

Сунбулхон-ая суетилась и просила всех, не задерживаясь, проходить прямо в гостиную и усаживаться за стол. Отец семейства попросил разрешения отлучиться всего на десять минут, чтобы принять душ и переодеться.

— С дороги не мешало бы и вам умыться, — сказала Умиду Жанна.

Она проводила его в маленькую комнатку, расположенную рядом с кухней. Принесла медный таз и теплой воды в большом кувшине с длинным носиком.

— Умывайтесь, — сказала она. — Сейчас принесу папину электробритву. — Отвернув воротник его рубашки, она заметила: — И ворот у вас не первой свежести…

Через несколько минут Жанна принесла бритву, аккуратно сложенную белоснежную нейлоновую рубашку и галстук с маленьким рубиновым камешком посредине узелка.

— Вот, пожалуйста, — сказала она.

— Ну что вы!..

— Без никаких. Снимайте свою грязную рубашку! Что вы так смотрите на меня? Вы же не девушка, чтоб стесняться! Видите, и майка тоже как у грузчика. Снимайте и майку.

Умид покраснел, но молча повиновался. Снял и рубашку, и майку, вымылся до пояса. Жанна набросила на его плечи махровое полотенце. При этом она на мгновенье приникла лицом к его груди. Руки Умида машинально обхватили девушку. Но она ловко выскользнула из его объятий, погрозила пальчиком, лукаво улыбаясь:

— Вы опасный человек, Умид-ака! Я начинаю вас опасаться. Вы смотрите у меня!..

Жанна направилась к двери. С порога обернулась:

— Вам пять минут. Приходите в гостиную. Я буду там.

Гости, уже пропустив по рюмочке, шумно переговаривались, позвякивали ножи, вилки. Умид остановился в дверях, высматривая себе место. Жанна сделала рукой призывный жест.

Сунбулхон-ая, заметив это, слегка покраснела, покачала головой и сказала, обращаясь к родственникам:

— Да уж ладно, пусть молодежь посидит рядышком.

Снова рюмочки наполнили коньяком. Гости стали тянуться к профессору. Над столом рассыпался переливчатый звон хрусталя. Выпили в честь домуллы, вернувшегося с совещания, имевшего историческое значение.

Жанна и Умид незаметно чокнулись еще раз и выпили, глядя в глаза друг другу.

В пятницу, возвращаясь из института, Хафиза попросила Раано минуточку со подождать и, заскочив в телефонную будку, набрала нужный номер. Затаив дыхание, подождала несколько секунд, показавшихся ей вечностью. Наконец ответил знакомый голос, близкий, родной. От волнения Хафиза не могла сразу и слова выговорить.

— Алё, вас слушают… Алё!.. — сыпалось из трубки.

— Здравствуйте, Умид-ака… Это я. С приездом…

— Здравствуй. Спасибо, что не забыла. Как поживаешь? Учеба как?

— Вы отсутствовали так долго… — Хафиза собиралась сказать: «…и уехали, не предупредив меня», но запнулась и не договорила.

— После совещания мы ездили в колхозы… Кстати, я познакомился с твоим отцом. И даже побывал у вас дома. Подробности расскажу при встрече.

— А когда?.. — вырвалось у Хафизы.

— Когда у тебя будет желание меня увидеть, — сказал Умид, смеясь.

— Сейчас. Прямо сейчас!

— Ладно. Если тебе угодно…

— Вы не шутите, Умид-ака?

— Какие могут быть шутки! Где ты находишься? Я сейчас примчусь!

— Где вам удобно, там и буду вас ожидать.

— Нет, Хафизахон, я уже привык поступать как тебе удобнее. Говори, где встретимся?

— Умид-ака, вы опять такой же, как прежде! Я так рада!

— О чем ты говоришь? Почему я должен быть другим?

— Вы были какой-то не такой. Впрочем, мне, наверно, показалось.

— Хафизахон!..

— Не называйте меня Хафизахон. У вас это звучит как-то официально. Зовите меня просто Хафиза, ладно?

Умид засмеялся:

— Договорились.

— Умид-ака, приезжайте к центральному телеграфу. Если вы сейчас выйдете, мы придем к нему одновременно.

— Минут через сорок буду там.

Умид выдвинул из стола ящик и одним взмахом смел в него карандаши, резинку, шариковую ручку, линейку и стопку бумаг. На ходу надевая пальто, выбежал на улицу.

Дул сырой пронизывающий ветер. На автобусной остановке стояли, поеживаясь от холода, несколько человек. По всему видать, ожидают уже давно. Чтобы не продрогнуть, Умид стал расхаживать взад-вперед. То и дело поглядывал на ручные часы и на расписание, прикрепленное к высокой металлической стойке. Вдруг ему показалось, что эта стойка изгибается, горбатится, превращаясь постепенно в огромный вопросительный знак — выше его ростом. «Ты, парень, опять спешишь к Хафизе? — размышлял он. — А с каким лицом ты подойдешь к ней? Может, начнешь врать, вывертываться, притворяться?.. Когда несколько минут назад ты разговаривал с ней по телефону, уже старался скрыть свою растерянность, раздвоенность. Твое положение не лучше, чем у того осла, который, оказавшись меж двумя стогами сена, не знал, что делать, — да так и околел с голоду. Старался только что придать голосу живость, будто ничего вовсе и не произошло, — боялся, что Хафиза почувствует неладное и обо всем догадается… Но сможешь ли ты сейчас лицемерить, лгать, глядя ей в лицо? Обманывать человека, которому еще ни разу не говорил неправды и который наивно полагает, что ты совсем не можешь себе этого позволить… Может, вернуться? Хафиза подождет несколько минут, а потом позвонит по телефону. Можно будет сослаться на неожиданную срочную работу… И опять врать, черт побери! Неужели нельзя без этого обойтись?»

Из-за поворота, скрытого заснеженными деревьями, показался автобус.

Выйдя у центрального телеграфа, Умид сразу же увидел Хафизу. Сияя от счастья, она спешила ему навстречу. Он тоже сделал попытку улыбнуться, взял ее под руку, и они медленно пошли по заснеженному тротуару. Хафиза была в пальто кофейного цвета. На голове желтый шерстяной платок. Она вышагивала, задумчиво глядя под ноги, словно боялась поскользнуться, и все сильнее прижимала локтем руку Умида. А он упоенно рассказывал о Фергане.

Конечно, она не была там с лета и успела соскучиться. Но сейчас ей хотелось услышать другое.

Умид поведал, на каком высоком уровне прошло совещание, охарактеризовал вкратце тех, кто выступал на нем. Похвастался, что поздоровался за руку с самим секретарем ЦК. Сказал о том, какая милая и ласковая у Хафизы мать и благородный отец и какой забавный любознательный Алишерчик…

Хафиза слушала не перебивая. Она еще не произнесла ни слова с того момента, как они поздоровались. Ждала, что Умид скажет, как скучал по ней. Думала, вот сейчас… Нет, Умид старался не смотреть ей в глаза. Говорил, говорил… А Хафиза уже не слушала. Едва не плача от обиды, искала объяснения… О чем он говорит? Сетует, что много работы и мало времени, ссылается, что «с головой ушел в диссертацию»…

— Что поделаешь, — вздыхал Умид. — Кто собирается стать ученым, должен много работать над собой. Само-усо-вер-шен-ство-ваться!.. Прогулки и прочее пустое времяпровождение следует сократить…

Как бы между прочим, посоветовал Хафизе тоже побольше заниматься. «Ведь медицина — это очень серьезная вещь…»

Хафиза неожиданно остановилась, взяла Умида за руки и внимательно посмотрела в глаза ему, как-то скорбно выгнув брови.

— Я ошиблась, Умид-ака, — тихо произнесла она.

— В чем? — не понял Умид.

— Когда подумала, что вы опять такой же. Вы другой. С вами что-то произошло. Что?

Умид снова взял ее под руку. Девушка послушно зашагала рядом.

— Хафиза, мы с тобой уже взрослые люди, занятые делом. Летом у нас было больше времени. А сейчас — у нас работа. Не сердись, но может статься, мы подолгу не сможем с тобой видеться.

— Говорите уж прямо, вам больше со мной не интересно? Говорите, чего уж там… Вы же привыкли всегда прямо… Ну?..

Умид долго молчал. Мимо сновали прохожие. Он никого не видел. По проезжей части улицы, разбрызгивая талый снег, проносились автомобили, троллейбусы, скрежетали на стрелках трамваи. Он ничего не слышал. И не хотел видеть и слышать. Ему еще никогда не было так тяжело. Отрешенно глядя перед собой, он тихо произнес:

— Как объяснить тебе?.. Не знаю, поймешь ли…

— Я всегда вас понимала…

— Видишь ли, я… Хочу найти свое место в жизни…

— Ну и что же?..

— Когда альпинист взбирается на вершину по отвесной скале, один неосторожный шаг может погубить его… Исполнение моих надежд сейчас зависит не от одного меня, понимаешь?

— Не совсем, Умид-ака.

— Я знал, что ты не поймешь.

Долго шли молча. Потом Хафиза остановилась и, поправляя перчатку, задумчиво сказала:

— Если люди перестают друг друга понимать, значит, конец их дружбе…

Глава девятнадцатая КОШЧИ-БОБО

Уже который день небо обложено тучами, как клочьями грязной мокрой ваты. Время от времени идет дождь, смывая снег с полей; вода бурными ручейками стекает в ложбины. Старики в этом году предсказывали раннюю весну.

Умиду казалось, что и в институте селекции половина сотрудников отсутствует: сидят все по кабинетам, углубившись в работу, и без особой необходимости не появляются в коридорах — будто и там сверху накрапывает.

Умид закончил писать статью для газеты, под которой домулла обещал приписать и его фамилию. Хотелось закурить, но час назад он выкурил последнюю сигарету. Встал, прошелся из угла в угол, принял боксерскую стойку, провел свою обычную серию ударов. Так-то лучше, подумал он и посмотрел в окно. В тусклом сером свете конвульсивно раскачивались кроны деревьев. Иногда дождь начинал барабанить по стеклам с такой силой, что заглушал треск пишущей машинки, доносящийся из-за стены.

Умид еще раз перечитал написанное, ясно представляя себе пахнущую типографской краской, еще влажную газету, где его фамилия значится рядом с именем известного профессора, и направился к домулле. Того не оказалось на месте. В коридоре повстречался с Шукуром Каримовичем. Директор был в прекрасном расположении духа. Поздоровавшись с Умидом за руку, попросил на минутку зайти к нему.

Шукур Каримович предложил сигарету. Они стали у окна и, открыв форточку, задымили. Заговорили о погоде. Потом Шукур Каримович спросил, как продвигается научная работа Умида и не сталкивается ли он с какими-либо трудностями, устранение которых зависит от него, от директора. И сказал, что, если понадобится, Умид может не стесняться и обращаться прямо к нему. Им вспомнилась недавняя поездка в Фергану.

— Шукур Каримович, а как вы считаете, можно ли такими методами, о которых рассказывал Кошчи-бобо, предотвратить заболевание хлопчатника вилтом? — поинтересовался Умид.

— Нет, конечно, — улыбнулся директор. — Но в какой-то мере помешать ему распространяться на других участках можно. И все же мы не гарантированы, что эта болезнь не перекочует за зиму, когда все работы на полях прекращены, на те делянки, которые удалось уберечь летом. Даже на войне, чтобы победить врага, нужно его бить не переставая, не давая передышки. А вилт — тот же враг. А мы почему-то даем ему возможность передохнуть, набраться сил. По-моему, с ним нужно вести борьбу не только в лаборатории, но и на поле — круглый год. Вы обратили внимание — старик сказал, что в этом году вилтом было заражено больше участков, чем в прошлом?.. Так вот, Умиджан, вы сейчас у нас занимаетесь этой проблемой, вам и карты в руки. Надо срочно противопоставить что-то этой проклятой напасти. Думайте, ищите, экспериментируйте. О результатах хотя бы иногда информируйте и меня. Договорились?

Умид кивнул.

На дерево перед самым окном, откуда-то сверху опустилась стайка воробьев. Серыми мокрыми комочками они облепили ветви, яростно обсуждая что-то между собой.

Умид, задрав голову, выпустил клубок синего дыма в форточку и задумчиво проговорил:

— Я жалею, что тогда нам не удалось подольше поговорить с Кошчи-бобо…

— Я тоже. И об этом стоит пожалеть. По-моему, старик мог рассказать еще много интересного… Кстати, если вы захотите опять побывать в тех местах, с моей стороны возражений не будет. — Шукур Каримович глубоко затянулся и испытующе посмотрел на Умида. — Думается, для вас это будет полезно. Очень жаль, что наши селекционеры привыкли выезжать в колхозы только весной и летом, в пору, когда люди загружены работой и им не до разговоров с учеными. Всю зиму отсиживаются здесь.

— Наверно, изучают растения в процессе их развития, — осторожно заметил Умид.

— Вот именно! — директор поднял указательный палец. — Предпочитают иметь дело преимущественно с самими растениями. А по мне, чтобы не изобретать велосипеда, надо пообтереться какое-то время среди хлопкоробов, поговорить с ними, посоветоваться. Периодическими наездами ничего не добиться. Нужно время, чтобы завоевать доверие дехкан, — тогда они откроют перед вами душу. А то, знаете ли, бывает, признается дехканин приезжему начальству — мы, мол, то сделали и то, а «начальник» и уцепится за полу его халата: «Кто вам давал такие указания? Почему самовольничаете?..» Если же они поймут, что вы хотите им помочь, — о-го-го, многое от них узнаете.

— Я бы с удовольствием поехал, чтобы снова повидаться с Кошчи-бобо. По-моему, он один из тех, кто не прячет за пазухой то, что знает.

— Прекрасно. Я уведомлю об этом вашего руководителя.

— Спасибо, Шукур-ака. Полмесяца мне хватит, чтобы дочитать эту энциклопедию.

Директор не понял и, приподняв брови, вопросительно посмотрел на молодого аспиранта. Смутившись, Умид пояснил:

— После разговора с тем стариком у меня осталось впечатление, будто я оставил недочитанной интересную книгу. И лежит эта большая редкостная книга посреди поля, до сих пор не найденная учеными.

— А-а, вы это хорошо придумали, — засмеялся директор. — Так вот поезжайте и прочтите эту книгу.

Когда окурки были раздавлены о стоявшую на подоконнике пепельницу, Умид откланялся и вышел.

Перед уходом Умид постучался в дверь к Салимхану Абиди.

— Входите, — донесся недовольный голос домуллы, не любившего, когда его отрывали от работы. Увидев Умида, он откинулся в кресле, сиял очки. Морщины на его лице разгладились, он развел в стороны руки, словно собирался обнять вошедшего. — А-а, входи, входи, мой дорогой. Я думал, ты уже ушел, забыл заглянуть ко мне. Посиди пять минут. Сейчас я дочитаю еще несколько страниц, и мы поедем. Наша Сунбулхон-ая сегодня обещала приготовить чучвару. Ммм, как она готовит чучвару, — домулла поднес к губам пальцы, сложенные в щепотку. — Пальчики оближешь!

— Спасибо, домулла. Но сегодня я не смогу поехать к вам — срочная работа на завтра.

— Плюнь! Плюнь на работу, мой дорогой! У нас у всех срочные дела. Разумеется, чем раньше ты сумеешь придушить вилт, тем больше тебе чести. Но один вечер ничего не решает, мой милый.

— Завтра я должен вернуть в библиотеку пособия, из которых не успел выписать цитаты для вашей брошюры, домулла. А там есть очень интересные мысли.

Абиди задумался.

— Мда, — промолвил он, кладя руки на край стола. Пальцы-сардельки заплясали по полированной поверхности. — Это серьезное дело. Ладно, чего уж там, сегодня поработай, — великодушно согласился домулла, и снова лучики морщинок разбежались от краешков его засветившихся глаз, губы расплылись в улыбке.

— Я все это хочу закончить сегодня еще и потому, что собираюсь вас просить командировать меня в Фергану.

— Что ты там потерял сейчас? — изумился Абиди. — Погляди-ка, что на дворе делается.

— Я, домулла, сейчас работаю как слепой. Чтобы избавиться от этого чувства, мне надо побывать на участках, пораженных вилтом, поговорить с колхозниками.

Снова пальцы-сардельки заплясали на глади стола. Поразмыслив, профессор сказал, переходя на официальный тон:

— Хорошо, поезжайте. Трех-четырех дней вам, думаю, достаточно. Право же, не к лицу аспиранту в этакую непогодь, как полоумному, бродить по полям. Ну, раз уж вам загорелось, не смею удерживать. Поезжайте — и убедитесь, что ваш домулла был прав… В сущности, конечно, нам, селекционерам, необходимо выезжать в поля. Но для этого нам бог дал весну и лето. А осенью и зимой мы обычно сидим у жарко натопленных печей и подводим итог работе, проделанной за лето. Почитываем книга, брошюры, подшивки газет — интересуемся, что говорят по тому или иному поводу другие ученые. Иногда собираемся вместе, проводим консилиумы… Кто знает, может, я характером похож на своего покойного отца. Помнится, мой покойный отец вел свои торговые дела в течение всего лета. А зимой устраивался поудобнее около сандала[21] и читал вслух, уже в который раз, священное писание «Або Муслим» или «Халиф Лайло и Лейла». Совершал паломничество в святые места — Авлие-ата, Тукмок… Где только он не побывал!.. Что ж, укаджан, можете отправляться, я не против. Для приличия уведомите и его тоже… — Абиди показал глазами на потолок. — Нашего директора.

— Обязательно, — сказал Умид. Он испытывал удовлетворение оттого, что, может быть, впервые поступил вопреки совету домуллы. — Тогда я завтра и поеду, домулла…

— Когда будете возвращаться, загляните на ферганский базар. Купите пять-шесть килограммов девзиринского риса. В Ташкенте днем с огнем не сыскать его. В прошлую поездку из-за нашего распрекрасного директора я не успел даже базар посмотреть. Наша Сунбулхон-ая задала мне взбучку. Так что, если хотите заслужить ее милость, не забудьте про рис, — сказал Салимхан Абиди, заговорщически подмигнув. Порылся в портмоне и протянул Умиду две купюры по двадцать пять рублей.

— Что вы, домулла, не надо! — смутился Умид.

— Берите, берите. Вы отправляетесь в дальнюю дорогу, вам не помешают лишние пять — десять рублей в кармане!

Домулла поднялся с места и, выйдя из-за стола, насильно вложил деньги Умиду в ладонь.

Дни постепенно удлинялись, а ночи становились короче. Но темнело все еще рано. Умид приходил домой, когда сумерки настолько сгущались, что у соседей уже светились окна. Приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не угодить в лужу.

Проходя мимо калитки тетушки Чотир, Умид постучал в нее. Старушка очень обрадовалась, пригласила его зайти в дом. Умид поблагодарил ее и осведомился, не приходил ли к нему кто-нибудь. Старушка сказала, что никто о нем не справлялся.

— У меня чай на плите кипит. Зашли бы обогрелись, сынок, — настаивала она.

— Надо сегодня успеть кое-что сделать, тетушка, чтобы завтра со спокойным сердцем уехать.

— Снова уезжаете? Далеко ли?

— Опять туда же, в Фергану. Если придет дядя или, может, пошлет кого-нибудь справляться обо мне, скажите им, чтобы не беспокоились.

— Скажу, сынок, непременно скажу. Надолго ли едете?

— Дней на пять.

— Благополучного возвращения, сынок. Я рада за вас. Если йигит выходит на дорогу, перед ним открывается много путей. И жеребенок становится добрым конем лишь после того, как преодолеет длинную дорогу. А государство, у которого много таких коней, всегда бывает сильным. Пусть помогает вам аллах.

— Спасибо, тетушка. Если вам не трудно, присмотрите, пожалуйста, за моим дворцом, ладно?..

— Если бы вы и не попросили, я бы все равно присматривала. Будь у меня силы подниматься по вашей мраморной лестнице, я бы через день вытирала пыль в ваших хоромах.

Они посмеялись вместе и расстались.

Умид встал спозаранку и отправился на базар. Купил касу сливок, сгустившихся на холоде, какие любит Тутиниса-буви. Давненько не проведывал ее, свою бабушку. Слышал, будто она без конца расспрашивает о нем. Если сейчас уедет, не повидав ее, кто знает, когда удастся навестить старушку.

Бабушка долго не могла уразуметь, кто к ней пришел. Наконец, узнав Умида, обрадовалась, обняла его, постукивая по лопаткам сухонькими руками. Потом прочитала длинную молитву и сказала:

— Буду молить аллаха, чтобы он дал мне увидеть твою свадьбу, сынок. Пока не побуду на твоем тое, не хочу умирать.

— В таком случае я вовсе не женюсь, бабушка. Чтобы вы дольше пожили, — наклоняясь к ее уху, сказал Умид, улыбаясь.

— Ох, детка, зачем говоришь такое, — огорчилась старушка. — Хочу уйти из светлого мира, узнав, что ты построил благополучную семью, повидав, как ты живешь со своей суженой, поласкав твоих детишек. А я сделала уже что смогла и что должна была, — смотала свой кокон, подобно шелковичному червю. А из кокона вылетит бабочка — продолжится другая жизнь… Я уже устала, сынок. Потеряла счет летам своим… Вчера открыла шкатулку, что хранилась в сундуке. Увидела в ней карточку свою, снятую еще Ильхамом — лудильщиком самоваров. За эту карточку мой сын заплатил в то время девятью тысячами кренска. Это было чудом для тех времен, люди еще не видели такой диковинки… В тот год еще, помню, около мечети Хатин расстреляли хана Абсафи. В медресе Бегларбеги выступал перед людьми Ахунбабаев. Наверно, уже много времени прошло с тех пор, а, сынок?..

— Да, бабушка, с тех пор минуло немало времени. Сейчас, если хотите, я могу вас сфотографировать бесплатно.

— А разве кумунизм уже? Говорят, когда наступят святые времена кумунизма, все будет бесплатно.

Умид засмеялся:

— Нет, бабушка, коммунизм пока еще мы строим. Но фотография уже стоит значительно дешевле.

— А нельзя вам поторопиться, сынок? А то, чего доброго, я и не увижу кумунизма-то…

— И так спешим, бабушка.

— Уж ладно, сынок, фотографировать меня не стоит. Тогда молодая была да непонятливая — взяла грех на душу. На старости-то лет не буду грехов прибавлять. Если аллах решил призвать к себе человека, не должно на земле оставаться его облика, грех.

Умид обнял бабушку за плечи и сказал ей в ухо:

— Мне пора уже. До свидания.

— Пусть тебе сопутствует удача, сынок. Не забывай свою бабушку.

Узкие улочки махалли еще были наполнены синеватыми сумерками. Но люди здесь привыкли вставать рано, и Оклон уже жил размеренной жизнью. Из какого-то двора доносились голоса переговаривающихся через невысокий дувал соседей. Где-то кто-то громыхнул пустыми ведрами. Какая-то хозяйка скребла по дну казана, собираясь, видать, готовить завтрак. Уже много было на улице прохожих. «Ведь я здесь могу повстречать и Хафизу, — подумал Умид, и у него сильно заколотилось сердце. — Она сейчас, должно быть, собирается в институт. А может, на остановке дожидается троллейбуса…»

Нет, на остановке Хафизы не оказалось. В другое время он, скорее всего, подождал бы ее здесь. Ведь она не может миновать этого места. Но сейчас он спешил…

К счастью, подвернулось такси, и Умид прикатил в институт к сроку. Командировочные на его имя уже были оформлены. Он по телефону заказал билет на вечерний поезд. Как говорится, сделав дело, гуляй смело. Не вставая из-за стола, Умид просидел до четырех часов. Выполнив все поручения, данные ему еще неделю назад, он прямо из института отправился на вокзал.

…К утру поезд доставил Умида в Маргилан.

В самой Фергане Умиду делать было нечего, и он решил со станции отправиться прямо в колхоз «Зарбдор». Однако его ожидало разочарованно: выяснилось, что отсюда автобусы в тот район не курсируют. Ему посоветовали доехать до Ферганы и оттуда с комфортом следовать до самого «Зарбдора». Но это — потеря дня. А в его распоряжении их всего пять.

Сыпал мелкий дождь. Такой дождь скоро не проходит. Люди жались под навесом, дожидаясь машин. Умид вышел на дорогу, надеясь найти попутку. Машины все шли груженые и проносились мимо, обдавая его мутными брызгами. Умид не обращал на брызги внимания — все равно промок насквозь. Он поднял воротник. С шапки стекали за шиворот холодные струйки.

Наконец, резко тормознув, перед ним остановилась полуторка. Шофер опустил на дверце стекло и сказал, что едет в колхоз «Зарбдор». Радости Умида не было бы предела, если б кабина оказалась свободной. Но там сидела женщина и держала на коленях малыша. Однако раздумывать времени не оставалось. Умид забросил в кузов свой саквояж и взялся руками за мокрый борт. Нога соскользнула с колеса, облепленного грязью, и он чуть не шлепнулся на асфальт. Едва он перевалился через борт, машина рванула с места. Умид перегнулся к кабине шофера и попросил его остановиться в кишлаке Тупкайрагач.

Полуторка мчалась значительно быстрее, чем того требуют правила. Шоферу, видно, надоели неровные и раскисшие сельские дороги, по которым зимой приходилось не ехать, а ползти, и теперь ему хотелось отвести душу. Встречный дождь хлестал, будто розгами. Умид присел на корточки, спиной к кабине. В углу кузова заметил скомканный брезент. Завернулся в него. Он уже успел продрогнуть. Зуб не попадал на зуб. Вспомнилась поговорка: идущий — ручей, сидящий — болото, затянутое тиной. А он кто, едущий? Он — ветер. Вчера был в Ташкенте, а сегодня уже мчится по земле Ферганы…

От неудобств путешествия Умид старался отвлечь себя, думая о летнем жарком солнце, о раскаленном песке на пляже Ташкентского моря, предполагая, что нынешним летом даже в пору саратана не будет прятаться в тень… Но это ему плохо удавалось. Машину то и дело подбрасывало, швыряло из стороны в сторону. И он валился то на один бок, то на другой. Его чемодан, скользя по мокрым доскам кузова, путешествовал от одного борта к другому. У Умида не было ни малейшей охоты встать с места, чтобы подобрать его.

Наконец машина остановилась. Умид с трудом выпутался из брезента. Поднялся, насилу распрямив онемевшие ноги. И удивился, что дождик вроде бы не сильный. И не холодно вовсе. Тепло даже. Будто из зимы в лето приехали. Спрыгнув на землю, ело шевеля непослушными губами, поблагодарил шофера. От денег тот наотрез отказался. Пожелав незадачливому пассажиру всего доброго, погнал полуторку дальше.

А Умид, чтоб хоть немножко отогреться, зашел в сельмаг. Спросил у продавца, где тут живет Кошчи-бобо. Тот принялся оживленно объяснять, как пройти к дому почтенного аксакала. Но, заприметив, что Умид ничего не понял, он вышел из-за прилавка и, выглянув в дверь, позвал одного из мальчишек, которые под навесом сарая играли в лянгу[22]. Поручил ему проводить гостя к Кошчи-бобо.

Мальчик привел Умида к небольшим, покосившимся от ветхости воротам и, показав на них рукой, побежал со всех ног обратно. Умид нерешительно надавил на створку, и она, легонько скрипнув, подалась. Ступил во двор, опасливо оглядываясь: как бы не выметнулась откуда-нибудь собака. К дому вела неширокая дорожка, устланная жженым кирпичом, по обе стороны которой стояли нагие яблони, персики, гранатовые кусты.

Заприметив Умида, из ашханы, откуда валил дым, вышла, потирая заслезившиеся глаза, пожилая женщина.

— Добро пожаловать, — приветливо сказала она незнакомому человеку, даже не справившись, кто он и зачем пришел. Она видела, что он — путник: старинный обычай обязывал приглашать в дом всякого, кто б ни постучался в дверь.

«Жаль, в городах забываться стал этот добрый обычай», — подумал Умид и спросил:

— Кошчи-бобо здесь живет?

— Это его дом, — сказала женщина, разглядывая гостя с еще большим любопытством.

— А дома дедушка?

— Дома, где ж ему быть. Заходите, пожалуйста.

— Спасибо… И в Ташкенте дождь, и здесь дождь… — сказал Умид, ненароком давая понять, что он прибыл издалека.

— Да, сынок, на то и зима. Пусть хоть нынче земля напьется вволю.

Здороваясь, она обняла Умида, как принято, и похлопала по спине. Справилась о его здоровье и о здоровье близких. Потом распахнула дверь в прихожую:

— Входите.

Умид поставил чемодан под лавку. Повесил на гвоздь отяжелевшее, будто свинцовое, пальто. Женщина взяла у него из рук шапку, отряхнула ее во дворе. Пригладив руками волосы, Умид зашел в комнату.

— О-о-о, салам алейкум, мулла-ученый, — сказал, поднимаясь из-за сандала, Кошчи-бобо. Он с первого же взгляда узнал Умида, хоть тот и стоял тогда молчаливо в сторонке. Они, как старые знакомые, обменялись рукопожатием. — Присаживайтесь к сандалу. Похоже, озябли, — хозяин показал на постланные в несколько слоев вокруг сандала стеганые одеяла.

Умид подождал, пока старик займет свое место, и только после этого сел сам. Справился о здоровье деда и его домочадцев.

— Слава аллаху, слава аллаху, — отвечал Кошчи-бобо, с интересом поглядывая на гостя и стараясь угадать, что его привело в этот дом в столь ненастный день. Но из вежливости не задавал вопросов. Если гостю будет угодно, он и сам расскажет. А его дело — оказывать почет человеку, который вспомнил о нем, о старике, и, прибыв сюда, зашел не к кому-нибудь, а прямо к нему.

— С приездом, сынок. Обрадовали вы меня очень….

— А помните, бобо, вы говорили, что вкусивший воду из вашего родника непременно обратно вернется? Вот я и приехал.

— В добрый час прибыли, сынок, — сказал старик и молитвенно провел ладонями по бороде. — А как поживает тот солидный домулла, у которого ноги болели? Выздоровел? Дай бог ему здоровья. А то, бедняга, ходить не мог. В машине все время сидел. Наверно, промочил где-нибудь ноги и на тебе. Городским-то людям оно непривычно…

— Уже выздоровел, — сказал Умид, улыбаясь.

— Ходит?

— Ходит.

— А как тот младший домулла поживает? Каримов, кажется, его фамилия. Даром что молод, а умный домулла. Мудростью и со стариками потягаться может.

— Все они просили передать вам большой привет, бобо.

— Вы, наверно, приехали в обком к товарищу Садыкову? А потом завернули и к нам, да, сынок? Баракалла, спасибо, что не забыли дорогу в нашу сторону.

— Я приехал прямо к вам. Не был в Фергане.

— Вот хорошо. Баракалла.

— Может, не ко времени…

— Зачем такое говорите, домулла? Разве гость может приехать не ко времени? Добро пожаловать, сынок.

Старик выпростал ноги из-под сандала, легко поднялся и, выйдя в прихожую, поговорил о чем-то вполголоса со старухой. Та согласно закивала головой, повязанной белым платком. Когда жена отправилась на кухню, позвал внука, который сидел в соседней комнате и делал уроки. Вручил ему большой черный зонтик и велел позвать отца, засидевшегося у соседа. Мальчишка стремглав вылетел в дверь. Старик вернулся на место и возобновил разговор с гостем.

Хозяйка расстелила на сандале дастархан, принесла лепешек, кускового сахару на блюдечке, печенья и пузатый фарфоровый чайник с маленькой тонкой пиалой. Старик наполнил пиалу чаем, перелил обратно в чайник — чтоб крепче заварился. Затем налил на донышко. Полагалось сперва испробовать самому хозяину. Выплеснул чаинки к двери, налил гостю. Пили из одной пиалы, поочередно.

Вскоре пришли оба сына Кошчи-бобо. А за отцами увязались и дети. Все расселись вокруг хорошо прогретого сандала. Завязалась оживленная беседа. Пиала пошла по кругу. Детвора с любопытством поглядывала на столичного гостя: если человек приехал из такой дали, то не пустяк привел его сюда.

— Не корреспондент ли вы, мулла-ака? — спросил младший сын хозяина и тут же пояснил: — Я к тому спрашиваю, что к Масоли-ака, к нашему видному механизатору, Герою Социалистического Труда, все время корреспонденты приезжают. Даже один раз операторы из телевидения приезжали, для кино его снимали. Вот все ждем теперь, когда покажут.

Сыну хозяина хотелось сказать еще, что их отец сроду не был ни героем, ни председателем колхоза, ни даже бригадиром передовой бригады, чтобы заслужить такую честь, — надо же, человек из столицы прямо к нему приехал. Старик только звеньевым и работал… Но мужчина не произнес своих мыслей вслух. Подумал: «Удобно ли говорить об этом гостю…»

— Нет, я не корреспондент, — сказал Умид, помолчав для приличия, давая возможность собеседнику высказаться. — Я собираюсь стать селекционером. Месяц назад мы встретились с бобо. Но наш разговор остался незаконченным. Вот я и приехал, чтобы, если это не затруднит бобо, поговорить с ним, получить полезные советы. Словом, приехал поучиться у него хлопководству.

— Добро. Мы очень рады, — сказал старший сын. — Прошу, отведайте с дастархана. Пока обед сварится, угощайтесь чем бог послал. — Налил на донышко пиалы чаю, протянул Умиду. Положено наливать помалу, чтобы не успевал остыть, пока человек пьет. Пиалу наполняют до краев, когда хотят сказать: «Выпей и отваливай-ка подобру-поздорову».

Дождь переставал на полчаса, на час. Небо вроде бы начинало светлеть. Но вдруг опять по крыше принимался шелестеть дождь, исчерчивал волнистыми линиями стекла на окнах. Не успели осушить и трех чайников, хозяйка подала жирную шурпу в глубоких касах. Так за разговором и скоротали день. Умид не сетовал, что он пропал даром. Он познакомился со всем многочисленным родом Кошчи-бобо.

За окном сгущались сумерки. Старший сын Кошчи-бобо сказал, что в их кишлаке один достойный парень сегодня устраивает той. И что все они приглашены на празднество. Той для жениха будет не в радость, если они не приведут с собой гостя.

То ли жених, то ли невеста оказались невезучими: свадьбу играли под проливным дождем. Правда, под вечер дождь ослаб немного, но все равно уже успел остудить пыл гуляющих. Даже молодежь спряталась в доме — играли на рубабе, пели хором и в одиночку песни. Старики время от времени поощряли их возгласами: «Баракалла!..»

В промежутках между песнями шутили, смеялись.

Кошчи-бобо рассказывал сельчанам об Умиде. И так подробно, будто знал его с пеленок. Расхваливал, называя его «молодым ученым», и всякий раз повторял, многозначительно кивая, что «из таких вот простых парней выходят впоследствии настоящие люди».

Умид находился среди молодежи по ту сторону дастархана, постланного во всю длину комнаты, от стены до стены. По эту сторону сидели одни старики. Умид оказался напротив Кошчи-бобо и мог при ярком свете разглядеть его еще внимательнее.

Землистое лицо старика снизу обрамлял белый клип бороды. На голове тюбетейка, обвязанная вокруг скатанным белым платком. Из-под бурого стеганого чапана выглядывает белый яктак — летний легкий халат без подкладки. Ворот распахнут, и видно, как у ключицы бьется четко обозначавшаяся вена. Старик с молодости не привык застегиваться до самого горла, ходил с открытой грудью, красной, выдубленной солнцем и ветром, как кожура граната.

Яктак Кошчи-бобо под чапаном дважды перепоясан бельбагом — поясным платком, к которому привязана табакерка из тыковки-горлянки с нюхательным табаком. На другом боку висит гребень для бороды и ножны, отделанные латунью, из которых торчит костяная рукоятка длинного ножа. Деньги он клал в карман яктака, свисающего вовнутрь мешочком, который легко перевязать шнурком.

Зимой Кошчи-ата на голове носил треух из шакальего меха. А в теплые дни надевал тюбетейку с маргиланской вышивкой — белой по черному. Сельчане знали бобо как душевного и разговорчивого собеседника, который умеет почтительно слушать и интересно рассказывать. Больше всего старик любит вспоминать прошлые времена. Ему уже пришлось проводить в последний путь многих из своих сверстников. В кишлаке из ста ровесников осталось всего три-четыре старца. Аксакалы часто навещали друг друга.

С тоя возвратились поздно. Кошчи-бобо и Умиду была приготовлена постель в одной комнате. Сыновья старика разошлись по своим покоям, где уже почивали их жены и дети.

Тихо было. За стеной тикали стенные часы. В окно, как запоздалый путник, постукивал дождь. Умиду спать не хотелось. Привык перед сном читать, лежа в кровати. Старик заворочался, тихо покашлял, как бы давая понять, что он не спит. Умид тоже кашлянул. Кошчи-бобо лег повыше, заложив под голову руки, — в темноте смутно белела его исподняя рубаха — и начал рассказывать, как организовывался колхоз «Зарбдор», как им, беднякам, привелось бороться с баями и их приспешниками — кулаками. А до революции он работал издольщиком у бая Мирзарахима, на которого прежде батрачил и его отец, а еще раньше гнул спину и дед.

Старик старался рассказывать по порядку, не опуская мелочей. Обычно началу его дружбы с человеком, с которым он только что познакомился, и их деловому разговору всегда предшествовала эта своеобразная «исповедь» старого дехканина.

Бобо рассказал, почему его нарекли «Кошчи». В годы коллективизации он одним из первых вступил в союз батраков, называемый «Кош». Вот и носит имя «Кошчи» с той самой поры.

Дед разволновался. Он откинул одеяло и сел. Умид почувствовал, как под сандал постепенно вливается струя прохладного воздуха. Угли в углублении под столиком, наверно, выгорели. Старик подоткнул одеяло, чтобы не убегало тепло. Вздохнул с хрипом и сказал, что хорошо помнит известную в те времена песню, которую пели кошчи. И неожиданно предложил спеть, если гость не устал его слушать и не очень хочет спать.

Умид, выражая готовность слушать, тоже сел.

Старик запел. Тихо запел. Слегка надтреснутым, временами срывающимся, но неожиданно мягким и приятным голосом. Не часто доводилось Умиду слышать, как старики поют. Слова песни западали прямо в душу.

Утром, когда садились завтракать, Умид вынул из саквояжа подарок — небольшой красивый будильник. Вручая его Кошчи-бобо, сказал, что привез специально, чтобы оставить по себе память.

— О человеке помнят по его делам, сынок, — заметил старик. Но подарком был очень доволен. Подносил часы к уху, прислушивался к их тиканью. Поворачивая в руках, рассматривал со всех сторон. Потом поставил на столик сандала и позвал старуху. Она, увидев яркую вещицу с круглым белым оконцем, восхищенно зацокала языком. Старик объяснил ей, что это умные часы — когда ей надо будет вставать, тогда они ее и разбудят. «Теперь ты не проспишь», — смеясь, сказал он. Старуха стала так благодарить Умида, будто он преподнес им не часы, а стельную корову.

— Всегда, как только будете узнавать по этим часам время, вспоминайте, что в Ташкенте проживает парень, который любит вас, словно своих родных, — сказал Умид.

Зашли сыновья хозяина. За завтраком завязалась оживленная беседа. Умид отмстил про себя, что вроде бы пришелся хозяевам по душе. Они не спрашивали у него: «На сколько дней вы приехали сюда?» Такой вопрос был бы неуместным, подобно тому как во время приятной деловой беседы кто-то поглядывает на часы, — это хорошо понимали хозяева. Напротив, по их обхождению заметно было, что они хотят, чтобы он как можно дольше пробыл у них, в кишлаке Тупкайрагач.

Умид заметил привычку Кошчи-бобо зажмуривать крепко глаза, если он говорил что-нибудь важное. Посмеиваясь, он объяснил, что эта привычка у него выработалась на колхозных собраниях. Когда на собраниях Кошчи-бобо брал слово, чтобы выразить какую-то свою обиду или покритиковать кого-то из начальства, то, не желая смотреть на председателя и на членов правления, которые сидели с недовольным видом, крепко зажмуривал глаза. Односельчане знали эту привычку старика, привыкли к ней. Удивлялись только нездешние. И Умиду поначалу это показалось странной и смешной привычкой — жмурить глаза, говоря о недостатках в колхозе или о недостойном поведении кой-кого из руководителей.

После завтрака Кошчи-бобо предложил Умиду пройтись по кишлаку. Небо прояснилось, землю пригревало теплое солнце. От околицы было видно, как с пашен поднимается пар. Там-сям по низинам лежал еще сероватый снег.

— На поле сейчас не ступить, — подосадовал старик.

Заложив руки за спину, он зашагал к колхозным мастерским. Умид едва поспевал за ним.

Под навесом стояли две хлопкоуборочные машины, несколько сеялок. Пять или шесть парней возились возле них, позвякивая ключами. С двоими из них Умид познакомился вчера на тое. Они приветливо кивнули ему, как старому знакомому.

Осмотрев колхозную технику, Умид хотел помочь ребятам, но Кошчи-бобо заторопил его. Он, щурясь, посмотрел на солнце и сказал, что им пора отправляться домой. Оказывается, вчера, уходя с тоя, он наказал своим сверстникам Арифу-бобо, Саримсаку-ходжи и Купайсину-ата прийти к нему сегодня в гости. Умид понимал, что уговор для старых друзей — превыше всего.

Старики пришли после обеденного намаза. Они почтительно поздоровались с уважаемым гостем из Ташкента. Чинно усевшись вокруг сандала, прочитали краткую молитву, держа перед собой ладони: «Пусть люди приходят, да не приходит беда, аблаху акбар…» Сидящие провели по лицу ладонями.

После этого Ариф-бобо заметил:

— Эх-хе-хе, чего бы стоило погоде и вчера быть такой, как сегодня…

— Да, — подхватили другие. — Будто назло молодоженам, лило как из ведра.

— А по-моему, молодожены и не заметили, какая была погода, им было не до этого, — сказал с лукавой улыбкой Саримсак-ходжи.

Кошчи-бобо отпил глоток чаю из пиалы, пригласил гостей угощаться тем, что есть на дастархане, и, зажмурив глаза, сказал:

— Вспомнилась мне старая сказка… Однажды один йигит, желая доставить радость своей матери-вдове, усадил ее в большую-пребольшую корзину, возложил на голову и понес на поклонение святым мощам в Маккатилло. По дороге повстречался ему человек и спрашивает: «Эй, йигит, куда ты несешь старуху?» Йигит отвечает: «В Маккатилло. Несу туда свою матушку, чтобы исполнить ее давнишнее и самое сокровенное желание. Вот и шагаю уже много дней по степям и пустыням». А тот путник и говорит: «Если собираешься исполнить ее самое сокровенное желание, отдал бы старуху какому-нибудь старцу, чтобы бедняжка не была одинокой и чтобы к концу жизни своей она пришла в паре». В это время старуха, сонно взирающая вокруг, сидя в корзине, встрепенулась, словно девушка, и крикнула: «Эй, прохожий, где ты был раньше? В нашем селении не нашлось ни одного мудрого человека, чтобы дал такой совет моему невежественному сыну!»

Старики засмеялись. Кошчи-бобо открыл глаза, вытер их платком. Гости постепенно разговорились. Умид незаметно повернул беседу, заговорив о земле. Тема пришлась по душе сыновьям Кошчи-бобо, механизаторам. Перебивая друг друга, они нахваливали агротехнику. Отец вслушивался в их слова молча, полузакрыв глаза. Но по нему было заметно, что старик собирается что-то сказать свое. И действительно, как только умолк старший сын, Кошчи-бобо сказал:

— Летом приезжал один пропессур к нам в кишлак. И стал он нас учить, что надобно делать, когда хлопчатник заболевает вилтом. Надо, дескать, в землю класть то, класть се. Всякие препараты и химические вещества называл. Велел прочитать, какие написаны по этому поводу книги… Слушал, слушал я его, да и говорю тому пропессуру: «Эй, дружище, вы оставьте эти разговоры при себе, если хотите избавить хлопчатник от этой напасти. Слушая вас, я вспомнил, говорю, притчу про Маккатилло». Так прямо я и сказал ему. И рассказал давешнюю сказку… Но пропессур слушать меня не стал. Значения не придал моим словам. Сделал вид, что даже и не заметил меня. Как же, с ним рядом почтенные люди стоят, тоже из столицы. А какой-то старый дехканин при них ему замечание делает. Видать, ему это шибко не понравилось. Ладит все свое, поучает… Но Садыков, наш секретарь обкома, понятливый человек и добрый. К старикам почтение имеет. Вежливо этак перебил пропессура и говорит ему: стоило бы, говорит, прислушаться к словам человека, который состарился на этой вот земле…

— А что бы вы взамен тех препаратов предложили? — заинтересовался Умид. — Ведь делать что-то надо.

— Еще как надо. Люцерну сеять — вот что надо!

— Земля истощилась. А ее пичкают одними лекарствами. Что с человеком станет, если его кормить только лекарствами? — подал голос задумчиво молчавший до сих пор Ариф-бобо.

Хозяин выжидательно посмотрел на него, но, уразумев, что приятель высказался, снова прикрыл глаза.

— Я сказал тому пропессуру, — продолжал он. — Вы узнаете о земле и о растениях по книгам, а мы ведем разговор с самим хлопчатником. Стоим вот этак друг против дружки и разговариваем. Мы говорим — хлопчатник слушает; хлопчатник говорит — мы слушаем. Мне уже восемьдесят лет, из них я семьдесят семь лет прожил среди грядок хлопчатника. Он нас кормит, он нас одевает — как не любить его и не холить, как не болеть за него сердцем?.. Вот я и говорю, земля слаба, из сил выбилась — не осталось в ней для растений ничего пользительного. Когда человек питается абы как, к нему любая хворь цепляется. То же самое и с растениями… Теперешние агрономы что делают? Хотят раскормить землю порошками: развеивают их с самолетов, растворяют в арыках, текущих на поля, рассыпают прямо так… Впервые вилт, помню, появился на участке Нормата. А как ему не появиться? Я прибежал к Нормату, говорю ему: «Эй, мусульманин, распаши эту землю, посей на ней клевер. Увидишь — через два-три года вилта и в помине не будет». Тот мнется. «Потерпим, — толкует. — Посмотрим, что скажут руководители…» Уже десять лет кряду на этих полях сеют хлопок, десять лет кряду мешают в землю лекарства. Вот я сгребаю нынче эту землю в пригоршни, и сердце у меня от боли заходится: не земля, а порошок, что в аптеках продается… Давеча я на собрании, наверно, целый час о том же толковал — да, скорее всего, опять без толку. Надо ж дать и земле отдохнуть… А у нас так повелось, что некоторые товарищи думают — лишь бы план нынешнего хода выполнить. А там — хоть трава не расти. Хлещут плеткой и без того загнанную лошадь, а достигнув конца пути, бросают ее.

— Словом, вы предлагаете севооборот, при котором надо высевать люцерну, да? — уточнил Умид.

— Да! — ответил Кошчи-бобо. — Только люцерну! Посейте люцерну, а через два-три года хлопок, и тогда мы посмотрим, будет вилт-милт или нет.

Старики, поддакивая, согласно закивали.

— Чтобы спасти от болезни другие участки, сжигают зараженный хлопчатник. Оставляют широкие вспаханные прогалины между картами — думают, болезнь через них не перескочит. Смешные! Играют, будто дети. А ветер? А подпочвенные воды? Попробуй-ка им накажи, чтобы не переносили вилта… Сказал я как-то нашему председателю и йигиту-агроному, что это они распространяют вилт. Видите ли, это им не понравилось. Председатель ехидно этак говорит мне: «Кошчи-бобо, вам не стоило бы нервничать попусту, жили бы спокойно в свое удовольствие да на свою пенсию. А об этом есть кому заботиться. Наш агроном хоть и молод, институт закончил. Ему и ответ держать». — «А мне как же? Мне разве не держать ответа? — спрашиваю его. — Я, если хотите, не перед каким-то там начальством отвечаю, а перед собственной совестью. Если начальство и можно порой обвести вокруг пальца, то совесть не проведешь!» А председатель знай твердит свое: «Агроном — ученый человек, знает, что делает». — «Что он ученый — это верно, — говорю ему. — Однако он готовит плов, заглядывая в книгу, а мы можем и без книги приготовить плов. И вы попробуйте его еду и нашу — чья вкусней…»

Саримсак-ходжи был человек неразговорчивый. Слушал только, что говорили другие, и в знак согласия степенно качал головой. Умид объяснил это себе тем, что Саримсак-ходжи был моложе остальных — еще борода не совсем поседела, вот он и давал возможность выговориться аксакалам. Он сидел опустив глаза и только время от времени украдкой смущенно поглядывал на гостя.

Получив пиалу с чаем, Кошчи-бобо обратился к нему, подтолкнув его легонько локтем:

— Скажите-ка, что вы думаете про это…

— Что думаю… Когда мы говорим про это, всегда получается шиворот-навыворот. Вместо пользы — один вред, — проговорил Саримсак-ходжи и глубоко вздохнул. — Есть за нами грех один: мы позволяем себе увлекаться перепелками… А прежних клеверных полей, где водились эти пернатые, давным-давно в помине нет. И когда я говорю об этом нашему начальству, меня упрекают, будто я ратую за клевер, чтобы побольше перепелок в наши края прилетало… Что верно, то верно, были, конечно, времена, когда мы ходили с матраба, большим таким сачком, и вылавливали перепелок. О-о, какие это были перепелки! Если б вы видели! Крупные, сильные, с железными клювами! Никогда с поединка не уходили мои «бойцы» позорно общипанными! — Глаза Саримсака-ходжи блеснули, наверно, он представил себе схватку перепелов. — Теперь нет у нас перепелок, — продолжал Саримсак-ходжи, обратив горестный взгляд на Умида. — Не помним, когда это было — выйдя спозаранку на клевера, слушали, как они перекликаются: будто шарик перекатывается в горле. А молодежь наша, поди, и не знает, как эта птица поет… Перепелка не всюду водится. Она понимает, где хорошо, где плохо. А человек — нет, не понимает… Скажите, какой от нас вред колхозу, если мы держим у себя четырех певчих птиц в разных клетках и одного-единственного перепела, который пережил столько поединков и живым остался. Он разве не заслужил почета, этот старый перепел? Я же этим не приношу вреда государству, чтобы на каждом собрании поминать мое имя, высмеивать старого человека… Мне стаи перепелок не надо, а четырех я для себя где угодно выловлю. Однако этим укорять меня и не засевать поля клевером — неразумно!.. Совсем не трудно понять пользу от клевера — и климат лучше станет, и кормов для скотины прибавится, и перепелок будет полным-полно, и… как ее, эту болезнь… вилт-милт пропадет. Словом, Кошчи прав. Я присоединяюсь к его словам.

Саримсак-ходжи был уверен, что и его мнение важно для молодого ученого из столицы. Неспроста гость так внимательно слушал и что-то записывал в блокнот. Кончив говорить, он многозначительно посмотрел на Умида, по лицу стараясь заприметить, какое впечатление произвели его слова и будут ли они доведены до сведения высокого начальства.

Разговор продолжался еще долго. Умид пришелся по душе аксакалам. И был рад этому. Это не так-то просто — поправиться сельским старикам, которые, как и все люди их возраста, не питают особого доверия к нынешней молодежи, считают ее несерьезной. Они сразу же отметили про себя почтение, с каким Умид обращался к ним. Внимательно слушал их, ни разу не перебивая, только кивком головы давал понять, что слова стариков ему интересны. И совсем неспроста Кошчи-бобо, как бы между прочим, заметил: «Слово обрати к разумеющему, а сердце свое — к сердечному». И, оглядев приятелей, дружелюбно похлопал Умида по спине.

Наконец подал голос, покашляв в руку, Ариф-бобо:

— И еще следует в землю навоз вносить. Разве я не прав?

— Ты прав, дружище. Но в первую очередь севооборот! — сказал Кошчи-бобо, теребя пальцами конец бороды. — Ведь человеку, если он заболел или переутомился, дохтур советует поехать на курорт. Человек подлечится, отдохнет — и начинает работать, будто заново родился. Земля тоже должна отдыхать!..

На следующий день Умид, решив посетить областную селекционную станцию, выехал в Фергану. Он рассчитывал найти там что-нибудь полезное для своей диссертации. Приехав, разыскал работников, с которыми познакомился на прошлом совещании. Рассказал им о теме, над которой работает, и попросил показать все, что, на их взгляд, его может заинтересовать.

Лаборанты долго водили гостя по оранжереям. Вскоре Умид понял, что для того, чтобы внимательно осмотреть всю селекционную станцию, одного дня не хватит. Он даже отказался пойти обедать, когда его пригласили, остался просматривать записи в дневнике наблюдений…

В Тупкайрагач Умид вернулся уже затемно.

Кошчи-бобо сказал, что днем дважды приходил к нему их колхозный агроном, о госте справлялся. Обещал заглянуть еще вечером.

Спустя час, когда приступили к чаепитию, в комнату вошел парень примерно тех же лет, что и Умид. Познакомились. Звали его Хидирбай. Он и был главным агрономом колхоза «Зарбдор». Умиду показалось даже, что они где-то виделись раньше. Из разговора выяснилось, что Хидирбай закончил Ташкентский сельскохозяйственный институт в тот год, когда Умид учился еще только на втором курсе. Когда Умид служил в армии, Хидирбай был уже студентом. Им нашлось что вспомнить, о чем поговорить. Они не заметили, как за разговором осушили несколько чайников чаю, которые то и дело приносила им жена Кошчи-бобо.

Хидирбай в основном соглашался с мнениями аксакалов кишлака.

— Они советуют не злоупотреблять химикалиями, не предавать полному забвению методы ухода за землей, которыми пользовались еще наши прадеды, — говорил Хидирбай.

— А вы как считаете?

— Конечно, нельзя вовсе отказаться от минеральных удобрений, чего настоятельно требуют некоторые особо несговорчивые старики, но надо умело ими пользоваться. Один вид удобрения даст положительный эффект на одной почве и приносит вред на другой. А мы всюду сыплем одно и то же в равных дозах. Нам велят — мы выполняем. Никто не хочет считаться с нашими условиями. Да их и не знают те, кто отдаст распоряжения…

— Стоп, а вы ставили в известность тех, от кого это зависит?

— Пытался, во всяком случае, — неуверенно проговорил агроном, отводя взгляд в сторону.

— Пытались или доказывали?

— А что доказывать, — махнул он рукой безнадежно. — Все равно тебя никто слушать не станет…

— Вот как? А не считаете ли вы, что все исходит от нашей собственной инертности?

— Есть, конечно, и это, — замялся Хидирбай, ставя пиалу на дастархан. Кошчи-бобо, молча слушавший беседу двух специалистов, налил ему чаю. — Если станешь очень уж сопротивляться, себе только беды наживешь… Уж сколько раз твердил я нашему председателю, что надо бы внять советам опытных дехкан. Ведь вилта год от году становится все больше…

Умид пришел к выводу, что председатель колхозного агронома ни в грош не ставит. Не имеет Хидирбай должного авторитета и среди дехкан: не то возраст помеха, не то не внушают доверия его агрономические знания.

После ухода Хидирбая Кошчи-бобо сказал Умиду, что председатель использует агронома больше на побегушках, нежели как специалиста.

Утро выдалось холодное, но солнечное. Земля затвердела. Пока она не успела оттаять, Кошчи-бобо повел Умида за кишлак, чтобы показать ему поля. Упругий ветер пощипывал щеки. Умид застегнул пальто на все пуговицы, шею обмотал шерстяным шарфом. С беспокойством поглядывал он на Кошчи-бобо, размашисто шагающего, заложив руки за спину и выставив вперед клинышек бороды. Полы его халата развевались, ворот расстегнут — будто старик из упрямства подставлял навстречу ледяному ветру раскрасневшуюся, как кожура граната, грудь. С восхищением думал Умид о том, что этот человек с молодости не ведал вовсе, что такое простуда и кашель.

Они перебрались по бревну через сухой арык. Миновали плантацию низкорослой молодой шелковицы и вышли к широкому полю, рябому от наметенного в борозды рассыпчатого снега. Дальше, до самого горизонта, — ни деревца. Кошчи-бобо шел по меже уверенной поступью, как обычно ходит человек, хорошо знающий, куда держит путь. Умид, стараясь не отстать, иногда скакал петушком. Старик неожиданно свернул с межи и направился прямо по кочкам в глубину поля. Наконец остановился и, растопырив пальцы обеих рук, показал на землю у своих ног.

— Вот здесь в нынешнем году весь хлопчатник погиб от вилта, — сказал он. — Прежде на этом поле мы снимали по тридцать два центнера хлопка с гектара. Правда, тогда оно делилось на множество карт, разграниченных межами. Теперь мы все межи сровняли. На таком просторном поле куда сподручнее работать технике. Все бы хорошо, да вот беда — скоро уже десять лет, как мы сеем здесь один только хлопок, ни разу не высевали клевер. Выжали, считай, из этой земли все соки… Хорошо еще, осенью вспахали это поле — за зиму наберется влаги. Но в колхозе есть бригады, где не успели провести пахоту, есть участки, где даже гузапая не убрана… — Кошчи-бобо нагнулся и взял пригоршню земли. — Вот она, земля наша. Похожа на наркомана… Если вы повезете в свое учреждение комочек земли с этого поля и проверите, то увидите, сколько в ней инородных примесей. — Старик уловил недоумение во взгляде Умида и, поразмыслив минутку, пояснил: — Вижу, странно, что я землю сравнил с наркоманом… Человек не замечает, как оказывается во власти этой болезни. Чтобы пребывать в хорошем настроении, такой человек должен с каждым днем все больше и больше принимать терьяка, который издревле считается одним из самых сильных наркотиков. Он уже не может жить без него. Стоит ему на один день лишиться терьяка, он корчится от мук и погибает… Так вот, не нужно растения приучать к терьяку, сынок. Передайте мои слова вашему почтенному наставнику. Скажите, Кошчи-бобо так, мол, сказал…

Пока старик водил своего гостя от одного участка к другому, солнце поднялось высоко и стало пригревать землю. К сапогам стала налипать грязь. Вскоре Умид едва волок ноги — к каждой будто бы привязано по большущей гире. Скользко было, он то и дело балансировал руками, чтобы не упасть. А старик будто бы не замечал, на какие испытания обрек городского человека. Вышагивал легко, как и раньше, и вроде бы даже грязь к его сапогам не прилипала. Он на ходу разговаривал, иногда оборачивался, поджидая Умида.

Наконец выбрались на дорогу. Стеблем гузапаи счистили с сапог грязь. Идти стало легче.

Уже в кишлаке Кошчи-бобо предложил заглянуть в дом к его приятелю. Миновали несколько кривых улочек, стесненных ветхими глинобитными дувалами, и вышли к саду, по ту сторону которого виднелись постройки. Меж деревьями вилась тропинка, желтой лентой отпечатавшаяся на не стаявшем здесь снегу. Пошли по ней, пригибаясь, чтобы не зацепиться невзначай головой о низкие ветви яблонь. Кто-то, видать, издалека заметил их и передал хозяину. Ариф-бобо встретил их у ворот.

Оказавшись во дворе, Умид тотчас догадался, что их здесь ждали: из кухни распространялся щекочущий запах плова. Конечно же дружки-приятели условились заранее.

Ариф-бобо плов готовил собственноручно. Из девзиринского риса. Говорят, если хозяин хочет, чтобы плов получился повкуснее, то должен состряпать его сам.

Гости вымыли руки, сели за дастархан, разостланный на сандале. Когда хозяйка подала плов, островерхой горкой наложенный на глиняном блюде, Ариф-бобо длинным чустским ножом надрезал несколько крупных гранатов и выжал из них сок в касу.

— Молодежь считает, что к плову надо подавать крепкие напитки, — заметил Ариф-бобо, лукаво посмеиваясь. — Но ничто в мире так не подходит к плову, как гранатовый сок.

— Справедливые слова, — подтвердил Кошчи-бобо и обратился к Умиду: — А водка, сынок, разрушает тело человека, подобно терьяку.

— Молодые не слушаются нас, стариков. Потом опомнятся, да поздно будет. У меня сердце за них болит, — сетовал Ариф-бобо…

Так за разговорами не заметили, как начало смеркаться за окнами.

На следующий день Умида пригласил к себе Саримсак-ходжи. Потом гостил у Хидирбая. А к концу недели ему устроил прием у себя в доме сам председатель колхоза. Умид и председатель сидели в окружении аксакалов и вели приятную беседу. А Хидирбай ухаживал за гостями: приносил из кухни угощения, разливал чай, расторопно протягивал полотенце, если кому-то надо было вытереть руки. И не сводил преданных глаз с председателя, как бы выражая готовность исполнить любое его повеление. «Неужели он думает, что этого никто не замечает? — подумал Умид. — Совсем не стесняется. Привык, видать. А председатель принимает это как должное…»

И ему вдруг сделалось жарко. Почувствовал, что краснеет, как перец. Вспомнилось ему, что и он не раз смотрел на своего домуллу в точности такими же глазами…

Утром следующего дня Умид уезжал. Провожать вышли почти все его новые друзья, и молодые, и старики. Умид для верности еще раз пригласил их, обращаясь к каждому в отдельности, к себе в гости. И представил при этом, как все они сидят в беседке во дворе у тетушки Чотир и подхваливают плов, который она сварила.

Вскоре на дороге показался автобус. Все дружно «проголосовали».

Сев в машину, Умид высунулся в окно и еще раз пожал Кошчи-бобо руку.

— Я весной опять приеду к вам. Буду приезжать, пока не надоем, — сказал он. — Хочу перенять весь ваш опыт.

— А состариться не боитесь? Опыт приходит только с возрастом, — сказал Кошчи-бобо и весело засмеялся, открыв щербатый рот. Но тут же посерьезнел и, пригладив усы, добавил: — Спасибо, сынок, что уважили старика. Приятно сознавать, что ты кому-то еще нужен, очень приятно. Отчего же нам, старикам, уносить свои знания в землю? Пусть они на свету останутся. Приезжайте, сынок, будем рады…

Старик хотел еще что-то сказать, но не успел. Машина, обдав провожающих сизым дымком выхлопных газов, помчалась по мокрому асфальту.

Прибыв в Фергану, Умид перво-наперво купил билет на поезд. Потом уже поехал на базар. Набрав целых двадцать килограммов девзиринского риса, взвалил мешок на плечо и направился на автостанцию. Надо было поторапливаться, чтобы к сроку прибыть на Маргиланский вокзал. Пока дошел до автостанции, запарился. Домулла хорошо знал, давая ему столько денег, что Умид их ни за что не потратит на себя, а скорее всего накупит побольше рису. Хорошо изучил Абиди характер своего ученика.

Как раз от автостанции отходил автобус. Умид прибавил шагу, чтобы успеть. Тяжело опустился на клеенчатое сиденье и стал смотреть в окно. Перед ним стоял Кошчи-бобо, который, начиная выговаривать кому-то, обычно крепко зажмуривал глаза.

Глава двадцатая НОЧЬ ПРИХОДИТ И УХОДИТ

Зима не собиралась уступать весне. Нагоняла черные тучи. Валил на землю снег, дул ветер, но чувствовалось, что ее силы на исходе. Весна играючи взмахнула широким золотистым рукавом, и тогда даже горлинки, сидевшие до той поры нахохлившись под стрехами, радостно воркуя, выбирались из укрытий и улетали в поисках корма. Людей на улицах становилось больше. В их одеяниях постепенно начинали преобладать яркие тона.

Сунбулхон-ая надоела переменчивость погоды: утром выходишь из дому и не знаешь, что надеть. И вообще в последнее время с ней творилось невесть что…

Сегодня всю ночь Сунбулхон-ая не сомкнула глаз. Ее мучали кошмары. Поднялась уже в одиннадцатом часу с головной болью. Облачилась в бекасамовый полосатый халат, туго перетянула косынкой лоб и бесцельно слонялась из комнаты в комнату, не находя себе места. Она никогда не любила одиночества. А сейчас, когда на улице почти весь день полумрак, и подавно. Тоска, будто зубами, за душу хватает… В погожие дни хоть кто-нибудь захаживал. В гостиной баловались чайком и лясы точили. А в такую непогодь кому охота по гостям расхаживать.

Сунбулхон-ая сбрасывала с себя одежду, швыряя ее на стул и прямо на пол, ложилась на кровать. Как нарочно, и из своих никого в доме нет, ни мужа, ни Джаннатхон.

Уж третий день, как у нее пропал аппетит. А сегодня, едва открыла глаза, почувствовала, что заложило горло. Будто опухоль сдавила ей шею. И попробуй-ка не волноваться, когда всю ночь снилась соседка, что померла недавно в страшных муках. У нее тоже болело горло. Только близкие ей люди знали, какая у нее болезнь. А в последние месяцы она, бедняжка, так исхудала и ослабела, что превратилась в щепку. Ходить уж не могла. Доживая последние дни, и глотка воды не могла испить. Только нюхала цветы да так и померла…

Сунбулхон-ая, правда, ни разу не навестила ту больную, боялась на нее взглянуть. Но подробно все выспрашивала у тех, кто у нее бывал. Может, аллах наказывает ее за то, что не заходила к страдающей соседке? Глазам Сунбулхон-ая рисовались картины одна страшнее другой. Наконец, не выдержав, она позвонила мужу.

Не прошло и получаса, как Салимхан Абиди примчался домой. Вместе с Инагамджаном, оба перепуганные, вскочили в комнату, едва не застряв в дверях.

Увидев жену, бледную, неподвижно лежавшую в постели с разметавшимися по подушке волосами, профессор окончательно пал духом.

— Что случилось, Сунбул? — закричал он с порога. Не снимая верхней одежды, бросился к ней, схватил за руку.

Жена произнесла еле слышно:

— У меня, кажется, рак…

— Э-э… Полно тебе! С чего ты взяла?

— Горло болит, глотать трудно.

— Врач был?

— Зачем он? Сама знаю, что у меня, — с трудом проговорила жена и всхлипнула.

— Фу-ты, как перепугала, — сердито сказал Абиди. Он снял шапку и вытер платком выступивший на лбу пот. — Позвать врача? — спросил он, не скрывая раздражения.

— Вот видите! Я же говорю! Вы все это время, наверно, скрывали от меня, а теперь собираетесь спихнуть меня врачам!..

— Замолчи, ради аллаха.

— Милый, скажите правду, вы знали раньше, что я заболела раком? Знали, да? Из уважения к годам, которые мы прожили вместе, скажите правду. Ну, не молчите же!

— Ты, наверно, спятила. Где у тебя болит?

— Говорю же, горло! — разозлилась Сунбулхон-ая. — Со вчерашнего дня у меня маковой росинки во рту не было!

— А что, у нас разве нечего поесть?

— У меня в горле опухоль! Какой вы, извините, бестолковый!

— Почему ты утверждаешь это? Ты заглянула к себе в горло?

— Ваша жена будет умирать, а вы все будете шуточки шутить, домулла…

— Потому что ты напрасно оторвала меня от работы!

— Родной мой, — взмолилась Сунбулхон-ая, снова пуская слезу. — Милый домулла, единственный повелитель мой, скажите Инагамджану, пусть поскорее привезет моих родственников из старого города.

— Хорошо, — согласился Абиди. — Так бы и сказала, что тебе скучно стало! — и вышел во двор.

Инагамджан, поставив одну ногу на парапет бассейна, пробовал пробить палкой тонкий ледок, под которым, посверкивая серебристыми боками, играли небольшие рыбки. Он еще раньше домуллы догадался, что ничего страшного с женой профессора не произошло, а просто опять, как бывало и много раз прежде, на нее нашла хандра. Однако, внимательно выслушав поручение, во всю прыть помчался к машине.

Едва Салимхан Абиди, отдав распоряжение, вернулся в спальню, жена опять запричитала:

— Лежу и лежу одна. Весь день одна. Умрешь, никто и знать не будет. Дочке нашей уже пора вернуться из института. Куда она запропастилась, не знаю.

Салимхан присел на краешек постели, ухмыльнулся:

— Джаннатхон там, в институте у нас. Вчера Умиджан возвратился из командировки. Созвонились, наверно. Проходил мимо и случайно в приоткрытую дверь увидел: сидят рядышком, как горлинки, какой-то альбом рассматривают.

— Он ничего парень вроде бы…

— И я такого же мнения, — признался Абиди, радуясь в душе, что может отвлечь жену от ее мрачных мыслей.

— Я бы теперь спокойно умерла, если б успела пристроить нашу Джаннатушку замуж…

— Ты опять о своем последнем часе? — Абиди с досадой хлопнул себя по колену. — Вижу, ты сейчас начнешь диктовать мне завещание!..

— Она очень привязалась к Умиджану. Замечаю я, даже скучает по нему… — задумчиво молвила Сунбулхон-ая, пропустив мимо ушей замечание мужа.

Хотя Абиди не раз думал о том же самом, ему сейчас неприятно было распространяться по этому поводу. Он знал, что это неотвратимо: дочь рано или поздно выйдет замуж. Но торопить события ему не хотелось. Все отцы выдают дочерей без особой радости. Он не был исключением. Но Умиджан ему нравился, что правда, то правда.

— Сказать прислуге, чтобы приготовила ужин? — спросил он, насупившись.

— Мне есть не хочется, мой властелин. Я вот о чем давненько думаю… Что, если мы этого паренька возьмем к себе в дом? Ведь приютить бездомного — тоже заслуга перед аллахом…

Абиди раздраженно всплеснул руками:

— Слушай, золотце, ты действительно заболела? Или для того меня вызвала, что вдруг посоветоваться решила? Ты же меня оторвала от дела государственной важности!

— Мой гений, пусть ваша работа теперь уже на засасывает вас, как болото. В свое время вы немало сделали для государства. Теперь пусть и другие поишачат. Или вам своего здоровья не жалко? Вы — Салимхан Абиди. Слава впереди вас идет. Теперь уже, хоть в пожилом возрасте, умерьте свой пыл, поживите спокойно, для себя поживите, для семьи. Вон поглядите, люди умирают, не оставив и памяти по себе…

Жена всегда умело пользовалась этими, заранее припасенными словами. Не ошиблась и на этот раз. Муж взял ее руку и, поднеся к губам, проворковал:

— Душенька, ангелочек мой, сейчас прибудут наши старушки, они развлекут тебя. А я должен отправиться в институт. Я на вечер назначил совещание. Некрасиво получится, если все соберутся, а я не явлюсь. Проведу это совещание, будь оно неладно, и скоренько вернусь. Тогда и начну жить, как ты советуешь.

Сунбулхон-ая закрыла глаза и чуть заметно кивнула в знак согласия головой.

Во дворе послышались голоса. В окно Абиди увидел Инагамджана, возглавившего вереницу семенящих за ним родственниц. Как он только вместил их всех в машину? Наверно, привез всех, кого застал дома. Прежде чем подняться на айван, старушки тщательно вытирали ноги. Наконец одна за другой, нашептывая молитвы, зашли в прихожую. У дверей стояла прислуга, держа в руках полотенце, и, здороваясь с каждой, показывала, где они могут помыть руки с душистым мылом. Так велела хозяйка.

— Ах, зачем это, ведь у нас руки чистые, — рассердилась одна из старушек.

— Что поделаешь, если ослушаетесь, меня поругает аяджан, — отвечала прислуга.

Старуха прикоснулась кончиками пальцев к струе под краном, отдернула руку, провела ею по кисейному платку, что был у нее на голове, и ступила в комнату Сунбулхон-ая.

Гости обступили свою красавицу пери, не заметив, как муж ее потихоньку вышел из комнаты. Они принялись расспрашивать больную о ее самочувствии. Сунбулхон-ая привыкла к этим церемониям и терпеливо отвечала на все вопросы родственниц. Прислуга принесла чаю. Старушки погрелись горяченьким, а затем двое тетушек остались сидеть у изголовья Сунбулхон-ая, выкладывая ей городские новости; одна из старушек разожгла гармол, принесенный с собой, дабы его дымом, освященным всемогущей молитвой, изгнать из бедняжки Сунбулхон сатану. Остальные отправились в летнюю кухню, чтобы помочь прислуге кухарить: ведь ужин-то сегодня готовился по их заказам.

Старшей тетушке было уже за семьдесят. Она подсела поближе к любезной сердцу племяннице и, легонько поглаживая ее по плечу, стала рассказывать шелестящим, монотонным голосом поучительные истории из старых книг. Сунбулхон-ая слушала, слушала — и ее стало клонить ко сну…

С заходом солнца зима приободрилась. Сковала лужицы на тротуарах. Швыряла в лицо прохожим что-то мелкое и мокрое — не то дождь, не то снег. Оборачивала луну в свои лохмотья.

Умид с Жанной были в кино. На последнем сеансе. Обратно шли, взявшись за руки. Мимо сновали, подняв воротники, озябшие прохожие. Они попадались навстречу все реже и реже. Желтые фонари отражались на мокром асфальте. Наконец свернули на улицу, где жил домулла, и будто окунулись в чернильницу. Темно и тихо. Только слышно, как крупные капли, падая с крыш и продрогших деревьев, звучно шлепаются на тротуар.

Умид проводил Жанну до самых ворот и пожал ей руку.

— Теперь я могу быть спокоен, дочь моего домуллы никто не умыкнет, — сказал он, посмеиваясь.

— А вы разве получили уже разрешение уйти? — спросила Жанна, не отпуская его руку, и, приподнявшись на цыпочки, нажала кнопку звонка.

— Я вас не совсем понял… — растерялся Умид.

— Что тут непонятного? Вы останетесь у нас. Такова моя воля.

— Что вы… Это невозможно…

— Ничего невозможного в мире не существует.

— Мне будет неловко утром перед вашими родителями.

— Фи, какие пустяки. Скажете, что проводили меня после кино, а я вас оставила. Если хотите, я сама им скажу еще до того, как вы проснетесь. Неужели думаете, мои родители такие же ханжи, как другие?

— Что вы! Я так не думаю.

— Тогда вам не о чем беспокоиться… Вы долго еще будете раздумывать? О боже! — Жанна отступила на шаг и, сомкнув на груди руки, обратила взор к небу. — Никогда бы не подумала, что мужчины бывают так нерешительны! Неужели вам непременно надо пойти в свою избушку на курьих ножках? У нас же полно свободных комнат! Мы выпьем чаю, и все… Или, может, вы допускаете в мыслях что-нибудь еще? А?.. Признавайтесь… — Жанна надменно вскинула голову. За воротами послышались шаркающие шаги. — Ну, как… рискнете?

— Кто там? — донесся сипловатый спросонок голос Рихси-апа.

— Это я, — откликнулась Жанна.

Калитка отворилась. Жанна взяла Умида под руку, словно бы помогая ему переступить через порог.

Рихси-апа пошла впереди и, не оборачиваясь, сказала, что хозяйка прихворнула.

— У мамы голова болит или сердце? — осведомилась Жанна.

— Горло.

— Мгу, теперь уже горло…

В прихожей Жанна сказала Умиду:

— К моей маме пристают все болезни. Такая нежная. Это папа ее избаловал. Смотрите, не балуйте в будущем свою женушку, — смеясь, заметила Жанна. Отворив перед Умидом дверь, шепнула: — Посидите здесь минутку, я проведаю маму.

Она вернулась через минуту, как и обещала.

— Я не зашла к ней, чтобы вы тут не заскучали без меня, — весело сказала она и, покачивая бедрами, прошла в следующую комнату. Погасила верхний свет и включила торшер. — Идите сюда. Здесь обстановка гораздо интимнее… Я послушала у дверей. У мамы гости. Всякие там тетки, бабки. Развлекают ее сказками. Почему вы сели на стул? Садитесь в кресло. Вот так! — и сама, подпрыгнув, плюхнулась в кресло, стоявшее по другую сторону низенького инкрустированного столика. Заложила ногу за ногу. Короткая юбчонка задралась, оголив смуглые от загара бедра чуть не до половины. Вынула пачку американских сигарет. — Папа спит. Он убил бы меня, если б увидел, что я курю, — сказала она и, мельком взглянув на Умида, рассмеялась.

Умид сидел напротив нее и пытался не смотреть на ее ноги. Он тоже закурил.

В дверь тихохонько постучали. Вошла Рихси-апа.

— Вам принести что-нибудь поесть?

— А что сегодня на ужин? — спросила Жанна, спрятав руку с сигаретой под стол.

— Плов по-самаркандски.

— Несите. И ступайте досматривать свои сны.

Женщина кивнула и вышла.

Умид перелистывал журнал. Он чувствовал себя неловко из-за того, что Жанна с пожилой женщиной разговаривает в таком повелительном тоне.

— Пока она накроет наш столик, я успею принять душ, — сказала Жанна. — Не скучайте. И вообще будьте как дома. Я скоро приду.

Она удалилась, оставив Умида наедине с его беспокойными мыслями.

Рихси-апа принесла подогретый плов с кусочками казы и айвы. Умид поспешно встал и взял касу у нее из рук.

— Ешьте на здоровье, — сказала женщина.

Через несколько минут она пришла с подносом, на котором красовалась ваза с краснощекими яблоками, фиолетовым, как ранний рассвет, виноградом и прозрачным, как янтарь, инжиром, лежали стопочкой тандырные лепешки, посыпанные коноплей, и стоял миниатюрный красивый чайник. Но почему-то она принесла всего одну пиалу.

При виде всего этого Умиду захотелось есть. И он принялся за дело, не дожидаясь Жанны. Но она не заставила себя долго ждать. Теперь на ней был спортивный шерстяной костюм с белыми полосками на воротнике и на манжетах, плотно обтягивающий ее стройную фигуру.

— Почему она принесла одну пиалу? — спросила Жанна, придирчиво оглядев стол.

— Видимо, считает, что мне достаточно и одной, — сказал Умид.

— Я давно заметила, что эта женщина не расположена ко мне!.. — заметила Жанна.

Она вынесла эту пиалу в прихожую и оставила на подоконнике. Взамен нее достала из серванта две, с золотыми каемками, разрисованные розовыми цветами. Сквозь тонкий, как бумага, фарфор просвечивали ее пальцы. На столик с легким стуком встала распечатанная бутылка армянского коньяка. Возле нее замерцали две хрустальные рюмочки. Жанна поплотнее прикрыла дверь и подмигнула Умиду:

— Немножечко кутнем, а?

— И плов, и коньяк… Не разгонит ли это сои?

— Это было бы здорово! Ведь полжизни теряем на сон. К тому же я так проголодалась…

В этот момент, приотворив дверь, в комнату заглянула Рихси-апа.

— Вы будете здесь ужинать? — спросила она у Жанны. — Я хотела подать в вашу комнату…

— Я составлю компанию Умиду-ака, чтобы ему не скучно было, — с улыбкой сказала Жанна.

— Вашу порцию принести сюда?

— Нам достаточно того, что есть. Отправляйтесь лучше спать.

Женщина закрыла дверь.

Утолив голод и выпив рюмку коньяку, Умид сделался разговорчивее. И даже шутил, заставляя девушку то и дело смеяться. Жанна не желала оставаться в долгу. После одного из ее анекдотов Умид поперхнулся пловом. С трудом откашлявшись, долго не мог унять смех.

Жанна опять наполнила рюмки.

Сидели долго. Стенные часы пробили двенадцать. Жанна порывисто поднялась и спрятала бутылку с коньяком и рюмки в секретер, заметив, что они им еще пригодятся. Когда она приподнялась на цыпочки, стараясь засунуть бутылку подальше за книги, свитер у нее задрался, и Умид увидел ее тонкую талию, стянутую прозрачным шелком.

Поправляя свитер, Жанна сказала:

— Уже поздно. Располагайтесь на этой софе. Постель разберете сами.

Она с порога помахала ему рукой, сказала: «Спокойной ночи» — и закрыла за собой дверь. В ее резких, торопливых движениях Умид усмотрел некую нервозность. «Не обидел ли я ее чем-нибудь?..» — подумал Умид и выключил свет.

Потонув в пуховой перине, он накрылся легким атласным одеялом. Однажды тетушка Чотир сшила по его заказу ватное одеяло и, вручая ему, сказала: «Вы будете под ним видеть только хорошие сны». Сейчас ему припомнились эти слова.

Он был доволен, что вел себя нынешним вечером как джентльмен, не позволив никаких вольностей по отношению к дочери уважаемого домуллы. До сих пор он по временам испытывал угрызения совести из-за того, что посмел в тот раз обнять девушку, которая ведь тоже когда-нибудь войдет в дом своей свекрови на правах невестки. Можно же сохранить с ней дружеские отношения, не прибегая к пошлости. Если о непристойном поведении своего ученика проведает домулла, рухнут все его надежды — профессор Абиди с презрением отвратит от него свой лик.

Умида словно током пронзила мысль, что и с Хафизой какой-нибудь авантюрист может обойтись так же. «Завтра надо во что бы то ни стало с ней повидаться…» — подумал он, засыпая.

…Умид проснулся от странного ощущения, будто в комнате есть еще кто-то. Явственно слышалось чье-то нервное дыхание. Разомкнул веки и у самого своего лица увидел большущие глаза и беззвучно смеющийся рот Жанны. Словно это происходило во сне. Он резко повернулся к ней. Обнял девушку и впился губами в ее губы. Он еще не разобрал, сон это или явь… Ее гибкие руки обвились вокруг шеи, тонкие беспокойные пальцы погрузились в его спутанные волосы…

…Умид лежал неподвижно, положив руки поверх одеяла и вперив глаза в потолок… Жанна опустила голову ему на грудь.

— Я люблю вас, — прошептала она. — Я очень люблю вас… А вы? Вы меня любите?.. Почему вы молчите?.. Ну, скажите, вы меня любите?

— Да… — произнес Умид сквозь зубы, будто простонал.

— Любимый. Мой батыр. Мои муж. Я буду называть тебя моим повелителем…

Жанна поднялась, когда едва начало светать. Бесшумно подошла к окну. Двор был занесен снегом. Сонные деревья стояли словно в ночных рубашках. Вот почему сегодня так рано рассвело. Хотелось снова юркнуть в теплую постель. Но боялась разбудить Умида. Подошла к трельяжу и, присев на пуфик, приблизила лицо почти вплотную к зеркалу. Осторожно провела пальцами по припухшим векам, синим кругам под глазами, потрогала сухие, потрескавшиеся губы. Протянув руку, подобрала с пола сброшенный ночью халатик и надела его. Неторопливо причесалась, любуясь своим отражением в зеркале.

На улице становилось все светлее. Жанна решительно подошла к софе и разбудила Умида.

— Что вы со мной сделали, Умид-ака? — резко проговорила Жанна, едва он раскрыл глаза.

Умид промолчал. Какие тут искать оправдания… Он виноват во всем. Он должен был сдержаться. Должен был отвратить беду от них обоих.

— Зря ты пришла ночью… — мягко упрекнул он Жанну.

— С вас сползло одеяло, я зашла, чтобы поправить. А вы… вроде бы и не пили столько… а не помнили, что делаете…

Умид и вправду очень смутно помнил, как все произошло. Клял себя последними словами за то, что пил этот проклятый коньяк, за то, что перешагнул порог этого дома в столь поздний час, за то, что не научился до сих пор владеть собой, за то, что…

— Ладно уж, — примирительно сказала Жанна, заметив, как удручен Умид, и, засунув под одеяло руку, пощекотала его под мышкой. — Теперь, пока не встали мои предки, уходите. Пусть они пока ни о чем не знают. Я сама им расскажу обо всем. Они нас простят. Они любят меня не меньше, чем я вас. Я вас простила, и они простят…

Умид поспешно оделся. Он в армии не одевался так быстро, как сейчас. Жанна взяла его за руку и, как слепого, провела по коридору. Они шли крадучись, будто воры. В этом было что-то унизительное для Умида. Жанна бесшумно отперла наружную дверь. С улицы пахнуло морозцем. На ней был один только халатик и тапочки. Но она, кажется, не чувствовала холода. Торопливо направилась по заметенной снегом дорожке, увлекая Умида за руку к калитке. Позади них оставались следы, первые в это утро…

Жанна откинула щеколду и выжидающе посмотрела на Умида. Он нагнулся и поцеловал ее в щеку.

— Нет. Не так… — сказала Жанна, отрицательно покачав головой.

Тогда он осторожно взял ее за плечи и со злостью поцеловал в губы.

Жанна перевела дыхание и улыбнулась.

— Это другое дело, — сказала она и, отворив калитку, выпустила его на улицу.

Глава двадцать первая ХИЖИНЫ НА СЛОМ

Говорят, понедельник — тяжелый день. Для Умида он начался с сюрприза.

Сегодня Умид проспал и опаздывал на работу. Схватил в одну руку портфель, в другую бутерброд с колбасой и скатился вниз по лестнице. Распахнув калитку, едва не наскочил на машину, загородившую выход. Собрался было выругать незадачливого водителя, так неловко поставившего свою роскошную коляску, но от изумления чуть не выронил свой завтрак. За баранкой, небрежно откинувшись на сиденье, сидел Инагамджан и читал газету.

— Ого, привет! — сказал Умид. — Рад встретить вас на нашем проспекте! Какими судьбами?..

Инагамджан неторопливо сложил газету, усмехнулся и, не взглянув даже на Умида, включил мотор.

— Нам велят, мы исполняем. Садитесь в машину, братец, — сказал он, открыв дверцу.

— Как же вы отыскали, где я живу?

— Коротка же у вас память. Забыли, как я однажды привозил вас после застолья у домуллы? Правда, вы были слегка того… Могли запамятовать.

— Что ж, давайте поднимемся ко мне, выпьем по пиалушке чаю.

— Времени в обрез, братец. В другой раз.

— Только на минутку. Не положено, приблизившись к порогу, не переступить через него.

— Сейчас вас доставлю на работу. Потом домуллу. Потом поеду за врачом для Сунбулхон-ая. Потом Жанна собиралась куда-то к двенадцати…

— Куда же она собиралась? — поинтересовался Умид.

Инагамджан посмотрел на него исподлобья.

— Мне заранее не говорят, куда они намерены ехать, братец. Я узнаю об этом в последнюю минуту.

— Ну, так вы зайдете взглянуть на мое жилище?

— Если вы так уж настаиваете, — сказал Инагамджан, нехотя выбираясь из машины. — На одну минутку только.

Инагамджан с презрительной улыбкой оглядел высокие небеленые стены, поперек которых лежали потемневшие от времени балки, служившие основанием балаханы, где обитал Умид. Подойдя к лестнице, он постукал по ней ногой, усомнившись в ее надежности.

Умид предупредил его, смеясь:

— Прошу вас, поосторожнее, любезный. Как бы вы потом не предъявили мне иск за причиненное вам увечье.

— Вай-ва-ай, — произнес Инагамджан, опасливо поглядывая наверх. — Вы приловчились тут, вижу; могли бы по канату в цирке ходить.

Умид рассмеялся:

— Если будете почаще бывать у меня, я из вас тоже сделаю канатоходца. Давайте руку.

Ощутив наконец под ногами твердый пол, Инагамджан перевел дух.

— Ну и высотища! — сказал он. — Здесь удобно муэдзинам жить: можно, не поднимаясь на минарет, скликать правоверных на молитву.

— Вам так кажется с непривычки, — сказал Умид, приглашая гостя в комнату.

Здесь было тесновато, зато тепло. Инагамджан сразу оценил это. Справа от дверей — железная печка, еще теплая. В углу — кровать, покрытая чем-то не то коричневым, не то ржавым. Удивительно, как этот рослый парень умещается на таком узком ложе. Вплотную к кровати придвинут стол, грубо сколоченный из досок. Значит, постель заменяет хозяину и мягкое кресло для работы. Вот, пожалуй, и все богатство молодого ученого. Да, еще книги. Полки в нишах сплошь заставлены книгами. Большими и малыми, толстыми и тонкими.

Инагамджан остановился напротив фотографий, висевших на стенке.

— Это кто? — спросил он, ткнув пальцем в портрет.

— Отец.

— Да, помню, вы говорили, он погиб на войне…

— Он вернулся с войны. Только вскоре умер.

— А это кто?

— Мать… Она умерла раньше отца. Я тогда был совсем еще мальцом и ее почти не помню. А этот двор, где я живу, принадлежит моему дяде. Я в его семье рос…

— Да, братец, что поделаешь, так устроена жизнь, — произнес Инагамджан и вздохнул. — Одни с самого рождения словно сыр в масле катаются, а другие… А эта девушка кто такая?

Инагамджан внимательно разглядывал фотографию Хафизы в тонкой бронзовой рамке.

— Родственница, — сказал Умид, помедлив.

— Ничего. Недурна. Жаль, я уже семейный, а то бы, может, мы с вами породнились.

— Да… Недурна… — задумчиво повторил Умид.

— А вы живете богато, — многозначительно сказал Инагамджан.

Умид развел руками: дескать, что поделаешь, может, когда-нибудь и мы заживем по-людски. Но на лице гостя он не уловил иронии. Инагамджан жестом показал на книги и пояснил:

— Книги и ученье вас сделали богатым. Не то бы вас ни в грош никто не ставил.

Умид пожал плечами.

— Если вы считаете богатством накопленное вот здесь, — он постучал указательным пальцем себя по лбу, — то я еще очень беден, Инагамджан.

— Вы серьезно?

— Вполне.

— А как же собираетесь встать на одну ступеньку с домуллой?

Умид поставил чайник на электрическую плитку, обернулся:

— Что вы сказали?

— А что слышали, — засмеялся Инагамджан. — Слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Я не собираюсь равняться с домуллой. Я его ученик, и только. По отношению к нему мы с вами, можно сказать, играем одинаковую роль: вы исполняете его поручения по дому, а я в институте.

— Может, вы и правы, братец. Однако осторожность еще никому не вредила. Надо груз поднимать по силам. Говорят, когда штангист берет вес не по силам, у него ломается хребет…

— Не понимаю ваших намеков, Инагамджан.

— Понимаете. Всё понимаете. Вы же умный парень, Умиджан. Не надо кривить душой… Я хочу сказать, ваше богатство только вот здесь, — Инагамджан выразительно постучал себя по лбу. — А у Абиди вот здесь тоже, — он похлопал по карманам. — Поэтому ваше это, — он снова показал на лоб, — может стать всего-навсего приложением к чужому этому, — он опять похлопал себя по карманам и рассмеялся. — Кажется, я начал трепаться. Я парень простецкий, что на уме, то на языке. Не осудите, братец.

Инагамджан заговорщицки подмигнул и хлопнул Умида по плечу. Умид отвел глаза, силясь улыбнуться. Но ему отнюдь не было весело.

— А где же чай? — спохватился Инагамджан. — Вы же пригласили на пиалушку чая!

— Сейчас закипит.

— Нет, спасибо. Задерживаться больше не имею права. Считайте, что вы меня наказали за болтливость. Поехали.

Инагамджан вел машину по узкому проулку осторожно, боясь на крутых поворотах поцарапать полировку.

Он доставил Умида в институт к сроку и поехал за профессором Салимханом Абиди.

На второй день Инагамджан опять заехал за Умидом. На третий день тоже. И на четвертый. И так каждый день. Услышав сигнал автомобиля, остановившегося у калитки, Умид опрометью сбегал вниз и садился на заднем сиденье, где обычно сидел домулла. Вскоре он убедился, что это совсем неплохо, когда за ним каждое утро приезжает машина. К хорошему, оказывается, человек привыкает очень быстро. Порой Умиду даже казалось, что он никогда вовсе и не ездил ни на каком другом транспорте, не простаивал под дождем на остановках.

Как-то повстречалась Умиду в проулке тетушка Чотир, остановила его, стала расспрашивать о здоровье, о делах. Сказала, что видит, как по утрам в одно и то же время под балаханой Умида появляется «Волга» цвета слоновой кости и отвозит его на службу. «Я же говорила вам, сынок, что ученье помогает человеку рано или поздно отыскать дорогу. Видите, какой вы нынче авторитетный, к вашему порогу машину подают. Вы станете еще более значительным человеком. О аллах, пусть сбудутся мои слова!..»

Однажды в середине дня — Умид собирался идти на обед — в институте появилась Жанна. Она миновала кабинет, где сидел отец, — и глазом не повела на дверь, прямехонько направилась к Умиду.

Присесть отказалась. Держа лайковые перчатки в одной руке, слегка ударяла ими о другую ладонь. Жанна явно была чем-то взволнована.

— Вы можете проводить меня в одно место? — спросила она подрагивающим голосом.

— Конечно. Но…

— Никаких «но». Идемте.

— Жанна, я же нахожусь на работе. Меня в любой момент может хватиться домулла.

— Не хватится. А если хватится, я буду держать отчет перед ним, не вы.

Умид пожал плечами и стал не торопясь убирать со стола бумаги.

— Побыстрее можно? Экий вы…

Инагамджан дожидался у подъезда, не снимая рук с баранки и не выключив мотора. Едва Жанна захлопнула дверцу, рванул машину с места.

Умиду всякий раз казалось, что шофер недоволен тем, что ему приходится для его персоны подавать машину ни свет ни заря. И, словно желая обелить себя перед ним, Умид сказал Жанне:

— Вы каждое утро за мной присылаете машину. Не стоит этого делать. У Инагамджана и без того дел невпроворот. Зачем еще лишние хлопоты…

— Это не ваша забота, — строго сказала Жанна. — Наш шофер приходит к восьми утра. А папа уезжает в институт в одиннадцать. Целых три часа машина свободна. Мама? Маму вы знаете, она обычно спит до половины двенадцатого. Сейчас это модно, подолгу спать. Ох, если б не этот институт, я бы тоже досыта высыпалась. Почему, вы думаете, француженки такие красивые? Потому что они спят минимум до полудня, Лицо при этом отдыхает, морщины не появляются…

Умид промолчал.

Когда выехали на центральный проспект, Инагамджан спросил:

— Куда теперь, Жаннахон?

— К ТашМИ. Остановите у главного корпуса.

— Что мы там будем делать? — спросил Умид, стараясь не выдать тревоги.

— У меня дело, — холодно ответила Жанна, разглядывая прохожих.

— Настолько серьезное, что я должен был сопровождать вас?

Жанна обернулась, в упор посмотрела ему в глаза. Умид потупился.

— Разве вам не хочется хоть немножко побыть со мной? — спросила Жанна, посмеиваясь, и тут же добавила: — Профессор Павлова обещала осмотреть маму. Я оставлю для нее записку, и потом мы свободны. Можем делать, что хотим! А почему вас это встревожило?

— Кстати, как себя чувствует ваша мама? — спросил Умид, несколько успокоившись.

— Наконец-то вспомнили! А она каждый день справляется о вас. Не столько думает о своей родной дочери, сколько о вашей персоне.

— Я не заслуживаю такого внимания… Меня это угнетает…

— Заслуживаете! — воскликнула Жанна и, склонившись к Умиду, еле слышно проговорила: — Позвольте мне судить об этом. Милый… Мой батыр…

Она рассмеялась и, обжигая дыханием, попыталась укусить его за мочку уха. Умиду пришлось обхватить ее за плечи.

— Если мы вас уважаем, значит, есть на то причина, — сказала Жанна и поправила прическу. — Не забывайте, что у папы нет сына. Мама рассказывала, что он с первых же дней после их свадьбы мечтал о сыне. А когда я родилась, целый месяц не хотел с ней разговаривать. Он скучает по сыну… Мама говорит, что отец даже как-то обмолвился, глядя на вас: «Хорошо бы иметь такого сына». Вы же знаете, как узбеки любят сыновей. Бедные девушки! Девушки у нас не в милости!..

— Почему же, девушки — наша радость.

— Девушки или девушка? — уточнила Жанна, сощурив глаза.

— Девушка, — поправился Умид.

— То-то же.

Жанна похлопала Умида по щеке мягкой ладошкой.

Их резко качнуло вперед. Не успей они ухватиться за спинку переднего сиденья, свалились бы на пол. Машина стояла у главного корпуса медицинского института. Если Инагамджан был не в духе, его настроение обычно передавалось машине. Жанна замахнулась на него сумочкой. Он, смеясь, увернулся от удара. Она вышла из машины и, взбежав по ступенькам, вошла в подъезд.

Не прошло и двух минут, как во двор высыпали студенты. У них был перерыв. Одни сразу побежали на спортивную площадку. Другие, в большинстве девушки, прогуливались по аллеям. Умидом овладело беспокойство, вдруг встретится сейчас с Хафизой. Не хотел, чтобы она его увидела. Постоянно думал о ней, а сейчас — не хотел. Склонившись к переднему сиденью, стал разговаривать с Инагамджаном.

Подошла Жанна. Умид открыл дверцу. Она поймала его за руку и, посмеиваясь, потащила из машины.

— Выходите, выходите! От кого вы прячетесь, а? Идемте прогуляемся. Мне сказали, что профессор Павлова скоро придет и лучше ее подождать. Смотрите, какой красивый сквер! Уже почки набухли на деревьях… Вы бывали здесь когда-нибудь?

Умид вышел скрепя сердце. «Долго у них еще будет тянуться перерыв?» — подумал он.

— Надели бы болонью. Вам не холодно? — спросил Умид, хмуро посмотрев на Жанну.

Его разбирало зло и на нее, и на тех парней и девушек, что пялятся в их сторону. Их внимание привлекала смело укороченная юбка Жанны. Будто ни разу в жизни не видели красивых ног.

— Все же оделись бы, — еще раз напомнил Умид, в то же время отдавая себе отчет, что Жанна не надевает плаща намеренно — хочет ошеломить тех, кто еще не знает, какая на нынешний сезон мода.

Наконец прозвенел звонок, и Умид вздохнул с облегчением. Студенты втянулись в институтский подъезд. Умид позволил Жанне увести себя в липовую аллею. Из почек уже выглядывали клейкие острые листочки. На газонах зеленела свежая, будто покрытая лаком, трава. По ней, выискивая что-то, перебегали с места на место несколько майнашек — сиреневых индийских скворцов. Поодаль среди кустов расшумелись воробьи. Вечно они из-за пустяков затевают ссору…

Скоро Жанне надоело прогуливаться по безлюдному скверу, она оставила Умида и опять скрылась за массивной дверью. Умид опустился на скамейку и закурил. Он уже сидел на этой скамейке. Давным-давно. Неотрывно смотрел на эту дверь. Хотел по выражению лица Хафизы угадать, что она получила на экзамене. А сейчас он ждет Жанну… А вдруг… Умид провел рукой по лицу, — вдруг они сейчас выйдут вдвоем. Не затеяла ли Жанна подобную «шутку»? Она любит эффекты. Может, узнала о Хафизе и собирается раз и навсегда покончить с их знакомством? Решительной надо быть для этого. А Жанна… Да, у Умида не было оснований сомневаться, что у нее хватит на это решимости.

— Сеньор витает в облаках? — спросила Жанна, прикоснувшись к его плечу. — Вы мне кажетесь чересчур задумчивым сегодня. Даже мой папа не бывает таким.

— Вам показалось. Я ни о чем не думаю.

— И даже обо мне не думали? Мм? — Она тронула своим круглым коленцем его ногу.

— Думают о тех, кого нет рядом. А вы перед глазами.

— Давай будем на «ты». Ведь мы достаточно близки с тобой… Мм?.. — Она опять подтолкнула его коленом.

— Хорошо. Пусть «ты».

— Ладно, идем, отвезу тебя в твой проклятый институт. А то, вижу, ты скис без работы. Ну, еще бы! Ведь ты — река! Ты — водопад! Ты должен быть в вечном движении! Тебе кажется, если день не поработаешь, превратишься в болото. Все — ты, ты, ты, У тебя всегда на первом месте — ты сам. Обо мне ты не думаешь. Мы уже целую вечность с тобой не виделись. А тебе жалко потратить на меня один денечек, — с обидой выпалила Жанна.

До самого института они ехали молча. Инагамджан насмешливо поглядывал в зеркальце, — дескать, ага, поссорились, голубки! Но все же, когда выходили из машины, Жанна прижалась на секунду щекой к плечу Умида, как бы выпрашивая прощения. Зашли в институт.

Жанна подошла к столу, за которым работал Умид, и села на его место. Подперев руками подбородок, испытующе посмотрела на Умида.

— Где ваша зеленая папка? — спросила она.

— Какая папка?

— Я же ясно сказала — зе-ле-ная. В которой вы храните переписку со смежными организациями.

— А-а. Вон в том ящике стола. А что?

— Выньте-ка ее.

Умид отпер ящик и, достав папку, положил ее перед Жанной.

Жанна развязала тесемки и с деловым видом стала перебирать бумаги. Здесь лежали письма из институтов семеноводства других республик, селекционных станций, которые, отвечая на запросы Умида, подробно сообщали о результатах проводимых ими опытов. В этой же папке Умид хранил советы крупных специалистов по тем или иным вопросам, письма друзей, бывших однокурсников, работающих ныне в различных областях республики.

Ребята, говоря о своих делах, подробно описывали то, с чем имели дело, — землю, которую возделывали, и растения, которые выпестовали своими руками. Много полезного Умид черпал из их писем.

Наконец Жанна нашла то, что искала.

Умид покраснел. Ему сразу стало жарко, будто он подошел к раскаленному тандыру. Он давным-давно разыскивал эту фотографию и не мог найти. Представить себе не мог, куда она подевалась.

Жанна ожидала ответа: строго сомкнутый рот, зоркий взгляд.

— Так, — наконец сказала она, — как ее зовут?

— Как же ее звали? Дай бог памяти…

— Не Хафиза ли?

— Да. Верно. Хафиза.

— Однако эта девушка вам не родственница.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Я вообще могу узнать все, что захочу.

— Браво. Вы превзошли мои ожидания, — заметил Умид.

— Я польщена. Вот возьмите. И порвите ее.

— Вы что?.. Эту фотографию?..

— В таком случае я это сделаю сама.

Умид резко встал и, сунув кулаки в карманы, подошел к окну. На дереве, распластавшись по ветке, притаилась кошка: поджидает воробьев. Умид раскрыл окно и шикнул на нее. Кошка стрельнула в него рыжими глазами и, спрыгнув с дерева, опрометью кинулась в кусты.

К Умиду неслышно подошла Жанна. Взяла за руку, нежно прикоснулась губами к его подбородку.

— Сегодня к шести часам приезжайте к нам, хорошо? — сказала она. — Мама хочет вас видеть. Я сейчас предупрежу папу, чтобы он напомнил вам. А то вы, чего доброго, забудете.

Взлохматив ему волосы, она вышла из комнаты.

На столе лежали мелкие клочки — все, что осталось от фотографии. На одном клочке Умид увидел ухо Хафизы с перламутровой сережкой. На другом — чуть прищуренный глаз. На третьем — уголок рта с еле приметной точечкой родинки.

Умид сел. Склонился над клочками, стал сдвигать их, подолгу отыскивая место для каждого. Много времени ему потребовалось, много фантазии. Но зато на него снова смотрела с фотографии Хафиза.

К концу дня зашел домулла.

— Заканчивайте дела, Умиджан, — сказал он. — Почитаемая вами ая хочет вас видеть сегодня. Поторапливайтесь, Инагамджан нас ждет.

В машине домулла затеял разговор о своей брошюре, вышедшей недавно. Поделился желанием выпустить еще одну — дополненный вариант той же брошюры. И заметил вскользь, что Умид опять будет главным его помощником в этом ответственном деле. При этом покровительственно похлопал своего ученика по спине.

Заговорили о делах своего отдела. Умид приглядывался к домулле и задумывался, искренен ли он, когда, внимательно выслушав его, своего ученика, изображал на лице серьезную мину, а потом, вдруг просияв, говорил: «А знаешь, Умиджан, ты прав. Мы так и сделаем, как ты советуешь…»

Работники отдела уже давно заметили, что профессор к Умиду питает особую симпатию. Поэтому, если хотели протащить какую-нибудь свою идею, ввести какое-либо новшество, что-то изменить в отделе, старались воздействовать на заведующего через Умида.

Домуллу с его учеником встретила в дверях Рихси-апа. Она поздоровалась с Умидом, не поглядев на него. В ее интонации он уловил неприязнь. Подумал: «Я же вытер о тряпку ноги перед тем, как войти, что ей еще нужно…»

Абиди отворил дверь в спальню жены и сказал:

— Наконец мне удалось привести человека, которого тебе так хотелось видеть.

Сунбулхон-ая очень обрадовалась приходу Умида. Поманила рукой, чтобы он зашел к ней. Она полулежала на подушках. К кровати была придвинута полированная тумбочка, сплошь заставленная изящными флакончиками, коробочками с пудрой, с тушью для ресниц и бровей, целым набором губных помад, коллекцией массажных щеток и расчесок.

Умид любезно поздоровался с хозяйкой. Она показала ему на кресло, расспрашивая о здоровье, выговаривая за то, что он успел забыть их совсем.

Прислуга застелила стол свежей скатертью, принесла чаю и сдобных лепешек.

— Я вас пригласила, чтобы вы не заскучали от одиночества в своей убогой балахане, — говорила придушенным голосом Сунбулхон-ая.

— Спасибо за внимание, аяджан, — поблагодарил Умид.

— Вы пришлись по сердцу не только вашему домулле, а всем нам. Домулла ценит вас не только за незаурядные способности, еще больше за честность и прямодушие. Такие люди, как вы, Умиджан, не способны на подлость, умеют ценить добро…

— Я постараюсь, чтобы вы во мне не разочаровались, аяджан.

— Давненько я все собиралась вас пригласить, да вот проклятая эта хворь дотянулась щупальцами до самого моего горла. Прежде думала, у меня там опухоль. Оказалось, ничего нет.

— Благо, если так. Значит, скоро выздоровеете.

— А нынче болит сердце, сынок. Наверно, ревматизм. Говорят, эта болезнь ест сердце, как волк ягненка. У меня бывают иногда такие боли… Мне кажется, что я умираю. Боюсь лежать, боюсь сидеть. Неподвижности боюсь. Хожу из комнаты в комнату, задыхаться начинаю. Хочется выбежать из дому на свежий воздух. Но и во дворе душно… В такие моменты я тут же зову к себе Жанну или нашу прислугу и крепко держусь за их руки… Боюсь умереть, Умиджан. Что станет тогда с моей единственной ненаглядной дочкой? — Сунбулхон-ая достала из-под подушек платочек и промокнула глаза. — Умереть сейчас, когда ваш домулла в таком почете, а дом наш — полная чаша… Что может быть бессмысленнее этого?..

— Аяджан, гоните вы прочь от себя эти мрачные мысли.

— Это можно сделать вид, чтобы не причинять беспокойства другим. А себя-то не обманешь… Я с вами откровенна, Умиджан, потому что считаю вас за сына.

— Я вам очень признателен…

— Я слышала, ваша покойная мать умерла, когда вы были еще малюткой. Бедняжка. Пусть пухом будет ей земля. Такова участь у нас, у матерей: растим, растим свой отросточек, а глядь — и уходить пора… Я постараюсь заменить вам мать, если не умру.

— Аяджан, я и так пользуюсь вашей добротой сверх меры. Я совсем не заслуживаю такого внимания.

— Если вы говорите искренне, то это еще раз свидетельствует о вашей скромности… Иной раз, когда бываю не в духе, начинаю попрекать вашего домуллу: «Когда я умру, кого вы приведете сюда, на все готовенькое? — спрашиваю. — Может, дождетесь кой-как годовщины моей смерти, а там и женитесь…» А он начинает ругаться: «Этого еще не хватало, говорит, чтобы на старости лет жениться. Ты повремени, не умирай, я и не женюсь. Присмотри-ка лучше достойного зятя, чтобы стоящим хозяином стал в доме, — говорит. — Я на пятнадцать лет старше тебя, и то не спешу в мир иной. Вот когда мне перевалит за девяносто, тогда своей рукой насыплешь земли в мою могилу. А там как знаешь — хочешь живи, хочешь помирай, не мое дело», — говорит. И у меня на душе-то легче вроде бы становится от этих его слов. «Если вам будет девяносто, мне еще только семьдесят пять исполнится. Еще молода буду, — говорю. — Была бы доброй бабушкой своим внучатам. Сейчас мне больше всего хочется увидеть счастье нашей доченьки, Джаннатхон. А до того умереть спокойно не смогу…»

Сунбулхон-ая снова поднесла к глазам платочек.

— Полно, аяджан. Вам нельзя расстраиваться.

И, словно бы послушавшись совета, Сунбулхон-ая посмотрела в приоткрытую дверь и покашляла. Это было сигналом для прислуги нести ужин, что сразу же и было исполнено. Наконец зашел и сам домулла, освежившийся под душем, причесанный.

Сунбулхон-ая, запрокинув голову, бросила в широко открытый рот две таблетки и запила чаем.

Домулла и Умид сели за стол друг против друга и принялись за еду. Сунбулхон-ая умилялась, глядя на них. Ее полное лицо расплылось в счастливой улыбке.

Вскоре пришла Жанна.

— Ага, вы уже в сборе! Ужинаете без меня? Вот сейчас я вам назло все подчищу на столе, ничегошеньки не оставлю! — сказала она с порога и убежала мыть руки.

Вернувшись в комнату, Жанна поцеловала мать, справилась о ее самочувствии. Узнав, что сердечного приступа не было, утешила:

— И не будет его у тебя, мамочка! Напрасно дожидаешься.

Налила чаю отцу и Умиду. Положила из общего блюда в свою тарелку чучвары. И все-то она делала ловко, красиво. И даже вилку держала в руках, отставив мизинчик. «Наверно, так модно», — подумалось Умиду. Попробовал тоже так пользоваться вилкой — не получилось, Жанна добавила ему еще чучвары.

Сунбулхон-ая смотрела на них и не могла нарадоваться. А домулла, стараясь в любых обстоятельствах сохранять степенность, хмурил брови. Опорожнив пиалу, он отодвинул от себя всю посуду, теперь уже ненужную, и извлек откуда-то газету. Шурша ею, бегло пробегая глазами по строчкам, начал свою политинформацию. Он каждый день по вечерам обстоятельно рассказывал жене о том, что напечатано в газетах. Это вошло в привычку. Домулла не любил, если его слушали невнимательно или перебивали. Поэтому Умид и Жанна тоже приумолкли.

Долго, очень долго пересказывал газету домулла.

Жанна зевнула, прикрыв рот ладошкой. Подождав, пока Умид доест свой кусок пирога и выпьет чай, она неуловимым движением бровей показала ему в сторону двери и тихонечко удалилась. Посидев для приличия несколько минут, Умид вышел за ней следом. Жанна поджидала его в затемненном конце коридора. Он сразу ее не заметил и вздрогнул, почувствовав на плечах ее руки. Она приникла к нему. Потом отпрянула и, схватив за руку, повлекла в ту комнату, где на стене висел, оскалясь, распятый тигр.

Домой Умид вернулся в одиннадцатом часу. Лег и мгновенно уснул. Однако вскоре проснулся весь в поту, то ли сон дурной привиделся, то ли в комнате было душно. Его охватила непонятная тревога. Встал, распахнул окно. Ни огонька нигде. Тишина. Весь город спит. Наверно, у одного Умида на душе неспокойно. И сигарета не приносит успокоения. Мысли витают, как стая крикливых черных галок, одна тревожнее другой…

Третьего дня Умид навестил своего дядю. Посидели, поговорили. Поведал Умид ему, как самому близкому человеку, о добром отношении к себе профессора Салимхана Абиди. А главное, о том, что профессорская дочь проявляет интерес к его персоне.

Дядя долго молчал, прежде чем высказал свое отношение к услышанному. «Если йигит, не имея ни кола ни двора, может породниться с таким известным и состоятельным человеком, как Салимхан Абиди, тут не может обойтись без воли самого аллаха, — сказал глубокомысленно дядя. — Это аллах посылает тебе счастье и удачу. Благодари его, не выпускай из рук птицы счастья. К человеку за всю его жизнь троекратно прилетает эта птица. Умный тут же ловит ее и кладет за пазуху… А тебе повезло, дорогой племяш, — ты встретил самого пророка Хызра, который распределяет между людьми счастье… Коль твой домулла проявляет к тебе великодушие, полюбил тебя, как сына, держись за него, бойся стать на стезю неблагодарности, он сделает тебя человеком. Не об этом ли мечтали твои мать и отец? Не эту ли мечту лелеешь ты сам?.. Милый племянник, у тебя нет человека ближе меня. Мой твердый совет тебе — не разлучайся с дочерью домуллы. Ты обретешь с ней счастье и достаток… Только вот что хочу тебе сказать, племянник. Намедни твоя тетушка Чотир мне на ухо шепнула, будто бы есть у тебя какая-то красивая девушка, с которой ты давно водишься. Будь мужчиной — положи конец тому. Поверь, дорогой, в свое время я тоже был влюбчивым, — сказал дядя, с опаской поглядев на дверь, и, убедившись, что жены поблизости нет, лихо подкрутил усы и подмигнул Умиду. — Любовь крутить да по театрам, кино расхаживать — это одно дело, а семью построить — совсем другое. Советую тебе жениться на дочери уважаемого домуллы. Вот и весь мой сказ. Аминь, аблаху акбар! Пусть свершится то, что угодно аллаху…»

Ночи еще были прохладные. Умида била дрожь. Не то от холода, не то от волнения. Погасла сигарета. Щелчком швырнул ее в окно, зажег другую. Небо начинало медленно светлеть с востока…

Во дворе у Салимхана Абиди с утра до вечера полно народу. Одни метут двор, другие красят карнизы под стрехой крыши, перила айвана, третьи подрезают розы, окапывают деревья, четвертые белят стены… У летней кухни весь день топится тандыр. Оттуда по двору распространяются вкусные запахи.

Инагамджан гоняет машину из магазина в магазин, из склада в склад, доставая дефицитные продукты. Ему еще надо успеть развезти по адресам пригласительные билеты, отпечатанные золотом на лощеной бумаге: «…Приглашаем вас на свадьбу дочери нашей Джаннатхон и сына нашего Умиджана, которая состоится в среду…»

Хлопоты, связанные с подготовкой к свадьбе, захлестнули и самого Умида.

Порой люди, увлеченные приготовлениями, казалось, забывали, ради чего все это они делают. Им привычно было видеть здесь такую суматоху почти перед каждым праздником. Они переставали замечать Умида. Еще не все знали жениха в лицо. Большинство из тех, кто тут присутствовал, являлись близкими и дальними родичами домуллы и Сунбулхон-ая. Только Умид был среди них чужим. И тогда он казался себе оторвавшимся с родного дерева листком, заброшенным прямо в водоворот.

У Умида голова шла кругом. Он выбился из сил и отдался течению.

Той удался на славу. Недаром готовились к нему больше месяца.

Махалля давно не видела такой пышной свадьбы. Уж прошло сколько дней с тех пор — отгремела музыка, что несколько суток кряду возвещала махаллинцам о великом торжестве в доме домуллы; охрипнув, поразъехались певцы, разошлись усталые гости, — а разговоров о свадьбе не убывало. Наоборот, разговоры те разрастались, как снежный ком, разнося по Ташкенту славу о красоте молодоженов, о щедрости домуллы.

Салимхан Абиди счел бы себя ничтожеством, если бы пожалел средств на свадьбу единственной дочери. И что могли б о нем тогда подумать влиятельнейшие люди, приглашенные на празднество? А их было много: и разные начальники, и ученые, и артисты…

Умид пригласил со своей стороны дядю, который был безмерно рад счастью племянника и даже прослезился, Сократа-домуллу, мачеху свою Фатиму, а из друзей только Хатама и Каратая.

Сунбулхон-ая старалась оказывать Фатиме всяческие почести. В женской половине усадила ее на самое почетное место. А после свадьбы чего только ей не надавала — и всякой одежды, и гостинцев. Одарила, можно сказать, с ног до головы.

Умид приглашал и тетушку Чотир. Но она почему-то не пришла. По просьбе Умида Инагамджан дважды ездил за ней. Но старушка сослалась на недомогание и отказалась от приглашения.

Спустя несколько дней после свадьбы Умид подъехал к своему старому жилью в автомобиле цвета слоновой кости. Осторожно, боясь испачкать новый костюм, взобрался наверх. Сложил в чемодан нужные книги, тетради с записями. Бросил его с балкона Инагамджану.

— И все? — удивился тот скудности багажа молодого человека.

— Это не так-то мало, — сказал Умид. — Недавно ты сам называл книги богатством.

На дверь Умид навесил большой черный замок и подпер ее снаружи деревянным чурбаном. Для верности принес из сарая две доски и крест-накрест заколотил ими вход в свой дом.

Автомобиль цвета слоновой кости помчал его на новое место.

На полпути Умид вспомнил о тетушке Чотир. «Надо бы постучать в ее калитку», — подумал он. Обычно старушка всегда высовывала свое рябое лицо из калитки и с приветливой улыбкой принималась расспрашивать. А нынче не вышла. Здорова ли? Или, может, не одобряет Умида?.. Ведь сама не раз говаривала, что молодой человек должен быть предприимчивым — только тогда он добьется в жизни успехов…

Глава двадцать вторая БЕДА ПРИХОДИТ НЕОЖИДАННО

«Если человек молчалив, это еще не свидетельствует о его уме, но и не выдает глупости. Если же он болтлив, то очень быстро надоедает окружающим, умен он или глуп». Это высказывание заведующего кафедрой фармакологии припомнилось Раано сейчас, когда ей с большим трудом удавалось сдерживать слова, так и норовящие слететь с языка. Она стояла прислонясь к косяку открытой двери и нетерпеливо поглядывала то на ручные часики, то на Хафизу, спокойно причесывающуюся у зеркала. Движения Хафизы медлительны, будто она нисколечко не спешит, будто ее никто вовсе и не дожидается добрых четверть часа. Из-за нее они сегодня опоздают в институт.

— Что-то ты сегодня молчалива, подруженька, — сказала Хафиза, держа в зубах заколки, и, обернувшись, посмотрела на Раано. — Или не в настроении? Расскажи-ка мне что-нибудь, пока я соберусь.

— О чем рассказывать… Не о чем…

— У тебя же всегда уйма новостей. Даже когда тебе говорят «помолчи», не можешь рот закрыть. А сегодня уже кончились все новости, да? — засмеялась Хафиза.

— Не кончились. Наоборот… Их еще больше, — выпалила Раано, покраснев.

— Ну, так говори же! Я сгораю от любопытства. Что-нибудь смешное, да? Расскажи что-нибудь смешное. У тебя здорово получается!

— Сегодня у меня нет ничего смешного.

— О-о, тогда давай поговорим о серьезном.

— Ты все шутишь, а мы на занятия опаздываем. Давай поторапливайся! Быстрей!

Сегодня Раано, вопреки обыкновению, не собиралась заходить к Хафизе по пути в институт. Но решила, что подруга может обидеться. Дав себе слово ничего не говорить Хафизе об услышанном, она вышла из троллейбуса. Заведующий кафедрой фармакологии, видать, терпеть не может болтунов: «Человеку даны два уха и только один язык, чтобы больше слушать и меньше говорить» — тоже его слова. Да что это он сегодня у нее из головы не выходит, этот доцент!.. И в самом деле, разве обязательно докладывать обо всем самой близкой подруге. Если даже разговор касается ее самой… Если передать радостную весть, тогда куда ни шло — можно и поторопиться. За радостную весть и подарок полагается. А за недобрые вести в древности иной раз казнили.

И все же, глядя на подругу, беспечно мурлыкающую себе под нос песенку, Раано подумала, что зря скрывает от нее неприятность, о которой та не сегодня-завтра все равно узнает. И рассердится, что Раано знала и не сказала ей.

— Знаешь, подруженька, нерадостные слухи до меня дошли, — проговорила Раано упавшим голосом.

— Какие же? А молчишь, — упрекнула Хафиза, улыбнувшись ей в зеркале.

— Не хотелось огорчать тебя, вот и помалкивала…

Хафиза опустила руки. Черная копна волос рассыпалась по плечам. Она обернулась, посмотрела на Раано долгим пристальным взглядом.

— Что-нибудь серьезное? Говори.

— Знаешь ли… Мне только вчера вечером сказали… Умид женился. Ты не слышала, да?

Хафиза сидела, не меняя позы, сверля Раано острым взглядом. И только бледность, проступившая на лице, выдавала, что стоит ей это самообладание.

— Женился? — спросила она хрипло.

— Ну да! На дочери профессора. Я же предупреждала тебя, что к этому все идет. А ты не верила. «Ему некогда!.. Научной работой занимается! Освободится, сам позвонит!» Боялась все помешать ему. Вот тебе — позвонил! Давно надо было выкинуть его из головы…

Хафиза закрыла лицо руками и оперлась локтями о колени. Раано бросилась к ней, затормошила, обняла за плечи:

— Подруженька, не стоит убиваться так. Ты же у меня красавица. Ты же… Ты же… — она не находила слов.

Хафиза подняла голову. Слез не было. Силясь улыбнуться, она сказала дрожащим голосом:

— Этого не может быть. Он не такой, чтобы делать что-то исподтишка. Не поверю, пока не услышу от него самого.

— Моя двоюродная сестра учится в инязе, на одном курсе с Джаннат, дочерью профессора Абиди. Так вот она была на их свадьбе. Если не веришь, поехали к ней, она тебе расскажет подробно.

— Нет. Я об этом узнаю от него самого.

Хафиза стала лихорадочно укладывать на голове волосы, кое-как заколола, оделась. Взяла с дивана сумку, с которой обычно ходила в институт, но не положила в нее ни конспектов, ни книг.

— Я сегодня не смогу в институт поехать, — сказала она. — Извини, что понапрасну задержала.

— Я к тебе заеду после занятий, — пообещала Раано.

Они вышли со двора вместе. Раано заторопилась к троллейбусной остановке. Хафиза сошла с тротуара и, перепрыгнув через арык, направилась по краю проезжей части улицы. Она рассчитывала остановить такси. Однако в это время дня водители такси обычно менялись сменами, большинство проезжающих машин следовало в парк.

Вдруг, заскрежетав тормозами и прочертив на асфальте длинный след, рядом с Хафизой остановилась черная «Волга». Хафизе раздумывать было некогда. Она вскочила в приотворенную шофером дверцу и сделала знак рукой, — мол, поехали.

— А куда, милашка? — осведомился шофер, трогая машину. — Вы, кажется, меня не узнали. Я разве так изменился, а, Хафизахон?

Хафиза только теперь взглянула на водителя. Нахмурилась, откинулась на спинку сиденья. После некоторой паузы тихо сказала:

— Извините, Шокасым-ака, я действительно не узнала вас.

— А я боялся, вы потребуете остановить машину, как только увидите, с кем рядом сели, — сказал Шокасым. Ему было приятно, что его назвали так уважительно — «ака», и теперь испытывал неловкость из-за того, что обратился к Хафизе так фамильярно — «милашка». Стараясь загладить свой проступок, он ласково спросил: — Ну так куда все-таки нам?

— Если не затруднит, в институт селекции. Только побыстрее, пожалуйста.

— Взгляните на спидометр, Хафизахон!

— Я в нем не разбираюсь.

— Восемьдесят километров! Хо-хо-хо! Когда на моего вороного садятся красивые девушки, он медленнее не скачет — гордость не позволяет!

— Дорогу знаете? — быстро спросила Хафиза, опасаясь, что Шокасым начнет изощряться в комплиментах.

— Хафизахон! В Ташкенте нет таких закоулков, которых Шокасым бы не знал! Ваша просьба — для меня закон. За десять минут домчу вас до того института. Только держитесь покрепче, и пусть ваше сердце не трепещет от страха. Руки Шокасыма крепкие — не подведут.

— Мне сейчас все равно. Даже лучше разбиться, — вырвалось у Хафизы.

Шокасым вдруг притормознул. Хафизу качнуло вперед. Она едва не ударилась головой о лобовое стекло.

— Что вы сказали? Я не ослышался? — спросил Шокасым.

— Нет-нет… Вылетело невзначай. Думала, вы не услышите, — попыталась оправдаться Хафиза.

— Тьфу, тьфу, тьфу. Разве можно такое говорить под руку? Когда едете в машине, выкиньте все дурные мысли из головы, сестрица. А то недолго и до беды. Ф-фу, как вы меня напугали. Теперь больше пятидесяти в час давать не будем. К тому же недалеко пост автоинспекции…

— Шоферы все такие суеверные?

— Дело даже не в этом. Что я скажу Пулатджану-ака, если его дочь по моей вине попадет в аварию?.. Вы все время меня избегаете, Хафизахон. Напрасно. Я не желаю вам зла. Мы с вами живем в одной махалле. А издавна повелось, что йигиты всегда оберегают всех девушек, живущих в своей махалле. Вы уж не серчайте больше на меня. Подулись, — хватит… Я все время хотел повидаться с вами после того случая — помните? — и извиниться. Я ведь не знал, что вы… того… по-настоящему… Думал, какой-то прохвост привязался к самой красивой девушке из нашей махалли и морочит ей голову. Ведь на лице у человека не написано, хорош он или плох. И что у него вот здесь, — Шокасым постучал себя по лбу указательным пальцем, — нет дурных мыслей… Вы не обижайтесь на меня, Хафизахон. А то ваш отец, Пулатджан-ака, здорово на меня рассерчал тогда. Письмо моему отцу прислал. А я его, Пулатджана-ака, знаете как уважаю! Ведь я учился у него, когда он преподавал в нашей школе. Потом он ушел на партийную работу. Хороший у вас отец, я вам скажу… Правда, тогда я здорово злился и на него, и на вас, Хафизахон, когда мы это письмо-то получили, — засмеялся Шокасым. — Давно мне так не доставалось от отца, как в тот раз. Хуже, чем школьнику. В те времена он с себя ремень снимал, бывало, а нынче палку схватил… Зато теперь я доволен, Хафизахон. Отец заставил меня поступить на работу: видите, на каком красавце аргамаке езжу… Правда, чего греха таить, сперва ох как не хотелось идти работать: думал, дождусь осени и куда-нибудь учиться приткнусь, в институт или в техникум. А теперь спасибо говорю и вашему отцу и своему…

Хафиза задумчиво смотрела перед собой. Шокасым, уверенный, что она внимательно его слушает, говорил и говорил без умолку. Серая лента дороги стремительно летела навстречу, уносилась назад. Мысли Хафизы тоже уносились назад, в недавнее прошлое…

Вот они с Умидом ходят, взявшись за руки, по аллеям зоопарка. Она потрогала то место на щеке, которого Умид впервые коснулся своими губами. Щека начала гореть, будто к ней поднесли огарок свечи… Старалась представить себе встречу с Умидом, которая произойдет через несколько минут. Гулко забилось сердце. Сейчас Умид, увидев ее, заспешит навстречу, возьмет ее за руки и скажет: «Как я по тебе соскучился, Хафизахон. Извини, что я так долго не звонил тебе…» И она тут же поймет, что услышанное от Раано — неправда. Хафиза даже не скажет Умиду о том, что услышала от своей подруги. Его нельзя волновать — это рассеивает мысли, мешает сосредоточиться. А с Раано она, пожалуй, даже не станет разговаривать…

— Вот это вам больше идет, — заметил Шокасым, наклонившись к ней, заглядывая в лицо.

— Что именно? — Хафиза недоуменно посмотрела на него.

— Я про улыбку. Улыбка очень идет вашему лицу. Ну вот, лучше бы не говорил ничего. Вы так хорошо улыбались и вдруг опять опечалились.

Машина остановилась у подъезда института селекции. Хафиза взбежала по ступенькам.

— Мне ехать или подождать вас? — донесся вслед ей голос Шокасыма.

— Если не очень спешите, подождите немного, — сказала Хафиза и скрылась за массивной дверью.

Хафиза шла по коридору и постепенно замедляла шаги. Она вдруг поймала себя на мысли, что не хочет, чтобы ее кто-нибудь здесь видел. Отворись сейчас дверь кабинета Салимхана Абиди, она бы, наверно, вылетела отсюда, как птица.

Постояв несколько секунд, Хафиза робко отворила дверь и тотчас увидела Умида. Присев на край стола, он оживленно беседовал с кем-то по телефону. «Ладно, постараюсь не задержаться… Во сколько спектакль начинается?.. Я тоже…» Увидев Хафизу, Умид машинально положил трубку в гнездо. Он растерялся. Не заспешил ей навстречу. Не взял за руки. Смотрел отчужденно, как-то сквозь нее или через ее плечо, куда-то вдаль — словно не видел стоявшей перед ним Хафизы. Он, кажется, даже забыл, что надо ответить на приветствие девушки. Или, может, не услышал его? Хафиза сама-то еле услышала свой голос:

— Здравствуйте…

Умид даже не шевельнулся, будто прилип к своему столу. И Хафиза все поняла… Она не стала ни о чем спрашивать. Зачем спрашивать, когда и так ясно. Медленно повернулась и закрыла дверь. И только в коридоре почувствовала, что кто-то взял ее за локоть, пытаясь остановить. Это был он, Умид. Они медленно пошли рядом. Умид был мрачен. Хафиза ни разу не видела его таким. Было видно, что он мучительно ищет слова и не находит их. А Хафизе они были не нужны теперь. Ей бы опереться обо что-нибудь рукой: ей казалось, что она стоит на краю пропасти. Кружилась голова, ноги стали какими-то ватными, все вокруг расплывалось. Будто не наяву все это происходило — во сне. И чтобы оторваться от этого сна, она остановилась и резко спросила:

— Значит… это правда? — Она смотрела на него в упор.

Умид потупился. Ударил кулаком одной руки о ладонь другой — это он всегда делал, когда волновался.

— Знаешь, Хафизахон… — начал было он и умолк.

Хафиза отвела взгляд.

— Да, Умид-ака, знаю… Только я никогда не думала, что вы не найдете в себе мужества сказать мне об этом.

— Все равно в моем сердце ты… самый близкий мне человек. Ты мне будешь вместо сестры…

Хафиза усмехнулась.

— Спасибо и на этом, — сказала она и торопливо пошла по коридору.

Умид последовал за ней, хотя отдавал себе отчет, что нет в мире слов, которые могли бы сейчас убедить Хафизу, что он прав и ей не в чем упрекнуть его. На языке вертелись банальные слова о времени — самом искусном врачевателе; о том, что минет срок — и Хафиза о нем забудет. Но он так и не произнес их вслух, потому что сам в это не очень-то верил.

Выйдя к подъезду сразу же вслед за Хафизой, Умид увидел отъехавшую черную «Волгу» и промелькнувшую девичью руку, захлопнувшую дверцу.

Моросил дождь.

Умид стоял и смотрел вслед машине, пока она, постепенно уменьшаясь, не превратилась в точку, потом и вовсе исчезла.

Дождь навел глянец на черный асфальт. В него смотрелись, как в зеркало, придорожные пирамидальные тополя в праздничных бледно-зеленых платьях. Шуршал по клейким листочкам дождь, смывая пыль.

Трудно жить, ни на что не надеясь. Кто-то из древних мудрецов сравнивал жизнь с плаваньем по океану: чтобы тебе сопутствовала удача, надо быть хорошим пловцом. Жить без надежды — все равно что пуститься в плаванье без компаса. Если человек не знает, к какому берегу он держит путь, ни один ветер для него не будет попутным.

Свое будущее Хафиза не могла себе представить без Умида. Все свои надежды, мечты она связывала с его именем. И теперь все это рухнуло. Как быть? Что делать?..

Хафиза сидела на заднем сиденье. Шокасым видел в зеркальце ее бледное лицо, ее обескровленные губы, что-то беззвучно шепчущие. Еще по тому, как она, садясь в машину, произнесла с дрожью в голосе: «Домой!..» — он понял, что с девушкой стряслось несчастье. Но не стал ни о чем у нее расспрашивать. Шокасым знал, что в солидном учреждении, где они только что были, работает тот парень, с которым они однажды поцапались. «Неужели этот тип на самом деле оказался таким, как я и думал?» Шокасым украдкой поглядывал в зеркальце. Хафиза не меняла позы, она будто окаменела, вперив тоскливый взгляд в покрытое дождевыми каплями стекло. Выглянуло солнце, засверкало в каждой росинке на мокрых деревьях, в пунктирах падающих с крыш струек, в пенящемся потоке на обочине дороги, залило ярким светом освеженную зелень, розовые дома, пестро одетых пешеходов, вновь заполнивших тротуары. Хафиза ничего этого не видела. Хотя нет, видела, но все это — и люди, и дома, и деревья, и даже солнце — казалось ей ненастоящим, бутафорским. Счастливые улыбки на лицах людей — притворство. Вместе с ветерком в кабину влетел чей-то веселый смех — лицемерие. Хафизе казалось странным, что кому-то может быть весело в то время, когда ее сердце разрывается на части.

Настроение Хафизы передалось Шокасыму. У него пропала охота к разговорам. «Неужели этот боксер оказался пройдохой? — думал он. — Значит, неспроста мое сердце за девку болело. Будь этот парень приличным человеком, разве смог бы такой красивой, доверчивой девушке причинить боль? Да, есть такие сволочи, всегда аккуратно одеты, причесаны и вид благородный имеют — все это для того, чтобы легче обманывать людей… Неужели Хафизе подвернулся такой субъект?..»

— Может, вас отвезти в поликлинику? — спросил Шокасым.

— А?.. Что?.. — Хафиза вздрогнула.

— Может, в поликлинику, говорю, отвезти вас? Вид у вас неважный. Вы не заболели?

— Нет, что вы… Просто задумалась. Лучше домой…

— Вот что, сестричка… Может, вы считаете, Шокасым грубый, некультурный человек — это ваше дело. Но мой совет вам — отбросьте от себя подальше, если у вас неприятности какие, не думайте про это. «После каждой неприятности будут праздники, будут радости». Или, чтобы на сердце полегчало, накричите на кого-нибудь, обругайте как следует. Дело вам советую. Проверенное. На себе испытал… Если хотите, отругайте меня сейчас за то, что я тогда… Да похлеще. Не бойтесь, слова в ответ не скажу. Вот увидите — сразу полегчает…

— Вам, наверно, показалось. У меня прекрасное настроение.

Хафиза заметила в зеркале недоумевающий взгляд Шокасыма, улыбнулась. Шокасым тоже улыбнулся, пробормотал:

— Не знаю. Может, показалось. Что думаю, то говорю.

Хафиза скользнула по нему растерянным взглядом. Шокасым явно о чем-то догадывался. Надо развеять его подозрения. И Хафиза расхохоталась. Огромного усилия воли ей стоил этот наигранный смех. Лишь бы он не заметил выступившие на ее глазах слезы.

Машина остановилась у ворот. Хафиза вышла и, порывшись в сумочке, протянула Шокасыму трешку. Тот нахмурился, приложив руку к сердцу, покачал головой:

— Ай-яй-яй, Хафизахон, зачем вы обижаете меня?

— Просто я хотела поблагодарить вас. Вы мне помогли быстро справиться с делом, — сказала Хафиза смущенно.

— До свидания, сестрица!

Шокасым погнал машину вдоль узкой улочки, которая выводила на широкую дорогу.

Хафиза не спеша пересекла двор, но, как только оказалась в своей комнате, бросилась ничком на кровать, уткнулась лицом в подушку. Услышала бабушкины шаги и с трудом удержалась от слез. Бабушка коснулась рукой ее плеча, спросила:

— Что же ты не пошла в институт? Здорова ли?

Хафиза невнятно ответила в подушку:

— У меня голова разболелась, и я вернулась.

— Сейчас, доченька, я заварю крепкий чай, и твою головную боль как рукой снимет.

Бабушка, шаркая широкими, не по ноге, тапками, удалилась из комнаты.

Хафиза не притронулась к чаю, который принесла бабушка, И есть ничего не хотелось. Лежала неподвижно до самого вечера. Слышала, как заходила и выходила бабушка. Наверно, думала, что внучка спит. А Хафиза боялась встретиться с ней взглядом, дожидалась темноты. Думала, бабушка по ее глазам сразу же обо всем догадается…

Она снова ступала по дорожкам зоопарка. С ним рядом ступала, с Умидом. Они стояли у клетки с белыми мишками… Надо же, оказывается, в ее памяти особенно глубоко запечатлелся тот день. Она запомнила и месяц, и число, и какая была погода, и деревья, которые обступили их со всех сторон, и птиц, щебечущих в листве, и зверюшек, глазеющих на них из клетки, — когда Умид впервые поцеловал ее. Она в первый раз в жизни узнала, что это такое. Думала, Умид — это тот человек, о котором она мечтала. И она все делала ради него. Как ни уговаривали ее родители остаться в Фергане, она приехала учиться в этот город — ради Умида. Шила себе красивые платья — ради Умида. Даже смертельно усталая, была всегда весела — ради Умида. А он пренебрег всем этим, погасил охвативший ее огонь первого, такого сильного чувства, которое, наверно, и называется любовью. Он теперь никогда не вспыхнет в ней так ярко, так горячо. В ее груди до конца жизни будет дотлевать ее первая любовь. Может, ее кто-нибудь полюбит, а она будет думать о другом. «Ой, господи, лучше умереть!..»

Чтобы не растревожить бабушку, которая и так почуяла неладное, Хафиза изо всех сил сдерживала слезы. Спазмы душили ее, временами казалось, словно кто-то огромными ручищами схватил ее за горло. Она силилась отбросить эти руки и не могла. Может, она умирает? Хорошо бы, если сразу. Да, сразу. Сразу…

Хафиза приподнялась, стала лихорадочно шарить в ящике тумбочки. Наконец нашла, что искала. Руки дрожали. Разорвала пакетик, высыпала в рот таблетки. Налила в пиалу остывшего чаю и осушила ее до дна…

Старушка высаживала из тандыра лепешки, когда появилась Раано.

— Хафиза дома? — спросила девушка.

— Дома. Только, кажись, приболела опять. Весь день провалялась, все вздыхает, вздыхает. Недавно уснула. Пусть поспит, может, успокоится. Ты уж не тревожь ее, доченька… Ума не приложу, что за шайтан вселился в нее. Уж собиралась по секрету муллу позвать — пусть ее комнату освятит молитвами. Потом можно и бумагу с молитвами там у нее где-нибудь припрятать. Шайтаны далеко будут обходить это место…

— Я хотела ей тетрадку с сегодняшними лекциями оставить. Вот возьмите.

— Ты, милая, сама уж снеси потихоньку в ее комнату и оставь на столе. А то у меня лепешки сгорят.

Раано проследовала по выложенной кирпичом дорожке и зашла в дом. И вдруг из комнаты до старухи донеслись возгласы Раано:

— Хафиза!.. Что ты натворила? Хафиза! Хафиза…

Старуха сбросила с руки длинную стеганую варежку, которой вынимала лепешки из раскаленного тандыра, засеменила в дом, шепча молитву.

Простыня, сползшая с внучки, валялась на полу. Волосы ее разметались по подушке. А лицо было такое же белое, как кружевная наволочка. Раано зачем-то тормошила Хафизу, била ее по щекам.

— О аллах! Что вы не поделили? За что ты ее? — бросилась к ней старуха, стараясь схватить за руки.

— Она отравилась. Принесите скорее воды! — приказала Раано.

— Как отравилась? Чем? Я не давала ей ничего несвежего!

— Она выпила снотворных таблеток. Скорее воды!

Старуха, причитая, опрометью выбежала из комнаты. Раано позвонила в «Скорую помощь».

— Отравление… Я нашла около нее разорванный пакетик мединала. Пожалуйста, скорее. Девятнадцать лет…

Метнулась к кровати и снова затормошила подругу. Та с трудом приоткрыла глаза. Старуха тем временем принесла ведро с водой. Раано приподняла Хафизу, обняв за плечи, и поднесла пиалу с водой к ее искусанным губам.

— Пей, милая. Ну, выпей хоть немножечко. Пей, тебе говорят!

Пиала дробно стучала о зубы Хафизы. Она отпила глоток, потом еще глоток…

— Еще пей!.. Теперь сунь пальцы в рот. Делай, что тебе говорят!

По щекам Хафизы катились слезы. Глядя на нее, и Раано расплакалась. Отвела с лица подруги волосы, прилипшие к потному лбу. Поцеловала ее в висок. «Глупая, глупая…» — бормотала Раано.

— Бабушка, принесите молока. И кофе. Натурального кофе! Нету? Раздобудьте где-нибудь. Попросите у соседей. Только скорее…

Не прошло и четверти часа, в комнату вошли двое врачей и медицинская сестра. Они одобрили принятые Раано меры. Сделали Хафизе укол и, взяв ее под мышки, повели к машине. Раано заметила, что они захватили с собой пакетик, найденный ею подле кровати, и пиалу, из которой пила ее подруга. «Это на случай, если понадобится медицинская экспертиза, — с тревогой подумала Раано. — Значит, еще не все обстоит благополучно, пока преждевременно надеяться на счастливый исход…» И она побежала к машине «Скорой помощи».

— Детка, вы мне сразу же позвоните, хорошо?.. — крикнула ей старушка, утирая глаза краем широкого рукава.

Немного погодя зашла соседка. Начала было успокаивать старуху, уверяя, что Хафиза скоро выздоровеет, что молодой организм легко справляется с любыми болезнями. Но та замахала на нее руками — дескать, сама это не хуже знает — и, умоляюще поглядев на нее, сказала:

— Соседушка, скажите вашему сыну, пусть разыщет Кудратджана. Он в парк ушел, там какое-то нынче представление…

Соседка удалилась, пообещав, что сейчас пошлет сына за Кудратджаном. Ташбиби-буви зашла в комнату внучки, прибрала в ней. Потом села у окошка да так и просидела, пока не явился Кудратджан. Наверно, он обо всем уже узнал от кого-то. Отмахнувшись от бабушки, которая принялась выговаривать ему за то, что он в неурочное время разгуливает невесть где, подошел к телефону и заказал разговор с Ферганой.

— Милый, смотри только не напугай своих родителей, — неуверенно заметила бабушка. — У них и так забот хватает… Если отец дома, не забудь сказать, пусть в Ташкенте поищет для себя какой-нибудь обком. Вон Абдухамид-совук уже двадцать лет работает на одном месте. Его учреждение, может, больше обкома — не меньше…

— Сами скажете ему об этом…

— Скажи, у сестры стало плохо с сердцем. А сейчас, мол, лучше. Не говори, что в больницу увезли.

— Скажу, как есть.

— Мы в девичью свою пору сиживали дома и вышивали тюбетейки. Никаких забот не ведали. Покойный отец меня выдал замуж за человека, которого я и в глаза ни разу не видывала. Сказала себе: «Знать, такова моя судьба» — и вошла невесткой в мужнин дом. И хорошо жили. Многие завидовали даже. Аллах не обделил нас милостью, жили в достатке… А нынче что творится? Девушки не слушаются ни отца, ни матери. Едва школу закончат, в голове уже йигиты. Слава богу, наша Хафизахон не такая, как другие, послушная девочка…

— Вы ее не выгораживайте! — сказал сердито Кудратджан. — Я давно слышал, что она ведет себя как последняя вертихвостка.

— Эй, мальчишка, ты думай, что говоришь! — рассердилась бабушка.

— Знаю, что говорю! Позорит меня, своего брата! Чего доброго, еще принесет нам в подоле кого-нибудь. Мои товарищи видели, как она с каким-то пижоном под ручку разгуливала. Мне проходу не дают — дразнят…

— Попробуй еще раз такое сказать про свою сестру, я тебе язык оторву!

— С чего же ей тогда травиться?

— Не твое дело! Тебе нечего совать нос в дела взрослой сестры!

— А по-вашему, она скуки ради хотела отправить себя на тот свет, да?

— Уф-ф, — вздохнула бабушка и принялась вытирать кончиком платка слезы, хлынувшие из глаз. — Полно тебе, детка моя. Отрекись от своих слов. Не допусти аллах, дойдут слова твои до ушей наших соседей. Родненький мой, не вздумай этих слов говорить матери или отцу…

В это время в дверь постучали, и в комнату зашла соседка. Она поинтересовалась, почему Хафизу увезла «Скорая помощь». Старушка не нашла сразу что ответить, заходила по комнате, вытирая там-сям тряпицей пыль, поправляя занавески на окнах.

— Что тут особенного… — сказала она, не глядя на соседку. — Уехала, скоро приедет, Наша Хафиза скоро сама станет дохтуром, вот у нее и связи с дохтурами. Приехали, позвали ее куда-то…

Обеспокоенная тем, что соседка сейчас все же может стать свидетельницей их разговора по телефону с родителями Хафизы, она вышла в другую комнату, делая вид, что недосуг ей сейчас заниматься пустой болтовней.

Соседка посидела минутку, сгорая от нетерпения рассказать последние махаллинские новости, и ушла к другим соседям, желая облегчить душу. И вовремя ушла. Едва она закрыла за собой калитку, раздался пронзительный телефонный звонок. Кудратджан схватил трубку.

— Да-да… Мы-то с бабушкой чувствуем себя хорошо, а вот дочка ваша… — начал было он, но тут подоспела бабушка и отобрала у него трубку.

— Нафисахон, детка моя, как вы живете? Все ли здоровы? Ну, слава аллаху… Да, дочка, Хафизе что-то опять нездоровится. Не знаю уж, когда выйдет из нее эта хворь… Да, снова, как и в прошлый раз…

— Она не может подойти к телефону? — спросила невестка.

— Может… То есть нет… Наверное, не сможет…

— Лежит, значит? В какой комнате лежит?

— В какой же… Это самое… Она пошла к дохтуру, детка.

— Что за напасти валятся в этом году на голову бедной девочки? Может, ей учиться трудно и с институтом лучше повременить? Как она считает? Мы тут с отцом советовались… Она ведь после школы нисколько не отдохнула. Ей надо отдохнуть годик… Мне приехать?

— Как хочешь, детка. И не знаю, что советовать. Кудратджан наклонился к трубке и выпалил:

— Ваша Хафиза отравилась, апа! Ее увезли на «Скорой помощи»!

Старуха оттолкнула внука и прикрыла трубку ладонью.

— Как отравилась? Алло! Алло! Почему разъединили? — надрывалась на том конце провода Нафисахон.

— Я слышу тебя, слышу, — проворчала ее свекровь. — Это не совсем так, как сказал Кудратджан. Вам особенно беспокоиться не следует…

— Чем отравилась? Как она себя чувствует? Боже мои… Поезжайте в больницу, узнайте, как она себя чувствует. Я завтра приеду. Боже мой, что же там с моей доченькой…

Из трубки посыпались гудки. Старуха подержала ее еще немного, прижав к уху, и осторожно положила на место. Сурово взглянула на насупившегося внука:

— Ты что натворил, глупец?

— Надо говорить правду! Вы сами меня этому учили!

— Разве нельзя сказать о том же самом по-другому?

— А когда она будет вести себя как следует?

— О аллах, только бы поскорее выздоровела да вернулась домой…

— Мне из-за нее достается от мальчишек на орехи. Изводят меня, что моя сестрица хвостом крутит. Видать, замуж приспичило!

— Думай, что болтаешь! — опять рассердилась бабушка. — Переполошил и весь Ташкент, и всю Фергану! Приедут завтра твои родители, если не помрут с горя, все им расскажу!

— Вот и расскажите им про их единственную ненаглядную доченьку, которая хотела отравиться.

— Глупый… Она случайно выпила… таблетки. За конфеты приняла и съела. Понятно?

— Вы все время защищаете ее, выгораживаете!

— Ничего я ее не выгораживаю. А ты наслушался сплетен. Не вздумай этакое городить при своих родителях. Грех на душу не бери…

Кудратджан вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью. Старуха вздрогнула, подумала, что и телефон звякнул с испугу. Все же взяла трубку, обрадовалась, узнав голос Раано, который показался ей таким же родным, как голос внучки.

— Бабушка, это вы?

— Я, милая, я, говори скорее, как…

— Все в порядке! — перебила ее Раано радостно. — Теперь можете не волноваться!

— Слава аллаху… Слава аллаху… А не то что бы я стала делать, старуха неразумная, — Ташбиби-буви всхлипнула.

— Бабушка, об этом никому ни слова, ладно? Хафиза просила. И отца с матерью не стоит беспокоить…

— Уже позвонили им. Кудратджан позвонил. Завтра приедет ее мать.

Раано помолчала минутку. Но слышно было ее дыхание, и старуха ждала.

— А Кудратджан дома? — спросила Раано.

— Дома. Ушел в другую комнату, на меня рассердился…

— Пусть запишет адрес, где находится Хафиза.

— Сейчас, милая, я его позову…

Положив трубку, Ташбиби-буви вышла на айван и окликнула Кудратджана. Внук вырвал из блокнота лист бумаги, сел в кресло, заложив ногу за ногу, и стал записывать, прижав трубку к уху плечом, как это иногда делал его отец.

Старушка всю ночь не сомкнула глаз. Не ложилась даже. Набросив на плечи шаль, присела на ступеньках, прислонясь к столбу, подпиравшему айван. Тихо было. Только время от времени доносился издалека скрежет трамвайных колес. По небу плыла круглая луна, серебрила крыши домов, сонные деревья, наполняла двор призрачным матовым светом. В углу, в гранатовых кустах, тихо попискивала какая-то пичуга. Не соловей ли гнездо вьет? Нынче в городе соловьев становится больше, чем в кишлаке. Здесь воздух для них лучше. Полно машин, заводов всяких — а воздух все же чище, чем в кишлаке. Там как сыпанут с самолета вонючего порошка, так птицы и улетают. Говорят, в самом центре города у кого-то на крыше аист гнездо свил. Сама не видала, но слышала. Добрая примета, коль эта птица удостоит вниманием чей-то дом…

Потом стала думать о внуке. Он давно вызывал в ней беспокойство. Какой-то бесчувственный растет. Просила его поехать в больницу, проведать сестру — даже позвонить не захотел, чтобы узнать, как ее здоровье. Правда, молод еще, совсем почти ребенок. Может, со временем ума в нем прибавится, кто знает…

Несколько раз подходил к хозяйке, расхаживая по двору, глазастый рыжий кот. Потершись о ее подол, помурлыкав, направлялся на летнюю кухню, неслышно ступая по песчаной дорожке. Через некоторое время, застав хозяйку на том же самом месте, уселся напротив, удивленно смотря на нее светящимися глазами. Странным, наверно, показалось коту, что хозяйка ночью не спит, а сидит здесь, дожидаясь утра, чего никогда прежде не делала. Потом дверь в доме тихонько скрипнула и отворилась: то ли кот толкнул лапой, то ли сквозняк гуляет. А сердце Ташбиби так и забилось, так и забилось. Вспомнилась ей некстати Аязимхон-пери из квартала Аллонда, что лечила людей страшными заклинаниями, сзывая к себе по ночам бесов. Она дважды заходила проведать Ташбиби-буви, сопровождаемая своей жуткой невидимой свитой… А в свою, помнится, девическую пору она, Ташбиби, сама захаживала к Аязимхон-пери, чтобы та своими заклинаниями вылечила ее от удушья. От страху Ташбиби дохнуть не смела, когда духи, невидимые человеческому глазу, со скрипом открывали двери и усаживались рядком, один подло другого, на жерди, протянутой для них в большущей нише — тахмон. Аязимхон-пери устремляла на них безумный взгляд, вращая белками глаз, воздевала к потолку руки и начинала произносить заклинания — одной ей понятные слова, сначала тихо, потом все громче, громче… пока, обессиленная, не валилась на пол.

Даже теперь старушке сделалось жутко, когда вспомнила об этом. Она семикратно прочитала шепотом молитву «Лов ховла» и провела ладонями по лицу. Только после этого немножко успокоилась…

Глава двадцать третья СНОВА В ПРЕКРАСНУЮ ФЕРГАНУ

Уже перед самым утром Ташбиби-буви сморил сон. У ног ее калачиком свернулся верный рыжий кот, уставший от ночного бдения. Ему было мягко и тепло на шали, сползшей с плеч хозяйки. Старуха зябко поеживалась во сне. Но взошло солнце, и его первые лучи упали на айван, разливая тепло и золотистый свет.

Старушка очнулась, когда, звякнув цепочкой, отворилась калитка. Увидела сына, ступившего во двор, и Нафисухон, державшую Алишерчика за руку. «О господи! — воскликнула она и, с трудом поднявшись на затекшие ноги, заспешила им навстречу. — Наконец-то!»

Пулатджан был спокоен. Он с детства был таким: никогда не узнаешь, что у него на сердце. А невестка увидала старуху, растрепанную, с опухшим лицом, остановилась как вкопанная, смотрит испуганно на свекровь: «Что же услышу сейчас — доброе ли, плохое ли?» И поздороваться из головы вылетело.

— Возьми себя в руки, детка, — сказала старуха, обнимая ее, похлопывая по спине. — Благополучно ли доехали?

— Благополучно, матушка, — выговорила Нафисахон. — Как здоровье нашей девочки?

— Слава аллаху, беда нас миновала.

— У меня чуть сердце не выскочило из груди.

— Кудратджан виноват, наболтал, не подумав.

— Не помню, как долетела. Сердце до сих пор так стучит, будто от самой Ферганы бежала.

Ташбиби-буви присела, поцеловала в обе щеки внука. Потом обняла сына, справилась о его здоровье.

— Ну, так что все-таки случилось? — спросил Пулатджан, присаживаясь на ступеньку, ту самую, на которой скоротала ночь хозяйка.

Старушка развела руками:

— То ли шайтан мучит девочку, то ли сглазили бедняжку. По ошибке выпила лишнего лекарства. А главное, замечаю я, на душе у нее неспокойно. Все думает и думает. Диву даюсь, какие могут быть нынче у детей думы. И все-то они норовят по-своему сделать. Сил больше моих нет, не могу я уже с вашими детьми совладать. И Кудратджан перестал меня слушаться…

— Где она находится, в какой больнице? — спросил Пулатджан.

Мать засеменила в дом, вынесла клочок бумажки, на котором Кудратджан давеча записал адрес больницы.

Оставив Алишерчика на попечении бабушки, Пулатджан и Нафисахон отправились к своей дочке. Младший внук начал было канючить, не желая оставаться, но тут же его внимание привлек рыжий кот, которому тоже недоставало напарника для забав. Вскоре слезы на лице Алишера высохли, и бабушка, занятая приготовлением завтрака, радовалась, слыша его громкий веселый смех. Кот, задрав хвост, убегал от него, прятался в кустах райхона. Алишер же, прижав к плечу палку, воображал себя охотником на тигров.

Пулатджан вернулся около полудня. Мать сидела на айване, на толстом матраце, и рассказывала сказку внуку, сидевшему у нее на коленях. Увидев сына, она умолкла на полуслове, ждала, что он скажет. Пулатджан наполнил пиалу остывшим чаем, напился и, утерев губы, сообщил:

— Она здорова. Нафисахон осталась с ней.

Услышав голос отца, из дому выбежал Кудратджан. Но, спохватившись, замедлил шаги, приблизившись, поздоровался за руку — совсем как взрослый. Отец засмеялся, обнял сына, взъерошил его давно не стриженные волосы.

— Что же ты так оброс, а, как дикобраз?

— Не слушается, — сказала бабушка. — Сколько раз говорила ему, чтобы шел в парикмахерскую. Дам денег — а он в кино.

Пулатджан пустил воду из колонки, подождал, пока станет похолоднее, и стал умываться. Кудратджан опрометью бросился в комнату, вынес свежее полотенце и нераспечатанное мыло «Красная Москва», которое специально берег для отца. Помнил, что отец любит это мыло.

— Что же тут у вас произошло? — спросил отец, вытираясь полотенцем.

— Ваша Хафиза плохо себя ведет, — буркнул Кудратджан, глядя под ноги. — Меня не слушается. Домой является поздно. А бабушка ей поблажки делает. Твердости характера нет у нашей бабушки. Вы скажите Хафизе, пусть меня слушается…

— А вчера до этого самого… до того, как заболела, как она выглядела? Не была чем-нибудь расстроена?

— Вроде бы нет. Я не заметил.

— А в институт ходила?

— Да. Собрала книжки и ушла в институт.

— За ней Раано заходила, ее подружка, — вмешалась в их разговор Ташбиби-буви.

— Эта Раано такая же пустышка, — заметил Кудратджан.

— Ты не говори зря, дитя мое. Раано хорошая девушка, — вступилась за нее старушка.

Пулатджан Садыкович поднялся на айван, сел на матрац рядом с матерью. Старушка вдруг почувствовала прилив нежности к своему сыну, захотелось приласкать его, как маленького. Но около нее сидел солидный человек с седыми висками. И неведомо, какие думы избороздили лоб его морщинами. Она налила на донышко пиалы свежезаваренного душистого чаю и подала Пулатджану. Для нее он был таким же маленьким, как много лет назад, и ей доставляло удовольствие ухаживать за ним. Она, кряхтя, поднялась, опершись рукой о матрац, достала из ниши глиняный кувшин и налила из него в касу свежих сливок. Заглянула внутрь посуды — хватит ли для невестки?

— Угощайтесь-ка, для вас приберегла, — сказала она ласково сыну и усевшимся по обе его стороны внукам.

Ташбиби-буви хотелось излить сыну все, что накопилось у нее на душе за это долгое время, но при детях не решилась затевать серьезный разговор. Поставила касу со сливками на хонтахту, сказала только:

— Сынок, семья наша разрезана надвое. Ведь это ж не яблоко. Я стара стала. Знать, не так присматриваю за девушкой и за Кудратджаном. И разнимать их у меня сил нет, когда они, словно курица и петух, наскакивают друг на дружку. Дети должны расти на твоих глазах…

— Вы правы, онаджон[24], нам необходимо собраться в одном гнезде, — сказал задумчиво Пулатджан и протянул пиалу, чтобы мать долила чаю.

— Давно пора, сынок. Дети отцову волю чувствовать должны. Не то чтобы побаиваться, уважать должны тебя. А со мной, старухой, они не считаются. Мои слова им в одно ухо влетают, в другое вылетают. Мы, помню, уважали старших, а нынче что за дети пошли, ума не приложу. Вон у того Абдухамида-совука, что на почте служит, сын тоже того… шариков недостает в голове: только и видишь его на пустыре, как мяч ногами гоняет или раскатывает по улицам на велосипеде. И наш Кудратджан с него начал пример брать — купил в магазине путбол…

— Ябедничайте, ябедничайте, — проворчал Кудратджан. — А про свою любимую внучку ни слова…

— Вернется из больницы, и про нее расскажу отцу. При ней расскажу… Девушку, достигшую совершеннолетия, беречь надобно от людей с черным сердцем. К созревшему плоду всяк руку тянет. А если плод надкусили, его в руки никто больше не берет. Если девушка запятнает свою честь, трудно будет смыть с себя позор. Говорю ей про это, она и слушать не хочет, посмеивается над моими словами… — Ташбиби-буви, положив в рот кусочек сахару, отпила чаю и, шепелявя слегка, продолжала: — Ваш дочка ведет себя, будто нет над нею никакого присмотра. Идет, куда захочет. Делает, что хочет. И слова не скажи против. Взбрыкнет ногами, будто коза, — и только ее и видели… А захочу настоять на своем — хитростью берет. Мою слабость знает, начинает ласкаться: «Бабушка, бабуленька…» — я и уступаю. Нет, тут отцова воля надобна.

Едва закончили обедать, пришли Нафисахон и Хафиза.

Хафиза приблизилась к отцу, стала перед ним опустив голову. Пулатджан Садыкович, посмотрев на жену, повел бровями, и она увела дочку в комнату. Он сказал матери своей и Кудратджану, чтобы они в присутствии Хафизы ничего дурного не говорили о ней — она и так наказана. Кудратджан собрался было что-то сказать вслед сестре, да так и замер с открытым ртом, растерянно моргая глазами, — не посмел ослушаться отца.

Уложив дочку в постель, Нафисахон вернулась.

— Я упросила главного врача отпустить ее домой, — сказала она. — Он велел ей несколько дней питаться только молочными блюдами. Такой вежливый и обходительный человек. Я боялась, что не отпустит…

Кудратджан взял Алишера за руку и повел на улицу играть с махаллинскими мальчишками. В калитке они повстречались с Раано. Посторонились, пропуская ее во двор. Оказывается, Раано ездила в больницу и, узнав, что подруга выписалась, приехала к ней домой. Она поздоровалась с родителями Хафизы и прошла в дом. Вскоре оттуда донесся ее веселый голос. Она рассказывала Хафизе какую-то смешную историю, приключившуюся сегодня в институте.

Ташбиби-буви поднялась с места и плотно притворила дверь. Ей надо было, воспользовавшись отсутствием детей, откровенно поговорить с сыном и невесткой. Она поведала им о том, что рассказала ей под строжайшим секретом Раано.

— …Видать, очень полюбила того парня. А он женился недавно. Вот и решила, глупая, что на нем свет клином сошелся.. Счастье наше, что аллах не укоротил ее века. Возьмите детей под свое родительское крыло, — вот мой сказ. Бросайте скорее ту Фергану, переезжайте в Ташкент. Уж сколько времени твержу об этом.

— Онаджон, давай сделаем так. Мы с Нафисойхон уже советовались. Остается получить твое согласие… Работу я бросить не могу… Мне это дело поручено партией. А я, ты понимаешь, солдат партии: куда она пошлет — там моя служба. Поэтому давай-ка соберемся и все вместе поедем в Фергану. Какая там чудесная природа! Буду тебя возить за город отдыхать…

— Что ты, что ты, сынок, — растерялась Ташбиби-буви. — Как же я смогу поехать? За всю жизнь дальше нашей махалли не выезжала…

— Сядете в поезд, и он вас доставит по назначению, — сказал с улыбкой Пулатджан.

— Сынок, подумал ли ты, что советуешь? Как же я брошу дом, всех родственников в махалле, соседей, с которыми состарилась вместе? Нет, детки мои. Я старуха, мне осталось жить недолго, не подобает мне сейчас ехать в чужой город доживать. Здесь как-никак соседи меня с молодости знают, они-то и проводят меня в последний путь.

В разговор вмешалась Нафисахон.

— Матушка, не надо говорить о смерти, — сказала она ласково, положив ладонь на руку свекрови. — Вы же сами сказали, что ни разу в жизни нигде не были. Так Фергану хоть посмотрите.

— Подумать только, что они мне советуют! — всплеснула руками старушка.

— Вы говаривали, что будь нынче прежние времена, то совершили бы паломничество к святым местам в Маккатилло и все стали бы тогда величать вас матерью-хаджи. Помните, вы говорили? — напомнила, улыбаясь, Нафисахон. — А Маккатилло ведь совсем рядышком с Ферганой.

— Полно тебе, милая невестка, меня разыгрывать, — отмахнулась с обидой старуха. — Где Маккатилло, а где Фергана! Если бы это святое место находилось так близко, разве люди не повалили бы туда толпами?.. Разве не так я рассуждаю? — осведомилась она, поглядев на сына.

— Да, онаджон, Маккатилло близко от Ферганы, — подтвердил Пулатджан.

— О аллах, прости меня, грешную! — воскликнула старуха и провела по лицу ладонями. — Оказывается, я, дожив до седин, не знала, где находится Маккатилло!.. Сынок, нехорошо старых людей разыгрывать. Когда я была мала еще, Мирзарахимбай-ходжа, сосед наш, отправился в Маккатилло через горы. Верблюд, на котором он сидел, сорвался в пропасть. Сорок дней туда шел караван и столько же дней обратно. Или вы, милые мои, меня за глупую считаете, или наша земля уменьшилась…

Сын с невесткой рассмеялись. Словно бы мать сказала что-нибудь смешное. Старуха насупилась.

Пулатджан, слегка ударяя ладонью по хонтахте, решительно сказал:

— Послезавтра за нами приедет машина. Жаль, что в нее больше пяти человек не может уместиться. Мы заберем Хафизу с Алишером и поедем. А за вами пришлем человека. Вы поедете с Кудратом в поезде. Поживете у нас, посмотрите… Если не понравится, привезу обратно.

— А как же учеба вашей дочери? — спросила Ташбиби-буви, хватаясь за последнюю возможность удержать детей в Ташкенте.

— Завтра я пойду к ректору института и договорюсь, чтобы ей предоставили годичный отпуск в связи с состоянием здоровья. Пусть девочка отдохнет. Из головы за это время, может, дурь выветрится. Ее надо увезти отсюда на время, чтобы ничто ей не напоминало о случившемся.

— Ты прав, сынок, — сказала старушка задумчиво. — Ей нужно развеяться. Ради своей внученьки я поеду в Фергану. — Она вздохнула и принялась вытирать кончиком платка повлажневшие глаза.

Дверь в комнату приотворилась, и в узком просвете мелькнуло лицо Ташбиби-буви. Раано поднялась и стала прощаться с подружкой.

— Уже поздно, мне пора. Твои родители соскучились по тебе, еще как следует и не наговорились, наверно. И меня, поди, мама заждалась. Она всегда очень переживает, когда я задерживаюсь. Выздоравливай поскорее. И, как я тебе советовала, не думай об этом типе. Он этого недостоин.

Раано поцеловала Хафизу в щеку и вышла из комнаты.

«Легко Раано рассуждать, — пронеслось в голове у Хафизы. — В книжках пишут, что любовь — большое счастье. Какое это счастье, если она приносит такое горе, что жить не хочется? Раано сейчас куда счастливее, хоть и не испытала, что такое любовь…»

Хафиза и не заметила, как возле нее появилась мать. Она присела на край кровати, Хафиза засуетилась, приподнялась на постели.

— Апа, я лучше выйду на айван, здесь душно…

В комнату вошел отец. И она умолкла. Опустила голову. Нет, она знала, что отец не обрушит на ее голову проклятий, не станет потрясать кулаками. За всю жизнь он ей и слова обидного не сказал. Считал, что она сама умеет отличать белое от черного. Оттого-то ей и стыдно было, что не оправдала надежд своего отца, заботливого, ласкового…

Он придвинул к кровати стул и сел. Накрыл широкой ладонью горячие худые запястья дочери. Неожиданно спокойным и даже веселым голосом сказал:

— Знаешь, Хафиза, у нас мыслишка одна возникла. Думаю, тебе она придется по душе. Надо нам семью нашу собрать в кучу, понимаешь?

— А бабушка как же?

— И бабушка согласна. Надо и ей отдохнуть. Она поедет вслед за нами.

— А институт?

Нафиса-апа всплеснула руками.

— Институт! Институт вспомнила! А вчера ты подумала о своей учебе? — вырвалось у нее.

Лицо Хафизы омрачилось, глаза ее сразу потускнели.

— Делайте, что хотите… — еле слышно прошептала она.

Пулатджан Садыкович строго посмотрел на жену и продолжал:

— Завтра, Хафиза, ты напишешь заявление, и я пойду с ним к ректору вашего института. Думаю, он разрешит тебе пропустить год из-за болезни.

— Я совсем не больна! Я чувствую себя хорошо, — возразила Хафиза.

— Еще как больна! — сказала мать сердито. — Здоровый человек разве станет глотать таблетки?

— Довольно. Ты мешаешь нам говорить, — сурово заметил отец. Обернувшись снова к Хафизе, улыбнулся: — Я не говорю, что ты больна. Но тебе надо отдохнуть. Да и мне это совершенно необходимо, поверь, милая. Может, нам удастся всей семьей поехать в Ялту или в Гагры… Ну как, ты согласна?

Хафиза молчала.

— Ну, вот и хорошо, — сказал отец, вставая. — Будем считать, что семейный совет пришел наконец к одному мнению. Ффу, ну и задали вы мне работенки.

Пулатджан Садыкович кивнул жене — дескать, посиди, поговори с ней — и вышел. Едва за ним закрылась дверь, Хафиза схватила руку матери и, не в силах уже сдержать слез, заговорила, захлебываясь:

— Мама, не сердись на меня. Поверь, я не виновата. Сама не знаю, как получилось. Ой, дура я! Дура…

— Что было, то прошло, доченька, — сказала Нафиса-апа дрогнувшим голосом. — Помню, мне было столько же, сколько тебе сейчас, когда мой отец заявил, что решил меня выдать замуж за Худайберди-кривоноса. Так я чуть не повесилась. Раздобыла веревку и заперлась в летней ашхане. «Уж лучше умереть, чем достаться этому человеку с обезьяньим носом», — решила я. Отец успел взломать дверь и хорошенько выпорол меня той веревкой. Но свадьбу все же отложили. А вскоре, к моему счастью, я познакомилась с твоим отцом. Он у нас на текстильной фабрике работал, где я мотальщицей была, и заочно учился на учителя. За него и вышла. Отыскала все же свое счастье. А реши себя жизни — чего бы добилась?.. Вот как бывает, доченька. К настоящему-то счастью дороженька не легкая. Только сильный может одолеть ее. Мы, женщины, физической-то силы лишены. Свой этот недостаток силой духа должны возмещать. Помни об этом, дочка, и не горюй. Найдешь свое счастье.

Утром Ташбиби-буви встала ни свет ни заря. Наверно, раньше всех в махалле встала. И начала хлопотать по хозяйству, сновала из конца в конец двора, наводила порядок. Предстоящее путешествие в Фергану разволновало ее, глаз сомкнуть не смогла.

Ташбиби-буви, привыкшая все делать медленно, неторопливо, вдруг снова обрела сноровку и быстроту, с которыми рассталась этак лет сорок назад. И как не радоваться, если в преклонных годах оказываешься нужной своим детям. Нисколько не правы те, что говорят, будто человек на старости лет становится обузой для окружающих, никому не нужным — ни чужим, ни своим. Неправду болтают люди. Вот ее, к примеру, уговорили поехать в Фергану. Да разве она там будет обузой детям? Нет, конечно. Станет нянчить меньшего внука, помогать невестке готовить обед, прибирать в комнатах. Скорее, наоборот — не старики нуждаются в молодых, а молодежь нуждается в стариках. Так-то оно вернее…

Старуха прошла в свою комнату, перебрала все свои вещи. То, что хотела взять с собой, сложила в чемодан. Остальные аккуратно поскладывала обратно в сундук и в тахмоны с дверцами — вделанные прямо в стену большущие шкафы. Усталая, опустилась на матрац, перевела дух… Она уже приготовилась к отъезду. Раньше всех.

Бежевая «Волга» катилась по извилистой горной дороге, притормаживала на спусках и крутых поворотах. Когда же она шла на подъем, Хафиза жалела, что у машины нет крыльев. Крылья вознесли бы их над утесами и пропастями, над ореховыми рощами и водопадами, над густыми кустами можжевельника и белеющими в складках гор снегами… Хафиза впервые ехала в Фергану на машине. И не могла сидеть спокойно. Ерзала на сиденье, вертелась во все стороны. Ей хотелось разом увидеть и изумрудные горы, опоясанные, словно кушаком, серой лентой шоссе; и облака, лежавшие на вершинах, словно барашковые шапки; розоватые, блестящие на солнце скалы, огромные, нависшие над самой дорогой. У Хафизы замирало сердце, когда они проезжали под ними. Скалы загораживали солнце, темно, холодно было у их подножий.

За поворотом они неожиданно окунулись в море золотистого света. Дорога круто забирала вправо, а налево, за белыми бетонными столбиками, была пропасть. Хафизе почудилось вдруг, что она у самого края земли: дальше ничего нет, голубизна, и только. Постепенно сквозь тонкую кисею показалась далеко внизу долина. На дне ее извивалась река Охангаран, казавшаяся отсюда узкой голубой лентой. Хафиза вздохнула. Ну почему же нельзя полететь сейчас над долиной, как вон та орлица? Вдоволь наглядеться бы на раскинувшиеся у подножий гор сады, на рассыпавшиеся по взгорьям, точно маковые зерна, отары, на золотые хлеба, колышущиеся, волнующиеся под ветром, как море!

Отец с матерью заметили на лице дочери улыбку и переглянулись. В глазах девушки грусти как не бывало. Они сияли от восторга. Губы ее алели, словно отражали свет пылающих на склонах тюльпанов.

Пулатджан Садыкович легонько сжал локоть жены и подмигнул ей, — дескать, видишь, насколько целебна для человека наша природа. Жена погладила его руку, она тоже зачарованно смотрела по сторонам.

Когда машина преодолела последний, самый высокий перевал, значительно ниже которого плыли кудрявые облака, Пулатджан-ака предложил остановиться. У пассажиров давно затекли ноги, поэтому его предложение было принято с радостью.

Все вышли из машины. Здесь, на высоте, было холодно. Мать подала Хафизе шерстяную кофточку. Сама накинула на плечи вязаный платок.

Хотелось потянуться, привстать на цыпочки и набрать полную грудь сладкого, пьянящего горного воздуха. Хафиза так и поступила — но не смогла вдохнуть столько, сколько хотелось бы. Она медленно подошла к краю пропасти, всматриваясь в даль, туда, где за нежно-голубой дымкой пестрела, расстилалась многоцветным сказочным ковром Ферганская долина.

— Не подходи близко к краю! — услышала она встревоженный голос матери.

У ног громоздились скалы, зеленела арча, проплывали похожие на распушенные клочки ваты облака. Хафизе захотелось подуть на них, развеять, чтобы получше разглядеть долину. А почему бы и не подуть на эти облака?! Она звонко засмеялась своим мыслям.

Мать, собравшаяся было еще что-то крикнуть, осеклась — побоялась вспугнуть радость, подаренную ее дочери добрыми мудрыми горами.

На вершинах блестел снег. Из-под ближайшей скалы вытекал ручей, берущий начало, наверно, от самой кромки снегов. Стремительный поток, пенясь, огибал валуны и, юркнув в бетонную трубу, уложенную под покрытием дороги, белой пылью низвергался в пропасть.

— Смотрите, родник! — закричал Алишер.

Хафиза взяла его за руку, и они побежали к роднику. Рядом со скалой, где ручей с клокотаньем выбивался на свет, был кем-то выложен небольшой бассейн. Вода из него стекала по деревянному желобку.

— Я первый заметил! Я первый заметил! — подпрыгивал и хлопал в ладоши Алишерчик.

Хафиза подставила под струйку сложенную ковшиком руку и тут же отдернула.

— Ой, ледяная!

Она опустилась на колени и, нагнувшись, припала к прозрачной воде губами. Пила долго, небольшими глотками, будто хотела совсем потушить жар, все еще тлеющий в ее сердце.

— Не пей много! — крикнула мать. — Горло заболит. Скоро приедем в Коканд, там чаю напьемся.

Хафиза обернулась, смеясь, откинула рукой локон, намокший в воде.

— Такая вкусная вода, невозможно оторваться! — сказала она.

— Ты еще не видала родников в Шахимардане! — сказала мать.

— А вот и видела!

— Нет, ты была в Вуадиле. Ведь в тот раз ты не поехала в Шахимардан. Краше места нет на земле…

Шахимардан напомнил Хафизе об Умиде. На лицо ее набежала тень.

— Ну, вот видишь, доченька, наверно, горло заболело? — спросила мать обеспокоенно. — Сказала же я тебе, не пей этой воды.

Хафиза тряхнула головой, отбрасывая тягостные думы, заставила себя улыбнуться. Сорвалась с места и, точно лань, стала карабкаться по еле приметной тропке наверх, цепляясь за чахлый кустарник, за камни. Алишер отстал и начал хныкать, негодуя, что сестра не обращает на него внимания. Она взбиралась все выше и выше. Там, наверху, гулял ветер. Он сильно дергал ее за подол, трепал волосы.

— Ой, Алишер, какая отсюда красотища!.. Дух захватывает! — долетел ее звонкий голос.

Хафиза метнула камешек, намереваясь добросить его до самой долины, до самой реки, похожей на узкую голубую ленту. Но камешек круто завернул вниз и упал к подножью обрыва. И тогда только Хафиза поняла, насколько далеко от нее эта большая картина, которой она хотела бы коснуться рукой. Вспомнились ей пейзажи Урала Тансыкбаева, на выставке которого она была недавно. Скорее всего, художник эти места изобразил на своих полотнах. Наверное, сидел где-нибудь вот здесь, на камне, и писал свои картины. Конечно! Хафиза почти убеждена в этом! Она так обрадовалась своему открытию, что радостно захлопала в ладоши.

Мать и отец стояли около машины и делали ей призывные знаки. Хафиза улыбнулась им и стала осторожно спускаться к дороге.

И снова машина покатилась, лавируя между скалами, с каждым поворотом приближаясь к долине.

Глава двадцать четвертая РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Умид вышел от Салимхана Абиди и вытер пот со лба. Почти час они беседовали о том о сем. В кабинете было душно, а домулла как разойдется, не остановишь: говорит, говорит — и если б хоть о деле! Умид с трудом вытерпел до конца разговора. Его дожидались в оранжерее. Давеча попросил приготовить записи наблюдений за развитием Мутанта-1. Вчера сделал лаборантке выговор за то, что она опоздала и в спешке не все сделала, как полагается. А сегодня сам задержался. Нехорошо. Она поставит ему на вид. Языкастая девчонка эта лаборантка.

Он уже вышел из фойе, когда его окликнули:

— Умид Рустамович! Вас к телефону!

Звонила Жанна. Его жена. Решила потрепаться от скуки. Она под стать отцу: если заведется, не скоро остановится. И где столько слов берет! Умид отвечал односложно, почти не слушая, В ушах все еще звучал голос тестя: «Умиджан, ты мне теперь что сын родной. Знай, твой покровитель — не из слабых. Я хорошо знаю, чего хочу. Я сделаю тебя кандидатом наук, укажу путь. А дальше и сам покатишься. По инерции…»

А Жанна болтала о том, какую красивую модель демисезонного пальто увидела в журнале, сказала, что подруге муж привез из Германии прелестный дамский гарнитур из натурального шелка, предупредила, что вечером задержится у знакомой парикмахерши, которая всегда делает ей педикюр…

«Умиджан, ты должен меня почитать, как отца. Прислушиваться к моему мнению. Я плохих советов тебе не дам. Ты в основном сосредоточил свое внимание на Мутанте-1. Я не говорю тебе, что ты поступаешь плохо. Родитель этого сорта — Шукур Каримович. Он все же наш директор. Правильно, ты еще молод, и тебе с ним не следует портить отношения. Но ты, думается, не всерьез заинтересовался Мутантом-1? Верно ведь?»

Мембрана задребезжала от переливчатого смеха Жанны.

— …А он мне говорит: «Вашей фигурке Майя Плисецкая могла бы позавидовать». А я ему говорю: «Моя фигурка не про вас». А он спрашивает: «Вы замужем?» А я и говорю ему: «Мой муж боксер, и если увидит, что вы ко мне пристаете…»

Жанна снова залилась хохотом.

Умид повесил трубку. Полез в карман за сигаретами. Пачка оказалась пустой. Смял ее и бросил в корзину. Вспомнил, что его ждут, и торопливо вышел, надеясь по пути к оранжерее поживиться у кого-нибудь сигаретой. Навстречу шел Шукур Каримович. Хотел спросить, не найдется ли у него закурить, директор опередил:

— А, здравствуйте. Зайдите ко мне, у меня к вам дело.

Директор занял свое место за письменным столом, Умиду жестом указал на кожаное кресло. В этом кресле, стоявшем по левую сторону от стола, на совещаниях всегда сидел академик Атабаев. Умид замешкался. Потом взял от стены один из стульев, придвинул к столу, сел.

Шукур, Каримович улыбнулся, протянул Умиду сигареты:

— Курите.

Директор сквозь сизый сигаретный дымок с минуту смотрел на молодого сотрудника.

— Ну, как дела, молодожен?

— Ничего. Спасибо.

— Что именно «ничего»?

— Дела.

— Чьи дела?

— Мои.

— У вас остается время заниматься вашими делами?

Внимательный взгляд Шукура Каримовича, казалось, проникал в самую душу. Он имел обыкновение при разговоре смотреть на собеседника в упор. Эта привычка директора доставляла немалое беспокойство сотрудникам. Особенно тем, кто плохо работал. Вот и у Умида тревожно заколотилось сердце. Он силился вспомнить, не допустил ли за последние дни какого-нибудь просчета. Заметил, что Шукур Каримович с любопытством разглядывает его новый костюм из шевиота, подаренный тещей на прошлой неделе, и почувствовал, как начинает гореть лицо.

— Здоровье у вас в порядке? — осведомился директор.

— Не жалуюсь.

— Вы неважно выглядите в последнее время. Осунулись. И невеселый какой-то…

Умид пожал плечами.

Директор не мог уразуметь, почему этот парень, росший в нужде и нежданно-негаданно оказавшийся в хрустальном дворце да получивший в придачу принцессу, никакой особой радости не проявляет. Наоборот, ходит как в воду опущенный. Или, может, ликовать от свалившегося внезапно счастья считает ниже своего достоинства? Обычно люди, познавшие в жизни, почем фунт лиха, бывают сдержанными, скупыми на проявление чувств.

— Вы говорите, что дела ваши неплохи, — задумчиво сказал Шукур Каримович, постукивая о стул тупым концом карандаша. — А я вот не могу похвастаться тем же. Институтские дела в общем-то оставляют желать лучшего. Но, как вы понимаете, престиж института зависит от работы каждого сотрудника в отдельности… Вы помните, о чем говорилось на ферганском совещании?

Умид кивнул, раздавил сигарету в пепельнице.

— Мы там надавали много обещаний. Однако наши дела обстоят совсем не так, как нам бы того хотелось. Поэтому я спрашиваю не о… — директор помедлил, подбирая подходящее слово. — Не о личных ваших делах, они у вас действительно неплохи, а о вашей научной работе.

— Мм… я вас понимаю, Шукур Каримович, — сказал Умид и опустил голову.

— Можете называть меня просто Шукур-ака. При откровенном разговоре официальность только мешает. Мы друг друга знаем уже достаточно давно.

Умид проговорил, не поднимая головы:

— Я кое-что сделал. Но… если говорить откровенно, тема, которую ученый совет дал мне для разработки, пока что продолжает оставаться темой. Не могу никак освободиться от второстепенных дел, чтобы взяться за главное…

— Нельзя ли яснее? Какие дела вы называете второстепенными?

— Вы же сами знаете, Шукур-ака…

— Хм, почему я должен все знать? Вы думаете, я — ясновидец? Вы же ни разу не зашли ко мне, ни о чем не посоветовались.

Шукур Каримович, конечно, знал, что имеет в виду Умид. Он присматривался к этому парню с первых же дней поступления его на работу, заметил его обязательность и усердие. Чувствовал удовлетворение, что не ошибся, приняв его в аспирантуру. Но ведь верно говорят, что все хорошо в меру. Умид, на его взгляд, был излишне скромен. Эта черта характера, наверное, мешала ему понять, что Салимхан Абиди использует его лишь в своих интересах. Иначе говоря, на побегушках. Что и говорить, конечно, родственники всегда должны помогать друг другу. Но этот парень, не лишенный способностей, помогая тестю-профессору писать статьи для периодики, запустил свою научную работу.

— Не могу же я отказываться от поручений домуллы, — промолвил Умид. — Думаю, закончу эту работу, тогда возьмусь за свою тему… Так время и бежит, не замечаешь даже…

— Я, укаджан, вам должен сказать вот что, — голосу Шукура Каримовича был строгим. — Мне нужен селекционер. Понимаете? Се-лек-ци-о-нер. А не человек на побегушках. Когда мы разговаривали в первый раз, при нашем знакомстве, мне показалось, вы решили посвятить себя науке, не просто увлечение привело вас сюда. Вы понимаете, наверно, что увлечение — одно дело, а горение, страсть — совсем другое. Нашему институту нужны такие селекционеры, которым под стать разрешить насущные проблемы. Мы не можем ждать, пока курочка ряба снесет золотое яичко. Если сами будем бездеятельными, за нас никто ничего не сделает. Поэтому давайте к миссии своей относиться серьезнее. Пора браться за работу. Совсем уже недалек тот срок, когда мы потребуем от вас результатов.

Как вы собираетесь отчитываться перед ученым советом? Есть у вас под рукой что-нибудь, о чем могли бы сказать: «Я сделал это!»? Второстепенные дела в счет не идут. Ученый совет потребует то, что было им поручено.

— Я собирался в ближайшее время об этом поговорить с домуллой.

— Ваш домулла — опытный селекционер, достойный всяческого уважения. Но… за последние десять — пятнадцать лет в нем стала проявляться нехорошая черта: злоупотребляет добротой своих учеников… Мы это ставили ему на вид, критиковали на собраниях, — не помогает. Болезнь его стала хронической. Чтобы извлечь из опыта домуллы что-нибудь, надо постоянно обращаться к нему с вопросами. Вы мне показались достаточно проницательным, почему я и направил вас к Салимхану Абиди. Имея на плечах голову, можно очень многое почерпнуть у этого незаурядного специалиста. Я рассчитывал на это.

— И теперь разочарованы? — спросил Умид.

— Я, укаджан, не хотел бы, чтобы с вами произошло то же самое, что с тремя предыдущими учениками домуллы. Они, как бы это сказать, прислуживали домулле. Подбирали материалы для его книг, помогали писать. А когда с них потребовали работу, своего-то у них ничего и не оказалось. Институту пришлось с ними распрощаться, как с людьми, не способными к самостоятельному творчеству. Я рассказываю об этом, чтобы вы знали положение вещей… Конечно, надо выполнять поручения руководителя. Но при этом нельзя ослаблять внимание к своей главной работе. А у вас она ответственная. Именно с вашими успехами связано, как скоро мы расправимся с вилтом, этим самым серьезным заболеванием хлопчатника… И потом, я бы хотел, чтобы вы поактивнее участвовали в общественной жизни института. Вы молоды, полны энергии, — у вас есть все данные, чтобы проявить себя перед коллективом!

— Я постараюсь, Шукур-ака.

— А вообще вам нравится у нас работать?

— Конечно.

— Это очень важно, укаджан. Неспроста в народе говорят, что, если с огоньком взяться за дело, и снег может загореться, а если работать с прохладцей, и керосин тепла не даст. Вы в этих стенах можете стать ученым, а можете так и уйти отсюда никем. Зависит от вас. Срок вроде бы не малый, а вместе с тем у вас очень мало времени. Ведь для того, чтобы вывести новый сорт хлопчатника, нужно не менее восьми лет. За это время у вас может родиться ребенок, вырасти и пойти в школу. Если же продвигать работу такими темпами, как вы это делаете с домуллой, то раньше внуки ваши в школу пойдут, чем вы увидите результаты своего труда. А у нас, укаджан, задача — сократить эти сроки до минимума.

Шукур Каримович зажег погасшую сигарету, помахал рукой, разгоняя дым, и продолжал:

— Я, кажется, вас утомил, укаджан. Но буду надеяться, что наш разговор был не бесполезным. Вы для себя должны сделать какие-то выводы. Если ко мне будут какие-либо вопросы, заходите. Попробую найти время, охотно поговорю с вами, помогу. А если скажу, что мне некогда, уж не сердитесь, укаджан, и не вините меня тогда в бюрократизме, — сказал Шукур Каримович, смеясь. — Когда-то я сам, будучи еще только аспирантом, всех администраторов считал бюрократами. Признавал ученым только одного человека — своего научного руководителя Сергея Степановича Канаша… Вот каким я был задавакой. Сейчас оглядываюсь порой назад, стараюсь представить, каким я был этак лет двадцать назад, — и просто диву даюсь. Если бы сегодня среди нас оказался такой тип, я бы его выгнал из института, честное слово. Сейчас только понимаю, какими терпеливыми и выдержанными были мои наставники. И теперь, по прошествии стольких лет, я благодарю их за это. Я к тому говорю, чтобы вы не слишком обижались, если я с вами буду иной раз строг.

— Я постараюсь не подавать для этого повода, — с улыбкой сказал Умид.

Зашла секретарша, положила перед Шукуром Каримовичем кипу бумаг, которые надо было подписать. Поняв, что разговор окончен, Умид поднялся и попросил разрешения удалиться.

Шукур Каримович кивнул.

— Захаживайте. Буду рад услышать, как продвигаются ваши дела.

Секретарша улыбнулась, проводила Умида приветливым взглядом. Оглянувшись, он подмигнул ей. Умид вдруг почувствовал необычайную уверенность в своих силах. Перескакивая через две ступеньки, сбежал вниз, распахнул парадную дверь. В глаза ударил яркий солнечный свет. Направляясь к оранжерее, придумывал, что станет говорить лаборантке в свое оправдание.

Глава двадцать пятая НЕ КАЖДОЕ ДЕРЕВО ПЛОДОНОСИТ

Народная поговорка гласит: «Кого журят, того и любят». Сунбулхон-ая обожала своего зятя. Она очень сердилась на Умида, если он отказывался ехать с работы в машине. Это он делал, когда собирался по пути завернуть к друзьям, которых давно не видел. Почему-то к ним подкатывать в профессорском автомобиле ему было неловко. Домой он в эти дни возвращался на час или два позже, чем обычно. Прямо с порога Сунбулхон-ая начинала выговаривать: «Вы, Умиджан, теперь зять профессора! Да что я, глупая, болтаю — вы нам сыном приходитесь! Поэтому не к лицу вам нынче ходить пешком или терять свое драгоценное время на автобусных остановках. Вы — ученый. И каждая потерянная вами минута государству может влететь в копеечку. Поэтому считайте эту машину своей…» При каждом удобном случае она наказывала Инагамджану следить за тем, чтобы Умиду не приходилось ходить пешком. Инагамджан ничего не имел против.

Умиду иногда доводилось проезжать мимо махалли Муйи-Муборак. Издали видел свою покосившуюся балахану. Она была похожа на пригорюнившуюся старушку. Гнетущую грусть навевал на него ее скорбный вид. Вспоминалась тетушка Чотир, которая и теперь, наверно, сидит на корточках, притулившись к дувалу, около своей калитки. Как-то ей живется сейчас?

Да, нечего ему теперь делать на этой кривой, мощенной булыжником улочке. Конечно, своей балаханой, где он прожил столько времени, он, если захочет, может хоть каждый день любоваться. А трудности больше не вернутся. Не для этого ли он столько сил отдавал учебе! Не о такой ли его жизни мечтали покойные отец и мать! Он старался представить себя со стороны и любовался собой — своим модным костюмом, импортными туфлями с обрубленными носами, галстуком, подобранным Жанной под цвет его пестрых носков. А главное, как говорится, всегда есть что поесть. И даже за проезд не надо платить, хоть денег в кармане куда больше, чем в былые времена. Под ним пружинистое сиденье автомобиля, накрытое плюшевым ковром. А дома — красивая жена…

В тот день, почувствовав головную боль и ломоту в теле, Умид не стал дожидаться Инагамджана с машиной и ушел с работы пораньше. Придя домой, переоделся и лег на диван. В комнату, приоткрыв дверь, заглянула Сунбулхон-ая.

— Сынок, почему-то вы сегодня рано приехали? — осведомилась она.

— У меня, кажется, небольшая температура, — сказал Умид.

— О аллах! — воскликнула теща, делая испуганные глаза. — Сейчас скажу прислуге, чтобы заварила крепкого чаю.

— А где Жанна, ая?

— Ушла к портнихе. Позвонить, чтобы поспешила? Скажу, что вы заболели…

— Не надо. Не стоит беспокоить…

Теща, шелестя атласным халатом, проследовала на веранду, окликнула Рихси-апа, разжигавшую тандыр около летней ашханы, и велела подать Умиду крепкого чаю с медом.

От ужина Умид отказался. После горячего чая его потянуло ко сну. Его обостренный слух уловил шум остановившейся у ворот машины, и он проснулся. Это была не их машина. Инагамджан поставил машину в гараж и ушел домой. Жанна как будто сказала ему: «Я сама как-нибудь доберусь…»

Умид взялся за перламутровый наконечник шнура, свисавшего над головой, тихонечко дернул. Комната озарилась призрачным светом бра. Часы показывали начало двенадцатого. Скрипнула в прихожей дверь. Через минуту появилась Жанна.

— О, вы еще не спите? — сказала она игриво.

— Где ты была? — спросил Умид.

— На дне рождения у подруги.

— Мне сказали, что ты поехала к портнихе.

— Правильно сказали. Я эту девчонку встретила случайно, уже по пути домой, — скороговоркой отвечала Жанна, торопливо раздеваясь.

— Но ты могла сюда позвонить.

— Ах, милый, не надо мне учинять допрос. Ты считаешь, я должна была по телефону у тебя отпрашиваться?

— А разве нет? Мы же не чужие. Дома о тебе могут беспокоиться.

— А разве я, выйдя за тебя, не утеряла свою свободу? Давай, милый, доверять друг другу.

Жанна облачилась в трикотажную пижамку и юркнула в постель. Умид хотел поговорить с ней еще, убедить, что она поступила неправильно. Однако Жанна погасила свет и отвернулась к стене.

Утром она положила руку на плечо мужа, бреющегося электробритвой, и, посмеиваясь, спросила:

— Ну, перекипел, ревнивец?

Она лукаво смотрела на его отражение в зеркале. Умид промолчал.

— Ты, может, все-таки расскажешь, как продвигаются твои дела?

— Какие ты имеешь в виду?

— Научные, разумеется.

— С каких пор они начали тебя интересовать?

— С тех пор, как ты стал моим мужем! Ты все время занят и занят! Мы с тобой нигде не бываем! Должен же этому наступить конец. Пока я молода, хочу быть на людях, веселиться, развлекаться. Потом будет поздно. Оглянуться не успеешь — на лице появятся морщинки, потом волосы начнут седеть. Ой, мне просто страшно, когда я думаю об этом. Надо сейчас — сейчас! — брать от жизни все, что она дает. Так что заканчивай побыстрее эту свою диссертацию…

— Вчера я потерял весь вечер, думая о тебе, вместо того чтобы работать.

— Ну, милый, зачем тебе беспокоиться? Разве теперь крадут женщин?

— Еще как! Правда, по уговору с ними… Слышал я о таких вещах…

— Не будь деспотом, мой дорогой, не ругай свою Жаннушку, — она горячей рукой обняла его за шею и поцеловала в щеку.

Когда молодые пришли к завтраку, ни Сунбулхон-ая, ни Салимхан Абиди, сидевшие уже за столом, не заметили на их лицах и тени печали, какую обычно оставляют неприятные объяснения. Родители переглянулись, и к ним сразу же вернулось хорошее настроение, наличие которого Салимхан Абиди считал весьма важным для нормальной работы.

Домулла попросил к чаю леденцов. Он бросил их в рот себе целую пригоршню и, отпивая чай, шумно причмокивал. Было слышно, как леденцы кочуют у него от щеки к щеке, похрустывая на зубах.

Потом домулла вытер губы салфеткой и встал из-за стола, сказав, что должен приехать в институт пораньше.

— А ты, Умиджан, поработай немного дома, — сказал он. — Мне заказали из редакции статью. Набросай три-четыре странички. Так уж повелось: раз ты профессор, можно на твои плечи валить что ни попало. Не старайся стать профессором, Умиджан!

— О чем статья, домулла?

— Отклик на решение правительства по хлопководству. Ты ведь читал вчерашнюю газету?

— Я с лаборантами договорился провести с утра несколько опытов в лаборатории…

— Ну и что же? Я скажу им, что ты будешь во второй половине дня. Пришлю за тобой Инагамджана. Ну, я пошел. — С порога домулла обернулся: — Кстати, какие выводы ты сделал, исследовав Мутант-1? Я же предупреждал и Каримова и других любителей сенсаций, что этот сорт неустойчив, по прошествии какого-то времени все его достоинства испарятся. Думаю, мои предположения подтвердились, верно? Мимоходом упомянешь об этом в статье…

— Мои опыты показали, что Мутант-1 наиболее болезнестойкий… И качеством он превосходит другие сорта. У него длинное шелковистое волокно… — нерешительно заметил Умид.

Домулла опустился на стул, стоявший у дверей, и сомкнул на животе пальцы.

— Хм, вот как… — произнес он задумчиво и в упор посмотрел на Умида: — Ты в этом уверен?

— Абсолютно, домулла.

— Хе-хе… Нынешняя молодежь хочет быть умнее стариков, — усмехнулся Абиди. — Что ж, тогда и пиши: «Мой учитель ничего не смыслит в хлопководстве, его прогнозы не оправдались…»

— Зачем вы так, домулла… — Умид отодвинул от себя пиалу с чаем.

— А как иначе понимать то, что я от тебя слышу? Ты хочешь меня скомпрометировать перед учеными! Скажи, что я тебе сделал плохого?

Умид резко встал.

— Домулла, я не хочу этого. Но у меня эта тема, вы знаете…

— Я потому и поручил тебе эту тему, что мы ее должны вместе разрабатывать. И ты должен уважительнее относиться к тому, что тебе говорит твой научный руководитель.

— Я всегда и все делаю, как хочется вам, домулла. Но законы природы никому из нас не подвластны. Поэтому приходится констатировать то, что есть.

Наступила неловкая тишина. Жанна сделала вид, что рассматривает маникюр. Сунбулхон-ая с тревогой глядела то на мужа, то на Умида, не решаясь вступить в их разговор.

— Значит, отказываешься писать статью? — проговорил домулла. — Что ж, если трудно, не надо. Сам напишу…

— Почему же, я не отказываюсь. Только про Мутант-1 в ней лучше не упоминать, поскольку этот вопрос остается открытым.

— Ладно. Пиши, как хочешь…

Профессор поднялся и медленно вышел. За ним последовала Сунбулхон-ая.

— Помогу-ка отцу собраться, — сказала она, выходя. — А то переворошит весь шкаф, чтобы найти сорочку или галстук…

Жанна вылила из пиалы Умида остывший чай налила горячего.

— Умидик, что же ты не ешь торт? Тебе же нравился такой. Или аппетита нету?

— Я сыт.

— Папа говорит, кто быстро разделывается с едой, тот ловок в в работе.

— У твоего папы что ни выражение, то новые открытия, — сказал Умид, не скрывая раздражения, и направился в кабинет выполнять поручения домуллы.

Жанна взяла транзистор и вышла на айван. Солнце уже заглянуло во двор, собирало росу с деревьев, с цветов. Над розами хлопотали пчелы. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую крону урючины, рассыпались бесчисленным множеством зайчиков по айвану. Жанна села в кресло-качалку и, пощелкав клавишами транзистора, поймала музыку. Она любила читать, когда рядом тихо звучала музыка. Раскрыла на коленях книгу, но ее тут же потянуло ко сну, и она, откинувшись на спинку качалки, закрыла глаза.

— Не выспалась, поди? — услышала она голос матери и вздрогнула. Сунбулхон-ая стояла рядом. — Муж, наверно, спал уже, когда ты пришла?

— Куда там спал… Он объявил мне выговор, представь себе!

— А ты, дочка, не приходи так поздно.

— Что ж мне теперь, замкнуться в четырех стенах? Когда к нему ни подойдешь, он все занят. Пусть себе пишет свою диссертацию. А мне не умирать же от скуки!

— Дочка, есть мудрая поговорка: «Когда человек обжегся в первый раз, виновато горячее молоко; если он обожжется во второй раз, виновата его жадность». Ты однажды уже крепко обожглась. Должна быть теперь умнее.

Жанна резко поднялась с места. Ей не понравился намек. Она терпеть не могла, когда ей напоминали об этом. Что было, то прошло. Четыре года минуло с тех пор. Зачем же всякий раз вспоминать. Верно, конечно, она обманулась тогда — молодой была. Но теперь у нее есть муж. И матери надо бы хорошенько подумать, прежде чем напоминать о том ее промахе…

Чтобы закончить статью, Умиду понадобились кое-какие данные, и он отправился в институт, не дожидаясь Инагамджана.

В институтской библиотеке Умид просмотрел работы, которые его интересовали. Сверил некоторые данные. Когда статья, на его взгляд, стала отражать все, что было нужно, отнес ее домулле. Абиди внимательно прочитал. Потом внес небольшие дополнения и велел отдать машинистке.

В коридоре Умид повстречал двоих лаборантов. Они сказали, что ему несколько раз звонила жена и что они искали его, но не нашли. Умид зашел в свой кабинет и подошел к телефону. Но едва коснулся трубки, телефон зазвонил сам.

— Хелло-о! — послышался голос Жанны. — Кто это? Умидик, ты? Когда ты успел исчезнуть из дому, почему я не заметила?

— Мне понадобилось срочно приехать. Не хотелось вас с матушкой беспокоить…

— А что ты сейчас делаешь?.. Рядом с тобой есть кто-нибудь? Что за женщина брала трубку, когда я звонила? Учти, я ревную… Я тебя целую, милый. Ах, как крепко я тебя целую…

— Что с тобой? Объясни, в чем дело?

— Соскучилась по тебе, мой милый, мой ласковый… А ты? Ты по мне соскучился?

— Тебе делать нечего? Смотри, в институт опоздаешь.

— Ты меня любишь? Скажи, любишь?

— Безусловно.

— Скажи мне что-нибудь ласковое.

— Что именно?

— Что хочешь.

— Целую.

— Я тоже, милый. Приходи скорее. Я сегодня нигде не задержусь. Буду ждать тебя. Я тоскую по тебе, милый… А сейчас бегу в институт.

Умид несколько мгновений озадаченно смотрел на телефон, потом положил трубку. Он принялся за работу, но манящий голос Жанны все еще звучал в ушах, не давая сосредоточиться. Ему хотелось, чтобы поскорее прошел день и наступил вечер… Достал из ящика стола сигареты и закурил.

Перед Умидом лежало несколько папок с бумагами — будущая диссертация. Здесь были и записи его собственных наблюдений над различными сортами хлопчатника, и подробное изложение проведенных опытов. А поездка в Фергану и беседа с Кошчи-бобо заняла всего несколько страниц… Сколько же ему пришлось перечитать научных трудов, чтобы добыть для себя эту самую ценную информацию! Умид смотрел на гору этих бумаг и диву давался: когда же он успел все это сделать? Недаром говорят, море состоит из капель. Он листал свои записи, стараясь представить, как этот запутанный клубок мыслей постепенно будет обращаться в его диссертацию.

Надо работать каждый день. Не торопясь, но беспрерывно. Шукур Каримович в беседе как-то припомнил слова известного композитора, который якобы сказал: «Если я не поработаю день, об этом знаю я сам; если не буду творить два дня, об этом узнают мои друзья; если не напишу никакой музыки в три дня, об этом узнает весь мой народ…»

Едва Умид подумал про Шукура Каримовича, как тот появился собственной персоной. Легок на помине, как говорится. Следом за ним в кабинет зашли еще какие-то люди. Хорошо одетые. Двое из них в темных очках. Умид догадался, что это гости и Шукур Каримович им показывает лаборатории и кабинеты института. Умид кивком головы ответил на приветствие и продолжал заниматься своим делом. И только когда один из гостей спросил у переводчика по-английски, кто этот парень, так увлекшийся работой, Умид понял, что к ним пожаловали иностранцы, и смутился оттого, что не проявил учтивости по отношению к гостям. Встал с места и вышел из-за стола.

Шукур Каримович сказал, что Умид Рустамов — аспирант. Что он занят некоторыми проблемами, связанными с заболеваниями хлопчатника. Заметил также, что Умид работает под руководством известного профессора Салимхана Абиди, который, к сожалению, сейчас отсутствует.

Один из гостей, высокий и тучный господин, снял очки и, потирая двумя пальцами переносицу, обратился к переводчику:

— Спросите, пожалуйста, этот аспирант — узбек?

— Вы не ошиблись, уважаемый, я узбек, — приветливо улыбаясь, сказал Умид по-английски.

— О-о! Вы говорите по-английски? — удивился иностранец. — Извините, но у нас пишут, что в научных учреждениях вашей республики работает очень мало узбеков. А мы здесь видим почти одних узбеков…

— Это естественно. Хлопководство — древнее занятие узбеков, — заметил Умид. — К нам приезжают перенимать опыт из многих других наших хлопкосеющих республик — из Туркмении, Таджикистана, Азербайджана, а в последнее время хлопок начали сеять даже на Украине. И наше южное солнце окрашивает нас всех в один цвет. Поэтому вам трудно отличить нас друг от друга.

Гости и присутствующие сотрудники института засмеялись.

— А сами вы умеете это делать — отличать одних от других? — допытывался господин.

— В этом у нас нет надобности, — сказал Умид.

— Гм… Понятно. Вы, конечно, член Коммунистической партии? — любопытный господин устремил на Умида острый подозрительный взгляд.

— Нет еще.

— Значит, нет. А работу вам все же поручает партия?

— Да, конечно.

— А те, кто определяет ваши задания, компетентны в вопросах хлопководства?

— Мы в первую очередь делаем то, что считаем необходимым.

— Но вы только что сказали, что выполняете поручение партии, — с иронической усмешкой заметил гость.

Умид понял, что этот человек собирается поймать его на слове. Разговор был откровенный, и, собственно, опасаться Умиду было нечего. Но сам факт использования такого запрещенного приема ему очень не понравился. Боксера за это выгоняют с ринга. С гостем так не поступишь. Закон гостеприимства обязывает быть с гостями вежливым. Стараясь казаться спокойным, Умид улыбнулся и сказал:

— А из кого, по-вашему, состоит партия? Ведь партия — мы и есть. Наша партия и наш народ — единое целое.

— Браво, — вяло проговорил иностранец, внимательно разглядывая Умида. — У вас живой ум. К тому же широкий лоб и прямой нос с высокой переносицей делают вас похожим на англичанина.

— В таком случае я в свою очередь мог бы заметить, что англичане похожи на узбеков, — смеясь ответил Умид.

— Браво! Вы находчивы, молодой человек! Однако цветом человечества может называться та нация, которая подарила миру великих людей. Мы, к примеру, не знаем никого, кем вы могли бы гордиться. Как мы, англичане, гордимся нашими Байроном, Шекспиром, Дарвином! И другими могучими умами…

— Мы тоже преклоняемся перед ними. Но вам, англичанам, не делает чести, если вы не знаете таких имен, как Авиценна, Улугбек, Алишер Навои, Хамза Хаким-заде…

Гость кисло улыбнулся и закивал головой. Не ясно, что это должно было означать: то ли признание своего невежества, то ли признание авторитета людей, названных молодым смуглолицым ученым. На прощание господин пожал Умиду руку и пригласил его приехать в Англию.

Иностранные гости в сопровождении Шукура Каримовича и нескольких сотрудников института проследовали в институтскую библиотеку.

Умид думал, что вскоре забудет Хафизу, что сердечная боль его быстро уляжется. Но, оказывается, люди не выдумали, что сердцу не прикажешь. Хафиза часто снилась ему. О ней напоминали телефонные звонки на работе: с волнением думал — не она ли? Не мог Умид забыть ее, как ни старался.

Зато у него была Жанна.

И хотя ее нежные руки с острыми перламутровыми ногтями еще никогда не знали работы, он никаких неудобств от этого не испытывал. Каждое утро его брюки были тщательно отглажены, а в шкафу висела чистая сорочка на смену.

Вначале, в первые месяцы после свадьбы, Умиду доставляли немало беспокойства легкомыслие и беспечность Жанны. Казалось, в ее жизни ничего не переменилось: она продолжала жить так же легко, как мотылек порхает над празднично пестрым лугом, Умид все объяснял ее молодостью и тем, что она еще не привыкла к семейной жизни. Он старался не делать ей замечаний, надеясь, что со временем все уладится само собой.

Жанна же все свое обаяние направила на то, чтобы преобразить, «осовременить» своего мужа. Задержавшись у подруг до полуночи, она, едва входила в комнату, тут же бросалась обнимать Умида, не давая ему опомниться. Если он все же выражал неудовольствие, обидчиво надувала губки, а потом старалась объяснить, что по-настоящему любящий муж обязан доверять жене, не учинять ей допросов, унижающих его же самого. Если он хочет, чтобы она в гостях у своих подружек чувствовала себя как на иголках, — значит, он не любит ее и не жалеет, значит, он настоящий феодал и деспот…

В последнее время Жанна очень обижалась на Умида. То он по целой неделе в отъезде, то ему срочно надо записать какие-то данные, пока все свежо в памяти, на что уходит тоже несколько дней, то он по просьбе ее отца делает что-то для редакции. За все лето они всего два раза съездили на Ташкентское море — подумать только! Всего один раз были в горах, на Чимгане, — рвали тюльпаны. И еще после этого он был недоволен, что из-за ее прихотей потерял зря столько времени. Иногда Жанне хотелось просто отдохнуть в ресторане, где собирались ее старые друзья, или пойти на день рождения. Но разве Умида вытянешь? Всякий раз он ссылается или на то, что хочет вечером поработать, или на то, что смертельно устал днем и желает отдохнуть дома. Даже в театр иной раз приходится отправляться одной. Там-то, конечно, она никогда одна не бывает. Одной там и делать нечего…

Впрочем, теперь Жанна особенно и не уговаривала мужа. Без него она чувствовала себя в компаниях куда свободнее. А Умид был ей благодарен за то, что она дарила ему несколько часов, которыми он мог распоряжаться как хочет.

И лишь однажды подозрение холодными щупальцами прикоснулось к сердцу Умида.

Это случилось в конце лета. Умид приехал из Ферганы, где пробыл две недели. Срок не малый. Он успел соскучиться по Жанне. С трудом достал билет на самолет, чтобы к вечеру успеть домой.

Домочадцев он застал за ужином. Жанна надела свое лучшее платье, словно специально приготовилась его встретить. Однако в ее глазах он, кроме удивления, ничего не заметил.

После ужина родители вышли из комнаты, предоставив молодых самим себе. Жанна сказала:

— Умидик, я собралась пойти на день рождения к своей подруге. А ты зайди в папин кабинет и запиши свои впечатления от поездки, пока свежо все в памяти, — она сделала нажим на последнюю фразу.

— К какой же подруге? У тебя их столько, что я потерял счет.

— Ты ее не знаешь.

— Я так спешил сегодня, чтобы вместе провести вечер. Тогда, может, и я пойду…

— Нет, нет, — перебила его Жанна, резко поставив чашку на блюдце. — Не предупредив, явиться вдвоем — это признак дурного тона. К тому же у нее сегодня соберутся одни только любители шейка. А ты когда слышишь западную музыку, то затыкаешь уши, говоришь, что от нее у тебя болит голова.

— Тут Запад ни при чем. Я люблю Штрауса, Бетховена, Шопена, например. Но вашей «трясучки» понять действительно не в состоянии. Видать, не дорос до этого.

— Давай ждать, пока дорастешь. Никто не говорит, что твои Штраус, Бетховен, Шопен плохи. Но они давным-давно устарели. Я уже и не помню, когда в нашей компании мы вальс танцевали.

— И очень жаль! А наш национальный классический шашмаком? Тоже устарел?

— Конечно!

— Тогда почему же нашему танцевальному ансамблю «Бахор» так рукоплещет вся Европа? Ты же читаешь, наверно, западные газеты? К этому тебя обязывает профессия. «Бахор» сейчас дает концерты парижанам. Французы восторгаются нашими национальными танцами.

— Ты развел эту философию, чтобы меня не отпустить? — спросила Жанна, вспылив, и в упор взглянула на Умида.

Умид усмехнулся.

— Почему же, иди, — сказал он, вставая из-за стола. — Передай мои поздравления своей подружке.

Не взглянув на жену, он вышел из комнаты и направился в кабинет тестя, всегда в это время пустующий.

Умид мысленно сравнивал себя нынешнего с тем Умидом, каким он был несколько месяцев назад. Тогда ему и в голову не пришло бы отпустить жену одну даже в кино, не говоря уже о каких-то там вечеринках. А нынче ему как-то все равно, с кем она проводит свой досуг. Может, этого она и добивалась, разглагольствуя о новой морали? Умид усмехнулся, вспомнив ее слова: «Ты необработанный кусок мрамора. Я отсеку от него все лишнее и ненужное, отшлифую и создам из этой неотесанной глыбы прекрасный монумент!» Эти слова жены вызвали у него лишь смех. Поцеловав ее в щеку, он сказал: «А не может ли статься, что глина, из которой я слеплен, не годится для ваяния?»

Прозорливая теща всякий раз напоминала: «Вы, сынок, не чуждайтесь нас. Чувствуйте себя как в своем доме». И эта ее ласковость всякий раз напоминала ему, что он здесь чужой, живет не в своем доме. Ему казалось, потому она так обходительна, что хочет лишний раз напомнить, кто он и кто они. Может, это вовсе не так. Но мысль об этом угнетала Умида все больше и больше. Родители Жанны, наверно, тоже заметили, что зять чувствует себя в их роскошном доме, как человек, надевший грубую шерстяную рубашку на голое тело. Он сделался замкнутым, малоразговорчивым.

Салимхан Абиди по-своему расценил перемену в ученике. Его стало раздражать, что Умид ходит с недовольным, хмурым видом. Недаром в старину говорили: «Посади раба за стол, он попросит твою дочь; выдай за него дочь, он захочет сжить тебя со света».

Умид не мог сказать, что с ним плохо обращаются. Наоборот — на каждом шагу он ощущал заботу. Тем не менее на него временами находило чувство, которое, должно быть, испытывает ястреб-тетеревятник, с кожаным мешком на голове сидящий на плече «заботливого» охотника. Птица гордо обозревает нутро своего мешка и думает, что это пределы мира, — пока охотник не сорвет с ее головы мешок и не подбросит ее к небу.

А кто сорвет мешок с головы Умида?..

Умид, подперев руками подбородок, просидел за столом домуллы, пока большущие кабинетные часы не отбили половину одиннадцатого. Теперь только вспомнил, ради чего, собственно, пришел сюда. Быстро встал, подошел к стеллажам с книгами. Отодвинув в сторону белых слоников, достал нужные пособия. Здесь же, подле книг, на маленьких бархатных подушечках тускло поблескивали медали, которых некогда удостаивались выведенные домуллой виды хлопчатника. Умид невольно поднял взгляд кверху и несколько мгновений разглядывал богатую коллекцию, собранную тестем: больше десятка кустов, усыпанных белоснежными хлопьями, расставлены в ряд на верхнем стеллаже. Казалось бы, хлопчатник как хлопчатник. Но как разительно отличается каждый сорт для наметанного глаза специалиста.

Умид открыл сервант, налил в бокал лимонаду. Множась в зеркальных стенках серванта, искрились хрусталь, серебряные кувшинчики с длинными изогнутыми носами и кубки. Эта дорогая посуда стояла для красоты. Умид еще ни разу не видел, чтобы ею пользовались. Даже по праздникам.

Утолив жажду, Умид сел к столу работать.

В свой кабинет Абиди приглашал гостей очень редко. Только самых почетных. Да и сам домулла в кои веки зайдет, чтобы взять что-нибудь. Он облюбовал себе маленькую уютную комнатенку рядом с ашханой. Там был сандал, и домулла любил в нем греть ноги, обложившись со всех сторон одеялами. Особое удовольствие ему доставляло пить у сандала горячий крепкий чай с монпансье и просматривать газеты и журналы. Весь выходной день он мог просидеть на этом месте, не вставая. Часто даже засыпал здесь.

Умид не знал, к чему отнести эту новую странность профессора: к обычным его причудам или к тому, что стареет…

Умид отложил ручку и, откинувшись на спинку кресла, посидел минуту с закрытыми глазами. Когда буквы начинали сливаться, он всегда так делал, чтобы дать глазам отдохнуть. По затылку словно били маленьким молоточком. Признак усталости. Самым большим желанием сейчас было пойти в спальню и залезть в прохладную постель. Уснул бы как убитый. Но тогда он вряд ли закончит работу в срок.

Умид писал и писал, забыв о времени, все крепче сжимая пальцами ручку. Вдруг он услышал, как скрипнула тихонько дверь в прихожей, узнал осторожные, крадущиеся шаги Жанны. Часы показывали половину второго ночи.

Умид сдвинул стопку исписанных бумаг к краю стола, потянулся, зевнул. Резко встал и направился в спальню.

Жанна, вплотную приблизив лицо к трюмо, разглядывала себя. Она порывисто шагнула к Умиду, намереваясь его обнять.

— Ты до сих пор не спишь, дорогой? Ты ждал меня, да?

Умид взял ее за руки и отстранил от себя. Жанна захохотала. Закружилась по комнате и упала, раскинув руки, на софу. Слабым движением кисти поманила его к себе.

— Умидик, я пьяна. Да… я пьяна. Хочешь, убей меня… Но мне так хорошо… Ох-хо-хо, как хорошо… Умидик, ну обними же меня. Или так наработался, что и силы иссякли?

— Что с твоими губами? — тихо спросил Умид.

— А что? — Жанна села, потрогала губы.

— Они распухли у тебя.

— А-а, может быть… Чуть-чуть… Я неловко пригубила бокал. Какой ты у меня внимательный, милый!

Жанна поднялась и обхватила Умида за шею. Он разомкнул ее руки, легонько оттолкнул от себя. Она покачнулась, ухватилась за край софы и едва не упала.

— Что ты себе позволяешь, грубиян!

— Иди умойся холодной водой! Поговорим завтра, — сказал Умид.

— Такое чудесное было настроение! Все испортил!

— Не кричи, разбудишь весь дом.

— Вместо того чтобы приласкать жену, которую так долго не видел, он толкается!

— Иди прими холодный душ!

— Без тебя знаю, что мне делать!

Жанна вышла и резко захлопнула дверь.

Умид подождал ее, она не возвращалась. Тогда он лег и погасил свет.

Спозаранку Умида разбудил тихий стук в дверь. Он услышал голос Сунбулхон-ая, доносившийся из прихожей. Мать громко выговаривала дочери, — громко, чтобы Умид мог услышать.

— Дочь моя, нельзя так поздно возвращаться домой. У тебя есть муж, он беспокоится, всю ночь не спал, поди. Он должен с тебя спрашивать. И незачем из-за этого серчать на него…

Стук повторился, хоть дверь была не заперта.

— Войдите, — отозвался Умид.

Сунбулхон-ая за руку подвела к нему потупившуюся дочь и сердито сказала, обращаясь к ней:

— Нечего тебе дуться! Мой сынок Умид потому и стал журить, что любит тебя. Ты ему не чужая, а жена, самый близкий человек. А провинишься, у него больше права тебя наказать, чем даже у твоего отца. Не будь легкомысленной, дочь моя! Ты уже не шестнадцатилетняя девочка, чтобы выкидывать такие фортели! — Поглядев на Умида, теща ласково улыбнулась: — Вставайте, Умиджан, идемте завтракать. — Оставив Умида и Жанну одних, Сунбулхон-ая вышла из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь.

Глава двадцать шестая ОБМАНУТЫЕ НАДЕЖДЫ

Зима в этом году выдалась лютая. Старики говорили, что давно уже не было таких холодов. Солнце почти не показывалось, все сыпал и сыпал мелкий снег.

Только в последние несколько дней мороз отпустил. Все чаще выглядывало солнце. На тротуарах под ногами захлюпало. Арыки у обочин наполнились талой водой. Умиду, наоборот, казалось, что нынешняя зима была самой теплой. Ему не доводилось, как прежде, стоять на автобусной остановке и приплясывать, чтобы не отморозить ноги. Теперь мудрено ему было бы замерзнуть: обут он в меховые ботинки, облачен в серое драповое пальто с шалевым воротником из каракуля «сурх», и из того же меха шапка на голове. Можно было даже обойтись и без этой теплой одежды: на работу и обратно он ездил в автомобиле.

Но лед в глубине его души не могли растопить ни одежда, ни теплый салон автомобиля.

И еще вдобавок ко всему — это откровение Инагамджана. Уж лучше бы он держал язык за зубами, — как до сих пор. Говорят ведь: «Шила в мешке не утаишь». Но больнее всех оно укололо его, Умида.

Возвращаясь с работы, Умид обратил внимание, что Инагамджан какой-то печальный. Молчит, вопреки обыкновению. Лениво крутит баранку, угрюмо уставясь на дорогу.

— Что невесел? — спросил Умид.

— А-а, — произнес Инагамджан, махнув рукой.

— А все-таки?..

— Ваша жена меня крепко обидела…

— Каким же образом?

— Вором назвала. Я в жизни яблока с чужого дерева не сорвал, а она на меня — «вор»!.. Мне это ни к чему. Я работяга. Я не постесняюсь и самому аллаху правду-матку в лицо сказать. Если взял чего, скажу — взял! Юлить мне незачем. Сам ненавижу тех, кто юлит. Когда вижу, что врут, — меня выворачивает наизнанку. Это они лицемерят! Вот вы, вижу, честный парень, а они, поди, вам не рассказали всего по правде-то…

Велика была обида Инагамджана. Распаляясь все больше и больше, кляня и Жанну, и Сунбулхон-ая, он поведал о том, что три года назад, когда Жанне еще не было и семнадцати, она убежала из родительского дома к какому-то музыканту, учившемуся в то время в консерватории. Домулла решил совсем отказаться от дочки, Сунбулхон-ая запретил наведываться к ней… Однако Инагамджан понимал, что родители где-то в глубине души все же надеялись, что все обойдется: мол, дочка и тот музыкант оформят брак и старикам волей-неволей придется нянчить внучат…

Месяц спустя Жанна возвратилась под родительский кров…

— Довольно! — резко сказал Умид. — Почему вы мне решили сегодня это выложить?

Инагамджан пожал плечами:

— Если вы об этом знали, то я чужого секрета не выдал. А не знали, — значит, они сами мастера поступать по-воровски… Не думайте, я не боюсь, что вы им расскажете… Такую баранку я везде найду. Я работяга. Мои руки везде нужны. И при этом слугой ни у кого не буду…

Умид неуверенно посмотрел на шофера. Он знал, что послужило причиной для ссоры между Жанной и Инагамджаном.

Недели две назад у Сунбулхон-ая пропал перстень с крупным бриллиантом. Забыла на умывальнике — и он словно в воду канул. О происшествии помалкивали. Даже Умид не был посвящен. Однако он заметил, что теща и тесть чем-то встревожены, перешептываются с оглядкой. Умида это озадачило, но расспрашивать он не стал.

Лишь спустя несколько дней Жанна, понизив голос до шепота, поведала ему, что у матери украли перстень.

Сунбулхон-ая вначале думала, что это сделала прислуга. Когда той не было, обыскала ее комнату, заглядывала во все трещины в полу, в стене. Выбившись из сил, вспомнила, что в тот злополучный день Рихси-апа отсутствовала — она с утра ушла к родственникам…

«Скорее всего, это дело рук Инагамджана, — с уверенностью сказала Жанна. — То и дело он заходит в эту комнату. Повозится немножко с машиной и идет мыть руки. Он украл. Больше некому…»

«Некому ли?..» — глубокомысленно произнесла Сунбулхон-ая и покосилась на Умида.

Умид не обратил на это внимания. Ему казалось смешным, что из-за какого-то перстня все в доме так переполошились. Видел он прежде на пальце тещи этот перстенек, — ничего особенного. Никогда не задумывался, из чего он сделан. Да какое ему, собственно, дело до этого — украли так украли. Абиди другой купит. Однако он стал замечать, что родители жены стали смотреть на него как-то иначе. Разговаривают как будто нехотя. Стоит ему зайти в комнату, тут же умолкают. «Уж не думают ли они, что я украл?» — промелькнуло в голове Умида…

И неизвестно, чем бы все это закончилось, не найди случайно Салимхан Абиди утерянного перстня. Стал было профессор проволокой прочищать отверстие в раковине, да и извлек оттуда вместе с нитками, клочками волос и грязью золотой перстенек с бриллиантовым глазком. Боясь, что он укатится обратно, Абиди схватил его дрожащими руками и, засеменив в спальню, отдал совсем уже отчаявшейся жене. Строго-настрого наказал ей никому ни слова не говорить о находке.

Жанна вчера только рассказала Умиду об этом, поделилась семейной радостью. Значит, с Инагамджаном она успела поссориться раньше.

«А вдруг этот парень выдумал все, чтобы отомстить Жанне?» Умид подозрительно покосился на шофера. Тот, видать, сам теперь жалел, что проговорился. Словно бы догадавшись, о чем думает Умид, пробубнил себе под нос:

— Не знаю, дружище, правда это или нет… Мне рассказали, а я вам рассказал…

Умид промолчал. Он думал о том, что ссоры между ним и женой в последнее время участились. Иногда они возникали из-за сущих пустяков. То Жанне не нравилось, как Умида постригли в парикмахерской, и она начинала острить по поводу его прически, то намекала на отсутствие у него вкуса, с пренебрежением разглядывая его новый галстук, то вспыхивала как порох, если Умид недостаточно лестно отзывался о какой-нибудь из ее подруг. Обменявшись колкостями, они обычно умолкали…

И все же однажды поссорились всерьез. Помер Абдувахоб-бобо, старик из их махалли, живший неподалеку. Умид часто видел этого белобородого аксакала, сидевшего на приступочке около своей калитки в окружении детворы и молодых парней. Стоило Абдувахобу-бобо выйти со двора и занять свое всегдашнее место, к нему тотчас слеталась махаллинская детвора и просила рассказать сказку. Дед никогда не заставлял себя упрашивать. Сказок тех и дастанов он знал великое множество. А может, сам придумывал перед тем, как выйти погреться на солнышко, — знал ведь, что детвора сбежится…

В тот день махаллинцы должны были проводить Абдувахоба-бобо в последний путь.

Умид надел полосатый халат из бекасама, в котором ему позволялось ходить только по двору, обмотал голову вокруг тюбетейки черным платком и пошел на дженазе — панихиду в честь усопшего.

Мужчины, собравшиеся со всей махалли, несли гроб на кладбище, через каждые несколько шагов сменяя друг друга. Каждому хотелось отдать последнюю дань покойнику…

Умид вернулся, усталый и печальный, когда уже смеркалось. Жанна отворила калитку и тут же набросилась:

— Ты на кого похож в этом обличье? Кто скажет, что ты культурный человек?!

— Но я не мог пойти на дженазе в модном костюме с бабочкой, — опешив, возразил Умид. — И потом, смотря как понимать культуру…

— Культура должна соответствовать времени, в которое мы живем! Ходить на всякие там дженазе — удел стариков и отсталых, темных людей!

Умид усмехнулся:

— А когда мы станем стариками, нас, выходит, некому будет похоронить?..

— Об этом должны заботиться близкие родственники!

— Но есть у нашего народа поговорка: «В дом, где играют той, иди, если пригласили; в дом, где несчастье, ступай без зова». Ее не отсталые и темные люди придумали.

— Сейчас старых обрядов могут придерживаться только отсталые! — выкрикнула Жанна.

— Напрасно ты так думаешь. Сегодня пришли проводить Абдувахоба-бобо и рабочие, среди которых был Герой Социалистического Труда, и учителя, и старые большевики, живущие в нашей махалле, вместе с которыми Абдувахоб-бобо боролся за советскую власть. Кстати, этот человек, когда я его встречал, никогда не забывал справиться о тебе, о здоровье твоих родителей и всегда желал вашей семье благополучия…

— Но ты забыл обо мне! Я просидела одна целых шесть часов!

— Я исполнял свой долг, а при этом на часы не поглядывают…

После такой перепалки они не разговаривали целых четыре дня. Жанна хотела, чтобы он заговорил первый. Наверно, пожаловалась на него родителям. Умид услышал ненароком, как Сунбулхон-ая, которая всегда была с ним так приветлива, говорила навестившей ее родственнице: «Этот сирота без роду без племени желает, чтобы она под башмаком у него была…»

Погрузившись в свои думы, Умид не заметил, как въехали во двор. Инагамджан поставил машину в гараж и ушел.

— Ну и как там, меня никто не спрашивал? — осведомился домулла. Он сидел на диване и просматривал газеты.

— Как же, все справлялись о вашем здоровье. Обеспокоены, что вы часто болеете. — Умид, переодетый в домашний халат и подпоясанный поясным платком с кисточками, сел в кресло и закинул ногу на ногу. Он включил торшер и взял с журнального столика газету.

Домулла хмыкнул, зашелестев газетой, снял очки.

— А этот… Каримов заходил?

— Шукур Каримович пожелал вам поскорее выздороветь…

Абиди устремил на Умида выкаченные зеленоватые глаза.

— Ты ему жаловался на меня? — спросил он.

Умид оторвался от газеты.

— С чего вы это взяли?

— Вчера на ученом совете он говорил, будто некоторые аспиранты жалуются на своих руководителей, что те якобы их перегружают посторонней работой. Кому не ясно, что и жалуются только для того, чтобы пытаться оправдать свою творческую несостоятельность? А директор делает вид, что не понимает этого. Ему это на руку. Так и ищет, к чему придраться. И все ко мне цепляется… Значит, ты к нему не заходил? Нет?

— Он сам несколько раз приглашал меня для беседы…

— Ну вот видишь! Вот видишь! Сколько раз я говорил тебе: обходи его подальше. Он иной раз на меня замахивается, не то что на какого-то там аспиранта. Взялся меня критиковать: мол, я в последние годы не ращу молодых ученых. Это же не хлопок, чтобы их выращивать, говорю ему. Знаю я этого хитреца: хочет сказать, — мол, не только в науку не вносит вклада, но и молодых кадров не воспитывает! А сам-то что делает? Сам-то?.. Несчастный Мутант-1 создал! Рекламирует его всюду! Кто не смыслит в этом, верит ему. А мы-то знаем, что этот сорт ни к чему не пригоден, почти ничем не отличается от прародителей своих. Надо как-то сделать, чтобы и другие об этом узнали. Если колхозники проведают, они и близко не подпустят на свои поля его Мутанта! Ты, Умиджан, в этой области работаешь, тебе и карты в руки. Давай-ка напишем небольшую статейку с тобой. В сельскую газету напишем. Пусть слишком высоко носа не задирает этот Каримов… Ну, что ты молчишь?

— Я, домулла, не могу написать такую статью.

— То есть… Почему?

— У меня к вам накопился целый ряд вопросов. Пока для меня что-то остается невыясненным, я не могу выразить своего мнения в печати. Уже больше месяца дневники моих наблюдений лежат на вашем столе. А вы все еще не удосужились с ними ознакомиться…

— Э-э, дружок, — воскликнул домулла, поморщившись. — Язычников обращали в мусульман постепенно. Незачем и тебе спешить!

— Но мои выводы в какой-то мере расходятся с вашими, домулла.

— Как?.. Как расходятся? — удивился Абиди.

— Опыты показывают, что Мутант-1 менее прихотлив, чем другие сорта. Урожайность его значительно выше…

— Это еще как сказать! В лаборатории может быть одно, а на поле совсем другое. Об этом можно будет точно судить, если им засеять целое поле.

— По моей просьбе в колхозе «Зарбдор» в Ферганской области в прошлый сезон был засеян Мутантом-1 целый участок. Притом я выбрал тот участок, на котором в предыдущем году половина посевов погибла от вилта. И что же вы думаете?..

— Думаю, с того поля не получили ни одного грамма белого золота! — резко сказал Абиди.

— Ничего подобного. Зараженных вилтом кустов стало вдвое меньше.

Абиди швырнул газету на диван, потер большим и указательным пальцами переносицу, словно раздумывая над чем-то, и придушенным голосом произнес:

— Знаешь, милый человек… не кажется ли тебе, что мы в последнее время начинаем разговаривать на разных языках?.. А мы же с тобой должны говорить, как бы это сказать, в резонанс. Мы люди не чужие, должны понимать друг друга, поддерживать. В лесу знаешь почему ураган не может повалить деревья? Они стоят плотно и поддерживают друг дружку. А то дерево, что на отшибе, ветер вырывает с корнем… Подумай над этим хорошенько. И постарайся не делать так, чтобы между нами втирался какой-то там… Мутант или Каримов.

— Дело не в Мутанте и не в Каримове, домулла. А в моих собственных выводах…

— Ну ладно, хватит! — Абиди поднялся с места. — Я вижу, вы с ним неплохо спелись! Даже думать стали одинаково. Я тебя за сына считал, а ты… Я, оказывается, пригрел за пазухой змею. Тогда пусть Каримов и руководит твоей работой. Я умываю руки. Груз из хурджина — ишаку легче! Посмотрим, чего ты добьешься. Посмо-о-отрим…

Абиди вышел и хлопнул дверью.

В тот вечер Умиду хотелось поговорить с Жанной, сказать, что больше так продолжаться не может. Надо срочно что-то менять. Хотя бы переехать на другую квартиру. Но вряд ли родители жены на такое согласятся. Да и сама Жанна не пойдет на это. Она привыкла к роскоши, пожелает ли поселиться в его избушке на курьих ножках? Правда, говорят, с милым рай и в шалаше. Но это зависит от того, насколько он мил ей…

Умид прождал Жанну допоздна. Днем он слышал, как она сказала матери, уходя в институт, что задержится: после занятий у них курсовое собрание. Она говорила громко, так, чтобы услышал муж, как бы подчеркивая этим, что вольна делать, что хочет, и приходить, когда хочет.

В доме все давно стихло. Умид погасил свет и лег в постель. Работать с таким настроением он не мог. И сон не приходил. Было уже за полночь.

Когда Жанна зашла в комнату, он притворился спящим, хотя ему очень хотелось вскочить и начать расспрашивать, где она была. Впрочем, Умид заранее знал, что жена ответит на все его докучливые вопросы. «После собрания зашла к подружке, слушали новые магнитофонные записи!» Или: «Зашли всей нашей группой в кафе, не могла же я от всех отколоться!» Или еще что-нибудь в этом роде. Притом Умид знал, что она будет говорить, откровенно посмеиваясь над его подозрительностью. Лучше ни о чем не допытываться, а то еще больше себя унизишь. Да и в ссоре они! До каких же пор он будет всегда заговаривать с ней первым?..

Шурша платьем, Жанна стала раздеваться. Холодный голубоватый лунный свет, падающий в окно, лился по ее округлым плечам, по груди, при каждом повороте словно бы спиралью закручивался вокруг ее талии и бедер. В сумерках ее тело казалось высеченным из мрамора. Из теплого мрамора, живого. И Умиду стало еще труднее притворяться спящим.

Не надев даже сорочки, Жанна прыгнула в свою постель, накрылась легким пуховым одеялом. Притихла всего на минутку, а потом беспокойно заворочалась, завздыхала…

Уже засыпая, Умид почувствовал, как его шею обвила горячая обнаженная рука. В тот же миг жар приникшего к нему шелкового тела охватил его. Он порывисто обнял Жанну, стал покрывать поцелуями ее полуоткрытый рот, прохладные бархатистые щеки, мерцающие в темноте широко раскрытые испуганные глаза.

— Милый, милый, — шептала Жанна, обдавая его горячим дыханием.

Потом Жанна уснула и улыбалась во сне. Умид, приподнявшись на локте, любовался ею. Она очаровательна, его жена. Лицо ее в лунном свете казалось одухотворенным. Умид проникся такой нежностью к ней, что не удержался от соблазна ласково провести рукой по гладкому плечу и шее, где слабо билась голубоватая жилка. Жанна смешно, по-детски облизнула губы и что-то пробормотала. Потом схватила его за руку и, прижав к груди, проговорила:

— Наконец-то, Роберт…

Умид отдернул руку, будто его ударило током. Отодвинулся к стене, и показалось ему, будто это не жена лежит, а аждарга[25] в образе Жанны. «Наваждение какое-то, — подумал Умид. — Может, мне померещилось? Нет, я, кажется, действительно стал чересчур нервным… А если и не ослышался, — что такого? Мало ли какой вздор может присниться человеку?!»

Утром, когда Жанна умывалась, стоя в одной рубашке у рукомойника, Умид заметил на ее плече два пятна, одно маленькое, другое побольше, как два лиловых цветка. Увидев в зеркале, как пристально Умид разглядывает ее, Жанна обернулась и, смеясь, провела мокрой ладонью по его лицу. Сказала с укоризной:

— Эх ты, греховодник, преподнес мне два подарочка…

…В начале марта, в оттепель, Шукур Каримович попросил Умида съездить денька на два-три в Ак-Курганский район. Вместе с заместителем директора по хозяйственной части. Там выделена была для института обширная территория, которую планировали в этом году засеять новыми сортами. Умиду и заместителю Шукура Каримовича предстояло проверить, насколько подготовлены поля к посеву: до заданной ли глубины проведена вспашка, вывезены ли уже на поля удобрения, вычищены ли арыки. Да немало и других мелких вопросов они должны были решить на месте.

Встав чуть свет, Умид облачился в телогрейку, напялил ушанку, на ноги надел шерстяные носки, а потом натянул кирзовые сапоги. Обряжаться в этакий «маскарад» Жанна ему великодушно разрешала, только когда он уезжал в кишлак. Она понимала, что там следует появляться именно в такой рабочей робе, если не хочешь вызвать насмешку у тамошних. «До чего ж там отсталые люди! — сетовала Жанна. — Когда мы наконец село приравняем к городу? — И вздыхала: — Наверно, никогда этого не будет…»

— Сколько дней ты там пробудешь, милый? — спросила она, когда Умид у калитки поцеловал ее в щечку.

— Ну, сегодня, завтра… Думаю, двух-трех дней нам хватит. Послезавтра к вечеру, может, вернемся.

У подъезда института уже стоял малолитражный автобус, дожидаясь пассажиров. Заместитель директора задерживался. Умид занял переднее сиденье и, вынув из кармана книгу стихов Гафура Гуляма, углубился в чтение. Он не заметил, как прошло около часа.

— А-а, Умиджан, вы уже здесь! Здравствуйте! — послышался голос его спутника, заставивший вздрогнуть задремавшего было шофера. Грузный заместитель директора едва протиснулся в дверь.

Автобус тотчас тронулся.

Заместитель директора института и Умид, прихватив с собой совхозного агронома, весь день обходили свои поля. На пашне кое-где еще лежал снег. Межи еще не просохли, к сапогам налипала грязь. Ходить было трудно, будто к каждой ноге привязали по гире. До конторы они с трудом добрались. Зато были довольны тем, что товарищи в совхозе своевременно позаботились об институтских полях. Дольше оставаться здесь не было смысла. Агроном и директор совхоза пригласили гостей к себе на «пиалушку чая», отдохнуть после изнурительной ходьбы по раскисшим полям. Но уже начинало смеркаться, и заместитель Шукура Каримовича заявил, что, когда задание выполнено с честью, приятнее всего отдыхать в своем доме. Умид согласился с ним. Однако, чтобы не обидеть хозяев, они выпили чаю с орехами и изюмом, с горячими тандырными лепешками прямо здесь, в конторе. И, не дожидаясь, когда поспеет плов, тронулись в обратный путь.

В половине одиннадцатого они въехали в тоннель, над которым проходило полотно кольцевой железной дороги и крупными буквами были выведены слова: «Добро пожаловать в Ташкент!»

Машина доставила Умида в Рабочий городок, а заместитель директора поехал дальше, в квартал Камалон.

Умид толкнул калитку, хоть и знал, что она всегда на ночь запиралась. Потом нажал кнопку звонка. Вскоре послышались шаркающие шаги Рихси-апа.

— Кто там? — осведомилась она и протяжно зевнула.

— Это я, откройте, — отозвался Умид.

Он поблагодарил пожилую женщину и торопливо пересек двор. Взбежал по ступенькам на айван. В коридоре, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить домочадцев, переоделся. Повесил на вешалку телогрейку, забросил на полку шапку и переобулся.

Направился в свою комнату, но дверь оказалась запертой. Толкнул ее посильнее, она не поддавалась. Тогда постучал тихо, подушечками пальце!. Он услышал, как тяжко скрипнула софа и Жанна недовольным сонным голосом спросила:

— Это вы, Рихси-апа? Что вам надо?.. — Она впервые назвала прислугу по имени.

— Это я, — сказал Умид. — Открывай.

— Сейчас…

По ту сторону двери началась какая-то возня. Умиду даже почудился чей-то тревожный шепот. И он громче постучал в дверь.

— Открывай. Что ты медлишь?

— Сейчас… Я сейчас, — голос Жанны дрожал.

Из комнаты послышалась тихая джазовая музыка: включили магнитофон. Едва заметными золотистыми полосками проступили щелки темной двери: зажгли свет. Наконец Жанна настежь распахнула дверь. Сделав рукой широкий плавный жест, пригласила войти.

— Прошу вас, сеньор!.. — сказала она, улыбаясь. — А у нас сегодня гость. Мы очень жалели, что тебя нет дома.

Умид продолжал стоять на пороге, пристально всматриваясь в бледное лицо Жанны. На ней было короткое, выше колен, узкое черное бархатное платье, подчеркивающее всю ее стройную фигуру. К этому платью она обычно надевала золотое колье, которое теперь, поблескивая, почему-то валялось на полу возле софы. Сложная прическа Жанны растрепалась, и она, конечно, впопыхах не успела привести ее в порядок.

В комнате было сильно накурено. В неярком свете бра Умид не сразу заметил парня, сидящего в кресле, положив ногу на ногу.

— Это, должно быть, и есть тот гость, который сожалел, что меня нет дома? — спросил Умид, входя в комнату.

Гость раздавил в пепельнице сигарету, медленно поднялся с места и протянул руку.

— Роберт, — представился он.

Его рука повисла в воздухе.

— Это мой однокурсник… — сказала Жанна, нервно теребя поясок. — Он принес пленку с новыми записями. Шик-модерн! Умидик, хочешь послушать?

Голос Жанны долетал до Умида откуда-то издалека, будто сквозь сон доносился. В висках стучало, словно молотком: «Роберт!.. Роберт!.. Значит, я тогда не ослышался. Значит, она все лгала! Жила со мной и лгала! Произносила мое имя, а думала о другом».

— Такая музыка, ты сейчас упадешь! Мы слушали весь вечер и даже не заметили, что уже стало поздно, — проговорила Жанна как ни в чем не бывало.

— Уходите! — процедил сквозь зубы Умид, исподлобья глядя на гостя.

— Позвольте! — Парень поднялся с места, в глазах его засверкали злые огоньки. — Должен вам заметить, вы дурно воспитаны. В наше время даже самые невежественные люди умеют обращаться с гостями.

— Да разве вы гость?!

Парень изобразил на лице кислую гримасу:

— Приятель, вы оскорбляете свою жену. Мы же с вами современные культурные люди. Надо понимать…

— Может быть, вы все-таки уйдете отсюда? Или вам помочь уйти?

Роберт повернулся к Жанне, сказал с усмешкой:

— Жанна, я удивляюсь, как ты, бедняжка, живешь с таким дремучим плебеем? Ведь из-за того, что мы послушали немного музыки, он, по-моему, готов нас обвинить черт знает в чем.

Эти слова были каплей, переполнившей чашу терпения Умида. Он шагнул к Роберту и рванул его к себе за лацканы пиджака.

— Но плебеи однажды хорошенько проучили патрициев! А оказывается, все мало, — прошипел Умид и отшвырнул его к порогу.

Парень рассек себе бровь, ударившись о косяк. Он провел рукой по лицу, размазывая кровь:

— Дикарь! Деспот несчастный! Плебей! Плебей! Плебей! — закричала Жанна, сверкая глазами и наступая на Умида.

Умид и ее оттолкнул в сторону — только уже не так сильно. Она упала на софу и стала кататься по ней, схватившись обеими руками за левый бок.

Умид снова приблизился к Роберту.

— Я… Я не виноват… Я не виноват, — сказал он, заслоняясь руками в ожидании удара. — Она меня пригласила, с нее и спрашивай…

Умид с омерзением приподнял его, развернул лицом к двери и успел дать под зад хорошего пинка. Роберт лбом распахнул дверь и на четвереньках пополз по коридору. Рихси-апа, прибежавшая на крик Жанны, посторонилась, пропуская его, и плюнула ему вслед.

Жанна, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, пыталась дотянуться до лица Умида, порвала на нем рубаху…

— Ты злодей! Дикарь!

Слезы градом катились по ее лицу.

— Отойди от меня, — сказал Умид. — Ты больше, чем он, заслуживаешь смерти, грязная тварь!

Жанна вдруг опустилась на пол и стала рвать на себе волосы, раскачиваясь всем телом.

В комнату в расстегнутом халате вбежала перепуганная Сунбулхон-ая, а вслед за ней и Салимхан Абиди.

Жанна метнулась к отцу и, уткнувшись ему в грудь, крикнула сдавленно:

— Он хотел убить меня! Спасите меня от этого изверга!

Салимхан Абиди, не сводя глаз с Умида, легонько отстранил дочку и, вскинув руку, указал толстым, похожим на сардельку, пальцем на дверь:

— Вон из нашего дома!

Умид горько усмехнулся. Он уже давно, не смея себе в этом сознаться, предчувствовал, что этим и закончится его жизнь с Жанной. Он повернулся и направился в небольшой чулан, заменявший им шкаф, куда они складывали такие вещи, которые вроде бы не нужны, но жалко пока еще выбросить. В груде старья он отыскал свое старое потертое пальто. Надел его. Потом выдвинул ящик стола, не торопясь сложил в портфель свои бумаги.

И ушел.

Порыв хлесткого предутреннего ветра ударил его по лицу. Умид поднял жесткий шершавый воротник и, наклоняясь всем корпусом вперед, пошел против ветра.

Небо на востоке постепенно светлело. Низко, над неровными очертаниями крыш, ярко сверкала одинокая утренняя звезда, предвещая погожий день. Город все еще спал, только машины, изредка проносящиеся по улице, нарушали тишину.

Умид шел медленно. В одной руке у него был убогий фанерный чемодан, куда поместился весь его скарб, в другой — портфель с набросками диссертации. Сам он казался себе в эти минуты воином, у которого на поле брани сломалась сабля и изрублен щит…

Глава двадцать седьмая ПРИПАВ ГРУДЬЮ К МАТЕРИ-ЗЕМЛЕ

Умид еще не знал, куда держит путь. Шел, куда ноги идут. Он бы желал сейчас повернуть время вспять — и выбросить из своей жизни множество эпизодов, как оператор вырезает из отснятой кинопленки неудачно сыгранные кадры! Кому поведать о своем горе? Некому. Нет родных, близких. Разве что к дяде пойти и попросить приюта? Но вряд ли дядя поймет племянника, вряд ли посочувствует. Ведь он так радовался, что Умид породнился с профессором, при каждом удобном случае бахвалился перед знакомыми, что он теперь такому именитому человеку — сват. Дядя наверняка во всем обвинит племянника, обругает его за то, что не сумел держать жену в узде, счастье упустил из рук…

Конечно, лучше всего ему вернуться в свое прежнее жилище.

Тут он вспомнил тетушку Чотир, и его словно обожгло: с тех пор как переехал, ни разу не навестил старушку, не справился о ее здоровье. Нет, не потому, что забыл ее, — дела закрутили. Не было ни часу свободного времени. Но как объяснить это? Что он скажет ей при встрече? Да и поверит ли она, что он все время помнил свою заботливую, ласковую соседку?.. Вон как обернулось все: перед самим собой стыдно — хоть в свою махаллю не возвращайся.

Умид остановился в раздумье на мосту через речку Тахтакуль, облокотился на парапет. Внизу клокотала, пенилась вода. Он долго смотрел на стремительно несущуюся серую массу, в конце концов голова закружилась. Ветер подхватывал брызги, превращая их в водяную пыль, трепал полы пальто Умида, пронизывал его насквозь…

Умид продрог. Подняв с деревянного настила поклажу, он заспешил в узкий проулок. Ветер сюда не проникал, проносясь только над крышами, и застоявшийся здесь воздух показался Умиду теплом натопленной печи. Теперь он понял, как справедлива поговорка о том, что городские закоулки и долоны — крытые сверху узкие проходы меж глухих дувалов — шуба бесприютных людей и бродяг. Здесь Умид замедлил шаги, чтобы немного отогреться, прийти в себя. Но долго задерживаться не стал, ибо любой чужак, слоняющийся в такую пору по махалле, мог вызвать у жителей подозрение.

Переулок вывел Умида на широкую улицу, по которой время от времени проносились машины. Но троллейбусы еще не ходили. Умид сошел с тротуара и зашагал по краю проезжей части дороги. При появлении машины Умид поднимал руку, но ни одна не останавливалась. Так, поминутно «голосуя», Умид добрался до площади Эски-Джува.

На улице появились первые редкие прохожие. На ступеньках промтоварного магазинчика сидел сторож, облаченный в овчинную шубу с поднятым воротником, и грел над мангалом руки. Когда Умид приблизился, он подозрительно покосился в его сторону и кашлянул в кулак, давая понять, что бодрствует, не спит на своем посту. И даже для пущей важности на всякий случай переложил берданку из одной руки в другую. Умиду хотелось подойти и погреть руки над углями мангала, малиново отсвечивающими на ладонях сторожа. Но он решил, что зря только потревожит человека, и прошел мимо.

Приблизившись к махалле Муйи-Муборак, Умид издали увидел свою балахану, сиротливо возвышающуюся при тусклом свете утра среди серой массы сгрудившихся в беспорядке домов и торчащих там и сям урючин. Здесь каждый закуток, каждый дом, каждая калитка ему знакомы. И кажется, знаком даже каждый булыжник на этой улочке. Ступая по ним, выпуклым, скользким от росы, он заметил, что шаги его становятся все легче, словно родная улочка придавала ему силы. Ему казалось, что балахана, глядя в его сторону единственным оконцем, исполосованным дождевыми потеками, безмолвно призывала к себе. Ему почудилось, что он слышит простуженный голос своей балаханы; «Я ожидала тебя. Знала, придешь, когда станет трудно. Сберегла в себе тепло, чтобы обогреть тебя в стужу и непогоду…»

Умид дрожащей рукой толкнулся в свою калитку. Но вспомнил, что изнутри наброшена цепочка. Запер, уходя, — будто вчера это было. Он привычно просунул руку в щель и снял с металлического кольца широкий наконечник цепочки. Калитка отворилась, и Умид ступил в свой двор, тихий, пустынный.

Он стал медленно подниматься по лестнице, держась за шаткое перильце, с опаской поглядывая себе под ноги. Вспомнил, как взбегал по этой лестнице с двумя ведрами воды, ни капли не расплескав. А сейчас… Эх, кажется, ходить разучился.

Умид принялся отдирать руками горбыли, приколоченные к двери, но не тут-то было: крупные гвозди, видать, проржавели и не поддавались. Умид напрасно бился больше получаса, не замечая, что в ладони впиваются занозы, что от пота рубаха прилипла к спине, проклиная себя за то, что приколотил сюда эти горбыли. Выбившись из сил, присел на чемодан передохнуть. Однако почти сразу же ему опять стало холодно. Он спустился во двор, заглянул во все углы, обшарил сарай, надеясь отыскать старый топор или какую-нибудь железяку. Лома-то у него никогда не было. Ничего не нашел. Вконец раздосадованный, Умид забрел под навес и закурил, размышляя, как одолеть проклятые горбыли, которые не желают впустить его в собственный дом.

Тихонько приоткрылась калитка, в нее бочком протиснулась Чотир-хола.

— Это вы, тетушка? — радостно воскликнул Умид.

— Я это, сынок… — сказала старушка, присматриваясь к нему, словно все еще не веря, что это он, Умид, стоит перед нею.

Она придерживала за ворот плюшевое пальто, накинутое на плечи. Здесь, под навесом, даже в солнечные дни всегда царил мрак. Поэтому она взяла Умида за плечо и вывела его на свет.

— Слышу, ваша калитка отворилась, сынок. Подошла к своим дверям — стою и слушаю. А по двору-то кто-то ходит, ходит… Страх меня обуял, старуху. А все ж решилась, пришла взглянуть — не чужой ли… Как ваше здоровье, сынок? Пришли, когда ночь еще не уступила места дню, к добру ли?

Умид затоптал сигарету.

— На здоровье не жалуюсь, тетушка. А дела неважные…

— Да хранит вас аллах! — испуганно произнесла старушка. Но расспрашивать не стала, чтобы не показаться назойливой.

— Вы мне не дадите на несколько минут топор? — спросил Умид.

— Ай, сынок, такое спрашиваете… Берите! Отчего же не дать топор… Хотите доски отбить от двери? Берите, сынок! Наверно, что-нибудь забыли дома, а теперь понадобилось, да?

— Я вернулся насовсем, тетушка, — сказал Умид, следуя за ней. — Я очень устал, хочу вволю отоспаться под своей кровлей.

— Как вы будете, дитя мое, спать в холодной каморке, где за всю зиму ни разу не топилась печь? И почему вам взбрело в голову прийти сюда отсыпаться? Наверно, к вашему тестю наехало много гостей и у него не хватило места для вас?

— Он мне теперь уже не тесть, тетушка. Говорю же, я вернулся насовсем в свою балахану. Жить здесь буду.

— О аллах, прости молодым их прегрешения! — горестно воскликнула старушка. — Тогда, сынок, вам сейчас незачем заниматься этими досками. Я постелю вам у моего сандала. Отдохните сначала, а днем уж пойдете в свою балахану.

Умид кивнул. Сходил к себе, принес чемодан и портфель.

Старушка достала из-под сандала медный кумган с нагревшейся на угольях водой, подала Умиду мыльницу. В сопровождении хозяйки он вышел в прихожую и стал умываться над ханыком — квадратным углублением в углу комнаты, обложенным кирпичом, с отверстием для утечки воды. С наслаждением подставлял ладони, шею под мягкую теплую струю из кумгана, фыркал, плескался. Вытираясь чистым полотенцем, Умид вернулся в комнату, застланную паласом, и подсел к сандалу. Тетушка, приподняв край стеганого одеяла, извлекла из-под сандала касу, накрытую тарелкой, поставила ее перед Умидом и ловко открыла. Горячий пар взмыл над тарелкой, вкусный запах ударил в ноздри.

— С вечера лагман оставила, словно знала, сынок, что ты придешь, — говорила старушка, разламывая на куски тандырную лепешку, присыпанную коноплей.

Умид как следует перекусил и напился чаю. А тетушка Чотир, заметив, что гостя клонит ко сну, не стала донимать его разговорами. Подошла к тахмону — большой нище в стене — и, приподнявшись на цыпочки, достала подушку с кипы сложенных одеял.

— Прилягте, сынок. Днем поговорим.

Умид приклонил голову на прохладную мягкую подушку, и ему показалось, что он после долгого отсутствия снова в родном доме, рядом с матерью: это она тихо ходит по комнате, она распарывает что-то, присев на палас подле оконца, это она спозаранку подметает двор… Блаженно улыбаясь, он забылся крепким сном.

Когда совсем уже рассвело и махалля проснулась, тетушка Чотир поставила на электрическую плиту эмалированный чайник, наполнив его доверху, чтобы не скоро закипел, и вышла на улицу. Она все еще помнила, что для Умида было лучшим лакомством: у соседки одолжила касу свежих сливок, у чайханщика купила только что выпеченных горячих лепешек с тонкой хрустящей корочкой.

Умида разбудила тишина. Он поднял голову и не сразу уразумел, где находится. Комната уже была наполнена бледным дневным светом. Убогость обстановки сполна возмещалась чистотой. Небольшая комнатенка была прибрана, точно чисто вымытая пиала с узорами. Пришедшее в голову сравнение вызвало на лице Умида улыбку. Он в первый раз улыбнулся после вчерашней ночи. Вместе с этой улыбкой в его сердце как бы проникла искорка света. Он не захотел доставать, как ни настаивала старушка, из-под сандала кумган с теплой водой, а, зачерпнув ковшом из ведра ледяной воды, пошел умываться на улицу. Прозрачный утренний воздух подбодрил его. Он легонько попрыгал, а потом, разгорячившись, провел минутный бой с «тенью» — воображаемым соперником-боксером: делая небольшие скользящие шаги, легко и стремительно передвигался по «рингу» и одновременно наносил хлесткие удары по воздуху — то прямые, то снизу, то сбоку…

Тетушка Чотир, наблюдавшая за ним у окна, умирала от страха за этого сироту, на которого напали бесы. И не два, не три, а множество, если судить по тому, как рьяно он отбивается. Она без передышки читала одну молитву за другой, чтобы всевышний сохранил этому тихому парню рассудок.

И когда Умид вошел в комнату с перекинутым через шею махровым полотенцем, румяный и улыбающийся, старушка возблагодарила аллаха за то, что он внял ее молитвам.

— Ты, сынок, не принимай близко к сердцу горя своего. Со многими этакое бывает. Умный, сильный человек всегда выход найдет. А этак переживать, как ты, можно, тьфу, тьфу, тьфу, и рассудка лишиться, — принялась успокаивать его тетушка Чотир; потом, взяв под руку, как тяжелобольного, усадила к сандалу.

На столике уже был постлан дастархан, на нем стояла глубокая каса, полная холодных сливок, а рядом лежали лепешки.

Чотир-хола пригласила Умида к столу и придвинула к нему касу поближе. За едой Умид рассказал ей обо всем случившемся без утайки, как поведал бы, может, своей матери. К тому же перед ним лежал на столе хлеб — а раз так, то не дозволялось говорить неправду или что-нибудь утаивать.

Тетушка Чотир молчала. Взяв подбородок в кулачок, а другой рукой поддерживая локоть, она слегка раскачивалась из стороны в сторону, словно поражаясь людскому коварству и хитрости.

— А я как-то собиралась пойти в дом этого пропессура, проведать вас хотела, — сказала тетушка Чотир, отхлебнув чаю. — Но хорошо, что не пошла, выходит. Аллах уберег меня от унижения: они меня прогнали бы, как нищенку. Сын мой, уж коли она, эта женщина, оказалась неверной вам, то хорошо, что вы вовремя узнали об этом — и теперь можете себя оградить от нее. Не то могли бы весь свой век мыкаться, не ведая ни о чем, не замечая ехидных взглядов ее знакомых. Так вы возблагодарите аллаха.

— Вы правы, тетушка… потеря эта не так уж велика. Но я о другом думаю. Я совершил ошибку, тетушка. Я совершил предательство.

— О аллах! Что означают твои слова?.. Ты сделал что-то неугодное нашему правительству или государству?

— Да нет же, тетушка, что вы! Как последняя тварь обошелся с очень близким мне человеком. С милым моему сердцу человеком.

Старушка тяжело вздохнула.

— У терпения золотое дно, сынок. Если вы поссорились, аллах рассудит вас, еще помиритесь…

— Вряд ли. Такое, что я сделал, не прощают…

— Сынок, мужчину красит мужество. Мужество все преодолеть поможет. Однако же нельзя все горести и печали носить в одном своем сердце. Оно ведь и у мужчин не железное — иной раз не выдерживает. Поделитесь с близкими, вам и полегчает. Поезжайте к дядюшке вашему, поведайте ему о том, что с вами случилось… А я стану, сынок, делать все, что мне под силу, чтобы облегчить жизнь вашу. Вы только приносите из магазина продуктов, а я буду готовить вам и завтрак и ужин.

— Спасибо, тетушка. А сейчас пойду-ка я займусь делом.

Старушка вынесла из сарая топор, и Умид отправился к себе. Несколькими ударами обуха он отбил приколоченные к своей двери доски. Едва ступил в комнату, в лицо ударил запах плесени и сырости. Он вынес на солнце матрац, одеяло, разложил на перильцах балкона, подмел в комнате, обмел веником с потолка и со стен паутину. Мокрой тряпкой вытер стол и табуретки. Постояв минуту посредине комнаты в задумчивости, схватил ведро и принес из колонки воды. Тщательно вымыл пол и окна. Потом выбил палкой из просохшей постели пыль и прибрал свою кровать. Он с трудом удержался от соблазна броситься плашмя на койку и отдохнуть: время уже было за полдень, и надо было спешить. Наскоро вымылся под краном до пояса, остудив свое потное тело, причесался, глядясь в осколок зеркала, и отправился в институт.

Как и условились, его в своем кабинете дожидался заместитель директора по хозяйственной части, чтобы вместе пойти к Шукуру Каримовичу и доложить о поездке в Ак-Курган.

Пожимая Умиду руку, замдиректора окинул Умида внимательным взглядом и спросил, хмуря кустистые брови:

— Вы здоровы? Мне кажется, вы как-то осунулись…

— Видимо, от усталости, — сказал Умид, отводя взгляд. — Ведь мы вчера весь день пробыли на ногах. Не успел отдохнуть.

— На обратном пути вчера я не заметил, чтобы вы очень устали. Даже рассказали анекдот. Помните? Ха-ха-ха! — раскатисто засмеялся замдиректора и, подмигнув Умиду, потер ладонь о ладонь, как бы предвкушая услышать от него еще что-нибудь уморительное.

Однако Умид не поддержал этого разговора. Взглянув на ручные часы, сказал:

— Идемте, уже время…

— Сегодня я уже дважды пытался попасть к нему, но секретарша предупредила, что у него ваш тесть. Уже больше часа сидит там, — заметил замдиректора, сразу же посерьезнев.

Умид потупился, промолчал. Учащенно, рывками билось сердце. «О чем может Абиди так долго говорить у директора? Вероятнее всего, обо мне!»

Как ни старался Умид скрыть волнение, замдиректора все же заметил, как болезненно у него изломились брови. Его так и подмывало спросить у парня, что с ним происходит. Однако, посмотрев еще раз на Умида, он глубоко вздохнул, протянул задумчиво: «Да-а-а…» — и, опершись руками о край стола, деловито проговорил:

— Что ж, идемте. Может, Шукур Каримович уже освободился.

Пройдя в другой конец коридора, они отворили дверь в приемную и столкнулись на пороге с Салимханом Абиди. Тот бросил тусклый взгляд на Умида и, тут же отвернувшись, прошествовал мимо. Он даже не ответил на приветствие замдиректора, который только растерянно развел руками.

— Кажется, домулла не заметил нас, — сказал он Умиду.

Умид пожал плечами.

Шукур Каримович хмурился, слушая своего заместителя, и одновременно листал какие-то бумаги, лежавшие перед ним. Когда заместитель сделал паузу, он кивнул ему:

— Говорите, говорите, я слушаю.

И опять продолжал заниматься своим делом. И словно бы даже не заметил, когда и заместитель и Умид уже выговорились. Они сидели, украдкой поглядывая друг на друга, и ждали от директора вопросов или хотя бы разрешения уйти.

Замдиректора покашлял в кулак, как бы напоминая о своем присутствии. Потом спросил с плохо скрываемым раздражением:

— Шукур Каримович, может, нам будет разрешено уйти и заниматься своими делами?

— Если вам больше нечего сказать мне, можете идти… А вы останьтесь, — сухо сказал он Умиду, поднявшемуся с кресла.

— Ну, так выкладывайте, в чем дело? — спросил Шукур Каримович, устремив на Умида острый, пронизывающий взгляд, когда они остались одни.

Умид густо покраснел.

— Наверно, домулла рассказал вам все…

— Я даже не мог предположить, что вы сможете поднять руку на женщину! — возвысил голос директор и хлопнул по столу ладонью. — Это хулиганство! Вы знаете, что за это полагается по нашим советским законам?

— Знаю, Шукур Каримович, но… извините меня, могло произойти и худшее.

— Что может быть хуже? Я с трудом поверил, когда ваш домулла рассказал мне об этом. Подумать только, избить до потери сознания свою жену!..

— А домулла, часом, не рассказал, что я застал, можно сказать, в своей постели его дочь с одним… одним молодым человеком… — Умид резко вскочил, подбежал к окну и, сунув в рот сигарету, зачиркал спичками. Наконец прикурил. Глубоко затянувшись, выпустил струю дыма в открытую форточку. Сигарета в руке дрожала.

Шукур Каримович молчал. Поди-ка разберись, кому больше верить? Этому молодому аспиранту, которого он знает всего-то без году неделю? Или домулле, профессору Салимхану Абиди? Да, профессора он знал куда лучите…

— Простите, если это так… Если вы говорите правду… Простите, но она все ж таки женщина, нельзя было этак… — голос директора теперь звучал неуверенно, глуховато.

Шукур Каримович достал из ящика стола папиросы и закурил.

— Поверьте, дочери домуллы я не причинил и сотой доли того, что она заслужила. Я ведь не знаю, как вам расписали все… Они меня выгнали из дому. Они знали, что после того, что случилось, я сам уйду, поэтому выгнали, хотели унизить… И вам на меня наговорил домулла потому, что сам понимает: после того, что сделала его дочь, я не смогу с ней жить.

— Говорите спокойнее.

— Я все сказал.

Шукур Каримович погасил папиросу в пепельнице.

— Домулла подал заявление о том, что отказывается быть вашим научным руководителем, — сообщил он, как бы спрашивая: «Ну, что же будем делать?»

Умид медленно подошел к столу и сел на прежнее место. Теперь судьба его зависела не от него. А от того, поймут его правильно или нет.

«Да-а, скверно обернулось дело, — размышлял Шукур Каримович, разглядывая аспиранта сквозь тонкий слой сизоватого дыма, постепенно растворяющегося над столом. — Помнится, не очень-то веселым был этот парень и на своей свадьбе…»

Директор закурил еще одну папиросу, сказал тихо:

— Я должен буду поглубже вникнуть в это дело. На днях мы вернемся к этому разговору, ука. Посоветуюсь с парторгом института, кое с кем из членов ученого совета. Если вы действительно ни в чем не виноваты, думаю, выход из положения найдем. А сейчас ступайте и продолжайте заниматься своим делом… Минутку, — сказал директор, когда Умид уже взялся за ручку двери. — Думаю, в ваших интересах пока не говорить никому об этом…

Умид кивнул и вышел из кабинета.

…День следовал за днем. Умид заставлял себя работать. В институт приходил спозаранку и просиживал за своим столом дотемна. Снова и снова листал тетради, сопоставлял, вспоминал, пытаясь разобраться, чем вызвана разница в результатах тех или иных опытов. Проходили минуты, они складывались в часы, — он не замечал, как заканчивался рабочий день.

Порой не только перечитывал свои записи или чьи-то диссертации, защищенные раньше в институте, но заново ставил опыты, чтобы сравнить полученные данные. Работал до изнеможения — это помогало забыться.

Домой Умид не спешил еще и потому, что там не было под рукой необходимых книг и справочников. Их нехватка ощущалась особенно остро теперь, когда он не мог пользоваться богатой библиотекой бывшего тестя. К тому же по ночам все еще держались заморозки, и в его комнатенке было холодно. Руки коченели, с трудом удерживали ручку.

Правда, третьего дня Умид сам заново выложил плиту и прочистил дымоход. Но осенью он не запасся топливом, и нынче топить следовало экономно. Умид придвинул свой стол вплотную к плите и разжигал огонь только перед тем, как сесть работать.

Он постепенно вернулся к своим старым привычкам. Жизнь в доме Абиди начинала ему казаться давным-давно увиденным сном. На душе становилось спокойнее, рана на сердце затягивалась. Никто не напоминал Умиду о том, что произошло. Словно все о нем забыли…

Однажды, это было в субботу, около калитки, скрипнув тормозами, остановилась машина и дважды просигналила — словно два гвоздя вбили Умиду в сердце. Он выскочил на крыльцо и посмотрел на улицу. Из машины вылез Инагамджан и знаком предложил спуститься вниз. Умид набросил на плечи пальто и вышел. Подал Инагамджану руку.

— Зашли бы, выпили пиалу чаю, — промолвил Умид.

— Спасибо, приятель. В другой раз. Сейчас спешу, — говорил Инагамджан, копаясь во внутреннем кармане пиджака. — Просили передать ваш паспорт и другие документы, вот они, пожалуйста.

— Спасибо, они мне как раз очень понадобились.

— Скажите-ка, йигит, из-за какого пустяка у вас разлад получился?

Умид вспомнил, как Инагамджан сам однажды не очень лестно отозвался о Жанне. Он усмехнулся, испытующе оглядел его, стараясь уяснить для себя, кто он, этот Инагамджан, — честный парень, тоже запутавшийся в сетях Абиди, или пройдоха и лицемер?

— Между прочим, от вас я узнал, что Жанна до меня уже была замужем, — сказал Умид. — Заметьте, не от нее, а от вас.

Инагамджан покраснел, потупился.

— Я вам только сказал о том, что слышал от других. Не знаю, правда это или нет…

— Впрочем, это не главное… Вам очень интересно узнать, почему мы развелись? А для чего? — Умид в упор разглядывал Инагамджана, чувствуя, что даже машину Абиди он сейчас ненавидит и, будь она живой, пнул бы изо всей силы в отсвечивающий, как зеркало, полированный бок. — Зачем вам это знать? — переспросил Умид резко. — Чтобы спустя какое-то время выложить подробности следующему зятю домуллы?

— Вы меня правильно поймите, — сказал Инагамджан, не смея взглянуть ему в лицо. — Я вовсе не собираюсь вмешиваться в вашу семейную жизнь, да только… Скажу вам по правде, Сунбулхон-ая велела мне узнать, долго ли вы намерены жить так, — он многозначительно кивнул на балахану. — Можно ли, приятель, сжигать весь дом, чтобы вывести тараканов? Что, если мы сейчас сядем в машину и я вас доставлю прямехонько к вашей семье? А?.. Как думаете?.. Сунбулхон-ая твердит без конца, что успела к вам очень привязаться и любит, как сына. А Жанна не прочь на коленях вымаливать у вас прощение. А домулла, тот даже слег в постель — переживает, что в гневе наговорил лишнего. Старый человек, нервный, ни к чему вам на старого человека обижаться… Если б вы слышали, как они вдвоем набросились на бедную Жанну — ругали на чем свет стоит… Может, поедем, а? Давайте обрадуем стариков. Сколько им жить-то осталось, не будем огорчать на старости лет… А Жанна сколько слез пролила за эти дни… Дружище, когда человек кому-нибудь прощает один грех, то с себя снимает сотню грехов. Поехали, а?

Умид рассмеялся и хлопнул Инагамджана по плечу:

— Ну, хватит, парень, заткни-ка свой фонтан. Пойдем лучше чай пить.

Инагамджан пожал плечами.

— Не обижайтесь, роль миротворца всегда считалась благородной, — продолжал Умид. — Но в данном случае она только унижает вас. Постеснялись бы…

— По совести сказать, я не знаю, что там у вас произошло. Но что мне наказали, то я и передаю.

— Сдается мне, вы любое поручение исполнили бы, если б даже оно граничило с подлостью, — лишь бы хорошо платили. Не так ли? — заметил Умид с усмешкой, глядя в упор на Инагамджана.

— Напрасно вы так думаете, — с обидой проговорил Инагамджан. — Я вам передаю всего только их слова. А сам я думаю: «Хоть бы он не согласился!» Вы обо мне, оказывается, паршивого мнения, братец. А я вам никогда зла не желал… И теперь вот откровенно говорю вам, что они меня послали — поговорить с вами, узнать ваше настроение и выпытать, что вы намерены дальше делать. А паспорт — это предлог… Домулла думал, что вы испугаетесь, когда он отказался быть вашим научным руководителем. Он мне самому говорил, когда я вез его: «Этот безродный выскочка на животе приползет в мой дом, будет умолять…» Но вы стойким оказались. Молодец! Домулла слег с досады. Вы сильнее его. Духом сильнее…

— Хватит, Инагамджан. Лучше об этом не говорить. А то я плохо вас понимаю: вертитесь, словно флюгер на шестке. Начали во здравие, а кончили за упокой. Вы же знаете поговорку: «Кто хоть однажды изменил другу, тому уже имя предатель — он верным никогда и никому не будет». Таких людей никто не любит.

— Но домулла мне не друг и никогда им не был! — запальчиво сказал Инагамджан. — Я был у него слугой! А на днях ухожу!

— Нашел место, где больше платят?

— Нет, надоело! Они заставляют меня и дрова колоть, и двор подметать. Скоро заставят уборную чистить!.. Да еще приходится отвозить домуллу после работы к его молодой красотке, что живет за городом. И жди на улице несколько часов кряду, пока он… Ты многого еще не знаешь. Вот какое у меня положение, Умиджан, — врагу не пожелаю! Осточертело все это. Поищу другую работу.

Умид усмехнулся, помолчал минуту. Было ветрено, и он плотнее запахнул полы пальто.

— Нехорошо разговаривать стоя на улице. Идемте в дом, — еще раз пригласил Умид.

— Нет, дружище, я поеду. Не сердитесь на меня. Поверьте, вы всегда мне нравились, и я никогда не хотел вам зла. Прощайте…

Инагамджан сел в машину и захлопнул дверцу. «Волга» рванулась с места и тотчас исчезла за углом.

Глава двадцать восьмая ПЯТНО, КОТОРОЕ НЕ СМЫВАЕТСЯ

Семейство Абиди терпеливо выжидало некоторое время. Когда же стало ясно, что разбитый горшок склеить не удастся, на семейном совете было решено жестоко отомстить бывшему зятю.

Сунбулхон-ая приглашала в гости самых языкатых женщин из различных махаллей и между делом, как бы невзначай, «проговорилась» о мужском бессилии Умида. С удивительным бесстыдством рассказывала, вникая в подробности, что бедняжка Джаннатхон измучилась с таким мужем — какой была до замужества, такой и осталась, и нынче не знает, как считать: выходила замуж или нет…

Расчет Сунбулхон-ая оказался верен: слухи об этом с быстротою молнии распространялись по махаллям. Старухи сочувственно качали головой, жалея дочку почтенного домуллы.

Поговаривали, будто бывший зять домуллы украл у тещи золотой перстень с бриллиантом, а когда хозяева спохватились и начали искать, испугался и бросил тот перстень в раковину под рукомойником.

Жанна среди подруг как-то, смеясь, заметила: «Фи, у него изо рта дурно пахло!»

Сам же профессор Салимхан Абиди в обществе своих коллег часто сворачивал на «этого зайку-зазнайку», говорил с возмущением: «Просто поразительно! Сам молодой, а держится за хвост старых обрядов и обычаев, на борьбу с которыми столько сил тратит комсомол! Он не хотел выпускать нашу дочку даже на улицу. Не вмешайся я, пожалуй, надел бы на нее паранджу! Ума не приложу, то ли у него предки были священнослужителями — улемами или шейхами… Словом, не знаю, не знаю, чем объяснить…»

Умид однажды встретил на улице подругу Жанны. Он приветливо кивнул ей, но она сделала вид, что не заметила его, и прошла мимо. Поравнявшись со своей знакомой, что-то шепнула той на ухо. Они оглянулись на Умида и расхохотались.

Если бы так нагло посмеялись над ним мужчины, Умид подошел бы и потребовал объяснения. Он заставил бы их плакать, не объясни они толком причину своего смеха. Но это были женщины…

Особое негодование вызывал у Умида Шолгом-махсум, которого ему никак не удавалось повстречать. По субботам и выходным дням Умид посещал чайханы ближних махаллей, надеясь застать в какой-нибудь из них Шолгома-махсума в тот момент, когда он распространяется на его счет.

Это был коротконогий толстый мужчина, ему перевалило уже за пятьдесят. Однако он так и не успел приобрести определенной профессии. Говорят, некогда он работал завхозом, но очень скоро пристрастился к «белому чаю», и его выгнали за пьянство. У него были ярко-рыжие волосы, столь редко встречающиеся среди узбеков, и бурого цвета нос картошкой — за что и прилепилось к нему прозвище Шолгом — редис.

Профессор Абиди обрадовался, когда узнал, что этот Шолгом, завсегдатай всех чайхан города, живет с ним по соседству. Домулла и прежде не раз встречал на своей улице этого человека с бегающим взглядом, но не обращал на него внимания. Теперь же останавливался, почтительно здоровался и делился с уважаемым соседом обрушившимся на голову несчастьем, зазывая Шолгома-махсума в гости. Тот всякий раз принимал приглашение, зная, какой коллекцией коньяков и различных вин обладает домулла.

Теперь, часами просиживая в чайхане, он любил среди знакомых и незнакомых посетителей побахвалиться своей осведомленностью.

— Зять профессора оказался чем-то средним между мужчиной и женщиной, — разглагольствовал он, дуя в пиалушку с чаем. — Каждое утро, пока дочь домуллы еще спала, он садился к зеркалу и подкрашивал лицо, чтобы стать похожим на мужчину. Что поделаешь, у большинства теперешних йигитов нет той мужской силы, что в нас была, — самодовольно провозглашал он, горделиво выпрямляясь, и вдруг сообщал, понизив голос: — Теперь понятно, почему он на свадьбе наотрез отказался остаться с невестой за занавесью для новобрачных, а простыня оказалась без единого пятнышка! Хо-хо-хо! А вернувшись с работы, не обращая внимания на жену, сразу заваливался на постель и засыпал…

В один из дней Шолгом-махсум, напившись в доме домуллы, пришел в Муйи-Муборак и отыскал балахану Умида, чтобы, вызвав хозяина, осрамить его во всеуслышанье. Однако на зов никто не откликнулся. Тогда Шолгом-махсум поднялся по лестнице, ухитрившись не свернуть себе шею, и обнаружил на двери замок.

Вконец раздосадованный, зашел Шолгом-махсум в местную чайхану и выступил там в своем репертуаре, облил Умида грязью. Должно быть, увлекшись, он и сам верил в то, что говорил.

И вдруг — даже удивиться не успел — кто-то крепко схватил его за шиворот, проволок к двери и с силой вышвырнул на улицу. Шолгом-махсум распластался в луже, которую напрудил осел какого-то прибывшего на базар дехканина. Мгновенно протрезвев, Шолгом восславил аллаха за то, что легко отделался, и дал тягу.

После этого случая Шолгом-махсум перестал появляться в кварталах Муйи-Муборак, Сакичмон, Кесак-Курган, Пичокчилик.

Оказывается, пройдоху Шолгома проучил старый приятель отца Умида. Сам Умид услышал эту историю от чайханщика.

Чайханщик умолк на минуту, вытирая слезы, выступившие на глазах от смеха, и продолжал:

— Укаджан, вы не огорчайтесь и не сетуйте на людей. Вот они, пять пальцев на руке, — и то не одинаковые. Собака лает, а караван идет своей дорогой. Вот и вы занимайтесь своим делом. Это мы, люди пожилые, старые, остались неграмотными и, кроме как заваривать чай и печь лепешки, ничего больше не умеем. Ваш покойный отец, я хорошо его знал, был добрым мусульманином, он мечтал, что вы окончите хотя бы начальную школу. А вы — скоро ученым станете. И наплюйте на клеветников, вот вам мой совет. Им верят одни дураки. А умные люди посылают на головы сплетников проклятья.

Умид жил до сего времени спокойно и не предполагал, что у него может объявиться столько врагов. Как ни хотелось ему встретиться с ними лицом к лицу, он понимал, что одному их не одолеть. И, вняв советам умудренных опытом людей, повидавших на веку много добра и немало горестей, он затыкал себе уши и не слышал того, что можно было не слушать; закрывал глаза и не смотрел на вещи, которых лучше не видеть; придерживал свой язык, если лучше было промолчать.

Из института никто его увольнять не собирался, как того требовал профессор Абиди. А поскольку в данное время как раз не было свободных профессоров, Шукур Каримович сам согласился быть его научным руководителем.

Умид теперь чувствовал себя гораздо свободнее. Ему стало легче находить ответы на множество возникающих у него вопросов. Шукур Каримович, в отличие от Абиди, прививавшего ученикам недоверие к другим ученым, рекомендовал ему обратиться то к одному специалисту, то к другому, называл имена людей, наиболее компетентных в той или иной области. И очень скоро Умид почувствовал, насколько весомее становился его научный багаж.

Умид близко познакомился с академиками Канашем и Атабаевым. Абиди характеризовал их как себялюбцев. А они оказались очень душевными людьми. Теперь особенно явственно Умид ощутил, что оградил себя от всех — подобно шелковичному червю, свивающему вокруг себя кокон на свою погибель.

И Канаш и Атабаев очень заинтересовались его наблюдениями и выводами, разрешили обращаться к ним в любое время.

Умид, как ни приглядывался, не заметил в них ни заносчивости, ни высокомерия. Впрочем, он не исключал, что именно к Салимхану Абиди эти ученые могли так относиться: Атабаев при первом же знакомстве с Умидом заявил, что не любит бездельников и, если аспирант намерен работать на совесть, всегда будет рад помочь ему.

— А почему вы раньше ни разу не обратились ко мне? — спросил академик.

— Вы всегда заняты… Не хотелось беспокоить… — смущенно проговорил Умид.

— А-а, — протянул академик, пытливо разглядывая собеседника. — А я-то думал, ваш домулла старается обезопасить вас от наших ошибочных воззрений… Однажды я крепко поругал его, после чего наша дружба и пошла врозь. Старая история, правда, и пора бы ее забыть. Ваш домулла однажды вдруг нанял институтскую грузовую машину и срочно укатил в Ак-Курган. Оказывается, через родственника, торгового работника, прослышал, что в тамошний магазин повезли импортный гарнитур для колхозников. Какой проворный, а! Хе-хе… Он оказался там раньше, чем прибыла мебель, и выхватил ее из-под самого носа какого-то бригадира-передовика. А тот, бедолага, два года дожидался этой мебели. Обиделся на домуллу, в наш институт письмо написал… Вот тогда-то я и отругал в кругу наших ровесников вашего домуллу. Все забыли давным-давно, а он злопамятный! Ох уж этот Абиди!

В последнее время Умид все чаще клял себя за свою наивность. Салимхан Абиди, как щитом, прикрывался стереотипной фразой: «Мы в свое время сделали немало. Теперь очередь за молодыми, пусть они проявят себя!»

Но почему тогда академики Канаш и Атабаев, несмотря на свой преклонный возраст, не знают отдыха, не щадят своего здоровья ради дела?

Разве справедливо воздавать почести за былые заслуги человеку, который уподобился яловой корове? К тому же не стесняется написанное учеником выдать за свое! Если всем аспирантам таких ученых уготован удел быть на побегушках, то чему они научатся и что станет с нашей селекцией?.. Неужели никто не озабочен этим? Почему ни один человек не обмолвится об этом ни на ученом совете, ни на собраниях?..

«А почему я сам молчу? — задал себе вопрос Умид. — Боюсь. Страх берет. Абиди не одинок. Выступить против него — все равно что сунуть голову в дупло с осами… Видно, все оттого и помалкивают, что боятся…»

Но ведь не может продолжаться так. Кто-то должен наконец сказать об этом!

Салимхан Абиди жонглирует словами: «Молодым необходима скромность. Благодаря скромности мы добились в жизни кое-чего…» А в сущности, под скромностью он подразумевает послушание и покорность ему, Салимхану Абиди. Никто не может возразить против его хитрых слов: «Будьте скромны!» Прав он, надо быть скромным!

На очередном расширенном заседании ученого совета, после обсуждения тем научных работ, выбранных некоторыми аспирантами, разговор зашел о недостатках, имеющих место в институте. Об этом высказались двое доцентов и академик Канаш. Последним взял слово Шукур Каримович. По лицам сидящих было заметно, что все устали. Но вопросы были насущные, и сотрудники набрались терпения, чтобы выслушать директора.

Салимхан Абиди словно дремал в своем кресле. Однако время от времени он вскидывал левую руку и, приподняв манжету, демонстративно поглядывал на часы.

Едва Шукур Каримович закончил выступление, домулла оживился и хотел было подняться, полагая, что заседание кончилось. Но, к великому удивлению и досаде, увидел, что слова попросил Умид Рустамов! Презрительная усмешка тронула губы профессора.

Умид был бледен. Он сильно волновался. Кашлянул несколько раз в кулак и начал говорить глухим, прерывающимся голосом. Говорил о том, что наболело, о чем не в силах был молчать. Он еще не назвал ни одной фамилии, а Салимхан Абиди уже вцепился в подлокотники кресла, словно собирался прыгнуть на ненавистного оратора. Но быстро опомнился и взял себя в руки, прикинув, что сейчас ему выгоднее всего смолчать, сделать вид, будто слова этого выскочки не имеют к нему отношения. Он поерзал в кресле, располагаясь поудобнее, и, подперев щеку рукой, напустил на себя безразличный вид.

Присутствующие переглядывались. Многие сразу же поняли, что Умид взял прицел именно на Салимхана Абиди, поглядывали в сторону домуллы — кто сочувствующе, кто с удивлением, кто злорадно.

Елена Владимировна словно в первый раз увидела Умида. Она даже подалась вперед. Когда их взгляды встречались, она едва приметно кивала, подбадривала его. А Умид внутренне уже торжествовал победу. Победу над самим собой. Радовался, что пересилил боязнь и решился высказать свои мысли во всеуслышанье.

Он смотрел на своих коллег, подавшихся к нему, оживившихся вдруг, забывшись, что рабочий день уже окончен, — и чувствовал, что они его понимают…

Вернувшись домой, Умид остановился посредине комнаты и, не раздеваясь, долго смотрел на фотографию Хафизы. С сегодняшнего дня он будет делать только то, что способно вызвать такую добрую и радостную улыбку на лице любимой девушки…

Он подошел к фотографии и тихо проговорил:

— Прости меня, Хафиза.

И коснулся холодного стекла губами.

В июле и в августе в Ташкенте, как всегда, игралось множество свадеб. Некоторые старики, те, что пошустрей, за день успевали побывать на трех, а то и на четырех тоях. Певцы и танцоры были нарасхват, их приходилось подолгу упрашивать, набавляя плату. Гостей обычно собиралось много, и танцоры не могли уместить под тюбетейкой денег, которыми их одаривали благодарные зрители.

Аксакалы каждой махалли обычно собирались вместе и составляли расписание, кому и когда созывать на празднество гостей. Ибо человек, гостивший на одной свадьбе, мог не успеть на другую: а ведь всякому известно, что побывать на двух свадьбах куда приятнее, чем на одной-единственной.

Время свадеб — лучшая пора в Ташкенте. Но, к сожалению, эта пора приносит иной раз людям и огорчения. В это время типы, подобные Шолгому-махсуму, особенно процветают, чувствуя себя как рыба в воде. Они вдруг появляются то там, то здесь, точно бурьян, вырастающий в тех местах, куда сливают помои и мыльную грязную воду. Каждый свадебный той они оценивают по количеству выпитой водки и съеденного плова, а также по главному признаку — где больше собрали новостей, пригодных для чужого уха…

В один из июльских жарких дней в ворота профессора Салимхана Абиди постучала Фатима. Калитку ей отперла сама Сунбулхон-ая и пригласила войти. Но, брезгливо оглядев ее грязные отрепья, в дом не ввела: прислуге велела накрыть дастархан на айване. Сидя друг против друга на матраце, они беседовали больше часа. Потом Сунбулхон-ая, ссылаясь на головную боль, намекнула, что хотела бы зайти в дом и полежать, а гостье пора восвояси.

Фатима, вытирая слезы концом платка, из-под которого спадали пряди слипшихся нечесаных волос, жаловалась, что человек, которого она вырастила и выкормила, позабыл ее и она прозябает в нищете.

Хозяйка сунула в ее ладонь пятерку и проводила до калитки.

О страданиях Фатимы Сунбулхон-ая в тот же вечер поведала мужу. А утром о них уже знал Шукур Каримович. Конечно, в разговоре с ним Абиди не упустил случая сгустить краски.

Едва Умид пришел на работу, его вызвали к директору.

Шукур Каримович, заложив руки за спину, нервно расхаживал по кабинету из угла в угол. Не ответив даже на приветствие Умида, он обвинил его в нечестности по отношению к благородной женщине, его вырастившей. Умид растерялся. Он не находил слов в свое оправдание. Сказать сейчас, что Фатима не столь уж благородна, как предполагает Шукур Каримович, значило еще больше его рассердить.

— Я сегодня отпускаю вас с работы, чтобы вы проведали мать! — резко сказал Шукур Каримович и, устало опустившись в кресло, пристукнул ладонью по полированной плоскости стола. — Ступайте!..

Умид вернулся в лабораторию и, прибрав на столе, отправился домой. По дороге вспомнил, что у него нет ни хлеба, ни сахару. Пришлось выйти из автобуса, чтобы заглянуть в гастроном.

Стоя в очереди у кассы, Умид ощутил на себе чей-то внимательный взгляд. Оглянулся. Женщина в ярком цветастом платке мгновенно отвернулась к прилавку. Она стояла у бакалейного отдела. Умид выбил чек за пачку рафинада в бакалейный. Когда он подошел к прилавку, женщина укладывала в кошелку кулек с макаронами. Первым его желанием было помочь ей. Но женщина справилась сама и, рассеянно посмотрев на него, направилась к выходу. В этот момент Умид узнал ее. Нет, ошибиться он не мог, это была Нафиса-апа, мать Хафизы. Умид ощутил жгучий стыд, вспомнив, что брюки на нем давно не глажены, висят мешком, ворот рубашки распахнут — оторвалась верхняя пуговица, а все некогда пришить. Посмотрел на свое отражение в витрине и обнаружил, что сегодня, как нарочно, не успел утром побриться. Эта добрая женщина, наверно, в душе пожалела его. Она непременно расскажет Хафизе, как жалко выглядит ее бывший знакомый…

Неужели он и в самом деле достоин жалости? Может, именно поэтому Елена Владимировна вчера проявила к нему внимание? Все ушли на обед, а Умид остался сидеть за своим столом. Разболелась голова, он сжал виски ладонями. В это время в комнату вошла Елена Владимировна. Он не слышал, как она открывала дверь, и продолжал сидеть, обхватив голову руками. Вздрогнул, когда она коснулась его лба прохладной ладонью.

— Вам нездоровится? Почему не идете обедать? — участливо спросила Елена Владимировна.

— Не хочется есть, — сказал Умид. — Голова побаливает.

— Это от переутомления. Вам надо побольше бывать на воздухе.

Немного погодя Елена Владимировна поставила перед ним чайник с пиалой, положила сверток с бутербродом, принесенным из дому. Сказала ласково, но твердо:

— Ешьте. Я пойду в столовую.

И ушла. Поблагодарить не успел.

Утром Умид одолжил у тетушки Чотир трешку. До четверга, В четверг дадут зарплату. Решил пройтись до гузара, чтобы купить в киоске газету. В конце улицы, которую венчала многолюдная площадь, находился мясной ларек, где торговал Сурат.

С грехом пополам закончив сельскохозяйственный институт, Сурат не поехал в район, куда посылали, а нашел способ остаться в городе и занялся торговлей. С этого он имел немалый куш — и теперь, когда встречал бывших сокурсников, на его губах всегда блуждала презрительная усмешка.

Обычно по утрам, когда Умид шел на работу, ларек Сурата был еще закрыт. А сейчас широкое окно ларька было распахнуто и над ним голубым козырьком нависала ставня. С двухколесной арбы сгружали разрубленную на части коровью тушу. Сурат, прислонившись к дверному косяку, хозяйским оком обозревал эту картину. Увидев издали Умида, он замахал ему рукой и, спрыгнув с высокого порожка, направился навстречу.

— Ничего, дружище, не огорчайся, подобное со всяким может случиться! — сказал Сурат, едва они обменялись рукопожатием.

Умид нахмурился:

— Я тебя что-то не понял…

— Да я ж об этом, — Сурат извлек из кармана газету и развернул ее.

— А что в ней?

— Да ты, вижу, еще ничего не знаешь! Здесь же тебя прославили!

Умид выхватил из руки Сурата газету, его глаза вперились в жирный черный заголовок «Последний из… феодалов».

— Что за гнусный тип это написал? — спросил Сурат, заметив, как задрожали руки Умида. — Если ты мне его покажешь, я никогда не отпущу ему хорошего мяса.

— Это я-то феодал! — воскликнул Умид, не отрывая глаз от газеты, и саркастически рассмеялся. — Сегодня я у старухи пенсионерки одолжил денег, а меня величают феодалом! Чудеса!..

— Здесь написано, что ты бил свою жену, — заметил Сурат.

То бледнея, то краснея, утирая рукой пот со лба, Умид прочитал фельетон до конца. Автор писанины изобразил Умида хулиганом, человеком с отсталыми убеждениями, с байскими замашками, который женщину и за человека не считает — в то время как женщины в нашем государстве имеют равные права с мужчинами и доблестно трудятся во всех областях народного хозяйства. Как бы мимоходом упоминалось, что этот человек ни разу не соизволил поздравить свою жену и тещу с великим Международным женским праздником Восьмое марта…

Умид свернул газету и, забыв, что она чужая, сунул в нагрудный карман пиджака.

— Твоей научной карьере это не повредит? — осведомился Сурат.

Умид отрешенно посмотрел на него, ни слова не сказав, торопливо зашагал к автобусной остановке.

Сурат минуту глядел ему вслед. Затем усмехнулся и, сплюнув сквозь зубы, поплелся к своему ларьку. Умид всегда недолюбливал его, и Сурат это чувствовал.

Умид шел быстро, погруженный в раздумья, ничего не видя перед собой. Дважды столкнулся с прохожими и проследовал дальше, забыв даже извиниться. Он отметил про себя, что всякий раз в дни, приносящие ему огорчения, ему попадаются навстречу люди, которых он не любит. Вот Сурат, например.

На Ходре у перехода Умид остановился, выжидая, пока мимо пронесется поток машин. Рядом с ним, скрежетнув тормозами, остановилась черная «Волга». Из кабины высунулся Шокасым. Поправляя на голове тюбетейку оливкового цвета, он крикнул:

— Эгей, Умид-бай, привет! Я еду в Ялангач, садитесь, отвезу вас в ваш новый замок… построенный на песке. Ха-ха-ха!..

— Спасибо. Я привык ходить пешком.

— С каких пор? Или уволили Инагамджана?

— Он меня уволил.

— Странно…

— Что странного?

— Вы читали сегодняшнюю газету?..

— Читал.

— Интересный номер, верно?

— Интересный.

Умид ждал, когда загорится зеленый свет светофора.

— В прошлом году я отвозил Хафизу в то учреждение, где вы работаете. В этой самой машине, — ухмыльнувшись, сказал Шокасым.

— Вам это зачтется на том свете…

У Шокасыма дернулась щека.

— А сколько вы зашибли на этом дельце? У тещи-то, наверно, не одно драгоценное колечко было! Или вы их все в раковину бросили?

Умид подступил к машине. Но Шокасым, захохотав, успел нажать на акселератор. В ушах Умида еще долго звучал его хохот.

Подъезжая в автобусе к институту, Умид втайне надеялся, что никто из сотрудников еще не успел прочитать фельетона. Почему-то ему было вовсе не безразлично, сегодня они прочитают или завтра. Казалось, день — не такой уж малый срок и в продолжение дня может еще много измениться: вдруг произойдет чудо и кто-нибудь, увидев шитую белыми нитками клевету, распорядится изъять из продажи все номера газеты с фельетоном.

И в самом деле, прошло полдня, а никто у него ни о чем не спрашивал. Умид стал понемногу успокаиваться, собираться с духом для предстоящих завтра разговоров.

После обеденного перерыва в лабораторию аспирантов зашел Салимхан Абиди. Он остановился посреди комнаты, раскачиваясь с каблуков на носки и обратно, и принялся рассматривать портрет Тимирязева на стене, наклоняя голову то вправо, то влево, — будто за этим только и зашел. Наконец заметил Елену Владимировну, которая сидела за столом около Умида и помогала ему составлять графическую схему. Пристально поглядев на них, Абиди чуть заметно кивнул, что, по-видимому, должно было означать приветствие, и вышел из кабинета.

— Странный он какой-то, ваш бывший тесть, — сказала Елена Владимировна. — Забывает здороваться.

— Может, ему поздороваться с вами помешал я, Елена Владимировна, — сказал Умид.

— Думаю, вы тут ни при чем. Если б хотел поздороваться только со мной, мог бы назвать меня по имени. К чему ему заноситься передо мной, не понимаю…

— А я понимаю. У него вызывают неприязнь те, кто со мной в хороших отношениях… А сегодня, по-моему, домулла зашел сюда не случайно: хочет своими глазами увидеть, насколько я потрясен ударом, нанесенным из-за угла.

Елена Владимировна откинулась на спинку стула и вопросительно посмотрела на Умида:

— Что за удар?

— А вы не читали в сегодняшней газете фельетон про меня? Хотите взглянуть? — Он вытащил газету. — Ловко сыграно на моих семейных неурядицах. Оказывается, я феодал!..

— Вы-то? — Елена Владимировна рассмеялась. — Абсурд какой!..

Елена Владимировна читала фельетон, все более мрачнея. Потом бросила газету на стол, поправила очки…

— Да, — произнесла она задумчиво. — Времена другие, а методы у некоторых те же, старые.

И Елена Владимировна рассказала о том, как лет двадцать пять назад в областной газете вдруг появилась статья, в которой был очернен один из хороших селекционеров. Товарищам с трудом удалось отстоять молодого ученого от суда. Доказали, что все обвинения — гнусная ложь. Началось расследование. Людям, близко знающим этого ученого, хотелось знать, как подобная статья могла появиться в столь авторитетной газете…

Оказалось, Салимхан Абиди, тогда только еще стоявший на пороге славы и узревший в этом ученом своего соперника, подговорил или обманул корреспондента, человека весьма недалекого…

— Да, своим методам, выходит, домулла не изменил, — повторила задумчиво Елена Владимировна. — Но вы не отчаивайтесь. Мы не дадим вас в обиду…

Умид и сегодня пришел домой, когда уже стемнело. Только разделся и собирался было пойти к колонке умываться, с улицы послышался голос Хатама.

— Эй, ты дома, наконец? Я уже в третий раз прихожу! — сказал Хатам, когда Умид появился на балконе. — Идем побродим по городу.

— Чтобы позвать меня побродить, ты пришел в третий раз? Поднимись-ка лучше ко мне, я уже поставил на плитку чайник!

— Почаевничать в другой раз успеем! Мне хочется с тобой пройтись. Хочу тебя попросить кой о чем.

— Ладно, сейчас выйду. — Умид вернулся в комнату, выключил плитку, надел костюм и повязал галстук.

Хатам привел своего друга в ресторан.

Они заняли столик в углу, за большим кустом олеандра. Хатам заказал шашлык, салат, бутылку коньяку и ташкентской воды.

— Бутылка — многовато, — заметил Умид.

— Если не часто, не вредно, — посмеиваясь, сказал Хатам. — Мы с тобой не каждый день рассиживаем по ресторанам…

— Давай выкладывай, что хотел сказать.

— Не спеши. О таких серьезных вещах на голодный желудок не говорят. Вот выпьем по рюмочке, языку работать легче станет…

Хатам рассказал другу, что решился наконец жениться. И теперь ему хотелось получить совет у человека, умудренного опытом. Приготовления к свадьбе уже ведутся полным ходом. Может, он, Хатам, увидев, как Умид жестоко ошибся, никогда не женился бы, остался бы на всю жизнь холостяком, но, увы, слишком часто болеет мать, тревожится старушка, что не доживет до счастливого времени, когда сын доставит ей радость нянчить внучат…

В начале следующего месяца решено играть свадьбу, не дожидаясь следующей весны — светлой поры тоев.

— А кто же невеста, если не секрет? — спросил Умид.

— Из махалли Чигатай-Дарбаза. Ты знаешь ее, Гульчехрой зовут. Я тебе о ней рассказывал…

— Помню, рассказывал… Да только из рассказов твоих выходило, что ты не относишься к ней всерьез.

— Ты прав, дружище. Сначала все несерьезно было… Надоест, думал… Перестал с ней встречаться — месяца не протянул. Чувствую, не могу без нее жить.

Они чокнулись.

— Я хотел тебя попросить, чтобы ты возглавил мой той, — сказал Хатам, сдирая зубами с шампура кусок шашлыка.

— Я согласен. При условии…

— Принимаю любые твои условия! — весело перебил Хатам. — На любые твои условия согласен!

— При условии, если ты эту девушку по-настоящему любишь. Любишь! Ты понимаешь, о чем я говорю?.. Если тебе она попросту нравится, ты пожнешь то же, что и я. Это тебе совет «человека, умудренного опытом», — сказал Умид, грустно улыбнувшись.

Заиграл оркестр. Над головами плыли сизые облачка сигаретного дыма.

Двое пестро одетых гривастых парней, сидевших неподалеку, поднялись с места и почти силком вынудили выйти из-за стола девушку из их же компании. Когда девушка отказывалась танцевать, Умид подумал, что это она из скромности. И в душе он осудил тех гривастых за нахальство. Однако теперь эта девушка с осиной талией, перепоясанной широким переливающимся перламутром ремнем, так вихляла бедрами под музыку, что на нее невольно обратили внимание все мужчины, сидящие в зале.

Хатам толкнул под столом Умида ногой и, подмигнув, высоко поднял рюмку. Они чокнулись и выпили. Умид стал опять смотреть на девушку.

Жанна тоже так умела…

Мысль о Жанне обдала его холодом. Вспомнилось, как часто она с друзьями посещала кафе и рестораны. Умид, поглощенный работой, не мог всякий раз сопровождать ее, и она, судя по всему, была этому только рада. Наверно, вот так же кривлялась.

— Знаешь что, идем отсюда! — сказал вдруг Умид и встал.

— Почему? — удивился Хатам.

— Эта, что так танцует, очень похожа на ту… Не могу смотреть. Пойдем, дружище, прошу тебя…

Они долго прогуливались по аллеям, которые тянулись вдоль берега Анхора.

Глава двадцать девятая МАЛЕНЬКИЕ БОГАТЫРИ

Фельетон о зарвавшемся молодом научном сотруднике вызвал в институте множество толков. Самых разноречивых.

Руководство института было вынуждено создать специальную комиссию, которой поручили доподлинно во всем разобраться и доложить перед общим собранием.

Салимхан Абиди потирал ладони, предвкушая близкую победу. «С кем ты захотел тягаться, зеленый сорнячок? Придавлю тебя подошвой — попробуй-ка пробейся к свету!.. Я еще заставлю тебя приползти ко мне, молить о прощении. Хе-хе, ты усомнился в моей учености, но зато теперь в силе моей ты не усомнишься… Ты — сорняк. Поэтому я вырву тебя с корнем. Твое место среди мусора. Среди того мусора, который каждой весной сжигают на полях…»

Некоторым сотрудникам домулла доверительно рассказывал, выражая благородное возмущение, что-де фельетонист еще о многом умолчал, мол, этот бессовестный тип позволял себе такое, что и на бумаге не опишешь — бумага и та краснеет…

Время от времени в кабинет, где Умид работал, захаживал сам Абиди, а чаще преданные ему люди — вели за Умидом наблюдение, стараясь заметить, как на нем сказывается вся эта возня вокруг него. Это тоже, по расчетам Абиди, было одним из методов психологического воздействия на противника.

Иногда эти люди с ухмылкой задавали Умиду вопросы, больно задевающие его самолюбие. Умид старался не терять присутствия духа. Ему очень часто хотелось бросить в лицо своим врагам что-нибудь оскорбительное. Но этим он лишь показал бы, что нервы его сдают. И назло старался казаться совершенно спокойным, а иной раз даже веселым. Часто, войдя в его кабинет, сторонники Абиди видели, что он рассказывает товарищам что-то смешное…

Если Абиди узнавал об этом, его настроение портилось на весь день. Поэтому дружки-приятели в разговорах с ним об этом умалчивали, старались сеять в институте слухи, что вскоре этот сорнячок «вылетит отсюда, как пробка из бутылки шампанского».

Особенно активным сторонником Абиди был один из престарелых работников института, которому уже перевалило за семьдесят. Несмотря на свой почтенный возраст, он до сих пор в науке еще ничего не создал, а все заверял окружающих, что величайшее его открытие впереди. По сей день он пребывал в институте лишь благодаря приятельским связям.

Временами Умид чувствовал себя человеком, попавшим в стан врагов. Он замкнулся в себе и даже с товарищами, которые ему явно сочувствовали, не был до конца откровенным. Он не показывал вида, что угнетен своими бедами, чтобы не выглядеть в их глазах несчастным. Ведь неудачников нигде не любят. В душе был благодарен товарищам, которые при спорах всегда его защищали, но вел себя сдержанно и особой радости при этом внешне не проявлял.

Единственным человеком в институте, кому Умид мог доверить все, что у него на душе, была Елена Владимировна. Она восхищались уменьем Умида держаться с недоброжелателями, его стойкостью. Иной раз Умид бывал на грани, он чувствовал, что вот-вот сорвется, что ему изменит самообладание. В такие минуты Елена Владимировна подходила к нему и, сделав посторонним в комнате замечание, что они мешают сотрудникам работать, подкладывала на стол Умиду таблицы, поступившие из лаборатории, говорила, что в них необходимо срочно разобраться. Умид принимался за дело, а тех, кто ему мешал, Елена Владимировна выпроваживала из комнаты.

Да еще комиссии, состоявшей из нескольких человек, Умид вынужден был рассказать все без утайки. Так проходили дни, недели.

Шукур Каримович не изменил отношения к своему подопечному. Умид чувствовал, что он переживает за него, ждет благополучного исхода этого кляузного дела. Однако, пока комиссия тщательно во всем не разобралась, он ни разу не вызвал Умида к себе для собеседования. Умиду кто-то сказал, что Шукуру Каримовичу неоднократно пришлось давать объяснения в райкоме партии и министерстве, куда поступили жалобы на то, что он будто бы покровительствует некоторым зазнайкам, которые без году неделя в институте, а уже мнят из себя ученых и даже смеют критиковать почтенных аксакалов науки, принесших государству немало пользы.

Шукур Каримович об этом никому не рассказывал. Но все видели, что он угнетен положением, создавшимся в институте. Давно от него никто не слышал смешных историй из жизни Моллы Насреддина и заразительного смеха в часы досуга.

Он почти не сомневался, что Салимхан Абиди решил отомстить Умиду за его выступление на последнем собрании…

Домой к Умиду дважды приходил Сократ-домулла. Но ни разу его не застал. Спросил у тетушки Чотир, выглянувшей из своей калитки:

— Уж не переехал ли этот парень опять куда-нибудь?

— Нет, уважаемый. Умиджан живет здесь, — отвечала старушка, с любопытством разглядывая гостя.

— Когда вернется, передайте ему, что приходил его учитель, Сократ-домулла. Пусть зайдет ко мне, побеседовать хочу с ним.

— Вай, домулладжан, здравствуйте! Умид мне много рассказывал о вас. Он вас очень уважает. Вай, может, вы на него подействуете. В последнее время он ходит сам не свой: лица на нем нет. Когда ни посмотрю, в окне свет горит. Не спит вовсе. Говорю, заходи по утрам, чаем попотчую — не заходит. Осунулся, бедняга, — в чем только душа держится? Если и дальше будет так, боюсь, долго не протянет. Вы уж, домулла, повлияйте на него.

— Ничего, он крепкий парень. Не в парнике вырос, с детства с трудностями знаком. Как ни старается его свалить кой-кто, все напрасно. Уж я-то это знаю.

— О аллах, помоги ему! Вон, оказывается, какие дела-то!.. — изумилась старушка. — Ведь мой сынок Умиджан не такой уж большой начальник, чтобы ему кто-то позавидовал. За что ему причиняют столько горя? Пусть аллах покарает его врагов!

— Э, хозяюшка!.. — усмехнулся Сократ-домулла. — История знает немало случаев, когда маленькая причина вызывала большую вражду, из-за которой вспыхивали войны, рушились целые города, уничтожались государства… Но Умида мы в обиду не дадим. Скажите ему, что приходил Сократ-домулла. До свидания.

— Будьте здоровы, домулладжан! Обязательно передам.

По воскресеньям Умиду работалось, как ни в один другой день. Он с утра садился к столу и вставал, лишь когда чувствовал под ложечкой боль от голода. Вот и вчера он отказался поехать с друзьями на Ташкентское море, чтобы сегодня поработать над диссертацией. Но сидит уже сколько времени, а ни строки не написал. Рука неподвижно лежит на чистом листке бумаги, на кончике пера высохли чернила. Ни одной дельной мысли, ради которой стоило бы отказать себе в удовольствии поваляться на горячем мягком песке, понежиться под солнцем, поплавать! Умид встретился взглядом с Хафизой, с доброй улыбкой глядящей на него из бронзовой рамки. «Интересно, что она сейчас думает обо мне? Как отнеслась к фельетону. Усмехнулась или проговорила злорадно: «Так тебе и надо!» А может, посочувствовала?»

Странное дело: когда к Умиду ни с того ни с сего приходило хорошее настроение, ему казалось, что в этот момент о нем вспомнила Хафиза и пожелала добра. «Эх, милая Хафиза! Если б перемолвиться с тобой хоть словечком! Хоть бы по телефону услышать твой голос!..»

Умид бросился ничком на кровать и, смяв подушку, застонал. Дома можно не притворяться, здесь его никто не видит. Хотелось дать волю слезам, — может, полегчало бы. Но глаза были сухи. Хотелось изорвать в клочья простыню, грызть зубами спинку кровати. Умереть хотелось!

Умид, чувствуя, что все больше растравляет себя, резко вскочил и сбежал по лестнице во двор. Наклонившись над колонкой, плеснул себе в лицо несколько пригоршней ледяной воды. Вытер лицо полой рубахи — и неожиданно его взору открылось удивительное зрелище.

На краю клумбы, рядом с засохшей базиликой, черной маленькой точкой зияла норка, окруженная пологим земляным валом. А вокруг проворно носились муравьи. Невесть откуда суетливо тащили крошки хлеба, ячмень, семена райхона. Втаскивали в норку и опять выбирались наружу, бежали на поиски новой добычи… Наблюдая за ними, Умид опустился на корточки. Через некоторое время муравьев с ношей собралось у норки очень много. Они суетились, перебегали с места на место, мешали друг другу, — беспокоились, что не смогут внести припасенное добро в свои закрома. Некоторые принимались оттаскивать от норки мешающие им крупинки земли.

Умид решил помочь этим маленьким богатырям. Он сунул палец в норку и отколупнул ее краешек. Но, видать, сами муравьи куда искуснее мастера — норка шире не стала, а засыпалась землей. Умид посетовал, что вмешался не в свое дело, но продолжал смотреть. Через какую-то минуту муравьи проделали лазейку сквозь развалины и вскоре расчистили вход полностью. И опять разбежались по своим муравьиным делам! Теперь Умид ради интереса засыпал норку землей да еще и примял ладонью. «Неужели они сумеют отворить врата в подземный мир без моей помощи?» — подумал он.

Было жарко. Спину и затылок припекало солнце. Умид подошел к колонке, напился. Когда обернулся, увидел, что муравьи уже выбрались из-под земли и как ошалелые носятся вокруг норки, будто разыскивают врага, который засыпал их дом. Наконец успокоились и начали помогать тем, что возвращались с добычей, затаскивать зернышки под землю. Иногда муравьи сталкивались и замирали на месте, пошевеливали усиками — наверно, извинялись или здоровались. Скорее всего, это были старые знакомые…

Увлекшись, Умид долго смотрел на муравьев и раздумывал о том, каким упорством наделен этот мелкий народец. Если он опять засыплет их дом и придавит даже камнем, они все равно пробьются к свету!..

Больше часа просидел Умид, наблюдая за работой муравьев. Не заметил, как отворилась калитка и во двор вошла тетушка Чотир. Он вздрогнул, неожиданно услышав ее голос.

— Сынок, вчера Сократ-домулла приходил, о вас справлялся, — сказала старушка. — Наказывал, чтобы вы к нему наведались. Видать, это мудрый человек, сынок. Пойдите посоветуйтесь с ним. Умный человек всегда посоветует что-нибудь доброе…

— Ладно, тетушка, непременно схожу к нему.

— Умиджан, я знаю, что вы из тех парней, кто почитает стариков. Так выслушайте мой совет. Вы не обращайте внимания на этих скорпионов. Держитесь от них подальше и делайте свое дело. Только добрым делом можно угодить людям и себе… А те скорпионы сами друг друга съедят.

— Какие скорпионы, тетушка? — засмеялся Умид. — О чем вы?

— Я говорю о людях, похожих на скорпионов! Знаете, почему мало встречается этих насекомых? А вот почему. Когда у них заканчивается брачный пир, самка поедает самца! Сначала она отрывает от его тела конечности, потом высасывает из него все соки и оставляет только панцирь. Вот почему в наших краях не так-то много этих проклятых насекомых… А некоторые коварные женщины с них берут пример, — глубокомысленно заключила Чотир-хола.

Умид засмеялся и ласково обнял старушку за плечи.

— Люди должны брать пример с муравьев, тетушка! — сказал он.

Глава тридцатая РАССКАЗ СОКРАТА-ДОМУЛЛЫ

Сократ-домулла увидел Умида, нерешительно переступившего порог калитки, и пошел ему навстречу. Приятельски обнял его, ласково похлопал по спине. Они поднялись на айван и уселись на постланном на полу матраце. Внучка учителя развернула перед ними дастархан, принесла крепкого чаю и сладостей.

— Я знаю, какие неприятности свалились на тебя, — сказал Сократ-домулла задумчиво. — Потому и позвал тебя, решил с тобой поговорить. Но не волнуйся, я не собираюсь тебя успокаивать. Да и зачем успокаиваться? Человек как кирпич — обжигаясь, становится твердым… Я всего только хочу рассказать тебе одну поучительную историю. Послушай-ка, что со мной однажды произошло…

Случилось это более двадцати лет назад…

Сократ-домулла проснулся с предчувствием чего-то недоброго. К тому же все тело болело, будто ему кто намял бока. Сократ-домулла сидел в постели и, потирая виски, гадал, чего это ради ему приснился сегодня дядя, который четыре года назад утопился в реке, оставив записку, чтобы никого не винили…

Учитель умылся, позавтракал и, взяв свой желтый кожаный портфель, отправился в школу. Едва он зашел в коридор, прозвенел звонок на урок. Он решил пойти прямо в класс, не заходя в учительскую. Поднимаясь на второй этаж, встретил на лестнице учителя Каюмова и поздоровался с ним. Но тот посмотрел на него со злорадной усмешкой и, едва кивнув, сбежал вниз по лестнице. «Ну и пусть не здоровается, стоит ли такие пустяки принимать близко к сердцу», — подумал Сократ-домулла. Каюмов, конечно, знает, что Сократ-домулла невысокого мнения о нем — и как об учителе, и просто как о человеке. И не раз неодобрительно высказывался о его работе на педагогическом совете. Скользкий какой-то человек этот Каюмов, действует исподтишка. Ну и пусть. Все козни Каюмова — не более чем комариные укусы. Сократ-домулла на них и внимания не обращает. Ему как-то по-своему даже жалко Каюмова. Малознающий, а мнит о себе много, особенно в последнее время, ну прямо-таки из себя выходит, кипит от злобы и даже не может теперь скрывать этого.

А дело в том, что среди учителей пошли разговоры, будто Министерство просвещения потребовало от районо список учителей, уже много лет добросовестно проработавших в одной и той же школе. Говорили, что в этот список включили Сократа-домуллу. Но главное — обошли Каюмова. Каюмов потерял покой.

Сократ-домулла зашел в класс. Ученики встали, захлопав партами, и тотчас в последнем ряду кто-то громко прыснул. Учитель не придал этому значения: мало ли что может рассмешить ребят. Он разрешил им сесть. Но, внимательно оглядев класс, заметил, что ученики как-то странно на него поглядывают — будто боятся встретиться с ним глазами, а сами иронически улыбаются. Кто-кто, а уж дети умеют так улыбаться.

Как-то неприятно заныло сердце, застучала в висках кровь. Сократ-домулла велел дежурному открыть окно.

Мухайе и Муаттар, сидевшие на последней парте, посмотрев на него, опять засмеялись. Сократ-домулла заметил, как Эркин нахмурился и смущенно опустил голову, а Рустам, староста класса, обернулся назад и показал Мухайе и Муаттару кулак.

Не понимая, что случилось с его учениками, Сократ-домулла делал вид, что ничего не замечает, и продолжал вести урок.

На переменах он не выходил из класса и просматривал ученические тетради. Настроение у него вконец испортилось.

Когда все уроки закончились, Сократ-домулла набил свой портфель ученическими тетрадями с контрольной работой и отправился домой. Уже выходя из школьных ворот, он повстречал преподавателя по физике Ахмедова. Они остановились на минутку, поговорили. Затем Ахмедов, поняв, что его коллега еще ни о чем не знает, сообщил ему, что в школьной стенной газете, выпущенной ко Дню учителя, нарисован Сократ-домулла — почему-то с бутылкой в кармане и с красным носом.

Сократ-домулла невольно коснулся своего носа и какое-то время стоял так, молча глядя на Ахмедова.

Потом торопливо вернулся в вестибюль и подошел к стенной газете. За спиной раздался звонкий ребячий хохот. До сей поры Сократ-домулла как-то не замечал, что нос у него красноватый. Конечно, не такой красный, как на рисунке. И ополовиненная бутылка торчит из кармана пиджака!.. А под рисунком красивым убористым почерком написано: «Дружеский шарж».

Сократ-домулла видывал множество дружеских шаржей в газетах, журналах — на известных поэтов, артистов. Они, наверно, на это не обижаются… Говорят даже, что таких шаржей удостаиваются только самые уважаемые люди. Но Сократ-домулла почему-то сильно рассердился. Он стоял, вперив взгляд в газету, и не знал что делать, как поступить. А потом чуть не бегом заспешил в кабинет директора.

Директор пригласил его поближе к столу и, ни слова не говоря, положил перед ним распечатанный конверт.

— Прочтите, — сказал он.

Сократ-домулла развернул сложенный вдвое листок из ученической тетради, исписанный фиолетовыми чернилами, и начал читать. Рука, державшая письмо, дрожала. Он, учитель, не мог даже предположить, что на бумаге из школьной тетради, предназначенной лишь для добрых дел, можно поместить такую гнусную клевету, чернящую неповинного человека.

В письме говорилось, будто бы Сократ-домулла пьет запоем и неделями не выходит на работу, что конечно же сказывается на дисциплине и успеваемости его класса. Ученики, мол, не уважают своего учителя и смеются над ним. К тому же он вымогает у родителей деньги и за это ставит их детям хорошие отметки. И этого ему мало, говорилось в письме. Совсем недавно он собрал с учеников по рублю и пропил…

Далее доверительно сообщалось, что, несмотря на свой преклонный возраст, он, пользуясь своим влиянием на молодую учительницу, свою бывшую ученицу, совратил ее. В письме не называлось имя учительницы, но было не трудно догадаться, что имеется в виду Хабибахон. Она первый год учительствует в их школе…

— Вай-бо-о!.. — воскликнул Сократ-домулла, побледнев. — Не желаю даже в руках держать это грязное письмо! Кто это написал?

— Письмо не подписано, — сказал директор, не глядя на учителя и постукивая по столу тупым концом карандаша. — Его нам переслали из районо. И, как вы понимаете, мы не можем не отреагировать на поступивший сигнал. Придется создать комиссию…

— Да какой это сигнал?! — вскричал Сократ-домулла, всплеснув руками. — Как вы можете… Как вы можете мне не верить?

— Мы не можем вам не верить… — произнес директор и вздохнул; подумав, добавил: — И письму тоже не можем не верить. Обязаны проверить. Обя-за-ны.

Сократ-домулла взял портфель, показавшийся ему неимоверно тяжелым, и вышел из кабинета, забыв попрощаться. Проходя мимо чайханы, Сократ-домулла встретил давнего приятеля, Нигматуллу-ака, который в прошлом году вышел на пенсию и теперь вознаграждал себя частым посещением окрестных чайхан. Старик был человеком компанейским. Но на сей раз он оказался один. Сидел на сури, подобрав под себя ноги, и попивал чаек, наливая чуть-чуть на донышко пиалы. Казалось, сам процесс наливания из чайника доставлял ему неописуемое удовольствие. Он высоко поднимал при этом чайник и любовался янтарной струйкой, исходящей паром, а журчанье ее услаждало его слух.

Когда Сократ-домулла присел рядом, Нигматулла-ака налил чаю в свою пиалу и подал ему. Он давно знал Сократа-домуллу как любителя почаевничать. Они не раз рассуждали о том, что истинное наслаждение от чаепития можно испытать, если отпивать этот горьковатый душистый напиток лишь маленькими глотками. А тут Сократ-домулла залпом осушил свою пиалу и резко поставил ее на сури. Нигматулла-ака посмотрел на приятеля округлившимися глазами. Но расспрашивать ни о чем не стал. И так видно, что не в себе человек. К тому же знал: Сократ-домулла сам расскажет.

Долго сидели молча, погрузившись в раздумье, пили чай по очереди из одной пиалы. Потом Сократ-домулла начал рассказывать о своем несчастье.

Слушая, Нигматулла-ака сокрушенно качал головой и цокал языком, дивясь, что такой не сделавший никому вреда человек и тот не смог спастись от дурной молвы. Особенно его огорчало, что в такой беде и помочь-то ничем нельзя. Разве только добрым словом. Он посоветовал приятелю быть выше этих низких разговоров и презирать людей, которые питают к нему зависть. «А грязь от тебя сама отстанет», — сказал он.

Приятели жили по соседству. Они встали и направились на свою улицу. Миновали гузар, перешли мост. Они так увлеклись разговором, что не замечали махаллинцев, которые, здороваясь, проходили мимо, а потом обиженно оглядывались.

— Тебе легко советовать быть мужественным! — ворчал Сократ-домулла. — А мне каково? На меня выплеснули ушат помоев!..

Он резко толкнул калитку и ступил во двор. Нигматулла-ака последовал за ним, поскольку не выговорил всего, что собирался сказать.

— Я говорю о таком мужестве, когда человек не слепнет от горя, от отчаяния! Чтобы каждый свой шаг хорошенько продумывать… Вот сейчас, к примеру, переходя улицу, ты, поглощенный своими горестями, забыл посмотреть по сторонам — и тебя чуть не сбила машина. Но ты даже и этого не заметил! На твое счастье, шофер оказался проворным…

— Уж лучше бы он был раззявой! Говорят же, смерть лучше позора!..

— Что ты говоришь, приятель! Позор — тогда позор, когда человек себя на самом деле опозорил! А ты, признайся-ка, имел что-нибудь с той учительницей?

— Ну что ты, друг! Как не стыдно у меня об этом спрашивать?.. Приходила ко мне несколько раз, как к своему наставнику. Из уважения приходила. Мы с ней о нашей литературе говорили, об искусстве, о том, какой шаг свершила наука, если сравнить с теми временами, когда я был в ее возрасте. И о многом другом говорили…

— Ясно! Ясно… — перебил его Нигматулла-ака и, когда сели на айване на постланном подле стенки матраце, спросил: — А приходилось ли выпивать и после этого не выходить на работу?

— Зачем говоришь глупости? — с раздражением произнес Сократ-домулла. — Больше ста граммов в рот никогда не брал. И то на свадьбе если. В последний раз мы с тобой вместе на свадьбе Мурадджана были. Сам видел, сколько я там выпил… Но вот после свадьбы я занемог: простудился или другое что, в поясницу вступило — две недели и провалялся… И тогда Хабибахон навещала, спасибо девушке. Придет, бывало, обед подогреет, к постели подаст. Как за отцом ухаживала…

— Так-так… А собирал у детей деньги?

— Собирал. Что было, то было, отпираться не стану. По рублю собирал. В Театр юного зрителя водил.

— Ну, вот и все! — улыбнулся Нигматулла-ака. — Главные козыри своих недоброжелателей ты покрыл. Что еще коробит твою совесть?

— Сам-то я знаю, что совесть моя без пятнышка! Да люди… Люди что подумают?

Всю ночь Сократ-домулла не сомкнул глаз.

А наутро, не позавтракав, отправился в школу. Боясь по дороге встретить коллег, он шел переулками и через маленькую калитку в дувале проник в школьный сад. Здесь подождал, пока прозвенит звонок, чтобы зайти в класс, минуя учительскую. Но едва вошел в подъезд, встретил Хабибахон, пересекающую фойе с классным журналом под мышкой. Она еле заметно кивнула ему, зардевшись вся, и, низко наклонив голову, ускорила шаги. Видимо, директор уже имел и с ней беседу.

Большого напряжения душевных сил стоило Сократу-домулле провести урок. Как и всегда, часть ребятишек слушала его объяснения внимательно. Другие переговаривались, украдкой посмеивались. Теперь если даже у ребят был другой повод для смеха, Сократу-домулле казалось, что они все еще говорят о той карикатуре в стенной газете, потому и смеются.

На перемене Сократ-домулла все же набрался решимости и зашел в учительскую. Коллеги встретили его холодно. Кто знает, может, ему это только показалось. Во всяком случае, один из учителей не ответил на его приветствие, сделал вид, что не слышал, как он сказал: «Салам».

Из негромкого разговора молодых учителей, сидевших в отдаленном углу, Сократ-домулла уловил одну только фразу, злорадно произнесенную Каюмовым: «Без ветра листья на деревьях не шевелятся…»

Директор, сидя за своим столом, что-то писал с непроницаемым видом. «Если бы не верил этому письму, то пресек бы подобные разговоры», — подумал, глядя на него, Сократ-домулла.

Нервное перенапряжение последних дней сказалось: Сократ-домулла слег в постель.

Директор школы приказал снять стенную газету. Однако обсуждение письма в коллективе откладывалось со дня на день. Каюмову удалось добиться в районо исключения Сократа-домуллы из списка лучших учителей. Говорили, будто Каюмов заверял заведующего районо, что если хотя бы пять процентов написанного в письме подтвердится, то Сократа-домуллу и близко нельзя подпускать к школе…

Выздоровев, Сократ-домулла стал выходить на айван погреться, когда солнышко поднималось повыше. Но у него не хватало духу выйти за калитку: казалось, там подстерегает беда. Он начал чуждаться людей, чего раньше не замечал за собой. Радовался, что никто из коллег не навещает. Только Хабибахон ему бы хотелось увидеть, чтобы спокойно обговорить с ней все. Может, Хабибахон и проведала бы его, но она, опасаясь людской молвы, переехала в другой район. Была глубокая осень, тучи закрывали город от солнца. В такие серые дни Сократу-домулле становилось и вовсе невмоготу. Он, не находя себе места, метался по комнате, вымеряя ее шагами от угла до угла. А то мог целый день пролежать без движения, укрывшись стеганым одеялом…

В тот день дождь стал накрапывать с самого утра. Ближе к вечеру, когда пожилые люди обычно отсиживаются дома или коротают время за веселой беседой в чайхане, Нигматулла-ака увидел из окна чайханы Сократа-домуллу. Обрадовался, что друг начал наконец-то выходить на улицу и сейчас, может быть, зайдет сюда. Но тот проследовал мимо, низко опустив голову. Тревога закралась в сердце Нигматуллы-ака. «Куда ему понадобилось в столь поздний час и в дождь?» — подумал он. Извинившись перед собеседниками, он слез с сури, торопливо надел ичиги и заспешил за приятелем, намереваясь пригласить его в компанию сверстников, сидящих в чайхане. Однако Сократ-домулла уже исчез из виду. Нигматулла-ака ускорил шаги и вскоре пришел к деревянному мосту через не очень широкую, но стремительную и глубокую речку Кайковус. Начиная от моста река текла слегка под уклон. Вода в этом месте оглушительно шумела, пенилась.

Ни души вокруг. Хотя нет, Нигматулла-ака увидел большую черную собаку, неподвижно сидевшую на том конце моста. Она со скучающим видом обозревала безлюдные берега реки, заросшие джидой и талом.

Нигматулла-ака попытался прогнать собаку со своего пути, прикрикнув на нее. Однако она грозно оскалилась и не двинулась с места. «Как бы это проклятое чудовище не оказалось бешеным», — подумал он. И тут сквозь кисею мелкого дождя он увидел человека, сидевшего на корточках у самого берега. В сгустившихся сумерках не разглядеть было, что он там делает. «Во всяком случае, это не рыбак, — рассудил Нигматулла-ака. — На этом месте сроду никто рыбу не ловил. Да и какое удовольствие сейчас рыбу ловить?»

Осторожно, боясь поскользнуться, Нигматулла-ака спустился по тропинке к реке и пошел вдоль берега. Голенища ичигов вымокли в высокой мокрой траве.

— Домулла, это ты? — громко спросил он.

Человек вздрогнул и, вобрав голову в плечи, будто ожидая удара, обернулся. Это был Сократ-домулла. Однако Нигматулла-ака и сейчас его узнал не сразу. Лицо бледное. Седые мокрые пряди волос, высыпавшись из-под тюбетейки, прилипли ко лбу. В глазах непроглядная темень.

— Да, я, — наконец выговорил он сдавленно. — Что ты тут делаешь?

— А ты что тут делаешь? — спросил Нигматулла-ака, подходя поближе, и увидел обвязанные прутьями тала три кирпича. Учитель толкнул их ногой, и кирпичи с глухим шумом плюхнулись в воду.

— Я только что пришел… Захотелось побыть у воды… — смущенно оправдывался Сократ-домулла.

— Ну-ка идем, идем отсюда, — сказал Нигматулла-ака и, взяв пожилого учителя под руку, повел потихоньку в гору, к дороге.

Пришли в свою махаллю, когда уже стемнело.

— Оказывается, ошибся я в тебе, — выговаривал Нигматулла-ака, ступая следом за учителем, еле передвигающим ноги. — Вспомни-ка время, когда мы с тобой с басмачами бились, кулаков усмиряли. Разве легче было? Разве тогда враги на нас меньше грязи лили?

Сократ-домулла глубоко вздохнул и промолвил:

— Эх, мне бы мои двадцать лет! Нервы, видать, уже не те, износились…

— Но рассудок-то остался прежний. А волей управляет рассудок.

На следующий день Нигматулла-ака взял у друга некоторые документы, которые он хранил еще с первых лет установления советской власти, и пошел самолично в школу. Он поговорил с двумя учителями, бывшими учениками Сократа-домуллы, и они вместе зашли к директору, чтобы справиться, почему он так долго затягивает разбор кляузы. Директор внимательно выслушал махаллинского аксакала, бывшего депутата, просмотрел документы Сократа-домуллы, пожелтевшие от времени, потертые на сгибах, о существовании которых он и не ведал. Потом заискивающе улыбнулся и сказал:

— А мы не будем разбирать этого дела. Поскольку письмо не подписано, значит, недействительно.

Нигматулла-ака как следует отчитал директора, который был значительно моложе его, и сказал, что он не имеет права откладывать этого дела в долгий ящик, обязан немедленно разобраться во всем, чтобы установить, кто написал этот грязный пасквиль. Нигматуллу-ака поддержали учителя. Они заявили, что не смогут спокойно работать, пока не узнают, кто же этот писака. Ведь он, ободренный первым успехом, завтра может и других оклеветать.

Директор было уперся: мол, этот неприятный факт может стать достоянием всего района, а он должен заботиться о чести коллектива, поэтому предпочитает не выносить сора из избы.

Нигматулла-ака поднялся и направился к двери. Сказал от порога:

— В таком случае я еду в облоно. А надо будет, пойду и к самому министру…

Спустя несколько дней стало известно, что анонимное письмо состряпал карьерист Каюмов. Его сняли с работы. А директора перевели в учителя.

Здоровье к Сократу-домулле возвращалось очень медленно. Он все еще не выходил на работу. Его каждый день навещали сослуживцы: приносили из аптеки лекарства, убирали в доме, готовили обед. Словно хотели оправдаться перед пожилым человеком, которого незаслуженно обидели, поверив клевете. Сократ-домулла старался не заговаривать с ними о том, что произошло, — словно бы ничего совсем и не было. Товарищи радовались, понимая, что он их давно простил…

Однажды, едва рассвело, шумно распахнулась калитка и во двор вошел Нигматулла-ака. Потрясая над головой газетой, он засеменил к дому.

— С вас суюнчи! За радостную весть! — закричал он Сократу-домулле, вышедшему навстречу. — Я так спешил, чтобы никто не успел меня опередить! На, прочитай-ка! — и он, улыбаясь, сунул в руки опешившему Сократу-домулле утреннюю газету, еще влажную, пахнувшую свежей краской. — Поздравляю, дружище! Вам присвоено звание заслуженного учителя республики! А ты руки на себя хотел наложить. Эх, ты!

— Меня до того довели, дорогой мой, что я не мог смотреть в глаза моим ученикам! Ты можешь себе представить, что это такое! Мне казалось, они презирают меня. А если так, то зачем я? Зачем жить? Я не представляю себе жизни без них, без моих дорогих учеников.

— Пожалуйста! Теперь можете освещать дорогу своим ученикам, светить как солнце!

Умид сидел, глубоко задумавшись, держа в руках пиалу с остывшим чаем. Сократ-домулла улыбнулся, похлопал его по плечу.

— Об этом случае я никому до сих пор не рассказывал. Стыдно было. Главное, нельзя терять самообладания. И ни в коем случае не сторонись людей. Но только будь прозорливым, чтоб не обмануться. Сторонись ненадежных друзей. Они опаснее, чем открытый враг. Обопрешься на такого, подумав, что поддержит, — да и провалишься в пустоту. Еще бойся тех, у кого равнодушный взгляд, кто с одинаковым выражением смотрит и на выступления клоунов и на бой быков. Они не могут обрадоваться тому, что ты живешь, и не станут печалиться, если умрешь. Берегись таких, Умиджан!..

Глава тридцать первая СЕРДЦЕ ЗАБЫТЬ НЕ МОЖЕТ

Хафиза и Раано договорились после занятий пойти в кино. На последней лекции Хафиза сидела как на иголках, то и дело поглядывала на свои ручные часики. Как только прозвенел звонок и профессор покинул аудиторию, Хафиза сорвалась с места и метнулась к двери. Размахивая сумочкой и пересчитав каменные ступени каблучками, выбежала на улицу. Раано уже стояла около книжного киоска. Они взялись за руки и торопливо направились по липовой аллее к воротам. Навстречу им шла старуха с узелком в руках. Наверное, несла передачу. Родственники навещали больных, находящихся на лечении в клинике. Но эта старая женщина еще издали показалась Хафизе знакомой. Когда она приблизилась, Хафиза внимательнее посмотрела на нее и узнала тетушку Чотир. В это время старушка остановила обогнавшего девушек парня и что-то спросила у него. Но тот пожал плечами и, извинившись, проследовал дальше.

— Спроси у этой старушки, что она ищет, — сказала подруге Хафиза.

— А сама не можешь? — усмехнулась Раано.

— Я не хочу, чтобы она меня узнала.

Когда старуха поравнялась с ними, Раано коснулась ее локтя и спросила:

— Может, мы вам сумеем чем-нибудь помочь, тетушка?

— Ах ты, моя милая, прочти-ка вот эту записку да покажи, если не спешишь, где это находится. Я заблудилась тут у вас… — И, пока Раано читала записку, старуха добавила: — Мой сынок лежит здесь в больнице…

Пробежав записку глазами, Раано еще раз прочитала ее вслух, чтобы услышала Хафиза:

— «Рустамов Умид. Вторая терапевтическая клиника, пятая палата», — и обернулась к подруге — как, мол, быть?..

Хафиза сделала рукой знак, чтобы Раано отвела старуху, а сама пошла следом за ними.

— Ах, доченька, дай тебе аллах здоровья и счастья, — приговаривала старушка, семеня рядом с торопливо идущей девушкой, то и дело почему-то оглядывающейся назад. — Пусть благополучной будет твоя жизнь… У Умиджана ни братьев, ни сестер, и проведать его, бедняжку, некому, кроме меня. Уж сколько раз я говорила ему: «Не принимай всяких сплетен близко к сердцу! Свою работу разумей, да и про еду не забывай». А он, как сядет за работу-то свою, и с места не стронется, пока я ему чаю не снесу да не заставлю от бумаг оторваться… А недавно он в Фергану ездил. Его часто туда в командировку посылают. Так надо ж случиться, дождь его застал в пути, до нитки промок, бедняга. Вот и простудился. Человек-то ведь не из железа, беречь себя должен. Все хвастался, что его никакой грипп не берет, — и на тебе, воспаление легких… Дохтуры говорят, ему получше питаться надо, чтобы другая болезнь легких не началась. На следующей неделе приду опять, принесу чего-нибудь печеного…

Раано заполучила в гардеробной белый халат и подала старушке, объяснила ей, слегка растерявшейся, что в больницу без халата не пускают. Старушка не стала возражать и облачилась в «покров дохтуров». Еще раз поблагодарила любезную девушку и пошла вдоль длинного коридора, выспрашивая у встречных, где находится пятая палата.

Хафиза стояла поодаль от входа. Раано взяла ее под руку.

— Ты что какая-то вялая, подруженька? Идем скорее, а то опоздаем!

— Мне что-то расхотелось идти в кино… — сказала Хафиза.

— Из-за него, что ли? Да пусть он ослепнет на оба глаза!.. Впрочем, он и был слепым! Зрячий разве мог бы променять тебя на другую?..

Хафиза залилась краской, промолчала.

На следующий день Хафиза пришла в терапевтическое отделение. Одна пришла. Как бы невзначай остановилась перед открытой дверью пятой палаты. И тут же увидела Умида. Он лежал на койке, подложив под голову две подушки, и читал журнал. Хафиза с трудом удержалась от того, чтобы не войти в палату и не сказать: «Здравствуйте, Умид-ака, а вот и я!» — и медленно проследовала мимо. Надо было спешить. До конца большой перемены осталась только минута. Да и Раано может хватиться ее. Стыдно будет перед подругой… Сердце гулко колотилось, и она приложила к груди ладонь, будто хотела ласковым прикосновением унять его. «Боже мой, какой он худой! Ему действительно необходимо сейчас усиленное питание, побольше витаминов…»

После занятий Хафиза, сказав Раано, что сегодня бабушка затеяла уборку и ей надобно спешить домой, отправилась прямо на базар. Купила крупных яблок, банку меда и гранатов, которые древние греки применяли как универсальное снадобье от всех болезней.

Бабушка несказанно удивилась, увидев внучку, явившуюся с покупками. Хафиза никогда этого не делала. Прежде, сколько бабушка ни просила ее сходить на базар, она непременно под каким-нибудь предлогом уклонялась от этого. Не любила базарную сутолоку. А тут — на тебе!.. На вопросы бабушки Хафиза буркнула, что собирается завтра навестить подругу в больнице.

Утром, приехав в институт пораньше, пока ее не застала с покупками Раано, Хафиза попросила Мухаббат, свою однокурсницу, отнести передачу Умиду Рустамову.

— А ты сама не можешь? — лукаво прищурясь, спросила Мухаббат.

— Я очень спешу. Мне надо по срочному делу повидать Раано.

— А если он спросит, от кого?

— Скажи, от его тетушки. Скажи, сегодня не приемный день, поэтому ее не пустили. Если спросит, что за тетушка, скажи, у нее все лицо в рябинках. Пожалуйста, подруженька, очень прошу…

Вскоре Мухаббат вернулась и, смеясь, доложила:

— Вы, уважаемая тетушка, не утруждайте больше себя. Вы пожилой человек, и вам незачем мучиться, толкаясь в этих душных трамваях. Об этом вас просил, уважаемая тетушка, ваш сынок Умиджан. Он благодарит вас и передает, что чувствует себя хорошо…

— Да ну тебя! — смутившись, сказала Хафиза.

В конце недели она опять принесла Умиду всяческих гостинцев. Собиралась, как и в прошлый раз, передать их от имени тетушки Чотир. Но увидела, к счастью, как эта добрая старушка уходила из палаты. Хафиза остановилась в нерешительности, раздумывая, как быть. Машинально остановила Нигару, пробегавшую мимо, попросила ее отдать сверток «во-он тому парню, что лежит на койке возле окна». Дескать, это принес его друг Хатам. И для пущей убедительности Хафиза подробно обрисовала, как выглядит Хатам.

Нигара в точности исполнила просьбу однокурсницы. Но когда вернулась, была полна решимости разузнать, кем Хафизе доводится этот симпатичный парень. Но однокурсницы и след простыл.

А в понедельник, едва Хафиза собралась выйти из дому, пришла Раано.

— Ты сегодня рано, подруженька, — заметила Хафиза.

— Но я вижу, и ты уже одета, — сказала Раано.

— Я… У меня часы, наверно, спешат, — проговорила Хафиза смущенно.

Едва они вышли за калитку, Хафиза повлекла подружку не к троллейбусной остановке, а в противоположную сторону.

— Ты куда ж это? Забыла дорогу в институт? — спросила Раано.

— Зайдем-ка на минутку в гастроном, мне надо кой-чего купить, — сказала Хафиза, стараясь не встречаться с ней взглядом.

— Что это тебе взбрело на ум? С продуктами пойдешь в институт?

Хафиза кивнула.

— Не тому ли типу ты собираешься отнести передачу? Ну-ка признавайся!.. Он тебе в душу наплевал! А ты хочешь его поблагодарить за это? А я-то, дура, думала, зря болтают девчонки.

Они стояли на краю тротуара. Хафиза, опустив голову, водила носком белой босоножки по асфальту. Вдруг по ее щеке, блеснув, скользнула слеза.

Раано тихо вздохнула:

— Ладно, подруженька, делай как знаешь… Коль уж решила, давай отнесем ему… передачу.

Хафиза, просияв, порывисто обняла Раано.

Девушки, взявшись за руки, перебежали через дорогу, вскочили с лету в гастроном.

На этот раз они отослали передачу через Айтуру, однокурсницу Раано. Хафиза тоже ее хорошо знала. В позапрошлом году они целый год проучились вместе. А потом Хафиза, заболев, отстала от подруг…

Теперь у Хафизы полегчало на душе: не надо было таиться от близкой подруги. Правда, иной раз Раано незлобиво подсмеивалась над ней. Но Хафиза прощала ей это. Смущенно улыбалась только и помалкивала, не знала, что и сказать, чем объяснить свои проделки. Но Раано спохватилась, вовремя заметив, что подруге неприятны ее насмешки, что, если она чуть-чуть переборщит, Хафиза на нее сильно обидится, а то и даст волю слезам.

Раано все же никак не могла понять, что заставляет ее подругу делать Умиду добро. Можно ли так слепо и самозабвенно любить?.. Наверно, чтобы внести в этот вопрос ясность, надо самой в кого-нибудь влюбиться! Но больше всего Раано опасалась, как бы ее подружку опять не поймал в свои тенета этот негодяй — Умид.

А однажды случилось так, что, получив очередную передачу якобы от тетушки Чотир, Умид попросил девушку, принесшую сетку, битком набитую свертками, бутылками с различными соками и молоком, вручить старушке записку, которую тут же набросал, а если не трудно, и прочитать ей, поскольку та неграмотная.

Девушка вернулась и, не зная, что делать с запиской, отдала ее Хафизе. Подружки и прочитали ее втроем.

Раано и ее сокурсница громко рассмеялись. Им показалось смешно, как ловко они сумели обхитрить парня. А потом, заметив, как Хафиза пригорюнилась, призадумались. Ведь он будет ждать эту книгу, будь она неладна.

— Тут уж ничего не поделаешь! — сказала Раано и развела руками. — Ты не волшебница!

— Надо принести эту книгу, — промолвила Хафиза. Она побледнела, черты лица ее сразу заострились, резче обозначились скулы. — Если просит, значит, она ему очень нужна. По пустякам он не стал бы тревожить старуху, я его знаю.

— Но ведь ты же не волшебница, — снова повторила Раано.

— Верно. Но давай подумаем.

— Думай, если хочешь. У меня есть дела поважнее, нашла над чем голову ломать.

— А я, кажется, уже придумала, — сказала спокойно Хафиза и улыбнулась.

Утром чуть свет Хафиза позвонила Айтуре и попросила немедленно, не теряя ни минуты, приехать к ней, а по пути прихватить с собой и Раано.

В том самом такси, в котором прикатили Айтура и Раано, они втроем поехали к тетушке Чотир. Вернее, Хафиза и Раано остались ожидать в машине за углом, а к тетушке послали Айтуру. Ждать пришлось не очень долго. Их подруга вскоре прибежала, запыхавшись, держа обеими руками толстую книгу в желтой обложке.

Девушки попросили шофера ехать быстрее, чтобы не опоздать на занятия. Машина мчала их по широким и прямым как стрела проспектам, по сторонам которых зелеными стенами возвышались знаменитые ташкентские дубы и чинары. Айтура, захлебываясь от смеха, рассказывала, как они с тетушкой Чотир с трудом вскарабкались на балахану, похожую на голубятник, как они перебрали все книги на полке, пока не нашли нужную, и как она потом помогала старушке сойти вниз.

— Кстати, у него на стене, в золотой рамке, висит твой портрет! — неожиданно выпалила Айтура. И, громко засмеявшись, захлопала в ладоши: — Ага, попалась, тихоня! Всем расскажу!

Хафиза не шевельнулась. Она сидела, откинувшись на сиденье, закрыв глаза и прикусив губу. Раано сразу же заметила, что она с трудом удерживается от слез. И толкнула локтем Айтуру, чтобы та унялась.

Книгу Умиду отнесла Айтура…

Глава тридцать вторая ТРАВИНКА СИЛЬНЕЕ КАМНЯ

Комиссия, которой поручили расследовать факты, указанные в фельетоне, несмотря на все старания Салимхана Абиди, признала несостоятельными обвинения, выдвинутые против Умида. Абиди, свыкшийся с мыслью, что институт принадлежит ему и он волен поступать в его стенах, как ему заблагорассудится, был вне себя. Теперь весь свой гнев он обрушил на Шукура Каримовича, — дескать, это он взял под свое крылышко этого проходимца!

А на одном из банкетов, который дал аспирант в честь своей защиты, Салимхан Абиди в кругу своих почитателей обмолвился: «Как ни странно, у этого хулигана объявились покровители даже в Ферганском обкоме! Я написал тамошнему секретарю письмо, раскрыв ему глаза на человека, который приезжает из нашего института в их область: он же вреда причинит больше, чем пользы! А они, вместо того чтобы вытурить его взашей, создали ему в колхозе «Зарбдор» все условия!»

Профессор говорил громко, так, чтобы его услышал Умид, сидевший неподалеку. Словно крапивой хлестнул его этими словами домулла…

Вспомнилось Умиду, как в колхоз «Зарбдор» приезжал Пулатджан Садыкович. Наверно, это и было после упомянутого домуллой письма. Секретарь прибыл внезапно, в колхозе его не ждали. И даже контора пустовала. А Умид зашел сюда совершенно случайно, всего на минутку — оставить в специальных ящичках пакетики с почвой, подлежащей анализу.

Умид столкнулся с Пулатджаном-ака в дверях конторы. Он спешил и в первое мгновенье не знал, как поступить — пройти мимо, сделав вид, что не узнал, или поздороваться… Пулатджан-ака первый подал руку и сказал:

— А, молодой деятель науки, здравствуйте!

Умид поздоровался и шагнул было через порог, чтобы поскорее уйти, но Пулатджан-ака остановил его.

— Вы не считаете неприличным оставлять гостя одного? — спросил он улыбаясь.

Умид и вовсе растерялся. Однако пришлось вернуться.

— Как у вас здесь продвигаются дела, йигит? — опять спросил Пулатджан-ака.

— Как будто неплохо… — Умид пожал плечами.

— Председатель у себя?

— На поле.

— А парторг?

— В какую-то бригаду уехал.

— Вы единственный человек в правлении — и тоже собираетесь уйти? Что ж, придется мне самому остаться за хозяина, — проговорил Пулатджан-ака и, выдвинув из-за стола стул, уселся, расстегивая на себе шуршащий брезентовый плащ.

— Кажется, там должен сидеть счетовод, — сказал Умид, показав глазами на дверь соседней комнаты.

— Спасибо за подсказку. А может, все же вы, пока нам никто не мешает, расскажете подробнее, чем тут занимаетесь?

Пулатджан-ака выдвинул из-за стола второй стул и предложил Умиду сесть.

Пока девушка-счетовод обзванивала бригады, разыскивая председателя и парторга, Умид и Пулатджан-ака, сидя друг против друга и куря сигарету за сигаретой, вели неторопливую беседу. Вначале, правда, разговор никак не клеился. Пулатджан-ака задавал вопросы и делал вид, что интересуется то тем, то другим лишь из простого любопытства. Умид отвечал односложно. Ему все казалось, что этот человек держит за пазухой камень: не может быть, чтобы Хафиза ему всего не рассказала. Червем заползла в душу тревога, что он, может, для того и приехал, чтобы свести с ним счеты…

Но потом Умид и не заметил, как увлекся разговором и стал рассказывать все, до мельчайших подробностей, о своей работе — ну как если бы рассказывал своему научному руководителю. Впрочем, обоим собеседникам было хорошо известно, что в науке не бывает мелких подробностей и незначительных деталей: уж сколько раз какие-то явления, замеченные походя, случайно, помогали сделать открытия. Пулатджан-ака слушал Умида с большим интересом.

Умид поведал даже о том, как по вечерам колхозники часто собираются, словно бы для чаепития, в доме у дедушки Кошчи, где Умид временно обосновался. А на самом деле приходят поделиться своими соображениями с молодым ученым, который прибыл в их кишлак, чем проявил уважение к местным хлопкоробам. Многие советы хлопкоробов Умидом записаны и изучаются…

Кошчи-бобо водил Умида по колхозным полям. Показывая рукой на междурядья, объяснял, почему, по его мнению, вилт поразил здесь кусты хлопчатника. Говорил о том, какие удобрения из года в год вносились в эту почву, какой вид хлопчатника здесь лучше растет…

И еще о многом, может, рассказал бы Умид секретарю обкома, если бы не ввалился шумно в эту минуту в дверь председатель и Умиду пришлось оставить их вдвоем. А Пулатджан-ака пожал ему на прощанье руку и пожелал успехов…

Сейчас все это пронеслось перед глазами Умида. Один из товарищей подтолкнул его локтем и заметил:

— Говорят, самым умным существом после человека является дельфин. А я бы сказал — Салимхан Абиди! — и хихикнул.

Умид не поддержал разговора.

В середине зимы Умид представил свою работу на обсуждение ученого совета.

Салимхан Абиди в последнее время делал вид, что нисколько не интересуется, чем он занят, — словно бы Умид для него больше не существовал. А сам исподтишка наблюдал за каждым его шагом.

Едва Умид успел выйти из библиотеки, оставив там несколько экземпляров отпечатанной на машинке диссертации, Абиди был уже тут как тут, одним из первых взял он рукопись для ознакомления.

На совете, как Умид и предполагал, Абиди заявил, что диссертация не состоялась. Свои высказывания он старался подкреплять убедительными доводами. Умид записал его замечания. Хотя не все они, на его взгляд, были объективными, он все же не мог не согласиться, что в его диссертации имелись уязвимые места, на которые домулла и обрушился.

Чем больше выступало оппонентов, тем тверже Умид убеждался в том, что предстоит еще немало работы, многие факты следует проверить еще не один раз…

Последним выступил Шукур Каримович. Если Салимхан Абиди пытался перечеркнуть научную работу Умида, то Шукур Каримович заострил внимание на достоинствах его диссертации, но тоже указал на некоторые недостатки, неубедительность проведения кое-каких опытов, согласился с критическими замечаниями ряда товарищей. Шукур Каримович особо подчеркнул, что в диссертации не должны наличествовать бездоказательные выводы. А в работе Умида они, к сожалению, есть.

В конце своего выступления Шукур Каримович заметил Салимхану Абиди, что при обсуждении чьей бы то ни было научной работы следует больше говорить о главном — о самой работе, нежели о человеке, ее проделавшем. А домулла, желая свести на нет всю проведенную аспирантом работу, пытался заодно очернить Умида, как бы ненароком и вскользь касаясь его якобы «аморального» облика. Это не делает чести почтенному ученому.

А летом Умид опять уехал в Фергану. Голый до пояса, он ходил по полям и утром, и в полуденный зной, когда молодые кусточки, нежась в золотистых лучах, подставляют солнцу ладошки листьев. Он стал весь бронзовый от загара. Во всем колхозе «Зарбдор» не осталось ни одного не изученного им участка. Больные вилтом, увядшие кусты хлопчатника он приносил в свою «лабораторию», наспех оборудованную в одной из комнат дома дедушки Кошчи, и подолгу разглядывал под микроскопом продольный срез стебля, сморщенные листья, проводил химические анализы. Нередко советовался он и с Кошчи-бобо, и с другими аксакалами.

В Ташкент Умид возвратился уже осенью. И, не теряя ни дня, приступил к упорядочению своих наблюдений. На первом обсуждении он только выслушивал критические замечания, а теперь он и сам видел, каких звеньев недоставало в цепи его исследований. И благодарил про себя тех, кто заметил его просчеты. Он даже Салимхана Абиди в душе благодарил за его «перегибы».

Домулла учил его когда-то извлекать для себя пользу из любой неудачи. Что и говорить, у домуллы он тоже научился кое-чему.

У Жанны была знакомая, с которой они часто виделись в компаниях у кого-нибудь дома или в кафе. Она дружила с Айтурой — на одну лестничную площадку выходили двери их квартир. Айтура рассказала подруге, будто бы Хафиза навещала Умида в больнице. И не один раз. И даже домой к нему ездила, подумать только!

Подруга, узнав об этом, сразу же позвонила Жанне по телефону и в конце разговора высказала свою догадку о том, что Хафиза, может, и сейчас время от времени посещает Умида в его избушке на курьих ножках…

Жанна поведала об этом своей матери, а та в свою очередь — домулле.

«Так вот почему этот плут зачастил в Фергану! — смекнул Абиди. — Неспроста, оказывается, Пулатджан Садыков не придал значения моему письму. Более того, приказал председателю колхоза создать все условия для этого лоботряса!.. Выходит, и этот зеленый сорнячок, и Шукур Каримов, и Пулатджан Садыков действуют заодно. Вот почему в Ферганской области получил популярность выведенный Шукуром Каримовым новый сорт хлопчатника! Секретарь обкома насильственно внедряет его в жизнь — чего проще! Теперь понятно, почему из всех уголков Ферганской области в институт сыплются письма от колхозников, которые хвалят этот чертов сорт и благодарят тех, кто его вывел. Чтобы организовать это, достаточно одного намека секретаря обкома любому председателю: сам не лыком шит, мне эти штучки хорошо известны… Да еще кричат в один голос, якобы новый сорт наиболее устойчив против вилта. Как бы не так! Мы еще проверим. Мы вас еще выведем на чистую воду. Вы у меня попляшете, голубчики!..»

И Салимхан Абиди срочно отправился в Фергану. Самолетом вылетел. Рискнул-таки…

Он побывал в нескольких кишлаках. Интересовался мнением колхозников о новом сорте, чего прежде никогда не делал, тщательно осматривал опытные участки. Заглянул и на областную селекционную станцию…

Обратно в Ташкент Салимхан Абиди возвращался в поезде и, проведя бессонную ночь в купе, написал длинное письмо в ЦК партии республики. В нем он пункт за пунктом излагал свои наблюдения за ростом нового сорта хлопчатника и заверял в его бесперспективности. Не решаясь утверждать прямо, он давал понять, будто колхозников кое-где обманом, а кое-где и административным нажимом заставили засеять поля этим сортом. Мол, председатели колхозов, напуганные секретарем обкома, боятся откровенно высказать свое отношение к Мутанту. А, дескать, старые колхозники утверждают, что на этой земле лучше всего произрастал хлопчатник, выведенный некогда им, Салимханом Абиди…

Он написал также, что директор научно-исследовательского института селекции Шукур Каримов не оказывает доверия старым селекционерам, пренебрегая их заслугами, а под его покровительством в институте процветают карьеризм и интриги. Им, дескать, облагодетельствован человек нерадивый и недалекий, который превзошел в интригах самого Азраиля…

Спустя месяц в отдел сельского хозяйства ЦК были приглашены группа селекционеров, агрономы из колхозов, районные партийные работники. Приглашения поступили и Салимхану Абиди, Шукуру Каримовичу, Пулатджану Садыкову, Умиду Рустамову, академикам Атабаеву Акраму Атабаевичу и Канашу Сергею Степановичу.

Многие из собравшихся уже знали, что в ЦК поступила жалоба. Абиди заранее хорошенько продумал речь, выступив с которой он еще больше разоблачит выскочек, подобных Умиду, и их покровителей вроде Шукура Каримова и Пулатджана Садыкова.

Однако в самом начале беседы заведующий отделом ЦК несколькими фразами разрушил крепость Салимхана Абиди, столько времени им возводимую, из-за стен которой он готовился атаковать своих противников. Собирался доказать, что у него, Салимхана Абиди, еще есть порох в пороховницах.

В частности, заведующий отделом сказал, что Салимханом Абиди написано заявление в ЦК. Однако упомянутые в нем факты не подтвердились. В связи с необоснованностью ряда обвинений, выдвинутых почтенным домуллой, целесообразнее разговор о них отложить на более подходящее время — когда будет исчерпано обсуждение более важных проблем.

Заведующий отделом открыл лежавшую перед ним папку, перелистал несколько страниц и продолжал:

— Наша комиссия, в течение нескольких дней проверявшая работу научно-исследовательского института селекции, отметила, что коллектив этого учреждения занят разрешением важных и насущных задач. И можно сказать, работает в этой области успешно. — Он опять перевернул листок в стопке бумаг и отпил воды из стакана. — Однако, товарищи, нельзя удовлетвориться достигнутым… Центральный Комитет, по-моему, выполнил все просьбы вашего института. А?.. Может, не все требования удовлетворены?

Помедлив, заведующий продолжал:

— Совет Министров республики выделил для института крупные средства. Значительно приподнят ваш «авторитет», — смеясь, заметил оратор. — Вы получили легковой автомобиль и малолитражный автобус… Так что ваши «скорости» увеличились. Однако коллектив института все еще отстает в создании новых сортов хлопчатника, особенно раносозревающего и длинноволокнистого и, еще раз повторяю и подчеркиваю, такого вида, который бы мог противостоять любым болезням…

Как все мы хорошо помним, в Фергане на совещании передовиков сельского хозяйства обсуждались эти вопросы. Однако мы не можем похвастаться, что сделали за это время большой шаг вперед. Что касается недавно выведенных сортов С-82/57, 108-Ф, С-16/22 и Мутант-1, то о них поступают одобрительные отзывы колхозников. Институт селекции недостаточно активно пропагандирует эти прекрасные сорта!.. Давайте смелее внедрять в жизнь все новое, оправдавшее себя после многократных проверок… В связи с этим хочу поблагодарить от имени ЦК секретаря Ферганского обкома партии Пулатджана Садыкова, который одним из первых прописал на полях области эти лучшие на сегодняшний день сорта хлопчатника!..

Заведующий отделом ЦК подчеркнул в своем выступлении, что институту селекции всегда будет оказана необходимая помощь. Партия и правительство придают работе наших селекционеров огромное значение… И не следовало бы некоторым уважаемым товарищам отвлекать научных работников, занятых творческим созидательным трудом… При этих словах заведующий отделом выразительно посмотрел на Салимхана Абиди.

Следующим попросил слова академик Атабаев. Он вкратце рассказал, перед какими трудностями стоит сегодня узбекская селекция. Упомянул имена молодых ученых, особенно способных и многообещающих, которые наряду с опытными селекционерами успешно трудятся над созданием лучших сортов хлопчатника и борются против вилта. Среди других имен академик назвал и Умида Рустамова.

Могла ли быть для Умида награда выше этой!

В самом конце совещания Абиди попросил слова. Но, как ни пыжился, ничего путного сказать не смог. Часто запинался, махал перед лицом рукой, будто ему не хватало воздуха. Начал он с того, что надо работать еще лучше, чем они работали до сих пор, и что они, старшее поколение ученых, владеющее огромным опытом, сделают все возможное… Абиди готовился совсем к другому выступлению, перестроиться так и не смог. С досадой махнул рукой и, буркнув: «А об остальном здесь говорили уважаемые товарищи!», грузно опустился на стул.

После совещания Умид подошел к академику Атабаеву и поблагодарил его за то, что он похвально отозвался о его работе. Академик положил руку на его плечо.

— Помните, братишка, что травинка может расколоть камень. Она медленно, очень медленно, но упорно тянется к солнцу — и открывает для себя целый мир. Работайте, но без спешки. Наука не любит спешки… Да, я читал новый вариант вашей научной работы. Отдельные места меня порадовали. Будем считать ту работу, с которой я ознакомился, проектом вашей диссертации.

— Спасибо, домулла…

— Помните о травинке, — сказал академик с добродушной улыбкой и на прощанье пожал Умиду руку.

Атабаев пригласил в свою машину Канаша и Салимхана Абиди. Умид удивился, заметив, что его бывший руководитель приехал не в своей машине. «Наверно, Инагамджан не врал, когда говорил, что собирается уйти от своего «благодетеля», — подумал Умид.

Шукур Каримович и Пулатджан-ака решили пройтись пешком к Воскресенской площади до остановки трамвая.

— А вы, Умиджан, не хотите трамваем ехать? — спросил Шукур Каримович, заметив, что Умид направился к мосту через Анхор.

— Я хотел на автобусе. Но трамваем тоже можно, — сказал Умид.

— Ну, тогда идемте с нами!

Шукур Каримович негромко засмеялся, проводив взглядом проехавший мимо автомобиль Атабаева. Впереди, рядом с шофером, сидел Канаш и, обернувшись, жестикулируя, что-то горячо доказывал Абиди.

— Сейчас ветераны возьмут в оборот своего дружка-ровесника, — сказал Шукур Каримович. — Они, кажется, специально пригласили его, чтобы потолковать по душам…

— Я никак не мог подумать, что Салимхан способен на такое, — задумчиво произнес Пулатджан-ака. — Мы с ним учились в одном классе. Я хорошо его помню, он не был подлецом. Он был таким, как мы все. А может, в чем-то даже активнее…

— Да-да, время меняет людей, — вздохнул Шукур Каримович.

— Вы уверены, что время меняет? — спросил Пулатджан-ака.

— Вы сами только что сказали, что раньше Абиди не был таким…

Пулатджан-ака вдруг остановился и, внимательно посмотрев в глаза Шукуру Каримовичу, резко спросил:

— А не кажется ли вам, дорогой друг, что мы сами сделали его таким?.. Сперва поднимали на щит молодого, действительно способного ученого. Потом хвалили его за те научные изыскания, которые уже получили признание. Мы всякий раз превозносили его за одно и то же…

— Вы правы, — согласился Шукур Каримович. — Вот уже более пятнадцати лет Абиди живет за счет старых заслуг. Верно, мы не требовали с него работы. И он незаметно превратился в балласт в науке. Именно в балласт. Вот этого парня, который шагает с нами рядом, он собирался превратить в своего батрака. Умиджан написал за него больше десятка статей, а он ставил лишь свою подпись. И когда Умиджан отказался от такого рода «сотрудничества», то обрел в лице профессора Абиди злейшего врага.

Минуту они шли молча. Пулатджан-ака задумчиво произнес:

— Почаще присылайте к нам в Фергану своих сотрудников, Шукур Каримович… Умида я знаю с некоторых пор… В одном из наших колхозов он проделал немалую работу. Колхозники им очень довольны. — Он обернулся к Умиду, слегка приотставшему, и коснулся его плеча, предлагая идти рядом.

Возвратясь домой, Салимхан Абиди, вопреки обыкновению прямо в туфлях ступая по коврам, прошел в спальню и бросился на кровать.

— Вай, что с вами? — спросила его Сунбулхон-ая.

Абиди молчал.

— Или вы заболели? — допытывалась жена.

— Хуже, — промолвил Абиди.

— О аллах, что же произошло?

— Они выиграли… — простонал муж.

— Что выиграли?

— Что? Что?.. Сражение выиграли! Вот что!

— А кто «они»? — всплеснула руками Сунбулхон-ая.

— Всякие там Рустамовы, Каримовы да Садыковы!

— Э-э-э, полно вам. Нашли что переживать?! — воскликнула Сунбулхон-ая. — А я-то думала…

— О чем ты можешь думать, глупая женщина?! — завопил вдруг Салимхан Абиди, и жене показалось, что муж вот-вот разрыдается. — Мои старые друзья и те от меня отвернулись! Оставили меня одного!.. Я, как на своих братьев, полагался на Атабаева и на Канаша, а они оказались против меня… После совещания взялись, как школьника, учить меня уму-разуму. Ай, до чего ты дожил, бедняга Салимхан: какого-то выскочку Рустамова ставят выше, чем тебя, заслуженного деятеля науки! Что за времена? Кажется, мир вверх дном перевернулся!..

— Главное для человека — здоровье, мой повелитель. Благодарите творца, чтобы он не послал на наши головы черные дни. А я испугалась, подумала, случилась беда. Подумаешь, Каримов всплыл наверх! Рустамов всплыл! Пусть аллах приберет их к себе. Они все вместе одного вашего мизинца не стоят.

— Или в Москву написать? — промолвил задумчиво Абиди, взяв в горсть подбородок и вперив неподвижный взгляд в потолок.

— И не думайте про это, мой повелитель! Не связывайтесь, не тягайтесь с ними.

— Но ведь они подорвали мой авторитет!

Сунбулхон-ая усмехнулась. Ласково подтолкнула мужа в плечо:

— Рассуждаете, будто с луны свалились. У всякого авторитета родным отцом и матерью являются деньги. Или вы этого не знали? С их помощью мы восстановим ваш авторитет.

— Каким образом?

— Созовем гостей. Пригласите своих друзей и врагов ваших недоброжелателей. За обильным столом само собой решится, как дальше обойтись с теми, которых вы считаете победителями…

Абиди долго молчал. Потом положил ладонь на руку жены.

— Я всегда считал тебя умницей, — промолвил он. — Иначе бы на тебе не женился. А пока дай-ка мне на голову мокрую тряпку, похолоднее…

Сунбулхон-ая вышла и, вернувшись через минуту, положила на лоб мужа компресс.

— Может, примете душ? Сразу полегчает, — предложила она.

— Мне двигаться не хочется, не то что твой душ…

— А может, поесть принести?

— Ты думаешь, мне сейчас кусок в горло полезет?

Абиди, кряхтя, повернулся к стене и проворчал:

— Тот поганец, наверное, сейчас смеется надо мной…

— Да превратится он в прах! — воскликнула Сунбулхон-ая, развязывая шнурки на туфлях мужа. — Зачем вы его равняете с собой? Где вы и где он! Небо и земля! Пока разобьется один громадный кувшин, ой-ей, сколько маленьких кувшинчиков разлетится вдребезги. Если он вам желает зла, аллах его покарает…

На следующий день в доме Салимхана Абиди начались приготовления к пиру. Спешно приводились в порядок двор и комнаты. В этом году Салимхан Абиди выкрасил свои покои в цвета четырех времен года. Одна горница обрела изумрудный цвет весны. Другая стала розово-желтой, и всяк сюда входящий мог догадаться, что здесь лето. Третья комната была оранжево-золотистой, как южная осень. А небольшая, выходящая окнами на север, светелка была наполнена холодноватым светом, отражавшимся от голубых стен. Здесь и летом была зима.

А Жанна своими двумя комнатами распорядилась по-своему. Она пригласила знакомого маляра, который, по ее словам, был настоящим художником. Он размалевал стены в ее покоях спиралями, цилиндрами, трапециями и прочей геометрией.

Абиди как-то зашел в ее комнату и онемел от удивления. Но Жанна успокоила его, сказав, что это модно и ее друзья будут в восторге. Отец ушел, так ничего и не промолвив, но про себя подумал, что гостей приводить в ее комнаты, пожалуй, не надо.

Однажды за обедом Жанна сказала матери, что, по ее мнению, отец не понимает, к своему несчастью, абстрактное искусство.

А Сунбулхон-ая вспомнилось, словно бы и некстати, как недавно одна из ее родственниц, гостившая у них старуха, увидев Жанну, сидевшую на цементной ступеньке, принесла ей матрасик и сказала назидательно: «Ах, доченька, никогда не сидите на холодном. Не то простудитесь и рожать не сможете. А ведь дом без детей подобен кладбищу…» — «В двадцатом веке не обязательно рожать детей», — возразила ей Жанна. «Ой, доченька! — изумилась старуха. — Как у тебя язык поворачивается говорить такое?»

Сунбулхон-ая с затаенной печалью смотрела на дочку, которая, неожиданно прервав бездумную трескотню, нехотя ковыряла ложкой в тарелке. Да, не так уж ей весело, как могло бы показаться. Что и говорить, наверно, была правда в словах той старушки, что дом без детей подобен кладбищу…

Глава тридцать третья ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Умид проснулся с чувством неосознанной тревоги. Бывает иногда, вдруг вспомнишь во сне что-то неприятное — или забыл выполнить обещание, данное кому-то, или прожгла мысль, что в чем-то совершил недопустимую ошибку, — и сердце начинает дрожать и биться, словно тесно ему в грудной клетке. И сон покидает тебя… Умид искал причину своей тревоги и не находил. Сегодня двадцать шестое апреля. В мае защита диссертации…

Издалека донесся гул, стремительно приближающийся, нарастающий. Умид успел подумать: «Не танк ли?..» Вспомнилось, как в войну по ночам через город проходили тяжелые колонны танков. Точно так же издалека доносился их шум. Гул накатился упругой волной, вдруг сильным ударом Умида подбросило кверху. Кровать, словно бы ожила, заметалась по комнате. Нет, кровать тут ни при чем, это комната колышется, будто колыбель, скрипит, вот-вот развалится. Сверху сыплется какой-то мусор. С ниши что-то со звоном упало, разбилось. Глухо ударяясь об пол, падают с полок книги. Стекла из окон с треском вылетели наружу. Дышать стало трудно, в горле защекотало.

Умид опрометью выскочил на балкон. В северной стороне города что-то ослепительно сверкнуло, подобно молнии, но грома не последовало. Среди ночи тревожно мычали коровы, выли собаки.

«Неужели война?»

Умид шагнул к лестнице, собираясь спуститься во двор, но заметил, что пол под ногами уже устойчив, не качается, как лодка. Шагнул в дверь и, машинально вскинув руку, щелкнул выключателем. Свет не зажегся. Но при голубоватом лунном свете он разглядел, что комната в тумане и широкий луч ложится на пол квадратом, расчлененным темными полосами пустой рамы. На постели, поверх бумаг на столе и на полу валяются куски штукатурки, похожие на ломти ячменного хлеба.

Умид зачихал. Стараясь реже дышать, поспешно оделся и вышел на улицу. Переулок уже был заполнен людьми, и оттуда доносились беспокойные голоса.

На востоке небо начинало светлеть.

Умид решил проведать тетушку Чотир. Но едва он коснулся калитки, как она отворилась, и в ее проеме показалось побледневшее лицо старушки.

— Вы живы, дитя мое? — выговорила она приглушенным голосом. — А я к вам! Значит, аллах нас уберег.

— Как вы, тетушка? Напугались небось?

— Земля повернулась на другой бок. Устала от неподвижности, — сказала старушка, беспокойным взглядом окинув людей, возбужденно делившихся переживаниями, улочку, перегороженную кое-где рухнувшими дувалами. — Слава богу, балахана ваша целехонька…

Умид поглядел на свое жилище и улыбнулся. Дядя давненько собирался переложить балахану заново, считая, что она перекосилась настолько, что может в один прекрасный день развалиться, как карточный домик, да все у него не доходили руки. А нынче Умид увидел, что балахана стоит себе прямехонько, как только что отстроенная.

— У соседей крыша обвалилась, лишь бы все благополучно обошлось, — проговорила старушка и молитвенно провела по лицу руками. — Наверно, в городе много развалилось домов. Чего доброго, и жертвы есть…

Умид вздрогнул от этих ее слов. «В самом деле землетрясение было сильное, — подумал он. — Лишь такие дома, как моя балахана, сложенная древним способом, с тонкими стенами, легкими, как спичечный коробок, наиболее устойчивы при землетрясениях. Древние мастера строили, учитывая, что живут в опасной зоне. Сколько мук им пришлось испытать, пока они утвердились в мнении, что надежнее всего сперва возводить деревянный каркас дома, а потом промежутки между бревнами закладывать кирпичом-сырцом… А нынешние строители часто пренебрегают мудростью древних зодчих…»

Еще раз подивившись на свою балахану, Умид сказал тетушке, что скоро вернется, и, посоветовав пока не заходить в дом, торопливо направился вдоль улочки. Он все ускорял шаги. Потом побежал. Но вскоре запыхался и опять пошел широким шагом. Издалека услышал, как верещит трамвай, разворачиваясь по кольцу. Снова помчался во весь дух, боясь, что не успеет. Едва прыгнул на подножку, трамвай тронулся. Теперь он доставит Умида до Оклона. От остановки до дома Хафизы идти пять минут.

Естественно, что человеку в минуту большой опасности свойственно вспоминать о близких людях. В первое мгновенье человек сначала думает о родных и близких, не угрожает ли им беда, и только потом о себе. Вот и теперь, когда Ташкент потрясло несчастье, Умид в первую секунду подумал о Хафизе…

Давно Умид не видел ее. Старался не вспоминать, уверенный, что навеки потерял ее. И только время от времени его обжигала мысль о ней. Но происходило это все реже и реже. Ему уже стало казаться, что рана на сердце зажила. И вдруг — будто в самою рану ударили кинжалом! Сразу же стало понятно, что все это время он обманывал себя…

Трамвай полз чересчур медленно. Хотелось спрыгнуть и припуститься бегом. Может, он так и сделал бы, если б знал дорогу покороче. Пусть бы встречные люди принимали его за помешанного, пусть…

Умид видел разрушенные дома со зловеще обнажившейся внутренностью комнат, засыпанную мусором мебель. Тревога его с каждой минутой возрастала.

У развалин — люди. Мужчины лопатами и кетменями разгребают кучи сора, камни и бревна, которые всего несколько минут назад были домами. То и дело по улице, пронзительно сигналя, проносились машины «Скорой помощи». Большинство столбов у края дороги покосилось, и оборванные провода лежат на земле, скрутившись в спирали.

— Светопреставление, настоящее светопреставление… — повторяла одну и ту же фразу старушка, сидевшая напротив Умида.

Он спрыгнул на нужной остановке и побежал к знакомому переулку. Люди оглядывались на него, сочувствовали: «Бедняга, наверно, живет в новом городе и спешит теперь справиться, все ли благополучно обошлось с ближними…»

Умид думал о Хафизе. Картины одна страшнее другой рисовались ему. Вдруг ему показалось, что крыша над ее спальней обвалилась и она задыхается, кричит под толстым слоем земли, а бабушка, в кровь исцарапав пальцы, руками разгребает груду камней, и некому ей помочь. Он уже бежал из последних сил. В груди кололо, трудно было дышать. Вот она наконец, знакомая калитка. Умид всем корпусом толкнул ее. Калитка оказалась запертой изнутри. Умид изо всех сил забарабанил по ней кулаками.

Когда калитка отворилась, Умид чуть не ввалился во двор. Перед ним стояла Ташбиби-хола, удивленно и испуганно разглядывая его. Умид посмотрел на ее руки — нет, они не были в ссадинах. И внешне спокойна.

— Извините, — с трудом промолвил он.

— Вам кого? — спросила старуха.

— Я только хотел узнать… Все ли у вас благополучно?

— Спасибо, сынок, у нас все благополучно. А вы кто? Зашли бы, моя внучка как раз дастархан накрывает…

— Спасибо, бабушка, я спешу. Прощайте.

Умид зашел к своей бабушке Тутинисе-буви, живущей здесь неподалеку, выпил у нее стоя пиалу чая и поехал в махаллю Пичокчилик к Сократу-домулле. От него он хотел, если удастся поймать такси, поехать к дяде. По пути можно завернуть к Хатаму — поглядеть на него, не очень ли перепугался…

Умид опоздал на работу больше чем на час. Шукур Каримович, стоя в коридоре, разговаривал со сторожем. Старик рассказывал, что пережил за ночь. Умид приблизился к ним, приготовившись услышать от директора замечание, ведь он опоздал! Однако Шукур Каримович приветливо пожал ему руку и осведомился:

— Вы, я вижу, удачно отделались, укаджан?

— Все в порядке, домулла.

— А некоторые не пришли еще. И телефон не работает.

— Вай-вай-вай, настоящее бедствие, — приговаривал старик сторож, качая головой. — Говорят, самый сильный толчок на Кашгаре был. Много домов, говорят, повалилось.

Шукур Каримович взглянул на ручные часы.

— Подождем до одиннадцати. Если телефон не наладят, придется объехать наших сотрудников в машине. Думаю, скоро подойдет Елена Владимировна, она живет здесь неподалеку. Я посылал человека проведать ее…

Около десяти вновь заколыхалась земля, будто крышка на кипящем котле. Сотрудники высыпали в коридор. Бежать к выходу нет смысла — все равно не успеешь. А вот сменили один потолок на другой, собрались вместе — и словно бы страх отступил, на душе спокойнее стало. Выкурив по сигарете, посмеявшись над тем, кто как себя вел с перепугу, разошлись по кабинетам.

Вскоре пришла Елена Владимировна. Извинилась, что заставила себя ждать. Сказала, что зашла по пути к двум сотрудникам, дома которых пришли в ужасное состояние. К счастью, люди успели выскочить.

Шукур Каримович зашел в кабинет и попробовал еще раз позвонить по телефону. После тщетных попыток в сердцах швырнул трубку и вышел. Жестом пригласил следовать за собой поджидавших его у дверей Елену Владимировну и Умида.

Посоветовались на ходу и решили сперва поехать к профессору Салимхану Абиди. Его дом находится недалеко от эпицентра. Ехали молча. Шукур Каримович то и дело касался рукой плеча шофера и просил ехать побыстрее.

Семейство домуллы разместилось на сури у края хауза посреди двора. Увидев гостей, Абиди поднялся с места и не спеша пошел навстречу. Поздоровался со всеми за руку, угрюмо глядя под ноги. Закон гостеприимства не дозволял не подать руки даже врагу, ступившему во двор с благими намерениями. Умид слегка пожал его мясистую влажную ладонь.

Сунбулхон-ая и дочь домуллы, поджав ноги, сидели на сури. Они издали кивнули гостям и остались на месте, не прерывая беседы. «Не будь меня, они бы подошли», — подумал Умид и отвернулся, стараясь не глядеть в их сторону. Рихси-апа засуетилась, расстелила новый дастархан, засеменила в сад, чтобы разжечь там самовар. Она, видно, опасалась заходить в летнюю кухню, расчлененную надвое широкой извилистой трещиной. Оконце перекосилось, подле него валялись осколки стекол.

— Ба! Да что же это происходит! Одно несчастье за другим! — стонал Абиди. — У моего дома рухнула вся задняя стена. Пойдемте, взгляните. Нужно немедленно составить акт. Местком должен выделить пособие пострадавшим. А? Как вы думаете?

Абиди вывел гостей за ворота и, завернув за угол, подвел к задней стороне дома. Действительно, стены рухнули, завалив тротуар и сломав несколько молодых деревьев. Крыша дома провисла. С нее сорвалось несколько листов жести, оголив чердак.

Шукур Каримович нагнулся и выдернул из-под мусора тигровую шкуру, украшавшую некогда стену.

— Странно, дома из кирпича — повалились. А глинобитные — выдержали, — задумчиво отметил Шукур Каримович.

— Сам удивляюсь! — воскликнул Абиди. — Знал бы, столько бы не тратился, когда строил. Поглядите, я же эти стены совсем недавно покрасил! Теперь и те, что стоят, непригодны — все в трещинах. Я, старый дурак, не успел даже застраховать все это! — Абиди ударил кулаком себя по голове…

В комнатах, объятых сумерками, на мебели, на подоконниках, на полу толстый слой желтой пыли, куски штукатурки, кирпичи. В пыли тускло поблескивают осколки китайских ваз, хрустальной посуды. В зале лежала упавшая люстра, зацепившись одним краем за массивный стол, другим упираясь в пол. Вокруг нее рассыпались, переливаясь, кусочки хрусталя.

В следующей комнате было светло. Из-за низко нависшей стрехи Умид не сразу понял, что здесь обвалился потолок. И свет льется прямо с неба, оттуда, где, будто взрывной волной, сорвало жесть с крыш. Поперек комнаты лежали два толстых бревна. Несколько балок, что потоньше и полегче, аккуратно сложены у стены. Около них валяется лопата. Куча мусора посреди комнаты разрыта в разных местах. Видно, здесь уже кто-то потрудился. Заметив во взгляде Шукура Каримовича удивление, Абиди выставил ладони:

— Вот, полюбуйтесь! — Руки его были в ссадинах, водянисто-кровавых мозолях. — Сам копал…

— Зачем вы так рискуете, домулла? Еще один слабый толчок — и выскочить не успеете. Подождали бы, пока земля успокоится.

— Ждать, пока совсем завалит? — Лицо Салимхана Абиди исказилось. Словно желая досадить директору и всем остальным, он с неожиданной ловкостью вспрыгнул на упавшую стенку и, пригнув голову, юркнул в комнату. Схватил лопату и начал копать. С остервенением всаживал он лопату в кучу сора, поднатужась, подгибая колени поднимал и отбрасывал мусор в соседнюю комнату через дверной проем.

— Домулла, все же не стоит так рисковать, — предупредил еще раз Шукур Каримович.

— Помогли бы лучше, если сочувствуете коллеге! Или просто поглазеть пришли? — зло спросил Абиди и вытер грязной рукой пот со лба. — Здесь, под этим мусором, осталось двадцать пять лет моей жизни! Здесь — драгоценности моей жены и дочери!.. — Он провел рукавом по глазам и вроде бы даже всхлипнул.

— Успокойтесь, домулла, жизнь все-таки дороже драгоценностей! Когда толчки прекратятся, наймете рабочих — вам помогут.

— Рабочих? — от негодования домулла даже лопату выронил. — Нет уж, извините! Никого нанимать я не буду. Сам раскопаю. Вот этими руками! Это не огород, чтобы нанимать кого-то. — Абиди всхлипнул, уже не таясь, и опять ухватился за черенок лопаты.

— Извините, домулла, мы бы вам помогли, но надо успеть проведать и других наших сотрудников, — сказал Шукур Каримович.

Абиди промолчал. Закашлявшись от пыли, сплюнул в сторону и с яростью всадил лезвие лопаты в мусор. Он сделал вид, будто не заметил, что гости ушли, не пошел провожать их к машине. Видно, не хотел терять времени: ведь с минуты на минуту земля опять могла всколыхнуться и поглотить драгоценности.

На следующий день, рано утром, у ворот Салимхана Абиди остановилась грузовая машина. На ее длинные зовущие сигналы вышел сам хозяин, и ему была вручена просторная палатка.

По распоряжению горисполкома такие палатки выдавались махаллинскими Советами каждой пострадавшей от землетрясения семье. Прямо на проезжей части многих широких улиц, куда дорогу для автомобилей перекрыли, в скверах плотными рядами выстроились белые, желтые, зеленые палатки. На окраине Ташкента возник целый палаточный городок, издали походивший на стаю белых лебедей, опустившихся на поле.

А земля все не унималась. Вздрагивала, вселяя в сердца людей тревогу, по нескольку раз в день. По городу расползались самые разнообразные слухи. В трамваях, троллейбусах, в очередях в магазинах велись одни и те же разговоры. Говорили, будто в районе Кашгара вот-вот должна разверзнуться земля и наружу вырвется испепеляющее пламя. Другие утверждали, будто под Ташкентом обнаружено огромное подземное озеро и колебания почвы якобы происходят оттого, что толща земли обрывается громадными глыбами и падает в воду, а гигантские всплески ударяют о «потолок», все больше размывая его, — вот откуда и гул и толчки снизу. Многие с тревогой перешептывались, что земля осядет совсем и город скроется под бурлящей водой… Земля снова вздрагивала, словно бы подтверждая панические слухи.

Казалось, только студенты, неунывающий народ, относились к слухам с присущей им иронией. Это они сформировали первые дружины для патрулирования улиц и специальные отряды по расчистке развалин. На их палатках появились надписи, заставляющие прохожих улыбаться:

Все, что еще можно было вынести из дому, вынесли. Все, что можно было внести в палатку, внесли. Обжигающие лучи солнца — а то и дождь может пойти ненароком, — чего доброго, попортят зеркальную полировку уцелевшей мебели. Само семейство Абиди продолжало ютиться на сури под открытым небом. Профессор по ночам бредил во сне. Ему начинало казаться, что к их сури, на которой они возлежат под несколькими одеялами, подкрадываются воры…

Вот и сейчас треклятый кот пробежал по краю дувала и с шумом ссыпал штукатурку. У домуллы чуть сердце не разорвалось. Он сел на постели, освещенный круглой луной, схватился за грудь. Потом, слегка приподняв одеяло, Абиди внимательно посмотрел на Сунбулхон-ая. В ее ушах сверкали серьги, на шее замерцали драгоценные колье… Старательно укрыл жену, подоткнув одеяло со всех сторон, спрятал ее руку с нанизанными на нее браслетами. Вспомнил, что в махалле его жену стали называть «Ювелирхон-ая» — за то, что она, бедняжка, почти все свои драгоценности навесила на себя и теперь боится выйти за ворота, избегает даже знакомых. Абиди потрогал возвышающийся ворох одеял, под которым мудрено было отыскать Сунбулхон-ая, и, успокоившись, опустил голову на подушку.

Уже рассветало понемногу, теперь можно было не опасаться любителей поживиться за чужой счет. А из головы все никак не уходила мысль, что в последнее время ему не везет и это наверняка будет продолжаться. И если взорвется земля, возникнет вулкан, то кратер непременно будет в его дворе… Профессор уснул и проснулся оттого, что кто-то дергал его за плечо. Абиди подскочил, будто у него внутри распрямилась пружина.

— Что?.. Что такое?..

Солнце уже поднялось высоко и просвечивало сквозь крону ветел, растущих за дувалом вдоль тротуара. Сунбулхон-ая и Жанна укладывали вещи в чемодан. Домулла с испугом взирал на стоявшего рядом незнакомца и с трудом вспомнил спросонок, что это его новый шофер и он велел ему сегодня приехать пораньше.

Пока Абиди умывался, а потом помогал жене и дочери связывать узлы, шофер, оказавшийся проворным парнем, заколотил досками двери и окна. А сам, шельмец, при этом все посматривал с ухмылкой на Жанну. Абиди заметил это, но сдержался. Сейчас нельзя оставаться без шофера. Он прикусил губу, увидев, как Жанна ответила шоферу обещающей улыбкой. Но все же промолчал опять. Только кашлянул несколько раз в кулак, многозначительно поглядев на дочь.

Документы, сберегательную книжку Абиди завернул в платок и засунул во внутренний карман пиджака.

Отец, мать и дочь погрузились в машину, которая осела под их тяжестью. Тихонько выехали со двора. Шофер на секунду выскочил из кабины и повесил на ворота большой черный замок. И семейство Салимхана Абиди незаметно покинуло город.

Впрочем, это только им казалось, что они уехали незаметно. Уже через час весть об этом облетела всю махаллю. Люди, у которых и так до предела были напряжены нервы, переполошились и того пуще, они подходили к воротам почтенного домуллы, заглядывали в щели, чтобы убедиться, что пропессур действительно уехал. И тут же делали вывод: «Значит, этот государственный человек о чем-то осведомлен. Наверное, и вправду будет светопреставление». Нашлись и такие, кто видел, что за день до этого к домулле приезжали в легковом автомобиле какие-то, по всему видать, большие начальники или ученые. Они, наверно, и шепнули ему, чтобы поскорее укатил к родственникам, подальше от Ташкента.

Но очень скоро эти разговоры кончились. Люди позабыли о них. Казалось, они даже забыли, что в их махалле некогда жил человек по имени Салимхан Абиди. Опять днем на улицах становилось людно. А вечерами дворы были освещены ярким электрическим светом. Махалля жила обычной жизнью: по утрам взрослые спешили на работу, дети бежали в школу. Вечерами в летних кухнях раздавался треск кипящего масла, вкусный запах жареного мяса с луком распространялся по махалле.

Лишь дом Салимхана Абиди стоял притихший, мрачный, навевая на людей тоску зияющими глазницами окон. И махаллинцы, проходя мимо, невольно ускоряли шаги. Так проходят обычно мимо кладбища.

Но в один из дней автомобиль Салимхана Абиди вновь неожиданно появился в махалле, прошуршал шинами по улице, остановился у ворот. С помощью шофера домулла начал выносить из кладовой какие-то ящики, мешки и спешно загружать багажник.

По улице, прогрохотав, проехала грузовая машина, и земля вздрогнула от ее тяжести. С обвисшего потолка кладовки посыпался сор. Абиди почудилось, что пол ходуном заходил под ним, и он, бросив ящик, опрометью выскочил во двор. Уразумев, в чем дело, он подбежал к калитке, погрозил вслед машине кулаком и исторг такую брань, что вогнал своего молодого шофера в краску.

А по улице шла пожилая женщина, ведя за руку внука. Заметив ее, Абиди почувствовал себя неловко.

— Ну, как поживаете? — спросил он. — Ваш дом не развалился?

— Салам алейкум, домулла, с приездом, — сказала женщина, замедлив шаги. — Сначала давайте поздороваемся. Как устроились на новом месте? Здоровы ли уважаемая Сунбулхон и дочка?

— Все хорошо, все хорошо. А как у вас тут, не трясет?.. У вас разве нет за городом родственников? Забрали бы внуков да подались в Ишанбазар или Конкуз..

— А зачем нам это, домулла? Я думаю, если бы городу что-нибудь угрожало, всех бы вывезли. А если ничего страшного не предвидится, зачем уезжать?

— А вдруг что-нибудь…

— Да нет, — сказала женщина. — Все равно не могу оставить в беде всех, с кем всю жизнь в одной махалле прожила, с кем лихолетья тяготы переносила, а в праздники радовалась. Что с людьми, то и со мной.

— Нет, вы не правы, хоть о внуках позаботьтесь.

— О моих внуках вы не беспокойтесь, домулла. Вернее будет, коль себя возьмете в руки. Я видела, как вы в панике убежали отсюда. И на других страху нагнали. А ведь махаллинцы наши всегда вас уважали, гордились вами, за самого авторитетного и умного человека в округе считали. А как увидели, что вы сбежали-то, так страх всех и обуял. Ведь исстари ведомо: когда люди друг дружки держатся, любое несчастье не таким страшным кажется. Живи сейчас вы в своем доме, и нам бы вроде полегче было бы. А то словно из крепкой стальной цепи колечко выпало, цепь наша махаллинская распалась…

Вдруг послышались какие-то странные звуки. И сразу и дома, и деревья, и столбы у дороги покачнулись. Старуха и Абиди забалансировали руками, чтобы не упасть. Глаза домуллы округлились, и он побледнел как стена. Внезапно он повернулся и вразвалку, как откормленная утка, побежал к машине, клича шофера.

А женщина, привыкшая уже к проказам земли, на которой жила, пошла себе, дернув за руку внука, чтобы он не смотрел на перепуганного дяденьку, не учился сызмальства трусости. И не оглянулась, только отступила к краю дороги, услышав, как из ворот домуллы выехала машина и, обдав ее пылью, пронеслась мимо.

Глава тридцать четвертая ЖЕМЧУГ В РАСКРЫТОЙ КОРОБОЧКЕ

Балахана стояла себе и стояла. Ее обжигал саратан, поливали осенние дожди, зимние снежные бури хлестали, словно бичом, земля трясла, да так, что трещало, гремело все строение, точно погремушка в руках младенца. Но балахана выдержала. Стоит себе как ни в чем не бывало и смотрит в сторону восходящего солнца веселыми оконцами. Умиду казалось, что нет на земле уголка уютнее. Он приходил с работы усталый, удовлетворенный сделанным за день, но, забыв про сон, опять садился за стол и работал, работал до изнеможения.

Особенно много Умид трудился в последние три года, когда после долгого отсутствия снова возвратился под родной кров, как блудный сын. Он трудился, чтобы наверстать упущенное. Ему пришлось трижды переписать диссертацию. Зоркие и придирчивые глаза ученых снова и снова находили в ней просчеты и пробелы. Опять Умид пускался в поиски, заново экспериментировал. Порой ему казалось, что начинает слепнуть — болели глаза от работы с микроскопом. Ему сопутствовала удача только в тех случаях, когда он не терял веры в себя.

Шукур Каримович время от времени сам проводил некоторые анализы, чтобы удостовериться в правильности выводов своего ученика.

А недавно Умид зашел к нему узнать, успел ли он ознакомиться с последним вариантом его диссертации. Шукур Каримович молча указал ему на кресло и долго сидел, задумчиво подперев рукой подбородок и разглядывая Умида, будто впервые его видел. Может, он сравнивал молодого ученого с тем долговязым смуглым пареньком, который впервые пришел в научно-исследовательский институт несколько лет назад…

Умида беспокоило затянувшееся молчание. Он приготовился со всей решимостью отстаивать свои доводы и постараться убедить своего руководителя, что тема исчерпана. Тихонько кашлянул, напоминая о себе.

Шукур Каримович, положив ладонь на диссертацию, лежащую на столе, сказал коротко:

— Представим на обсуждение ученого совета. Думаю, все будет в порядке.

Актовый зал института был переполнен. Здесь присутствовали и ученые, и журналисты, и представители обкомов. Словом, все, кого интересовали проблемы отечественного хлопководства.

Тема диссертации — «Воздействие гамма-лучей на семена хлопчатника — одно из важных средств в борьбе против вилта».

На сцене на специальных подставках прикреплены к щиткам начерченные Умидом таблицы, графические схемы. Широкая черная доска лоснилась, будто к ней никогда не прикасались мелом.

С трудом сдерживая волнение, Умид поднялся на сцену. В зале сразу же умолкли. Умид начал говорить довольно тихо, в задних рядах его еле слышали. Но постепенно его голос окреп. Умид и не заметил, как прошло волнение. Перед ним отчетливо, один за другим, как сменяющиеся кадры кинофильма, представали все опыты, проделанные за эти годы.

Собираясь в паузах с мыслями, Умид с беспокойством поглядывал в зал. Там большинство знакомых. Наконец отыскал взглядом Шукура Каримовича, сидевшего рядом с Сергеем Степановичем. Его научный руководитель что-то торопливо записывал в блокнот.

А вон Акрам Атабаевич. Сидит во втором ряду, свободно откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Умид поймал его взгляд. Академик улыбнулся и закивал головой.

Лаборантка принесла на подносе стакан воды. Умид отхлебнул глоток, и ему показалось, что он никогда еще не пробовал такого вкусного, такого освежающего напитка. Выпил все до капли.

Его взгляд столкнулся с взглядом Салимхана Абиди. Тусклые глаза его бывшего домуллы ничего не выражали. Абиди похудел, осунулся. Умиду передали, что Абиди как-то сказал о нем: «А этот парень оказался не промах…» Интересно, что он будет говорить сегодня? Да и захочет ли вообще выступить? Впрочем, Умид его не опасался. Он мог обосновать любой свой довод. Домулла в последнее время был озабочен восстановлением своего пошатнувшегося в ученом мире авторитета. Вряд ли затеет спор, заранее зная о его исходе…

Умид говорил недолго, меньше часа. После него выступили два оппонента. Потом к трибуне подошел академик Атабаев. Он говорил тихо, то и дело откашливался, прикрыв рот рукой, подбирая слова. Умид удивился, что Акрам Атабаевич так сильно взволнован. Старый академик говорил с заметным самаркандским акцентом, который сохранился у него, несмотря на то что он уже столько лет жил и работал в Ташкенте.

В конце выступления Акрам Атабаевич поднял над головой, показывая публике, большую коробочку хлопка, из которой, будто в руках иллюзиониста, вывалились пышные и белые как снег шелковистые волокна.

— Вилт не может подступиться к этому сорту, не может погубить его! Это наш лучший хлопчатник на сегодняшний день — и по качеству, и по устойчивости против болезней! Получение его я считаю одним из самых главных успехов наших селекционеров за последнее десятилетие. Благодаря молодому научному сотруднику нашего института Умиду Рустамову, его неустанной работе и многочисленным опытам, проведенным прямо на поле, уже в этом году колхозникам Ферганской области удалось ликвидировать вилт на сотнях гектаров своих земель… Сегодня я, старый селекционер, сердечно поздравляю с большим успехом моего младшего брата по профессии. И могу с уверенностью сказать, что нынче есть у нас замена. Наше дело есть кому продолжать, и этому нельзя не порадоваться!.. Вы только поглядите, ведь каждая такая коробочка наполнена жемчужинами!

В тот же день после тайного голосования ученый совет объявил Рустамова Умида достойным ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук. Друзья подходили и пожимали ему руку. Шукур Каримович крепко обнял его и сказал:

— Поздравляю, Умиджан! Вот и исполнились все твои надежды!

— Не все, Шукур Каримович, — ответил Умид и, смутившись, опустил глаза.

Он когда-то думал, что в этот счастливый день, может самый значительный в его жизни, рядом с ним будет Хафиза, он возьмет ее под руку, прижимая к себе ее теплый локоть, внимательно посмотрит в глаза, излучающие радость и восхищение.

Но Шукур Каримович этих мыслей не мог прочесть на его лице. Он похлопал Умида по плечу и, смеясь, заметил:

— Конечно же нельзя останавливаться на достигнутом. Плох солдат, который не мечтает стать генералом! Уж так устроен человек. Исполнилась одна мечта, и он начинает надеяться на большее. Мечты тянут нас вперед…

Умид пригласил гостей в банкетный зал.

На другой день в газете появилось краткое сообщение об успешной защите Умидом Рустамовым диссертации, имеющей важное хозяйственное значение. Над заметкой поместили небольшую фотографию молодого ученого.

Первое поздравление поступило от Сократа-домуллы. Он писал на открытке:

В тот же день в институт на имя Умида принесли две телеграммы из Ферганы. В первой секретарь обкома Садыков поздравлял молодого ученого с успешной защитой, желал плодотворной работы в науке и выражал надежду, что Умид еще окажет немалую помощь хлопкоробам Ферганы.

Вторая телеграмма была от Кошчи-бобо.

Узнав, что старый учитель болеет, Умид на следующее же утро поехал его проведать. Вышел из автобуса у махалли Пичокчилик, свернул в знакомый узкий переулок. Подходя к воротам домуллы, вдруг увидел понуро стоявших людей, скорбно сложивших перед собой опущенные руки. У него тревожно защемило сердце и спазмы подступили к горлу.

— Что случилось? — спросил он.

— Сократ-домулла умер утром, — услышал ответ.

— Не может быть! Ведь вот открытка, которую я получил от него только вчера!

— Никто не ведает, когда придет его смертный час.

Умид прошел через калитку во двор. Из дома уже выносили тело Сократа-домуллы.

Умид подставил плечо под край носилок, окантованных черной материей, и пошел вместе со всеми на кладбище, не замечая, как слезы льются из глаз. Людей было много. Несущих носилки сменяли через каждый десяток шагов, по обычаю. Шли не останавливаясь, почти бежали, словно не хотели заставить ждать землю, которая готова была принять Сократа-домуллу.

Умид снова и снова подходил к носилкам и подставлял плечо. Он содрогнулся при мысли, что ведь мог так и не узнать о кончине любимого учителя, дорогого ему человека, которому старался следовать во всем, — и не смог бы отдать ему последнюю дань…

Однажды Шукур Каримович вызвал Умида к себе в кабинет и с радушной улыбкой на лице вручил ордер на однокомнатную квартиру. Умид глазам своим не поверил.

— Бери, бери, это тебе, — сказал Шукур Каримович. — В новом районе города. Ленинградцы строили. Мы давно собирались выделить тебе жилье, чтобы создать условия для твоей работы. Да, видишь, землетрясение помешало. Городские власти в первую очередь стараются обеспечить пострадавших. И вот наконец и для тебя удалось у горсовета выхлопотать квартирку. Получай и трудись на благо нашего хлопководства! — смеясь, сказал директор и крепко пожал Умиду руку.

Жаль было Умиду покидать свою добрую балахану. Ему казалось, что если он опять уедет, то вновь нанесет ей большую обиду. К тому же не хотелось в новую квартиру везти старую, заржавленную кровать и стол из неотесанных досок. А на новую мебель не хватало денег.

Друзья ждали, что Умид со дня на день пригласит на новоселье. Но не дождались. И однажды, когда, видать, у них кончилось терпение, они приехали на грузовой машине и почти силком перевезли Умида на новое местожительство. Едва успел он попрощаться с тетушкой Чотир. Пообещал, уезжая, что будет ее часто навещать. Старушка прослезилась, пожелала ему счастья на новом месте.

В тот же вечер справили новоселье. В складчину.

Получив зарплату, в конце месяца Умид наконец решился проведать свою мачеху. Это он давным-давно собирался сделать, да все дела не отпускали. Он завернул в бумагу приготовленные заранее ичиги — остроносые сапожки из тонкой кожи и кавуши — резиновую обувку, надеваемую на ичиги, шерстяную вязаную кофту неяркой расцветки, пригодную для пожилой женщины. Утром по холодку поехал в отчий дом, где родился и где нынче жила его мачеха Фатима.

Ютилась она теперь в однокомнатной времянке с верандой, отстроенной по левую сторону двора. А дом занимал ее брат со своим разросшимся семейством.

Мачеха отворила дверь и, увидев переступившего через порог Умида, опешила. Потеряла дар речи. Дремавший на курпаче огромный кот распахнул два рыжих светящихся глаза, недоверчиво уставился на чужого человека. Должно быть, гость ему не понравился — как только Умид заговорил, он сиганул под кровать.

— Салам алейкум, — сказал Умид и, подойдя к ней, наклонился. Фатима поневоле приобняла его, похлопала по плечам, как требовала традиция. По ее лицу было видно, что она никак не может понять, что привело Умида в ее дом. С добром ли?..

— Добро пожаловать, — сказала она и показала на курпачу: — Присаживайтесь…

Сама села напротив, прикрыв подолом ноги. Прошептала молитву, держа перед лицом ладони, провела ими от лба к подбородку. И только после этого осведомилась:

— Как поживаете?

— Хорошо. Радость у меня. Решил вот зайти, сказать. А заодно проведать вас… Вот суюнчи вам принес.

Умид положил на колени этой постаревшей, совсем седой женщины сверток с подарками.

— Спасибо. Если ты пришел с открытым сердцем, чтобы справиться обо мне, пусть тебя аллах вознаградит за доброе дело… Про радость твою слыхала. Повидай еще больше добра на своем веку, — сказала Фатима, переходя на «ты», как разговаривала со всеми, к кому питала расположение.

— Вы не сердитесь на меня. Прежде у меня было чересчур много работы. Мне никак не удавалось навестить вас…

— Спасибо, сынок. Можешь не извиняться. Аллах тебя простит.

Фатима прослезилась. Утирая уголком платка глаза, она заторопилась во двор. Вернувшись, суетливо расстелила дастархан, принесла вскипевший чайник.

Вскоре зашла золовка Фатимы. Умид встал, поздоровался. Та обняла его и, как водится, похлопала по спине.

Посидели часок за чаепитием, поговорили. Потом Умид попросил разрешения откланяться.

Фатима проводила его до калитки. Прощаясь, он положил в ее ладонь двадцать пять рублей.

— Купите, что захотите сами, — сказал он.

Мачеха поблагодарила его и попросила у аллаха постоянного везения для Умида.

Сдержанной и сухой была их встреча и походила, как говорится, на остывший плов.

Через месяц Умид опять наведался к Фатиме. Пришел, принеся с собой целую сумку гостинцев. И тогда Фатима оттаяла.

Она извлекла откуда-то мешочек из красного потертого бархата, встряхнула его, и ей на ладонь выпали, засверкав, орден Отечественной войны и медаль «За оборону Сталинграда». Награды его отца!

— Вот, — сказала она. — Это память о твоем отце. На этом свете меня, может, скоро уже не будет. И они могут затеряться. А ты их сбережешь. Я помню, как ты дорожил ими в детстве. А я-то по темноте своей не придавала им значения, считала простыми железками…

— Спасибо, — еле выговорил Умид, чувствуя, как жесткий ком подкатывает к горлу, душит, а в глазах начинает пощипывать.

Часто Умид просыпался по ночам в своей новой квартире и курил. Напротив него, освещенный тусклым матовым светом, проникающим с улицы, висел на стене портрет улыбающейся Хафизы.

В нынешнем году она заканчивает институт. В такую пору красивые девушки почти никогда не обходятся без кавалеров. Эта мысль всякий раз отгоняла от него сон. Он принимал решение в ближайшее же время поехать к ней, к Хафизе, — в институт ли, домой ли, все равно. Он на коленях станет вымаливать прощение… Но едва наступало утро, решимость покидала его: он знал, что она отнесется к нему, как к другу, но не простит. Простить — значит все забыть. Но то, что он сделал, забыть нельзя.

Как будто бы надежды все исполнились. Чего добивался — достиг. Но рядом нету Хафизы, единственной, любимой, — и все достигнутое кажется бессмысленным.

И опять его начинали мучить сомнения: «Нет, она поймет меня. Ведь она всегда меня понимала. Без слов понимала. И, может, простит? Ведь сама говорила, что настоящие друзья должны уметь прощать друг другу…»

Проводив товарища на поезд, Умид возвращался в троллейбусе с вокзала. Проезжая мимо зоопарка, вспомнил, что недавно в вечерней газете промелькнуло сообщение о том, что в Ташкентский зоопарк привезли из Африки крупного питона. До сих пор ему не доводилось видеть особенно крупных змей. Со дня на день собирался взглянуть на заморское чудовище, да всякий раз мешали какие-нибудь дела.

Умид вышел из троллейбуса, купил в киоске пачку сигарет и зашагал в обратную сторону, по направлению к зоопарку.

У клетки с новоселом из Африки толпилось много посетителей. Особенно детворы. Каждому не терпелось подступить поближе к клетке и получше разглядеть этот огромный пятнистый клубок. Питон не двигался, но внимательно следил маленькими точками глаз за движениями людей, обступивших его новое жилье.

Остальных зверей Умид уже видел не один раз. Поэтому, не задерживаясь, хотел направиться к выходу. Но его внимание привлек хохот, раздавшийся у клетки с обезьянами. Эти твари всегда были очень забавны и без труда могли рассмешить человека, если даже у него дурное настроение. Вот и сейчас они раскачивались на качелях, гонялись друг за дружкой, а то, вдруг застыв на месте, внимательно глазели на людей, с не меньшим интересом, чем люди на них.

Возле самой решетки Умид увидел молодую женщину в золотистом хонатласовом платье, ярко освещенном солнцем. А рядом, с годовалым ребенком на руках, стоял, очевидно, ее муж. Она доставала из сумочки карамельки и подавала сынишке, чтобы он кидал их обезьянам. Детвора покатывалась со смеху, глядя, как ловко обезьянки сдирают бумажку и отправляют конфету в рот.

Умид закурил и пошел к выходу. Отдалился на несколько шагов, и вдруг словно бы кто подтолкнул его в спину. Молодая женщина, улыбаясь, смотрела ему вслед. Их взгляды встретились. Женщина сразу перестала улыбаться. Она опустила голову и, повернувшись к ребенку, восторженно взвизгивающему на руках отца, обеими ладонями взяла его ручонку и похлопала ею себя по щеке.

Умиду показалось, что она ему заметно кивнула, поздоровалась. Но он не мог ей ответить. Словно столбняк на него нашел. Это была Хафиза.

Мужчина с ребенком направился к другой клетке, и она последовала за ним, что-то ласково приговаривая сыну. Потом они спустились по ступенькам к бассейну, где плескались белые медведи, и затерялись там в толпе.

Умид отошел к краю аллеи и взялся за дерево. У него кружилась голова. «Может, мне только показалось, что это она, — подумал он. — Скорее всего, эта женщина просто похожа на Хафизу…» И он широкими шагами заспешил к бассейну. Остановившись в отдалении, стал отыскивать в толпе золотистое сверкающее платье.

Он увидел их, когда они отходили от деревянной ограды, за которой находились олени. Женщина заметила, что Умид наблюдает за ними. Нет, она это скорее почувствовала, чем увидела. Было заметно, что она с трудом заставляет себя не оборачиваться. Поникла как-то, даже плечи заострились. Муж обернулся к ней и обеспокоенно спросил о чем-то.

Она тряхнула головой и взяла его под руку. Но через мгновенье все же не выдержала и обернулась.

Да, это была Хафиза. Умид больше не сомневался. Он медленно повернулся и побрел к выходу.

Но едва он оказался за воротами зоопарка, как опять его стали одолевать сомнения. «Она ли это была? Разве мало на свете людей, как две капли воды похожих друг на друга? Нет, я не смогу в это поверить, пока не поговорю с ней! Не вернуться ли?..» — думал он, все замедляя шаги. И вернулся.

Хотел купить новый билет, но контролер сказала: «Вы же только вышли, молодой человек!» — и пропустила так.

Умид устремился к загону с оленями, но тех, кого искал, уже не было.

Ночь Умид провел без сна. Чего только не передумал, какие только мысли не лезли в голову. Извелся весь…

Едва рассвело, Умид поднялся, принял холодный душ, побрился электробритвой и сбежал по каменной лестнице вниз. Остановил такси и поехал в Оклон.

Несколько минут стоял около калитки, не решаясь постучать. Наконец собрался с духом и толкнул одну из створок. Калитка отворилась.

Старуха, наклонившаяся было с ведром в руках к арыку, чтобы набрать воды, выпрямилась и вопросительно посмотрела на незнакомца.

— Добро пожаловать, сынок, — сказала она наконец, опознав в нем того парня, что прибегал справляться о них в день землетрясения.

Умид поздоровался с ней и, взяв у нее из рук ведро, зачерпнул из арыка воды.

— Я хотел повидать Хафизу, — сказал Умид.

— Ой, сынок, наверно, ты и есть Умиджан?

— Да, бабушка, это я.

— Я как рассказала, что в то утро, когда земля задвигалась, к нам какой-то парень приходил, справлялся, все ли благополучно, так внучка моя сразу же и догадалась, что это ты был, сынок.

— А сейчас… Уже встала внучка ваша? Разбудите, пожалуйста, ее. Скажите, мне нужно с ней поговорить…

— Хафизахон уж не живет со мной, сынок. Уже почти два года, как у мужа живет. Замуж вышла. — Заметив, что лицо Умида стало белым как полотно, добавила ласково: — Что поделаешь, сынок. Знать, судьба такая. От нее никуда не убежишь, от судьбы-то…

Умиду трудно было дышать. Он с трудом выговорил: «До свидания, бабушка» — и пошел со двора, едва волоча ноги. Старушка засеменила следом и заперла калитку.

Ташбиби-хола, должно быть, рассказала внучке о приходе Умида и о том, что ему очень уж хотелось повидаться с Хафизой. Не прошло и недели после его визита в Оклон, как в оранжерею, куда Умид зашел ненадолго, прибежал, запыхавшийся, лаборант.

— Умид Рустамович, там у подъезда вас дожидается какая-то девушка. Я ищу вас по всему институту, еле нашел… — сказал он, с трудом переводя дыхание.

Умид поблагодарил его и, на ходу сняв с себя халат, вышел из оранжереи. Он еще издали увидел Хафизу. Они обменялись рукопожатием. Хафиза улыбнулась, светло и приветливо, почти так же, как прежде. Умид, не выпуская ее ладошку, переминался с ноги на ногу, не находя слов. Хафиза высвободила руку, словно бы только для того, чтобы посмотреть на часики, сказала, что спешит, приехала всего на несколько минут.

Они направились по аллее в сторону автобусной остановки.

— Я очень рада вашим успехам, — сказала Хафиза.

— Благодарю… — промолвил Умид. — Я нашу встречу представлял иначе…

— Как же?.. — Хафиза приостановилась и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Как прежде! Как всегда! — выпалил он.

— Умид-ака, у меня нет старшего брата. Вы мне его замените, правда? Ведь вы обещали. Помните? — Хафиза легонько коснулась его руки. — Я всю жизнь буду очень любить вас… как брата. Называйте меня сестренкой, хорошо? — Она говорила медленно и тихо и даже улыбалась, но заблестевшие, как крохотные звездочки, слезы на глазах выдавали, что ей нисколько не весело. — Я вам буду хорошей сестренкой, вот увидите. И мне приятно будет сознавать, что у меня есть старший брат…

Они подошли к остановке в тот момент, когда подкатил автобус. Хафиза вскочила на подножку и, обернувшись, помахала рукой. Дверца со скрежетом захлопнулась. Умид заметил, как Хафиза извлекла из сумочки платочек и поднесла к лицу. Автобус зафыркал, обдал Умида удушливым облаком выхлопных газов и помчался к городу. Он быстро удалялся от Умида по прямому как стрела шоссе, обсаженному белоствольными тополями. Автобус все уменьшался и уменьшался, пока не превратился в точку, а потом и точка растаяла в дрожащем зыбком мареве.

И неведомо, сколько Умид простоял бы еще на остановке. Но его кто-то окликнул:

— Умид Рустамович!

Опять этот лаборант…

— Умид Рустамович! Целый час вас ищу! Срочно к директору. Вас, кажется, командируют в Фергану. Тамошним селекционерам понадобилась ваша помощь, — зачастил он на ходу, размахивая руками.

Умид с силой провел рукой по бледному лицу, повернулся и торопливо зашагал в институт.

…Три года минуло. Но не было дня, чтобы Хафиза и Умид не вспомнили друг о друге. Случись в какой-нибудь газете или журнале промелькнуть имени Умида, Хафиза непременно прочитывала эту статью от начала до конца. Если ей попадалась брошюра по селекции, она торопливо листала ее, надеясь найти знакомое ей имя. Она ни разу не видела с той поры Умида, но все о нем знала. Ведала и о том, что сразу после землетрясения он перевез Чотиру-хола из старой махалли в свою новую квартиру, и о том, что он недавно побывал на международном симпозиуме за границей и там сделал блестящий доклад, о котором затем писали многие зарубежные газеты. Словом, по работе все у него обстояло прекрасно. Но сердцем чувствовала Хафиза, что нет такого благополучия в его личной жизни. И порой ей казалось, что виновата в этом она, и тогда изводилась вся в сомнениях.

Однажды не выдержала Хафиза и приехала к Умиду домой. Она отказалась снять пальто, и только расслабила узел платка на груди.

— Я не могу так больше… Я прошу вас, Умид-ака, пожалуйста, женитесь, — сказала она, не отводя глаз, прозрачных и чистых, как два родника. — Я хочу, чтобы вы были счастливы.

— Мне до конца жизни будет сопутствовать моя первая любовь. Ею я и счастлив, — сказал Умид.

Они стояли посреди комнаты на ковре, глядя друг на друга, отмечая малейшие изменения друг в друге и безмолвно прощаясь.

Так и расстались.

Чотир-хола несказанно обрадовалась, что Умид повидался с Хафизой, поговорил с нею. У нее всегда был на душе праздник, когда он делился с нею, как с матерью, своими радостями, и очень переживала, если у него случались неудачи. Умид поверял ей самое сокровенное и всегда внимал ее мудрым советам. Чотир-хола как-то сказала Умиду, что ему следовало бы проведать свою бабушку Тутинису-буви, живущую в старом городе. В выходной день он отложил все дела и отправился к бабушке. По пути зашел на базар и в торговых рядах купил старушке отрез на платье, мягкую обувку и халвы, которую та очень любила.

Тутиниса-буви растрогалась до слез. Обняла его и, как принято традицией, обратилась к всевышнему с молитвой, закончив ее словами: «Помоги, господи, моему внуку найти свою вторую половину, не призывай меня к себе, пока я не увижу его свадьбы, и одари их обоих жизнью вдвое длиннее, чем моя, господи! Аминь!..»

А Умид задумчиво сидел напротив Тутинисы-буви и, внимая словам ее молитвы, видел перед собой Хафизу.