Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Глава пятнадцатая

Эта книга – которая, на самом деле, писалась сама собой, -вышла в свет осенью 1952-го года. Критики приняли ее странно. В основном, книга их озадачила. Отзывы были двойственными и невнятными. Сирил Коннолли в «The Observer» охарактеризовал меня как «одинокую фигуру, уныло бредущую по кромке прибоя среди обломков сюрреализма, выброшенных на берег» и «непривлекательным сочетанием Питера Пэна и капитана Крюка». По мнению Коннолли, «Каспар сочетает в себе непробиваемый эгоцентризм первого и абсолютную моральную беспринципность второго. Однако он очень удачно передает характер творческой деятельности отдельной сюрреалистической группы, занимавшейся экспериментами в области литературы и изобразительного искусства, равно как и дух того периода в целом. К счастью, и группа, и сам период благополучно остались в прошлом». Самый лучший отзыв появился в «The Times Literary Supplement». Анонимный рецензент был во многом согласен с Коннолли, но он все-таки похвалил мою книгу за ее «потрясающую искренность и за глубинное проникновение в искаженное восприятие реальности, которое тоже по-своему интересно». За исключением еще нескольких кратких поверхностных отзывов и открытки от Клайва, в которой он уведомлял о полном разрыве наших с ним отношений, никаких других откликов на книгу не было. То есть, не было поначалу.

Я продолжал писать картины, и они продавались все лучше и лучше, и еще я обнаружил, что если картины, которые я продал еще до войны, вновь оказывались на рынке, теперь за них предлагали значительно более солидные суммы. Я узнал от одного галерейщика, что сразу несколько моих работ были куплены неким посредником и переправлены в Аргентину -вероятно, в коллекцию Хорхе Аргуэльеса. Картины из цикла сюрреалистической геральдики продолжали пользоваться большим спросом, но я решил закрыть серию, поскольку идея утратила новизну, и я чувствовал, что скоро начну повторяться.

Практически одновременно с выходом в свет моей книги я закончил картину, которую можно определить лишь как антиавтопортрет: портрет «себя не с собой» в роли писателя. На этой картине я изобразил себя с ручкой в руке, сидящим за столом перед раскрытой тетрадью и глядящимся в зеркало, которое стоит на столе. Из сумрака на заднем плане проступает другой Каспар, Doppelganger* писателя, художник с палитрой и кистью, стоящий перед мольбертом, и этот второй Каспар тоже смотрится в зеркало. Лицо у обоих – одно и то же, и все-таки вполне очевидно, что художник, работающий над портретом, и писатель, сочиняющий историю о художнике – это два разных человека.

Когда портрет был закончен, я вышел на новый экспериментальный этап. По прошествии стольких лет, как говорится, «и тощих, и тучных», пережив тяжкие времена и добившись признания и успеха, я осознал, чего стою, и понял, что не дотягиваю до Пикассо, Магритта и Макса Эрнста. Я был второразрядным художником. Безусловно, второй разряд – это вовсе не плохо, и все же… Меня уже очень давно привлекала мысль, что надо вернуться к основам, начать все с нуля, овладеть новыми навыками и умениями. Но в моем возрасте и при моей, в общем, довольно широкой известности, было бы как-то нелепо обращаться в художественное училище – скажем, в школу Слейда или в Камберуэлл – с просьбой принять меня как студента. А потом меня вдруг озарило: ведь я могу вызвать учителя к себе, даже не выходя из дома! За последние два-три года визуальное воздействие Бельзена на мои гипнагогические видения постепенно сошло на нет, и хотя иногда они все-таки появлялись – гнетущие образы узников концлагерей, серые медленные колонны, уходящие в бесконечность, – теперь это случалось все реже и реже.

* Днойник (нем.)

Я решил вызвать учителя из гипнагогического пространства. Я дал ему имя Марсель, наделил его аккуратно подстриженной белой бородкой, непременным беретом и синей блузой и снабдил всем, что нужно художнику: холстами, красками, кистями и мольбертом. Насколько я знаю, подобный наставник был и у Уильяма Блейка – мудрый учитель из сновидений. Блейк даже сделал его карандашный портрет. Как бы там ни было, я каждый день погружался в гипнагогические видения и сосредоточенно творил Марселя из зыбкой материи снов, прорастающий в явь. Как только Марсель обрел неизменно устойчивый облик, я заставил его приступить к работе. Неспешный ритм его зыбких мазков навевает сонливость, и мне с трудом удается сохранять необходимую сосредоточенность, чтобы не сорваться в дремоту. Я постоянно держу под рукой карандаш и альбом и пытаюсь делать подробные зарисовки картин Марселя, не открывая глаз. Я не вижу его лица -он неизменно стоит спиной, – и поэтому не знаю, что он говорит, если вообще говорит хоть что-то, но это неважно. Я учусь, гладя на его картины и копируя его манеру. Это чем-то похоже на сюрреалистический живописный коллаж, построенный по принципу «день за днем». Но тут я не только не знаю, что напишу завтра или послезавтра – очень часто бывает, что я не знаю, что напишу уже в следующую минуту. Марсель всегда начинает картину с верхней части холста и методично продвигается книзу, никогда не возвращаясь к уже законченному фрагменту, чтобы что-то исправить. Однако если он пишет, к примеру, пейзаж, этот пейзаж постоянно меняется – прямо на холсте. На картине, которая начинается вверху с дальнего плана китайских джонок в гавани на закате, вдруг появляется английское кладбище, и увядший венок на переднем плане, но переход между гаванью и кладбищем – настолько плавный и незаметный, что никак невозможно понять, где кончается одно и начинается другое. То же самое относится и к натюрмортам, то есть, к изображению неподвижных предметов, если в приложении к изменчивым и неустойчивым гипнагогическим образам вообще применимо понятие «неподвижный»: корзина с фруктами стоит на столе, только это не стол, а огромное поле огня; или ваза с цветами опускается в пасть дельфина. Благодаря терпеливому наставничеству Марселя, я, как художник, обрел новую индивидуальность и своеобразие. В последнее время мне стало значительно легче управлять гипнагогическими построениями: то, что мне хочется видеть, всегда появляется перед глазами, и цвета с каждым разом становятся все живее и ярче – такими, как в детстве. Без света не может быть красок. Я учусь у Марселя, как найти и использовать внутренний свет гипнагогического пространства, где тоже есть солнце.

Через полгода после публикации «Изысканного трупа» мне пришло длинное письмо от Моники. Она писала из Швеции. Последние три года Моника жила в Стокгольме, читала лекции в Министерстве социологии и работала над монографией, посвященной социальной истории сюрреализма. Разумеется, это письмо было откликом на мою книгу. Его тон был подчеркнуто насмешливым. Оно начиналось с такого приветствия: «Знаешь, мне даже в голову не приходило, что в тебе живет целая книга. Наверное, я тебя плохо знала. Ну, что же, как говорится, сама виновата…» Дальше Моника сокрушалась, что у человека нет авторских прав на собственную жизнь, хотя в данном конкретном случае было одно утешительное обстоятельство: поскольку ее коллеги из Министерства социологии не читали мою книгу и вряд ли когда-то прочтут, они никогда не узнают, что с ними работает нимфоманка с извращенными наклонностями. Но больше всего Монику огорчило, что я неправильно понял суть ее изысканий в области случайностей и совпадений, и представил ее в моей книге какой-то восторженной идиоткой. Она особенно подчеркнула, что ее подход к данной проблеме имеет под собой прочную философскую основу, и процитировала Шопенгауэра. По мнению немецкого философа, все события в жизни человека «находятся в двух фундаментально отличающихся друг от друга типах связи: первый тип – объективная причинная связь природного процесса; второй тип – субъективная связь, которая существует только для ощущающего ее индивида и которая, стало быть, так же субъективна, как и его сновидения, содержание которых неизбежно предопределено, но исключительно в той манере, в какой сцены в пьесе и реплики персонажей обусловлены замыслом драматурга. Эти два типа связи существуют одновременно, и одно и то же событие, хотя и является звеном двух абсолютно разных цепей, тем не менее, подчиняется и тому, и другому типу, так что судьба одного индивида неизменно соответствует судьбе другого, и каждый индивид является героем своей собственной пьесы, одновременно с этим играя и в пьесе другого автора – это недоступно нашему пониманию и может быть признано возможным только на основании убежденности в существовании заранее установленной удивительной гармонии… Мы все погружены в сон, который снится одному существу, Воле к жизни…» Дальше Моника продолжает уже от себя: «Милейший Каспар, если ты что-то не понял, пожалуйста, не огорчайся. Тебе и не нужно блистать интеллектом, ты мне нравился таким, каким был».

Тут я призадумался. Естественно, я почти ничего не понял из мудреных рассуждений Шопенгауэра. Но у меня было смутное подозрение, что за своей позой ироничной и беспристрастной интеллектуалки, Моника пытается скрыть обиду. Мне кажется, ее неприятно задело мое откровение, что Оливер так вольно распорядился принадлежащей ей задницей и использовал ее для своих собственных литературных нужд. Моника нежно со мной распрощалась, а в самом конце приписала постскриптум: «Бог знает, как все это воспримет сама Кэролайн – если она жива».

Я все еще думал, что ответить Монике, как вдруг, две недели спустя, мне по почте пришла открытка. Я узнал почерк сразу, как только увидел, и мне пришлось отложить открытку, чтобы справиться с волнением и дождаться, пока не уймется бешеное сердцебиение. Наконец, я сумел прочитать, что там было написано:

«Каспар, дорогой,

Если хочешь с нами увидеться, приходи в чайный павильон в Баттерси-Парке в следующий вторник в 4 часа пополудни. Мне бы очень хотелось с тобой повидаться.

С любовью, Кэролайн».

Стало быть, у меня получилось. После стольких томительных месяцев ожидания моя достаточно объемная книга все-таки породила эту крошечную открытку! До вторника оставалось четыре дня, и за эти четыре дня я ни разу не взялся за кисть. Я не мог рисовать – у меня тряслись руки. Даже образ Марселя дрожал на сетчатке, норовя ускользнуть в зыбкое марево сновидений, я и удерживал его целостность только предельным усилием воли. Впрочем, мне было не до того. Я готовился к встрече. Целыми днями ходил по дому, курил одну сигарету за другой и пытался представить, как это будет. Как мне себя повести? Что сказать, чтобы она сразу прониклась? После стольких попыток и стольких лет, я все же заставил ее вернуться, и не могу потерять ее снова. Я сделаю все, чтобы не дать ей исчезнуть еще раз.

Во вторник я даже не смог пообедать, так велико было нервное напряжение. Чтобы слегка успокоиться, я решил выйти пораньше и прогуляться пешком вдоль реки от Ватерлоо до Баттерси-Парка. Британская юбилейная выставка, «Фестиваль Британии», закрылась в сентябре 1951-го года, и уже через пару недель все павильоны и рестораны снесли. Только Большой выставочный павильон и луна-парк в Баттерси остались нетронутыми. Территория, где проходил фестиваль, теперь превратилась в пустынное море засохшей грязи и щебенки, а чуть дальше к западу городской горизонт, изрытый воронками кратеров, изгибался изломанной линией остроконечных вершин, отвесных обрывов и странно изогнутых башен – словно фрагмент из кошмарного сна, проступившего в явь. Во время войны отблески лунного света на водах Темзы наводили на Лондон немецкие бомбардировщики, и поэтому районы на южной окраине реки пострадали особенно сильно. Зрелище было поистине впечатляющим. Мне нравилось то, что я видел. Я не печалился о том, что разрушено. На мой взгляд, лондонский блиц оказал городу неоценимую услугу, избавив нас от изрядной доли наследия гнетущей и мрачной викторианской архитектуры.

Но тогда я об этом не думал. Пробираясь через разбомбленный квартал, я сосредоточенно проговаривал про себя все, о чём надо будет сказать Кэролайн – вот сейчас, уже скоро, -при этом я хорошо понимал, что мои мысленные репетиции лишены всякого смысла, поскольку я даже не представлял, что она делала все эти годы и какой она стала теперь – это как если бы подсудимый готовил защитную речь на суде, не зная, в чем именно его обвиняют. В голову лезли сентиментальные фразы из старых фильмов, типа: «Но у нас был Париж. И он останется с нами всегда».

И еще меня беспокоило, узнаю ли я Кэролайн. А вдруг она придет в монашеском облачении? Или в инвалидной коляске? Или выберется из «Роллс-Ройса» – тучная дама, вся в жемчугах и бриллиантах? В открытке было написано: «Если хочешь с нами увидеться…». Что значит «с нами»? Их что, будет двое? Мне представились две Кэролайн, а, может быть, даже двадцать или тридцать Кэролайн, которые разбились на пары и гуляют по парку длинной вереницей.

Я пришел в парк за два часа до назначенной встречи, теша себя совершенно безумной мыслью: а вдруг она тоже горит нетерпением увидеть меня и придет раньше?! Итак, у меня оставалась еще куча времени, и я решил побродить по луна-парку, рассмотреть аттракционы, подивиться на разные чудеса и диковины: «Гигантскую гусеницу», карусель, колесо обозрения, «Тоннель любви», Могго – самого крупного в мире кота, Слейпнира – восьминогого коня, Мистера К «Голодаря»*, представление Панча и Джуди**, Живую девушку, замороженную в глыбе льда и комнату смеха. Я подумал, что было бы очень неплохо, если бы весь Лондон превратился в один большой луна-парк, чтобы там обязательно были скрипучие карусели с красными и позолоченными лошадками, и женщины, прижатые к стенам стремительной центрифуги, не могли бы удерживать юбки, раздутые ветром и рвущиеся вверх, и легкие шарики для пинг-понга вечно плясали бы на воздушных фонтанчиках в тирах. Все быстрее и безумней. Лондон движется слишком медленно. А мне нравится бешеное кружение луна-парка. Яркие надписи в позолоченных рамках над входами в павильоны пестрели красками, словно зад возбужденного мандрила, и от этого разноцветья у меня рябило в глазах.

* Мистер К, «мастер искусства голодания», видимо, повторяет представление, или нерформанс, как теперь принято говорить, героя новеллы Франца Кафки «Голодарь».

** Панч и Джуди – персонажи уличного кукольного театра типа нашего Петрушки.

И хотя я упивался дурманящей яркостью и движением, и мне действительно хотелось побыть в луна-парке подольше, я все равно пришел в чайный павильон за полчаса до назначенного времени. Пока я пытался привлечь внимание официантки, чтобы сделать заказ, луна-парк начал блекнуть, растворяясь в сгущавшихся сумерках и тумане. Воздух, пропитанный влагой, предвещал дождь, хотя еще даже не моросило. Я сидел в кафе, пил заказанный чай (я ненавижу чай) и чувствовал себя секретным агентом, который якобы предается блаженному безделью под видом обычного гражданина, но на самом деле ждет «своего человека» – кого-то, кто передаст ему важную информацию. Каждый из приближавшихся к чайному павильону теперь мог быть моим еще неопознанным контактером. Этот мужчина в хомбурге* и длинном черном плаще вполне мог оказаться замаскированной Кэролайн, или эта старушка чудаковатого вида с эксцентричными буклями на голове, или этот парковый смотритель в накрахмаленной саржевой униформе…

Она застала меня врасплох, приблизившись со спины. Я еще не успел понять, что происходит, как она уже чмокнула меня в щеку и опустилась на стул напротив.

– Ну, здравствуй, Каспар.

У меня перехватило дыхание. Она была такая красивая. Сейчас я скажу странную вещь, но в первый момент я ее не узнал именно потому, что, вопреки моим ожиданиям, она почти не изменилась. Она казалась крупнее, чем я ее помнил. Но не потому, что поправилась. Просто за все эти годы ее образ сжался у меня в памяти, как будто я помнил ее, глядя не с той стороны телескопа. Она осталась такой же стройной и молодой, только в уголках глаз наметились едва заметные морщинки. Она была в белой блузке, твидовой юбке и толстом твидовом пиджаке. Воротничок блузки был сколот большой золотой брошью. И все-таки, несмотря на этот чопорный наряд почтенной матроны, ее все еще можно было принять за молоденькую девчонку. Она нервно заерзала на стуле, положила ногу на ногу и тут же ее убрала.

– Ты что, так и будешь молчать? Ничего мне не скажешь?

* Хомбург – мужская фетровая шляпа с узкими, немного загнутыми полями; названа по названию города Гамбурга, где впервые делались такие шляпы.

Типа: «Привет, Кэролайн»? Насколько я поняла из твоей книги, ты хотел со мной поговорить.

– Привет, Кэролайн, – сказал я. – Ты одна?

– Да, то есть, нет. То есть, Оливер где-то здесь, но он подумал, что сперва я пойду одна. Вроде как на разведку. Знаешь, он, кажется, тебя боится. Наверное, думает, что у тебя с собой эта трость с выкидной саблей. Они с Оззи пошли в луна-парк.

– Оззи?

– Да. Оззи – наш сын. Оливер мечтает, что Оззи пойдет по его стопам и тоже станет иллюзионистом. Озимандиас – хорошее имя для иллюзиониста.

– А сколько лет Оззи?

– Погоди, сейчас соображу. Пятнадцать. Нет, наверное, уже шестнадцать.

– Все эти годы… – начал я и замолчал, не зная, что говорить дальше.

– Да, давно это было. – Она тоже умолкла, пристально глядя мне в глаза. – Знаешь, она меня очень обидела, твоя книга. Как мой первый портрет, который ты сделал. «Стриптиз». У меня было чувство… и сейчас тоже есть… как будто меня прилюдно раздели и облили грязью. Ты меня изобразил такой стервой. Если ты и вправду меня любил,- как ты мог написать такое?!

– Я хотел снова увидеть тебя, Кэролайн.

– Да, но… – Ее лицо вдруг смягчилось. (Каждый раз, когда она думала об Оливере, ее лицо становилось таким просветленным и нежным, и мне было больно на это смотреть.) Она улыбнулась. – Оливер говорит, что это очень хорошая книга. И очень смешная. Он буквально рыдал от смеха, когда читал. И еще он сказал, что ты всегда был художником с явным уклоном в литературу, и что тебе надо было становиться не художником, а писателем, потому что твой «Изысканный труп» -это настоящий роман. Роман в его наивысшем проявлении. И дело не только в тебе. Оливер говорит, что все художники-сюрреалисты тяготеют к изящной словесности. Тебе так не кажется?

Я ничего не ответил на это, и очень скоро Кэролайн оставила все попытки втянуть меня в разговор. Я просто сидел, жадно впивая ее красоту изголодавшимся взглядом, а она рассказывала о себе: о своей жизни без меня. Я постоянно ловил себя на том, что у меня почти всегда получается предугадать, что она скажет дальше. Все было так предсказуемо и неизбежно. Мне бы следовало догадаться. Хотя, может быть, я и догадывался, просто не хотел верить в свою догадку.

Сначала, когда мы только познакомились с Кэролайн, я ей нравился – нет, даже больше, чем нравился, она действительно меня любила. А потом мы поехали в Брайтон с Элюарами, Галой, Марсией, Хорхе и Оливером. Оливер завел безумные речи о своей неизбывной любви к воображаемой вампирше по имени Стелла. Разумеется, это был бред сумасшедшего – или, вернее, некое подобие тайного шифра, завуалированного под фантастическую историю. Оливер влюбился в Кэролайн. Может быть, это случилось еще в самую первую их встречу, но он осознал, что влюблен, только в то утро на Брайтонском пляже, когда Кэролайн процитировала Бодлера. А когда он заговорил о Стелле, интуиция подсказала Кэролайн, что он говорит только с ней и о ней, и что-то в ней отозвалось на это причудливое признание в любви.

Поначалу она пыталась противиться зарождающемуся в ней чувству, но Оливер буквально забрасывал ее письмами и цветами и встречал ее по вечерам у работы – в те дни, когда ему было точно известно, что я занят чем-то другим. И вскоре она поняла, что ей вовсе не хочется сопротивляться. Однажды вечером, безо всякого предупреждения, она пришла к нему на Тоттенхэм-Корт-роуд, и там, на красном диване, сберегаемом якобы для визитов потусторонней вампирши, Оливер с Кэролайн – оба девственники – в первый раз в жизни занялись любовью.

– Неужели ты ничего не понял? – спросила Кэролайн, прервав свой рассказ. – Лицо Стеллы, быть может, действительно списано с Феликс, а задница позаимствована у Моники, но Стелла, истинная Стелла – это я. Я – вампирша Оливера, я пью его страсть и энергию. Вся его книга, «Вампир сюрреализма», это длинное любовное письмо, которое Оливер писал для меня.

– Я всегда думал, что он гомосексуалист, – сказал я. – Мы все так думали. Он же всегда говорил, что ненавидит женщин.

Кэролайн печально покачала головой.

– Он действительно их ненавидит. Оливер – убежденный женоненавистник. Но он ненавидит их потому, что они пробуждают в нем слишком сильные чувства. Я говорю о любви. Он их любит, и именно поэтому ненавидит. Его ненависть -это защита. Ему кажется, что женская красота угрожает его мужской гордости, поскольку с его точки зрения, влюбленный мужчина становится слабым. Когда Оливер занимается со мной любовью, для него это действительно что-то жуткое и запредельное. Как будто я и вправду вампир. И он вовсе не гомосексуалист. На самом деле, Оливер – сверх-гетеросексуальный мужчина. В любви он словно танцор фламенко. Ты когда-нибудь видел, как танцуют фламенко? Оливер рычит, и кричит, и выгибает спину, как будто стремится от меня оторваться, но все равно он танцует со мной.

После этого отступления Кэролайн продолжила свою историю. К тому времени, когда мы с ней поехали в Париж (было уже поздно что-либо менять), Кэролайн уже отдалась моему лучшему другу, но я по-прежнему очень ей нравился. Может быть, она даже любила меня – не так, как мне бы хотелось, но все же. Ей не хотелось со мной расставаться, но она не могла сказать мне правду. Тогда она еще не понимала, чего ей действительно хочется, и не представляла, что будет дальше. Оливер, который не мог с ней расстаться даже на неделю, тоже приехал в Париж и передал ей записку втайне от меня, умоляя о встрече. Надо было что-то решать, так или иначе. Если бы она отказалась с ним встретиться, он бы пришел ко мне и открыл правду. Она долго думала и все-таки согласилась встретиться с Оливером в музее Гревен.

– Музей Гревен – это не просто музей восковых фигур, – сказала Кэролайн. – Кому интересны какие-то восковые куклы? Лично мне – нет. Но там есть одна удивительная комната с зеркальными стенами, и отражения всех, кто заходит туда, и множатся в бесконечность, отражая друг друга. И еще там есть маленький театр, где выступают иллюзионисты. С утра до вечера, без перерыва. Оливер часто туда заходил – изучал сценические приемы своих французских коллег и соперников. В тот день мы с Оливером сидели в зале, держались за руки, смотрели фокусы и иногда целовались. И еще мы говорили о том, что делать дальше, и, как обычно, так ничего и не решили. Я себя чувствовала такой виноватой… Мы обманывали тебя, и мне это очень не нравилось. Просто тогда я еще не знала, хочу я расстаться с тобой или нет. Я вообще ничего не знала. Я все еще любила тебя, но мне казалось, что Оливеру я нужна больше, и что он любит меня сильнее. Если бы тогда ты был чуть более настойчивым, чуть более страстным – хотя бы таким, как Оливер… Не знаю. Я была в полной растерянности.

– А потом, когда мы вернулись в Англию, я по-прежнему не знала, что делать. Ты стал таким требовательным, капризным и вообще странным. Ты, наверное, этого не замечал, но ты действительно сделался странным. Оливер предупредил меня, что ты пытаешься овладеть гипнозом, надеясь, видимо, «околдовать» меня и превратить во что-то похожее на послушную сексуальную рабыню. – Она помедлила, подбирая слова. – Только, пожалуйста, не думай, что во всем виноват Оливер. Он так мучался, говорил, что ощущает себя законченным подлецом, потому что украл у тебя твою женщину, а я ему говорила, что я не «твоя женщина». Но все равно я боялась даже представить, что ты мог бы сделать с Оливером или с собой, если бы узнал о наших с ним отношениях. В конце концов, Оливер, которого угнетала эта неопределенность, решил уехать. Сказал, что так будет лучше, и заодно мы проверим, как мы справимся друг без друга. Быть может, мы даже забудем друг друга в разлуке… Оливера, конечно же, не волновала война в Испании. Он никогда не интересовался политикой, но решил, что ему как писателю, будет полезно там побывать. В тот год в Испанию съехались все писатели. Но, по-моему, Оливер втайне надеялся, что его там убьют.

Она замолчала и обвела взглядом парк, почти растворившийся в серых сумерках, несомненно, надеясь разглядеть в полумраке мужа и сына. В луна-парке уже зажигались огни, из динамика, установленного прямо над павильоном, лилась легкая джазовая мелодия. Время от времени пары, сидевшие за столиками, поднимались и шли танцевать – такие забавные и неуклюжие в своих теплых пальто и шарфах.

Кэролайн снова заговорила:

– Оливер уехал, а через месяц я узнала, что беременна. Я тогда много общалась с Клайвом и другими актерами из нашей студии. Клайв не знал про Оливера и про ребенка. Ты в то время ходил такой мрачный и вечно всем недовольный, а Клайв был веселым, и все время меня смешил – если бы не Клайв, я бы, наверное, сошла с ума. Он знал, как надо вести себя с дамой. Истинный джентльмен, Клайв. Кстати, передавай ему привет.

– Мы уже не общаемся. Боюсь, ему не понравилась моя книга. Он порвал со мной всяческие отношения.

– О Господи. Бедный Клайв. Как бы там ни было, я собиралась поговорить с кем-то из вас двоих, все рассказать и попросить о помощи. Я не знала, что делать. В конце концов, я решила ничего не рассказывать Клайву. Он же был настоящий рыцарь. Он бы, наверное, счел своим долгом жениться на мне и воспитывать ребенка другого мужчины. А это было не нужно ни мне, ни ему. И тогда я пришла к тебе на Кьюбе-стрит (кстати, хороший был дом – жаль, что его больше нет), но ты в тот вечер был в таком настроении… особенно странном… и еще ты был пьян. От тебя пахло спиртным, причем не только, когда ты дышал в мои сторону, а вообще: даже от кожи, даже от одежды. Это было невыносимо, и я ушла. Нет, не ушла – убежала.

– На улице я поймала такси и поехала к себе в Патни. Мы ехали долго, у меня было время подумать, и по дороге я все решила. Я поеду в Испанию, к Оливеру: вот прямо сейчас и поеду. Я потихонечку собрала вещи, оставила маме с папой записку, чтобы они не волновались (хотя, конечно, они волновались), и незаметно выскользнула из дома. Утром, как только открылась почта, я забрала все свои сбережения…

Кэролайн продолжала рассказывать о своих приключениях во Франции и Испании, но мне было трудно сосредоточиться на подробностях ее рассказа, петому что меня завораживала красота ее губ, выговаривавших слова. В голову лезли совершенно безумные мысли. Например: она очень красивая. Картины Пьеро делла Франческа тоже красивые. Но мне не хочется лечь в постель с картинами Пьеро делла Франческа, а вот с Кэролайн – хочется. Почему?

Кэролайн рассказала о том, как она ехала через Францию на поезде, как подружилась с двумя дезертирами-французами, как пробиралась через Пиренеи по тропе контрабандистов, как добралась до Мадрида на стареньком полуживом автобусе, как целыми днями ходила по штаб-квартирам различных анархистских организаций («Забавно, правда? Я бы никогда не подумала, что у анархистов есть организации. Но они есть. И немало!») и искала Оливера. Немцы и националисты постоянно бомбили город. Наконец, ей удалось разыскать Оливера в военном госпитале на окраине Мадрида. Он заразился дизентерией и чуть было не умер, но когда Кэролайн разыскала его, он уже поправлялся и даже подумывал о том, чтобы возобновить работу над «Вампиром сюрреализма». У Кэролайн не было опыта по уходу за больными, но военное время диктует свои условия, и ее взяли в госпиталь медсестрой, и по совместительству – уборщицей и поварихой.

Как раз к тому времени, когда Оливер окончательно оправился после болезни, испанское правительство, в силу тех или иных причин, согласилось репатриировать всех иностранцев, воевавших в составе Интернациональных бригад. Однако Оливер с Кэролайн и еще пара немецких анархистов из отряда Оливера не захотели возвращаться на родину: они отправились в Барселону и оттуда отплыли в Мексику на грузовом судне.

Кэролайн продолжала рассказывать о своих приключениях в Южной и Северной Америке, а мне вдруг стало так грустно и горько. С тех пор, как я узнал Кэролайн, моя жизнь представлялась мне долгой историей обо мне с Кэролайн и о моей к ней любви; теперь же я понял, что ей самой ее жизнь виделась как история о ней с Оливером и об их чувстве друг к другу. В ее истории я был всего-навсего статистом, второстепенным персонажем, единственное назначение которого состояло в том, чтобы познакомить ее с главным героем ее истории. За это я заслужил ее вечную благодарность. Я-то думал, что основные события истории великой любви происходили в Лондоне, Париже и Мюнхене, но, как теперь выяснилось, это были лишь декорации для сцен из побочных сюжетных линий. Настоящая история писалась в Мехико, Лиме, Буэнос-Айресе, Нью-Йорке и Торонто.

Озимандиас родился в спальном вагоне поезда, на пути в Буэнос-Айрес. Оливер довольно неплохо устроился в Латинской Америке. Он выступал в развлекательных шоу и модных ночных клубах, и его иллюзионистская программа пользовалась неизменным успехом. Платили тоже вполне прилично. Иногда Кэролайн ассистировала мужу на сцене – когда удавалось найти сыну няню.

– Я выходила на сцену в блестящем трико и короне из страусиных перьев. Хочешь – не хочешь, а приходилось блюсти фигуру. Зато теперь есть чем гордиться, – она улыбнулась, как мне показалось, не без самодовольства.

А потом – характерный moue*.

– Во всяком случае, это было забавнее и интереснее, чем сидеть секретаршей в конторе.

Потом они переехали в Соединенные Штаты, и Кэролайн попыталась воплотить мечту детства – отрыть собственное модельное ателье, – но без особых успехов. Оливер продолжал писать книги, и их по-прежнему публиковали, хотя за это почти ничего не платили. Им действительно повезло, что Оливер был настолько востребован как иллюзионист.

– У Оливера настоящий талант, и особенно ему удаются трюки с исчезновением предметов. В этом смысле он гений. Даже другие иллюзионисты это признают. Он говорит, что секрет очень простой. Главное, это отвлечь внимание.

В самом начале войны они переехали bl Канаду, и Оливер обратился в Британское дипломатическое представительство: хотел поступить на военную службу и вернуться в Великобританию, – но в итоге его определили в одно из подразделений канадского аналога Ассоциации зрелищных мероприятий для военнослужащих, и он вместе с другими артистами развлекал солдат и офицеров, готовящихся к отправке в Европу.

После войны Оливер продолжал выступать в разных иллюзионистских шоу, а Кэролайн продолжала ему ассистировать. В своем профессиональном кругу Оливер – человек уважаемый и известный. Он президент канадской Ассоциации иллюзионистов и лидер литературной сюрреалистической группы в Торонто. Оливер увидел рецензию на «Изысканный труп» в «The Times Literary Supplement» и тут же выписал книгу из Англии, и они прочитали ее, обсудили и решили, что надо уже съездить в Англию. А то действительно получается как-то глупо: за столько лет они ни разу не были дома, потому что боялись меня. Мне пора узнать правду.

* Недовольная гримаска, надутые губки (фр.)

Кэролайн закончила свой рассказ и выжидательно посмотрела на меня.

Но я не знал, что говорить.

Я только спросил:

– Кэролайн, почему?

– О, Каспар, милый, это сложный вопрос, но в известном смысле ты сам на него ответил в этой своей жуткой книге. Все дело в том, как ты сам… как ты смотришь на мир и что ты в нем видишь, а потом ты его преобразуешь в своих картинах, чтобы он казался уже совсем странным и необычным, и продаешь эти картины, и тем зарабатываешь на жизнь. Но все дело в том, что ты постоянно идешь на компромисс с реальностью, которую вроде бы отвергаешь. Одно время ты даже всерьез собирался уйти в рекламу. При всех твоих устремлениях к запредельному, ты все равно остаешься в пределах, очерченных миром, который ты с таким пренебрежением называешь обыденным. Я не говорю, что ты человек заурядный. Просто ты слишком рациональный. Тогда как Оливер…

(Опять эта улыбка!)

– Оливер Никогда не идет на компромисс. Для него это исключено. Его книги не продаются, и он зарабатывает на жизнь своими талантами иллюзиониста. Он не пытается что-то менять в своих книгах, чтобы они стали более успешными с коммерческой точки зрения. То есть, он такой же, как ты, только он больше такой же, как ты, чем ты сам. Когда у нас только все начиналось, мне сразу понравилась его беспощадность и готовность обманывать лучшего друга – только ради любви ко мне. Меня всегда поражала, и до сих пор поражает его настойчивость, его страстный напор. Ему достаточно лишь захотеть, чтобы что-то случилось – и это случается. Знаешь, я искренне верю, что если бы он захотел, чтобы вода текла в гору, она бы потекла в гору.

Кэролайн замолчала, а потом вдруг спросила:

– Помнишь, в Париже, когда мы с Элюарами были в гостях у Андре Бретона с Жаклин, и Андре нам показывал альбом с фотографиями?

– Я вообще не помню, чтобы мы заходили к Бретону.

– Не помнишь? Кстати, это меня удивило. В твоей книге так много пропусков и искажений – например, если судить по твоим описаниям, почти все время в Париже мы были только вдвоем. Но ведь это не так. Впрочем, я о другом. В тот вечер в гостях у Бретона, когда я рассматривала фотографии Жаклин Ламба, Нюш Элюар, Валентины Гюго, Леоноры Каррингтон, Ли Миллер и всех остальных, я все думала: «Черт возьми! Сюрреалисты неплохо устроились. Расхватали всех самых красивых женщин!» А потом мне вдруг пришло в голову: а вдруг я нужна тебе именно «для красоты»?! Последний штрих, завершающий образ мужчины-сюрреалиста – это красивая женщина рядом. Если бы я осталась с тобой, я бы превратилась в сюрреалистическую принадлежность, в этакий инструмент – вроде кисти и красок, только значительно менее важный, чем кисти и краски.

– Кэролайн, все было не так. Поверь мне, пожалуйста.

– Да, наверное. – Она накрыла ладонью мою руку. – Ты очень мне нравился, очень. И теперь я знаю, как сильно ты меня любил. Только этого мало. Да, ты писал меня в образе богини, но ты, хотя и стремишься в какие-то высшие миры, тем не менее, смотришь на вещи реально, и так-было всегда, и ты знал, что я не богиня, а самая обыкновенная женщина. А Оливер… для него я действительно богиня, которая спустилась на Землю в облике смертной женщины…

Она отпустила мою руку и взглянула на часы.

– Забудь меня, так будет лучше всего. Я тебе разрешаю меня забыть. А теперь пойдем. Мы и так проговорили достаточно долго. Пойдем найдем Оливера.

Я прикоснулся к ее руке.

– Подожди, давай еще посидим. Ты такая красивая. Она опять убрала руку.

– Пойдем! Чего ты боишься?! Оливер так хочет тебя увидеть, и я хочу показать тебе Озимандиаса. Они ждут нас у входа в «Королевство кривых зеркал».

Я подозвал официантку и расплатился по счету. Кэролайн чуть ли не силой подняла меня из-за стола и по-хозяйски взяла под руку. В тот вечер парк работал допоздна. С наступлением темноты должен был быть фейерверк – если я не ошибаюсь, в честь близящейся коронации нового монарха. По дороге до луна-парка мы с Кэролайн говорили на самые разные темы, не то чтобы совсем посторонние, но все же не главные.

Кэролайн сказала, что ей всегда нравилась Моника, и она была рада узнать, что у нас с ней получилось хотя бы что-то. Но Оливер считал, что теории Моники о случайности – это полная чушь, поскольку Моника в своих изысканиях придавала слишком большое значение статистике и не уделяла должного внимания любви как основной движущей силе, предопределяющей случай, а стало быть, и судьбу. Потом Кэролайн завела разговор об отеле в предместье Лондона, где они остановились. Они уже очень скоро оттуда съедут, потому что у Оливера – настоящая фобия на обыденное окружение. Он боится увязнуть в обыденности.

Оливер, Оливер. Я думал, его нет в живых. И вот он как будто воскрес из мертвых. И что мне делать теперь? Убить его? Только что это даст? На душе было так грустно, и горько, и пусто, что я даже не мог его ненавидеть.

У самого входа в луна-парк Кэролайн замолчала, чтобы не напрягать голос, пытаясь перекричать грохот и свист механической музыки паровых каллиоп и органов, установленных на каруселях.

Оливер стоял на входе в комнату смеха, «Королевство кривых зеркал». Он отрастил аккуратные усики, как у Энтони Эдена, и был одет в элегантный костюм в американском стиле. Он похудел, и в отличие от Кэролайн, выглядел уставшим и почти призрачно бледным. Увидев меня, он заранее протянул мне руку, но потом передумал и прижал руку к сердцу на восточный манер.

– Здравствуй, Каспар. Снова здравствуй. Ну что, я прощен?

Он произнес это не вслух, а одними губами, но я его понял, и он знал, что я его пойму.

– Да, я прощаю тебя, будь ты проклят! – ответил я так же безмолвно.

– А где Озимандиас? – встревожено воскликнула Кэролайн.

Оливер улыбнулся мне торжествующей улыбкой и указал поверх крыши комнаты смеха на колесо обозрения. Там, в третьей кабинке, считая от самого низа, сидел мальчик – нет, почти молодой человек – с иссиня-черными волосами и большими сияющими глазами. Он улыбался, глядя на нас сверху вниз. Да, вне всяких сомнений, это был Озимандиас. Его кабинка опустилась к помосту, мальчик вышел и обернулся к Оливеру с Кэролайн. Но их уже не было рядом со мной. Мальчик тоже исчез. И я снова остался один на один с зыбкими образами в темноте за закрытыми веками.