Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Глава седьмая

Гала Дали и Оливер тоже выразили желание поехать в Брайтон, так что нам были нужны две машины. Нам удалось говорить Монику отвезти половину компании в ее «Форде» – в обмен на интервью с полем Элюаром. И вот в субботу мы с Хорхе и Оливером выехали пораньше, чтобы забрать Кэролайн из Патни, а Моника поехала в отель – за Элюарами и Галой. (Сальвадор Дали сказал, что хотел бы поехать с нами, но него на сегодня назначена встреча с Эдвардом Джеймсом по поводу оформления новой квартиры миллионера на Уимпол-стрит. Однако теперь, уже в ретроспективе, я пришел к мысли, что тогда Гала просто не захотела, чтобы Дали ехал с нами.) Кэролайн ждала нас на улице, у ворот своего дома. Когда она садилась в машину, я заметил, что из окна на втором этаже на нас внимательно смотрит женщина в пестром цветастом халате: мама Кэролайн.

Кэролайн наклонилась вперед и тронула Хорхе за плечо.

– Хорхе, хочу тебя кое о чем спросить. Бренда, моя подруга, вчера увидела твою машину, а вечером она заходила ко мне

спросила, какая это машина. Я сказала, что синяя, а она сказала, что это совсем не смешно. Ей интересно, что это за марка, а я совершенно не разбираюсь в автомобилях. Что это за арка?

– Это «Испано-Сюиза», – невыразительно проговорил Хорхе.

– «Испано-Сюиза», «Испано-Сюиза». Я лучше запишу, а то забуду. – Кэролайн помолчала, а потом с чувством проговорила: – Какой сегодня чудесный день!

На это Хорхе ничего не сказал, и какое-то время мы ехали молча. Хорхе был скован и напряжен. Для него знакомство с «Серапионовыми братьями» было чем-то сродни затяжной дружеской пьянке, на которой он периодически появлялся незваным гостем и снабжал всех спиртным, но не чувствовал себя «своим»

и поэтому вечно испытывал неловкость. В тех редких случаях, когда он пытался принимать участие в разговорах, его неуклюжие замечания, как правило, клали конец всей дискуссии.

Когда же мы выехали на шоссе, разговаривать стало уже невозможно, потому что свистящий ветер относил прочь все слова. Кэролайн прикрыла лицо шарфом и сидела, тесно прижавшись ко мне.

Мы мчались вперед, мимо высоких зеленых изгородей, обгоняя велосипедистов, телеги с сеном и пешеходов. Я смотрел на пейзаж, проплывающий мимо, и пребывал в полной растерянности. Я – англичанин, я родился и вырос в этой стране, но она все равно представляется мне чужой. Деревья сплетались ветвями, нависая над самой дорогой, а я даже не знал названий этих деревьев. Зеленые ограждения пестрели цветами, но как называются эти цветы, я, опять же, не знал. Я видел людей, которые трудились в полях – но что они делали, оставалось для меня загадкой. Пешеходы махали нам, когда мы проезжали мимо, а я размышлял про себя, какого черта их дернуло гулять по проселочным дорогам.

На въезде в Брайтон мы встретились с Моникой и остальными, и дальше поехали вместе. Хотя мы выехали из Лондона достаточно рано, на пляже уже было жарко. Мы сняли купальную кабинку. Первыми переоделись женщины, потом – мужчины. Когда я вышел, Кэролайн с Нюш уже бежали к воде. Перед тем, как войти в море, они безотчетно подтянули края своих купальных костюмов, чтобы лучше прикрыть ягодицы.

Мы с Полем и Хорхе тоже пошли купаться. Всякий, кто читал Фрейда достаточно вдумчиво (а все «Серапионовы братья», конечно же, изучали его работы), когда входит в воду – в любую воду, – представляет себя метафорически погружающимся в глубину бессознательного. Я окунулся в зеленый сумрак, и у меня перехватило дыхание – вода была очень холодной. Я быстро всплыл на поверхность, и ко мне подплыла Кэролайн. Ее длинные темные волосы, упавшие на лицо, были похожи на черную вуаль. Она откинула их назад, и мы поцеловались. Ее губы были солеными и прохладными. Хорхе надул пляжный мяч, и мы с Кэролайн затеяли волейбол на мелководье. Мы резвились, как дети, под наблюдением нашего неулыбчивого аргентинца. Оливер с Галой остались на берегу. Было вполне очевидно, что Гала не любит море, и я подумал, что она поехала с нами в Брайтон лишь для того, чтобы быть рядом с Полем. Хотя я так и не понял, оставались ли они с Полем любовниками до сих пор. Гала сидела на гальке и с неодобрением поглядывала на нас своими незабываемо черными, глубоко посаженными глазами, знакомыми каждому по картинам ее знаменитого мужа. Оливер сидел рядом с ней, и через какое-то время Гала достала из сумки колоду Таро и предложила ему погадать. Мы наблюдали за тем, как она говорит и машет руками наподобие цыганки. Пару раз она указала на нас, но мы были достаточно далеко и не слышали, что она говорила, и я так и остался в неведении относительно будущего Оливера.

Моника тоже не стала купаться. Она привезла с собой целую кипу газет и уселась читать. Почти в каждой газете была статья о выставке сюрреалистов, и, пока мы вытирались и сохли, Моника с Оливером зачитывали нам вслух избранные отрывки. Например, отзыв Дж.Б. Пристли, который сказал, что сюрреалисты «стоят за насилие и невротическое безумие. Они подлинные декаденты. У них за спиной – мрачные сумерки варварства, и эта тьма скоро затянет все небо, и наступит еще одна долгая ночь человечества». Дальше он называл нас охотниками до нездоровых сенсаций и сексуальными извращенцами. Помню, я высказался в том смысле, что все это особенно несправедливо сейчас, когда мы только что искупались и очень бодро сыграли в мячик. Интересно, а чем занимался сегодня сам Пристли? Вряд ли чем-то хотя бы на треть столь же здоровым. Наверняка он все утро сидел, выковыривал остаток недокуренного табака из своей отвратительной трубки.

Оливер развил мою мысль:

– Надо устроить сюрреалистический день здоровья с подвижными играми и спортивными состязаниями, и пригласить поучаствовать нашего жизнерадостного Джека Пристли. Kraft durch Unheimlichkeit, Сила в нелепых причудах, вот наш победный девиз.

Поля слегка озадачила фраза Пристли, что сюрреалисты – охотники до сенсаций.

– А что в этом плохого, стремиться к сенсации? – пробормотал он. – Все поэты стремятся к сенсации. А иначе зачем существует поэзия?

Эта последняя фраза послужила сигналом для Моники и стала началом ее интервью. Элюар говорил без запинки, легко и свободно, хотя и с неким дельфийским налетом двусмысленности, как прирожденный оракул. Я был рядом и слышал, что он говорит. Насколько я понял, он относился к поэзии как к силе, способной вызвать и осуществить политические изменения, и был искренне убежден, что место поэта – на баррикадах. Поэт -не тот, кто вдохновляется, а тот, кто вдохновляет. Вдохновенное слово поэта вернет рабочему классу естественную поэзию, которую у него отобрали капиталисты. Элюар процитировал Лотре-амона: «Поэзия должна твориться всеми, а не одиночками».

Элюар принялся рассуждать о неудачах Народного фронта во Франции, и Оливер, который ненавидел политику, заскучал и перебрался поближе к Кэролайн.

– А каково ваше мнение? Я уверен, у вас есть занятие поинтереснее, чем читать стихи.

– Но мне нравятся стихи. Я сейчас как раз читаю Бодлера. «Les Fleurs du mal». Вы читали?

Он не читал, и как-то даже слегка растерялся. Кэролайн продолжала, обернувшись ко мне:

– Бодлер такой мрачный, правда? И очень грустный. Непонятно, как ему удавалось писать стихи, если он постоянно грустил. У него все так красиво, и так зловеще. Он саму красоту превращает в ужас. И тем не менее, он любил кошек, и вообще все хорошее. И еще он любил море.

Она неожиданно выпрямилась и, глядя на море, прочитала чистым и звонким голосом:

Homme libre, toujours tu cheriras la mer! La mer est ton miroir; tu contemples ton ame Dans le deroulement infini de sa lame, Et ton esprit n’est pas un gouffre moins amer…*

* Свободный человек, от века полюбил

Ты океан – двойник твоей души мятежной;

В разбеге вечном волн он, как и ты, безбрежный,

Всю бездну горьких дум чудесно отразил.

Отрывок из стихотворения Бодлера «Человек и море» в переводе Эллиса.

Она прочитала все четыре строфы «Человека и море», и Элюар оборвал свои рассуждения о роли поэта в политике и замолчал, с любопытством глядя на Кэролайн. Оливер сидел с отвисшей челюстью. «Маленькой мисс машинистке» все-таки удалось произвести на него впечатление.

– Ничего себе, – выдохнул он.

Кэролайн улыбнулась и снова легла на горячую гальку. Она прильнула ко мне и прошептала на ухо:

– А ты бы хотел, чтобы я была Бодлеровской женщиной, искушенной и утонченно порочной, с острыми зубками и жестокой душой? Тогда мы смогли бы жить вместе в усыпанной драгоценностями нищете. И мы не слишком печалились о нищете, пока у нас были бы драгоценности.

Мы снова поцеловались. Она была такой мягкой и влажной – я словно тонул в ином море.

– Знаешь, ты на меня плохо действуешь. Ты – как шоколадный торт, такой же вкусный и вредный, – прошептала она. – Когда мы с тобой поцеловались в парке… я в первый раз целовала мужчину. Но ты не мог меня видеть, и мне казалось, что так безопаснее.

Я ничего не ответил, и она продолжала:

– У меня странное чувство. Я как будто росла в аквариуме, а ты пришел и его разбил. Мама с папой так меня оберегали, пытались спасти меня от «того самого человека». И вдруг появляешься ты, и я вдруг понимаю, что ты совершенно не «тот человек». Тот должен быть правильным, а ты неправильный. И мне это нравится.

Мы еще долго лежали, обнявшись, а потом Нюш, Гала и Оливер захотели пройтись по пляжу, поискать интересные камушки и деревяшки, и сказали, что мы непременно должны пойти с ними. Мы бродили по пляжу достаточно долго и отошли далеко от пирса, так что он пропал из виду. Прежде чем возвращаться, мы сели передохнуть. Оливер был само обаяние. Он хотел получить членство в «Магическом круге» и рассказал о своей подготовке к вступительному экзамену, а потом показал несколько фокусов на Галиных картах таро. После этого он принялся вынимать камушки из ушей всех присутствующих. Заливаясь безумным смехом, он сказал Нюш:

– Видите, у меня нет рукавов, чтобы что-то в них прятать. Однако повсюду в пространстве существуют невидимые карманы, и в них можно спрятать, что хочешь. Все дело в том, чтобы отвлечь внимание зрителей, пока ты шаришь в карманах пространства.

Как оказалось, Нюш не особенно понимала разницу между фокусом и волшебством. Я объяснил ей, что разница существует, причем разница принципиальная, и что Оливер не верит в волшебство. Но тут Оливер прекратил улыбаться и оборвал меня на полуслове. Он смотрел на меня как-то странно, как будто я чем-то его напугал, и теперь он меня боится.

– Еще два дня назад я бы полностью согласился с Каспаром. Но теперь я уже не настолько уверен… Нет… я уверен, но я не уверен, в чем именно…

Он растерянно замолчал, не зная, что еще можно сказать, и надо ли говорить вообще. А потом, к моему крайнему изумлению, он рассказал нашим спутницам о спиритическом сеансе на недавнем собрании «Серапионовых братьев» и о явлении духа по имени Стелла, которая под конец впала в ярость и едва не сломала планшет.

– Это имя меня зацепило, – признался Оливер. – Оно показалось мне значимым, символичным, хотя, почему – я не знаю. Я решил не забивать себе голову и сосредоточиться на репетиции номеров, которые я собираюсь представить приемной комиссии «Магического круга». А потом неожиданно я вспомнил, где я встречал это имя – Стелла.

Оливер выдержал паузу. Он был похож на трагического актера, причем похож даже внешне. Надо сказать, выглядел он потрясающе. Мне кажется, я даже знаю, почему он в тот день не купался: боялся, что у него потечет тушь.

– Вы, наверное, знаете, что название нашего объединения, «Серапионовы братья», происходит от одноименного сборника рассказов Эрнста Теодора Амадея Гофмана, немецкого композитора и писателя, жившего в девятнадцатом веке. Там есть персонаж, отшельник Серапион, который рассказывает удивительные истории и безоговорочно верит в безграничную силу воображения. Так вот, буквально на днях я совершенно случайно купил в букинистической лавке жизнеописание Гофмана Генри Клюта. Как оказалось, у Гофмана была непростая жизнь, в нищете и лишениях. В книге подробно разобраны истоки странных и жутких историй писателя, там написано о его страшной болезни, и вечном страхе сойти с ума, и злосчастной любви к молодой девушке, которую Гофман увидел на балу в Берлине. Гофман увидел ее и понял с первого взгляда – или ему так показалось, – что они предназначены друг для друга самой судьбой, и что их свел не случай, а притяжение двух родственных душ, и что их любовь будет вечной. Но этому не суждено было сбыться. Хотя Гофман действительно был тяжко болен, а девушка, такая прекрасная и сияющая в своем восхитительном бальном наряде, казалась самим воплощением юности и здоровья, на самом деле, она доживала последние дни. Стелла – так ее звали -умерла от чахотки еще прежде, чем Гофман решился признаться ей в любви.

– Мы, «Серапионовы братья», дети Гофмана, если угодно, приучили себя постоянно держаться настороже, чтобы узнать и откликнуться на эти таинственные судьбоносные откровения, которые все остальные называют «случайностями». Чудесное откроется только тому, кто готов к восприятию чуда. Я сразу понял, что имя Стелла – не случайность. Это был знак, посланный мне сквозь века, как свет далекой звезды. Я стал одержим этим именем, Стелла – что означает «звезда». Я думал о нем непрестанно, оно билось в моей голове в такт биению сердца. И вскоре мне стало ясно, что я влюбился в девушку по имени Стелла, влюбился просто за звук ее имени. Я действительно одержим. Amour fou, безумная любовь – вот название для моего состояния.

– Но как человеку добиться любви бестелесного призрака? Я не знал, да и откуда мне было знать. Но я сделал все, что было в моих силах. Навел порядок в моей грязной берлоге на Тоттенхэм-Корт-роуд, украсил ее, как мог, и в назначенный вечер накрыл ужин на двоих, зажег свечи, усыпал стол живыми цветами. Я не ждал, что она придет, моя бесплотная возлюбленная, но я сел за стол, и, пока ел, разговаривал с темнотой по ту сторону зыбкого света свечей. Сначала я лишь повторял ее имя: «Стелла, Стелла, Стелла, Стелла, Стелла». Всю свою силу воли я направил на визуализацию грезы о той реальности, что могла быть обозначена этим именем. «Стелла, я люблю тебя. Стелла, я буду служить тебе вечно, и поклоняться тебе, как богине. Стелла, я беден, но я обязательно разбогатею, если богатство сделает тебя счастливой. Да, я беден, но я талантлив… Нет, буду честным. Я – гений. И как писатель, и как иллюзионист. Я не бахвалюсь и не обманываю себя, потому что я вижу свои недостатки столь же ясно, как вижу достоинства. Мои недостатки… Я не буду, не должен скрывать от тебя свои слабости, Стелла. Ты узнаешь меня таким, какой я есть на самом деле. Ты узнаешь, что я тщеславный и очень завистливый. Мне нужно признание, нужно быть лучшим, и если при мне превозносят кого-то другого, меня это бесит. Я хочу, чтобы меня любили, но не решаюсь просить о любви. Меня больше тянет к мужчинам. Я боюсь женщин, всегда боялся. И только теперь, в первый раз в жизни я понял… почувствовал, что женщину можно любить».

Теперь уже я сидел слушал, разинув рот. Меня поразило это откровение. Я ни разу не слышал, чтобы Оливер рассказывал о себе с такой беспощадной искренностью, и не знал, что мой друг способен на такой проницательный самоанализ. Сперва я подумал, что Оливер просто дурачится: то ли действительно придуряется, то ли отрабатывает на нас замысел очередного готического рассказа в манере Шеридана ле Фаню или того же Гофмана. Может быть, в скором времени мы увидим его в напечатанном виде, скажем, в «Blackwood’s Magazine». Но нет, это было совсем не похоже на всегдашний экспериментальный стиль Оливера, и к тому же, все было слишком серьезно и чересчур откровенно.

– Но я же из «Серапионовых братьев», – Оливер по-прежнему обращался к невидимой Стеле. – И я знаю, что надо делать: тренировать свою волю, чтобы ей покорилось пространство и время. Моя безграничная воля – вот источник моей гениальности. Человек либо относится к этому очень серьезно, либо вообще не задумывается об этом. Я – воплощение абсолюта, для которого не существует границ, и моя любовь к тебе, Стелла, в каком бы облике ты ни явилась, она тоже не знает границ. Я уверен, что мне удастся добиться успеха в жизни, но успех придет легче, и его вкус будет слаще, если ты будешь со мной, и мой гений прославит тебя в веках. Стелла, Стелла, Стелла. Приди ко мне, умоляю. Бедняга Гофман был болен и слаб. А я молодой, сильный, решительный. И, самое главное… да, сейчас я скажу очевидную вещь… но самое главное, я живой, а кости Гофмана давно обратились в прах.

Глаза Оливера горели огнем. И это не просто метафора. Они действительно сверкали, словно подсвеченные изнутри. Мне показалось, что у него сводит челюсти, и ему было трудно произносить слова.

– Весь вечер я говорил, обращаясь к пустой комнате. Покончив с ужином, я продолжал говорить в пустоту, но теперь я достал карты и затеял показывать фокусы, надеясь тем самым развлечь свою гостью, которой не было. И уже после полуночи – да, вскорости после полуночи – я вдруг почувствовал, действительно почувствовал, я не мог ошибиться, как что-то холодное и невесомое на миг прикоснулось к моему затылку. Это был поцелуй призрачной девы.

Жаркое солнце сияло в безоблачном небе. Слушая Оливера, я рассеянно наблюдал за детишками, которые строили замки из гальки, и за стариками, которые, закатав брюки повыше, безмятежно бродили по кромке прибоя. Этот пляж, залитый солнцем, и то, что сейчас говорил Оливер – это было настолько несовместимо, что меня бросило в дрожь. Я, конечно, не верил в существование Стеллы, призрака или вампира, но мне стало страшно, что мой друг сходит с ума.

Оливер натянуто улыбнулся и замолчал, глядя в пространство. Потом он обернулся ко мне с Кэролайн.

– Может быть, это был поцелуй абсолюта. Или же обещание грядущей любви. Но как бы там ни было, меня в первый раз в жизни поцеловала женщина. И что теперь? Я не знаю. Для того чтобы идти вперед, нужна карта, а у меня ее нет. Я знаю только одно: моя страсть к этой женщине – это священная страсть. И еще я уверен, что когда-нибудь в будущем, так или иначе, она явится мне во плоти, и тогда наша любовь совершится. Знаете, у меня ощущение, что я могу загипнотизировать реальность и заставить ее стать такой, какой нужно мне.

Он опять замолчал и задумался, словно решая, продолжать или нет. А когда снова заговорил, его тон сделался более будничным и прозаичным:

– Я хочу подготовиться к этому дню и собираюсь купить диван или кушетку… нет, лучше диван… красный бархатный диван, на котором мы со Стеллой займемся любовью. Я заложил все, что осталось от фамильных драгоценностей Зоргов, но мне все равно не хватает на новый. Придется брать подержанный. Беда в том, что я еще никогда не покупал мебель. Я просто не знаю, как это делается. Может быть, вы мне подскажете или даже поможете выбрать?

Кэролайн решительно покачала головой. Мне показалось, что ей было страшно. Этот новый и странно серьезный Оливер ее пугал. Нюш тоже разволновалась, и только Гала сидела, как ни в чем ни бывало, и улыбалась, щурясь на солнце, словно она и не слышала, что говорил Оливер. Оливер пожал плечами и больше не заговаривал о Стелле. Минут через пять мы поднялись и пошли обратно. Нюш, которая раньше работала манекенщицей, была стройной и худенькой молодой женщиной с совершенно очаровательным нежным личиком. На обратном пути она рассказала мне о своем детстве в Германии, о своих фантастических снах и коллажах, которые она составляла по мотивам этих сновидений.

После того, как Кэролайн прочитала по памяти Бодлера, и особенно после ошеломительных откровений Оливера о его призрачной страсти, я бы нисколько не удивился, если бы и Поль Элюар тоже сразил нас каким-нибудь неожиданным талантом типа умения плясать чечетку или играть на укулеле. Но нет. Они с Моникой просто сидели и разговаривали. Мне показалось, что Моника пытается разъяснить ему принципы и убеждения «Серапионовых братьев».

Так прошел день. Мы купались, играли в мяч. Поль посоветовал Кэролайн, кого еще из французских поэтов ей стоит прочесть. Они с Нюш настойчиво приглашали нас к себе в Париж. Сказали, что следует всячески укреплять связи между британскими и французскими сюрреалистами, и что Кэролайн, которая, как оказалось, еще никогда не была за границей, непременно должна посмотреть Париж. Они заставили ее клятвенно пообещать, что она непременно приедет во Францию вместе со мной, и Поль подарил ей сборник своих стихов с автографом, причем она вдруг застеснялась, и ему пришлось долго ее уговаривать принять этот скромный подарок. Я сделал несколько быстрых набросков, нарисовал Кэролайн, потом – Поля с Галой. Поль с Галой время от времени целовались, но Нюш как будто было все равно. Моника что-то строчила в своем блокноте, Хорхе задремал, а Оливер сел чуть в сторонке и погрузился в раздумья. Потом, помню, мы с Кэролайн говорили о том, что я мог бы иметь неплохой дополнительный доход, рисуя плакаты для железнодорожных или автозаправочных станций.

Я часто вспоминаю тот день. Если бы я обладал сверхъестественным даром Серапиона, я бы, наверное, остался в том дне навсегда, и до конца своих дней играл в мяч с Кэролайн и слушал рассуждения Поля о поэзии любви. Но вот что любопытно: меня не покидает свербящее чувство – смутное, странное, неуловимое, – что я в тот день провалил некий экзамен, о котором я даже не знал, что он был.

Пришло время ехать домой. Уезжать никому не хотелось. Кэролайн потеряла туфлю, и я донес ее до машины на руках. Не сказать, чтобы она была легкой, но мне было не тялсело. Потому что я был влюблен. Когда мы приехали в Лондон, Хорхе решительно заявил, что не повезет Кэролайн домой, потому что она непременно должна посмотреть его скромное жилище. Потом он вызовет ей такси и оплатит дорогу, и вовсе не в качестве одолжения. Дом Хорхе действительно стоил того, чтобы на него посмотреть. Он был одним из чудес и диковин Лондона и в каком-то смысле служил компенсацией его, в сущности, неинтересной и пресной личности. Хорхе жил в сделанном на заказ автоприцепе, который он называл своей «Колесницей», и который в то время стоял в переулке у Парк-Лейн. Он любил повторять, что когда-нибудь доедет в своей колеснице до самого Китая, и откроет отсталым вождям прелесть сюрреализма и, разумеется, будет курить только опиум.

Хотя в автоприцепе у Хорхе были предусмотрены две крошечные комнатушки для дворецкого и прислуги, он договорился с администрацией одного из отелей Мейфэра, чтобы к нему ежедневно ходила горничная. Стены в комнатах самого Хорхе были обтянуты алой кожей, а все двери сделаны из красного дерева. Кэролайн, которая всю дорогу до Лондона просидела какая-то сонная и погруженная в свои мысли, вновь оживилась. Она пришла в неподдельный восторг и повела себя точно так же, как в свой первый визит в мою студию на Кьюбе-стрит. Она ходила по комнатам, открывала шкафы, нажимала на кнопки. Например, на панели в гостиной был один рычажок, если нажать на него, из стены выезжали два раскладных кожаных кресла, а если нажать на другой рычажок, прямо из пола вырастал карточный столик – и все это под потолком, выложенным мозаикой из искусственных глаз.

Хорхе наблюдал за восторженной Кэролайн с совершенно блаженным видом. Я так думаю, для него демонстрация богатства была гораздо приятнее секса.

– Меня всегда привлекала броская, неряшливая простота кочевой цыганской жизни, – сказал он, усмехнувшись.

– Замечательный дом! – отозвалась Кэролайн. – Ты счастливчик, Хорхе!

– Да, наверное. Хотя я считаю, что счастье не в деньгах. Но, если подумать, на кой черт нам счастье?