Утро

- О, оказывается, все уже в сборе, - заметил он. - Ну, если бы не огонек спички, я до сих пор блуждал бы где-нибудь вокруг...

Джапаридзе указал Азизбекову место рядом с собой"

- Давай, садись сюда! Я перевернул камень, с этой стороны он сухой, ласково сказал он и, взяв Азизбекова за локоть, потянул к себе. - Ну и промочило нас, чёрт побери! Хорошо, что тепло, иначе не один день пришлось бы проваляться в постели после такого купанья...

- Это, пожалуй, не плохо, что прошел дождь, - заметил молчавший до того Коба. - Мешади, скажите: в каком положении дела?

- Листовки произвели сильное впечатление, товарищ Коба. Весь город знает о нафталанском злодеянии.

- А где их напечатали?

- О, тут было много происшествий!..

Азизбеков кратко рассказал о том, как Аслан вместе со старым Гусейнкули напечатали листовки. Кобу особенно позабавила перепалка между Асланом и его отцом - мастером Пирали.

- Значит, на квартире у мастера, верного слуги своего хозяина, и произошло это "преступление", -засмеялся он.

И, задав еще несколько вопросов, уточнил, где и как расклеивали листовки.

- Но мне кажется, - сказал задумчиво Коба после некоторого молчания, что так дальше продолжаться не может. Нам пора обзавестись мощной подпольной типографией специально для издания нашей литературы на азербайджанском языке. Движение среди мусульманских рабочих крепнет и ширится...

- Верно, - подхватил Азизбеков. - Мы ощущаем острую нужду в подпольной типографии. Цензура накладывает руку даже на маленькие научно-популярные брошкь ры, которые мы пытаемся издавать легально, и ограничивает, а то и вовсе запрещает их выпуск.

- Вот-вот, - подтвердил Коба. - Без типографии необойтись. Средства мы добудем. Не такие уж мы бедняки. Главное - найти хорошее помещение и надежных людей, на которых можно было бы положиться. Не следует забывать при этом еще одну сторону дела. Товарищ Ленин, когда требовал издания общероссийского органа, имел в виду соблюдение строжайшей конспирации. Бессмысленное молодечество, заканчивающееся провалом, нам ни к чему...

Началось совещание о том, как подготовиться к забастовке и организации похорон Ханлара.

Усталым и чуть хриплым голосом, но очень толково-рабочий-литейщик рассказал, что в знак протеста против злодейского убийства Ханлара завтра и послезавтра будут бастовать рабочие всех промыслов и других предприятий Биби-Эйбата. Комитет, образованный из представителей отдельных предприятий, всюду развернул кипучую деятельность.

- А каково примерно будет количество бастующих в районе? - спросил Коба.

Литейщик затруднился ответить.

- Не знаете?

- Нет, - признался тот откровенно. - По правде говоря, не подсчитывали.

Рабочий огорчился, вздохнул и почесал затылок.

Тогда Коба стал подсчитывать сам. Он обстоятельно, называл промыслы, заводы, сташгии, механические мастерские, хлебопекарни, проверяя, какие из них будут участвовать в забастовке. Он вспоминал даже самые мелкие предприятия.

- Не забывайте, - сказал Коба, - что там, где мы ослабляем свое влияние, сразу же появляются меньшевики и дашнаки. Возьмите, скажем, Баиловскую электростанцию. Там все еще имеют влияние эсеры. Куда это годится? Нельзя руководить "вообще", надо руководить конкретно, повсюду. Как видно, мы еще мало беседуем с рабочими. Надо объяснить людям истинный смысл убийства Ханлара, подлинные причины. Одних листовок мало. Живое слово действует куда вернее и сильнее. И забастовка и участие в похоронах Ханлара должны носить массовый характер, политический характер. На это злодейское убийство бакинский пролетариат может и должен ответить политической демонстрацией, - Коба поднял глаза и спросил: - Вы согласны, товарищи? Надо действовать!

Глава двадцать седьмая

И этой ночью Аслан не ложился. Он ходил по дворам, стучался в окна и оповещал рабочих, откуда и в какое время двинется похоронная процессия. Под утро, ёлё волоча ноги от усталости, он побрел к мечети. На душе у него было легко. Задание Азизбекова он выполнил и чувствовал такое удовлетворение, какое чувствует ученик, успешно сдавший трудный экзамен.

Косые лучи вынырнувшего из-за горизонта солнца отражались в оконных стеклах домов, тесно прижатых один к другому, и рассыпали золотые пятна на тротуарах, камнях мостовой, изгородях и листве кустарников. В глубокой синеве неба не было ни облачка, словно кто-то властно разогнал вчерашние тучи и протер сильной рукой до зеркального блеска небосвод. С моря дул легкий ветер, "о его мягкое и ласкающее дуновение напоминало дыхание ранней весны.

Город просыпался.

По улицам, разбрызгивая колесами мутную воду луж, оставшихся после вчерашнего ливня, проносились на фаэтонах редкие извозчики. Бакалейщики, отпирая свои лавки и складывая в гармошку широкие створки дверей, обменивались друг с другом приветствиями, а зеленщики торопливо ставили на лотки корзины со свежими овощами и фруктами.

У ворот мечети Аслана встретил дядя Ислам. Аслан поздоровался. Старик ответил ему на приветствие и широким жестом показал на мечеть.

- Зайди, - сказал он, - гроб с телом Ханлара уже здесь...

Аслан шагнул во двор. Тишина и пустота смутили его.

Он спросил испуганно:

- Что это, дядя Ислам? Неужели, кроме меня, никто не пришел?

Старик пожал костлявыми плечами, своим чуть гундосым голосом сказал:

- Что поделаешь, сынок? Такова уж доля бедняка.

Будь покойный с достатком, мулла пришел бы спозаранку...

- Э, дядюшка, - рассердился Аслан, - не о мулле речь! Мы и без муллы обойдемся. Покойный Ханлар не очень-то долюбливал духовенство. Я беспокоюсь о другом: почему нет наших людей? Ведь я оповестил самое малое сотню рабочих. Где же они? Ни одного не видать. Старик с уважением взглянул на молодого парня. В горевших сухим блеском воспаленных глазах Аслана отразились обида, боль и недоумение. Дядя Ислам принялся успокаивать встревоженного Аслана:

- Не торопись, сынок, и не волнуйся. Мало ли, много ли, но народ все-таки соберется.

Почему, дядюшка, мало ли, много ли? - возмутился Аслан. - Народу должно быть столько, чтобы толпа не умещалась на улице. Шутка ли? Как же не отдать последний долг такому герою, как Ханлар!

Дядя Ислам ничего не сказал. Но Аслану показалось, что старик сомневается в том, что на похороны соберется много народу.

- Пройди в мечеть, посиди около покойного, посоветовал старик и медленно отошел.

Аслан вошел внутрь мечети. Гроб с телом Ханлара, укрытый черным покрывалом, покоился на возвышении. Около гроба было всего семь человек. Почти никого из них Аслан не знал. Одни стояли, скрестив на груди руки и печально опустив голову, другие молча сидели на цыновке, подобрав под себя ноги. У изголовья гроба расположился старик Ахмед. Легким кивком головы он ответил на приветствие Аслана и указал ему место рядом с собой. Смущенный и печальный Аслан молчал несколько минут. Но не в силах подавить тревогу, наконец нагнулся к старику и спросил шопотом:

- Дядя Ахмед, а, кроме тебя, с нашего завода никто не пришел?

Ахмед вздохнул.

- Видно, боятся, сынок.

- Чего боятся, кого боятся? - невольно возвысил голос Аслан.

Старый рабочий опустил потухшие глаза и не сразу ответил:

- Не все такие смелые, как ты...

Аслан не мог высидеть здесь, у гроба, где царило никем не нарушаемое, томительное безмолвие, Бесшумными шагами он вышел из мечети и уселся на каменной ступеньке у входа, прислонившись плечом к стене. Теперь он сильнее ощутил усталость. Ступни его ног болезненно горели, глаза слипались. С полуночи и до утра он обежал не одну улицу, не один переулок. Вспомнилось, как он ходил из дома в дом и торопливо оповещал людей. И никто из них пока не пришел. Аслан тяжело вздохнул: "Ну, чего боятся? Чего? - спрашивал он сам себя. Он закрыл глаза, стараясь представить себе поодиночке всех, к кому стучался ночью. - Неужели все они такие трусы? Сами же сказали, что придут. Неужели только для того, чтобы отвязаться от меня?" - думал Аслан. Сознание его, однако, затуманивалось, лица людей, которых он вспоминал, медленно расплывались и исчезали,

Услышав шаги проходивших по каменным плитам людей, Аслан вздрогнул и раскрыл глаза. Кажется, он так и заснул сидя. Сколько минут он спал, Аслан не знал. Но солнце уже поднялось довольно высоко. А во дворе мечети было не так пусто, как раньше. Здесь уже толпилось десятка три мужчин, и среди них Аслан увидел кое-кого из тех, кого он сам сюда позвал. А в ворота входили все новые и новые люди.

Вдруг Аслан услышал знакомый голос:

- Ну, Аслан, как наши дела?

Аслан вскочил на ноги. Краткий сон освежил его. Перед ним стояли Азизбеков и Шаумян. Третьего человека Аслан не знал. Ни в выражении их лиц, ни в тоне Азизбекова Аслан не смог уловить ни малейших следов неуверенности. Словно угадав, что тревожит Аслана, Азизбеков сказал:

- Придут, все придут, - и протянул парню руку.

Аслан поздоровался с Азизбековым и Шаумяном и вежливо подал руку их спутнику.

Теперь он был совершенно спокоен. Внутри ограды становилось тесновато.

Дробный цокот конских копыт привлек их внимание.

- Так и есть, полицмейстер явился! - заметил Аслан. - Где народ - там и полиция.

Однако никто из конных полицейских не пытался въехать во двор мечети. Шопотом, огорченно Аслан спросил у Мешадибека:

- Товарищ Коба не придет?

Азизбеков, не отрываясь, следил за полицмейстером, который слез с коня и отдавал приказания своим людям. Однако он ответил Аслану:

- Коба давно уже здесь, Аслан.

Сердце Аслана забилось голубем.

- Где же он?

Азизбеков показал на незнакомца, чью руку Аслан пожимал сегодня.

- Этот? Значит, это и есть товарищ Коба?

Двор мечети густо заполнился людьми. Они говорили между собой на разных языках, и гул голосов усиливался с каждой минутой. Уже и сейчас стало видно, что траурное шествие будет внушительным.

Вскоре показались рабочие с промысла Нафталан, которые выносили из мечети гроб с телом Ханлара. Толпа всколыхнулась. Русские сияли шапки. Музыканты из духового оркестра, дожидавшиеся на улице, заиграли траурный марш. Толпа раздалась в стороны и пропустила гроб. Вслед за гробом люди густо повалили на улицу.

Гулкие шаги участников многотысячного шествия напоминали отдаленные раскаты грома. Привлеченные звуками траурного марша, бакинцы гурьбой высыпали из переулков и, спросив, Ханлара ли это хоронят, вливались в колонну, следующую за гробом. Жены и дети богачей, живущие в роскошных особняках, выходили на балконы и высовывались в окна, думая, что хоронят кого-нибудь из именитых городских миллионеров, и с любопытством разглядывали гроб с телом убитого рабочего и бесчисленное множество венков.

По тротуарам, суетливо расталкивая друг друга и перебрасываясь на ходу отрывочными фразами, протискивались любопытные горожане. Аслан невольно прислушивался к тому, что говорили эти люди.

- Видел счастливчика, а? - спрашивал один.

- Богачу, брат, везде почет. Для нас с тобой не нашли бы и лоскута бязи на саван.

- С чего ты взял, что он богач? Гроша ломаного не имел за душой! возразил первый.

- А ты знал его?

Аслан умышленно замедлил шаг. Но трубы, гремя и рыдая, заглушили ответ.

Процессия вышла на широкую улицу. Большая толпа рабочнх с табачной фабрики пристроилась к колонне. Аслан вспомнил тревогу, охватившую его утром при виде пустынного двора мечети, и слегка подтолкнул локтем шагавшего рядом с ним старика Ахмеда.

- Наши бакинцы ничего не боятся, - прошептал он. - Видишь, как они любили Ханлара Сафаралиева?...

Ахмед задумчиво глядел на море голов и, видимо, укорял себя за то, что так нехорошо отозвался утром о рабочих, сказав, что они побоятся прийти на похороны.

- Я был не прав, - сознался он. - Видишь, какая масса народу, какая силища... Народ ничем не запугаешь!

- Подожди. Что это там такое? - вдруг перебил его Аслан.

Полицмейстер резко натянул поводья. Конь встал на дыбы и заплясал. Ударом нагайки полицмейстер осадил коня. Он подозвал к себе Ивана Вацека, слесаря из Биби-Эйбата, и что-то стал ему говорить.

Аслан, энергично работая локтями, протиснулся вперед. Ему удалось расслышать слова полицмейстера, который обратился к Вацеку, не подозревая, что имеет дело с членом Бакинского комитета партии:

- Ты распорядитель похорон? Чтоб не было музыки!

Скорбные звуки труб, однако, росли и ширились над улицей, тесно запруженной людьми. Человеческое море вал завалом катилось мимо насупленного полицмейстера.

- Прекратить музыку! - снова сказал он резко. Вацек. развел руками и пошел к музыкантам. Еле заметная ироническая усмешка промелькнула на его губах.

Аслан отделился от своего ряда и теперь шел вблизи от Кобы и Азизбекова.

Оркестр замолк. Последний звук оборвался, как стон. Музыканты, опустив трубы, вышли из процессии.

Зоркие глаза Аслана заметили, как Коба сделал жест рукой, и сейчас же две группы рабочих стали пробираться к гробу. Впереди и позади гроба появились два хора. Зазвучали голоса:

... Вы жертвою пали в борьбе роковой...

"Молодец, это он сделал в отместку полицмейстеру", - восторженно подумал Аслан.

Пели не один, не два человека, похоронный марш подхватили десятки, сотни голосов. Пели русские, азербайджанцы, татары, армяне, грузины...

Полицмейстер, теряя самообладание, кричал во все горло:

- Что вы, в своем ли уме? Прекратить пение!

Но его как будто никто не слышал.

Глядя на суровые лица Кобы, Шаумяна, Азизбекова и уверенно шагавших вместе с ними рабочих, Аслан понял, что никто из них нисколько не боится взбешенного полицмейстера. Песня звучала с прежним упорством, а толпа с каждой минутой росла.

Аслану казалось, что этот мощный хор голосов и мерные шаги - все это является воплощением единства рабочих.

Азизбеков поманил к себе Аслана.

- Позови Ивана Прокофьевича Вацека, - шепнул он. - Ты ведь знаешь его? Коба хочет ему что-то сказать.

Ринуться в толпу и привести Вацека, было для Аслана делом одной минуты.

- Разошли надежных товарищей по заводам. Пусть заводы по пути похоронной процессии дают гудки, пока будет виден гроб.

Вацек кивнул и отошел. Шепнув несколько слов то одному, то другому рабочему, он снова пробрался поближе к полицмейстеру, где должен был находиться распорядитель похорон.

Процессия свернула к предместью города - Баилову. Слева темнело море.

Конные городовые попытались въехать в толпу, чтобы грубой бранью и ударами нагаек заставить прекратить пение. Но рабочие еще более сплотились, и напуганные ударами кулаков кони отпрянули назад.

Аслан услышал голос Кобы:

- Ничего, товарищи, замолчим! Они раскаются в том, что не дали нам петь.

Хор быстро замолк.

Однако тишина длилась недолго. Когда колонна достигла Баилова, вдруг запел гудок. За ним другой, третий. Мощный и тревожный рев гудков, сливаясь воедино, раскатывался далеко во все стороны и был слышен на самых отдаленных окраинах города.

Рабочие шли молча. Только растрескавшаяся от летнего зноя бакинская земля как бы сотрясалась под шагами. За гробом Ханлара шло двадцать тысяч человек.

Пристав, наблюдавший за порядком где-то далеко в конце колонны, пришел в исступление от безумолчного рева десятков гудков. Он подскакал на коне к полицмейстеру и растерянно выпалил:

- Ваше благородие, что мы наделали! Пусть бы лучше играла музыка, чем эти гудки, - меньше бы высыпало народу на похороны.

Аслан торжествовал.

И полицмейстер и пристав, в добротных мундирах с начищенными пуговицами, на сытых конях, с десятками стражников, ждущих команды, показались вдруг жалкими и беспомощными Аслану - молодому рабочему парню в полинялой рубахе и чустах.

Процессия растянулась на пять километров. Люди, заполнив всю ширь улицы, шли тесными шеренгами. Их мерная и спокойная поступь напоминала шаг армии, уверенной в своей непобедимости.

Когда первые ряды шествия достигли кладбища, конец колонны еще терялся где-то вдали. Тревожная перекличка гудков не прекращалась. Высыпавшие с промыслов, заводов и Баиловской электростанции рабочие бежали извилистыми тропками к дороге, спеша присоединиться к траурной гигантской процессии.

Вместе с другими руководителями бакинских большевиков Коба остановился на крутом пригорке, в стороне от дороги, и следил за нескончаемым потоком людей.

Весь Биби-Эйбат был виден, как на ладони. Окаймленный с трех сторон цепью сероватых холмов и с четвертой стороны голубой бухтой, этот старый рабочий поселок никогда еще не видел такого огромного скопления людей. Рабочие, спешащие на зов гудков, пробегали мимо приземистых хибарок и перепрыгивали через горевшие на солнце жирные мазутные лужи. Они, вливаясь в колонну, приближались к кладбищу. Ряды людей густели и раздавались вширь.

В нескольких шагах от Кобы стоял Азизбеков. То и дело обращался он со словами утешения к старику, присевшему на камень.

Это был дядя Гасан, отец Ханлара, первым пришедший на кладбище.

- Дядюшка Гасан, - мягко говорил Азизбеков, - знай, кровь нашего Ханлара не останется неотомщенной. Пройдет еще немного, и настанут те светлые дни, в которые верил Ханлар...

- С той минуты, как я увидел открытые раны моего сына, у меня в груди тяжелый камень... Ханлар! Единственный сын! Моя отрада и утешение... У меня нет больше опоры в жизни...

Старик поднял голову. Худые и бледные щеки были покрыты морщинами. Воспаленные и глубоко запавшие глаза дяди Гасана горели сухим огнем. Он выплакал все свои слезы.

Внезапно к нему шагнул Коба.

- Подними голову выше, добрый старик. Ты был отцом благородного сына. Вот все эти люди, - и он широким жестом указал на похоронную прецессию, друзья Ханлара!

Убитый нуждой и горем, старый крестьянин как будто только сейчас увидел, что тысячи людей пришли отдать Последний долг его сыну. Значит, Ханлар прожил свою короткую жизнь не зря, если завоевал такую любовь!

- Да благословит тебя Аллах за твои слова! - сказал старик.

Тяжело вздыхая, Гасан молча смотрел на траурное шествие, на открытую могилу, выдолбленную в каменистой желтой земле, на желтые голые холмы, лишь кое-где тронутые зелеными пятнами растительности, такие же суровые и печальные, как вся его жизнь.

Взявшись за руки, рабочие образовали цепь вокруг могилы. Ни один из полицейских не смог проникнуть за эту несокрушимую живую ограду.

Стоя у края разверстой могилы, друзья Ханлара клеймили позором тех, кто поднял руку на самоотверженного сына рабочего класса.

И снова тихие слезы заструились по лицу старика. Он не только скорбел о своем молодом, красивом, веселом сыне, который не оставил ему даже внуков. Он гордился сыном, его близостью ко всем этим людям с суровыми лицами, которые пришли сюда, не испугавшись жандармов, не побоявшись ни пристава, ни самого господина полицмейстера.

Вперед вышел Коба. Он стоял без шапки, и вольный апшеронский ветер шевелил его густые черные волосы.

- Нашего дорогого товарища убили презренные наемники капитала. Стреляя в Ханлара, они стреляли в передовых рабочих, которые стараются превратить фабрику, завод, промысел из арены угнетения в арену освобождения... Ханлар нал смертью героя...

- Кто он, этот человек, так любивший Ханлара? - тихо спросил дядюшка Гасан у Азизбекова.

- Это-учитель твоего сына, - шопотом ответил Азизбеков.

- Он хороший человек. Его слова воспламеняют сердце.

Все теснее смыкалось кольцо людей, окружавших могилу. Люди боялись проронить хоть слово из того, что говорил Сталин. Тот продолжал:

- Мы должны сказать народу во всеуслышание, что в России нет возможности мирным путем добиться освобождения народа, что единственный путь к свободе - это путь всенародной борьбы против царской власти...

Коба говорил все громче, вдохновеннее, все пламеннее призывал бакинских пролетариев бороться за торжество революции, так же самоотверженно, как боролся Ханлар.

Когда гроб с телом Ханлара опускали в могилу, рабочие снова запели траурный марш. Торжественная и суровая мелодия звучала над холмами и летела далеко над спокойными водами Каспия.

Глава двадцать восьмая.

Тюрьма все теснее сближала Байрама с Василием Орловым, и дружба между товарищами по камере крепла, казалось, не по дням, а по часам. Не только однообразное и тусклое прозябание в каменных недрах тюрьмы, соединяло их, а глубокая и сердечная взаимная привязанность. В первые дни совместной жизни Василий Орлов настороженно наблюдал за Байрамом и замечал в нем как будто безотчетную робость и страх за свое будущее. По ночам он слышал тихие вскрики бредившего Байрама и не раз задумывался: а хватит ли у Байрама выдержки, чтобы перенести предстоящие испытания и не выдать товарищей? Но, после того как Байрам так славно отделал наглого тюремщика, Орлов понял, что ошибся в своих опасениях. Теперь он верил Байраму, как самому себе.

Тюремная жизнь между тем текла своим чередом, н обоим им казалось, что они погружены в тусклую, однообразную, серую муть. Минуты тянулись, как часы, короткие осенние дни казались нескончаемо долгими. И эту тягость и однообразие жизни в неволе не скрадывали ни бесконечные поверки, ни частые вызовы к следователю, ни кратковременные утренние прогулки в каменном мешке тюремного двора.

Василий Орлов попросил было у тюремного начальства книги. Не дали.

- Не останется у тебя тогда времени подумать и одуматься! - сказали ему насмешливо.

Тогда он потребовал карандаш и бумагу. Опять отказали.

- Никаких льгот и поблажек! - таков был короткий ответ.

От нечего делать, Василий Орлов принялся, как и Байрам, катать бесконечные шарики из хлебного мякиша.

- Зря растрачиваем золотое время, Байрам. А что, если примемся за дело, а?

- За какое?

- Хочу научить тебя грамоте. Что ты на это скажешь?

И обрадованный этой внезапно возникшей у него мыслью, Василий хлопнул Байрама по плечу.

- Но ведь нам не дали ни карандаша, ни бумаги?

- А это что? - и Василий показал Байраму черный лоснящийся шарик, скатанный из хлебного мякиша.

- Это? Знаю. По-русски называют "хлеб".

- Нет, брат, не в том дело; Я надумал из этой штуковины вылепить буквы. Как в типографии. Годится? Здорово, а? Работает голова у Васьки Орлова?

И Орлов весело засмеялся. Энергичный, деятельный от природы, он больше всего тяготился вынужденным бездельем. А тут жизнь приобретала определенный смысл. Тюремщики надеются, что он в темнице станет ручным, "одумается", а он между тем готовит еще одного борца революции.

Это здорово! Смех у него был жизнерадостный, звонкий. Казалось даже, что он нарочно смеется так громко, чтобы обрадовать арестантов из соседних камер, а заодно разозлить и удивить часовых, бесстрастно шагавших взад и вперед по гулкому тюремному коридору. Насмеявшись вдоволь, Орлов утер рукавом выступившие от смеха слезы и посмотрел на друга веселыми глазами.

- Байрам, - произнес он по складам. - Раньше всего я научу тебя читать свое имя. Байрам. Ох, и хорошее у тебя имечко! Золото, а не имя.

Но выражение лица Байрама оставалось почему-то замкнутым и пасмурным. Глаза были опущены. Он молчал и никак не откликнулся на предложение товарища.

Не догадываясь о причине внезапно нахлынувшей на Байрама грусти, Орлов ухватил его за локоть.

- Что? Не хочешь учиться? Эх, ты... - произнес Василий и осуждающе покачал головой.

- Отчего же, очень хочу. Я и маленький был, хотел... - печально произнес Байрам. - Не позволяла нужда.

- Ну, так сейчас почему не рад?

- Я рад. Только не надо сначала Байрам. Раньше надо Бахадур. - Голос Байрама задрожал.

- А кто это Бахадур?

- Сынок мой...

Только теперь Орлов догадался, что угнетало Байрама, понял, как тяжела для товарища разлука с семьей.

Он не догадывался об этом раньше, потому что Байрам никогда не жаловался. Бедняга думал, что так ему легче будет заглушить тоску.

- Ну что ж, - отозвался после некоторого раздумья Орлов. - Бахадур, так Бахадур. Прекрасное имя. Начнем с него. - Ловкими пальцами мастерового он отщипнул кусок мякиша и начал его раскатывать. - Вот она, буква "Б", наконец сказал он, вылепив букву и положив ее на пол перед Байрамом. - Вот, ощупай ее пальцами и вылепи точно такую же.

Так начался первый урок. Ученик оказался способным. Довольный Орлов с большим рвением принялся за дело. Прошло всего несколько дней, а Байрам уже свободно лепил буквы, из которых составлял имя сына. Уже много букв он знал твердо. Еще одна-две недели, и Байрам выучил бы весь русский алфавит.

Но полицейские власти склонялись к тому, чтобы поскорее избавиться от политических заключенных, отправить их куда-нибудь подальше от Баку. Они чуяли приближение грозы. Бакинскому губернатору мерещились новые вооруженные выступления рабочих. Особенно его пугало то, что попытки соглашательских партий затушить революционный подъем среди рабочих ни к чему не приводили, а сами эти партии все больше теряли авторитет в массах.

Черносотенцы все чаще отступали перед дружинами рабочей самообороны. Это тоже тревожило губернатора. Уже не так-то просто было разогнать митингующих рабочих или арестовать их вожаков, агитаторов.

Несмотря на жестокие репрессии, сопротивление народа не падало, а росло. Революционеры отвечали ударом на удар. Самое "возмутительное" заключалось в том, что все происходящие на воле события сейчас же становились известны в тюрьме. Значит, связь была установлена умело.

Однажды в середине сентября, когда только что вернувшиеся с утренней прогулки Байрам и Орлов принялись за очередной урок русского языка, в камеру вошли стражники. Орлова повели к начальнику тюрьмы. За столом рядом с начальником Василий увидел незнакомого человека с голым, как коленка, черепом и с узеньким лицом, на котором были словно нарисованные усики. Самоуверенность и чванливость, которые сквозили в тоне чиновника уже при первом казенном вопросе: "Нет ли у заключенного жалоб?" - и холодная неприязнь, застывшая в бледноголубых глазах, подсказали Орлову, что перед ним не кто иной, как сам прокурор. Он смекнул, что его привели сюда неспроста, и, сделав над собой усилие, решил сдерживаться.

- Жалоба есть! - прямо ответил Орлов на поставленный прокурором вопрос. - Тут нарушают элементарные правила и законы. На каком основании, скажите, я должен терпеть всякие издевательства этих палачей?

- А в чем они состоят? - с той же холодностью, стирая надушенным платком какое-то пятнышко с ногтя, поспешно спросил прокурор, будто на самом деле очень хотел поскорее узнать, чем недоволен Орлов.

- Просишь книг - не дают! Требуешь карандаш и бумагу - отказывают.

- Вот оно что... - брезгливо сморщившись, процедил с ядовитой усмешкой прокурор. - Вам угодно было читать и писать? Однако не вы ли пытались избить тяжелым табуретом официальных представителей власти?

Орлов не стал отнекиваться:

- Верно! Пытался.

Он уже забыл всякую "дипломатию" и стал горячиться.

- Да разве эти изверги заслуживают иного обращения? Если бы тогда не наручники, я...

Начальник тюрьмы, барабаня пальцами по столу, сказал:

- Этим вы только навредите себе.

Орлов выложил все, что у него накипело на душе.

- По приказанию вот этого господина меня избивали. Видно, он не просто мерзавец, - он садист. Погодите, я покажу на суде, что тут со мной сделали... Пусть видят, как обращаются с политическими заключенными. Я не верю в справедливость царского суда, но все же покажу свои раны и кровоподтеки. Я заставлю этого подлеца ответить!

Начальник заерзал на месте и крикнул застывшему в дверях стражнику:

- Почему не связали ему рук? Он бешеный!..

Не успел, однако, стражник подскочить к Орлову, как тот схватил табурет.

- А ну, не подходи! - так исступленно крикнул Орлов, что прокурор вздрогнул и уронил платок. - Эх, была не была, мне теперь все одно! Смерти я не боюсь, но и из ваших кое-кого отправлю на тот свет!...

- Слышите? Видите? - дрожа не то со страху, не то от злости, закричал начальник тюрьмы. - Этому бандиту давно уже место в Сибири! На каторге!

Он позвонил. Придерживая на боку шашку, вбежал еще один стражник.

- Сейчас же связать ему руки! - приказал начальник тюрьмы.

Орлов мгновенно вскинул табурет и со всего размаху бросил его в начальника. Раздался вопль. Стражники набросились на арестанта, повалили на пол и крепки скрутили ему за спиной руки. Бледный прокурор не издавал ни звука. Начальник тюрьмы стонал:

- Глаз!... О-ох! Мой глаз...

Орлова увели. Избитого, окровавленного и потерявшего сознание, его приволокли и втолкнули в камеру. Дверь захлопнулась, задвинулся тяжелый засов.

Прошла ночь, наступило дождливое утро. Василий не шевелился, не говорил. Во время утренней поверки в камеру никто не вошел. Никто не решался подступиться к Орлову. Боялись, что их постигнет участь начальника тюрьмы. Надзиратель протянул в узенький "глазок" два куска хлеба и две кружки кипятку, но не рискнул даже заглянуть в камеру.

Байрам не, отходил от Орлова. Он не отрывал глаз от приятеля, избитого и изуродованного, с запекшейся кровью на губах. Грудь Орлова тяжело вздымалась, в горле хрипело. Но и сейчас открытое лицо его освещалось слабой улыбкой. Уже давно остыл принесенный надзирателем кипяток, а Орлов все еще лежал без памяти. Если бы не дыхание, подымавшее его слабую грудь, Байрам давно зарыдал бы над ним, как над мертвым. Но Орлов дышал, и Байрам сдерживал слезы.

Байрама немного пугала бешеная ярость Василия, но вместе с тем он восхищался его смелостью и неукротимостью. Даже после стольких истязаний Орлов о чем-то думал, чему-то улыбался.

Ух, какая ненависть и какая нестерпимая злоба к тюремщикам пылала в душе у Байрама! Он клялся отомстить извергам.

Около полудня лучи солнца, выглянувшего из-за туч, робко пробились сквозь пыльное окошко, разделенное железной решеткой па небольшие квадратики, и заиграли на полу камеры. Теплое живое пятно коснулось щеки Орлова. Он медленно раскрыл глаза, шевельнулся и застонал от боли. Узнав склонившегося над ним Байрама, он тяжело приподнялся и, опираясь на локти, спросил:

- Что, жив еще я, да? Не погиб Васька Орлов? Байрам, скажи, разбил я голову этой сволочи или мне только почудилось?

- Кому, Вася?

- Начальнику. Пусть знают, гады, что им меня не запугать! Скорее я их заставлю дрожать за свою собачью шкуру. - Теперь он все припомнил. Лицо его было искажено от боли. Но он рассказал о случившемся, не пропустив ни одной подробности до той самой минуты, как его поволокли куда-то и избили до потери сознания. - И прокурор там был. Стоило размозжить голову и ему. Это из-за него, по его науськиванию наших товарищей вздергивают на виселицу или гноят в Сибири. Жаль, не успел. Налетели, мордастые, как свора псов, свалили меня... Теперь, брат, мне каюк! Вздернут меня.

В это время "глазок" в двери тихо раскрылся и показались красные и лоснящиеся щеки надзирателя, который обычно приносил Байраму передачу. Он с опаской прохрипел:

- Эй, Байрам, возьми, это тебе!

Байрам подошел к двери. Посылка была большая и не пролезала через "глазок". Надзиратель развернул сверток и передал его содержимое по частям. Он тихо прошептал:

- Наклонись поближе, скажу тебе два слова...

Байрам припал к "глазку".

- В хлеб запечена записка. Напишешь ответ. Зайду вечером. Понял? Вот тебе и карандаш. А у Орлова, брат, у-у, дела скверные!

- А что? - встревожился Байрам.

- Грозит смертная казнь.

- Что ты? - скорее выдохнул, чем сказал, Байрам. И еле нашел в себе силы спросить: - Когда?

- На днях...

Услышав в коридоре шаги, надзиратель с размаху щелкнул "глазок" и закричал для отвода глаз на Байрама:

- Не будет вам больше кипятку!..

Глаза Орлова были устремлены на Байрама. В них не трудно было прочесть вопрос: "Что это он говорил?" Байрам пытался догадаться - мог ли Орлов что-либо услышать? Нет, пожалуй, он не слышал. Но что придумать? Что сказать?

Байрам понуро смотрел в одну точку. Значит, скоро он навсегда расстанется с этим бесстрашным и отчаянным человеком. "Нет, нет, этого не может быть!" - Байрам не верил и не мог поверить в это. Когда гибнет один из товарищей, попавших в беду, а другой остается жив, то, несмотря на тяжесть утраты" он все же рад, что его миновала смерть. Байрам не радовался тому, что его не постигнет участь друга. Он полюбил его горячо и преданно, всем сердцем. Он искренне желал бы ценой собственной жизни спасти друга, с которым провел столько дней в мрачном застенке. Но Байрам был бессилен помешать готовящемуся злодеянию. Сознавая свое бессилие, он безнадежно развел руками и, упав на тощий матрац, заплакал.

Орлов с трудом подвинулся к нему.

- Ну что ты, что ты, Байрам? Что случилось, дружище?

Байрам все плакал, всхлипывая.

- Но ведь ты дал мне слово, Байрам! - стыдил его Орлов. - Сказал, что никогда не согнешься перед этой падалью. Стал бы я лить слезы! Вот видишь мои раны? Красивые? А попадись мне палачи снова, швырнул бы и них чем попало. Ну, будет, Байрам, стыдно! - И он, несмотря на боль в разбитом плече, приподнял Байрама. -Ну, скажи хоть, что случилось?

Глаза у Байрама покраснели. Он тер их кулаком, как дитя, и вздыхал. И вдруг, когда взгляд его воспаленных глаз упал на продукты, просунутые через "глазок", он вспомнил, о записке. Надзиратель придет за ответом.

Байрам поднял круглую лепешку, разрезанную на четыре части. Сердце его забилось. Ему казалось, что участь Василия Орлова и его собственная судьба, может быть, зависят от записки, спрятанной в одном из кусков этой лепешки.

Но вдруг записка обманет ожидания? Что тогда? Боясь разочароваться, он в нерешительности остановился и снова скользнул взглядом по кускам лепешки.

- Аи-аи, Байрам! Не ожидал я этого от тебя. Что это тебе принесли?

Но Байрам не предлагал ему поесть и сам забыл про еду.

- Ну что уставился на лепешку? Волшебная она, что ли? Брось скучать, давай лучше закусим! Что это ты делаешь? - ужаснулся Орлов.

Байрам мелкими щипками крошил лепешку и ничего не отвечал. Только когда из третьего куска выпала на пол свернутая в трубочку записка, он быстро поднял ее и радостно воскликнул:

- На, прочти!

Он поднес развернутую записку к глазам Орлова.

- Ну? Кто пишет? Что пишут?

Сердце Байрама, казалось, готово было выскочить из груди. Орлов одним духом прочел написанную по-русски записку-несколько слов, мелко написанных на клочке бумаги: "Товарищи, не падайте духом. Мы ни на секунду не забываем о вас!"

- А подпись? Кто пишет? Какое имя поставлено? - выражал недоумение Байрам.

Но Василий Орлов ликовал, словно ему в эту минуту подарили весь мир. Для него уже не существовали ни толстые стены камеры, ни кандалы. Он забыл про пытки, которым подвергался накануне.

- Байрам! Эх, Байрам!

Василий хотел бы прижать к груди товарища, но руки его были крепко скручены. Тогда он слегка коснулся своим плечом плеча Байрама.

- Друзья не забыли нас!

- Кто прислал записку, Вася?

- Кто? Ясное дело - рабочие, наши друзья, наши братья! Какая разница, кто? Там нет подписи, подписываться опасно.

Орлов преобразился. Его некрасивое, обросшее русой щетиной лицо, с распухшими от побоев губами, с пересеченным шрамом лбом, с озорными синими глазами, окруженными кровоподтеками, все же казалось прекрасным. - Эх, Байрам, Байрам, а ты плакал!.. - весело говорил он.

Но как будто Байрама не очень обрадовала записка. Орлов удивленно и даже строго спросил:

- Ты понимаешь, что значит такая записка? Чувствуешь, какие мы счастливые люди? Почему ты не радуешься, Байрам?

Байрам старался не встретиться взглядом с Орловым, опасался, как бы тот ни о чем не догадался. Но Орлов задал вопрос, который так боялся услышать Байрам:

- Но ты так и не сказал, отчего плакал.

Байрам вздрогнул.

- Слушай, брат! - медленно сказал Орлов и как будто даже присвистнул. Надзиратель что-то сказал тебе... обо мне, правда? Ну что, казнят? Повесят?

Байрам не мог скрыть волнения. Он только высоко поднял руки, как бы загораживаясь, и замотал отрицательно головой.

- Нет, что ты! Нет!

Но Василий Орлов горько усмехнулся.

- Не скрывай, я все равно догадался. А на что ж ты надеялся, милый? Или ты воображал, что Ваську Орлова вызовут и торжественно наградят? Преподнесут цветы? Нет, я милости от них не ждал. Я знал, что мне крышка. Конец. Не от кого, брат, дожидаться милости. Волки они. Но я не раскаиваюсь. - И неожиданно спросил: - Ты слышал про Максима Горького?

- Про Максима Горького? Нет, не слыхал. А кто он? Мастеровой? У кого работает?

- У нас он работает, у народа, - засмеялся Орлов. - Горький - писатель. Только особенный писатель, друг бедняков и обездоленных. Когда меня арестовали, жандармы нашли под моей подушкой его книгу.

- Стало быть, Горький пишет книги? А про кого он пишет?

- Когда ты выучишься хорошо читать по-русски, обязательно найди его книги и читай. Слышишь? Ну, а пока... знаешь что? Семи смертям не бывать, одной не миновать... Давай покушаем, попьем водички и примемся за урок. Сегодня я тебе расскажу, что запомнил у Горького. А смерти я не очень-то боюсь. - Голос Орлова звучал все сильнее и громче: - "О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время - и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!"

Василий замолк. То ли он забыл слова, то ли ослабел. Нахмурил лоб.

- Вот! Вспомнил! "Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!"

-Орлов! Жив! - внезапно загудели голоса из соседних камер.

- Молодец, Орлов!

Не успел Орлов что-нибудь крикнуть в ответ, как с улицы донеслось пение похоронного марша. Байрам, подставив табурет, подпрыгнул и ухватился за железную решетку. Множество людей заполнило улицу. Перед гробом несли венки.

По коридору от камеры к камере понеслось:

- Ханлар... это хоронят Ханлара Сафаралиева!..

Хотя накануне в тюрьме узнали об убийстве Ханлара, это известие не дошло до Орлова. Он лежал тогда без сознания.

- Значит, погиб Ханлар! - с грустью сказал он. И, собравшись с силами, в ответ товарищам, идущим по улице, запел. Но не похоронный марш, а "Марсельезу".

В соседних камерах начали подпевать ему. Вскоре запела вся тюрьма.

Но сильный баритон Орлова, казалось, перекрывал все голоса, взлетал выше всех и звал в бой.

Байрам все еще с восторгом смотрел на нескончаемый поток людей в простой рабочей одежде.

- Вася, нас много! Нас очень много!.. - восторженно шептал он.

Траурная процессия медленно удалялась, а в камерах арестанты все еще пели "Марсельезу", и надзиратели не решались мешать им.

Глава двадцать девятая

Теперь, после похорон Ханлара, члены Бакинского комитета партии были озабочены тем, чтобы как можно скорее освободить товарищей из тюрьмы.

Григорий Савельевич Смирнов, готовясь к налету, часто приходил к Мешади Азизбекову и обсуждал с ним все подробности плана.

Азизбеков выслушивал Смирнова, расспрашивал о частностях и указывал на те детали плана, которые, по его мнению, были недостаточно продуманы. Да и сам Смирнов, советуясь с членами партийного комитета, обнаруживал еще много упущенного, непредусмотренного.

Конечно, план налета не был записан. Однако Смирнов помнил его во всех деталях. Он в точности знал, где должен находиться дружинник, который в нужный момент оборвет телефонную связь между тюрьмой и полицейским управлением, в каком месте надо перерезать провода и потушить фонари, чтобы затруднить восстановление связи.

Из города в тюрьму на лошадях можно было доехать самое малое за двадцать минут. Если бы начальник полицейского управления, каким бы то ни было образом, узнал о налете и вздумал послать казаков на подмогу тюремной страже, им был бы отрезан путь. Семь-восемь дружинников, вооруженных револьверами, должны были залечь в засаду на крышах одноэтажных домиков вдоль единственной улицы, ведущей из города к тюрьме.

В плане был предусмотрен ряд возможных случайностей.

Много было затрачено труда, чтобы установить состав тюремной стражи. Был дополнительно подкуплен тюремный надзиратель, передававший посылки Байраму. Правда, Смирнову еще ни разу не пришлось встретиться с этим надзирателем с глазу на глаз, но через связного он теперь получал от него исчерпывающий ответ на любой вопрос.

Новый начальник тюрьмы, словно не надеясь на прочность тяжелых, окованных железом ворот и на высокую тюремную ограду, удвоил количество внутренней и наружной стражи. Но это не обескуражило Григория Савельевича, По его расчетам, полный успех дела решала внезапность и стремительность налета.

Товарищей нельзя было вывести из тюрьмы в серых арестантских куртках. Требовалось достать двенадцать комплектов одежды. Ее приобрели на деньги Рашида, юлученные через Азизбекова. Хранилась она на квартире

одного из старых баиловских большевиков. В ночь налета часть одежды надо было доставить к лодочной стоянке, облюбованной Асланом. Он же должен был явиться за одеждой к этому баиловскому большевику и произнести пароль: "Утро".

Накануне налета Азизбеков снова тщательно проверил план и опять засыпал Смирнова множеством вопросов:

- На чем думаете увезти арестантов после выхода из тюрьмы? По какой дороге вернутся в город участники налета?

- Им нельзя сейчас же вернуться в город, товарищ Азизбеков. Вероятно, полиция всю ночь будет патрулировать улицу, ведущую из Баилова в город. Поэтому мы решили устроить участников налета на ночь на Баилове, в квартирах наших товарищей. Днем, когда на улицах будет полно народу, они смешаются с толпой и свободно переберутся в город.

- А что, если среди арестантов найдутся предатели? Вдруг они узнают ваших товарищей и предадут полиции? Что тогда?

- Мы предусмотрели и эту возможность. Все участники налета будут в масках.

- А знают ли товарищи о времени налета?

- Какие товарищи? - ответил вопросом на вопрос Григорий Савельевич. Если вы имеете в виду тех, кого мы будем освобождать, то все они предупреждены.

- Нет ли среди них таких, которых перевели сегодня из одной камеры в другую?

- Есть! Орлов сидит в карцере. Военно-полевой суд приговорил его к смертной казни.

- Сегодня? Как же так? Ведь вчера вы говорили, что он приговорен двадцать восьмого сентября? - В душу Мешадибека закралось сомнение. Выходит, что некоторые из ваших сведений не соответствуют действительности, Григорий Савельевич!

- Да, вот так, к сожалению, и получилось, надзиратель ошибся. Он, оказывается, доверился слухам.

- Будьте осторожны, Григорий Савельевич, - предупредил Азизбеков. Ведь дело идет о жизни очень дорогих нам людей!..

Азизбеков задумчиво прохаживался по комнате и, не глядя на Смирнова, еще и еще раз мысленно просматривал все детали плана.

- А кто бы взялся споить в ночь налета конюха начальника полиции? вдруг спросил Мешади.

Улыбка тронула полные губы Смирнова.

- Мы позаботились и об этом. Конюх будет пьян, как стелька. Все ясно, Смирнов поднялся. - Теперь я пойду. Мне нужно ночью повидаться еще кое с кем из товарищей.

Но Мешадибек не сразу отпустил его. Он высказал и свои соображения о предстоящей операции.

- Товарищей, приговоренных к смертной казни, мы должны по морю ночью же доставить в Сураханы. Они временно поселятся у наших испытанных друзей. На берегу у Зыха будет ждать специальный человек. Он встретит освобожденных и развезет по квартирам. А остальные направятся в город, но не тотчас же, а только через несколько дней, когда уляжется тревога. И знаете, почему надо сделать именно так?

Это было новостью для Смирнова, но он сразу понял замысел Мешадибека:

- Ясно, что полиция примется сначала за розыски так называемых главных преступников.

- Верно, - кивнул Азизбеков. - Хочу сообщить вам еще вот о чем. По моему поручению Рашид завязал дружбу с начальником полиции. Может быть ему удастся устроить пирушку и напоить начальника.

План операции был теперь ясен во всех деталях. Азизбеков крепко пожал руку Смирнова.

- Ну, в добрый час. Желаю успеха!

Когда Азизбеков, проводив Смирнова, вернулся в комнату, стенные часы пробили час ночи. Стало быть, до начала налета оставалось ровно двадцать три часа.

Азизбеков был встревожен. Он хорошо понимал опасность дела, за которое они принимались. Ведь в случае неудачи могли пострадать не только арестанты, но и дружинники "Алого знамени".

В минуты, когда мысль Азизбекова лихорадочно работала, он обыкновенно пил крепкий чай, листал какую-нибудь книжку, прохаживался бесшумными шагами по

кабинету или, пройдя в смежную комнату, смотрел на своих сладко спящих детишек.

На письменном столе стоял стакан нетронутого, давно остывшего чая. Азизбеков прикоснулся к нему рукой и решил пойти в кухню подогреть самовар.

В дверях он столкнулся с матерью.

- Я тебя разбудил, мама?

- Нет, что ты! Я подумала, что чай остыл. И товарищ твой так и ушел, не попив чаю. Я пойду заварю свежий, - промолвила она и взяла стакан из его рук. -Знаю, будешь еще, наверно, читать.

По утомленному лицу матери он угадал, что оня еще ее ложилась. Он знал, что никакие уговоры не подействуют, но все же спросил:

- Отчего ты не спишь, мама?

- Не спится, сынок.

- Почему?

- Мысли тревожат.

- Какие мысли?

- Т.ы думаешь, я ничего не знаю?

- О чем ты говоришь, мама?

Селимназ посмотрела на окно, выходящее на улицу, и, убедившись, что оно закрыто наглухо, сказала:

- Зря пытаешься скрывать от меня. Знаю, что вы принялись за очень опасное дело. Твой отец Азизбек... - Голос матери прервался. Она перевела дыхание. - Вот уже несколько дней слышу слово "тюрьма". Я догадалась, что собираетесь устроить налет и освободить товарищей.

Мешадибек улыбнулся, обнял мать, прижал к груди.

- Ты умница, мама! - воскликнул он. - Ну, просто умница!

Чтобы не расплескать чай, Селимназ поставила стакан на стол.

Если бы те, кто знали Мешадибека по работе в революционном подполье, взглянули сейчас на него, их удивил бы этот тридцатилетний чернобородый отец семейства, вдруг ставший похожим на маленького мальчика, такая нежность светилась в его ясных глазах, когда он обнимал свою мать. Морщины на его лбу разгладились, суровое лицо смягчала теплая улыбка.

- Ты мне не не только мать! - воскликнул он. - Ты мой друг в борьбе, мама. Мы, действительно, взялись за очень опасное дело...

- А сам ты тоже пойдешь туда? - показала мать куда-то вдаль.

- А что ты скажешь, если пойду? - спросил он.

- Ну что ж, - вздохнула старая женщина. - Я не буду проливать слезы ведь я родила не дочь, а сына.

Руки матери обвились вокруг шеи Мешадибека.

- Иди, мой сынок. Иди туда, куда призывают тебя твои ум и сердце, твоя совесть, твой долг!....

Мешадибеку хотелось еще что-то сказать матери, поблагодарить ее. Еще недавно она и думать не могла о разлуке с сыном, а теперь была готова стойко перенести любое испытание.

- Пойду, принесу тебе чаю, сынок, - сказала она тихо и скрылась за дверью.

Азизбеков подошел к своему рабочему столу. Среди бумаг его внимание привлекли тезисы к завтрашнему выступлению у рабочих нефтяников, написанные им, по обыкновению, на небольших листочках мелким почерком, Так повелось у него еще с юных лет. Он готовился к каждому своему выступлению перед рабочими, как учитель готовится к уроку. Как учитель, он старался предусмотреть все возможные вопросы своих любознательных учеников. И как боец, он готовился отразить все атаки своих идейных противников, когда он будет говорить с рабочими.

В отличие от тех ораторов, которые пытались увлечь массы внешней эффектностью своих речей, он говорил просто и понятно. Он часто прибегал к примерам из произведений русских писателей, приводил народные поговорки и цитировал сатирические стихи поэта-демократа Сабира. Сабир жил в большой нужде, хворал, но смело восставал против угнетателей, призывал народы к единению в борьбе:

Красноречивые, сюда! Где ваше рвенье? Час настал!

Друзьям о дружбе возвестить, о единенье - час настал!

Когда Селимназ принесла свежий чай, Мешадибек уже сидел за столом и просматривал тезисы завтрашнего выступления. Он был так углублен в свои записи, что не заметил прихода матери. И только когда она поставила перед ним стакан, он поднял голову.

- Мама, - сказал он, - ты иди, ложись. А утром пораньше разбудишь меня. Я поеду на промыслы.

Селимназ плотно закрыла за собой дверь, и только после этого начался настоящий рабочий день, или - лучше сказать - началась рабочая ночь Азизбекова.

Глава тридцатая

Утром, войдя в спальню, чтобы разбудить сына, мать увидела несмятую постель. Она прошла в кабинет и остановилась удивленная, Мешади, не раздевшись, сладко похрапывал на диване. Повидимому, он заснул за чтением. Толстая книга в голубом переплете, выскользнувшая из рук, лежала на полу.

Не зная, как быть, мать долго стояла у дивана и, вздыхая, глядела на сына. Она не решалась разбудить его. Ведь он проработал до рассвета за столом, улегшись на диван, читал до тех пор, пока сон не одолел его, и книга не выпала из рук.

Наконец, решившись, мать положила ему руку на грудь.

Мешади сразу раскрыл глаза.

- Что? Я уже опоздал? - в тревоге спросил он.

Не прошло и пяти минут, как он, не повидав ни жены, ни детей, которые еще спали, выбежал на улицу и сел в пролетку знакомого извозчика Алимердана.

-Поскорее в Балаханы! - -сказал он.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Мешади доехал до промысла. Было тихо и душно. Утомленные лошади, меся копытами липкую грязь, медленно продвигались по заболоченной дороге. От поблескивавших на солнце луж пахло нефтью и серой. Извозчик сердито хлестал лошадей, которые настолько выбились из сил, что едва тянули пролетку, увязавшую в грязи по самые втулки колес. Наконец они остановились.

- Куда прикажете дальше везти? - обернулся извозчик к седоку.

Но Азизбеков уже спрыгнул с пролетки на сухую тропку и, указывая рукой на низенькое, приземистое строение, сказал:

- Я буду здесь, в Народном доме. Выведешь лошадей из грязи. Дашь им отдохнуть и вернешься в город. А потом заедешь за мной сюда к девяти вечера.

Народный дом помещался в одном из таких же низеньких, невзрачных бараков, где жили рабочие. Он стоял у дороги, которая превратилась в болото, после того как неподалеку ударил нефтяной фонтан.

Во время своих частых приездов Мешади, по обыкновению, обходил промыслы, заглядывал на буровые и подолгу беседовал с хлопотавшими у скважин нефтяниками. А когда случалось приехать вечером, он заходил в жилые бараки и вступал в оживленную беседу с окружавшими его рабочими.

Здесь не было ни одного человека, который бы не знал Азизбекова. И эти люди, жившие в ужасающей нищете, обитавшие в убогих и сырых бараках, носившие грязные лохмотья, всегда были рады Мешади.

Рабочие видели у себя и других молодых людей, в крахмальных воротничках и новых чистеньких костюмах. Все они называли себя социалистами или либералами. Но эти франты не могли расположить к себе рабочих, хотя и являлись иногда с водкой и с закуской, чтобы выпить вместе с рабочими и потом часами красиво говорить о дружбе и верности долгу. Однако при первом же испытании эти "социалисты" шли на попятный, а порой - и нередко - открыто предавали рабочих.

А Мешади уже не раз доказывал, что в дни тяжелых испытаний рабочие могут положиться на него. Он, не страшась, шел к хозяевам с требованиями рабочих.

Рабочие помнили, как Мешади однажды сказал про бакинского губернатора князя Накашидзе:

- До тех пор, пока власть находится в руках таких скотов, вам, товарищи рабочие, не видать светлых дней... Обойдя мазутные лужи, Мешади вошел в узенький полутемный зрительный зал Народного дома. Так же, как и на Баилове и в Сураханах, азербайджанские актеры изредка давали здесь спектакли. В выборе репертуара им неизменно помогал Азизбеков.

- Запросы рабочих вам известны лучше, чем нам, - говорили сами актеры.

- Художественное слово острее меча, - отвечал он, - И если вы хотите возбудить в зрителях ненависть к несправедливому общественному строю, ставьте "Ревизора" Гоголя, "Приключения скряги" Ахундова. Пусть рабочие увидят своих врагов в смешном, неприглядном виде. В наше время голые проповеди потеряли смысл. Следуйте во всем жизненной правде.

Актеры с интересом слушали Азизбекова и задавали ему множество вопросов:

- Почему наши писатели не пишут о рабочем? Почему они не пишут так, как Максим Горький? Мы хотим, чтобы мусульманские рабочие видели на сцене и таких людей, с которых они могли бы брать пример. Но где такие пьесы? Почему в литературе мы не видели передового рабочего?

Азизбеков никогда не оставлял подобные вопросы без ответа:

- Максим Горький пишет о рабочих потому, что он сам вышел из гущи трудового народа. Он навсегда связал свою судьбу с судьбой рабочего класса. Он чувствует силу русского рабочего и искренне любит в нем истинного героя. А у нас, у азербайджанцев, еще нет такого писателя. Азербайджанский рабочий только-только вступает на арену общественной борьбы. Но и у нас вырастут талантливые писатели, близкие рабочему классу.

Войдя сейчас в Народный дом, Азизбеков вспомнил свои разговоры с актерами о будущем искусстве, о новых пьесах, о рабочем классе и для рабочего класса. Он весело подумал: "Все будет. Будут у нас и хорошие пьесы и замечательные театры. Будет у нас своя рабочая власть. Мы завоюем ее..."

У входа в кабинет директора Народного дома внимание Азизбекова привлекла афиша, написанная крупными буквами. Он остановился перед ней. Сегодня вечером, после собрания, - как возвещала афиша, - должна была состояться постановка одноактной пьесы "Нефть".

Азизбеков пробежал глазами афишу от начала до конца, но не нашел фамилии автора пьесы. Повидимому, автор пожелал остаться неизвестным.

"Кажется, нашелся, наконец, писатель, которого искали наши актеры", радостно подумал Мешадибек и толкнул дверь в кабинет.

По кабинету прохаживался незнакомый ему худой и долговязый человек в пенсне.

- А где директор? - спросил Мешадибек.

Человек в пенсне (это был уже известный читателям Ахмед Саиль эфенди) смерил Азизбекова холодным взглядом и ответил на стамбульском диалекте:

- Не знаю. Он не сказал. Никто не знает, куда он делся.

Азизбеков молча покинул кабинет и, выйдя из Народного дома, направился по тропинке к нефтяным вышкам.

Поведение долговязого господина в пенсне показалось ему наигранным, неестественным я смешным. Азизбеков знал, что этот эфенди - просто отуреченный азербайджанец. Он нарочно делает вид, что забыл родной язык. Его походка, позы, манера говорить - все это как бы взято на прокат.

Но Мешади недолго думал о нем. Пройдя по извилистой тропинке, он подошел к группе рабочих, которые бурили новую скважину.

- Здравствуйте! - громко поздоровался Мешади.

- Добро пожаловать, товарищ Азизбеков! - радостно отозвался один из рабочих, утирая вспотевший лоб тыльной стороной руки.

Потные лица рабочих были испачканы в мазуте. Мазутом пропиталась и их одежда - брезентовые шаровары и куртки.

Азизбеков шагнул к ним и, нагнувшись, взглянул в колодец.

Что? как видно, долото сломалось? - Да! Сколько ни бьемся, не можем вытащить. Эх! Ведь прямо из камня приходится добывать свой насущный хлеб. Не приведи господь и врагу увидеть такую жизнь!

Утомленные, глубоко запавшие глаза рабочих были устремлены на Азизбекова. Казалось, все ждали от него какого-нибудь ободряющего слова.

Рослый рабочий, первым ответивший на его приветствие, указал на скважину и сказал:

- Вот-вот должна была начать фонтанировать. И это проклятое долото испортило нам все дело. Третьи сутки уже не были дома. Хлопочем, выбиваемся из сил, а все впустую. Давеча приходил хозяин, но толку-то что? Сверкнул на нас белками своих глаз и ушел.

- Ну, а что он все-таки сказал, хозяин?

- Сказал, что если не достанем долото, не получим ни копейки за работу. Ну, а вы как думаете: разве наша вина в том, что долото не выдержало?

Слушая рабочего, Азизбеков глядел в скважину. Глубина колодца достигала примерно сорока пяти метров. Она бурилась примитивным инструментом, и достать из этой глубины долото было довольно сложным и даже рискованным делом.

Азизбеков поднял голову и взглянул на рабочих, стоявших перед ним в печальной и безнадежно-выжидательной позе. Всем интересно было, что он скажет.

- А по-моему, долото можно достать, - заговорил наконец Азизбеков. - Но вам все-таки надо предварительно договориться с. хозяином.

- О чем же договориться?

Азизбеков опять взглянул в скважину и определил: - Из скважины пахнет газом. Стало быть, нефтяной пласт близко. А вы знаете, что может случиться при подъеме долота?

Рабочий, который стоял, согнувшись, у самой скважины, ответил:

- Ну, конечно, знаем. Не дети. Тот, кто будет поднимать долото, может пострадать так, что...

Рабочий не договорил, не хотел, должно быть, произносить слово "смерть". Но товарищи сразу поняли его. Всем было ясно, что возможна катастрофа. Однако никто из них, видимо, не боялся смерти. И Мешадибеку подумалось, что смерть едва ли может напугать людей-, живущих и работающих в таких поистине адских условиях. И, точно в подтверждение его мысли, один рабочий сказал:

- А какая на самом деле разница - умрешь так или этак? Скажите только, как можно достать долото. Я попробую, пожалуй, достану. Рискну, мне не страшно...

Азизбеков покачал головой.

- Нет, нет! Что ты! - И, оглянувшись на всех рабочих, добавил решительно: - Договоритесь с хозяином, чтобы он застраховал ваши семьи. Иначе не приступайте к делу. Подумайте о своих детях...

В подобных случаях с хозяином договаривался обычно тот кто принимался за опасное дело. А остальные рабочие 'могли оказаться ни с чем. Им приходилось целиком полагаться на милость хозяина. Тот мог, по собственному усмотрению, или вознаградить всех или обречь их семьи на голод.

Именно это имел в виду Азизбеков, когда посоветовал:

- Не прикасайтесь ни к чему, пока не договоритесь. А если хозяин вздумает обмануть вас мелкими подачками, не поддавайтесь на его хитрость. Держитесь сплоченно, всей группой.

В это время, к скважине подъехали двое мужчин. Один из них был хозяин скважины, Зейналбек, а другой - мастер Пирали, отец Аслана.

Выпятив живот, на котором поблескивала широкая золотая цепь от часов, Зейналбек смерил взглядом всю группу рабочих и строго спросил: - Ну что, достали?

- У нас к вам одно требование, бек, - ответил рослый и осанистый рабочий.

- Требование? Какое? - удивился хозяин, выкатлв глаза. И вдруг заметил Азизбекова. - Ого, и господин Азизбеков уже здесь. Ну, тогда понятно. Стоит ему появиться где бы то ни было, как обязательно начнется смута. Ну-ка, скажи, что еще за требование?

- Ты должен сначала застраховать наши семьи, хозяин. А потом мы примемся доставать долото. Все семьи должен застраховать. Хозяин нахмурился.

- Послушай, дружок, долото-то ведь достает кто-нибудь один. Почему же я должен застраховать все ваши семьи?

- А как же, бек? Это верно, что долото достанет один. Ну, а остальные разве мало труда вкладывали в эту скважину?

Зейналбек указал на мастера Пирали.

- Знаете вот этого человека? Ну, так слушайте. Никого страховать я не буду. Он, мастер Пирали, достанет долото. Он и получит деньги... Хорошие деньги получит. Я не пожалею денег.

Полные ненависти и злобы глаза рабочих устремились на мастера Пирали.

- Бек, они убьют меня, утопят в болоте! - завопил вдруг мастер. - Я умываю руки, бек. Я отказываюсь...

- Ладно, ладно. Не трусь, - успокоил его хозяин. - Давай, сначала посмотрим: есть ли хоть какой-нибудь толк в этой скважине?

Стараясь унять волнение, Азизбеков молча ждал, чем кончится этот разговор.

Мастер Пирали опасался не только рабочих. Сейчас его особенно пугал Азизбеков. Увидев его, мастер пожалел, что приехал сюда. "Если я достану долото и получу деньги, этот Азизбеков натравит на меня рабочих, и они сдерут мою шкуру", - думал мастер Пирали, опасливо поглядывая на Азизбекова.

Из раздумья мастера вывел Зейналбек.

- Послушай, уста! Ну чего ты струсил? Подойди сюда, посмотри! Может быть, и тратиться на эту скважину не стоит? Ну, пожалуйста, посмотри...

Мастер Пирали долго колебался. Наконец он подошел к скважине, нагнулся и внимательно посмотрел в колодец. Затем он медленно обернулся к хозяину.

- Я достал бы! - заявил он. - Не знаю, как другие, но я взялся бы за это...

Хозяин повеселел, а рабочие помрачнели.

Пирали был искусным мастером, и никто не умел так ловко обращаться со сломанным и застрявшим в скважине инструментом, как он. В таких случаях многие хозяева обычно приглашали его, и он устранял аварию. Разумеется, он получал за это большие деньги.

Рабочие ненавидели Пирали, пожалуй, не меньше, чем самого хозяина.

- Хозяин! - сказал рослый пожилой рабочий. - Эта скважина будет фонтанировать. Ударит очень мощный фонтан. В этом нет сомнений. Я это уже чувствую по запаху. И я хочу еще сказать, что долото сейчас достать не так легко. Кто возьмется за это дело, должен заранее припасти себе гроб и саван.

Хозяин не услышал, или, вернее, не хотел услышать последние слова. Он уловил своим мохнатым ухом только одно слово "фонтан". Радости его не было границ. От одного этого слова хозяин готов был танцевать.

- В самом деле фонтан? Вот это хорошо! Значит, будет много нефти? Вы слышите, ребята? - обратился он к рабочим.

Но его слегка охладил Азизбеков:

- Это тебе надо слышать, бек! Скважину пробурили вот эти люди, и плату должны получить они. И получат...

Вначале Зейналбек не уловил гнева в голосе Азизбекова. Усиленно жестикулируя, хозяин подозвал к себе мастера Пирали.

- Ну, давай договоримся, мастер. Они бредят каким-то страхованием. Но где мне достать столько денег?

- Достанешь, бек! - приблизился к хозяину Азизбеков и смерил его суровым взглядом. - И не думай, господин Зейналбек, что некому заступиться за рабочих людей.

Зейналбек чуть отступил от Мешадибека и с напускным равнодушием спросил:

- Ну, а ты-то чего лезешь не в свое дело, душа моя? Кто ты такой?

- Я?

- Да, да, ты!

- Я - Мешади Азизбеков. И я вырву из твоей глотки то, что причитается рабочим. Что же касается мастера Пирали, то ему я просто не советую приближаться к скважине.

Мешади говорил так горячо и уверенно, что рабочие оживились. Они встали, точно солдаты перед атакой, ожидающие приказа.

Мастер Пирали опять с опаской попятился в сторону и, улучив минуту, часто оглядываясь, побежал назад.

- Ребята! - обернулся Азизбеков к рабочим. - Пока хозяин не примет ваших условий, ни к чему не прикасайтесь! Слишком уж обнаглели эти хозяева. А таких подлецов, как мастер Пирали, и близко не подпускайте к скважине. Видели, как он хотел воспользоваться вашими трудами? Привыкли вот такие холуи загребать жар чужими руками! А ты, бек, - взглянул он строго на хозяина скважины, - не думай, что эти люди безропотны, так ты можешь раскалывать орехи на их головах! Не получится это у тебя. Не получится...

- Послушай, ты! - попробовал пренебрежительно проговорить Зейналбек, исподлобья взглянув на Мешади.

- Кто тебе дал право распоряжаться?

- Ну, о праве мы можем после потолковать, кому и какие даны права, как бы отмахнулся Азизбеков. - А сейчас вот что я хочу сказать. Как угодно: не примешь требования рабочих - значит долото останется в забое. И не увидишь нефти, как своих ушей. И о том, чтобы приглашать сюда мастера Пирали, речи быть не может!

Рабочие давно знали Азизбекова, но все-таки не предполагали, что он окажется таким решительным.

- Может быть, ты хочешь, чтобы я вызвал кочи? - угрожающе спросил хозяин и насупился.

- Это уж твое частное дело, - улыбнулся Азизбеков.

- Я не из пугливых. Вызывай, кого хочешь. Я думаю, что и рабочих ты не испугаешь.

Рабочие улыбались. Их восхищал смелый, независимый тон, каким разговаривал Мешадибек с их хозяином. Никого и ничего не боятся Мешади! И каким смешным выглядит рядом с ним толстый хозяин скважины. Как это раньше рабочие безропотно уступали Зейналу во всем? Нет, больше этого не будет! И на него можно найти управу.

- Ну, я пошел за кочи! - прохрипел Зейналбек и, повернувшись на месте как волчок, проворно шагнул к экипажу, уложив свое тучное тело на пружинящие подушки, он высоко поднял пухлую руку и погрозил пальцем: - Ну, хорошо, постойте тут, я скоро вернусь.

- Постоим, постоим, - улыбнулся Мешади рабочим. - Кочи бесстрашны, когда имеют дело с женщинами и малыми детишками, - обернулся он к рабочим. А если эти разбойники появятся здесь, надеюсь, вы встретите их камнями! Проучите негодяев как следует! Покажите, что рабочие умеют постоять за себя...

Рабочие не знали, как выразить свою признательность Мешади. Он как будто вдохнул в них новую силу, развеял их горе и печаль, вызванные неожиданной аварией и угрозами хозяина.

- К шести часам вечера жду вас в Народном доме, товарищи! - снова заговорил Мешади. - Там мы поговорим о других наших делах. А покамест никого сюда не пускайте. Вы увидите: хозяин сам будет умолять вас довести дело со скважиной до конца. Я знаю, что это за птица. А из вас.кто-нибудь состоит в "Алом знамени"? - спросил он приглушенным голосом.

- Я! - ответил коренастый паренек, по имени Юнус, и указал на старый, истертый брезентовый плащ, лежащий в стороне на обрубках бревна. - Там он, в кармане, мой защитник.

- Вот это хорошо! - одобрил Азизбеков. - Как появятся кочи, сделаешь выстрел в воздух, и все будет, как надо. Одного выстрела достаточно, чтобы сотня этих самых бандитов кочи бросилась наутек.

Рабочие захохотали.

- А если этого им будет мало, - продолжал Азизбеков, - выстрелишь еще раз. Тогда уже обязательно разбегутся, как зайцы. Ну, счастливо, товарищи! Значит, в шесть вечера встретимся в Народном доме.

- Да, да, в шесть! - отозвались все в один голос. - Обязательно придем.

Мешади отошел от скважины и. направился по тропинке, которая, извиваясь между вышками, терялась где-то за косогором. Он посмотрел на часы. Было уже двенадцать. Он снова подумал о налете. "Остается ровно двенадцать часов", взволнованно подумал он и незаметно для себя ускорил шаги. Ему предстояло за шесть часов обойти почти весь промысел и подготовить рабочих к вечернему собранию.

Глава тридцать первая

По правде сказать, Азизбеков не считал, что ему будет трудно посрамить своих идейных противников. Он надеялся разделаться с ними без особых хлопот. Но оказалось, что не только поспешно приехавшие из города меньшевики и дашнаки, но и некоторые рабочие упорно высказывались за созыв совместного совещания с нефтепромышленниками. Видимо, "бешкешные" настроения были еще довольно сильны.

Рабочие до отказа заполнили зал. Табачный дым вился клубами. Было душно. От перепачканной одежды рабочих пахло нефтью и мазутом.

Вел собрание Полад-киши - один из старейших бурильщиков. Он был ярым противником совместного совещания с нефтепромышленниками и поэтому часто обрывал выступавшего меньшевика, не давая ему договорить пространную речь, пересыпанную цитатами.

С мест раздавались голоса протеста.

- Пусть говорит оратор. Не мешайте! Дайте высказаться до конца. Все мнения надо послушать.

Мешади тоже присоединил свой голос к этим выкрикам.

- Дядя Полад, - сказал он спокойно, - зря ты не даешь оратору говорить. Он же вредит только самому себе. Чем он больше скажет, тем яснее люди увидят, что это за человек. Не перебивай...

Старик Полад поднял свою мощную руку и призвал всех к порядку:

- Эй, люди! Хватит галдеть. Послушаем, что скажет этот господин.

Оратор был одет просто, по-рабочему. Но нетрудно было догадаться, что он из господ.

Как только улегся гвалт, этот тип показал на Мешади и натужно завопил своим трескучим тенорком:

- Вот вы, да именно вы, господин Азизбеков, являетесь врагом простого рабочего! Это вы лишаете его куска хлеба! Вы пичкаете его несбыточными мечтами и кормите обещаниями. А мы считаем необходимым, воспользоваться совещанием, чтобы сказать капиталистам, чего хотят рабочие. Мы хотим вырвать рабочего из тисков голода и нищеты. Интересы рабочего - для нас превыше всего! Мы обязаны участвовать в совещании. И обязательно будем участвовать. Во что бы то ни стало!

На этом он и закончил свою речь. Раздались жиденькие хлопки.

- Кто еще желает слова? - спросил председатель.

- Я, - по-турецки ответил Ахмед Саиль эфенди и поднялся со своего места в одном из последних рядов.

Ахмед Саиль эфенди прошел вперед и взобрался на трибуну.

- Откуда вы? - не удержался, чтобы не спросить, старик Полад.

- Я друг народа, его представитель.

- А как вас зовут?

- Ахмет Саиль.

- Заиль?*

______________ * Игра слов: саиль - значит нищий, заиль - губитель.

- Нет, нет, Саиль.

- Ну, хорошо, учтем эту разницу. Пожалуйста, говори. Только: эфенди, боюсь я, тебя здесь никто не поймет. Зачем зря утруждать себя и отнимать время у других?

Недели две назад Ахмед Саиль эфенди был назначен директором одного из промыслов. Переводческую работу у следователя ему пришлось бросить. В новой роли, по поручению хозяина промысла, Саиль эфенди выступал в защиту совещания.

- Вы вредите единству народа, - начал Ахмед Саиль эфенди, искоса поглядывая на Азизбекова. - Разве тюркский рабочий и тюркский капиталист-не сыновья одной и той же матери? Разве они молятся не одному аллаху? И если капиталист пытается вытянуть своего брата мусульманина из нужды, мы должны это приветствовать! Приветствовать и преклоняться перед щедростью капиталиста... Совещание с промышленниками нужно нам, как воздух...

Видя, что почти никто его не слушает, Ахмед Саиль эфенди остановился, поправил пенсне и, прежде чем продолжать, обвел глазами аудиторию.

В зале стоял невероятный гвалт. Не слушая оратора, рабочие что-то горячо обсуждали между собой.

- Эфенди! - обратился к оратору старик Полад, чувствуя, что тот намерен затянуть речь. - Народ устал, говори, пожалуйста, покороче. Покороче хвали капиталистов...

- Я кончил! - ответил Саиль эфенди.

- Да-да, вот так будет лучше! - крикнули ему из зала.

- А что он сказал, дядя Полад? - спросил кто-то с места.

- Откуда мне знать, что он сказал? - ответил старик и развел руками.

По залу прокатился хохот.

Больше всех смеялся Азизбеков. После своего выступления он сидел в сторонке и спокойно наблюдал за рабочими, пытаясь угадать их настроения. Он видел, что мнения разошлись.

Как раз в это время попросил слово Юнус, рабочий, с которым Азизбеков встретился утром на промысле.

- Зря только мы затягиваем это собрание, - сказал он. - Никакого проку от совещания с промышленниками я не вижу. Снова хотя г. вскружить нам головы пустыми обещаниями и обмануть нас. Вот этот господин, пытавшийся опорочить товарища Азизбекова, - он протянул руку и указал на меньшевика, выступавшего до Ахмеда Саиль эфенди, - сделал вид, будто жалеет нас, рабочих, будто желает нам добра. Мы не нищие, просящие милостыню ради аллаха. Будь этот господин нашим истинным другом, он сказал бы нам: не верьте волкам в овечьей шкуре.

- А кто эти волки? - спросил кто-то из задних рядов.

- То есть как кто? - удивился Юнус. - Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Волк - это капиталист. Где Василий Орлов? Кто убил Ханлара? Все это знают. Вот и выходит, что товарищ Азизбеков прав. Мы не можем положиться на хозяев, не можем довериться их медоточивым речам. Мы знаем цену их обещаниям. Что же нам нужно? - Оратор высоко поднял обе руки, сжал их ладони внутрь, тесно переплетая пальцы. - Единство! Да, нас разобщают и бьют поодиночке. Нам нужно объединиться, сплотиться! Но не так, как говорил этот эфенди. Вы оценили, что он говорил?

- Ну, ну? Что говорил? - заинтересовались все.

- Он говорил, что рабочий и хозяин - это сыновья одной и той же матери. Он врет! - Оратор хлоднул по плечу русского рабочего, Тимофеева, который выступал после Азизбекова и горячо поддержал его. -Вот с кем мы сыновья одной матери! Зейналбек мне не брат, а враг.

Он натравливает на нас наемных убийц. Он богатеет за наш счет. Какой же он мне брат?

- Ты прав, Юнус! - одобрительно кивнул Азизбеков.

Большие карие глаза Юнуса метали искры. Он говорил медленно, но с такой уверенностью в своей правоте, что слова его не могли не подействовать на аудиторию. Собрание с интересом слушало его. Он сопровождал свою речь усиленной жестикуляцией и порой, не находя подходящего выражения, тяжело поднимал и опускал на трибуну сжатый кулак.

Меньшевик беспокойно заерзал на месте и наконец задал вопрос:

- Допустим, вы говорите правильно. Но чего же вы, собственно, хотите?

- Мы хотим бойкотировать совещание с промышленниками, - ответил Юнус. Хотим сплотиться. Всей рабочей артелью выставить свои требования, как это мы сделали года три назад. И если все мы будем бить в одну точку, ни один враг не устоит против нас.

- Это мы слышали от Азизбекова! - крикнул кто-то. -Ты говори свое!

- Он свое и говорит. А Азизбеков-кто? Не свой разве?

- Не переходите на личности!

- А что? Правда глаза колет?

Чтобы утихомирить собрание, старик Полад опять поднял руку и обратился к меньшевику:

- Любезный господин, ведь чего только ты не наговорил тут Азизбекову! И никто ведь тебя не перебивал. А теперь ты не даешь человеку высказаться! Ну зачем этот глупый крик?.

- Говори, говори, Юнус! - раздались голоса с мест.

Юнус пожал плечами.

- Что мне еще сказать? Если послушать умных людей, то надо совещание бойкотировать. Я предлагаю голосовать.

- Правильно, голосовать! - поддержали нефтяники. - Хватит, прекратить прения!

- Я хотел сделать еще несколько замечаний, - опять проскрипел меньшевик.

Рабочие замахали руками.

- Не давать слова! - понеслись со всех сторон протестующие выкрики.

С места поднялся молодой рабочий и бросил меньшевику:

- Ну, что ты еще можешь сказать, хозяйский слуга? - Долой лакеев!

- Не хотим, долой!

- Долой, долой! - загудел весь зал.

Однако Мешади чувствовал, что ему необходимо выступить вторично. И, словно угадав его желание, старик Полад обратился к нему:

- Товарищ Азизбеков! Может быть, вы хотите сказать что-нибудь? Пожалуйста, товарищ Азизбеков...

Азизбеков зорко оглядел зал. Из разных его углов к нему доносились обрывки фраз, убеждавших его снова в том, что влияние, которое оказывали на массу большевики, заметно возросло. Мешади был счастлив.

"Какая непобедимая силища в нашей партии! - подумал он. - Потому что она выражает кровные интересы рабочих".

Азизбеков был убежден, что подавляющее большинство собравшихся станет голосовать за бойкот совещания с промышленниками. Однако он решил выступить еще раз.

- Так разрешишь, дядя Полад? - спросил он и поднялся с места.

Видя, что Азизбеков собирается говорить, рабочие сразу замолкли.

- Один из предыдущих ораторов, - начал Мешади спокойным голосом, заявил, что интересы рабочего для него превыше всего. Прекрасные слова! Но жаль, что это только слова. На самом же деле этот господин, - Азизбеков указал на меньшевика, - призывает рабочих стать на колени перед хозяином-капиталистом и вымаливать у него подачки. Но мы говорим, что улучшить положение рабочего можно только путем сплоченной борьбы. Подачки и расчет на милость капиталиста могут привести только к гибели всех надежд рабочего. Нет, не в этом счастье рабочего класса! Вероятно, многие товарищи уже успели прочесть во вчерашнем номере "Гудка" статью товарища Кобы. В этой статье высказывается мнение Бакинского комитета большевиков о том, что "Тактика бойкота наилучшим образом развивает сознание непримиримой противоположности между рабочими и нефтепромышленниками". - Азизбеков обернулся к Ахмеду Саиль зфенди: - А вот этот господин с турецким акцентом тешит нас пустыми обещаниями и призывает отдаться на милость капиталистам. В ответ на это, я хочу напомнить вам одно обстоятельство. В прошлом году на ткацкой фабрике Тагиева была объявлена забастовка. Было время, когда господин Тагиев больше всех говорил о братстве рабочего с хозяином. Но этот же капиталист Тагиев, чтобы усмирить рабочих, вызвал конных казаков, которые на глазах у хозяина-азербайджанца лупили нагайками рабочих-азербайджанцев. Тут-то с особой яркостью и выяснилось еще раз, что Тагиев-это одно, а азербайджанские рабочие - это другое. Манташевы-это одно, а армянские рабочие - это другое. А где работал Ханлар? На промысле у господина Мухтарова. Кто такой Мухтаров? Азербайджанец. Кто такой Ханлар? Тоже азербайджанец. Как же это, я спрашиваю, брат-капиталист застрелил рукой наемного убийцы своего брата-рабочего? Нет, почтенный эфенди с турецким акцентом, мира между такими братьями не может быть и не будет никогда. Примирить их ни в коем случае не удастся! И я вижу, что вы просто пытаетесь обмануть рабочих...

- Я не сторонник кровопролитий! - крикнул Ахмед Саиль эфенди. - Это вы сеете раздор внутри нации!

Азизбеков сделал несколько шагов к старику Поладу.

- По-моему, вопрос ясен, товарищ Полад. Можно начинать голосование.

- Ясен, ясен! - раздались голоса рабочих. Азизбеков теперь не сомневался в том, что сторонники совещания потерпели неудачу. Тем не менее он по-прежнему с волнением наблюдал за рабочими. Казалось, он вот-вот встанет и сам начнет считать голоса.

Меньшевик, который верил в неотразимость своих доводов, был растерян, увидев взметнувшиеся вверх руки. Рабочие голосовали против него. Они голосовали за предложение Азизбекова, большевистской партии. Меньшевику ничего не оставалось, как кричать истошным голосом:

- Раскаетесь, товарищи! Раскаетесь! Вы еще не умеете отличать своих друзей от врагов! Я говорил здесь как ваш друг!..

Но уже было поздно. Рабочие с шумом поднимались с мест и направлялись к выходу. И если бы из-за кулис не вышел один из актеров и не напомнил, что скоро начнется спектакль, все разошлись бы по домам.

Мешади вздохнул с облегчением. Пройдя мимо Ахмеда Сеиль эфенди, он вышел на улицу, посмотрел на часы, и сердце его забилось тревожно. "До налета остается два часа сорок минут", - отметил он и подошел к извозчику.

- Алимердан! - окликнул он извозчика. - Ты здесь?

- Да, пожалуйте!

Мешади сел в заскрипевшую пролетку.

- Поехали, Алимердан! Дорога каждая минута. Извозчик потянул вожжи, чмокнул губами и щелкнул

в воздухе длинным кнутом.

"Интересно, что делает Григорий Савельевич? Как дружинники? Удастся ли им довести дело до благополучного конца?" - думал Мешади.

Было тихо и безветренно. Огни вышек мигали вдали, но казалось, что они горят где-то здесь, в десяти шагах. Пролетка катилась уже по шоссе. В нефтяных лужах отражались огни фонарей, укрепленных с двух сторон пролетки. Мешади думал и о предстоящем налете, и о закончившемся собрании, и о пьесе "Нефть", которую он взял у директора Народного дома до начала собрания и уже успел прочесть. Установить имя автора пьесы ему, однако, так и не удалось.

Глава, тридцать вторая

Бурильщик Полад жил в селении Амирхаджиан, недалеко от Сураханов. С того самого дня, как появился он на свет, он видел вокруг себя нефтяные вышки. Отец его, как и он сам, рыл нефтяные колодцы. Говорили, что этим же занимался и дед. Полада.

До нашумевшей всеобщей стачки тысяча девятьсот четвертого года между этой семьей и нефтепромышленниками никаких конфликтов не случалось.

Человек богатырского сложения, Полад с первыми лучами солнца приходил на промысел и возвращался домой с вечерней зарей. Работал на промысле не только он сам, но и все его дети. Однако семья постоянно терпела нужду. Почему так получается, Полад никогда не задумывался и ничем не выказывал своего недовольства жизнью...

Как и многие, кто тянул ту же лямку, он мирился со своей долей, видя в этом предопределение судьбы.

Полад давно знал мастера Пирали. Когда-то они работали вместе и даже дружили между собой. Но стачка девятьсот четвертого года положила конец этой дружбе. Пути их разошлись.

Ссора имела свою коротенькую историю.

Как-то при встрече Полад сказал мастеру: - Послушай, Пирали! Вчера меня познакомили с одним человеком. Годами он молод, одет просто, но как говорит... Каждое слово - драгоценный камень, алмаз! Он объясняет, что хозяева, у которых мы работаем, богатеют за наш с тобой счет. А их отцы богатели за счет наших отцов и дедов. На этой несправедливости, что один работает, а другой богатеет, и стоит мир... А мы-то думали, как наши деды, что мы плохо живем потому, что такова воля аллаха.

- Откуда же этот молодой человек? - заинтересовался мастер Пирали. Кто он?

Полад огляделся по сторонам и прошептал:

- Говорят, он родом из Тифлиса. Но я готов поклясться, что этот человек родился и вырос на нефтяных промыслах. Горести нашей жизни он знает лучше нас с тобой. Там, где мы собрались, не было ни стола, ни табурета, и я поднял его на плечо, чтобы он был виден всем рабочим, и держал так, пока он говорил. Я еще не слыхал таких речей. Его уста извергали огонь, пламя.

- А что же он говорил? - спросил мастер Пирали.

- Говорил, что нам надо объединиться и потребовать от хозяев того, что нам положено. Если они откажут - всюду приостановить работу и не приступать к ней, пока они не примут наши условия...

Пирали недоверчиво покачал головой.

- Наверно, подослан сюда из России. Один из смутьянов и подстрекателей... Хочет совратить нас, правоверных, с пути и столкнуть в пропасть...

Слова приятеля задели Полада за живое.

- Послушай, что ты говоришь? Какой он смутьян?

Разве это смута? У русских рабочих уже давно раскрылись глаза, а мы, мусульмане, все еще безмятежно спим и ждем помощи от аллаха. В самом деле, с какой стати нам отдаваться на милость этих ненасытных тунеядцев - хозяев?

Поладу не удалось убедить осторожного Пирали в своей правоте.

- Сунешься за чужим добром, разобьют тебе голову, - ответил тот. - Я и не думаю лезть в драку.

- А я полезу! - упрямо ответил Полад. - И не за чужим, а за своим добром. Должна же быть правда на свете!

Прошло дней десять после этого разговора. По всему Баку начались стачки. Полад вместе со всеми рабочими ходил по улицам и кричал: "Долой царя!" Но мастер Пирали изменил товарищам. Он не прекратил работу на буровой, хозяева не чаяли в нем души.

С того дня дороги их разошлись.

Полад поклялся всегда и неизменно быть верным делу рабочих, о котором говорил молодой человек из Тифлиса: "Умру, но не отступлю с этого пути".

В 1905 году Полада арестовали. Целых два года он не виделся с мастером Пирали. Когда судьба снова столкнула бывших друзей, они встретились как враги.

Мастера Пирали привели на буровую, где работал Полад, с целью достать застрявшее в забое сломанное долото.

- Подлый изменник! Ты вырываешь кусок у своих же товарищей! Отнимаешь у нас заработок! - возмутился взбешенный Полад.

Хозяин буровой был осторожным и предусмотрительным человеком. Мастера Пирали сопровождали и охраняли два вооруженных маузерами наемника - кочи. Поладу с товарищами пришлось отступить. Пирали искусно достал из забоя долото. И, положив в карман изрядный куш денег, ушел восвояси.

Теперь судьба снова сталкивала их.

Из Народного дома Полад вышел на улицу вместе с Юнусом. Юнус рассказал, что на буровую, где он работал, приходил мастер Пирали.

Полад раскричался:

- И вы после этого оставили буровую без присмотра? Сидите и хлопаете в ладоши, как ни в чем не бывало, а там сейчас Зейналбек, наверно, уже ходит вместе с Пирали у колодца. Ведь Пирали уже пошел против рабочих на другом промысле.

- Нет, дядя Полад. Пирали не решится в ночную пору даже подступиться туда...

- Эх, простачок ты, простачок... - усмехнулся Полад и с досадой добавил: - Уж я - то знаю, что это за птица Пирали. Пойдем взглянем! И если он не пыхтит сейчас там и не обливается потом, доставая сломанное долото, то, значит, я ничего на свете не понимаю...

Сомнение вкралось в душу Юнуса. Он всполошился:

- В самом деле, дядя Полад, мы тут оплошали: не оставили на буровой своего человека... Что, если ты действительно прав? - Юнус сразу же окликнул товарищей: - Мурадели, дядя Исмаил, Аскер!.. Давайте-ка пойдем на буровую!

Откликнулся один Аскер. Вместе с Поладом, они втроем направились к буровой. Еще издали они увидели Зейналбека.

С ним рядом стояли два кочи с фонарями в руках, и все они нетерпеливо следили за манипуляциями мастера Пирали.

Старый Полад хлопнул Юнуса по плечу.

- Ну, как? Убедился теперь? - спросил он, сделав еще несколько шагов по направлению к буровой. - А эта штука при тебе.

В ту же минуту в руках Юнуса засверкала вороненая сталь браунинга.

- Что делать? - обратился он к дяде Поладу.

Не долго думая, и Аскер вытащил из кобуры свой огромный револьвер. После утреннего разговора с Меша-дибеком он побывал дома и захватил с собой припрятанное оружие. Аскер шагнул ближе к старику Поладу и спросил:

- Стрелять?

Услышав шаги, кочи стали пристально вглядываться в темноту.

Как раз в эту минуту ночную тишину прорезал грохот выстрела Юнуса. Один из кочи уронил фонарь.

Стекла разлетелись вдребезги. Как только раздался второй выстрел, кочи бросился наутек и скрылся из глаз. - Один уже дал стрекача! - усмехнулся Полад.

Второй бандит оказался смелее. Поставив фонарь у своих ног, он быстро вытащил маузер. Но было уже поздно. Под самым его носом сверкнули дула двух револьверов.

Кочи невольно отпрянул назад и бросился бежать.

Зейналбек остался один. Полад подошел к нему вплотную.

- Бек! - сказал он сухо и повелительно. - Рабочие предъявили требование, Почему ты его не выполняешь?

- А ты кто такой! - отозвался, бек. - Я тебя не знаю!

- Теперь уже ни к чему выяснять, кто я такой. Важно знать, что каждый, кто посмеет посягнуть на заработок рабочего, будет строго наказан. Это тебе надо хорошо запомнить, бек.

И Полад шагнул к буровому колодцу. Рядом с ним Зейналбек казался маленьким и щупленьким.

- Эй, уста Пирали! - крикнул Полад, наклонившись. - Вылезай оттуда! Я и так очень зол на тебя! Как бы чего не вышло!

Пирали не откликался. Полад нагнулся и, вытягивая шею, заглянул в колодец.

- Вылезай, говорю!

Зейналбек, судорожно открывая и закрывая рот, ни слова не говоря, стоял на месте. А тем временем Полад и его товарищи вытаскивали из колодца мастера Пирали.

Пирали был перепачкан грязью и мазутом. Его широко раскрытые от ужаса глаза не могли оторваться от Полада, который в непримиримой злобе прямо в лицо кидал ему грозные слова:

- Эх, и отольются наконец волку овечьи слезы! В морду бы дать тебе! Да пачкать руки не хочется. Ступай на все четыре стороны! И чтобы духу твоего здесь не было! Но знай: если ты когда-нибудь попадешься мне под горячую руку - пеняй на себя!

Зейналбека душило бешенство. Не зная, как поступить, он только пронизывал взглядом то одного, то другого. Но, не найдя выхода, поплелся прочь от буровой.

Мастер Пирали молча пошел за ним и, только отойдя на несколько шагов, обернулся назад и крикнул Поладу:

- Что ж... пусть так! А долото все-таки никто, кроме меня, не достанет.

- Тьфу! Хозяйский холуй! - в сердцах плюнул Полад...

Глава тридцать третья

В группу, которая должна была осуществить налет на тюрьму, Аслана не включили. Это очень огорчило парня.

И как было не обижаться? Ведь он не знал страха, он чуть ли не ежедневно чистил и смазывал сверкающий револьвер, дожидаясь минуты, когда приставит его к груди оторопевшего часового. И вдруг ему сказали: "Не ходи туда", не дали встретиться лицом к лицу со стражниками и тюремщиками. Сколько дней подряд уходил он чуть свет на завод, изготовлял напильники и ножовки, а распилить собственными руками цепи, в которые закован мастер Байрам, ему не доведется.

Парень был вне себя.

И как уж только он себя не ругал! "Бесстыдник! Что толку с тебя? Для чего болтается у тебя на боку огромный револьвер? Ведь ты даже не знаешь, что там творится сейчас у тюрьмы! Вдруг кого-нибудь убьют или ранят, а ты даже помочь им не сможешь!.."

Рассекая волны, лодка кралась в темноте. Все утопало в густом, непроницаемом мраке. Баиловский мыс заслонял огни Баку. Только вдали, у острова Нарген, мигал огонек одинокого маяка. Аслан часто вздыхал. Он до боли в глазах всматривался в ту сторону, где находилась тюрьма. Ему чудились крики, шум выстрелов. Но всюду стояла тишина. Только плескалась вода, подгоняемая ветерком.

Над морем колыхался сырой туман, соленая влага оседала на губах.

Старик Ахмед, сидевший за второй парой весел, сказал негромко, как бы продолжая давно начатый разговор:

- Вот она, жизнь! Тот, кто упорнее всего ищет света, должен таиться в ночном мраке...

Аслан ничего не ответил. Он старательно греб.

Самая опасная часть пути осталась позади. В немом безмолвии ночи был слышен только слабый рокот волн, упруго ударявшихся о серые прибрежные скалы. Лодка приближалась к берегу, к тому самому месту, которое заранее выбрал Аслан. Не прошло и часу, как они покинули пристань. Но Аслану казалось, что перевалило уже далеко за полночь, операция давно закончена и освобожденные товарищи нетерпеливо дожидаются их на берегу.

Но отчего все-таки не слышно ни одного выстрела? Может быть, налет совершен так внезапно, что застигнутые врасплох и растерявшиеся тюремщики не оказали сопротивления и рабочие, связав их, беспрепятственно вывели арестованных из камер? Но почему-то Аслан в это не верил. Наоборот, он скорее склонен был допустить, что, прежде чем ворваться в ворота тюрьмы, дружинникам придется выдержать серьезный бой, а покончив с жандармами и тюремной стражей, понадобится вступить в перестрелку с подоспевшими на помощь конными казаками. Всю дорогу Аслан думал об этом. И с той минуты, как взялся за весла, не вымолвил ни единого слова. Будто он боялся, что кто-то подстерегает в море и, услышав голос, догадается, куда и зачем они держат путь.

Наконец, словно не в силах больше выдержать эту зловещую тишину, Аслан окликнул старика:

- Дядя Ахмед!

- Что, сынок?

- Дядя Ахмед, кажется, мы подъезжаем к месту.

- Верно, сынок. Ты бы засветил фонарь. А то, чего доброго, разобьемся о скалы.

- Не беспокойся, дядя Ахмед. Я раз десять причаливал здесь. Знаю каждый выступ.

Аслан пристально посмотрел на берег и, достав ю кармана коробок, чиркнул спичкой. Он протянул руку за высоким фонарем, похожим на фонарь железнодорожного кондуктора, и, быстро раскрыв дверцу, зажег свечу уже догорающей спичкой. Встав на ноги и подняв фонарь, Аслан осветил берег.

- Хватит грести, дядя Ахмед. Доехали.

Лодка была уже в нескольких шагах от гладких, зализанных волнами прибрежных скал, ясно видневшихся при свете фонаря. Аслан прошел на нос лодки, поставил фонарь, взял в руки конец толстого каната и, неожиданно для старика, ловко прыгнул на берег. Он быстро обмотал конец каната вокруг торчавшего камня. Старик Ахмед подобрал весла, аккуратно сложил их на дно лодки, потом медленно поднялся на ноги и осмотрелся, словно оценивая: хорошее ли место облюбовал Аслан?

За размытыми морем скалами, тускло освещенными фонарем, виднелся берег, покрытый мелкими ракушками. Дальше начинался голый пустырь с редкими кустиками полыни.

- Хорошее ты выбрал место, - похвалил парня старик Ахмед после тщательного осмотра. - В такую пору вряд ли кто-нибудь ступит сюда ногой. Бери себе беглых арестантов и вези куда хочешь! Никогда полиция не догадается, как они скрылись. Но тут имеется одно "но", сынок...

- Какое, дядюшка? - тревожно спросил Аслан.

- Надо, чтобы наши ребята, уходя из тюрьмы, направили полицию по ложному следу.

- Направят, дядюшка! Григорий Савельевич, который повел дружину, сам уже два раза совершал побеги из тюрьмы. Он проведет полицию за нос и в третий раз. Посмотри-ка на часы, дядя Ахмед.

Ахмед вынул из нагрудного кармана черной сатиновой рубахи большие плоские дешевые часы.

- Ого, часы у тебя, как блюдце, - заметил Аслан., подняв фонарь повыше и направляя свет на циферблат.

- Десять минут первого, - сказал Ахмед.

- Ну, значит, началось, - шопотом произнес Аслан. - Самый разгар... Он даже зажмурился от волнения. И спросил: - А тебе, дядя Ахмед, приходилось слышать раньше о чем-либо похожем на подобный налет?

К его удивлению, Ахмед спокойно ответил:

- Отчего же, приходилось... И не раз.

- Когда же это? - недоверчиво спросил Аслан.

- Ты слыхал историю Гачах-Наби? Это был народный герой, под чьим водительством боролась наши крестьяне. Не раз он убегал из тюрьмы, садился на своего серого коня, и только его и видели. Если кто-нибудь из друзей попадал в тюрьму, он всегда выручал товарища.

Правда, я сам не участвовал в его делах, но многие

мои родственники воевали вместе с Наби.

Аслан с любопытством слушал старого рабочего. Он и родился и вырос в городе и ничего не знал о том, как боролись за народное дело люди в деревне.

- У нас в горах героев много. Многие отдавали свою жизнь за народ, добавил старик. - Но жаль, что дела их забывались, и слава о них не залетала далеко. Умные люди правильно говорят, что нам с крестьянами надо бить в одну точку. - Он посмотрел на море. - Вот как эти волны. Они долбят и долбят скалы, пока не разрушат их...

Море было покрыто мелкой рябью. Невысокие волны, как будто утомленные долгой дорогой, медленно, но одна за другой упрямо ударялись о серые скалы и с плеском откатывались назад, оставляя на камне темный мокрый след.

Стояла томительная тишина. Свеча в фонаре оплывала и меркла. Приложив к уху ладонь, Ахмед настороженно прислушивался,

Аслан спросил нетерпеливо, почти с отчаянием:

- Отчего оттуда не доносится ни звука! Может быть, неудача, а, дядя Ахмед?

- Как знать? Подождем, увидим, чем кончится. Дай бог, чтобы кончилось добром...

Они долго сидели на берегу, дожидаясь своих друзей. Около двух часов ночи погода изменилась. Волны уже не плескались, не шуршали, заливая песок. Словно встрепенулись спавшие где-то вдали ветры и, задыхаясь от быстрого бега, помчались к берегу. Море зашумело и забурлило, подкидывая, как щепку, маленькую лодку. Вал за валом свирепо ударялся о выступы скал. Ветер разогнал свинцовые тучи, показалась полная мертвенная луна. Мрак отступил, растаял, явственно обозначились резкие тени окрестностей. Белый песок, дорога, холмы, черные скалы на берегу и далекие черные вышки - все стало зримо.

Минуты томительно тянулись одна за другой. Аслан начал дремать. Сырой морской воздух охлаждал его разгоряченное тело. Согнувшись и обхватив руками колени, Аслан сидел на камне и изредка судорожно вздрагивал в полусне: "Как будто слышно что-то... Нет, тишина..."

Чтобы размяться и отогнать оцепенение, Аслан поднялся на ноги и стал прохаживаться по берегу, Ноги увязали в сыром песке.

Вдруг Ахмед, который, казалось, спал, отрывисто сказал:

- Стреляют! Слышишь, сынок?

Аслан затаил дыхание и прислушался. В самом деле, сквозь рокот бушующих волн он уловил еле слышный треск отдельных выстрелов.

- Так и есть, дядя Ахмед! Стреляют. Но кто именно? Наши или они?

- Как знать, - может быть, и те и другие!..

Старик был прав. Стреляли и с той и с другой стороны. Дружинники давно уже ворвались в ворота тюрьмы и подняли невообразимый переполох среди стражи. В самой тюрьме царило оживление. Узнав о налете, арестанты вскочили с нар и подняли невероятный галдеж. Из всех камер неслись бодрые и радостные крики. По правде сказать, Смирнов и не думал, что так обернется дело. Вся тюрьма была на ногах, все бурно приветствовали смельчаков-налетчиков.

За полчаса до начала налета Григорию Савельевичу сообщили, что этой ночью должны казнить Орлова и еще двух арестантов. Он несколько растерялся. Нечего было и сомневаться, что охрана тюрьмы будет усилена, а старший надзиратель и начальник тюрьмы не уедут на ночь в город, а останутся на месте. Смирнов решил подождать до тех пор, пока вызванный начальником тюрьмы наряд стражников не пройдет в ворота и не прекратится всякое сообщение с внешним миром. Начни он налет раньше этого, дружина очутилась бы в затруднительном положении, напрасные жертвы были бы неминуемы. Только без четверти два, когда в ворота тюрьмы въехал дополнительный полицейский наряд, Григорий Савельевич подал сигнал приступить к операции.

Ни конвоиры, ни стража, ни жандармы, прибывшие совершить казнь над Орловым и его товарищами, конечно, не ожидали налета. Тем не менее, Смирнов понимал, как возросла опасность задуманного ими дела. Все решалось в самые первые минуты операции. Едва удалось бесшумно снять наружную охрану и ворваться в ворота, как кто-то во все горло завопил. Поднялась суматоха. Защелкали курки, но стражники не стреляли, боясь попасть в своих. Воспользовавшись смятением, дружинники разоружили большинство стражникоз, торопливо связали им руки и, оттащив в сторону, заперли их в караульной.

Жандармы, вызванные присутствовать при казни, оправившись от испуга, отбежали к ограде и залегли на тюремном дворе. Обстановка усложнялась.

- На улицу никого не пропускать! - скомандовал Смирнов.

Выделив дружинников для охраны ворот, он повел остальных в здание тюрьмы: - Открыть камеры!

Продуманный до мельчайших деталей план налета нарушился уже с самого начала. Пришлось выпускать из камер всех арестантов. Где уж тут было искать только своих! Некогда было спрашивать арестантов: кто за что сидит? Надо было поскорее снимать кандалы.

Жандармы, залегшие у ограды, начали обстреливать дружинников, оставшихся у ворот. Эти самые выстрелы и услышал старик Ахмед.

Позиция у жандармов была довольно выгодная. Отстреливаясь, они могли продержаться довольно долго. Но нанести серьезный урон дружинникам им тоже не удавалось. По двору суматошно сновали взад и вперед десятки человеческих фигур, и жандармы не могли отличить в темноте своих от чужих. Они стреляли наугад. Впрочем, и прицельная стрельба вряд ли могла теперь спасти положение. Выскочившие из камер арестанты гурьбой выбежали во двор и устремились к воротам, заслоняя дружинников. Почуяв свободу, люди бежала, не обращая внимания на свист пуль. Лучше смерть, чем мучительная неволя.

Застигнутый врасплох, начальник тюрьмы протянул было дрожащую руку за телефонной трубкой, чтобы позвонить в городскую полицию, но не дождался ответа станции. Он понял, что линия перерезана, выскочил во двор, подбежал к коновязи, взял лошадь и, прыгнув в седло, попытался выскочить из тюремного двора. Но один из дружинников, охранявших ворота, ранил его выстрелом из револьвера. Выбитый из седла, начальник тюрьмы лежал на булыжной мостовой, недалеко от ворот.

Вбежав в тюрьму, Григорий Савельевич первым делом кинулся разыскивать Василия Орлова. Вот его камера! Скорее! Дружинники распилили цепи и показали Орлову, куда бежать.

Байрам, сидевший в камере вместе с другими осужденными на ссылку в Сибирь, не сомкнул в эту ночь глаз. В тревоге дожидался он налета, о котором был оповещен. Он первый услышал крики всполошившихся тюремщиков и разбудил товарищей по камере.

- Пришли, пришли за нами! - кричал он. - Вставайте!

Все соскочили с нар. Не прошло и десяти минут, как дверь камеры с грохотом распахнулась и показался Смирнов с группой дружинников.

- Торопитесь, друзья! - весело поблескивая глазами, сказал он. - Кому неохота здесь оставаться - за мной!

Байрам не узнал Смирнова. Все дружинники были в масках.

- Выходи, Байрам! Самойлов! Козлов! - по очереди называл Григорий Савельевич арестантов, радостно вглядываясь в лица товарищей по борьбе.

В камере находилось семь человек. Все они были одеты в серые мешковатые не то халаты, не то куртки, такие же брюки и тяжелые ботинки. Их уже подготовили к отправке в Сибирь. Каждому дали заплечный мешок с двухнедельным сухим пайком, заковали в цепи.

- Скорее! Распиливайте цепи!

В ход были пущены ножовки и напильники. Арестанты старались помочь, путаясь в кандалах. И, чуть не падая, ковыляли по камере, пытались разорвать надпиленные цепи. Смирнов проверял, все ли, подлежащие освобождению, налицо. Хлопали тяжелые двери, раздавались голоса, слышался топот ног.

Перестрелка на дворе разгоралась. Жандармы ползком стали пробираться к воротам. Они пытались выскочить на улицу.

Молодой жандармский офицер, тот самый, что производил обыск в квартире Азизбекова и гнался за ним по дороге в Бузовны, потрясал револьвером и пытался подбодрить своих подчиненных. Он громко подал команду и бросился вперед. Но дружинники, охранявшие ворота, усилили огонь и снова прижали жандармов к земле.

Высыпавшие на двор арестанты, увидев, что бежать к воротам рискованно, торопливо взбирались на высокие стены, окружавшие тюрьму, и перелезали на другую сторону. Грохот выстрелов разбудил жителей поселка. Они выскочили на улицу. Тут было много рабочих, охотно указавших арестантам, куда лучше скрыться.

Не прошло и получаса, как операция была закончена. Дружинники усадили на лошадей тех, кого надлежало переправить на лодке по морю, и, заперев за собой ворота, помчались к берегу.

Когда уже все было кончено, из города прискакали казаки и рассыпались по всему поселку. Начались обыски. Но удалось поймать только двух дряхлых стариков, неизвестно за что сидевших в тюрьме. Казаки до утра патрулировали дорогу, ведущую в город, но ни одного из "политических" не поймали. Все они словно канули в воду...

Глава, тридцать четвертая

Байрама после побега приютил у себя старый русский рабочий Василий Андреевич Волков, живший в двух шагах от Тюрьмы. Он скрывал его больше недели. Днем Байрам отсыпался в комнате, а по ночам, когда обычно рыскали по домам полицейские в поисках беглых арестантов, поднимался на крышу дома и до утра просиживал там. На нем теперь была надета простая крестьянская одежда, а густая черная борода, отросшая за время его пребывания в тюрьме, так изменила его облик, что трудно было признать в этом пожилом человеке слесаря, который с утра до ночи гнул спину на заводе Рахимбека.

Разумеется, Байрам не хотел злоупотреблять гостеприимством Волкова. Решив пойти к Азизбекову, чтобы выяснить, как же быть дальше, он вскоре, в ветреный и пасмурный день, покинул свое убежище.

Со слов других он знал, что поиски бежавших арестантов в городе все еще продолжаются, и на каждом шагу подстерегает опасность.

Байрам осторожно оглядывался по сторонам, ловил взгляды случайных прохожих и, стараясь держаться непринужденно, все время повторял про себя имя, написанное в новом паспорте, который раздобыл для него Григорий Савельевич Смирнов.

Байрам был хорошо подготовлен к своему сегодняшнему путешествию. Он помнил, что на улице ему не следует узнавать старых знакомых и откликаться на свое настоящее имя. При встрече с полицейскими он должен был незаметно сворачивать в сторону, уходить от них. Попасть вторично в их руки равносильно гибели.

По пути в город он встретил только одного полицейского, сонливо топтавшегося на мостовой. Поминутно зевая, городовой даже не взглянул на Байрама. Этому; толстому усачу, казалось, равнодушному ко всему на свете, вряд ли пришло бы "а ум, что беглый арестант средь бела дня решается ходить по людным улицам.

Байрам, однако, обошел его стороной и с напускной беспечностью продолжал свой путь.

Вскоре дорога, ведущая из Баилова в город, осталась позади. Байрам шагал уже по набережной.

Сопротивляясь буйным порывам встречного ветра и пытаясь унять душевное волнение, вызванное подозрительными, как ему казалось, взглядами прохожих, он шел к Азизбекову.

Навстречу ему неслись облака уличной пыли, и, чтобы защитить глаза от хлеставших в яйцо крупных песчинок, он часто оборачивался назад, подставляя спину порывам ветра. При этом он украдкой следил за теми, кто шел позади.

Редкие прохожие, торопясь укрыться от непогоды, сутулясь, спешили по домам, не обращая внимания на гортанные голоса мелких лавочников, назойливо зазывавших любителей чарджуйских дынь и астраханских арбузов. Весь город утопал в облаках желто-серой пыли, поднятой нордом. В стремительном вихре плясали обрывки бумаги и сорванные с деревьев сухие листья, пока, подгоняемые ветром, не исчезали где-нибудь в подворотне. Изредка с грохотом и завыванием на поворотах проносилась конка. Костлявые клячи горбились от натуги, кучер хлестал их кнутом, сопровождая каждый удар то сердитым, то добродушным окриком. Когда Байрам поравнялся с Девичьей башней, худощавый, смуглый, с большими усами человек, в темной суконной тужурке и каракулевой шапке, обогнал его и спросил:

- Скажите, как пройти на Армянскую?

- Не знаю, - ответил Байрам, - я не здешний... Они разошлись. Но Байраму казалось, что незнакомец

следует за ним по пятам. Чтобы отвязаться от него, Байрам свернул в Старую Крепость и пошел узенькими и извилистыми уличками. Однако незнакомец с подозрительным упорством шел за ним. "Что за чертовщина? - недоумевал Байрам. - Кто б это мог быть? С виду как будто человек не плохой. А что затаил в душе - попробуй разберись!..."

Худощавый человек неотступно следовал за ним на расстоянии десяти пятнадцати шагов.

Когда Байрам вышел из узенького переулка на широкую, как площадь, улицу, ветер снова хлестнул ему в лицо колючими песчинками. Заслонив глаза рукой, он остановился и повернулся спиной к ветру. "Вот пристал, мерзавец, и, кажется, не думает отвязаться!" - подумал Байрам, украдкой посмотрев на незнакомца.

Но это был уже не тот, не прежний незнакомец. За Байрамом шел теперь другой человек - пожилой, низкорослый, с густой окладистой бородой. На нем была длинная чуха из черного кашемира и' высокая каракулевая папаха табачного цвета. Из-под чухи виднелась свисавшая полукругом золотая цепочка от часов. "Ах" чорт побери! А я-то было струсил!" - подумал Байрам и еще раз посмотрел на человека, который, видимо, и не думал преследовать его. Под сильным порывом ветра, бородатый незнакомец повернулся назад, точно так же, как и Байрам, и, переждав мгновение, снова пошел дальше.

Байрам обрадовался и, забыв об осторожности, задал ненужный вопрос незнакомому человеку:

- Дядюшка, - да буду я жертвой твоей! - скажи, пожалуйста, как пройти на Кубинку?

Незнакомец протянул указательный палец вперед.

- Вот гляди. Выйдешь из ворот Крепости, пройди прямо по той улице. А там уж любой тебе укажет.

- А далеко это отсюда?

- Да нет! Рукой подать! - ответил незнакомец, приостановившись, и впервые внимательно посмотрел на Байрама. - Из деревни, что ли?

- Да, только что приехал, милый человек.

Не только внешностью, но и манерой говорить Байрам старался походить на крестьянина. Да, впрочем, ему и стараться было незачем. За те пять лет, что он прожил в городе, его речь мало изменилась.

- Ну, а как ты очутился в этой части города? - спросил незнакомец...

Байрам ответил не сразу. Вопрос застал его врасплох. В самом деле, как он мог очутиться здесь?

- Спросил одного человека - да не откажет аллах его родителю в своей милости - вот он и указал мне, что надо идти сюда.

Голос Байрама неожиданно задрожал. Незнакомец теперь уже пристально глядел на него.

- Значит, идти надо по этой вот длинной улице, да?

- Да-да, - подтвердил незнакомец. - Пойдем, я укажу.

И с этими словами он шагнул вперед.

Байрам уже раскаивался в том, что заговорил с этим человеком. А что, если он вздумает сопровождать его до самой Кубинки? На таком длинном пути может случиться всякое.

- Не стоит вам трудиться, дядюшка, - проговорил Байрам. - Как-нибудь я пройду сам.

- Ничего, ничего. Пойдем...

Они молча дошли до ворот Крепости.

- Вот эта улица, - показал незнакомец, - ведет прямехонько к Кубинке. Я сам живу в тех краях. А в Крепость приходил проведать родню.

И он горько вздохнул. Чувствовалось, что какое-то горе камнем придавило его сердце. Видно, он искал кому бы излить душу, и отчасти был рад завязавшейся случайной беседе. Он шел рядом с Байрамом и гудел ему в ухо:

- Я думал, что ты идешь со стороны тюрьмы. Я думал, что ты ходил проведать кого-нибудь из своих. Слыхал, небось как тут напали на тюрьму какие-то смельчаки и, говорят, освободили арестантов?

На лбу у Байрама выступили капельки пота. Сердце забилось, как пойманная птица. Даже захватило дух. И он насилу зашевелил сразу пересохшими губами.

- Нет, нет, я ничего не слыхал. Никто из моей родни, слава аллаху, не сидит в тюрьме.

- А мой брат вот давно сидит, - сообщил незнакомец. - Ведь это, кажется, неделю назад был налет...

- А как твой брат? Сбежал, нет? - решился спросить Байрам.

- Ну, кто его знает? - вздохнул бородатый. - Разве у них, у тюремщиков, добьется толку? Каждый божий день хожу в тюрьму, хочу разузнать, что с братом. Но близко не подпускают. Как ты думаешь, не замучают тех, кому не удалось сбежать?

Что мог ответить на это Байрам? Да и хватит ли у него выдержки продолжать этот разговор?

- Дядюшка! А в чем он провинился, твой брат?

- Эх, милый человек, как это сказать, в чем провинился? Ведь кого сейчас сажают? Одних невинных и сажают. Жил мой брат в Гяндже, сам был юристом. Но теперь поговаривают, будто был он на стороне этих как их... бунтовщиков, или что-то в этом роде. Откуда мне знать?

По мере того, как этот человек, похожий на промотавшегося бека, излагал свои огорчения, какое-то смутное подозрение закрадывалось в душу Байрама. "Зачем это надо было мне заговорить с ним?" - злился на себя Байрам, ища повод поскорее отвязаться от попутчика, который говорил все это, может быть, с единственной целью вызвать его на откровенность.

Бородатый человек, только что казавшийся Байраму добрым и искренним, теперь представлялся ему злым и хитрым. Он продолжал назойливо гудеть в ухо:

- Злу и притеснениям, брат, не стало границ. Не могут власти справиться с ворами и разбойниками, вот и сажают невинных и беззащитных. До каких же пор так будет? Ну в чем, скажи, была вина моего брата? Был бы человек хоть взяточником. Но, клянусь аллахом, до чужой копейки не дотрагивался! - Заметив вдруг, что Байрам торопится, он спохватился: - Уж не задерживаю ли я тебя? Извини, брат, расчувствовался. Вот пойдешь по этой улице и выйдешь прямо на Кубинку.

Байрам быстро отошел от него. Не оборачиваясь назад, он прошел торопливым шагом до перекрестка и, смешавшись с толпой, незаметно свернул в пустынную боковую улицу.

Только здесь он замедлил шаг и облегченно вздохнул.

"Что я делаю? - подумал он, вытирая выступивший на лбу холодный пот. Да так скитаясь, За каких-нибудь два дня можно опять угодить в лапы полиции. Зачем это я ввязываюсь в беседу с каждым встречным?"

Размышляя так, он прошел еще немного по прямой и, свернув на Азиатскую, спокойным шагом направился к дому Азизбекова.

Обычно на этой улице бывало шумно и многолюдно... Но сегодняшний ветер был добрым союзником Байрама. Прохожих было мало, да и те, видимо, думали только о том, как бы поскорее укрыться в своих жилищах. Прикрывая глаза руками, они торопливо проходили мимо.

Вдруг перед глазами Байрама выросла крупная фигура городового. Засунув пальцы обеих рук за поясной ремень, городовой вышагивал по мостовой, стуча коваными каблуками о булыжник. Полы его длинного мундира развевались по ветру.

Байраму оставалось сделать всего несколько шагов до дома Азизбекова. Он хотел войти в ворота так, чтобы городовой не заметил его. Но вдруг налетевший сильный порыв ветра чуть не свалил городового, он повернулся к ветру спиной и оказался лицом к лицу с Байрамом. Что же оставалось делать беглому арестанту? Повернешь назад - городовой сразу почует недоброе. Иди потом расхлебывай! Кто знает, зачем он здесь прохаживается, этот "страж закона"? Уж не наблюдает ли он за квартирой Азизбекова? А может быть, он надеется накрыть здесь кого-нибудь из сбежавших арестантов? Ведь их обязательно потянет к Азизбекову.