В глубь веков

Глава VI В которой профессор Курц силится объяснить туземцам, что такое обман, а Иоганн приходит к заключению, что некоторые пещеры могут быть небезопасны для человека в их положении

а другой день, часов около семи утра, все общество было уже милях в трех от своих жилищ, поспешно пробираясь к тем местам, где им предстояло пополнить запас своей провизии.

Глава семьи шел впереди, вскинув на плечо свою увесистую дубинку; за ним двигались остальные.

Туземцы несли с собой все четыре новые корзины, причем одна из них была наполнена речными голышами, взятыми для охоты.

Путь шел лесом, по направлению к северо-западу. Конечно, дороги или даже тропинки в настоящем значении этого слова здесь не было, но все же путешественники наши замечали, что идут по местам, менее других заросших ползучими растениями и что непроходимые сети их кое-где, казалось, были прорваны рукою человека. Пожалуй, только по этому и можно было назвать дорогой те девственные дебри, по которым пробирались они теперь, руководимые тем едва приметным следом, какой на языке охотников называется просто звериной тропой.

Девочка, успевшая уже подружиться с обоими братьями, шла теперь между Гансом и Бруно и не переставая болтала, обращаясь то к одному, то к другому из них.

— Видите, видите, — говорила она, — вот отец идет в сторону, потому что на дороге лежит такая змея, какая вчера хотела убить «длинного человека».

— А почему ты знаешь, что там лежит такая змея? — недоверчиво спросил Бруно, решительно ничего не примечавший.

— Я ее чую, а разве ты не чуешь ее?

— Нет, я не чую, — признался он, приводя этим признанием в крайнее удивление свою маленькую собеседницу.

— Это нехорошо, очень нехорошо иметь такой плохой нос! А ты и эти другие люди, — обратилась она к Гансу, — ваши носы лучше, чем у него?

— Нет, все мы, так же как и он, ничего не слышим нашими носами, — отвечал тот.

— Ай, ай, ай! Но что же вы делаете с вашими носами? — в недоумении спросила она у братьев, чем, правду сказать, поставила их в немалое затруднение.

— Скажите ей, что мы их сморкаем, — глубокомысленно посоветовал Иоганн.

— Мы их лечим, — вмешался в разговор профессор Курц, — лечим, потому что все наши носы больные.

Этот ответ, по-видимому, удовлетворил любознательность девочки, потому что, оставив в покое несовершенство этого органа у цивилизованных народов, она перешла к другому вопросу.

— А ураган вы чуете? знаете вы, что сегодня ночью он пройдет по этому лесу?

— Нет, мы и этого не чуем; мы же сказали тебе, что наши носы больны, — с некоторым недоумением ответил Ганс.

Девочка звонко рассмеялась.

— Ах, ураган чуют не носом, — наставительно проговорила она.

— Ну, а чем же ты его чуешь? — в свою очередь спросил ее Бруно — и на этот раз в затруднении оказалась уже их маленькая допросчица.

— Я этого не знаю, — созналась она наконец, — я просто вся чую его, — говорила она, передергивая плечами и как бы показывая этим жестом, что приближение грозы чувствуется всем ее организмом.

— Я говорил вам, господин профессор, — вполголоса заметил Иоганн, — что все эти господа больше животные, чем люди, ведь это у них просто-напросто звериное чутье.

— Ах, оставьте вы, пожалуйста, ваши соображения при себе, — нетерпеливо отвечал тот.

— Как вам угодно, господин профессор, — обиженно проговорил Иоганн, — но на вашем месте я не спешил бы записывать это сообщение в памятную книжку. Этой ископаемой болтушке ничего не стоит наговорить столько необычайных подробностей, что и половины их окажется достаточно, чтобы усомниться в правдивости вашего ученого исследователя. Что ей стоит погубить вашу репутацию, если ее праматерь Ева не постеснялась погубить весь человеческий род?

Это замечание сильно смутило профессора Курца, так как ему показалось вполне вероятным, что девочка просто обманывает их с целью посмеяться над легковерием европейцев. Поэтому он сейчас же подошел к хозяйке и завел с ней разговор с целью окончательно выяснить этот вопрос.

— Твоя дочь говорит, что все вы чуете зверей и грозу, — начал он и вдруг остановился.

Женщина, глядя на него, очевидно, ждала, что скажет он дальше, а между тем дядя Карл, видимо, затруднялся продолжать свою речь. Еще бы, он хотел спросить ее, не обманывает ли их ребенок, но увы, — в лексиконе первобытного человека такого глагола не оказалось! И бедному ученому пришлось употребить минут десять на то, чтобы окольными путями объяснить ей свой вопрос. Когда же эта женщина поняла, наконец, в чем дело, то пришла в крайнее недоумение и с большим сожалением поглядела на своего собеседника.

— Нет, — сказала она, — то, что ты говоришь, не может сделать ни один человек.

— Почему же не может? — воскликнул Курц, удивленный таким отрицанием возможности обмана. — Вот, посмотри, я срываю лист, — для ясности он действительно сорвал с ближайшего куста листок и, показывая его хозяйке, продолжал, — ты видишь, он зеленый!

— Да, зеленый.

— Хорошо, а я пойду к твоему мужу и скажу ему, что я сорвал и дал тебе красный лист.

— Но ведь ты же сорвал зеленый лист.

— Зеленый.

— А если ты скажешь, что он красный, — он все же будет зеленый!

— Зеленый.

— Значит, он и есть зеленый. Ты это сам видишь, и я это вижу, и мой муж это видит и все скажут, что он зеленый, — значит, не для чего и говорить, что он красный, — вразумительно закончила хозяйка, совершенно не понимавшая, для чего стал бы человек тратить слова и время на столь пустые затеи.

Весьма назидательно было наблюдать в это время ученого европейца, смущенного полной невозможностью втолковать в эту первобытную голову, что такое обман. Впрочем, он сделал еще попытку и с похвальным терпением долго старался просветить этот непроглядный мрак невежества, но увы, все его старания остались тщетными, доисторический человек оказался не в силах подняться выше уровня своего развития.

Наконец, он не выдержал и, махнув рукой, отошел к своим.

— Ну и народец! — невольно повторил он одну из фраз Иоганна и, сняв лиственную шляпу, с усталым видом вытер свою лысину, покрытую крупными каплями испарины.

— Совершенно верно, господин профессор, — подхватил Иоганн, — народ этот, просто сказать, ничего не стоящая мразь, а все-таки советую вам одеть вашу шляпу, так как мы, я вижу, выходим на поляну, а здешнее солнце, как вам известно, шутить не любит, я и то уже чувствую, что моя кожа снова начинает гореть.

Действительно, лес мало-помалу начинал редеть и сквозь его чащу уже сквозила яркая зелень поляны, залитой жгучими лучами тропического солнца.

Через минуту-другую путешественники наши вышли на нее и разом остановились, едва сдерживая крик страха, который готов был сорваться с их губ. Правду сказать, удивление и страх их имели полное основание. На широкой лесной прогалине, шагах в десяти перед ними, возвышались две серовато-бурых, медленно двигавшихся громады. Да, сомнения быть не могло, дядя Карл понял, что это были не более ни менее, как два динотерия, два представителя особой породы слонов, населявшей некогда землю вместе с другой ее разновидностью, которая называется теперь мастодонтами.

Эти первобытные предки современных слонов медленными движениями своих огромных хоботов срывали целыми снопами сочные папоротниковые побеги, но при появлении людей оставили свое занятие и устремили на них взгляд небольших, но умных глаз, слегка приподняв свои громадные уши.

— Отчего же вы остановились? — спокойно обратился к европейцам молодой туземец, шедший к ним ближе других.

— Как отчего? — пролепетал, заикаясь, Иоганн. — А… а… а… эти, — и он указал на огромных динотериев, силясь исчезнуть за ближайшим стволом.

— Это, — в недоумении повторил юноша, — ну, это — «большие звери».

— Ну да, большие! Что же нам теперь делать?

— Как что делать, идти за провизией!

— Мимо этих чудовищ, — с отчаянием воскликнул Иоганн.

— Да это не чудовища, а большие звери, — вразумительно пояснил молодой человек.

— Тем хуже, — с нетерпением воскликнул Иоганн, — ведь они на нас нападут.

Такого рода опасение крайне удивило собеседника ученого кулинара.

— О, нет, — воскликнул он, — этого никогда не бывает, большие звери никогда не нападают на людей, посмотри, отец идет возле них и они его не тронут.

Действительно, животные, увидав, с кем их свел случай, по-видимому, совершенно перестали интересоваться вышедшими на поляну людьми и снова принялись за свой прерванный завтрак с таким спокойствием, что даже не особенно храбрый Иоганн, в конце концов, приободрился и вместе с другими вышел на поляну. Профессор же Курц попросил даже все общество остановиться на минуту, чтобы полюбоваться этими живыми представителями давно исчезнувшей фауны.

Перед изумленными взорами наших друзей двигались два громадных животных, весьма похожих на современных слонов и отличавшихся от них по внешности: во-первых, значительно большими размерами и во-вторых, загнутыми книзу клыками нижней челюсти, что придавало их страшным головам некоторое сходство с головами обыкновенных моржей.

Глядя на этих животных, наши европейцы еще раз и еще острее почувствовали, что волей какой-то таинственной и непонятной силы они заброшены далеко от своего времени и что природа, которую они созерцают теперь, чужда и непонятна им так же, как чужд и непонятен, несмотря на всю его простоту и бесхитростность, обитающий здесь человек.

— Что за гигантские допотопные слоны? — с удивлением проговорил Иоганн, стоявший дальше других от этих животных.

— Да ведь это вовсе не слоны, — наставительно заметил профессор Курц.

— Так неужели же, дядя, это мамонты? — воскликнул Бруно.

— Ах, Боже мой, какие там мамонты; мамонты имеют густую темно-бурую и довольно длинную шерсть, а эти безволосы, как и обыкновенные слоны, но самое главное это то, что мамонты имеют два громадных клыка, выходящих из верхней челюсти и загнутых вверх в виде спирали.

— Ага, так значит, это так называемые мастодонты, — объявил Ганс, думая, что ему удалось, наконец, угадать название этих зверей.

— Да совсем же это не мастодонты, потому что у мастодонтов клыки верхней челюсти были совершенно такие же, как и у наших слонов и, кроме того, такие же клыки имели они и на нижних челюстях, так что всего их было по четыре у каждого мастодонта.

— Уж лучше, господин профессор, вы сами скажите, как называются эти звери, иначе, я боюсь, что мы будем угадывать это до самого вечера.

— Да неужели же, господа, вы не узнаете динотериев, — воскликнул ученый, — ну можно ли не знать таких простых вещей!

— Ах, господин профессор, вы забываете, что все эти вещи стали для нас простыми только с позавчерашнего дня, — с грустью возразил Иоганн.

Поглядев еще несколько минут на динотериев, караван снова двинулся в путь, углубляясь в лес, в котором все чаще и чаще попадались теперь плодовые деревья, превратившиеся, наконец, в господствующую породу.

Этот странный уголок девственного леса, походивший скорее на какой-то необыкновенный, огромный сад и был, как оказалось, целью их путешествия.

Еще издали, подходя к нему, наши друзья к крайнему своему изумлению услышали довольно оживленный людской говор.

— О, о! Слышишь, там, кажется, есть уже люди, — обратился удивленный профессор к хозяину.

— Да, там уже много людей. Сюда приходят за плодами все, которые живут близко.

— Отчего же вы не построили здесь своего жилища, — спросил Бруно, — тогда вам не нужно было бы ходить так далеко за плодами?

— Здесь нет воды, — пояснил молодой, — в корзине плодов можно принести очень много, а воду в корзинах носить, ты знаешь, нельзя.

— А что, эти люди, так же как и вы, не едят зверей? — на всякий случай осведомился Иоганн, в котором вдруг проснулись опасения за целость собственной особы.

Молодая женщина с удивлением поглядела на него.

— О нет, — отвечала она, — эти люди такие же, как и мы, и они едят только плоды.

Когда наши друзья вошли, наконец, в ту часть леса, которая, по-видимому, служила для этого племени источником их повседневного пропитания, они увидели, что здесь уже собралось более сотни человеческих существ, занимавшихся собиранием плодов.

Здесь были и мужчины, и женщины, и дети, и вся эта толпа суетилась и, усердно работая, оживленно болтала между собой. Некоторые из них с необыкновенной ловкостью взбирались на деревья, срывая или просто стряхивая плоды, которые стоявшие внизу спешили убирать в корзины; другие при помощи своих дубинок выкапывали из рыхлой почвы коренья; а некоторые, наконец, были заняты собиранием ягод и трав.

Особенно поразительным и непонятным для европейцев показалось то, что все эти люди не только своим ростом и сложением поразительно походили друг на друга, но даже и по лицу наши путешественники едва различали их одного от другого. Бедный, усталый Иоганн не раз оказывался жертвой этого рокового сходства, так как, при первых же шагах среди этого общества, поминутно обращался к людям совершенно незнакомым в полной уверенности, что говорит с кем-нибудь из своих радушных хозяев. Правда, ему всегда отвечали приветливо, но все же Иоганн каждый раз, когда обнаруживалась его ошибка, приходил в крайнее раздражение.

Как ни чуждо было для европейцев все то, что происходило теперь перед их глазами, однако, они успели приметить, что присутствовавшие здесь туземцы заняты обсуждением какого-то, вероятно, весьма важного для них вопроса. Даже появление среди них необыкновенных людей «другого берега» произвело значительно меньшее впечатление, чем то, что можно было ожидать. Вновь прибывших, конечно, окружили, осмотрели их с таким же вниманием, как и сделанные ими корзины, но затем все снова поспешно вернулись к своим занятиям и к своей беседе.

Следуя общему примеру, наши друзья также принялись за работу. Ганс и Бруно вскарабкались на деревья, а дядя Карл и Иоганн расположились внизу, — подбирать плоды, которые срывали и стряхивали братья.

Хозяева их занялись тем же на соседнем дереве и, таким образом, общая работа пошла своим чередом.

— Обратите внимание, Иоганн, — сказал господин Курц, — что среди всей этой сутолоки мы еще ни разу не заметили ни ссоры из-за плодов, ни даже простого недоразумения.

— Совершенно справедливо, господин профессор, но меня еще более удивляет то обстоятельство, что между этими допотопными чертенятами, с вашего позволения, я говорю о здешних ребятишках, по-видимому, совершенно не существует драки. По крайней мере, я вот уже добрых полчаса стараюсь уловить хотя бы один подзатыльник, но до сих пор ничего подобного не заметил. Не знаю, какие отметки получили бы эти малыши в нашей воскресной школе по арифметике и по географии, но за поведение им наверное поставили бы по пятерке.

— Мой милый Иоганн, — благосклонно отвечал ему ученый, — сделанное вами наблюдение весьма интересно, а вывод из него тот, что современному человеку еще неведомы ссоры и драки, как непременная приправа жизни. К сказанному вами я могу прибавить, что ни разу не заметил здесь, чтобы старшие били или даже грубо обращались с детьми…

— Посмотри-ка, — шепнул Ганс, обращаясь к Бруно, — миролюбие местного общества подействовало, кажется, заразительно и на наших ученых; взгляни, какое необыкновенно-трогательное согласие царит между ними в настоящую минуту.

— К сожалению, я сильно побаиваюсь, что этого согласия хватит им ненадолго и думаю, что они не упустят случая просветить этих дикарей, познакомив их со всей сладостью споров и пререканий. Меня утешает только то, что народ этот, кажется, не особенно падок на прелести культурной жизни.

— Так-то оно так, Бруно, а все же не забывай, что ведь в будущем этому народу суждено покинуть его теперешние мирные нравы. Настанет время, когда эти люди, не знающие теперь даже простых ссор, возьмутся за оружие, и может быть, даже здесь, на этом самом месте, суждено разыграться не одной кровавой сцене раздора, вражды и братоубийства.

— Да, ты, конечно, прав, им суждено пережить все превратности грядущей истории, — с заметной грустью отвечал Бруно, — и знаешь ли, правду сказать, мне жаль этих людей. Разве не пользуются они теперь почти полным счастьем, и разве за сомнительные блага нашей культуры не предстоит им испытать то горе и страдание, которыми усеяна история человечества вплоть до наших дней? Ведь сейчас у них нет ни гордости, ни зависти, ни уважения, ни насилия…

Как раз в этом месте речь нашего молодого энтузиаста была прервана самым неожиданным образом. Мимо его уха, свистя, пролетел камень и ударился во что-то мягкое на ближайшей к нему ветке, а вслед за тем оттуда с размозженным черепом свалился какой-то зверек величиной с нашу белку.

— Что это такое? — с удивлением спросил Бруно, обращаясь к сыну их хозяина, работавшему на соседнем с ним дереве.

— Эти маленькие звери, — пояснил тот, — наши враги, они едят здесь плоды и мы всегда убиваем их камнями.

— Вот тебе, мой милый мечтатель, невинное начало того, что потом превратится в войну из-за благ земных, — проговорил Ганс наставительно.

С этими словами он обрушил вниз целый град плодов, встряхнув еще нетронутую до сих пор ветку.

— Эй, эй, господа, нельзя ли там наверху направлять ваши выстрелы в более приличное место, — жалобно завопил Иоганн, почесывая разом три или четыре места, ушибленных последним каскадом плодов, — этак нетрудно превратить человека в отбивную котлету.

— Довольно, довольно, господа, — говорил в то же время дядя Карл, — корзины полны и я нахожу, что два плода, упавшие мне на голову, могли бы оставаться на дереве без особого для меня ущерба.

Повинуясь этому сигналу, братья поспешили сойти вниз. Окончив уборку корзин, все четверо подошли к той группе людей, в которой стояли их хозяева, и с большим интересом стали прислушиваться к общему разговору.

— Кто живет близко, — говорил какой-то старик, пользовавшийся очевидным уважением слушателей, — тот может идти к своему жилищу, нужно идти и тому, у кого там осталась семья, но другим лучше остаться здесь.

— А почему лучше остаться здесь? — вполголоса спросил профессор, обращаясь к хозяину. Тот с удивлением посмотрел на человека, не понимающего таких, как ему казалось, простых вещей.

— Сегодня ночью здесь пройдет ураган, — проговорил он голосом, в котором слышалась какая-то тревога, — не все успеют вернуться, а завтра много жилищ будет лежать на земле.

Этот ответ сразу объяснил нашим друзьям причину всеобщего беспокойства. Оказывалось, что все эти люди действительно предчувствовали грозу, которая, судя по их тревоге, была для них, вероятно, немалым бедствием.

— Да, лучше остаться здесь, в пещерах, — продолжал тот же оратор, — места в них много, а вода сегодня будет везде. Сегодня ночью с неба упадет много огня, и те, которые будут в своих жилищах, соберут его там; мы останемся в пещерах и соберем его здесь, а потом понесем с собой…

— Огонь! Слышите ли, милый Бруно, огонь, — радостно шептал Иоганн, подталкивая локтем молодого человека, — ведь этак, пожалуй, мы доберемся когда-нибудь и до жаркого!

— Так-то оно так, но только я сильно сомневаюсь, чтобы ваша стряпня пришлась по душе этим людям, — отвечал тот.

— Огонь, слышишь ли милый Ганс, огонь! — в свою очередь шептал ученый археолог, так же как и Иоганн, подталкивая локтем своего племянника, — огонь! Теперь я понимаю, что эти люди стоят еще на рубеже того времени, когда огонь, этот великий рычаг цивилизации, становится предметом повседневного обихода, теперь же он является для них еще лишь случайной роскошью.

— Очень вероятно, дядя, что ты и прав, но в настоящую минуту меня интересует другой вопрос, — пойдем ли мы сегодня обратно или же останемся здесь, что, по-моему, было бы гораздо лучше, особенно если пещеры окажутся сколько-нибудь сносным пристанищем. Впрочем, мы, вероятно, сейчас это узнаем, — смотри-ка, многие начинают уже расходиться.

Действительно, из собравшихся там и здесь групп поспешно отделялись те, которые предполагали еще возвратиться к своим жилищам. Торопливо закончив укладку своих корзин, они ставили их на головы и семьями или в одиночку расходились по лесу в разные стороны. В то же время, остающиеся собирались мало-помалу в одну общую группу, в которой оказалось также и семейство, приютившее наших горемычных друзей.

Наконец и эта толпа, состоявшая человек из сорока мужчин, и женщин, и детей, двинулась в путь, направляясь к пещерам.

Во время этого короткого перехода европейцы успели несколько ближе сойтись со своими новыми знакомыми и были несказанно удивлены, подметив, что все эти люди не только по внешнему виду, но даже и по своим внутренним качествам поразительно схожи между собой.

— В наше время нечего и думать встретить такое удивительное однообразие взглядов, привычек, наклонностей и желаний даже среди самых близких друзей и родных, — заметил Бруно, обращаясь к брату.

— Да, да, — шутя, согласился тот, — вот, например, Иоганну и дяде Карлу только и не хватает такого единодушия. Во всяком случае, нельзя не сознаться, что если человеком и было когда-нибудь достигнуто полное равенство с себе подобными, так, конечно, это случилось именно теперь.

— Шутя ты высказал, по-моему, совершенно правильную мысль, но к этому я прибавлю, что вместе с равенством здесь осуществлено и братство.

— Вот-вот, — саркастически вставил свое замечание Иоганн, — вам только и не хватает для полноты знаменитой французской троицы одной-единственной свободы.

— Как, разве вам еще мало той свободы, которой мы пользуемся здесь? — удивился Бруно.

— Помилуйте, господа, какая же это свобода? Я хочу спать на постели, желание, кажется, вполне умеренное, и что же из него выходит? А то, что меня отправляют в птичье гнездо. Я хочу съесть чего-нибудь мясного, в Нюренберге в самую глухую полночь я могу удовлетворить свое желание за какие-нибудь 20 пфеннигов, а что из этого выходит здесь? То, что я сам едва не попал в мясное блюдо, на завтрак каким-то допотопным червям.

Скажите, уж не это ли вздумали вы называть свободой! Нет, нет, — я готов подчиниться всем стеснениям, которые налагает на человека наша немецкая свобода, лишь бы иметь под рукой ресторан с порядочною кухней…

Между тем, дядя Карл особенно заинтересовался тем самым стариком, который пользовался среди туземцев таким заметным авторитетом. При всем своем желании, хотя приблизительно, определить возраст своего собеседника, дядя Карл не мог этого сделать, так как не только никто из присутствующих не помнил дня его рождения, но даже и он сам помнил себя только уже взрослым человеком. Жил он одиноко со своим единственным правнуком, бывшим, вероятно, одних лет со старшим сыном хозяина наших европейцев. Этот внук в недалеком будущем должен был стать мужем девушки, семья которой была, по несчастному случаю, заедена крокодилами, так что из всех уцелела она одна. Таким образом, старик ласкал себя надеждой увидеть вскоре вокруг себя веселую семью, которая наполнила бы новым интересом его догорающую уже жизнь. Говоря обо всем этом, он посматривал с необыкновенной любовью вперед, где рука об руку шла та самая молодая пара, на которой покоились теперь все его упования.

Всеми этими мыслями и желаниями старик этот напомнил Курцу знакомого ему современного человека и даже и его самого; поэтому ученый, забывая, что перед ним стоит только дикарь глубокой древности, всем сердцем откликнулся на его чувства, в области которых эти люди начала и конца истории оказались вполне понимающими друг друга…

Наконец, после большого подъема, все общество с веселым говором подошло к скалистому подножию невысокой горной цепи, среди расщелин которой и находились пещеры, составлявшие цель их путешествия.

Но едва туземцы приблизились к ним шагов на пятьдесят, как вдруг поведение их сильно изменилось. Корзины быстро были поставлены на землю, дети сбились в кучу позади старших, которые привычными движениями уже вооружались своими дубинками и камнями.

Удивление наших друзей, вызванное столь необыкновенной переменой, скоро рассеялось и перешло в невольный страх, так как из глубины тех самых пещер, которыми все рассчитывали воспользоваться, как временным убежищем, вдруг послышалось ужасное рыкание. То были могучие голоса грозных предков современных тигров, кровожадных повелителей индусских джунглей. Люди и звери, видимо, разом почуяли друг друга, и непримиримая вражда уже вспыхнула в крови этих вечных соперников, отражаясь в глазах людей тем самым зловещим холодным огнем, который был уже знаком нашим путешественникам.

Прошла минута тяжелого, напряженного и немого ожидания.

Будто отлитые из стали, эти люди двойным полукольцом изогнули свою боевую линию шагах в тридцати от первых уступов скал. За ними стояли их дети и невольные, взволнованные зрители этой сцены — наши цивилизованные, но беспомощные европейцы.

Вот могучее рыкание повторилось снова, и две огромные фигуры эластическими прыжками выскочили из мрака пещеры и остановились в полутени скалистых утесов.

Без слов, без жестов толпа едва заметно передвигалась, группируясь по какому-то таинственному, только ей понятному правилу предстоящей тяжелой борьбы.

Ни страха, ни колебания, ни замешательства не подметили наши наблюдатели среди этих людей, с палками и камнями шедших на своих могучих врагов с такой непоколебимой решимостью, как будто бы в их понятиях не было места для мысли о возможности уклониться от этого рокового столкновения. Звери тоже готовились к битве. Могучие спины их напряженно изогнулись; длинные хвосты нервно и беспокойно извивались, точно змеи; они медленно, не торопясь подвигались вперед и страшные лапы их, судорожно вздрагивая и выпуская огромные когти, будто ощупывали почву, готовясь к роковому прыжку.

— Вот какова здесь война! — невольно вздрагивая всем телом, прошептал бледный и взволнованный дядя Карл.

И действительно, это была война, но не наша современная война, в которой люди в ослеплении убивают себе подобных, нет, то была страшная доисторическая война человека со зверем, война за первенство в природе; война, которая в продолжении многих тысяч лет велась тогда человечеством во всех обитаемых уголках мира, была необходимым условием его существования и превратилась почти в инстинктивную потребность как для него, так и для его врагов.

Едва дыша, глядели на это зрелище наши друзья; полные страха за исход битвы, широко раскрытыми глазами следили они за малейшим движением той и другой стороны.

Вот тигры разом едва заметно присели, готовясь к прыжку и… в тот же миг целая туча камней со свистом прорезала воздух и градом посыпалась на зверей, предупредив их прыжок.

Тигры взвыли от бешенства и боли и страшным скачком бросились на неподвижную толпу. Однако люди, видимо, были готовы к этому и, вовремя отскочив, расступились правильным кругом, в центре которого оказались теперь их оба врага, уже несколько ослабленные первым залпом. И едва только тигры успели коснуться земли, как вторая туча камней снова осыпала их, исторгнув новый рев боли и ярости; в тот же миг, словно отвечая им, все подвижное кольцо людей, испуская дикий, исступленный, нечеловеческий вой, вдруг бросилось к центру и, прежде чем успели понять наши друзья все, что произошло перед их глазами, люди и звери слились в две бесформенные массы, катавшиеся по земле с ревом и воем вражды, боли и злобы.

Как дрались между собой эти смертельные враги, — уловить было невозможно, но звуки глухих, тяжелых ударов раздавались с неуклонной силой, а песок под ними все гуще и гуще окрашивался страшным багрянцем.

Прошли две-три томительные минуты и вот один из этих ужасных комьев живых существ стал как будто затихать, — еще минута, и от него мало-помалу, один за другим начали отделяться люди и, наконец, перед глазами наших друзей показалось полосатое, безжизненное тело тигра, а на нем, словно боясь еще выпустить своего смертельного врага, неподвижно лежали два человеческих трупа.

Увы, то была кровавая плата, которой человечество покупало на сегодня свое роковое первенство в природе.

Почти одновременно окончилась борьба и в другой группе и, конечно, с таким же успехом, но там, к счастью, оказалась убитой только одна молодая женщина.

Несколько минут окровавленные, израненные и утомленные победители стояли, тяжело дыша и молча глядя на результаты минувшей борьбы; но наконец все мало-помалу начали приходить в себя. Полное молчание, сменившее дикие вопли битвы, теперь, в свою очередь, было нарушено оживленным говором. Некоторые занялись убитыми, другие заботливо хлопотали о раненых, которые с поразительным терпением и мужеством переносили свои страдания. Все оживились, и из диких зверей, которыми были несколько минут тому назад, снова превратились в добрых, отзывчивых людей. Из леса были принесены какие-то плоды и обильным соком их промывали раны, к которым прикладывали потом листья неизвестных европейцам растений.

Наконец, большинство отправилось готовить для ночлега с таким трудом завоеванные пещеры, — к этим последним присоединились и наши друзья.

Однако все общество носило характер какой то сдержанности ввиду трех безмолвных героев, так неустрашимо принесших себя в жертву общему благу.

Когда, четверть часа спустя, дядя Карл вышел из пещеры, — убитых тигров уже не было. Тела юноши и девушки лежали рядом, а над ними, удрученный горем, стоял тот самый старик, который еще так недавно поверял ученому свои радужные надежды. Дядя Карл подошел к нему и молча остановился рядом.

— Этот человек и эта женщина, — сказал старик, обращаясь к профессору, — хотели быть мужем и женой… Это сын моего сына… Да, они любили друг друга, хотели быть мужем и женой, у них были бы дети, которые, может быть, приходили бы играть у меня перед глазами, и я давал бы им тогда плоды самые вкусные… Но тигры помешали этому. Да, теперь все это вместе с ними нужно зарыть в землю и никогда, никогда не увижу я их больше…

И в голосе его вдруг что то дрогнуло, а две крупные слезы, скатившись по щекам этого одинокого старика, упали на песок и смешались с кровью дорогих ему существ.

Дядя Карл не посмел долее нарушать своим присутствием этого последнего горестного прощания старика с близкими его сердцу умершими. Он тихо повернулся, чтобы уйти и тут только заметил, что и над третьим телом, лежавшим немного поодаль, в таком же безмолвном горе стояла маленькая девочка, которую крепко держала за руку жена их хозяина. Ее муж заметил профессора и, подойдя к нему, вполголоса проговорил:

— Это дочь этой убитой женщины… кроме матери, у девочки нет никого… теперь мы возьмем ее к себе, — пусть она будет нашей другой дочерью… Старик тоже будет жить недалеко от нас… Ну, а теперь пусть они останутся еще немного с теми, которых они любили…

Эта чуткая нежность дикаря до глубины души тронула Курца и он вместе с ним возвратился в пещеру, испытывая необычайное для себя волнение.

— Да, дети мои, — проговорил он, обращаясь к племянникам, — признаюсь вам, что я поражен и растроган силой духа этих людей! И если мы Цезарей и Александров Македонских считаем героями, потому что они совершали подвиги, потворствуя своему честолюбию, то кто же эти люди, эти безвестные герои, которые, словно предвосхитив евангельскую заповедь, с такою беззаветною любовью положили сегодня свои души «за други свои»!