В глубь веков

Глава V Корзины Ганса и Бруно. Допотопный выстрел

а другой день европейцы проснулись довольно поздно, и почувствовали себя совершенно разбитыми. Их кожа, обожженная солнцем и горячим ветром, нестерпимо горела; все члены ныли, словно после долгой болезни.

С большим трудом спустившись с дерева, они нашли местных жителей давно уже вставшими. Трое детей весело плескались в речке, тогда как трое старших хлопотали над сооружением новой корзины. Плели они ее без всякой системы, как придется, скрепляя между собой неровные и сучковатые прутья, и при этом укладка каждого из них представляла для этих людей совершенно самостоятельную и подчас нелегкую задачу.

Гостей своих они встретили очень радушно и сейчас же заметили их болезненное состояние, которое и было причиной того, что предположенная на сегодня экскурсия за плодами была отложена назавтра.

— Идите купаться, — вам будет лучше, — посоветовал им юноша.

— А потом поешьте плодов, они стоят вот там, под деревом, — ласково прибавила хозяйка, с необыкновенным сожалением глядя на жалкие фигуры путешественников.

Последовав этим заботливым советам, дядя Карл и его спутники действительно почувствовали себя значительно лучше, так что к концу завтрака у них завязалась даже довольно оживленная беседа.

— Знаете ли, господа, — сказал Бруно, — мне почему-то кажется, что, хотя наши хозяева и признали в нас людей, но мы все-таки кажемся для них, вероятно, такими же непонятными существами, какими для американцев казались Колумб и его сподвижники.

— Очень жаль только, что для полного нашего сходства с этими почтенными мореплавателями мы не имеем ни одежды, ни оружия, ни пищи, — заметил Иоганн, мрачно поглядывая на содержимое корзины. — Теперь я верю вам, господин профессор, что допотопный человек был не более ни менее, как травоядное животное, жил в гнездах, едва умел связать несколько слов, не знал даже того, что делалось чуть не перед самым его носом и уж, конечно, не имел ни малейшего представления о кухне, что, на мой взгляд, даже лишает его права называться человеком, и я уверен, что это и не люди, а просто особая порода обезьян.

— Любезнейший мой магистр гастрономии и кулинарии, — строптиво возразил господин Курц, — я никогда не позволяю себе совать свой нос в ваши кастрюли с соусом, а потому предлагаю и вам не болтать вздора о доисторическом человеке, достоинства которого вы, конечно, не можете ни понять, ни оценить; я же, Курц, профессор археологии, заявляю вам, что мы имеем случай наблюдать настоящего, слышите ли, настоящего человека.

— Очень может быть; я только боюсь, как бы этот настоящий человек на какой-нибудь зеленой лужайке не принялся бы мирно пощипывать сочную травку, предварительно опустившись, конечно, на четвереньки.

— Стыдитесь, Иоганн, — наставительно возразил Курц, — ведь все это вы говорите только потому, что эти люди не могут угостить вас мясным блюдом. Стыдитесь, не позволяйте желудку убить в вас человека!

— Посмотрите внимательно на этих людей. Разве не обладают они всеми качествами, присущими человеку? Вот вам семья, вот муж и жена, разве они не привязаны друг к другу, разве не любят и не ласкают своих детей, как и цивилизованный человек?

— Извините мою смелость, господин профессор, — прервал его Иоганн, — но я рискну заметить вам, что слон, лошадь, волк, да, вероятно, и все животные вообще, так же точно любят своих подруг, своих детей и свои семьи. И знаете ли, что я вам скажу, — по-моему, так все это даже совсем и не человеческие качества, потому что, по правде сказать, в наше время ими только хвастаются, а на деле мало кто из людей имеет их в наличности.

Это неожиданное замечание Иоганна так поразило Курца некоторой долей справедливости, что он, вероятно впервые, не нашел бы с достаточной быстротой надлежащего возражения, если бы на помощь ему не подоспел Бруно.

— Э, нет, — возразил он, — все это несколько иначе, чем вы думаете. Ваши волки, лошади и слоны, конечно, никогда не оказали бы нам помощи в нашем затруднительном положении, они никогда не были бы для нас такими радушными и предупредительными хозяевами, они не стали бы делиться с нами своими съестными припасами; нет, нет, вы несправедливы к этим существам. Единственно, чего я не стану оспаривать, так это, пожалуй, того, что люди эти много нравственнее, чем их современные нам потомки.

— Что вы, что вы, Бруно, да ведь я и не думал утверждать что-либо подобное, — воскликнул удивленный Иоганн.

— Напротив, дорогой Иоганн, вы говорили именно это. Подумайте, разве привязанность к детям и к семье, любовь к себе подобным, прямота и простосердечие не есть лучшие из человеческих достоинств! А ведь вы сами говорили, что люди эти действительно обладают всеми этими достоинствами, тогда как у нас эти качества существуют главным образом только в литературе. Да, да в этом отношении я не только поддерживаю вашу мысль, но иду, пожалуй, еще дальше, — я утверждаю, что люди эти не только лучше и нравственнее современных нам, но даже и счастливее их.

— Ну уж это ты, дружок, кажется, перехватил, — с большим сомнением заметил господин Курц, — конечно, вопрос о счастье — весьма туманен, ну, а что касается умственного развития, промышленности, техники, наук, искусств… вообще всего того, что мы понимаем под словом «прогресс», так уж тут, пожалуй, и слепой увидит, как далеко за собой оставила наша цивилизация это жалкое прозябание.

— Да, да, и вместе со всеми благами эта же цивилизация лишила нас здоровья, почти искалечив наш организм. Посмотри, разве мы так видим, слышим и обоняем, как эти люди; разве мы хоть вполовину так здоровы и выносливы, — как они! Посмотри-ка на них внимательно, — как довольны, как счастливы они; укажи же теперь мне хоть десяток из наших нюренбергцев, который хотя бы вполовину чувствовал такое полное довольство жизнью, как то, которое мы теперь видим… Я не знаю, что такое счастье, но теперь вижу и знаю, что такое счастливые люди, как раньше у себя видел и знал, что такое несчастные.

— Позвольте, господа, — вмешался Ганс, — все эти споры делают большую честь вашей наблюдательности, хотя все вы, очевидно, расходитесь во мнениях; однако я рассчитываю всех вас помирить на одном желании: как можно скорее пробраться в свою собственную цивилизацию, как бы плоха она ни была, потому что, как в гостях ни хорошо, а дома, говорят, лучше; в Нюренберге, или даже в Мадрасе я, если хотите, сам напомню вам, на чем вы остановились в вашем споре, а теперь предлагаю вам выслушать кое-какие соображения по поводу нашего положения.

Теперь для нас окончательно выяснилось, что переплывать реку было бы очень рискованно, значит, нам остается два выхода: или обойти ее до водопада, или же построить плот, на котором можно было бы безопасно переправиться на тот берег. Тот и другой план, по-моему, потребует не менее двух недель для своего осуществления. Лично я склонен остановиться на устройстве плота или лодки, потому что двухнедельная прогулка по здешним дебрям мне не особенно нравится, но, во всяком случае, я хотел бы знать ваше мнение по этому поводу.

Правильность соображений Ганса была слишком очевидна, а потому, на общем совете было решено приступить к сооружению плота или лодки.

— Ну, а теперь, господа, — продолжал Ганс, — нам следует облегчить нашим приветливым хозяевам те хлопоты, которые мы причинили им нашим посещением.

Присоединившись к туземцам, наши европейцы были очень тронуты, узнав, что корзина, над которой те трудились целое утро, предназначалась для них на завтрашний день, когда всем предстояло идти за возобновлением запаса плодов.

Конечно, Ганс и Бруно сейчас же предложили свою помощь. Предложение это было принято туземцами хотя и с большим сомнением, но тем не менее юноша очень охотно отправился вместе с братьями, чтобы помочь им при отыскании подходящего материала. Иоганн также присоединился к ним, тогда как господин Курц остался с хозяевами, с которыми и завел бесконечный разговор.

Шагах в трехстах от хижины юноша указал братьям на какой-то куст и сказал:

— Вот из этого мы делаем свои корзины.

Однако, к немалому его удивлению, Ганс, оглядевшись кругом, остановил свой выбор не на указанном кусте, побеги которого, хотя и отличались прочностью и гибкостью, но в то же время были очень неровны и для корзиночного дела, конечно, не годились.

— Мы попробуем плести корзины вот из этого, — сказал он, сламывая стебель какого-то ползучего растения.

Действительно, оказалось, что сочная кора растения весьма легко отделялась во всю длину, оставляя длинный, гибкий и совершенно ровный прут, отличавшийся к тому же поразительной прочностью и далеко превосходящий своими достоинствами не только материал, употребляемый местными жителями, но даже и нашу, корзиночную лозу.

Обрадованные такой удачной находкой, братья поручили очистку материала Иоганну и молодому туземцу, который, кстати сказать, немало удивлялся их приемам в работе, а сами принялись за плетение.

По мере того, как работа их подвигалась вперед, удивление и восторг туземца принимали все большие и большие размеры; через час перед пораженным помощником их стояли две глубокие корзины с ручками, при помощи которых их можно было носить вдвоем. Когда же они были принесены и показаны всем остальным, то, вероятно, в Англии с меньшим удивлением смотрели на первый паровоз Стефенсона, чем здесь на эти первые правильно сплетенные корзины. Как ни плохо были сделаны эти вещи, они все-таки казались людям того времени чем-то необыкновенным, а творцы столь удивительных предметов сразу приобрели в их глазах славу мудрецов и искусников, в особенности после того, как Ганс, продев дубинку хозяина в ручки корзинки, вместе с Бруно показал, как можно носить в ней различные тяжести не одному человеку, а двоим. Этот, очевидно, совершенно еще неведомый здесь прием вызвал целый ряд опытов. Отец и сын на все лады пробовали нагружать и носить эти корзины и вдвоем, и поодиночке, и на плечах, и на голове, и просто в руках.

— Забавляются совершенно так же, как дети, которым дали новую игрушку, — с некоторым пренебрежением заметил Иоганн, снисходительным оком глядевший на все эти упражнения.

— Я уже, любезнейший, советовал вам однажды повоздержаться от ваших скороспелых выводов, а теперь делаю это вторично. Все это вовсе не так просто, как вы думаете, и для этих людей дело идет не о детской забаве, а о целом открытии нового приема в работе. До сих пор каждый из них работал порознь, пользуясь только своими силами, следовательно, и результаты получал всегда такие, какие достижимы для одного человека; теперь же, благодаря нашим корзинам, они начинают догадываться, что иногда два человека, соединив свои усилия, могут сделать больше, чем работая отдельно.

Это замечание дало совершенно иное направление тому интересу, с которым европейцы до сих пор наблюдали за возней их хозяев с корзинами и скоро они, к немалому своему изумлению, пришли к заключению, что дядя Карл совершенно прав, так как все пробы и опыты носили вполне систематический характер и, внимательно следя за ними, наши друзья, правду сказать, впервые сами убедились в той истине, которую только что провозгласил профессор Курц. На этот раз они сами были поражены тем умением, с которым эти простые люди так подробно изучали показанное им новое приспособление и определяли ту выгоду, которая могла быть достигнута при его посредстве.

— Знаешь ли что, Ганс, — сказал Бруно, — эти люди так трогательно восхищаются произведением нашего искусства, что нам остается не пожалеть наших трудов и приподнести им в подарок парочку таких же корзинок.

— Конечно, — согласился Ганс, — тем более, что нам необходимо хоть чем-нибудь выразить им свою благодарность за их заботливое гостеприимство.

Когда Бруно сообщил об этом решении своим хозяевам, оно вызвало с их стороны целый взрыв самого неподдельного восторга. В какие-нибудь десять-пятнадцать минут вся семья общими усилиями заготовила для наших мастеров материала, по крайней мере, на полдюжины корзин, а когда они принялись за работу, то трое старших членов семьи с необыкновенным терпением старались и сами перенять у пришельцев это необычайное искусство. Однако, старания эти были вознаграждены лишь очень сомнительными успехами, так как корзины их работы все-таки оказались плохими изделиями. Последовательное сплетение прутьев, их правильное распределение и вообще систематичность работы, очевидно, давались первобытному человеку лишь с величайшим трудом. Зато туземцы были чрезвычайно довольны, получив корзинки работы Бруно и Ганса. Они долго осматривали свои подарки и любовались ими, бросая по временам на европейцев взгляды, исполненные такой глубокой и так ясно выраженной благодарности, что это привело, наконец, дядю Карла к очень любопытному открытию.

— Друзья мои, — воскликнул он, — замечаете ли вы, что чувство благодарности выражается здесь просто при помощи взглядов? Так вот, значит, почему я до сих пор совершенно напрасно искал в местном наречии слов, которыми уже много раз хотел поблагодарить наших хозяев за их радушие, — теперь для меня ясно, что в этом языке таких слов вовсе не существует.

— И правду сказать, — заметил Бруно, — я не вижу в этом большого ущерба. Здесь мы и без слов видим, как глубоко эти люди чувствуют благодарность, ну а в Европе, правду сказать, самая трогательная благодарственная речь не может убедить меня в том, что в душе оратора действительно живет то чувство, о котором он так красноречиво говорит.

— Дорогой Бруно, — прервал молодого человека Иоганн, — не можете ли вы на некоторое время отложить ваши хвалебные гимны этим травоядам, так как в настоящую минуту они садятся за свой вегетарианский обед; здесь, как вы и сами знаете, к столу не приглашают, а я чувствую настоятельную потребность хоть чем-нибудь наполнить свой желудок.

Действительно, покончив с рассматриванием полученных подарков, туземцы уселись уже вокруг корзины с провизией, а потому наши путешественники, по совету Иоганна, без дальнейшей церемонии поспешили присоединиться к ним, что не только не вызвало со стороны хозяев какого-либо неодобрения, а наоборот, было принято за самый естественной поступок.

С тяжелым вздохом опустил Иоганн руку в глубокую корзину и к удивлению своему вытащил оттуда кусок какого-то корня около фута длиной, а толщиной в обыкновенную свечу. С болезненно-грустной улыбкой глядел он на это «блюдо» и наконец, обратившись к хозяину, спросил:

— А что, это дерево тоже можно есть?

— Да, да, — успокоительным тоном отвечал тот, — можно, нужно только снять кожу.

Бедный Иоганн ничего не возразил на это объяснение и с покорностью мученика принялся ощипывать тонкую кожу растения.

— Ну что, Иоганн, каково это на вкус? — улыбаясь, спросил Ганс.

— Дорогой Ганс, — отвечал тот, — это напоминает нечто среднее между брюквой и капустной кочерыжкой; в белом сладком соусе это было бы, пожалуй, недурно, но в сыром виде… для цивилизованного… а впрочем, Бруно, — обратился он к молодому человеку, который в это время, наклонив корзинку, отыскивал что-нибудь для себя, — а впрочем, поищите-ка мне еще одну такую палку…

После обеда хозяева снова обратили внимание на состояние здоровья своих гостей и посоветовали им отдохнуть. Действительно, Курц, Бруно и особенно Иоганн, хотя и оправились немного, но все же чувствовали себя плохо, а потому решили сейчас же последовать совету заботливого хозяина. Расположившись в тени дерева, они наполовину зарылись в песок и скоро уснули, оберегаемые хозяином и его старшим сыном, которые, усевшись шагах в десяти от них, с новым интересом принялись рассматривать диковинные корзины.

Ганс, чувствовавший себя значительно лучше других, не пошел спать и остался с хозяйкой и детьми, которые, со всех сторон окружив мать, просили, чтобы она рассказала им о том, «что было прежде». По тону их усиленной просьбы Ганс понял, что это была одна из их любимых сказок, а потому и сам не прочь был послушать ее, зная, как потом обрадуется ей дядя Карл.

— Ну хорошо, хорошо, — ласково отвечала мать, сдаваясь на упрашивания детей, — садитесь и слушайте.

Детишки мгновенно успокоились, мальчики поместились у нее с боков, а девочка приютилась на коленях матери, где улеглась в очень удобной позе. Таким образом приготовились они насладиться тем самым удовольствием, которое сто тысяч лет после них испытывают дети и наших времен, когда могущественная фея-фантазия приподымает перед их широко раскрытыми глазенками таинственную завесу, за которой скрывается сияющий, волшебный и очаровательный мир, — мир чудес и подвигов, страшных злодейств и необычайной добродетели, одним словом — мир, в котором есть все, кроме обыденной жизни и обыкновенного человека…

— Ну, дети, слушайте! Расскажу я вам, как в этом самом лесу, в котором живем теперь мы, — жили когда-то другие люди! Тогда были они не такие маленькие, как мы, а большие, большие, — такие большие, как ваш отец да еще и ваш брат! Одним ударом камня могли они убивать тех «больших чудовищ», которые жили тогда в здешних реках, и у которых было такое тело, что в нем мы могли бы сделать себе жилище, а шея на этом теле была такая, как наш большой змей, только голова на этой шее была еще страшнее, — глаза еще злее, — зубы еще острее…

Ох, дети, дети! какие страшные были эти чудовища! Они убивали больших людей и ели их так, как мы едим наши плоды… Да, теперь нет уже здесь ни таких людей, ни таких чудовищ. Они ушли из наших лесов далеко в разные стороны, и вот как это случилось.

Один раз, собрались все чудовища для того, чтобы сразу убить всех людей, которые всегда мешали им жить. Пришли с ними и другие страшные звери, — такие, какие теперь тоже не живут уже здесь; пришли и птицы, у которых крыло было больше вашего брата; пришли змеи, такие длинные, как поваленное ураганом дерево. Все они пришли, — чтобы убить людей, которые всегда убивали их, так же как и мы всегда убиваем наших чудовищ. Но люди узнали об этом. Они тоже собрались все вместе. Вот потому-то и была тогда по всему нашему лесу кровавая, долгая битва.

Ох, дети, как долго бились тогда враги и как тогда было страшно!

Бой уже начался, когда солнце вышло на небо, а окончился он только тогда, когда солнце ушло за высокие горы. И вот ночью испугались чудовища людской силы и в темноте, когда ничего не было видно, они оставили здесь своих убитых и потихоньку ушли далеко, далеко, вон в ту сторону. Но и люди тоже испугались чудовищ. Они тоже оставили здесь своих убитых и ушли далеко, далеко в другую сторону. С того дня и те и другие боятся приходить сюда и живут далеко отсюда, в разных сторонах земли. Так и нет теперь здесь больших людей и больших чудовищ, только в земле лежат здесь их кости, которые может видеть всякий человек, если он…

Поднявшись порывистым движением с колен матери, девочка вдруг прервала ее рассказ. В глазах ребенка светилось какое-то беспокойство; она нервно поводила своей головкой, ноздри ее раздулись и она, как маленький зверек, беспокойно втягивала ими окружающий воздух.

В тот же миг беспокойство ее передалось и всем остальным.

Ганс в недоумении глядел на эту перемену, решительно не зная, чем можно было бы объяснить ее. У него мелькнула было мысль, что, может быть, это не более, как действие сказки, но, случайно взглянув на хозяина и его сына, он к удивлению своему увидел, что оба они, словно литые изваяния, неподвижно замерли в напряженных позах, а в глазах их холодным блеском стали светился недобрый, зловещий огонек. В немного приподнятой и отнесенной назад руке каждый из них сжимал по плоскому речному валуну, а взоры их были устремлены куда-то в одну и ту же точку.

Ганс чувствовал, что вокруг него происходит нечто странное, недоступное его европейскому пониманию и хотел было уже попросить объяснение, но едва он успел открыть рот, как хозяйка сильно сжала его руку и знаком предложила ему сохранить молчание. Совершенно ошеломленный всем этим и даже встревоженный, он все же как-то невольно покорился и по направлению глаз всех окружающих старался отыскать тот предмет, который был причиной такого необыкновенного состояния всей этой семьи.

Прошла минута, другая, — Ганс по-прежнему не мог понять, в чем дело и все по-прежнему сидели, застыв все в тех же напряженных позах, как вдруг он заметил, что побеги куста, росшего неподалеку от его спавших товарищей, чуть заметно шевельнулись и в тот же миг по всему телу его пробежал невольный трепет, — из куста показалась огромная змеиная голова. Ее сверкающие глаза с жадным вниманием устремились на безмятежно спавших европейцев, в воздухе пронесся едва уловимый зловещий свист и затем из куста медленно стало выползать огромное тело змеи, яркой лентой запестревшее теперь на белом песке лужайки. Ганс, наверное, бросился бы на помощь своим товарищам и тем самым, может быть, погубил бы и их и себя, если бы его снова не удержал повелительный жест хозяйки, которому он повиновался помимо своей воли. Глядя на всю эту дикую, непривычную ему сцену, он вдруг с необыкновенной ясностью понял, что перед ним действительно иные люди, живущие иной непонятной ему жизнью, и что здесь самым благоразумным будет — без рассуждений отдаться под защиту этих странных существ.

Однако, следовать этому решению при настоящих обстоятельствах стоило Гансу неимоверных усилий. Змея все больше и больше приближалась к спящим; вот она уже вплотную подползла к дяде Карлу и над ним медленно и бесшумно начала приподыматься ее зловещая голова. Хозяйке снова едва удалось удержать на месте всем телом дрожавшего Ганса.

— Сиди, — едва слышно прошептала она, — иначе змей убьет этого человека.

И Ганс снова замер на месте. Едва отдавая себе отчет в том, что происходило перед его глазами, с невыразимой тоской глядел он на своих спящих друзей, на поднявшуюся над ними страшную голову чудовища и на этих двух человек с напряженными мускулами и с острыми сверкавшими взглядами, от которых ожидал он теперь помощи своим друзьям.

Вдруг змеиная голова слегка откинулась назад, из ее пасти сверкнул быстрый как молния язык и послышалось то тихое страшное шипение, которое предшествует обыкновенно смертельному удару… Ганс не выдержал и вскрикнул… но в тот же миг рука юного туземца, словно стальная пружина, метнулась вперед, в воздухе что-то мелькнуло и змеиная голова, будто взорванная пороховым патроном, разлетелась в куски, обдав дядю Карла целым каскадом кровавых брызг. Уже безвредный, но еще полный жизни и движения, труп змеи с размозженной головой повалился на ноги Иоганна, извиваясь в предсмертных конвульсиях.

Глубокий вздох облегчения вырвался из груди Ганса. Он с беспредельной благодарностью взглянул на юношу и его отца и при этом невольно заметил, что в глазах этих людей уже погас тот дикий и жестокий блеск, которым лишь за минуту перед тем горели их взоры; теперь перед ним снова были простые, добрые и вполне понятные ему люди, в которых он если и удивлялся чему-нибудь, так разве только тому спокойствию, с которым они относились к происшествию, казавшемуся ему столь необычайным. Действительно, юноша и его отец даже не поднялись со своих мест, чтобы поглядеть на побежденного врага, — к чему, разве они не были уверены в меткости нанесенного удара, разве каждый день их жизни не приучил этих людей считать подобные случаи столь обыкновенными, что на разговоры о них не стоит тратить ни слов, ни времени! Даже дети совершенно спокойно подошли вместе с ним к спящим, чтобы осмотреть туловище убитого змея, тогда как он, будучи уже взрослым человеком, не мог смотреть на это огромное тело без невольного чувства страха. Да, даже дети первобытного человека так глубоко понимали всю безвредность этого, когда-то страшного врага, что созерцание его не вызывало в них ничего, кроме простого любопытства. Эта простота и естественность отношения тогдашнего человека к действительности сильно поразили нашего юного европейца.

Наконец, уверившись в совершенной безопасности своих товарищей, он подошел к хозяину и его сыну и всеми силами старался выразить им свое удивление их искусству и свою горячую признательность за избавление его друзей от грозившей им опасности.

Между тем, дети принялись оттаскивать в сторону огромное пятиметровое туловище змеи, чем и разбудили, наконец, крепко уснувших европейцев, которые, не обратив внимания на возню детей, поднялись со своего песчаного ложа и, потягиваясь после крепкого сна, подошли к Гансу и его собеседникам.

Представьте же себе их удивление, когда Ганс рассказал им, от какой ужасной опасности избавились они благодаря ловкости и хладнокровию юного туземца. Только тут обратили они внимание на то, что вся грудь дяди Карла была сплошь забрызгана кровью. Когда же Иоганн взглянул на убитую змею, то минувшая опасность показалась ему так велика, что бедный малый испытал припадок неудержимого панического страха и поднял такой отчаянный крик, как будто бы змея только теперь собиралась нападать на его драгоценную особу.

— Держите, держите ее! — кричал он детям, тащившим змею, — держите, пока я взлезу на дерево. Ой, ой, ой, Ганс, да помогите же мне взобраться на него!

— Ну полно, полно, любезнейший, — силился успокоить его господин Курц, — ведь говорят же вам, что змея убита.

— Ай, ай, ай! Не подходите ко мне, господин профессор, — вопил Иоганн, отмахиваясь обеими руками от своего патрона, который сделал было несколько шагов по направлению к нему, — вы сплошь усеяны теперь ядовитыми зубами этого чудовища и можете нанести мне смертельное укушение.

— Что за чепуху несете вы, милейший, где это вы видали, чтобы благовоспитанные люди наносили бы другим смертельные укушения? — с негодованием воскликнул дядя Карл.

— Где я видел! Я боюсь, как бы этого не случилось здесь; вы, верно, забыли, что после удара камнем вся змеиная голова посыпалась прямо на вас и все ее зубы, наверное, торчат теперь где-нибудь на ваших листьях.

— Да успокойтесь же, милый Иоганн, — вмешался Ганс, — ручаюсь вам, что всякая опасность миновала.

— Нет, нет, я хочу на дерево; ради Бога, помогите мне взобраться на дерево; да выкупайте вашего дядюшку, иначе он погубит всех вас.

И Иоганн старательно карабкался на дерево, беспомощно сползая по его гладкой поверхности.

Делать было нечего. Ганс понял, что при таком состоянии на Иоганна не подействуют никакие доводы, а потому без дальнейших возражений помог несчастному взобраться в его спасительное убежище.

Только посидев там с четверть часа и увидев, что профессор основательно отмылся в реке от змеиных зубов, Иоганн мало-помалу стал приходить в себя.

Между тем, местные жители с большим удивлением смотрели на всю эту сцену, совершенно не понимая, что такое происходило с одним из странных обитателей «другого берега Большой Реки». Наконец, юноша не выдержал и обратился к Бруно за объяснением.

— Скажи мне, что случилось с «Круглым Человеком», — спросил он с видимым участием и неподдельным изумлением.

— «Круглый Человек», — улыбаясь, отвечал тот, — очень боится змеи.

— Какой змеи?! — воскликнул хозяин, с беспокойством озираясь вокруг. — Разве он чует другую змею?

— Нет, нет, — поспешил успокоить его Ганс, — он боится той змеи, которую убил твой сын.

— Той, которую я убил… Почему же он ее боится, — в раздумье бормотал юноша и потом вдруг, словно сообразив, в чем дело, воскликнул:

— A-а! Теперь я знаю, почему. Он думает, что она еще жива.

Таким решением столь запутанного вопроса туземцы, видимо, совершенно удовлетворились, и молодой человек обратился к Гансу со следующими словами:

— Скажи ты Круглому Человеку, — что он может не бояться, — мой камень всегда убивает того зверя, в которого я его бросаю.

В этой маленькой фразе сказалась еще одна особенность первобытного человека, так как в тоне его речи Ганс не подметил и следа хвастовства своим искусством; напротив, все это было сказано, очевидно, только для того, чтобы успокоить напрасно встревоженного человека, который просто-напросто, может быть, не знал, насколько можно положиться на его ловкость.

— Слышите ли, Иоганн, — крикнул Ганс, обращаясь по-немецки к несчастному гастроному, который, скрываясь от несуществующей опасности, взобрался чуть не на самую верхушку дерева, совершенно исчезнув в его густой непроницаемой листве, — слышите ли вы, что говорит этот юноша? Ну, чем же прикажете вы объяснить нашим хозяевам, — шутливо продолжал он, — ваше непонятное им поведение?

— Скажите вы этим допотопным дуракам, что они не доросли еще до понимания чувств цивилизованного человека, — с раздражением отвечал тот из своего ветвистого убежища, — а если вы со мной не согласны, так попытайтесь растолковать этому народу, какую роль играют наши нервы в ХХ-ом веке.

— Ай, ай, ай, Иоганн, как вам не стыдно бранить тех самых людей, которым вы обязаны спасением вашей жизни, — укоризненно заметил Бруно.

— Да я вовсе и не думаю бранить их, а действительно думаю, что они таковы и есть; я не собираюсь переводить им это название с немецкого языка.

— А если бы и собрались, то все равно не перевели бы, потому что на их языке слова «дурак» не существует, а это показывает, что и дураков среди них нет, так как иначе они придумали бы для них особое название.

— А я, напротив того, полагаю, что слово это им не нужно только потому, что все они сплошь одинаково глупы, в чем и вы, вероятно, скоро убедитесь, а пока скажите-ка мне — оттащили ли детишки куда-нибудь эту гадину, — не сидеть же мне здесь, в самом деле, до самой ночи!

— Уже, уже, — отвечал Ганс, — можете смело покинуть ваше убежище.

— Ну, в таком случае я превращаюсь из птицы в человека и поспешу спуститься с дерева на землю, — объявил Иоганн; но, увы, какой-то предательский сук, подломившись под тяжестью всемирного гастронома, дал ему возможность привести в исполнение свое намерение гораздо быстрее, чем он того желал, сообщив его медленному движению такую точно скорость, с какой обыкновенно возвращаются на землю брошенные вверх камни.

Бедный малый уже соображал, какая именно из его конечностей окажется сломанной при возвращении на родину, но, к счастью, ветви, которые встречались на его пути, задержали его стремление присоединиться к своим друзьям и потому он обрушился на мягкий песок довольно благополучно.

— Ах Иоганн, Иоганн, — можно ли быть таким неосторожным, — говорил Бруно, помогая ему подняться на ноги, — и к чему вам было так торопиться?

— Ну, мой милый Бруно, — отвечал Иоганн, почесывая бока, — признаться сказать, моя поспешность в этом случае совершенно не зависела от моего желания.

— Зато, Иоганн, вы можете гордиться тем, что тело ваше, подобно небесным телам, испытало на себе действие великого закона тяготения, — сказал Ганс.

— Ах, оставьте меня в покое с вашим законом тяготения, который природа выдумала, кажется, только для того, чтобы дать случай честному человеку сломать свою шею под благовидным предлогом.

— А я вам скажу, — наставительно заметил Ганс, — что ваше падение есть не что иное, как наказание за вашу неблагодарность к современному человеку и за ваше дурное о нем мнение; теперь вы видите, к чему приводит несправедливость по отношению к себе подобным.

— Знаете ли что, Ганс, — раздраженно отвечал Иоганн, — я бы вам посоветовал переменить карьеру моряка, которым вы скоро будете, на поприще пастора, потому что у вас, как я вижу, большая наклонность к проповедям…

Этим маленьким эпизодом закончился второй день пребывания наших путешественников среди доисторических условий существования человеческого рода.

На другой день с утра предстояло двинуться в экскурсию за пополнением запасов провизии, а потому вся небольшая колония после раннего ужина разошлась по своим воздушным спальням, чтобы хорошенько отдохнуть к завтрашнему дню.

Впрочем, когда все четверо улеглись уже, зарывшись в мягкий душистый мох, Ганс успел пересказать профессору ту сказку, которую ему удалось сегодня услышать.

— Знаете ли, что я думаю по поводу этого повествования? — глубокомысленно заметил ученый. — Я думаю, что это не сказка, а предание о давно минувших временах. Завтра же расспрошу хозяев и хорошенько займусь этим вопросом.

— Ах, господин профессор, да неужели же существуют времена еще более отдаленные, чем те, в которых находимся мы в настоящее время, — с отчаянием воскликнул Иоганн, — и неужели же для вашего археологического самолюбия мало и тех ста тысяч лет, которые отделяют нас теперь от нашего собственного времени?

— Мой любезный Иоганн, — весело отвечал ученый, — думаю, что сейчас мы действительно находимся недалеко от того рубежа, до которого простирается область археологии, изучающей доисторического человека, и за которым начинается область геологии, имеющей в виду не историю человека, а уже историю земли. По всем признакам я полагаю, что человек, которого мы наблюдаем в настоящее время, не может еще похвастаться особенной древностью своего рода…

— Да, да, баронов здесь, пожалуй, еще не водится, а если и есть, так, вероятно, такие, у которых в гербе нет ничего, кроме только что потерянного обезьяньего хвоста.

— Не прерывайте меня, пожалуйста, Иоганн. Да, так я хотел сказать, что если бы нам удалось проникнуть немного глубже в прошедшие века…

— Лучше будем надеяться, что нам это не удастся, — шепнул Иоганн на ухо Гансу.

— Да, если бы только это нам удалось, — мечтательно продолжал ученый, — то я думаю, что мы наткнулись бы как раз на тех самых чудовищ, которые фигурируют в рассказе нашей хозяйки.

— Я полагаю, с вашего позволения, что такая встреча гораздо приличнее не для нас, а для тех великанов, о которых также говорится в этой сказке, — заметил Иоганн, — надеюсь, что мы не станем оспаривать у них этого преимущества.

— Да ведь эти великаны не что иное, как плод фантазии этих людей. Я предполагаю, что, отыскивая в земле более или менее сохранившиеся скелеты вымерших уже гигантских пресмыкающихся и птиц, они создали себе мир тех сказочных существ, которые по наследству достались и нам в несколько измененном, конечно, виде и таким образом наши детишки, слушая страшные сказки няни, дрожат не перед вымышленными чудовищами, а перед тем сонмом неуклюжих страшилищ, которые некогда действительно обитали на земле.

Отдельные же кости разрозненных скелетов каких-нибудь животных доисторический человек легко мог по ошибке приписать небывалому племени гигантов, ведь еще в XVII веке в Европе многие верили одному ловкому французскому шарлатану, выдавшему скелет мастодонта за останки грозного предводителя Кимвров.

Дядя Карл, вероятно, еще очень долго говорил бы на эту тему, но легкий свист, послышавшийся у него сбоку? дал ему возможность догадаться, что Иоганн успел уже покинуть область действительности, а ровное дыхание братьев не оставляло сомнения в том, что и они последовали его примеру.

Мирный сон друзей не замедлил заразить ученого мужа и минуты через две к игривому посвистыванию Иоганна уже присоединились довольно сложные рулады его собственного глубокомысленного храпения.

Маленькая колония заснула. Крепким сном спали здесь, почти рядом, эти столь различные между собою человеческие существа, представлявшие как бы первую и последнюю страницу той великой книги, на заглавном листе которой можно было бы написать: «История судеб человеческого рода».