В глубь веков

Глава VII В которой Иоганн приходит к заключению, что некоторые религии бывают небезопасны для человека в его положении

ещера, в которой всем предстояло провести эту ночь, по своему характеру живо напомнила нашим друзьям ту самую, в которой они два дня тому назад оставили все то, что связывало их еще с друзьями и родиной. Разница заключалась, пожалуй, только в том, что пещера, в которой находились они в настоящее время, была значительно больше и, благодаря своим обширным размерам, свободно приютила теперь под своими сводами три-четыре десятка человек, искавших ее защиты на предстоящую бурную ночь.

А ночь действительно обещала быть бурной.

Неподвижный, будто потяжелевший воздух стал вдруг необыкновенно душен; девственный лес, еще недавно оглашаемый тысячами птичьих голосов, стоял теперь безмолвный и таинственный, не шевеля ни одной веткой своих могучих деревьев-великанов, темные верхушки которых красиво и резко очерчивались на розовато-зеленом вечернем небе; весь этот причудливый тропический пейзаж, открывавшийся с высоты, на которой была расположена пещера, казался скорее какой-то прекрасной панорамой, чем живой действительностью. В ожидании грозы, может быть, уже несущейся сюда на своих воздушных крыльях, природа притихла и замерла, а вместе с нею притих и замер ее сын — первобытный человек, который, как ребенок, проникаясь настроением своей матери, встревоженной недобрым предчувствием, вдруг затих, оставив на время свои забавы. В самом деле, в пещере все было тихо. Все улеглись уже на свои мягкие ложа из мха и листьев, сохраняя какое-то тяжелое, гнетущее молчание, которое лишь изредка нарушалось тихим шелестом сухих листьев или глубоким вздохом кого-нибудь из раненых. Это подавленное состояние туземцев как-то невольно подействовало и на наших путешественников, — они тихо приготовили свои постели несколько поодаль от других и, зарывшись в мягкий мох, почти шепотом обменивались друг с другом короткими замечаниями.

— Я думаю, господа, — заметил Иоганн, — что вся эта компания просто-напросто боится грозы.

— Боится грозы! — удивился Ганс. — И вы это думаете после того, как час тому назад могли убедиться, что эти люди не боятся даже и смерти!

— Ну, как это ни странно, а нужно сознаться, что на этот раз Иоганн, кажется, совершенно прав, — проговорил Курц, — они действительно боятся грозы и притом боятся тем особым паническим страхом, который рождается в душе дикаря перед всем непонятным ему в природе.

— Очень рад, господин профессор, — с необыкновенной важностью проговорил Иоганн, — очень рад, что вы одного со мной мнения; это случалось бы гораздо чаще, если бы вы поглубже вникали в мои мысли.

— Советую вам, господа, не начинать против ночи ваших споров, — примирительно посоветовал Ганс. — Все мы слишком утомлены и должны дорожить каждой минутой отдыха.

Дядя Карл оставил без возражения самонадеянное замечание Иоганна и, может быть, против собственной воли, последовал совету Ганса, так как усталость от непривычного образа жизни, который здесь принуждены были вести европейцы, сильно давала себя чувствовать, а потому достаточно было одной минуты молчания, чтобы все четверо погрузились в глубокий сон, забывая все неудобства ночлега, столь непривычного цивилизованному человеку…

В пещере водворилось полное молчание, а между тем, здесь никто не спал, кроме этих четырех пришельцев, — все же остальные, не смыкая глаз, смирно лежали, скорчившись на своих листьях в ожидании наступавшей грозы.

Короткие сумерки давно уже кончились; настала темная ночь, во мраке которой утонули и девственный лес, наполненный его затихшими обитателями, и пещера, приютившая под своими каменными сводами этих столь различных между собой людей…

Сколько времени продолжался благодатный, освежающий сон наших друзей, — этого они сказать не могли, когда вдруг разом вскочили со своих не особенно удобных постелей, разбуженные оглушительным ударом грома. Быстро придя в себя, они поняли, что ожидаемая гроза настала. Впрочем, догадаться было нетрудно. Вся пещера, казалось, дрожала до самого основания, сотрясаемая невидимой силой, а за ее могучими стенами стонал и выл ураган. Оглушая громом, ослепляя молнией, заливая потоками дождя, проносился он над страной, ломая и круша все, что не хотело согнуться под его мощными ударами. Почти без перерыва сверкавшие молнии наполняли пещеру резкими порывами дрожащего света, в лучах которого трепетала, то появляясь, то снова исчезая во мраке, странная, удручающая картина человеческого ужаса перед грозным явлением природы, совершавшимся за стенами пещеры.

Мужчины, женщины и дети, покинув свои лиственные ложа, безмолвно и неподвижно распростерлись ниц на песке, — и в эти ужасные для них минуты только один человек осмелился остаться на ногах. Его фигура виднелась почти у самого входа в пещеру, и в этом жалком трепещущем существе наши друзья едва узнали своего нового знакомого, того самого старика, тяжелое горе которого так растрогало их накануне.

Каждый удар грома заставлял несчастного вздрагивать всем телом; голова его беспомощно падала тогда на грудь, колени подгибались, он весь как-то съеживался и от совокупности всех этих судорожных движений получалось что-то вроде поклона, направленного к отверстию пещеры, которое то вспыхивало ослепительным блеском молнии, то снова задергивалось черной завесой страшного, всепоглощающего мрака. По временам он беспорядочно жестикулировал руками и с его дрожащих губ срывался какой-то лепет, полный детского, беспредельного ужаса. А позади него лежала распростертой беспомощная толпа, не дерзавшая даже и на такое проявление своего присутствия.

Кто может представить себе, что совершалось теперь, в эти торжественные минуты, в душах этих людей и чем казался им этот бешеный ураган, перед ужасным лицом которого лежали они здесь поверженные во прах, будто ожидая кары или милости этого грозного владыки?

С безмолвным удивлением глядели европейцы на этих людей, в уничижении трепетавших перед столь обыденным явлением природы, едва примечаемым современным нам культурным человеком.

— Ну и жалкие же людишки, — довольно громко произнес Иоганн, как и всегда очень скорый на заключение. Но едва успел он вымолвить эти слова, как профессор Курц быстрым движением схватил несчастного оратора за голову и довольно бесцеремонно зажал ему рот рукой.

— Молчите, несчастный! — едва слышно прошептал он. — На этот раз ваша болтовня может обойтись нам слишком дорого!

— Что вы, что вы, господин профессор, — бормотал удивленный Иоганн, кое-как освобождаясь из тисков, в которых дядя Карл упорно продолжал сжимать его голову, — что такое случилось?

— Как что случилось? Да разве не видите вы, что в настоящий момент эта простая пещера превратилась в священный храм и что мы, может быть, присутствуем при первобытной мессе? Советую же вам уважать благоговение этих молельщиков и помнить, что их ревность к вере будет, вероятно, покрепче нашей с вами, и как бы ни были они добры, но в этой области могут оказаться готовыми, может быть, даже и на человеческие жертвы.

Этих слов оказалось, более чем достаточно, чтобы вразумить Иоганна. Услышав их, бедняга мгновенно исчез в глубине своего лиственного ложа и оттуда послышался его дрожащий сдавленный шепот:

— Ради Бога, господа, не шумите, — уж пусть эти дьяволы без помехи справляют свой бесовский шабаш.

— Ну, дорогой Иоганн, на этот счет вы вместе с дядей Карлом можете совершенно успокоиться, — уверенно проговорил Ганс, — за ревом и грохотом урагана эти люди не могут слышать нас на таком расстоянии, да и вообще я думаю, что в настоящую минуту им вовсе не до нас.

— Вот это, к счастью, действительно верно, — согласился дядя Карл. — И правду сказать, это меня значительно успокаивает.

Ободренный этими замечаниями, Иоганн решился вынырнуть из своего лиственного убежища и обратился к ученому в надежде получить дальнейшие успокоительные разъяснения.

— Ах, господин профессор, — просительным тоном проговорил он, — подумайте хорошенько, может быть, вы как-нибудь ошиблись и во всем том, что сейчас творится перед нашими глазами, нет ничего религиозного и опасного для нас.

— К сожалению, любезный друг, в этом для меня не может быть ни малейшего сомнения. Да и в самом деле, чем иным может казаться первобытным людям этот ужасный ураган, как не свирепым, карающим богом! Я и раньше думал, что предметом поклонения доисторического человека должны были быть грозные явления природы, а теперь уверился в этом окончательно. А почем знать, может быть, именно на религиозной почве и совершилось первое братоубийство. Рекомендую вам оживить в вашей памяти сказание о Каине; вы знаете, конечно, что причиной его преступления было жертвоприношение, и что это было первое на земле убийство.

Этой коротенькой речи Курца было вполне достаточно для того, чтобы заставить Иоганна снова нырнуть в свои листья, где он и предался грустным историческим воспоминаниям о том, как тяжелы бывали для людей всевозможные религиозные неурядицы и недоразумения и как дорого обходились они иногда людям.

В безмолвии, хотя более с любопытством, чем со страхом, глядели дядя Карл и его племянники на странную картину, которая представлялась их взорам в трепещущем свете почти непрерывных молний. Их напряженные нервы придавали зрелищу какой-то фантастический колорит: то им чудилось, будто они грезят наяву; то все их приключение казалось им тяжелым сном, от которого они вот-вот должны были проснуться. Но, наконец, усталость победила их, и под гул бури, под грохот громовых раскатов они снова уснули, предоставив туземцам без нескромных свидетелей предаваться их религиозным занятиям.

Когда, наконец, друзья наши снова проснулись, разбуженные стариком, они не заметили в нем и следа той робости и того угнетенного состояния духа, которые с такой силой проявлялись в этом человеке несколько часов тому назад.

Ночь еще продолжалась, но уже близилась к концу, и европейцы чувствовали себя освеженными крепким и продолжительным сном.

Гроза прошла и то феерическое зрелище, свидетелями которого им случилось быть в эту ночь, даже и робкому Иоганну казалось теперь каким-то странным, невероятным сном. Однако, при своем пробуждении они были поражены той картиной, которую представляла теперь пещера и от которой сердца их забились чувством необыкновенной радости.

В пещере ярким пламенем пылали четыре прекрасных костра, вокруг которых, с какой-то сдержанной пристойной веселостью, хлопотало все случайное население этого временного жилища.

— Вставайте скорее, — ласково говорил старик, обращаясь к путешественникам, — сегодня ночь кончилась хорошо. Ураган ушел. Он никого не убил из людей и зажег для нас эти огни. Сегодня я ближе всех стоял к нему и просил у него пощады и огня… О, как он был страшен, как страшен.

Нехорошо тому, против кого вышел он на битву, — но к нам он был сегодня добр и никого не тронул.

Все это старик говорил очень скромно, но все же в его речи проглядывала некоторая гордость той ролью посредника между людьми и грозным, таинственным ураганом, которая сегодня выпала на его долю и которую он выполнил с таким очевидным для всех успехом.

Наши друзья поспешили, конечно, подняться и вместе со стариком подошли к тому из костров, вокруг которого собралось семейство их хозяина, увеличившееся теперь двумя новыми членами, настолько уже сблизившимися с остальными, что на первый взгляд казалось, будто бы они никогда и не были чужими друг для друга. Хозяйка и ее старший сын хлопотали возле корзин с провизией с тем самым оживлением, которое можно наблюдать и в наши дни в то время, когда люди, отложив свои повседневные заботы, весело готовятся к какому-нибудь торжественному празднику.

— Послушай Ганс, — шепнул Бруно, обращаясь к брату, — не напоминает ли тебе эта толпа или, лучше сказать, ее настроение раннего пасхального утра, когда народ выходит из церкви и, еще объятый благоговейным настроением храма, расходится по домам, где его ожидает освященная религией трапеза?

— Конечно, да, — отвечал Ганс, — и я глубоко уверен теперь, что сейчас мы наблюдаем именно то, что в будущем люди станут называть праздничным днем.

Между тем, проголодавшийся Иоганн, пользуясь простотой нравов местного населения, не ожидая приглашения, запустил руку в одну из корзин хозяев и, вытащив оттуда какой-то корень, решил немедленно же приступить к завтраку; но едва первый кусок этого растения очутился во рту ученого гастронома, как бедный малый с необычайной поспешностью выплюнул его обратно, вскочил на ноги и, стоя с открытым ртом, едва переводил дух.

— Да что с вами, неужели это так невкусно? — спросил его Бруно.

— Невкусно, — повторил еле отдышавшийся Иоганн, — если вы хотите знать, какого это вкуса, то советую вам взять в рот хорошего хрена, смешанного со свежей горчицей; прибавьте к этому стручка два кайенского перца и запейте все это рюмкой уксусной кислоты, — после такой пробы вы, верно, не станете задавать мне подобных вопросов.

На лицах присутствующих туземцев появились невольные улыбки.

— Подожди немного, «Круглый Человек», — сказала хозяйка, — вот я положу этот корень на огонь и ты увидишь, как он будет тогда вкусен.

Эти, по-видимому, простые слова произвели на пострадавшего Иоганна совершенно неожиданное действие.

— Как, ты будешь держать его на огне! О-о-о! господин профессор, да ведь мы присутствуем при великом историческом событии, ведь мы наблюдаем возникновение кулинарии среди допотопного человечества. О, Бруно! — с умилением продолжал он, забывая свое огорчение, — я прощаю вам неосторожное обращение со снадобьем вашего приятеля-колдуна… Вот она, первая страница моей всемирной гастрономии. О, из-за этого стоило пережить те мучения, которые выпали на мою долю!

И этот новый мученик науки, забывая все окружающее, всецело завладел хозяйкой, погрузившись в таинственную область доисторической гастрономии. Не отставал от Иоганна и дядя Карл. Предметом его научных исследований на этот раз оказался старик, которого он считал прототипом будущего жреца, а потому беседа их касалась по преимуществу религиозных вопросов, так как с минувшей ночи верования этих людей начали сильно тревожить ученого мужа, возбудив в нем опасения за безопасность пребывания среди них.

Между тем, братья вышли поглядеть на последствия бывшего урагана.

За стенами пещеры все теперь было покойно, хотя и шумно. С востока тянуло прохладным ветерком; освеженные деревья бодро стряхивали обильную влагу со своей мокрой зеленой одежды; бесчисленные потоки, шумно журча, несли свои случайные воды вниз по склону, разливаясь местами в многочисленные озерца, которые отражали в себе еще сверкавшие на небе звезды; в двух-трех местах по лесу трепетал свет тлеющих деревьев, зажженных грозой, и к свежему аромату утреннего воздуха примешивался запах смолистого дыма. При слабом и неверном свете начинающегося утра братьям удалось заметить немало расщепленных и сломанных деревьев, поверженных на землю только что промчавшейся бурей.

— Ну, уж я не знаю, за кого почитается ураган у этого народа, — весело сказал Бруно, — но для нашего будущего плота он поработал сегодня ночью, как простой поденщик, и если теперь угомонился и прилег где-нибудь отдохнуть, то я считаю, что он имеет на это полное право.

— Совершенно справедливо, — подтвердил Ганс, — и я только прибавлю к этому, что нам следует взять примером его энергию и поторопиться со своей переправой. После сегодняшнего открытия дяди Карла касательно верований этих людей, я склонен думать, что положение наше среди них, пожалуй, вовсе не так безопасно, как это может показаться на первый взгляд.

— Неужели же ты серьезно беспокоишься по этому поводу?

— И даже очень серьезно! Разве ты не видел, как сильна их вера, а ведь, чем она сильнее, тем большие жертвы способны они принести на алтарь своего божества. Конечно, с их точки зрения быть изжаренным во славу какого-нибудь урагана, может быть считается большим счастьем, но я уверен, что наш философ Иоганн держится на этот счет совершенно иных взглядов, а кто из них прав, предоставляю решить тебе.

— Ну, я не совсем с тобой согласен, — отвечал Бруно, — конечно, я не стану возражать против твоего желания поскорее построить плот и переплыть этот досадный Рубикон, — но решительно убежден в том, что местные жители настолько незлобивы, что опасаться их нам совершенно нечего. Впрочем, мы, вероятно, сегодня же убедимся, насколько я прав, так как нам, должно быть, представится случай ближе познакомиться с их религией, которая так пугает всех вас. А пока пойдем-ка завтракать, так как я чувствую, что мой аппетит разгорается не на шутку.

Возвратившись в пещеру, братья застали Иоганна по-прежнему погруженным в изучение доисторической кухни, а дядю Карла — занятым беседой со стариком. Все общество продолжало находиться в праздничном настроении духа, которое как-то невольно передавалось и нашим европейцам.

У всех костров что-нибудь жарили или пекли и от этой стряпни по пещере распространялся уже своеобразный, не лишенный приятности аромат. На всех лицах видно было ожидание удовольствия полакомиться вкусными блюдами, которых эти люди были лишены, вероятно, довольно долго.

Наконец, старик, прервав свой разговор с ученым, вытащил из горячей золы дымящийся кусок того самого корня, который в сыром виде так не понравился Иоганну и затем, немного возвысив свой голос, он обратился ко всем присутствующим со следующими словами:

— Слушайте, что я хочу вам сказать! Все вы знаете, что последний «Большой Дождь» погасил у нас весь наш огонь и его не было у нас до этого дня. Сделал это «Большой Дождь», может быть, потому, что был сердит на какого-нибудь человека. Но сегодня ночью Ураган был здесь с огнем и водой. Сегодня ночью я стоял перед ним и близко слышал его страшный голос. Я просил его, чтобы он прошел, не сделав вреда, и чтобы он дал нам своего огня. В эту ночь он был добр, и вот корень, который сегодня будет для нас вкусной пищей и который вчера мы не могли еще есть, потому что у нас не было огня. Я хочу сказать вам, люди, что нам следует делать приятное Урагану и не сердить «Большой Дождь», чтобы он еще раз не погасил нашего огня.

Вероятно, речь эта по тем временам была образцом ораторского искусства, потому что по окончании ее отовсюду послышался общий ропот одобрения, а затем все с оживлением принялись за ранний завтрак, который после долгого промежутка времени был приготовлен на этот раз при помощи огня, благодаря чему появился целый ряд печеных плодов, кореньев и корнеплодов, приправленных разными травами, что в общем составляло очень своеобразный стол, не лишенный, впрочем, некоторой приятности, в чем сознался даже взыскательный Иоганн.

Между тем маленькая речь старика снова пробудила в душе профессора Курца опасения по поводу верований первобытного человека, а потому он и приступил к осторожным расспросам по этому предмету.

— В том месте, где мы живем, — сказал он, — совсем нет урагана и мы не знаем, что это такое.

— Нет урагана? — удивился старик. — Может быть, ваше место далеко и ураган не знает его.

— А где же он живет и часто ли приходит сюда? — спросил Курц.

— Где он живет! Этого никто не знает. Давно уже, очень давно стал приходить сюда ураган. Никто никогда не мог еще увидеть его, но все мы слышим, когда он идет по земле, гремит своим страшным голосом и бросает свои страшные, огненные камни в тех, кого хочет убить. Мы не знаем, за что он убивает нас, но когда он бывает здесь, мы всегда просим, чтобы он этого не делал, и бывает, что он уходит, не тронув никого из нас. Иногда он разрушает наши жилища, срывает плоды, которые мы едим, ломает деревья… О! он очень, очень страшен. Мы не знаем, за что он приходит в гнев и не знаем, чем его можно успокоить, но мы пробуем давать ему наши плоды. Один раз они остаются нетронутыми, а другой раз он берет их себе. Вот как мы узнали это.

Давно уже, очень давно, жил здесь один человек. Пошел он раз за плодами далеко, далеко от своего жилища и вот почуял, что скоро придет в то место ураган. Очень он испугался, потому что был один и так стал говорить урагану: «Вот все мои плоды; не трогай меня, страшный ураган, и возьми все это себе». Потом человек этот положил свои плоды на землю, а сам зарылся в песок, потому что очень боялся, а ночью пришел ураган и человек этот говорил, что никогда еще не слыхал его таким страшным! В ту ночь он столько бросил на землю своих огненных камней, что человек тот видел все даже с закрытыми глазами. И вот увидел он, как сверху опустилась большая рука, огненные камни посыпались как дождь, ураган завыл, загрохотал, схватил плоды вместе с песком, на котором они лежали, поднял все это вверх и унес с собой, а его не тронул.

Вернулся он домой и рассказал все это другим людям. Вот теперь все и знают, что если человек даст урагану плодов, то он, может быть, и не убьет его.

Едва только старик успел произнести последние слова, как второй сын хозяина наших европейцев вдруг вскочил с своего места, словно припомнив нечто, имевшее необыкновенную важность.

— Вчера, — торопливо заговорил он, — моя сестра тоже положила плоды для урагана! Я тоже ходил с нею и знаю, где они должны лежать.

— Ах да, я это сделала, — подтвердила девочка, всплескивая руками и только теперь припоминая свою затею, которая до сих пор казалась ей лишь забавой.

Это неожиданное сообщение вызвало среди туземцев живейший интерес и все, во главе со стариком, предводительствуемые девочкой и ее братом, поспешили из пещеры, сгорая желанием поскорее узнать судьбу этого жертвоприношения. Конечно, наши друзья отправились также вместе с другими.

Но Иоганн несколько задержал Ганса и трясущимися от страха губами прошептал, обращаясь к нему по-немецки.

— Ах, дорогой Ганс, Боже мой, что же нам теперь делать?!

— Как что делать? — воскликнул удивленный молодой человек. — Да что это с вами творится, Иоганн, вы бледны, как полотно.

— Ради Бога, тише! Ох, я должен сообщить вам ужасную, роковую тайну!

— Да говорите скорее, в чем дело — с беспокойством уже спросил Ганс.

— Ох, господин Ганс, я должен вам признаться, что вчера вечером я съел это жертвоприношение.

— Вы его съели, несчастный!

— Да, я его съел, несчастный, — жалобно отвечал тот.

— Ну так смотрите же, ни слова об этом! Что бы вы ни услышали, вы должны быть немы, как рыба, иначе ваш ужин может обойтись очень недешево.

— О, будьте уверены, что если мое спасение зависит только от молчания, то я скорее откушу себе язык, чем вымолвлю хоть одно слово. Но все-таки клянусь вам, что я и не думал кощунствовать, так как и не подозревал назначения этих плодов. О, Боже мой! что за ужасная страна, что за ужасная религия!..

Между тем все вышли уже из своего временного приюта, а вместе с другими Ганс вывел и трепещущего Иоганна.

Ночь уже миновала, и когда приступили к поискам фруктов, то недостатка в свете не было.

— Вот то место, где вчера сестра положила плоды для урагана, — вскричал мальчик, подбегая к очень заметному выступу скалы.

— Да, да, но плодов здесь уже нет, — прошептала девочка, со страхом прижимаясь к своей матери, — к этому неизменному убежищу детей всех времен и всех народов.

— Да, их нет здесь, — торжественно проговорил старик, — нет потому, что вчера ночью они взяты отсюда страшным ураганом. Так вот почему я слышал его голос так близко от пещеры, — добавил он, обращаясь к остальным.

Задумчиво стояла пораженная толпа этих наивных детей первобытной природы, окружив маленькую героиню события и, почем знать, может быть, в душе благодаря ее за избавление от грозной опасности минувшей ночи. Во всяком случае, старик, вероятно, высказал общую мысль, когда, подойдя к девочке, произнес, ласково погладив ее по кудрявой головке:

— Ты сделала хорошо, очень хорошо, — может быть, за эти плоды ураган не тронул никого из нас.

На этот раз никто из наших друзей не решился уже сделать какого-либо замечания по поводу всего случившегося и особенно почтительным казался Иоганн, — еще бы, таинственный бог, принявший эту жертву, был слишком грозен, а поклонники его могли оказаться слишком ревностными почитателями; следовательно, при таких условиях благоразумнее всего было бы молчать.

Впрочем, профессор Курц все же не мог воздержаться, чтобы не высказать товарищам своего мнения по поводу этого случая, тем более, что все четверо стояли несколько поодаль от других и не привлекали к себе ничьего внимания.

— Вот вам, господа, пример того, как в древности слагались верования человека. Теперь эти люди, конечно, глубоко убеждены не только в том, что ураган — живое существо, но также и в том, что его можно умилостивлять жертвами! А между тем, я уверен, что жертвенные плоды подхвачены какой-нибудь прожорливой обезьяной.

Как ни был перепуган бедный Иоганн, но эта невинная догадка все-таки возмутила его человеческое достоинство.

— Почему же, господин профессор, непременно обезьяна, да еще и прожорливая? — обиженно возразил он. — Почему же этого не мог сделать просто проголодавшийся, но совершенно приличный человек и даже, может быть, европеец.

— Да, да, дядя, вот видишь, как иной раз могут быть ошибочны научные догадки, — шутливо заметил Ганс. — Ведь этот свирепый бог, принявший вчерашнее жертвоприношение, есть не кто другой, как наш Иоганн!

— Иоганн, — в один голос воскликнули Бруно и Курц с заметным испугом.

— Ради Бога, ни слова об этом, — продолжал ученый. — Ах, с этим малым положительно недалеко до беды! Ну можно ли, милейший, в нашем положении так, очертя голову, бросаться на все съестное!

Первый раз в жизни Иоганн терпеливо сносил упреки своего патрона, не возражая ему ни единым словом, чем тот и не преминул воспользоваться, чтобы произнести глубокомысленное нравоучение.

Однако все случившееся не остановило общего, привычного хода повседневных занятий. Скоро все снова вернулись в пещеру; завтрак был быстро окончен и случайные обитатели этой пещеры мало-помалу начали покидать ее, унося с собой собранные накануне запасы плодов.

Позже других покинули свое временное убежище наши друзья вместе с семейством своего хозяина. Солнце уже взошло над землей, хотя еще и не показывалось из-за цепи горных вершин, когда маленький караван их, нагруженный обильными припасами, двинулся, наконец, в обратный путь, углубившись в прохладную сень девственного леса.