В нашем квадрате тайфун

ОЧЕНЬ ДАЛЕКО ОТ ДОМА

Да, мы очень далеко от дома. Судовой радист в поте лица ловит «Последние известия» и все не может поймать. Голос московского диктора прорвался к нам на минуту и замер где-то в недрах эфира, в его грозах и буранах.

Поворот верньера — и проносится, захлестывая музыку, горячая скороговорка на неведомом языке. Откуда? С одного из этих островов, рождающихся в жаркой дымке? Кажется, она убеждает кого-то, спешит предостеречь…

У радиста не только лицо в поту. На нем все мокрое, как будто его окунули в воду. Правда, в радиорубке легче, чем в машинном отделении, — там сорок четыре градуса. Здесь тридцать три. Эх, а Москва молчит!

— Верно, тайфун на пути, — вздыхает радист.

Острова объяты режуще яркой, чуть ли не пламенеющей зеленью. Острова с неслыханными названиями— Натуна, Анамбас.

За кормой — неделя хода от Шанхая. Мы в тропиках, в крае, который для меня всегда был по соседству со сказкой. В существование его верилось как-то наполовину. То есть умом признаешь, а представить себе трудно.

Ночью нам сверкал Южный Крест. Когда мы вошли в Южно-Китайское море, он лежал на боку, привалившись к черте горизонта. Ночь от ночи он поднимался, восходил в небе и теперь стоит почти прямо. А лунный серп, напротив, лег на спину, точно разморенный.

Из духоты кают мы перебрались спать на палубу. Первым, шатаясь от жары, вынес постель Игорь Петрович.

— Кошмар! — восклицает он. — Убийство! До Джакарты еще три дня…

Крепко достается нашему теплоходу от Игоря Петровича. Во-первых, еле тащится. Во-вторых, искусственного климата по существу нет. В-третьих… Послушать Игоря Петровича, выходит, что наш теплоход — нечто на уровне бревенчатого плота, сколоченного на заре судоходства.

Кондиционирование воздуха действительно слабое: только в рестораны и в салоны подается ощутимая струя прохлады. «Михаил Калинин» — северное судно, обычно курсирующее на линии Ленинград — Лондон.

Верно и то, что мы идем медленно. Расписание путешествия составлялось с перестраховкой. На переход от Шанхая до Джакарты прибавили два лишних дня— на всякий случай! И это досадно: ведь мы могли бы провести это время на Яве. Ломать программу теперь уже поздно, заказаны и туристские автобусы, и место у причала.

Я лежу на палубе, обдаваемый влажным ветерком, под созвездиями тропиков, а непосредственно — под «гуськом». Это труба, изогнутая наподобие гусиной шеи. Она направлена прямо на меня, и в ней то и дело раздается угрожающее клокотание. Смысл его мне понятен. Я уже оморячился и знаю, что «гусек» сбрасывает избыток воды из балластных цистерн. Но когда он этим занимается? Вдруг возьмет да и сбросит сейчас! Уйти от «гуська» некуда, вся палуба заполнена телами туристов. Я засыпаю и вижу во сне водопад, извергающийся на меня. Впрочем, надо мной уже не палубный «гусек», а чудовище, в котором слились черты гигантского гуся и китайского дракона. Я захлебываюсь, тону, просыпаюсь— и отшвыриваю простыню, намокшую от испарины.

В утренней мгле поднимается солнце. Уже семь часов. У входа в музыкальный салон поверх карты нашего похода вывешен очередной бюллетень.

Вошли в Яванское море, — сообщает бюллетень. Слева на траверзе остров Борнео, ныне Калимантан, и группа островов Бурунг. Ближайший остров Ламукутан… Подумать только, мы в Яванском море!

Снова в жар каюты и умывалки, бритье, душ, одеванье. Прозаический гонг зовет завтракать. Тем временем солнце снимает плащ утреннего тумана и шпарит вовсю. На палубу, на поиски шезлонга, выходишь в одних трусах. Это естественная форма одежды туриста на теплоходе, у экватора. Дополняет костюм бинокль.

Игорь Петрович целый день валяется: опять что-то с вестибулярным аппаратом. Качки ни малейшей. Виновата волна, катящаяся от борта судна. Оказывается, на нее нельзя долго смотреть. Кружится голова.

Лежа он снимает облака. Фотолюбители расходуют на них пленку, цветную и простую, целыми катушками, забыв об экономии. Быть может, созерцая облака, складывали свои истории сказочники южных стран. В немыслимой дали, там, где кончается вода и, легко поверить, обрывается мир, возникают то стены и башни городов, то алые паруса, то слоны с паланкинами, сопровождаемые войском.

Падают капли дождя. Одна туча из черной стайки нацелилась-таки на нас. Теперь держись! Мы ждем тропического ливня. Но где же он? Дождь не льет, не хлещет, он моросит, как дома, в Ленинграде.

— Измельчали тропики, — смеется кто-то.

Но вот что поражает: облака не в силах нарушить морскую синеву. У нас, на Балтике, да и на Черном море, вода покорно перенимает все настроения погоды. Мрачнеет небо — хмурится и вода. А здесь у нее свой, весьма независимый характер. Небо в тропиках редко бывает чистым — сказывается могучая сила испарений— однако море весь день темно-синее, цвета индиго. И кажется, оно насквозь такое, до самого дна.

Оно похоже… Но тут мне слышится иронический голос моего друга К., который напутствовал меня в это плавание. «Ах, море, стало быть, синее? — улыбается он. — Очень интересно! Ценное открытие! Право, читаю впервые…»

Да, синее, но… Честное слово, цвет необыкновенный! А в час заката краски меняются. Вода сперва делается розовой, потом темно-лиловой. Константин Петрович, наш штурман, зовет меня на мостик. Авось посчастливится увидеть зеленый луч. Надо пристально следить за солнцем, погружающимся в море, — ведь своенравный, почти неуловимый луч блеснет и тотчас же погаснет.

Вот смыкается горизонт. Сейчас и должна вспыхнуть зеленая искорка! Увы, нам не повезло…

Жар-птицей сияющий день и кромешная, адски-черная ночь — таков контраст тропиков. Недаром так выразительны духи зла и ночи в южных легендах. И так солнечно добро.

Наутро горные цепи Калимантана отодвигаются, пропадают в тумане. Приближаемся к экватору. Острова Тамбелан, острова Бадас — крохотные, зеленые клочки суши. Видны атоллы, поросшие деревьями. Там нет земли, только коралловый нарост, на мелководье поднявшийся со дна.

Атолл легок, почти прозрачен, он словно платок, брошенный на воду. Но что это? Остров не касается воды, он-висит в воздухе. Отражение или мираж? Ведь Яванское море называют морем миражей.

Иногда на спокойной глади вдруг начнут возню проказники дельфины. Покажет холодную белую спину акула. От корабля, словно пугливые стрекозы, несутся во все стороны летучие рыбки. Тельца и не разглядеть, только блеск проворных крыльев.

— Ловим акул, — оповещает наш затейник.

Это не шутка, теплоход застопорил машины, за борт спущен трос с крючищем и наживкой — куском сырого мяса. Рыболовов трясет лихорадка.

— Эх, не клюет!..

— К акуле подход нужен.

— Попробуй подойди! — жалобно отзывается кто-то, и все хохочут.

— Мясо-то мороженое. Акула… Да вы за кого ее принимаете?

— За туриста.

Рыболовы бегут к бассейну. Смывать пот и огорчения неудачного акульего промысла.

На нос выходит капитан теплохода Александр Дмитриевич Бородин, плечистый, степенный северянин.

— Ну, как самочувствие? — спрашивает он.

Что ж, неплохое. Правда, температура обжигающе-горькой воды в бассейне 33°. Она не очень-то освежает. Глоток этой воды действует как касторка. У некоторых ожоги от солнца. Оно не милует беспечных. А в общем мы бодры и веселы, если не считать отдельных неженок.

— Готовьтесь, — напоминает капитан. — В три часа пересекаем экватор.

Старинный праздник состоится и у нас. По преданию, он возник во времена Колумба. Обычное на экваторе безветрие томило моряков. Каравеллы с обмякшими парусами вязли в море, как в трясине. Людей надо было ободрить веселым действом, выпивкой…

Уже написаны вирши в честь Нептуна, сшиты из бумаги костюмы русалок, одалисок, фантастических богов и богинь. Да, мы готовы к церемонии крещения. Хохочущей, шаловливой процессией двинутся к бассейну туристы.

Стоп! Ни слова больше! Меня останавливает саркастическая усмешка друга К.

— Сколько же можно читать одно и то же! — отчетливо слышу я. — Капитан, одетый Нептуном…

— Старший механик, — робко поправляю я.

— Не важно. Нептун в золотой короне. Рядом его секретарь, который ставит на спинах печати. Верно?

Верно, все верно. И те же вымазанные сажей матросы— черти, бросающие новичков в воду. И сатана-виночерпий с чаркой рислинга. Описано не раз…

АЛЫЙ ПАРУС

В окошечке бинокля вырисовываются два рыбака. Трусы, коричневые плечи, шляпы-конусы. Красные, черные, белые завитки на резном носу лодки. Как видно, она выдолблена из целого ствола. На ней высокий алый парус.

Лодка движется. И это самое удивительное! Штиль — сообщает бюллетень. На воде ни малейшей ряби. Все же алый парус улавливает какие-то токи воздуха. Недаром он такой большой. Но вот еще загадка: каким же образом маленькая, узкая лодка держит высоченную мачту с парусом?

Бинокль не терпит чудес. Рядом с лодкой, на воде, — толстое бревно. Вспомнилось читанное. «Катту марам» — значит привязанное бревно. Оно служит балансиром.

Моряки на каравеллах Колумба, верно, с завистью провожали взглядом легкие парусники туземцев. Штиль держится неделю, месяц. А катамаран смеется над ним! Замечательное творение безымянных судостроителей!

Вот еще алый парус, ближе к нам. Человек в черной феске машет нам, улыбается, кричит что-то…

Таково утро первой встречи с Индонезией.

Да, первая встреча наяву… Ведь мысленно я много раз переносился сюда.

В юности меня привел сюда поляк Джозеф Конрад — моряк и писатель, ставший одним из лучших стилистов Англии. Я бродил среди зарослей, возле домика Нильсена, влюбленный, как многие мои сверстники, в Фрейю Семи Островов. Я сжимал рукоятку криса — малайского кинжала с волнистым клинком, мечтая отомстить негодяю Химскирку. Я и сейчас вижу его. Помните, «у него была скверная привычка бросать по сторонам косые взгляды, не поворачивая головы, низко посаженной на короткой, круглой шее…» До сих пор при слове «колониалист» мне часто представляется голландец Химскирк, виновник гибели милой Фрейи и ее жениха.

И в студенческие годы я не расстался с Индонезией. Профессор Тан-Богораз требовал от нас энциклопедических знаний. На зачетах он был неумолим.

— Где обитают кубу?

— На Суматре, — отвечаю я.

— Так. А даяки?

Владимир Германович сидит в замысловатой позе, на столе или верхом на стуле. Его ненецкая узорчатая малица брошена на подоконник. Иногда он забывает наши фамилии, все остальное он держит в памяти. Тысячи названий племен, селений, урочищ, легенды, обычаи… Народы дальних стран оживают перед глазами, охотятся, собирают рис, справляют свадьбы, сражаются — так красочны его лекции. Не верится, что Владимир Германович был только на Чукотке, куда сослало его царское правительство. Кажется, он жил и с кубу среди джунглей и с даяками в горах Борнео. Сам бил на лету птиц из духовой трубки отравленной стрелой.

— Что вы знаете о материальной культуре даяков и кубу? Жилища, орудия труда…

Кубу-одно из самых отсталых племен на свете. Это мне известно твердо. А вот жилища… Ах, да, простейшие навесы из пальмовых листьев, на столбах из бамбука или… Еще недавно добывали огонь трением двух палочек. Теперь у них огниво. Выкапывают съедобные коренья, стреляют из лука разную лесную живность. Живут на одном месте полгода, самое большое год.

Даяки выше по культуре. У них деревни, поля. В большом доме, под крышей с острым коньком наподобие рогов буйвола, помещается целый род. Но есть и бродячие даяки. Своего языка ни даяки, ни кубу не имеют. Говорят на языках более культурных соседей.

— Точнее! Каких соседей? Э, Всеволжский… То есть нет — Дружинин! Я же рассказывал…

И сейчас, вспоминая то время, ощущаешь дрожь зачетной сессии. Он, конечно, рассказывал, но что? Множество народов, языков, удивительные контрасты — кочевое племя кубу, а рядом с ним сунданцы, носители высокой и древней культуры, или яванцы с их богатейшими традициями в музыке, в танце. Несколько алфавитов…

Но ведь надо отвечать точнее, подробнее… Кажется, пол аудитории опускается под тобой, трещит. Неизбежный провал! А Владимир Германович спрашивает еще о чем-то. Теперь уже все равно…

И вдруг спасение! Нет, не спрашивает! Он забыл обо мне, забыл, что мы пришли сдавать зачет. Он снова говорит нам об Индонезии.

В нынешнее время, кажется, перевелись профессора-чудаки. Тогда они были. Чудаки в смысле научной одержимости, необузданной, ломавшей подчас рамки учебного распорядка. Таким был и Тан-Богораз. Вот он опять ведет нас в путешествие, всегда увлекательное. Мы не только наблюдаем, мы вступаем в бой. Он громит колониалистов, громит их ученых оруженосцев, утверждающих, что есть народы, по природе своей неспособные к культуре. Обреченные быть дикими, нищими. Быть слугами белой расы, будто бы высшей. На такой позиции стоят многие этнографы за рубежом — в Англии, Франции, Голландии.

Наивность? Лицемерие? Можно подумать, предки этих джентльменов не носили звериных шкур, не ходили на охоту с кремневыми копьями. Появлялись на свет цивилизованными, в смокинге, с сигарой в зубах.

Густые брови Владимира Германовича шевелятся, топорщатся. Нечистый прием, господа колониалисты! Хотите собственное преступление возвести в закон естества. Кто разорил древние культуры ацтеков в Мексике, инков в Перу, яванцев, цейлонцев? Вы! По вашей вине затормозилось культурное развитие сотен миллионов людей!

— Э, Анисимов! Э, нет, Дружинин! — вдруг спохватывается он.

Гроза возвратилась. Спасенья нет! Я ничего больше не знаю ни о даяках, ни о кубу.

Спросил бы лучше о чукчах! Или об эвенках! Индонезия далеко, власть негодяя Химскирка и ему подобных там не кончилась. И когда-то она кончится! Гораздо важнее знать наших сограждан на Таймыре, у Берингова пролива, в тайге на берегах Енисея.

Словом, я провалился — срезался на этнографии Индонезии. Не в оправдание, а в объяснение: наши помыслы были тогда прикованы к Сибири, к Дальнему Востоку. В Ленинграде по инициативе Тана-Богораза создавался Институт народов Севера. Студенты чукчи, эвенки, ненцы, манси — будущие учителя, врачи, инженеры— вот оно, главное, живое наше доказательство в споре с расизмом. В маршруте этих племен нет больше мучительного, кровавого перегона — капитализма. Прямо в новую эру свободы!

…Я вспомнил события тридцатилетней давности. В прежние века мало что менялось за такой срок. А теперь… Как далеко перекинулся, каким пожаром бушует огонь, испепеливший колониализм на окраинах России!

ВСТРЕЧА В ДЖАКАРТЕ

Точнее, в центре Джакарты, на набережной канала, у общежития студентов. Двухэтажное здание, с виду состоящее из одних только веранд. У входа, на табличке, четыре буквы YMCA — Христианская ассоциация молодежи, штабы которой — в Нью-Йорке и Лондоне. И уж раз я назвал ее, прибавлю: за постой и еду взимают двести сорок рупий в месяц. Недорого, но ведь и то сказать, нельзя же скупиться на христианские доллары, коли хочешь уловить души в мусульманской стране.

Один студент листает книгу, другие горячо обсуждают что-то, подкрепляя свою речь, быструю, с взлетами в конце фразы, плавными движениями смуглых рук. Точно так же высыпают на набережную Невы студенты в Ленинграде проветриться, передохнуть после занятий. И одеты молодые индонезийцы примерно так же. Узкие по моде брюки, белые рубашки с закатанными рукавами, сандалии. Обычные сандалии, только у одного невысокого, очень смуглого паренька они типично восточные: подметка и две дужки, которые сходятся между большим и средним пальцами ноги.

В нашей тройке туристов, гулявшей по Джакарте вечером, был узбек, по специальности историк. Ему вздумалось заговорить со студентами по-арабски. Смуглый паренек, видимо обучавшийся в медресе, ответил ему. Затем глаза его округлились — его поразила тюбетейка нашего туриста, черная с серебристым ферганским узором.

— Узбекистан, — сказал турист.

— О, Советский Союз! — воскликнул по-русски другой юноша, худощавый, с темно-желтым цветом кожи.

Зовут его Рахман. Учительский колледж не его призвание, он решил ехать в Россию, стать инженером-металлургом. Ох, как труден русский язык! Особенно если нет практики. Корпишь над учебником… Все это он выпаливает в одну минуту по-английски и спрашивает:

— Как вам нравится у нас?

Мы любуемся цветущими деревьями, нас радуют люди, жизнерадостные, приветливые, устремленные в будущее. Я говорю об этом юношам, и тут в памяти возникает алый парус. Однако мои восторги по поводу катамарана, кажется, не находят сочувствия.

— Это верно, — сухо говорит Рахман. — Моторных судов у нас не хватает.

Только низенький Нугарджито продолжает улыбаться. О, ему тоже нравятся катамараны — как художнику. К тому же он вырос у моря. Сам ходил на парусниках. Рахман иронически машет:

— Разве это профессия, художник! В наше-то время!

— Моторов вообще мало, — раздается еще чей-то голос. — Видите!

Мимо нас по асфальту катит бечак, то есть велорикша. В коляске целое семейство — папа в черной феске и в пиджаке, несмотря на жару, мама в нарядном саронге из батика, коричневом с яркой желтизной, и крохотная девчурка с цветами в волосах. Должно быть, едут в гости. Рикша в шортах, в ковбойке, сидит за рулем сзади, проворно работая дочерна загорелыми ногами.

Все смотрят ему вслед. Кузов экипажа ярко расцвечен. С боков, над правым колесом и над левым, — имя хозяина рикши, выведенное крупными буквами. На задней стенке — яванский пейзаж. Зелень пальм на склоне горы, голубизна неба. В общем бечак весьма живописен. Только не следует говорить это вслух. Ведь для наших собеседников бечак означает только одно — мало моторов…

Рахман спрашивает:

— Вы видели новый стадион?

Намек ясен. Нечего, мол, любоваться тем, что отживает свой век. Вам-то, советским туристам, это никак не пристало!

— О, большой стадион! Он строится с вашей помощью. Вы знаете?

Непременно посмотрим. Конечно, мы хотим ознакомиться с достижениями республики. Например, в области образования.

Неловкость прошла. Студент университета, уже не очень молодой, рассказывает, что у них одиннадцать тысяч студентов. Факультеты права, медицины, литературы, экономики. Обучение бесплатное. Нуждающиеся получают стипендию.

— Я на экономическом. Скоро закончу, и тогда меня пошлют в Японию. Там хорошо организована торговля в универсальных магазинах. Потом мы сможем открыть такой магазин у себя.

Меня интересует национальность студента. Минутное недоумение, потом твердый ответ:

— Индонезиец. Мы все индонезийцы.

Похоже, новая бестактность с моей стороны… Я оправдываюсь. Меня учили, что в Индонезии около двухсот языков. Только основных, крупнейших народностей насчитывается пятьдесят.

— Я с Западной Явы, — говорит экономист. — Рахман— из Паданга.

— Город на Суматре, — уточняет Рахман.

— Я из Банджермасина, — сообщает художник Нугарджито. — С Калимантана.

По-старому — с Борнео. Суматра, Борнео… Эти юноши в модных брючках, студенты — оттуда! Будь что будет, не могу не спросить о даяках, о кубу.

— Учатся.

— Даяки в университет поступают.

— Охотники за головами! — вырвалось у меня.

Студенты смеются. Да. Немало скатилось японских голов. Даяки-партизаны выслеживали оккупантов в джунглях, устраивали засады…

— До революции, — говорит Рахман, — у нас были бродячие лесные охотники. Теперь почти не осталось…

Год революции — тысяча девятьсот сорок пятый — год разгрома японских самураев. И тут я должен сделать отступление, напомнить читателю факты.

Самураи явились с помпой, величали себя «братьями по крови», «освободителями от голландского ига». Отбарабанив парадные речи, тотчас принялись грабить Индонезию. В стране не стало риса, люди гибли от голода, болезней. Вспыхнула народная война против оккупантов. Но и 1945 год не принес мира. Пришли новые захватчики — английские, американские и снова голландские.

Суровая политическая школа! И надо слышать, как произносят слово «революция» индонезийские юноши, наши собеседники. С гордостью, с благоговением!

Так как же насчет кубу? Рахман рассказывает о них. Сперва они неохотно отдавали детей в школы-интернаты. Непривычно это для жителей леса. Тогда учителей направили к ним, в дебри Суматры.

Со слов Рахмана я записал одну героическую и вместе с тем обыкновенную историю. Молодой яванец, уроженец столицы, окончил учительский колледж. Он никогда не был в джунглях: на Яве их почти не осталось. Недели две проплутал он по самым глухим местам Суматры, прежде чем напал на след кочующих кубу. Путь был опасен. Есть манящие, но ядовитые фрукты. Есть дерево, под которым путник быстро забудется сном — и не проснется. Однажды юношу укусила змея. Хорошо, что он успел добежать до селения, где лекарь спас его, приложив к ранке «змеиный камень», проверенное на «родным опытом снадобье.

Появление незнакомца, горожанина насторожило кочевников. Окружив его, они нацелили на него свои стрелы и так держали несколько долгих минут. Еще в Джакарте его предупредили: стоять надо спокойно, иначе не будут уважать. Потом кубу бросились к нему, ощупали с головы до ног и убедились, что он такой же человек, как они.

Их было не больше полусотни, считая женщин и детей. Небольшой род, живущий тем, что дает тропический лес. Учитель кочевал вместе с кубу. Он привык спать под навесом, привык есть коренья, личинки термитов, чуть поджаренные на огне костра.

Впервые в истории кубу дети их постигли грамоту, арифметику. На уроках бывали и взрослые. Упражнения с цифрами — открытие для них. Ведь считать им, собственно, почти не приходилось. Ни домашних животных, ни мешков с рисом. Нет добра, запасаемого впрок. Торговля с оседлыми племенами если и случалась, то меновая, без денег. Многие кубу не знали, сколько им лет. Будь у них поля — вели бы счет урожаям. В вечнозеленых джунглях сезоны неощутимы. Где же взять меру для времени?

Учитель советовал покончить с жалкой бродячей жизнью, возделывать землю. Обещал, что государство даст орудия, семена.

Прошло десять лет. И вот племя, обреченное — если верить расистам — на вечный застой, живет в селениях, имеет скот, рис, овощи. Не узнать бывших кочевых кубу. А их учитель…

— Это мой старший брат, — сказал Рахман. — Он и сейчас преподает на Калимантане. Нравится ему. Не нахвалится на учеников — послушные, смышленые.

Я вспомнил своих товарищей по университету. Их путь лежал на север, в снега, в тундру. Я знаю, быть первым учителем, внести первый луч света — это большое счастье.

Так я и сказал Рахману.

— Могу представить, — ответил он. — Правда, я не был учителем. А как вам нравится Джакарта?

Мы шли по набережной канала. Две девушки, экзотически красивые, стирали в коричневой воде, выгнув бронзовые спины. На той стороне канала распростерла крылья птица Гаруда. Легендарная птица, носившая по воздуху бога Шиву, сидит на фронтоне здания авиакомпании. По вечерам, объятая электрическим сиянием, Гаруда видна почти всей столице.

Что же сказать о Джакарте?

СТОЛИЦА У ЭКВАТОРА

В гавань мы вошли на рассвете.

Утро было лиловое. Солнце уже встало и где-то пряталось. Нельзя было предугадать, какую еще краску оно выберет на своей палитре. Пока лиловым было все: и вода, и небо, и струи света, лившиеся из-за тучи. Картину пересекала одна темная, почти черная черта — ближний берег, ровный, низкий, с крыльями портовых кранов на фоне тучи. Или то далекая гора?

Светлело. Силуэт могучей горы обретал четкость, строгость. Облака таяли. Влажная тишина, ласковое тепло, вливающееся во все поры…

— Ява, Ява! — повторял я себе.

Над зеркальной водой загадочные сооружения из заборов и сеток. Иван Степанович Песчанский, профессор Арктического института, ленинградец, объясняет:

— Рыбу ловят точь-в-точь как в наших краях, на Ильмене. Эх, ильменские снетки!

К черту снетки! Мы на Яве!

Позади меня, в коридоре, уборщица чистит ковер. В такую минуту! Хочется выкинуть за борт назойливо сипящий пылесос. Мы на Яве! В Джакарте!

Впрочем, нет, на берег мы сходим не в Джакарте, а в порту Танджунгприок. Это аванпорт столицы, сама она расположена немного поодаль от моря.

Пакгаузы, конторы под красной черепицей, краны. Порт оборудован еще голландцами. Пароход «Стэнвэй Сумба» из Панамы, пароход «Чайна Фэр» из Сян-ганя… Читать названия судов вошло уже в привычку.

Трубы, мачты, паруса. Алые, белые — всякие. Они прибывают сюда со всех концов страны. Скоро я научусь распознавать их. Ладья с двумя балансирами, справа и слева, — это «коле-коле» с Молуккских островов, самый лучший в Индонезии тип катамарана. Маленькая лодка с огромным парусом — из Макассара. Парус в несколько раз шире суденышка, и вряд ли кто решится плавать на нем, кроме макассарцев, прославленных моряков.

От тысяч островов Индонезии стягиваются пути к Джакарте. Это самый большой город у экватора, — утверждает справочник. Без малого три миллиона жителей, восемьдесят тысяч бечаков, шесть десятков газет и журналов, мощная радиостанция, слышная во всей Юго-Восточной Азии.

Первые впечатления — это отдельные пятна красок, уличные сценки, лица. Дерево «пламя джунглей». Высоченное, усеянное крупными ярко-красными цветами. И в самом деле, пламя! С минуту ничего не видишь, кроме него. Широкая аллея, обсаженная пальмами. Я еще ничего не сказал о жаре. Ну, разумеется, рубашку хоть выжми! Завидую подросткам, они бегают в одних шортах.

Огромный, людный город, и однако в нем нет того сгущенного урбанизма, той плотности застройки, как в Токио или, скажем, в Шанхае. Джакарта просторнее, зеленее. Даже в центре она в основном двухэтажная.

На плане город в рамке каналов, прорытых от моря. И есть еще канал, охватывающий часть центральных кварталов столицы. Батавия должна была напоминать голландцам Амстердам. А на деле? Цветущие деревья, веранды всевозможных стилей, тропический город-парк. Но вот на набережной рядок приземистых каменных домиков. Унылые сундучки из кирпича, без зелени, тесно сомкнутые, — наследство голландских купцов и ростовщиков. Кажется, внутри, за стеклами, — прошлый век. Не здесь ли квартировал Химскирк, ничтожество в мундире?!

А вот еще памятник давнего прошлого — здание, которое могло служить и арсеналом, и конторой, а в нижней части и складом копры или гвоздики. Толстые крепостные стены, высокая крыша-пирамида и над ней смотровая башенка, с которой, верно, видны суда на рейде…

Возраст Джакарты четыре с половиной столетия. Но старого в городе мало. Причина проста: голландцы мало строили. Набить карман и убраться восвояси — такова психология колониалистов.

Даже в центре редки постройки столичного масштаба. Трехэтажное здание авиакомпании с птицей Гарудой— одно из наиболее заметных. Каналы затянуло илом. Их недостаточно, чтобы поглотить и отдать морю стихию здешних ливней, смывающих почву с возвышенностей. Тропический Амстердам не получился. Жалеть об этом не стоит — город ищет свой, индивидуальный стиль.

Широкая аллея пальм — это главная магистраль столицы. Проспект носит имя Дипо Негара, поднявшего в 1825 году восстание против голландцев. Обширнейший зеленый четырехугольник — площадь Мердека. Тут перевод вряд ли требуется: «Мердека», свобода, — первое индонезийское слово, проникшее к нам. Дома под сенью пальм. Нет, здесь не стремятся возводить небоскребы. Даже крупнейшая гостиница «Дхарма Нирмала», то есть «Лесной родник», представляет собой группу коттеджей в саду. Природа тут райская, нелепо уходить от нее, громоздя этажи. Единственное известное мне исключение— это стройка повой гостиницы в четырнадцать этажей.

В данном случае повод особый: на 1962 год назначены общеазиатские спортивные игры. Съедутся тысячи людей. Многими флагами украсится новый стадион Джакарты, хорошее свидетельство индонезийско-советской дружбы.

— Неужели, — спрашивал я, — и у вас восторжествует серая скука бетонных коробок?

— Нет, — отвечали мне. — Нет, нет! С какой стати! Места у нас достаточно.

И верно, Джакарта не имеет естественных границ. Горы далеко. Нет и водных преград. Город свободно растет вширь. Если вы желаете посмотреть, каков ведущий стиль Джакарты, надо отправиться не в старую, прилегающую к морю часть города, где сохранился староголландский дух, и не в центр, а на южную окраину. Раньше она называлась «Мейстер Корнелис» в честь плантатора, основавшего там свою загородную усадьбу. Теперь широкие улицы ведут к аэропорту Кемайоран и прямо на юг, к синим глыбам далеких гор. От улиц ответвляются узкие переулочки, затененные садами, как в дачном поселке.

Здесь вы можете найти постройку простейшего, сельского типа. Соорудить ее — дело недолгое. Яванец вбивает четыре столба, затем… Но об этом потом, когда мы поедем в глубь острова. Сейчас обратим внимание на новые здания. Они двух типов: коттедж и двух-трех-этажный дом на десяток квартир, тоже среди зеленых насаждений. Окна широкие, так как защищаться надо больше от сырости, чем от солнца. Пусть ветер как можно лучше продувает жилье!

Уютнее, конечно, в коттеджах. Одни построены государством, другие — рабочими, на ссуду от казны. Эти попроще. Саманные стены, бамбуковый пол. Но циновки на Яве не заменяют мебель: в столовой стол, стулья, а в двух спальнях — для взрослых и для детей — узкие, не очень мягкие яванские кушетки. Выход во двор через кухню, маленькую, с керосиновой печкой, со связками перца и лука.

Хозяин дома, мастер дорожных работ, показывает на два портрета — Сукарно и Хрущева.

— Дружба, — говорит он по-английски и силится найти еще слова. Не беда, сказано самое главное.

Над головой раздается странное пощелкивание. На потолке ящерица, зеленоватая, пухленькая, немного крупнее европейских ее родичей. Откуда она взялась в доме? Вопрос неуместный, это животное столь же домашнее, как собака или кошка. Не бойтесь, проворный чичак не сделает вам ничего плохого. Посмотрите, как он ловко хватает мух, комаров, пауков, и вы поймете, какой он хороший. Сейчас я прощаюсь с хозяином, а чичак застыл и смотрит на меня глазками-бусинками.

Куда теперь? Снова на улицу, на кипучую улицу молодой столицы. Солнце прожгло тучу, выпало из нее, его лучи вертикальны, и вы, кажется, чувствуете их тяжесть. Словно раскаленная гиря ложится на плечи. Что ж, встанем под дерево. И полюбопытствуем прежде всего, что делается в тени этого гиганта, бедным родственником которому приходится наш комнатный фикус.

Пахнет пряной едой. Что предлагает нам бродячий ресторатор? Он только что опустил свою ношу, вытер пот со лба, прислонил к стволу дерева коромысло. Чай? Кофе? Сию минуту, вот только разжечь керосинку… А пока вы можете съесть порцию риса, сдобренного молотыми орехами и красной, огненной подливкой. Или «гаду-гаду» — тоже очень популярное здесь блюдо. Это салат из пяти сортов овощей, свирепо наперченный. Но, может быть, вас больше привлекают жареные плоды папайи? Они уже шипят, исходят пузырями в кокосовом масле.

Тарелок нет, их заменяют листья банана. Берите обрывок листа с едой на ладонь, садитесь тут же рядом на корточки и кушайте на здоровье. У соседнего разносчика вы можете купить бутылку содовой, фруктового сока или просто стакан холодной воды. Напитки, заметьте, подаются со льда, и, чтобы вы могли продлить наслаждение в жаркий день, вам дадут соломинку.

Под деревом вы найдете и духовную пищу. Сумка газетчика набита битком. Люди останавливаются у фотовитрины, отражающей новости страны. Прибытие парохода, заказанного в Польше, конференция женщин, открытие сельскохозяйственной выставки, новые образцы изделий из батика…

Тень дерева простирается далеко по мостовой, этим воспользовались бечаки и устроили тут стоянку. Из пейзажей, намалеванных на кузовах, редкий обходится без горы. Горы зеленые, горы в дымке, террасы рисовых полей. Пестрота имен: тут яванское, там арабское, а то и китайское. В Джакарте много китайцев.

Поток пешеходов, сталкиваясь с говорливым стойбищем бечаков, распадается на ручейки. Идут служащие столичных учреждений в белоснежных рубашках, в хорошо отутюженных брюках, озабоченные, спешащие. О нет, из них никто не протянет руку за гаду-гаду! Всем своим видом они осуждают уличную торговлю, мутные стаканы, потрепанные подушечки на сиденьях бечаков.

Идут женщины. О них я не могу говорить без восхищения. Индонезийка хороша и в блузке из нейлона, и в саронге, но, конечно, последнее ей особенно идет, так же как японке кимоно. Бедра и ноги охватывает батиковая ткань. Заправленная за пояс, она собрана спереди в складки. Это и есть саронг. Поверх него — кофта с длинными рукавами, сшитая в талию. По сравнению с кимоно, которое затянуто поясом, здешняя одежда свободнее, но отнюдь не портит стройную фигуру.

Среди батиков вдруг мелькнет ситец. Да еще какой! В цветочках, совсем-совсем московский. И покрой платья до того наш, что, кажется, женщина вот-вот заговорит по-русски! Иллюзия была бы полной, если бы не особая легкость походки.

Перенесем взгляд за черту тени, туда, где по разогретому асфальту движется транспорт. Бечаки, автомашины всевозможных марок и возрастов, в том числе ветхие, тарахтящие — явные трофеи, отбитые у колониалистов, обкатанные еще на поле брани. Да, в республике мало моторов! А вот извозчик — две миниатюрные лошадки везут легкий экипаж, вызывая в памяти наших пони, катающих ребят в зоопарке. У пассажира, сидящего под квадратным навесом, на коленях клетка с певчей птичкой. Едет, наверно, с птичьего базара.

Одинокая повозка, запряженная быками, стайки велосипедистов. Черные, непокрытые головы, блестящие, гладкие волосы. Здесь, как видно, не боятся солнца. Мужчины постарше, те носят черные фески «коплах» или шляпы. Разные шляпы: из полотна и из волокна или луба, широкополые, купола и конусы.

Не пора ли расстаться с тенью! У меня на голове холщовый картуз с длинным козырьком, наподобие жокейского, купленный в Шанхае. Самая верная защита от солнечного удара — пробковый шлем, но, к сожалению, их в продаже нет.

Вывески, рекламные плакаты на столбах. Один раз мелькнуло голландское «Модехюс» — ателье мод. Реклама пива «Анкер» — голландская фирма, национализированная республикой. Американские автопокрышки, японские рубашки, обувь Бати, обосновавшегося где-то в Бразилии. А там «Фольксваген» — тоже слово из европейского далека, призыв покупать западногерманские малолитражные машины. Кажется, видишь многоликую толпу иноземных торгашей. Каждый норовит зазвать Индонезию, силится перекричать других. А вот на высоком шесте табличка с надписью «Демо Аримби». Это реклама другого рода, реклама религиозной секты. Вас приглашают помолиться богине Аримби.

Мусульмане отворачиваются. Аримби — богиня индуистского происхождения, упоминаемая в Махабхарате. Сектанты ждут от нее всяких благ и прежде всего богатых урожаев риса. Так на улице Джакарты на нас пахнуло Индией.

За витриной магазина — серебряные ларцы, статуэтки из слоновой кости, фарфор. Товары для приезжих, которых, впрочем, мало, и торговля идет плохо. Владелец, спасаясь от духоты, стоит на пороге.

Рядом — еще магазин-музей. Потом магазин с галантереей: галстуки из змеиной кожи, рубашки из батика. Ларьки тоже есть, но, по-видимому, большая часть мелкой торговли — на плечах разносчиков. К подъезду кинотеатра вереницей подкатывают бечаки, тут идет картина «Мадам Белый Уж», снятая не то в Сянгане, не то в Сингапуре. На фасаде искаженное злостью лицо женщины. Оно — и на плакатах в окне. Два чичака прогуливаются по стеклу, прилипая к нему ворсистыми присосками лапок. Перебежали на плакаты, постояли и кинулись прочь: мадам Белый Уж им не понравилась. Мы тоже не почувствовали к ней симпатии и двинулись дальше.

Высоко над крышами взметнулся бумажный, ярко раскрашенный змей. Где-то держит его за бечевку мальчуган, невидимый отсюда. Змей — тоже неотъемлемая деталь Джакарты, как чичак, как закусочная под деревом, как продающиеся рядом с ней картинки, вышитые соломой на черном картоне.

Через улицу протянута лента с лозунгом. Знакомое слово «Ириан», уже встречавшееся много раз. Народ Индонезии требует воссоединения Западного Ириана, оккупированного голландцами. И вот еще лозунг, тоже очень распространенный: «Бхинека тунгал ика». Эти слова видишь не только на лентах, на плакатах, но и на гербе республики. «Бхинека тунгал ика» означает: «Единство в многообразии».

«БХИНЕКА ТУНГАЛ ИНА»

Подвижный глазастый мальчуган с сумкой подбежал ко мне и протянул газету.

Зовут его Али.

Работа отнимает у него все время с утра до ночи, некогда даже поглядеть на змея. А их уже два — и такие красивые! Али задирает голову, змеи очень высоко, они чуть не касаются облака. Э, да затевается воздушный бой! Бывало, накрошишь стекла, смешаешь с клеем, намажешь бечеву — и змей готов к сражению. Побеждает тот, кто ловчее, кто первый подрежет змей противника. Сбитый змей — твой. Пускай ноги в крови, а найди его! Надо же похвастаться перед ребятами!

Теперь не до змеев. Жаль! Надо распродать все газеты, тогда, может быть, хватит денег и на кино. Интересно узнать, почему мадам Белый Уж так скривила физиономию, будто проглотила целую ложку красной подливки.

— Алмазная лихорадка! — кричит Али.

Хорошо одетый прохожий улыбается, бросая рупию. Может быть, он думает, Али не понимает, что такое алмазная лихорадка. Как бы не так, он сам читает газеты и все понимает. А если что и неясно, так объяснит отец.

На Калимантане нашли алмазы, и теперь туда хлынули искатели. Ну, сегодня газеты раскупят!

Конечно, к людям нужен подход. Догадайся, к кому надо обратиться по-сундански, к кому по-макассарски. Какой родной язык у самого Али? По отцу, уроженцу Джакарты, он сунданец, а мать из Макассара. Выходит, он вроде президента Сукарно, у которого отец с Явы, а мать с острова Бали. Что ж, тем лучше!

Когда Али был маленький, мать рассказывала ему сказку. Давным-давно люди жили мирно, как братья, по берегам большой реки. И язык у них был один. Стало им тесно. А податься некуда: огромный утес торчал из воды и мешал лодкам. Люди решили его свалить. Собраться всем, закинуть канаты из лиан, взяться за весла и потянуть. А потом, одолев скалу, плыть вверх по реке, в глубь страны, и селиться там. Только бы не рассыпалась дружба между людьми, не забылось родство, не потерялся язык! И мудрецы придумали буквы. Написали буквы на листьях банана, дали каждому и велели хранить. Вот рухнул каменный великан. И что же случилось? Река забурлила, одни лодки выбросило на берег, другие вынесло в море, прибило к островам. Люди вымокли, вода смыла письмена, лежавшие в карманах, в сумках. Пропали буквы — и языки стали разными…

Сказка матери нравится Али. Но что правда, то правда — мученье с языками и с грамотой.

Али знает старояванский алфавит, близкий к санскриту, — его проходили в школе. Мать показывала ему, как писать по-макассарски, диковинными волнистыми знаками. Каждый знак — слог. А важнее всего общий, индонезийский язык, на котором печатаются теперь книги и газеты.

Ребятам, которые родились на Северной Суматре, легче: ведь это тамошний язык стал общим. А буквы у него латинские. Изволь, значит, учить еще один алфавит! Но делать нечего, без общего языка, как объяснил учитель, не может быть единства в республике. И отец так считает.

Шестиклассную школу Али окончил, но дальше учиться пока не удается. Заработка отца не хватает. Когда-нибудь потом Али продолжит занятия. Он хочет строить корабли. Это так весело, спускать судно на воду. Музыка, флаги! О борт разбивают бутылку туака, кокосового вина.

Отец говорит, что у Индонезии много врагов, они мешают наладить жизнь — вот потому-то Али пока продает газеты. Понятно! Али помнит, как однажды, среди дня, самолет обстрелял дворец Сукарно. Помнит тот день, когда на улице Чикини, у здания школы, разорвалось четыре гранаты. В это время президент, сопровождаемый детьми, выходил из школы…

— Кто твой отец? — спросил я.

— Грузчик, — ответил Али.

Читатель, верно, недоумевает, на каком языке я беседовал с Али? У меня был переводчик, мой знакомый студент Рахман. Он не только перевел, но и растолковал мне потом отрывистые ответы мальчика. Ведь Али спешил.

Он вскочил на подножку трамвая, оставив мне газету. Что же, опять под дерево, в тень!

«Заселение Калимантана!» — гласит заголовок. Сооружается столица острова, город Палангка Райя, которого не было на карте. Намечено прорыть канал, оросить шестьдесят пять тысяч гектаров целины. Ширится переселенческая кампания. Завтра на новые земли Калимантана выезжают из порта Сурабайя триста ветеранов войны.

Факты, полные глубокого, исторического смысла. На лесистом, горном Калимантане в среднем на каждый квадратный километр приходится всего пять-шесть человек. А ведь там не только алмазы — залежи металлов, ценнейшие сорта деревьев, прекрасная почва для риса, для множества растений. На Яве же местами на квадратный километр приходится до тысячи жителей. Республика задалась целью устранить пережиток колониализма— неравномерность развития островов. Ведь без этого немыслимо настоящее единство нации.

Вот заметка, озаглавленная: «Подполковник Сугарьо вернулся из Лонг Апари».

Жители столицы узнали недавно, что в их стране, на Калимантане, имеется область Лонг Апари. Регулярной связи с ней не было. Подполковник Сугарьо, отправившийся туда по заданию правительства, много дней плыл по реке Махакам, с риском для жизни одолевал пороги. Он сообщает, что в Лонг Апари десятитысячное население, большие деревни, рисовые поля. Рядом английское Борнео, колония. Хотя границу перейти нетрудно и англичане зазывают даяков всякими посулами, они не уходят туда. Они сознают себя гражданами Индонезии!

Подполковник в своем докладе предлагает взорвать пороги на реке Махакам — это быстрейший способ наладить общение с Лонг Апари.

Все понятнее приезжему гордость, с какой здесь произносят: «Я индонезиец». Не просто ответ в анкетной графе «национальность». Нет, девиз патриота!

Радостно сознавать, что наша страна помогает молодой республике. Наш вклад — строительство заводов, образцовых рисовых хозяйств, шоссейной дороги в джунглях, а также технологического института с факультетами океанографии, судостроения и обработки рыбы.

Адрес будущего института — остров Амбоина в Молуккском архипелаге. Там море Банда, самое глубоководное из морей республики, кишащее живностью и потому особенно интересное для ученых. Интерес не только теоретический. О нет! Самая жгучая проблема в Индонезии — продовольственная.

В стране не хватает риса и рыбы. Да, в тропической островной стране! Понятно почему: голландские плантаторы на лучших землях старались выращивать то, что можно продать подороже. Кокосовая пальма, гвоздика, кофе, какао, чай, каучуконосная гевея вытеснили рис. В словари вошел зловещий термин «принудительные культуры». Для крестьян и батраков он означал голод, рабский труд, кнут надсмотрщика. Рыболовство тоже не соблазняло плантаторов. Рыбаки, как и встарь, ходили в море на маленьких катамаранах. Города росли, рыба дорожала.

Сегодня рис должны дать новые хозяйства и поля на Калимантане, Суматре и в других местах страны. А рыбу — море. Надо уметь взять ее. Видов масса, но далеко не все они изучены. Предстоит научно организовать лов.

Разумеется, нужны суда. Для рыбаков, для пассажиров и почты, для перевозки товаров с острова на остров и за границу. Недаром моряк — весьма уважаемый человек в сегодняшней Индонезии. Небольшие суда республика уже строит сама.

Об успехах Индонезии газета, которую я держу сейчас в руках, говорит нехотя, как бы сквозь зубы. Это ведь «Таймс оф Индонисиа», не скрывающая своей тяги к доллару. Увы, она одна мне доступна, ибо выходит на английском языке.

Зато газета злорадствует по поводу трудностей. Она явно сочувствует бандам, которые прячутся в лесах острова Сулавеси. Это осколки мятежа, поднятого в 1958 году организацией «Дар ул Ислам». Бандиты нападают на селения, убивают, поджигают. Их лозунг: «Защита мусульманства». Кто притесняет его? Да никто, просто реакция пользуется обычной демагогией, чтобы нарушить единство нации.

Война против Индонезии не объявлена открыто, но она ведется тайно и явно, на гульдены и на доллары, по команде из Вашингтона и Амстердама. Приезжий может забыть об этом, отложив газету и залюбовавшись девушкой в саронге, но ненадолго, пока не коснется слуха солдатский шаг.

По улице Джакарты идет военный патруль. Шлем, краги, ремень с узорчатой пряжкой, винтовка, пистолет и крис в ножнах, солдаты выглядят живописно. Они охотно снимутся с вами. Но не отвлекайте их надолго: служба у них серьезная. «Бхинека тунгал ика», — написано на медном гербе, прикрепленном к френчу. Единство в многообразии. Народ добыл его в борьбе с колониализмом и готов отстоять.

ПОД ДЕРЕВОМ ВАРИНГИН

Опять я зову вас под дерево, читатель. Но ведь в помещении душно! Недаром в Индонезии большое, раскидистое дерево нередко входит в историю: оно служит залом — для сельской сходки, рабочего собрания, суда. Под сенью такого дерева люди брали оружие, чтобы идти в бой против плантаторов или оккупантов. А дерево Варингин к тому же священное, потому я и пишу его имя с большой буквы. Как символ мощи, оно помещено на гербе Индонезии.

Под деревом Варингин достаточно места и для десятков столиков, заставленных содовой, и для концертной эстрады, и для ларька с сувенирами. Мы только что пообедали. То был обычный «рисовый стол». Здесь нет чередования блюд, все подается сразу — вареный рис и добавления к нему. Молотое мясо на коротких вертелах, похожее на бакинский кебаб, бульон, креветки, сухие, хрустящие, соленые лепешки из рыбы и мяса— сочетание, напомнившее нам японский обед. Но здесь вкус и запахи куда ближе к нашей кухне, и мы съели все без остатка. Теперь, в ожидании концерта, мы тянем через соломинки ледяную содовую.

Вдруг раздалась музыка. Оркестранты в черных фесках, рассевшиеся в саду среди кустов жасмина, начали без предупреждения. Но это не рев медных труб, от которого вы вздрагиваете. Здешняя музыка удивительно нежная, она точно звон ручья, донесшийся до вас в лесу. И как этот ручей, она желанна в знойный день. Кажется, не будь у нас воды, одна музыка могла бы утолить жажду. Играет гамеланг — национальный оркестр.

Решают в нем инструменты ударные. Они обладают подавляющим численным превосходством. Нет ничего похожего на оглушающие медные тарелки, на пузатый, неистово икающий барабан. Барабан, правда, есть, но он маленький, в виде удлиненного бочонка, и музыкант негромко бьет по нему пальцами, чеканя ритм. Барабан, собственно, дирижирует в гамеланге, но деликатно, не стремясь выделиться, заглушить соседей, и так же скромно ведет себя скрипка — пузырь с длинным грифом, прокладывающая основное русло мелодии. От него отбегают, сплетаются и снова впадают бесчисленные оттоки — это работа тромпонгов. Их заприметишь сразу: блестящие металлические горшки с крышками, установленные на деревянных подкладках рядами, по десять штук. Играют на них, как на ксилофоне, ударяя палочками. Впрочем, чтобы быть точным, это не палочка, а шарик на рукоятке, обернутый чем-то вроде войлока.

Позванивают колокольчики, гонги. Да, резких звуков здесь не терпят, и вы не услышите ни одного. Пушисто-мягкие прикосновения рождают, выражаясь поместному, и стебель мелодии, и ее цветы, то есть ее отделку, чарующую вас необыкновенным, прямо-таки искрящимся богатством оттенков.

Рядом со мной сидит индонезиец, столичный журналист. Я сказал ему, что мелодии Индонезии, как ни странно, гораздо ближе нам, чем, например, «японские.

— Ничего странного, — ответил он. — Япония жила замкнуто, а мы… — он развел ладони, — мы всегда открытая страна. Для всех кораблей, для всех влияний.

И в самом деле, в музыке страны, при всем своеобразии целого, есть вплетения индийские, арабские, а в современных напевах и европейские…

Вместе с нами прибыли на концерт музыканты с нашего теплохода. Они подсели к индонезийцам, грянули знакомую у нас «Песню об Индонезии». Те заулыбались и тотчас же присоединились к нашему эстрадному оркестру. Я люблю эту песню, но никогда она не звучала так трогательно.

Земле, стонущей в рабстве, земле, обагренной кровью отцов, посвятил ее композитор Исмаил Марзуки. Патриоты пели ее на привале в джунглях, пели, шагая в бой…

Музыка просит танца, говорят здесь, просит, как дерево— птиц. И начались танцы.

Они описаны не раз, как и гамеланг, но не сказать о них я не могу. К тому же надеюсь сообщить подробности, которые читатель не найдет в книгах. Я уже упоминал про походку индонезийки: она идет, как будто не касаясь земли. Не знаю, есть ли где еще в мире такая походка. Она уже сама по себе танец.

На эстраде — танцовщица. Одета она принцессой из древней яванской легенды. Шаровары из красного бархата, оканчивающиеся пониже колен, неполная, открытая сбоку юбка, с одного края длиннее шаровар, расшитая кофта с рукавчиками до локтей, а поверх пелеринка из алого шелка, откинутая на спину. И еще два шарфа вокруг талии, желтый и зеленый, а на ногах индийского стиля браслеты, черные, с позолотой. Танцевать в таком уборе не очень-то легко, но ведь девушка в самом деле изображает принцессу. Она — Опта, дочь царя из страны Митхила. Языком танца она рассказывает, как ее похитил злой великан, как горько ей было в неволе, во дворце злодея. К счастью, боги помогли ей бежать, превратив ее в лисицу.

И тут опять пахнуло Индией. Ведь Сита — героиня эпической поэмы Рамаяна. Похищает ее Равана, глава демонов-ракшасов, а спасает из плена великий воин, победитель Рама. Но здесь, в индонезийском варианте, Рамы нет. Запев индийский, а концовка другого происхождения, присущая фольклору малайских народов. Стоит вспомнить сказки Японии, Китая о женщинах-лисицах.

Танец сложен. Мы любуемся замечательной техникой артистки, грациозной плавностью ее движений. Они так красноречивы, что сюжет в общих чертах ясен. Но, конечно, местные зрители понимают каждое «слово» пластического языка. Еще бы! Любая девушка на Яве умеет объясняться на нем, стоя на веранде, со своим кавалером, ожидающим на улице. Рука, опущенная вдоль тела означает: «хочу, чтобы ты был со мной»; сложенные ладони — просьба или молитва; ладонь, прикрывающая глаза, — слезы; похлопывания по бедру веером или рукой — печаль. Словарь профессиональной танцовщицы займет не одну страницу. Создавался он веками, как и сюжеты танца-пантомимы.

У Ситы единственный аксессуар — маска лисицы, надеваемая под конец, оскаленная, с мелкими острыми зубами, красная с золотом. Уходит милая гибкая Сита с эстрады быстро, не раскланиваясь, будто исчезает с последними всплесками гамеланга.

Ее сменяет девушка, одетая легче, в голубой блузке и длинном саронге. Движения ног скрыты. Впрочем, в индонезийском танце их роль второстепенная, главная выполняется руками. Но уж тут подвижен каждый мускул, от плеча до кончиков пальцев. У танцовщицы руки — крылья, она взмахивает ими, обегая эстраду. Значит, она летит… Это танец радости, юности. Гамеланг звенит, словно сотня серебряных колокольчиков, а один из ударников, бьющий по тромпонгу, тоненько вскрикивает: «а-ай, а-а-ай!»

Третий танец тоже яванский. На свет появился ребенок, и благословить его пришла богиня со свитой из трех девушек. Богиня стройнее и красивее своих служительниц.

Танцовщицы почти не сходят с места, зато голые руки их, плечи, шеи — в непрерывном движении. От красавицы богини трудно оторвать глаза — шарф в ее пальцах то взлетает, то натягивается, схваченный за концы, настороженно застывает. Богиня требует тишины, покоя для новорожденного.

До сих пор мы видели танцевальную классику — крохотную ее частицу, понятно. Мы ведь не были на острове Бали, славящемся своими танцевальными представлениями, Некоторые из них включают монологи, пение.

А вот новый танец, созданный в наше время. На эстраде парами юноши и девушки. Пляшут они, не касаясь друг друга, связующим звеном для пары служит цветной платок. Танцоры кружатся и, держа платок над головой, крутят своих партнерш. Этот изящный танец, имеющий в основе пляски Суматры, одобрен Обществом развития национальной культуры «Лекра». Оно опасается вредного влияния западных танцев на молодежь.

Еще один новый танец. Девушки в саронгах изображают труд крестьянина — посев, уборку урожая…

Концерт окончен.

Подхожу к ларьку с сувенирами. И здесь — как бы продолжение концерта. Передо мной застывший танец, фигурки танцовщиц, мастерски вырезанные из дерева. Они подчеркнуто тонкие, вытянутые, скульптор слегка нарушил естественные пропорции, чтобы ярче выразить идеал красоты. До чего же хороши эти сандаловые принцессы и богини! Одно из многих чудес народного искусства в том и состоит, что гротеск не обязательно карикатурен, в данном случае он усиливает прекрасное.

Замечательное художественное дарование индонезийцев видно и в уже знакомых нам картинах, вышитых соломой, и в изделиях из металла, кости и рога. Вот птица Гаруда из рога буйвола. Серебряный браслет в виде змеи, узорчатая палочка — чесать спину, брошка из стальной пластинки, к которой прикреплен натуральный жук, крупный, с ярко-зелеными, твердыми, как жесть, надкрыльями. Крисы разных фасонов. Изобретательность умельцев не знает предела. И все же, если вы спросите меня, где шедевры Индонезии, каков ее главный вклад в мировое искусство, я отвечу — танец.

По преданию, бог Индра — да, индуистский бог Индра, ибо герои и боги Индии густо заселили яванский эпос — расщепил драгоценный камень на семь частей и сотворил семерых нимф «дедари», первых танцовщиц. Нельзя представить себе Индонезию без танца. И без гамеланга. Ведь и он — выдающееся творение народа. Европейцу, который вздумает кичиться своей музыкальной культурой перед индонезийцем, следует указать, что в Европе нег народных оркестров, равных по сложности, по богатству оттенков гамелангу. В нем ведь до пятнадцати различных инструментов! И нет в Европе народной нотной грамоты, которая в Индонезии существует с давних пор и передается из рода в род.

Пластика, чувство ритма воспитываются с детства. Обучение танцу начинается в первых классах школы под стук ангклунга — инструмента из бамбуковых трубок.

О театре Индонезии, например, о знаменитом театре теней «ваянг», увы, я рассказать не могу, ибо спектакли его редки, и мне не довелось побывать на них. Театра в нашем смысле слова, драматического, с пьесами из реальной жизни и с ежедневными представлениями в стране пока еще нет. Как сообщил мне писатель Прамуджа Ананта Тур, такой только создается. Да и репертуара в сущности еще нет…

Тут мне придется поправить его. Из скромности Прамуджа умолчал о том, что к постановке намечена его пьеса «Это случилось в южном Панданге».

Тема пьесы — пробуждение деревни, переход крестьян от покорности к борьбе против помещиков. Отражены подлинные события: волнения крестьян из-за дорожного налога, собиравшегося знатью. Мало того, что дорогу строили бесплатно, еще и за проезд надо было платить! Налог этот, кстати сказать, держался местами до 1958 года.

В спектакле будут и танцы, и пение.

…За дружеской беседой нас настигла ночь. Она ринулась на город словно из засады, силясь поглотить его, но на дереве Варингин зажглись разноцветные лампочки, а на той стороне канала заискрилась птица Га-руда. И на бечаках, шуршащих по асфальту, зажглись фонари. Мягко позванивая, бечаки проносились мимо нас. И вся столица, тысячами глаз отбивая атаку тропической ночи, жила и звучала, как гигантский гамеланг.

К ВУЛКАНУ ГЕДЕ

Автобус пересек черту города, и мы двинулись в глубь Явы.

Рисовых полей почти не видно — разве что далеко на склоне горы. Да и вид у этих полей диковинный — словно узкие, округлые ступеньки, вырезанные для восхождения на макушку. А на низменности — главным образом деревья. Серебролистые гевеи, чем-то напоминающие наши приречные ольхи, невысокие кофейные деревца, реже — какао. Руками человека выращены живописное, с резаными, лапчатыми листьями, хлебное дерево, гигант дурьян. Там и сям бананы. Ростом они не намного выше, чем в Батуми, но зато увешаны спелыми гроздьями. И, разумеется, царица сельских мест Явы — кокосовая пальма.

Отдельные шеренги пальм различить невозможно, так как кокосовые пальмы растут вкось, во все стороны. На первый взгляд перед вами дикая чаща. Но всмотритесь: к стволу пальмы прижаты веревкой деревянные клинья — это для того, чтобы по ним на двадцатиметровую высоту, к орехам, мог забраться человек.

А что там, не просека ли, заросшая папоротником? Погодите! Какой же папоротник — ананасы, высаженные рядками! Нет, на Яве не встретишь пустыря. Труд, поистине титанический, уничтожил джунгли, покрыл весь остров плантациями и полями.

Где же селения? Ведь мы в густонаселенном крае! Надо подъехать близко, чтобы обнаружить под сенью рощи крестьянские дома.

Мы в деревне, или, по-здешнему, в кампонге. Теперь мы получше узнаем, что такое сельский дом на Яве. Вчера, на окраине Джакарты, мы не успели к нему приглядеться. Да, для стройки довольно двух дней. Четыре столба соединяются плетеными стенками. Их обычно покупают готовыми. У бедняка стены без окон и не обмазанные известью, а на крыше вместо дорогой черепицы— листья пальмы. По фасаду стены может и не быть, веранда отделяется от внутреннего помещения пологом.

На веранде висит неизменная клетка с певчей птицей. У некоторых хозяев клетка рядом с домом, на высоком шесте. Несколько птиц — признак зажиточности. В дни праздников крестьяне одного или двух селений, а то и целой округи сводят своих питомцев на соревнование. Выбирают жюри, председательствует старейший, самый видный знаток птичьего пения, выдаются призы. Национальное развлечение, весьма соответствующее характеру яванцев с их мягкой лиричностью.

Возле дома непременно должна быть вода. Яванец моется часто. Коли нет реки, роют пруд. Если есть река, крестьяне делят ее между собой, отгораживают купальни кольями и проволокой. Заборы нужны и для защиты от крокодилов.

От москитов закрываются в домах сетками, от змей, расплодившихся на низинах, обороняют острые зубы ручной мангусты, маленького грызуна с лоснящейся шкуркой.

Будь у меня время, я зарисовал бы мостик. Заурядный мостик через речку, а какой красавец! Бамбуковые опоры расходятся из русла веером, перильца ажурные… Мостик, который прямо-таки кличет пешехода.

Я спросил, как называется деревня. Ответ был длинный, с трудно уловимыми гортанными звуками. В начале отчетливо щелкнуло «чи». «Чи» — значит «вода», — перевели мне потом. По-явански? Нет, по-сундански. Здесь, на Западной Яве, включая и Джакарту, область сунданцев, и, значит, я напрасно именовал всех яванцами. Народ стройный, красивый. Одеваются легче, чем в столице, — мужчины в трусах или шортах, женщины открывают руки и плечи. Походка у них такая же воздушная, лица с мягкими чертами, столь же привлекательны.

В толпе, окружившей наши автобусы, я приметил махонького старичка, длиннобородого, совершенно черного, в одной лишь набедренной повязке с фартучком спереди. Верно, потомок низкорослых негроидов, переселенных сюда плантаторами откуда-нибудь с Новой Гвинеи.

Чем занимаются жители? Работают на плантациях. Прежде они принадлежали голландцам, теперь государству. У каждой семьи есть и собственные фруктовые, овощные деревья и кокосовые пальмы. Иногда, впрочем, одна пальма на две семьи…

Есть ли поля? Да, есть. Словом, дел хватает. В Европе кто-то сочинил побасенку, будто под тропиками жизнь легка, — воткнешь палку в землю — и на тебе, пожалуйста, тень листвы, цветы и плоды! Воткнуть, конечно, можно, но без ухода она породит, пожалуй, такую же палку.

Я расспросил крестьян и попробую свести воедино то, что услышал от них.

Страда здесь постоянная, зимней передышки нет. С поля надо взять в течение года три урожая. Из них два рисовые. Потрудись пустить воду из канала, разрыхлить землю, посеять… Впрочем, рис известен и у нас. Надо еще охранять посевы от птиц, их тут полчища. На поле строят башенку, в нее забирается караульщик и дергает протянутые во все стороны веревки, увешанные тряпьем. Между двумя сезонами риса выращивают на той же земле овощи, чаще всего сою, горох, сладкий картофель — батат — и корнеплод «кассава», из которого делают муку. Растет все быстро, включая и сорняки, пропалывать поле приходится раз шесть.

Сад тоже любит прилежных. Правда, банан не требует больших забот, посади его, и он будет регулярно потчевать гроздьями. Но не вздумай оставить на произвол судьбы дерево какао. Плоды оно дает лишь на десятый год жизни. Изволь неотлучно наблюдать за ним, защищать от множества' вредителей…

Шоссе взлетает на холм, парит над кудрявыми коврами пальм, над змейкой-рекой и снова врезается в рощу. Зелень прерывается белизной придорожных домов— они побогаче прочих — и пестротой ларьков. Оранжевые бутылки с соками, фрукты…

Хороши ли фрукты? Надо отведать как можно больше разных плодов этой райской земли, хотя бы потому, что дома ведь обязательно потребуют отчета. Как, скажут, этот чудак был в Индонезии и не пил кокосового молока! Сгоришь со стыда! Насчет молока следует уточнить: в орехе его нет. Белым становится сок, уже начавший бродить, и это чаще всего сок бутонов, дающий нечто вроде браги, а при дальнейшей обработке вино. В орехе же образуется сок прозрачный, сладковатый, немного похожий по вкусу на сок русских берез.

Только и всего! — пожмет плечами читатель. Увы, цивилизация развенчала прославленный сок, в городах он уступает место разным фабричным напиткам. Но и теперь легко понять восторги путешественников прошлого. Главное — очень хотеть пить. Продавец выбирает для вас орешек. Он еще не потемнел, он молодой, светло-оранжевый и не круглый, а продолговатый. Следите, чтобы вам дали именно такой. Продавец обрубит кончик серповидным ножом — и из орешка брызнет прохладный хрустально-чистый фонтанчик. Держите, как стакан, и пейте. Не бойтесь амебной дизентерии, от которой нет лекарства, пейте до дна — жидкость стерильная. Через минуту вы почувствуете ее действие: вялость сползет, вы готовы за следующим орехом забраться хоть на пальму. Не верите? Поезжайте на Яву и попробуйте сами!

В ларьке можно приобрести и манго. Его мякоть, тающая во рту как персик, напоминает банан и немного клубнику. Впрочем, каждый находит свое сравнение, а некоторым манго и вовсе не нравится. Говорят, нельзя оторваться от дурьяна — если только привыкнуть к нему. Это круглый плод с колючками на кожице, он отталкивает новичка противным запахом падали.

Есть ли на Яве апельсины? Есть, и бывают они чуть не с футбольный мяч, но водянисты. Цитрусы сухих стран лучше. А яблоки? Растут лишь на опытных участках.

В повседневной пище жителя Явы фигурирует прежде всего банан, самый дешевый из фруктов. Говорят, бананов до сотни сортов. Едят их сырыми, жарят, вываляв в тесте, готовят лепешки. На втором месте, пожалуй, «дыня» папайя. Сладостью она не одарена, скорее тыква, чем дыня. А популярное лакомство, по цене доступное не каждый день, — ананас. Вообще же фрукты на густонаселенной Яве не так дешевы, как мы воображали.

Дорога постепенно набирает подъем. Гора Салак, открывшаяся мне еще с борта теплохода, придвинулась было к нам, а затем отошла в сторону, и впереди начал расти, проступая сквозь дымку, вулкан Геде. В отличие от потухшего Салака, Геде действует, о чем сообщает облачко над его вершиной. Облачко розовое, самого невинного вида — вулкан, должно быть, большой притворщик.

Сейчас мы приедем в Богор и ознакомимся в полной мере с богатствами тропиков. Нам покажут всемирно известный ботанический сад.

Богор расположен повыше, чем Джакарта, дышится тут легче. Здесь нет дождливых сезонов, осадки равномерны, по утрам не жарко: +16, +18°, а днем не выше +30⁰.

Тарахтит фургон, запряженный быками, — отличительный признак провинции на Яве. Извилистая улица, белые дома с верандами, много вилл, садов. Дерево «пламя джунглей», площадка для тенниса, навес над закусочной. Разносчик, продающий черные фески. Другой предлагает коллекцию бабочек и жуков, приколотых в ящике под стеклом.

Плакаты и ленты возвещают новость: Богор занял второе место в конкурсе на самый чистый, благоустроенный город Индонезии. На первом месте Чирибон на Западной Яве, у моря, славящийся первоклассными креветками. Конкурсы разного рода бывают постоянно, они тоже способствуют сплочению нации.

Ботанический сад основан в 1817 году энтузиастами-учеными, полюбившими чудесный остров. Полвека работал здесь выдающийся ботаник Т. Тейсман. Голландские правители несколько раз закрывали сад, лишали средств. Ботаники не сдавались. Здесь, в саду, началась культура хинного дерева, ванили и многих других растений.

У главного входа белеет летний дворец президента Сукарно. От колонн этого здания, выдержанного в стиле облегченного — хочется сказать, солнечного — ампира, разбегаются аллеи. Над вами тотчас же начинают визгливо судачить маленькие зеленые попугаи. По тону догадываетесь, что они перемывают вам косточки. Тонконогие антилопы встречают посетителей спокойнее, только сторожко навострят уши. Радушнее всех орангутанг. Увалень подает гостям лапу, приплясывает, нескладная фигура его излучает искреннюю радость. Если ни хотите сделать ему приятное, угостите бананом.

А там что? Ковер? Нет, засаженный водяными цветами пруд. Листья-подносы виктории-регии. Лотосы и невообразимое множество других цветов. А потом вам опять ничего не остается, как смотреть вверх, до того тянет измерить взглядом деревья-великаны. Мы узнаем дерево варингин и еще одно знакомое, тоже родственное фикусу, а дальше… Назвать всех лесных гвардейцев невозможно.

— Тут зреет масло, — говорит спутник индонезиец, нагибается и поднимает нечто вроде желудя, упавшее с пятидесятиметровой высоты. Внутри ядрышко, отдающее сливочным маслом.

— Дерево кмири, — сообщает он. — А там панданг, его цветы очень душисты, их кладут в белье.

Вдруг, на радость приезжему, показывается рябина. Правда, гораздо выше, стройнее нашей.

— Тоже хорошее дерево, — слышим мы. — Идет на спички.

Начинается царство пальм. Мы узнаем кокосовую, потом веерную, она часто украшает селения и города Явы.

— Масличная пальма. Пальмовое мыло знаете?

Вот пальма с длинными злыми шипами на стволе. Они способны серьезно ранить. Но в сущности, уверяет спутник, она тоже приносит пользу. Нет лучшей древесины для полов. А там сахарная пальма. Белый сахар добывается из тростника, а из желудей пальмы крестьяне приготовляют красный сахар, тоже популярный в стране.

Новичка интригует странное дерево — ротанг. Скользя взглядом по его стволу, ищешь крону. Где она? Это — пальма, но особого рода, ползучая. Она змеей тянется по земле, взбирается на дерево. Вот один ротанг не удержался, упал и свернулся в кольца, словно удав.

По длине ствола ротанг рекордсмен: он достигает 150 метров. Хитрец нашел способ перерасти лесных исполинов: вползает на соседей или стелется по земле.

А хотите видеть самые тяжелые в мире древесные плоды? Бугристые, зеленые, размером с теленка, они висят на стволе «джек-фрута», близкого к хлебному дереву. Да, висят на стеблях, растущих прямо из ствола!

Сколько курьезов природы! Душидия с листьями-мешками. Ее воздушные корни опущены в эти мешки и пьют дождевую воду…

— Банан! — восклицаю я. Надо же, наконец, продемонстрировать свою эрудицию.

— Голландский банан, — смеется ботаник.

Листья, стебель — все как у обыкновенного банана, но плодов растение не дает. Оттого и голландец! Какой сарказм в этом названии, какая ненависть к исконному врагу!

Пора ехать дальше.

Мы уже далеко за городом, а кажется — ботанический сад не кончился… Только облачко над вулканом Геде, ставшее сейчас, под вечер, темным, грозовым, напоминает о том, что природа здесь не всегда приветлива.

Незаметно мы оказались на одном из широких предплечий вулкана. Местечко Чипайонг. Опять «чи», на этот раз по-горному прохладная, — я с наслаждением брызгаю на себя водой из речки. Мы обедаем под тентами на берегу. Повыше — веранды гостиницы. Ниже — черепичные крыши и зелень садов, это дома отдыха рабочих и служащих.

Хочется выбраться из толчеи туристов, щелкающих фотоаппаратами, и оглядеться.

Отсюда видно далеко, на много километров. Наши предки именно таким рисовали рай. Земля, которую словно томит бурное желание радовать человека фейерверками цветов, зерном, плодами. Как трудно представить себе здесь нищету, кровь!

Жестокие тайфуны истории пронеслись над этой страной. Под пальмами, в мастерских, укрытых от вражеского самолета, делали гранаты. Сюда за оружием сходились крестьяне, у которых не было ничего, кроме копий из бамбука да еще знания приемов яванской борьбы. Смельчаки закалывали ножом тигра, но как одолеть танк! Под танк летели бутылки с горючим…

Нам ли, солдатам великой войны, не пожелать покоя и счастья этой стране!

«КУДА СЕМБРАНИ» И КОНЕК-ГОРБУНОК

В какой сказке, в чьей поэтической фантазии могли они встретиться — русский Иванушка-дурачок на летучем Коньке-горбунке и яванский витязь на крылатой лошади «Куда сембрани»? Нет такой сказки, не сложена еще и такая поэма. И все же удивительная встреча произошла.

Тут я позволю себе перенести читателя из Индонезии на родину, в Москву. Ибо невероятная встреча, о которой я намерен рассказать, случилась именно в Москве, в аудитории университета.

За партами, у окна, выходящего на новые корпуса Черемушек, сидят молодые индонезийцы. Их кожа на севере посветлела, загар сошел, и осталась лишь природная смуглость. Яванцы Субанто и Ариф Хартой, с нежными, как у девочек, лицами, коренастый суматранец Аснам, что значит «долговечный»…

Я мог их увидеть в Джакарте. Когда я был там, они готовились к отъезду, пытались изучать по самоучителю русский язык. Не давался, хоть плачь! Зато сейчас дело идет. Минул только первый месяц учебы на подготовительном факультете, а Аснам уже довольно свободно читает наизусть:

Последнюю строчку еще раз! Никак не выговорить русское «ж».

Юрий Андреевич Марков кивает:

— Теперь лучше! Следующий!

По очереди читают ту же сказку, записанную прозой. «Конек-горбунок» — это тоже трудно произнести, но как вспомнишь «Куда сембрани», милую с детства, так все же легче станет! Принцы из яванских легенд на нем до луны долетали. У Иванушки еще больше разных приключений.

— Огонь горит далеко впереди, — читает Субанто. — Но где же дым? Дыма нет. Огонь горит без дыма. «Ты не должен брать этот огонь, — говорит конек. — Это не огонь, а птица. Птицу зовут Жар-птица».

Текст, конечно, адаптирован. Юрий Андреевич сам изложил сказку для своих студентов. Слова простые, нужные в обиходе, к тому же они повторяются.

Иногда педагог поясняет по-английски. Новые глаголы пишутся на доске. Студенты уже умеют выводить русские буквы. Да и говорить начинают.

Успехи замечательные! Правда, занимаются юноши с воодушевлением. Кроме того, им повезло, эти шестеро индонезийцев попали в экспериментальную группу.

Педанту здесь многое не понравилось бы. Почему не зубрят грамматику? Где упражнения с падежами? Разговаривают уже, а небось не знают, сколько в русском языке падежей. Непорядок! Педант не видит дальше параграфов учебника, а то, что учебник устарел, педант никак не хочет признать. Устарел, так как процесс ломки языковых преград, идущий в мире, требует усилий и с нашей, советской стороны.

Здесь, на подготовительном, студенты из-за границы должны в течение года изучить русский язык настолько, чтобы потом слушать лекции по избранной специальности. В течение одного учебного года! Что же, терять время в трущобах грамматических правил или идти прямой дорогой, овладевать живой речью? Выбор как будто ясен.

Совсем без грамматики? Нет, от нее не отказываются, но правил дают студентам немного, а главное — большая часть их улавливается сама собой. Не от сухих правил — к языку, а, наоборот, от практики — к обобщению!

Первое русское слово, усвоенное индонезийцами в Москве, было «холодно». Им было холодно у нас в сентябре! И, естественно, это слово вошло в материал первых уроков наряду с самыми нужными в обиходе, самыми употребительными словами. А ведь обычно учащийся тратит массу сил, заучивая склонения и спряжения слов, подчас далеких от повседневной необходимости.

Как же отобрать самые нужные слова? Дело не простое! Урок, описанный здесь, имеет большую предысторию, наши лингвисты произвели кропотливые статистические вычисления. И вот что установлено: нужнейших-то слов, оказывается, не так уж много! Их разбили на тысячи, по степени важности. Первая тысяча охватывает 71,7 % текста средней трудности. Усвоил ее иностранец— и русская книга для него доступна. Остальные слова он поймет по контексту либо с помощью словаря.

В интересах наших людей, изучающих английский язык, тоже сделаны подсчеты. Выделена тысяча, исчерпывающая английский текст на 80 %. А у нас ведь хромает знание языков! С этим мы еще столкнемся на пути вокруг Азии…

Пока мы еще в аудитории на Ленинских горах. В ней есть и не совсем обычные приборы. В углу магнитофон. Студент может прослушать «Конька-горбунка» в собственном исполнении — это помогает и запоминать и исправлять ошибки в произношении. На вооружении состоят и диафильмы. Педагог по-русски поясняет видимое на экране.

Понятно, у преподавателя много помощников: русские студенты, с которыми индонезийцы живут в общежитии, кассирша в столовой, кондуктор трамвая, любой москвич, к которому гость с экватора обратится с вопросом.

В наше время привыкаешь к чудесам. Юноши с Явы, с Суматры — у нас, на Ленинских горах! Какие могучие сдвиги должны были потрясти мир, чтобы стало возможным все это: путешествие к нам, эти радостные муки на уроках русского языка, а затем лекции по геологии, по физике, по высшей математике…

— Кем же вы хотите быть? — спрашиваю я.

Их помыслы, их сердца, разумеется, отданы точным наукам и технике.

— Нам нужны инженеры.

— Надо строить города.

— У нас мало судостроителей.

Я вспоминаю Джакарту, потоки бечаков. Нет, я не считаю, что физика должна заменить поэзию, но юноши правы. Я так и сказал им.

Я вижу, как зажигаются их глаза, когда они говорят о покорении джунглей и океанских глубин. Романтика, нам очень близкая! Как счастливый дар получает ее человек в тех странах, где за порогом обжитого лежат неведомые просторы и тайники природы.

Ныне Индонезия — на крылатом коне,