В нашем квадрате тайфун

ПУТЬ В КОЛОМБО

Как мы пойдем в Коломбо? Этот вопрос волнует всех туристов. Говорят, в каюте капитана обсуждаются два варианта. Возможно, мы двинемся Малаккским проливом. Вот бы хорошо! Пройти узкой морской дорогой, имея справа берег Малайской Федерации, слева Суматру, увидеть вблизи массу островов и коралловых атоллов…

Но увы, возобладали соображения узко практические: слишком много потребуется горючего, путь через Зондский пролив короче.

Вечером мы вышли из Джакарты, а утром уже расстались с островным миром Индонезии. Горы Суматры за кормой исчезли, словно превратились в плотные синие облака. Только черная глыба Кракатау еще долго грозила нам. Точнее, две глыбы, так как этот остров-вулкан во время знаменитого извержения рассекся надвое. Его как будто хватили по макушке гигантским топором. Ночью издалека было видно зарево над Кракатау, над открытой топкой Земли.

Мы в Индийском океане. Небо в тучах, верховой ветер сбивает с мелких, совсем не океанских волн одуванчики пены. Похоже, океан не очень рад тому, что мы явились к нему в гости.

На следующее утро пересекаем экватор, на этот раз как бывалые моряки. Никто не смеет нас бросать в бассейн: мы крещены Нептуном, навечно зачислены в морские души, что подтверждает диплом, выданный каждому. Диплом вполне официальный, с печатью судна и за подписью капитана. Стихотворный текст — от самого Нептуна:

Качки нет, но и ласки мы не ощущаем. Ветер северо-западный, 4 балла, — сообщает бюллетень. Температура воздуха +26°, температура воды +30°. Без рубашки на палубу не выйдешь, да и смотреть не на что — одна вода. Эх, и надо же было сунуться в открытый океан! Я думаю о том, как интересно за хребтами Суматры, в проливе. Некстати эта экономия горючего!

Настроение океана между тем меняется. Шпарит солнце, за кормой вовсю резвятся летучие рыбки. Опять можно загорать. В баре опять людно. Полукружие бутылок с грузинским вином и с «ласточкой» — минеральной водой из Владивостока, обветренные лица, тюрбаны из полотенец. Легко вообразить, что не туристы, а пираты плывут в Коломбо.

— Эх, арбуза бы! — раздается бас Ивана Степановича Песчанского, того самого, который обнаружил в бухте Джакарты новгородские ставные невода.

Тропические фрукты его разочаровали. Ничто не сравнится с арбузом, с клубникой, с яблоком! Песчанского донимает жара, он с явным удовольствием рассказывает на палубе, в становище шезлонгов, об экспедиции в устье Енисея.

— Понимаете, там ледовая перемычка. В реке растаяло, море тоже чистое, а в устье держит, не дает прохода судам. Загадочное явление!

Стихия Ивана Степановича — Заполярье, и никакие чары тропиков на него не действуют. А почему бы не перенести разговор о льдах в музыкальный салон? Освежающая тема!

Встречи с бывалыми людьми в салоне по вечерам так же вошли в обыкновение, как разучивание туристских песен, как танцы на корме при свете разноцветных лампочек. Итак, решено — на сегодняшнем вечере выступят исследователи холодных краев. А завтра, накануне прибытия в Коломбо, казахский писатель Сабит Муканов расскажет нам о Цейлоне. Он был там около месяца в составе делегации советских деятелей культуры и рад снова увидеть остров вечного лета.

Как водится, мы заучиваем цейлонские слова и для практики здороваемся друг с другом:

— Аюбован!

— Намаскарем!

Первое «здравствуйте» на сингальском языке, второе— на тамильском.

И вот Коломбо!

Словно руку для привета, протянул он нам навстречу, длинный каменный волнолом. Красный, облитый солнцем маяк стоит на конце волнолома, оттуда машут нам фигурки людей в слепяще-белых одеждах.

ЧТО ТАКОЕ ЦЕЙЛОН?

Можно прочитать уйму географических книг, насмотреться видовых фильмов, и все-таки каждый открывает для себя страну заново.

Простой, казалось бы, вопрос — как переносится жара на Цейлоне? Книги отвечают по-разному. Мне сдается, путешественники часто преувеличивают тяготы дальних странствий. Вот, мол, какой я герой! Кому действительно трудно с непривычки в Коломбо, так это тому, кто прилетает из Европы, скажем, в январе. «Атмосфера оранжереи! — восклицает он. — Нечем дышать!» Я прибыл на остров с юга, морем. Уверяю вас, так лучше! В Коломбо легче, чем в Джакарте, — воздух посуше и больше океанского ветра.

На улицах Коломбо много схожего с индийским: зеленые, красные, золотистые сари на женщинах, сережка в ноздре, крючковатая вязь санскритских букв, цвет кожи людей — черный или коричневый, как и в Южной Индии. Однако нередко встречается и малайская загорелая желтизна, тот «закопченный лимон», который напомнит вам Индонезию. А среди сари вы встретите саронги, но не из батика, а из полотна; их носят и женщины, и мужчины. У цейлонок он дополняется не короткой, навыпуск, как в Индонезии, а заправленной внутрь белой блузой с круглым вырезом и короткими рукавчиками да еще топкой, гладкой браслеткой на правой руке.

Древние хроники, выдавленные стилом на листьях талипотовой пальмы, сообщают, что первое государство на Цейлоне основал индийский царевич Виджайя. Изгнанный из отчего дома за строптивость, он набрал отряд смельчаков и ушел искать счастья за море. Это было в VI веке до нашей эры. С того времени ведет свое начало история Цейлона. Но Виджайя застал на острове неких «якка», то есть демонов. Кто эти «якка», какого рода-племени, с точностью не установлено. Говорят, остатки их — лесные охотники ведды, живущие в лесной глуши Цейлона.

Будь у веддов теперь свой язык, ученые могли бы глубже разобраться в их происхождении. Но ведды говорят сейчас по-сингальски. Язык сингалов, «народа львов», считающего своим предком царевича Виджайя, в основном индийский, но в нем звучат слова и малайского корня, а также арабские.

Пробыв на Цейлоне день-другой, вы начинаете различать сингалов и тамилов. Тамилы темнее. Язык у них в основном тот же, что за проливом, в Южной Индии, в обычаях больше индийского, чем у сингалов. Серьга в ноздре — это у тамилок. Саронг с белой блузкой, браслет — только у сингалок. Два народа составляют теперь молодую нацию, и здесь, в Коломбо, сегодня слышишь: «Я цейлонец!» С такой же гордостью в Джакарте отвечают: «Я индонезиец».

Еще недавно только белый имел право гулять по набережной Коломбо, обдаваемой океанским прибоем. Человека с темным цветом кожи оттуда гнали.

Теперь «цейлонец» — значит гражданин нового государства.

Сенсацией для всех частей света было избрание на пост главы правительства Цейлона Сиримаво Бандеранаике. Единственная в мире женщина, ставшая премьер-министром! И еще на Востоке, где женщина так принижена…

Тут надо внести ясность. Положение женщины на Цейлоне еще по древнему сингальскому праву было лучше, чем в других странах Азии. Суровые заветы индуизма, повелевающие женщине жить и дышать лишь ради мужчины, не были приняты на Цейлоне. Здесь они разбились о другой уклад. Замужней женщине сингалке присваивается почетная приставка к имени: «меникэ», что значит «драгоценность». Есть местности, где хозяин, угощая гостей, подает блюдо и своей жене, сидящей за общим столом. Если муж оскорбит или хоть раз ударит жену, она вправе немедленно покинуть его, и общественное мнение всецело на ее стороне.

Культура Цейлона, хотя и имеет давние индийские корни, глубоко своеобразна. Я очень сильно ощутил это в первый же день пребывания в Коломбо, когда увидел Зал независимости.

Место для него выбрано очень удачно — на обширной площади, среди газонов, в самом центре столицы. Я вышел из душного автобуса и обомлел. Усталость мигом исчезла. Окаменевшая чаща деревьев-великанов — вот первое впечатление от этой удивительной постройки. Стен нет — да они и не нужны здесь — лишь ряды колонн, вознесшихся на высоком ступенчатом пьедестале, держат свод. Когда вы под ним, кажется, что это темное, в облаках, небо нависло над сказочным лесом, едва видимое сквозь ветви. Прошла минута, вы присмотрелись… Странное дело, где же ветви! Только намек на них дан архитектором. В вышине на каждой из четырехгранных колонн выступающие плоскости с лепными изображениями цветов и плодов. Иллюзия, граничащая с волшебством!

Хочу узнать имя гениального архитектора, создавшего это сооружение. Мой спутник цейлонец смеется:

— Ну, настоящего автора я вам не назову. Да и никто не назовет, пожалуй…

— Почему?

— Так строили полторы-две тысячи лет назад. Анурадхапура, Полоннарува… Вы читали об этих древних городах?

Читал, но очень мало. Много ли мы вообще знаем о маленьком острове с большой культурой! Цейлонские поэмы и предания, эпос «Махавамса» переводились у нас мало. От древних царств сохранились развалины. В хрониках сказано, что в Анурадхапуре среди двух- и трехэтажных каменных зданий возвышался девятиэтажный дворец царя с девятьюстами комнат. В театральном здании перед публикой выступали сказители. Было две больницы — для людей и для домашних животных. На каждые десять деревень назначался врач, получавший жалованье от государства. Вода на рисовые поля текла из огромных водохранилищ, или «морей», как с уважением отзывается о них летописец.

…Мой спутник зовет меня идти дальше. А мне не хочется сходить со ступеней Зала независимости. Общая композиция как будто близка греческому Парфенону — и здесь прямоугольник колонн на постаменте. Цейлонский Парфенон не столь монументален, колонны тонкие, под сводом много воздуха, как и должно быть в зале, построенном недалеко от экватора. Глаз открывает все новые детали отделки. Они не обременяют и не давят на вас, эти части очень легкого и величавого целого.

Вокруг солнце, жара, гомон столицы. Черный красавец в белом саронге — тонкий нос с горбинкой, крепкий подбородок, ясная улыбка — торгует на углу моченым горохом и орешками. У лотка остановился подросток, словно сошедший с полотна итальянского художника, только кожа темнее. На нем полотняные брюки, рубашка навыпуск. По мостовой, обгоняемая машинами новейших марок, тарахтит двухколесная крытая повозка, влекомая смиренным горбатым бычком зебу. Спицы колес расцвечены позолотой, киноварью, охрой, раскрашен и кузов — плетеная, расширяющаяся кверху корзина. На козлах — старик крестьянин. На лбу его три красные полоски, сходящиеся у переносицы, — знак тамилов, почитающих индуистского бога Вишну.

Они, люди нынешнего Цейлона, получили это наследство древних зодчих, воплощенное в Зале независимости. Минули столетия. Рушились сингальские царства под напором тамилов, двигавшихся из Индии, а потом завоеватели расселились по благодатной земле, мирно зажили бок о бок с сингалами, смешались с ними. Золотую Ланку, как зовут остров сингалы, захватили португальцы, затем голландцы, англичане, древние города зарастали джунглями, замечательное наследство, казалось, исчезнет, не дойдет до потомков.

Но оно дошло. Оно не могло пропасть, так же как бессмертная мечта о свободе.

«ХЭППИ ВЕСАК»

Если мое описание Коломбо покажется читателю неправдоподобным, вычурным, то причина этого Весак.

«Хэппи Весак», — прочли мы на бумажных фонариках, как только поднялись к морскому вокзалу с катера, залепленного рекламой часовых и ювелирных магазинов. Океанский бриз колыхал фонарики — числом десять, по количеству букв праздничного поздравления. И гид в саронге пожелал нам счастливого Весака, блеснув при этом произношением, достойным Оксфорда или Кэмбриджа.

Что такое Весак? Для буддистов — а цейлонцы, прежде всего сингалы, в большинстве буддисты — это дата рождения, духовного просветления и смерти Будды. Ио это еще и национальный праздник всех цейлонцев, так как летописцы к той же дате приурочили высадку царевича Виджайя. Праздник длится два дня, он захватывает всех, сингалов и тамилов, мусульман-арабов, христиан-бюргеров — потомков голландцев, и даже англичане, прижившиеся на Цейлоне, так же привычно говорят в мае: «Хэппи Весак», как зимой: «Хэппи Кристмас», то есть «Счастливого рождества». Зимой в чисто календарном смысле этого слова.

И хорошо, что Весак! Значит, нам повезло. Лишь бы удалось разглядеть и будничное.

У каждого города есть старинное здание или памятник, ставшие эмблемой, как Медный всадник у нас в Ленинграде, как пражский Град, как собор Парижской богоматери. Коломбо — это прежде, всего башня с часами, башня, которой недавно исполнилось сто лет. Я представлял ее себе высокой, смотрящей на океан. Да, именно на океан! Многие портовые города затиснуты в бухты, в устья рек, запрятаны в лабиринты островов, а Коломбо тем и красив, что стоит лицом к чистому простору Индийского океана.

Что-то вроде жалости испытал я, отыскав глазами башню. Совсем она невысока, ее обступили суровые, серые корпуса акционерных обществ и банков, как будто перенесенные из туманного Лондона. Маячный огонь ее уже никому не нужен: на набережной, над черными рифами и кипящей пеной водружен новый маяк. А старая башня, видавшая чайные клипперы и, может быть, схватки с пиратами, отгорожена от океана и словно томится в плену.

Неторопливо шествуют двухэтажные автобусы, как в Лондоне. Зелени почти нет. Здесь, в Форту, — так называется европейская часть Коломбо — нетрудно вообразить себя в Англии. Правда, рядом с английскими вывесками — строки санскрита, а полицейский, регулирующий движение, темнокож, в широкополой шляпе и шортах. Из подъезда выбегает черный мальчик и вежливо подает прохожему визитную карточку магазина Фернандо и сыновей, предлагающих вам свои самоцветы. На обороте вы можете прочесть, когда и какие камни полагается дарить. В мае — смарагд, сулящий верную любовь супруги, в июне — агат, приносящий здоровье и богатство, в июле — рубин, избавляющий от тревог…

Цейлон славится самоцветами издавна, но вообще-то в Форту с его зеркальными витринами мало цейлонского, и в будние дни он попросту скучен. Однако сейчас Весак и сюда внес свои краски. Дойдите до сквера, и перед вами возникнет большое, как фасад трехэтажного дома, яркое, усеянное лампочками панно — сцены из жизни Будды.

— Алло, это радио Бенарес! — раздается из репродуктора.

Гуляющие грызут горох, орешки, жуют бетель, слушают песни Южной Индии, очень популярные здесь.

Минут за десять мы пересекли Форт, и теперь мы в настоящем, цейлонском Коломбо. Здания в один-два этажа, белые, саманные или каменные, бедные и зажиточные, изредка богатые особнячки за железной решеткой, за подрезанными деревцами. Стиль построек диктуется не столько местными вкусами, сколько велением климата: и тут обилие веранд, знакомое по Джакарте. Не сразу замечаешь своеобразную деталь — между стеной и крышей проем, ласточки, вьющие гнезда под стрехой, летают и по комнатам дома. Клеток с певчими птицами мало, зато нет веранды без цветов в подвешенных горшках.

Над тротуаром пылает «пламя джунглей», а там маленькие деревца с сиреневыми цветами — сиреневые облачка, севшие на землю. И курьезное «дождевое дерево». Ночью его листья свертываются в кульки и набирают влагу, а утром раскрываются, и на прохожих падает прохладный дождик. Неуемная природа тропиков не смогла войти лишь в чопорный Форт, но она осадила его, захватив и торговый район Петтах, в котором мы находимся, и, конечно, еще более властно, богатый парковый район Коричных садов.

Сейчас город, красочный сам по себе, торжественно наряден. Повсюду реют пятицветные буддийские флажки — символ пяти заповедей веры. С «пламенем джунглей» спорят панно и плакаты. Маленькие ресторанчики и гостиницы с громкими вывесками: «Дом льва», «Отель принцессы», «Королевские обеды» — пытаются украситься по-королевски. На бечевках, протянутых на веранде и к деревьям, висят фонарики.

Фонарики — символ света, разума, знания. Они непременный атрибут праздника. Я любовался фонариками в Японии, но сейчас пальму первенства хочется вручить цейлонцам. Сколько вкуса, изобретательности! Фонарики круглые, многогранные, цилиндрические, со стенками гофрированными и гладкими. Накануне Весака идет соревнование искусников, кто лучше склеит фонарик. Клеят в каждом доме, в каждой семье. Клеят из простейших материалов — бумаги, палочек, клеят целые люстры, наращивая подвески в геометрической прогрессии: к одному фонарю четыре, к каждому из этих четырех — еще четыре… С нетерпением ждешь, когда зажжется такое дивное сооружение, мерцающее среди зелени матовой узорчатой бумагой, увешанное фестонами и лентами.

Разумеется, вечером-то и ощущаешь как следует пульс праздника. По Марадана роуд, главной улице торгового Петтаха, густо, плечом к плечу, движется толпа. Машины вязнут в ней. Фонарики-светлячки несчетными огнями встречают темноту. Среди них уличные фонари выглядят одинокими и ненужными. В сиянии электрических лампочек — лица множества будд, ленты лозунгов. Отблески играют на вдетой в нос тамилки золотой звездочке с камешком, заставляют пылать многоцветные сари.

Толпа течет неторопливо, никто не толкается, совсем не видно пьяных. Слегка коснувшись вас, цейлонец смотрит с милой улыбкой. Извиняться в данном случае, в тесноте, не требуется, и все-таки он дает вам понять, что вы сжаты в толпе не нарочно, ведь это Весак!

Мужчины, женщины, дети… Говорят, полумиллионное население Коломбо возрастает в эти два дня до двух миллионов. Все, у кого есть время и отложено хоть немного рупий, устремляются в столицу. Хватит на проезд, на горсточку гороха — и ладно. Спать можно на улице. Когда же и отвести душу бедняку, как не в дни Весака! Рупора неистовствуют. Створки ларьков распахнуты, в них пестрота дешевых сластей, разрисованных платков, рубашек, россыпь колец, подвесок в виде цветов, слонов и змей. Кому не вскружит голову феерический Весак!

В толчее очерчивается личико малыша, упоенно сосущего шоколадку. Огни Весака — это елка цейлонских ребят. Для них и свистульки, и жутко извивающиеся кобры из кусков крашеного бамбука, и целые ящики бумажных колпаков, шлемов, корон.

Люди сбиваются в плотный сгусток против высокого балаганчика с четырехскатной крышей, вытянутой кверху, как на старых храмах. Подхожу и я. Сейчас начнется представление.

НА СЦЕНЕ ЦАРЕВИЧ ВИДЖАЙЯ

Не думал я, не гадал, что встречусь с царевичем Виджайя. Вот он, собственной персоной. Темно-красный занавес поднят, и на сцену под дробь барабана и жалобы рожков выплывает, колыхаясь, ладья с индийцами. Царевич выделяется в группе воинов: он выше ростом, у него лихо закрученные усы, сверкающая золотом одежда. Ладья стукается о деревянный берег. В действие вступают зловещие косматые «якка» и дочь их владыки, которая своими чарами завоюет сердце царевича…

Куклы выструганы из дерева, костюмы их незатейливы, повторяют сочетания красного и зеленого, движения угловаты. И все же от спектакля веет тем обаянием искренности, которое всегда сопутствует народному искусству. Наряду с представлениями на сюжеты религиозные, часто в сплетении с ними, кукольный театр показывает и сцены из героического эпоса Цейлона.

На сцене белая дагоба, каменное колоколообразное строение в честь Будды. У дагобы пал ниц Сири Сангабоди, добрый сингальский царь. В его владениях страшная засуха. «Не уйду отсюда, — заявил он богам, — пока не унесет меня вода». И боги вняли мольбе, хлынул дождь, и вода подошла к дагобе. Так Сири Сангабоди спас людей от голода. Но недолго он царствовал, враги разорили страну, сам Сири Сангабоди вынужден был скрываться в джунглях. За его голову обещали награду. Много голов было снесено к трону царя злодеев. Странник, бродивший по лесу, сказал об этом Сири Сангабоди. Гибнут невинные люди! Не мог вытерпеть этого добрый царь. «На, отнеси мою голову во дворец», — сказал он и лишил себя жизни.

Зрители видят затем странника во дворце. Тиран не верит, что это голова Сири Сангабоди, столько раз уже его обманывали… И тогда заговорила отрубленная голова, и охватил смертельный ужас тирана и его надменный двор…

Поныне волнуют людей подвиги другого героя, царевича Гемуну. Когда родине угрожал враг, Гемуну отказался от знатных, изнеженных юношей-дружинников, он обратился к народу, и из селений явились десять великанов. Один мог вырвать с корнем кокосовую пальму, другой бегал быстрее лучшего коня, третий трубил в рог так, что было слышно всему царству, четвертый, строитель водохранилищ, таскал огромные корзины с землей… Гемуну похвалил богатырей и сказал им: «Ступайте к себе, и пусть каждый приведет десяток силачей». Так набрал царевич войско, непобедимое в бою.

Не забыта трогательная история о том, как царь принес в жертву океану единственную дочь, чтобы избавить страну от наводнения.

А разве можно внимать равнодушно легенде о старом, мудром дворцовом слоне. Когда прекратился царский род, слона выпустили из стойла с наказом отыскать человека, достойного занять трон. Долго шел слон С большой дороги он углубился в джунгли. Бедный юноша в рваной одежде лежал под деревом. Слон подошел к нему, бережно обвил хоботом, посадил к себе на спину и зашагал обратно, к воротам столицы.

Слон принес сингалам царя…

Театральное представление длится до глубокой ночи, пока не поредеет толпа на Марадана роуд, пока не погаснут праздничные фонарики.

ПРАЗДНИК И БУДНИ

Я познакомился с Мануэлем Перейра на второй день Весака. Он из сингалов-католиков, крещенных некогда португальцами. Как многие молодые мужчины, одет в шорты и белую рубашку. Общительный, как все цейлонцы, он спросил меня, откуда я приехал.

— Из Советского Союза! — воскликнул он. — Это очень хорошо!

Минуты через две я узнал, что он конторщик, жалованье получает небольшое и потому не женат.

Он протянул мне бумажку, только что купленную у уличного астролога. Круг зодиака с загадочными фигурами, линиями и слепым текстом внизу.

— Видите ли, вчера был мой день рождения, — сказал Мануэль. — И вот мой гороскоп! Мне повезет в коммерческих делах. Я немедленно должен начать продажу земельных участков…

Он засмеялся.

— Которых у вас нет, — сказал я.

— В том-то и беда. Могу показать еще гороскоп. О, в них недостатка нет!

Он дал мне номер местного «Таймса». Подлаживаясь к здешним суевериям, этот орган плантаторов и английских бизнесменов печатает гороскопы, если можно так выразиться, циркулярные, для всех, родившихся такого-то числа.

«Ближайшие месяцы для вас мрачны. Неизбежны денежные затруднения. Вам следует остерегаться вступать в какие бы то ни было коммерческие сделки. Лишь в августе в комбинации планет наступит для вас улучшение. Если у вас имеются виды на наследство, вы можете рассчитывать на их осуществление. Однако благоприятное время продлится недолго. Серьезно поправить свои дела вам удастся только к новому дню рождения, с помощью родственных связей. Помните, что старшие родственники будут особенно полезны вам».

— Кому верить? — смеется Мануэль.

Потом, как и следовало ожидать, он спросил, нравится ли мне Коломбо.

— Красивый город, — сказал я.

— Верно! Вот что, — он встал и прибавил деловым тоном — Идемте, я покажу вам места, где Коломбо совсем некрасив. Это недалеко. Хотите?

Мы свернули в узкую улочку, потом в другую, еще уже. Здесь жались, словно приплюснутые друг к другу, бедные домишки без окон, с занавесками вместо дверей. Невеселой шуткой выглядит на такой хибарке вывеска «Императорский отель». В отеле всего пять коек, поставленных впритык, да еще две на утоптанном дворике, под деревцем.

Да, здесь другой Коломбо. Не тот богатый, английский, как в Форту. И не тот, что в Коричных садах. Там, на месте плантаций корицы, охранявшейся некогда пушками форта, теперь белеют сквозь зелень виллы нынешних плантаторов, сингальской знати, купцов арабов. А тут, в северной части города, — кварталы бедноты. Я вспомнил просторную Джакарту, — неужели здесь негде строить? Да, негде. Река Келани Ганга заливает огромные пространства. Чтобы раздвинуть улицы, заселить поймы, надо прежде всего одолеть реку.

В Коломбо полмиллиона жителей, а фабричная труба редкость. Колониализм задержал развитие страны. Мелкие заводики обрабатывают чайный лист, кокосовые орехи, пряности.

— Меня очень интересует техника, — вздыхает Мануэль. — Я бы с радостью пошел на большой завод учиться чему-нибудь. Например, делать автомобили. Вы инженер?

— Нет, — сказал я.

Он посмотрел на меня разочарованно, даже с сожалением: «Не инженер! Это в Советском Союзе, на родине спутников!»

Мы вышли к океану. Негромко шумел ленивый прибой, соленая пена ползла к набережной, но не доставала, исчезала, шипя, на черных ребрах — рифах. Со свистом проносились, чуть не задевая нас крыльями, вороны — неутомимые санитарки Коломбо.

Хороша набережная Коломбо! Здания не теснятся к морю, они поодаль, за зеленым разливом обширных газонов и насаждений. Оттуда смотрит на океан здание парламента, массивное, с колоннами, напоминающее Академию художеств в Ленинграде. Правда, в этой постройке европейского, классического стиля нет ничего цейлонского, но и она, как и другие монументальные здания близ набережной, здесь на месте, гармонирует с величием океана.

Медленно прошел с коляской, приглашая нас взглядом, рикша. Черный мальчуган в трусах подал мне и Мануэлю листки с рекламой кинотеатра, одного из самых дорогих, с искусственным климатом. Идет боевик «Сундара Биринда».

— Коварная танцовщица и добродетельная жена, — усмехнулся Мануэль, пробежав листок. — Снотворное, кража бриллиантов… Видали! Нет, наши картины пока редко радуют. Голливуд мы ругаем, а сами подражаем ему.

Мы оперлись о гранит. Дневная жара спала. Резвился свежий ветерок и словно посыпал губы солью.

Я думал о Мануэле, о народе, который выходит на исторический простор. Вспомнились слова скучающего туриста швейцарца, встреченного в Джакарте: «Вы едете на Цейлон? О, там ничего не изменилось! Те же раскрашенные повозки, те же фонари в дни Весака».

Сам Мануэль Перейра — живое свидетельство перемен: простой конторщик, бедняк, размышляющий о путях своей страны, знающий ее нужды, он покупает гороскопы, но уже посмеивается над ними. Он готов созидать будущее.

Океан тихо дышал, вдали, у входа в гавань, неподвижно дымили суда.

КОКОСОВЫЙ КРАЙ

Шоссе, ведущее на север от столицы, к городу Негомбо, рассекает плантации кокосовых пальм. Небольшие речки глохнут в чаще, исчезают под сомкнувшимися кронами. Пальмы обступили озеро, опахала их поникли к воде — ни дать ни взять наши плакучие ивы. Пальмы, пальмы, одни только пальмы… У одной на вершине, у основания листьев, — крупные белые цветы. У другой — уже плоды. Стволы с привязанными деревяшками, как на Яве. Канаты, протянутые от дерева к дереву, — по ним перебирается сборщик орехов.

Опасная работа! В газетах встречаются сообщения: рабочий такой-то плантации, имя, возраст, сорвался с канатов и разбился насмерть.

«Кто отыщет прямую пальму, — говорят на Цейлоне, — тот проживет сто пятьдесят лет». Впрочем, кривизна ствола — единственное, что облегчает труд человека, взбирающегося с ношей. У него на спине большой глиняный кувшин, за поясом нож в кожаном чехле. Нелегко, обхватив ствол ногами, срезать орехи под самой кроной или разминать бутоны пальмовых цветов. Сок из них стекает в кувшин, прикрепленный к дереву на всю ночь. Утром рабочий снова залезает на дерево, снимает кувшин. А пальм на участке много…

Я не все рассказал о пальме.

Взрослое, полноценное дерево развивается из семечка в течение пяти лет, а живет пальма целое столетие и одаряет бесчисленным множеством нужных вещей. Мякоть ореха — сырье для маслозаводов. К тому же из мякоти цейлонская хозяйка приготовит сотню блюд. Белая масса с внутренних стенок ореха идет на приготовление приправы, которой сдабривают рис. Цейлонцы едят и «капусту» пальмы — огромные почки молодых листьев.

Крыша из листьев кокосовой пальмы прекрасно ведет себя в тропиках. Листья имеют свойство набухать под дождем. Они не пропускают ни капли воды. Из древесины мастерят мебель. Заводы превращают кокосовую копру в мыло, в бриолин, придающий блеск прическам, а жмыхом питается скот.

Все? Нет, не все, — цейлонец расширил бы этот перечень по крайней мере втрое. Недаром кокосовую пальму почтительно именуют деревом жизни.

Сегодня второй день Весака, работающих не видно. Придорожные ларьки с кокосами, ананасами, водами, закусочные, гостиницы украшены флажками и фонариками. Людно у буддийского храма. У ограды — россыпь сандалий, никем не охраняемая. Снимаем обувь и мы. В притворе — фигура Вишну. Его не впустили в зал, но и вовсе упразднить не решились: неудобно же обижать бога далеких индийских предков. Идем дальше. В храме светло, на фоне выбеленных стен ярко раскрашенные гипсовые скульптуры Будды и его учеников. Здесь нет богослужения, поток посетителей замедляется лишь у большой статуи лежащего Будды. На постамент ставят зажженные лампадки с маслом, фрукты. Одна женщина отрывает лепестки лотоса и бросает Будде…

Желтые тоги монахов видны в толпе у входов в храм. Живет монах обычно за околицей селения, в келье, дает верующим советы, принимает подношения.

Следующая деревня на пути католическая. На холмике, среди цветущих деревьев, старинная, подлинно музейная церковь, воздвигнутая еще португальцами. Две башенки, пышный лепной фасад, усеянный гнездами ласточек…

И снова пальмы. Шофер вдруг тормозит. В автобус входят два молодых коричневых парня, у них подносы с нарезанными ананасами, свежими, только что сорванными. Сколько надо платить? Парни улыбаются. Ни секта! Ведь сегодня праздник.

— Вы издалека? — спрашивают нас. — О, из Советского Союза, — и улыбки сверкают еще ярче. — В России, наверно, не растут ананасы. Гости должны взять еще.

Оба одеты скромно. А угощают они не только нашу группу, вон идут в другую машину. Подносы опять полны. Откуда это берется? В селении к празднику в специальное помещение сносят продукты. Каждый дает сколько может — фрукты, масло, зерно, овощи. Все для помощи бедным и для проезжих.

Машина трогается, но вскоре опять скрежет тормозов. На асфальте пара танцоров, мужчина и женщина. Откуда-то несется дробь барабана. Тоже праздничный дар!

Шоссе пересекает канал, зеленый под сплошным сводом пальм. Берег в одном месте осыпался, обнажилась красная латеритная почва. Красное и зеленое! Сочетание, частое в женской одежде. Похоже, оно подсказано природой.

Пальмы расступаются, возникает фабричка. Это одно из тех мелких предприятий, которые необходимы на каждой плантации для обработки урожая. Здесь, на лужайке, словно груды футбольных мячей. Это кокосовые орехи, совсем спелые, темно-коричневые. На фабричке добывают скрытое под панцирем ореха волокно.

Наш гид цейлонец смущен. Весак еще не кончился, машины стоят. Нет, никто не согласится пустить их в ход, хотя бы для показа. Придется вообразить, как они действуют. Вот тут стальные когти сдирают оболочку ореха, там очищают жесткий рыжеватый волос, там волокно прессуют, оно выходит плотными кубиками и поступает в упаковочную.

— Итальянцы? — послышалось сзади.

Я обернулся. Следом за нами с самого начала шли трое рабочих и приглядывались к нам. Догадываемся, почему они приняли нас за итальянцев. До нас был пароход с туристами из Венеции.

— Нет, русские, — сказал я.

— Из Советского Союза.

И тут произошло то, чего мы меньше всего ожидали: фабрика ожила. Кто-то включил рубильник. Машины задвигались. Откуда ни возьмись появились еще люди. Русские хотят знать, как мы работаем? Прекрасно!

Машины разрезали, скальпировали орехи, расчесывали ворс, как будто надерганный из рыжеватых, ветхих театральных париков, прессовали и выбрасывали плотные кубики готовой продукции, а мы смотрели на все это с волнением, которое трудно передать. Нас брали за руки, деликатно подводили поближе, нам объясняли, не дожидаясь гида, кто по-английски, кто языком пальцев, кивками. У одного паренька это выходило особенно выразительно, он отлично показывал мимически, что делают из волокна. Мешки, — и он запихивал что-то в незримый мешок. Паруса, — он закачался и напрягся, как рыбак, ставящий парус. Сети, — он нагнулся и закинул в море воображаемую сеть.

Нас проводили к машине.

— Дружба!

— Хрущев — хорошо!

— Не надо войны — мир!

— Коломбо — Москва, дружба!

Гид торопит: нас ждут в Негомбо.

Слева — синее лезвие реки. «Негомбо», — гласит надпись латинскими и сингальскими буквами. Река стала шире, слилась с океаном, подступившим справа, а на мысу сгрудился небольшой белый городок.

На берегу реки груды кораллов. Нет, не драгоценных. Крупные, белые, колючие, словно окаменевшие ветки сосны. Они в изобилии растут на рифах и служат не для украшений, а для цели весьма прозаической: известью из обожженных кораллов белят дома.

У самого пляжа, в саду, — гостиница. В зале ресторана под потолком машут лопасти вентиляторов. Ласточка, живущая в углу, порхает среди них, словно забавляясь. Обед состоит из риса, жареной рыбы, похожей на нашу севрюгу, жареной курицы, фруктов и, конечно, не обходится без соусов. Я обильно полил жаркое коричневым «кэрри», решив, что оно, как в Индонезии, наименее острое, и попал в просак. Во рту оказался буквально раскаленный уголь. А красное «кэррн», напротив, сладкое.

Затем мы продолжили осмотр Негомбо. У старой голландской крепости, сложенной из дикого камня, под естественным навесом из тонких, узловатых пальм приткнулся к берегу катамаран. Парус у него меньше, чем у его сородичей на Яве, так как ветры здесь сильнее. На судне две мачты. Они поставлены косо, концы их расходятся, и к ним подвешен парус — точно простыня для просушки двумя зажимами. Нижний конец трехугольного паруса в руке рыбака. Он управляет также с помощью длинной палки — руля.

— Ничего хорошего нет в этой скорлупке, — сказал мне старожил Негомбо, здешний учитель. — Да, экзотика! Но лучше бы нам иметь вместо нее моторные суда. Рыбу ловят так же, как тысячу лет назад, мелкими сетками, острогой.

Мы беседовали на пляже под тентом. После обеда я настроился было на созерцательный лад, но мой новый знакомый, как и студенты в Джакарте, громил экзотику беспощадно.

— Ах, легендарные парусники! — кипел он. — А знаете ли вы, что нам приходится ввозить рыбу из-за границы! Это нам, островитянам!

То же самое я слышал в Индонезии. Те же беды и здесь причинил колониализм. Нет, мне решительно не позволяли бездумно восхищаться тропиками!

СЛОНЫ, ДЖУНГЛИ И РИС

Не забуду, как поразил меня работающий слон. Стоя во дворе лесного склада, он преспокойно грузил бревна в машину. Задняя стенка кузова была откинута, слон поднимал бревна хоботом — и аккуратный штабель быстро рос. Слон был весь поглощен делом, в нем была какая-то почти человеческая обстоятельность.

Потом я увидел слонов в зоопарке Коломбо. Зоолог мог бы рассказать массу интересного про обитателей этого богатейшего, благоустроенного парка. Начиная с попугая-привратника, который вежливо здоровается из своей клетки с посетителями. Попугай старый, темноперый, крупный. В парке немало видов животных, неведомых в Европе, но и тут меня больше всего тронули слоны. Их содержат не за решетками, как у нас, и даже не ограждают. Нельзя же считать оградой утлое подобие шлагбаума. Огромному Латчми 1930 года рождения— эти данные уважительно сообщает табличка — ничего не стоит перешагнуть через брус и пойти гулять по аллеям.

Правда, присматривают за слонами люди очень опытные. На арене зоопарка они показали пляску слонов. Захватывающее зрелище! Послушные знаку своих воспитателей и ритму барабана, слоны кружились, приседали, вставали на задние ноги. Слон забирал дрессировщика в мягкий, словно смеющийся рот и подпрыгивал, бережно раскачивая человека. И вот что приятно: у этих слонов нет цирковой рабской забитости. Они как будто у себя дома и по доброй воле дружат с людьми.

Арену амфитеатром охватывают скамьи-ступени, вырезанные на склоне холма, покрытые подушками дерна. Рядом со мной сидела молодая женщина в желто-зеленом сари с девочкой лет пяти. Мать и дочь следили за слонами не только с любопытством, с нежностью.

В местном «Таймсе» мне попалась на глаза статья о слонах, которую я проглотил залпом.

Речь шла о стаде диких слонов, обнаруженном где-то в центральной части острова. Хорошо ли им там? Не лучше ли им будет в другом районе? А если лучше, то как поступить? Автор статьи, англичанин, считает нужным перегнать стадо. Да, взять и перегнать, как это делали в Африке. Мобилизовать сотни крестьян, оторвать от семей, от нив. Джентльмен не видит в этом ничего сложного.

Понятно, он перехватил. Цейлон уже не колония. Газета, верно, поправит чудака. Но нет, она помещает еще статьи в том же роде. Если верить «Таймсу» и другим изданиям треста «Лейк Хаус», слоны — главная проблема Цейлона.

Охранять диких слонов, разумеется, надо. За сто лет их стало вдесятеро меньше — на сегодня в джунглях уцелела едва ли тысяча.

— Но, видно, джентльменам слоны и джунгли дороже, чем рис — хлеб нашей страны, — сказал в сердцах один мой цейлонский собеседник.

В самом деле, кампаниями в пользу слонов, восхвалением девственной природы реакционные газеты отвлекают внимание читателей от вопросов, куда более важных. О нехватке риса — ни звука. Между тем богатейший остров с благодатным климатом, великолепными почвами не может себя прокормить.

Почему?

Цейлон колониальный — это копра, чай, каучук, какао, корица. Ну, и джунгли для охоты. Под рисом до сих пор всего пятая часть обрабатываемой земли. Сеет рис не плантатор, а крестьянин. Я видел его крохотное поле на склоне горы. По пашне, залитой водой из оросительного канала, вернее, по вязкой грязи, бродили два буйвола. Грязь залепила их до кончиков рогов, животные выглядели настоящими изваяниями. Они копытами разрыхляли землю. Соха, серп — вот и вся техника в деревне. Урожаи низкие. Сбор риса удовлетворяет лишь 15–20 % потребности населения.

Цейлон ввозит рис, а между тем он мог бы вывозить его, кормить других.

Что же, потеснить чайные кусты, гевею, пальму? Незачем. Эти культуры тоже нужны. Да и занимают они лишь небольшую часть острова — главным образом предгорья и приморские области юга, самые влажные.

Значит, надо осваивать новые земли для риса, поднимать целину. Где она? В центре острова и на севере. Климат там менее влажный, дождливые месяцы сменяются длительной сушью. Без орошения, конечно, не будет толку. Зато земля в долгу не останется.

Древние цейлонцы знали это. Так же как руины Анурадхапуры и Полоннарувы, поражают нас остатки резервуаров и обширной сети каналов, вырытых в государстве сингалов. «Поистине, в такой стране, как наша, — записано в «Махавамсе», — ни одна капля дождя не должна уйти в океан, не послужив людям». Полторы тысячи лет назад, в царствование Махасены, была воздвигнута плотина длиной в двадцать четыре мили и высотой от 40 до 90 футов. Остановленные здесь воды реки Амбанганга напоили огромные пространства рисовых полей. Впоследствии, в XII веке, по указу царя Паракрамы Великого вся эта мощная система сооружений была расширена, образовалась цепь озер, по которой двигались суда. Это и было «море Паракрамы», упоминаемое в хрониках. В ту же пору произвели ремонт 53 водохранилищ. Только самых крупных! И теперь путник видит в глуши джунглей то, что было когда-то шедевром гидротехники. Валы, заросшие деревьями, размытые ливнями, заболоченные озера, трясина, по которой, не замочив лап, пробегает водяной фазан. Джентльмен, сотрудничающий в цейлонском «Таймсе», описывает эту картину с поэтическим восторгом. У самих цейлонцев она вызывает совсем другие чувства. Скоро придет время, когда земля, отданная во власть джунглей, снова будет давать пищу народу.

Кому задача по плечу? У крестьянина в лесном селении хватает сил лишь на то, чтобы отвоевать маленький кусочек джунглей, снести и спалить деревья, использовать золу и накопленную в почве влагу. Плантатор вообще не станет врубаться в джунгли. Времена плантаторов-пионеров, героев старых приключенческих романов, давно прошли. Я сам убедился в этом.

В Коломбо, в ресторане гостиницы, я разговорился с рыхлым человеком неопределенного возраста, который отрекомендовался плантатором. Это обрадовало меня. Не каждый день ведь попадаются плантаторы советскому писателю. По крайней мере расскажет о природе Цейлона…

— Я уже года три не был на плантации, — сказал он с некоторой брезгливостью. — Там же управляющий!

Адрес на визитной карточке: Коломбо, Коричные сады. Да, у него своя вилла. Если я соглашусь навестить его, он покажет мне коллекцию фарфора. Севр, Мейссен… А что касается природы, — нет, он не натуралист. Вот его компаньон, тот начал было собирать бабочек. Потом надоело. Охотой тоже мало кто увлекается. Слонов бить теперь нельзя, ну и вообще… В хорошем обществе охота нынче не в моде.

Я припомнил виллы в Коричных садах, белые, нарядные, с кондиционированным воздухом. Там уютно, прохладно. Но о чем же мне говорить с плантатором? Я пытался нарушить неловкое молчание, однако он, по-видимому, ничем не интересовался, кроме фарфора.

— На Цейлоне тоже есть керамика, — ободряюще произнес я.

— Грубая, — поморщился он.

На Цейлоне есть блестящие образцы гончарного искусства, и я хотел возразить ему. Но потом вдруг передумал. Мы вежливо помолчали и разошлись.

Один мой цейлонский знакомый хорошо сказал о плантаторах: вымирающая профессия. Да, вымирающая, обреченная историей, но упорная в своем стремлении сохранить виллы в Коричных садах, дивиденты, фарфор, золото.

Крушение колониализма с наглядной четкостью обнажает немощь частного предпринимательства. Жизнь требует такого рывка вперед из застоя, таких коренных преобразований в хозяйстве, на какие капитал в нашу эпоху уже не способен.

Не плантатор — сила государства расчистит поля древнего сингальского царства, даст воду для посевов риса, хлопка. Эта простая истина — в уме и в сердце миллионов.

При мне Цейлон был в предвыборной горячке. «Голосуйте за твердую власть», — призывал плакат возле Зала независимости. На полотне — лицо мужчины, тяжелое, холодное, без лучистой улыбки, столь характерной для цейлонцев. Дэдли Сенанаяке, в то время премьер-министр, лидер Объединенной национальной партии, играющей на руку плантаторам и иностранным монополиям. Говорят, дать ему волю, и он станет фашистским диктатором Цейлона.

Сенанаяке пришел к власти ничтожным большинством голосов, потому-то на 20 июля и были назначены новые выборы. Труженику нелегко разобраться в положении: на Цейлоне 24 партии. Враги народа разжигают рознь между тамилами и сингалами. Реакция изощрялась в демагогии. Пустили в ход и астрологию. В гороскопе, составленном… преподавателем университета и помещенном в «Таймсе», указывалось, что Сенанаяке непременно победит на выборах.

Даже дикий слон, не ведая того, «голосовал» за реакцию. Кандидат одной правой партии, едучи на предвыборный митинг, встретился с царем джунглей. Слон вышел на шоссе, сердито поднял хобот, но шофер поддал газу и ускользнул. Именитый пассажир не преминул сообщить об этом избирателям. «Бог спас мне жизнь, — сказал он. — Очевидно, бог уготовал мне победу на выборах».

Заговорщики, убившие в сентябре 1959 года премьер-министра Соломона Бандеранаике, тоже ссылались на веление свыше. Суд над убийцами — буддийскими монахами— длился и в дни предвыборной кампании, раскрывая связи убийц с деятелями правых партий, с высшим духовенством. «Каждый монах носит под облачением револьвер», — заявил один из свидетелей. Реакция пыталась заглушить разоблачения, помешать законному ведению процесса. Свидетелей запугивали угрозами.

Шантаж, обман, террор — ничем не гнушаются черные силы, чтобы сохранить угодный им Цейлон. Цейлон плантаторов, бедных селений, Цейлон глухих джунглей, диких слонов.

Теперь, когда пишутся эти строки, народ уже высказался. Во главе правительства — Сиримаво Бандеранаике. Американские газеты цинически называли ее «рыдающей вдовой». Но она не только оплакивала смерть своего мужа, убитого террористами премьера. Она — известная деятельница женского движения на Цейлоне, выдающийся оратор — решила продолжать его дело.

Сейчас в руки государства перешли страховые компании, ограничены вложения иностранцев в банках. Национализирован газетный трест «Лейк Хаус», служивший оплотом реакции.

Сиримаво Бандеранаике начинает день в шесть утра. Как и прежде, она сама шьет одежду для своих трех ребят-школьников. Ее волосы причесаны на пробор и смазаны кокосовым маслом, как у простых женщин Цейлона. По обычаю, она один день месяца, день полной луны, уделяет посту и размышлениям. Она знает нужды народа и понимает, что борьба только разгорается.

МОНТАЖНИК ИЗ БРНО И ТРАКТОРИСТ С СИВЕРСКОЙ

— Иежиш Мария! — раздалось за моей спиной.

Я не сразу обернулся. В незнакомом языке нередко чудятся знакомые слова. Откуда могло залететь сюда это восклицание! Ведь я не в Праге, а в зоопарке Коломбо. Однако рядом со мной в самом деле разговаривали два чеха.

— Привет, друзья, — сказал я по-чешски, и брови у обоих полезли вверх. Разумеется, карликовый олень, чесавший свои филигранные рожки о прутья клетки, был тотчас забыт.

— Я монтажник, — сообщил чех постарше, плечистый, голубоглазый. — Мы из Брно, строим сахарный завод возле Тринкомали… Вы были в Брно?

— Да, я был в Брно. Хороший город, приветливые люди… Как живется чеху на Цейлоне?

— Ничего, все в порядке. Климат не так страшен, как им пугают. Еда, правда, непривычная, хотя в гостинице и стараются нас кормить по-европейски. Кнедлики? Нет, наших любимых кнедликов не умеют делать. Мы сами иной раз… Вы из Ленинграда? Стойте, стойте, у нас был один русский соудруг. Он почти что из Ленинграда…

— Кто же? — спросил я.

— Го-го-лев, — проговорил монтажник. — Он уже уехал. Советские соудрузи работали в лесу.

— В лесу?

— Да, корчевали джунгли.

Гоголев заинтересовал меня. Я подумал, что его надо будет разыскать.

И вот сейчас я могу рассказать о путешествии Гоголева. Оно необычайно. Ведь, бывало, на Цейлон из нашей страны изредка ездили купцы, этнографы, ботаники. А Василий Иванович Гоголев — тракторист-механик.

Перенесемся на станцию Сиверская, что под Ленинградом, в царство елей и сосен.

Могучая машина грохочет в лесу. Это гусеничный трактор, на котором укреплена стальная стрела с двумя остриями. Они вонзаются под корень, погружаются глубже, глубже… Поворот рычага — и толстый еловый пень выходит из земли, оставляя рваную черную воронку. Управляет машиной Василий Иванович, неторопливый, степенный северянин.

— На Цейлоне потруднее было, — говорит он.

Деды его редко бывали дальше села. Далеким казался уездный городишко, а Питер и вовсе на краю света. Еще дальше заносила разве только солдатчина. А Василий Гоголев говорит о своей поездке на Цейлон как о деле самом обычном.

— Теперь там наши ученики трудятся. Интересно, как дела у них…

Целый год провела на острове группа советских механизаторов. Они отвезли туда партию машин — нашу технику, купленную Цейлоном для расчистки джунглей.

Наступление началось на севере острова, километрах в двадцати от портового города Тринкомали. Там, под нетронутыми зарослями, земли особенно пригодны для риса, для сахарного тростника, для фруктовых деревьев.

Что ни день, наши механики убивали две-три кобры. Однажды Василия Ивановича чуть не укусила зеленая змея «пятиминутка». Счастье, что напарник вовремя заметил змею и ударил ее палкой. В другой раз моторы потревожили диких слонов. Они скрылись, напуганные грозными машинами.

Василий Иванович тревожился вначале, как-то покажут себя машины в джунглях! Испытание было трудное. В вентилятор двигателя корчевальной машины попадала трава, прекращалось охлаждение мотора. Пришлось переделывать лопасти вентилятора. И таких поправок было внесено немало. Машины работали без аварий, даже когда наталкивались на толстенное, в три обхвата, красное дерево. Тут требовались усилия нескольких машин.

Сперва Василий Иванович своим корчевателем обрывал верхние корни, потом бульдозер окапывал дерево кругом, резал корни глубже. И наконец два древовала упирались в великана и валили его с корнем.

Все это стало привычным, как и ящерицы, бегавшие по стенам в гостинице, и катамараны в гавани. Чего-то не хватало, если не заглядывала утром, к завтраку, прирученная маленькая обезьянка, жительница соседнего парка.

Ученики радовали своими успехами. С ними дружба установилась не сразу. Сперва цейлонские трактористы держались официально, настороженно. Они имели до сих пор дело с белыми господами. Но очень скоро выяснилось, что советские люди совсем другие. Василий Иванович не нахвалится: чудесные парни цейлонцы, сердечные, гостеприимные. И прекрасные труженики. Это плантаторы сочинили легенду о природной лености туземцев. Ложь!

Советские машины расчистили за год две тысячи акров джунглей. Теперь на этой земле растет сахарный тростник. А вблизи с помощью чешских и польских специалистов построен сахарный завод.

— Эх, жаль, не встретили вы там наших учеников! — повторяет Гоголев.

Он ведет меня к себе. Не странно ли, два русских человека идут по улице в русском поселке Сиверская и с таким жаром говорят о далеком тропическом острове, словно он их близко касается! Но ведь и правда, касается!

— Теперь мы испытываем новую машину. Вот бы ее в джунгли!

— Цейлонцы бывают у вас?

— Нет, здесь, в опытном лесхозе не были. А в Москву, в Институт механизации, заглядывают и, слышно, следят за нашими новинками.

В квартире Гоголева, в окна которой видны северные березки и елочки, стоит на столике слон, искусно вырезанный из блестящего, тяжелого, как металл, черного дерева. Память о далеком Цейлоне…

Но как меняются в наши дни эти понятия — «далеко» и «близко»!

НЕДАЛЕКО ОТ МОСКВЫ

— Идемте в гости! — сказал мне спутник по плаванию. — У меня тут знакомые.

Владимир Федорович Головин — преподаватель педвуза, живет в Красноярске. И вдруг — знакомые в Коломбо!

— Очень милые люди. Вот адрес: район Бамбалапитья, квартиры государственных служащих, корпус… идемте, не пожалеете!

Что ж, отчего не пойти в гости, да еще в Коломбо. Мы шагаем по набережной, мимо парламента, затем по длинной-предлинной улице, где за толстостенными особнячками живут торговцы-бюргеры. Реклама чая, сигарет, лимонада.

По дороге Владимир Федорович поведал мне историю своего знакомства с цейлонцами. В Коломбо воз-пик учительский клуб путешествий. Он установил дружеский контакт с педагогами всех стран. Очень велик интерес к Советскому Союзу. Первая же группа, побывавшая у нас, пригласила к себе советских учителей, и Владимир Федорович попал в число экскурсантов. Он пробыл на Цейлоне месяц.

— Недавно еще одна группа цейлонцев выехала к нам. Должно быть, уже вернулись.

Он тяжело дышит. Тропическая жара томит сибиряка. А улица ведет и ведет нас, деловитая, почти без зелени, вся во власти солнца. Где же дома служащих?

Вправо, к океану, спускаются шеренги домов. Обыкновенные жилые здания новой постройки, из бетона и стекла. От солнца защищают ставни и козырьки балконов. Двор похож хотя бы на ленинградский — газоны, молоденькие деревца, по-европейски одетый папа катит обтекаемую детскую коляску. Качели удивительно похожи на наши. Но пальма в конце двора, на самом берегу, — цейлонская, и океан цвета индиго — тоже цейлонский.

Мы входим в квартиру, обычную городскую квартиру с легкой мебелью, со шкафом, из которого смотрят корешки книг, большей частью английских. Нас встречает красивый мужчина в рубашке с отложным воротником. Кожа его цвета черного кофе.

Сибиряк и цейлонец крепко обнимаются. Потом, сделав шаг назад, ласково смотрят друг на друга. О, если бы еще можно было разговаривать без переводчика! Но где там! Даже имена не даются.

— У вас имена такие трудные, — жалуется хозяин. — Как? Фе-до-рович?

— А у вас! — восклицает с отчаянием в голосе сибиряк. — Та… Тама…

Имя хозяина Джаям Тамотерам, он тамил, преподает в тамильской средней школе.

В столовой мы застаем его жену, высокую, в неярком домашнем сари, и трех живчиков-ребятишек. Вручаем им русские матрешки, вызывающие, как всегда, восхищение.

У Тамотерамов еще гость, — учитель математики Гектор Джаявардева. Он сингал. Я читал, что отношения между сингалами и тамильским меньшинством не всегда хорошие, и мне хочется больше узнать об этом. Но удобно ли расспрашивать? Здесь, во всяком случае, единство двух народов полное.

Все же я решился.

— О, кое-кому выгодно нас поссорить, — говорит хозяин. — Но мы ведь не те, что были.

Вот случай, взбудораживший столицу. Двое юношей, тамил и сингал, сдавали выпускные экзамены в университете. Все годы они шли вровень, отвечали оба блестяще, — и вдруг диплом с отличием вручают только сингалу. Почему?

Начальство не могло дать удовлетворительного объяснения. Сингал демонстративно отказался от диплома. Благородный поступок встретил отклик. Десятки профессоров и преподавателей обратились к министру просвещения с письмом, в котором резко осуждается вылазка националистов. Сингалу жмут руки на улице, он стал героем дня. Виновные отмалчиваются. Они приперты к стене.

Появляется еще гость — веселый, экспансивный Кингсли Дассанаике, сингал.

— Желаете узнать московские новости? — смеется он.

— Вы были в Москве?

— Прилетел сегодня утром.

Реактивный советский самолет доставил его в Ташкент, а оттуда в Дели. Из Дели пилот индиец, тоже на реактивном, примчал в Коломбо. Полет в общей сложности длится не дольше суток.

— Что же, будем ездить чаще, — говорю я.

— Непременно, — кивают цейлонцы.

Нас угощают… Я не записал названия, оно очень длинное, но по-нашему это бублики. То есть бублики только с вида, ибо они начинены орешками, какими-то пахучими зернышками и перцем. Перца, уверяет хозяйка, чуть-чуть, однако во рту горит. Не беда, все-таки очень вкусно. Мы едим еще фруктовый салат — смесь бананов, ананасов, манго и еще чего-то, запиваем шоколадом из цейлонских какао-бобов. И все время, чуть не перебивая друг друга, разговариваем. О том, как радостно, как полезно дружить.

Да, мы будем ездить, только бы сохранить мир. Это самое главное.

Кингсли вспоминает поездку к нам. О, в России его и спутников приняли прекрасно! Да, он бывал в школах. Он как руководитель школы для глухонемых по-лучил много интересного. Но ему не стыдно показать и свою школу советским гостям. Он использует достижения европейской науки и сам придумал кое-что… Ну, не бог весть что, правда…

— Не верьте ему, — смеется хозяин. — Он скромничает. У него большие новшества.

Кингсли прав — Москва совсем недалеко от Коломбо. Да и есть ли теперь на земле далекие страны, в прежнем смысле этого слова?