В нашем квадрате тайфун

ЧЕРЕЗ ВОРОТА СЛЕЗ

Кто из нас, будучи в школе, не страдал от длинных, языколомных географических названий! Взять хотя бы Баб-эль-Мандебский пролив. Как долго он не давался мне! Я вызубрил Миссисипи, к горам Попокатепетль и Килиманджаро привык так, словно побывал на их вершинах, а проклятый Баб-эль-Мандебский не держался в голове — хоть плач!

Да и нужно ли помнить! Я еще в школе начал подозревать, что понадобиться могут лишь короткие названия. Похоже, от употребления имена гор, рек, городов стираются, как резинка. А раз длинное название, значит и место глухое. Никто там небось и не бывает.

И вот довелось самому… Справа — румяно-желтый аравийский берег, обкатанные ветром зубцы хребта, тянущегося из Адена в Йемен, слева Африка, такого же цвета, тоже хорошо пропеченная солнцем. Зубцы там совсем выветрились, уцелели в сущности одни десны— волнистая гряда холмов. Две части света сперва ненадолго сошлись, потом раздвинулись и впустили нас на простор Красного моря.

За кормой взлетели белые гребешки. Буруны, опасные для лодок сомалийцев, искателей жемчуга. Недаром так грозен для них Баб-эль-Мандебский пролив — по-арабски «Ворота слез».

Я стоял на палубе и старался отыскать в памяти хоть что-нибудь, связанное с проливом.

Ничего! Вот только одно сообщение, промелькнувшее в прошлом году в печати: арабский инженер предлагает построить в проливе плотину.

Суть проекта в том, чтобы запереть Красное море. На западе оно закрыто шлюзами Суэцкого канала, но и там потребуются дополнительные сооружения — еще канал и плотина. Крупных притоков море не имеет, дожди редки, зато испарение огромное, и значит, уровень моря станет быстро понижаться. Тогда с востока в него хлынет вода Аравийского моря, с запада — Средиземного. Результат? Цифра займет, пожалуй, целую строку. Две трети всей электроэнергии Соединенных Штатов — вот что получат государства Ближнего и Среднего Востока, если они объединятся для осуществления величественного замысла.

Да, таково первое условие. Перед глазами возникла жестокая пустыня за окраиной Джибути. Она тоже оживет тогда, лишь бы принялись за дело дружные руки. Руки арабов и африканцев.

…Легкий ветерок проносится над палубой, теребит брезенты, простыни на шезлонгах. Сгущается ночь. Утром Красное море лежит просторное, голубое, под безоблачным небом. Берег то вырезывается в желтом мареве, то надолго исчезает.

Хорошо, что мы не столкнулись с хамсином! Воздух спокоен и чист. Однако что это за пыль осела на поручнях? Песок, тончайший, едва ощутимый на пальцах песок. Как дыхание росы, он туманит стекла. В атмосфере в летучей смеси пребывают мельчайшие частицы двух материков, двух великих пустынь — Аравии и сухих равнин Африки.

Высоко над нами — рокот самолета. Не в Мекку ли он летит с делегацией из Джибути, командированной на богомолье?

На пустыне вод ни единой мачты. А ведь здесь большая дорога кораблей! Фарватер широк, есть где разминуться. И теперь меня уже не вводят в заблуждение маршруты судов, вычерченные на карте пунктиром, черным по голубому. Я уже не новичок на море, я знаю, что путь у каждого капитана свой, что караваны судов образуются лишь в реках и каналах.

Мачты показались лишь на подходе к Суэцу. Зато сколько их сразу! Море сузилось, стало заливом, или, лучше сказать, обширной передней, где толпятся приезжие, ожидая, когда им откроют дверь. Флаги Дании, Франции, Швеции, Японии, Мексики… Дверь, то есть входной шлюз канала, работает безостановочно, принимая гостей по-одному. И вот живой пример сотрудничества наций — международная лоцманская служба, в которой участвует и наша страна. Быть может, к нам в ходовую рубку поднимется наш земляк…

Однако увидеть канал нам не суждено, в Суэце мы сойдем на берег, а «Михаил Калинин» двинется дальше налегке и будет ждать нас в Александрии. На несколько дней мы — туристы сухопутные. Мы поедем по пустыне, затем вдоль дельты Нила…

За ужином Игорь Петрович рассказывает о памятниках древности, ожидающих нас в Египте. Пирамиды!. Сфинксы! Увидеть их было его сокровенной мечтой. Имена фараонов разных династий буквально сыпались из Игоря Петровича.

Когда-то он хотел сделаться египтологом. Родные отговаривали: затхлое, мол, занятие, далекое от жизни. Не послушал, поступил в университет. Теория давалась хорошо, а вот языки, иероглифы, клинопись — ни в какую. То были его ворота слез, и он не прошел через них. Не хватило памяти, упорства. Со второго курса сбежал, перевелся в технический вуз. Родные праздновали победу. Окончил с отличием, полюбил свою инженерскую специальность. А древний Египет все-таки живет в сердце, как живет иногда первая любовь.

— Нет, я не жалею… Историк из меня не вышел бы.

— Жалеть нечего, — сказал я. — Это у вас поэтическая привязанность. Не все же надо превращать в профессию.

— Поэтическая? — удивился Игорь Петрович. — Ну, какой я поэт!

Он считал часы, отделяющие нас от пирамид. Сейчас сойдет на берег… Но увы, полицейские формальности затянулись, пришлось заночевать на теплоходе.

Рано утром катер «Аммон-ра» помчал нас к городу, белевшему на плоском берегу. Хорошее у него название, короткое — Суэц. В школе я заучил его сразу, не то что Баб-эль-Мандебский пролив, Ворота слез.

ОАЗИС В НАШИ ДНИ

Нет, не только об оазисе будет здесь речь. Нельзя же не рассказать о Суэце, о первых встречах на египетской земле.

Суэц — город маленький и весь какой-то сквозной, без тени и без фона. Тень обычно дают городу деревья, фон — хребет гор, холмов или стена леса. Ничем таким Суэц не располагает. Холмы далеко, они почти растворены в жарком синем небе. Зелень только на набережной, фасады белых построек гладкие. Улицы — вытянутые по линейке, широкие — слепят, словно каналы солнечного света. Суэц издали — набор детских кубиков, рассыпанный на столе. Что в нем восточного? Да ничего, разве только плоские крыши.

Вокруг Суэца кипит работа, с залива слышны гудки, грохот якорной цепи, где-то в мастерской судоремонта бьет по железу молот. На склонах желтых холмов видны стальные вышки, словно вычерченные тушью, — там добывают нефть. А сам городок удивительно тихий. Можно подумать, он не имеет никакого отношения к тому, что творится за его пределами, и пребывает в постоянной сладкой дремоте.

Набережная дремлет. Застыло под зноем деревце, усеянное сочными красными цветами. Оно напомнило мне «пламя джунглей». Возможно, это оно и есть, но какое низенькое, жалкое по сравнению с его собратьями в Джакарте и даже в Бомбее!

Никаких признаков жизни не подают аккуратные, подстриженные садики, чистенькие виллы — кусочек какого-то южноевропейского города, перенесенный в Суэц. Здания администрации порта и канала, консульства. Кроме нас, на набережной никого нет, и мы ведем себя тихо, как в доме, в котором спят. Оживление вносят лишь продавцы сувениров, арабы в красных фесках с черными кисточками и в галабиях — длинных, почти до пят, темно-серых рубахах.

Купите что-нибудь на память о Египте! Феску, коробку халвы или фиников, браслет с камешком-скарабеем, кожаную сумочку с изображениями Озириса и Изиды.

— Сколько за сумку?

— Два доллара.

Запрашивают и в Бомбее, и в Джакарте, но здесь — втрое. Надо уметь торговаться. И уж коли добился уступки, тогда ты обязан купить. Таков закон восточного рынка.

Садимся в автобусы. Нас сопровождают чины полиции — в форменных френчах с отворотами и в штатском. Бравые красавцы с усиками-штрихами на верхней губе.

Кончается улица. Шоссе заигрывает с холмами, подбегает и отскакивает в сторону. На желтизне кое-где точечки плотных, колючих кустиков. Прилежная туристка средних лет в роговых очках раскрывает дневник.

— Скажите, это и есть пустыня? — спрашивает она и достает вечное перо.

Арутюнян поет армянские песни. Египет напомнил ему пейзажи Армении. Да, и здесь каменистая пустыня, сухие, осыпающиеся вершины.

Понятно, в пустыне должен быть оазис. Озеро в рамке пальм, отдыхающие верблюды… Нет, нет, ничего подобного! Если у вас еще сохранилась в памяти эта картина из учебника географии зарубежных стран, зачеркните ее, забудьте! Нечего цепляться за пережитки прошлого!

Здесь, на дороге из Суэца в Каир, оборудован рест-хаус, и гиды просят нас обратить на это внимание. Караван автобусов останавливается. На равнине цвета погасшей золы — кучка новеньких строений, венчаемая минаретом. В мечети крутятся под потолком вентиляторы. Можно помолиться, накормить верблюдов, посидеть в буфете и поесть лепешек с овощами. И, разумеется, выпить «кока-колы».

Верблюдов попадается мало, чаще всего к рестхаусу наведываются автомашины. Им тоже нужна вода из колодца. Можно воспользоваться глиняным кувшином, их тут целая коллекция в палисадничке у желоба. Туда с громким криком торжества кидается Игорь Петрович.

— Музей! — ликует он. — Настоящий музей!

Кувшины большие и маленькие, ростом с кружку. Кувшины с острым дном — их закапывают в землю или прислоняют к стене. Кувшины с одной и с двумя рукоятками, приземистые и вытянутые, узкогорлые, с крышками и без крышек. Игорь Петрович дает очередь из кинокамеры. Кувшины стоят того.

— Шедевры! — ликует Игорь Петрович. — Вот вам древнее египетское гончарство!

К нему сбегаются любители искусства. А геологи и географы окружают Олега Степановича Вялова. Вопрос обсуждается серьезный: можно ли утверждать, что климат здесь был в давнюю эпоху истории земли более влажным?

— Можно! — говорит академик. — Вы видели пересохшие русла, шлейфы выносов? А если вам мало…

Он показывает всем отполированную водой маленькую раковину. Поднял вот здесь, у рестхауса. Такие же точно раковины встречаются у нас на влажных лугах — панцири пресноводных моллюсков.

— По машинам!

Каир возникает в лучах полудня. На подступах к столице местность оживляется, зеленеют поливные участки, встают, словно гвардия на карауле, шеренги невысоких, крепеньких финиковых пальм. И вот Гелиополис — южная часть Каира, самая новая, застроенная богатыми особняками. Рядом с виллой-цилиндром в подчеркнуто конструктивном стиле здесь можно увидеть дворец венецианских дожей или усеченную, покрытую скульптурами пирамиду, напоминающую храм Боробудур, что на острове Ява.

Отложения капитала, как и горных пород, приобретают подчас форму весьма причудливую. Гелиополис изыскан, декоративен. Его основатели — колониалисты более оседлые, чем те, что строились в тропиках. Здания крупные, возведенные всерьез и надолго, часто с большим вкусом. Восточного тут еще меньше, чем в Суэце. И дальше, когда мы въехали на центральные улицы, Каир открывался нам как город, слитый как бы из двух элементов, — европейский по своей архитектуре и арабский по образу жизни.

А мечети? — спросят меня. А цитадель, а базар, а Город мертвых? Да, все это есть. Пока я выразил только первое, самое общее впечатление.

Подробнее о Каире — в следующей главе.

ПРОГУЛКИ ПО КАИРУ

Рассказ о Каире я начну с гостиницы, где нас поселили. Для всех нас, туристов, ночевка на берегу — событие редкое и потому радостное. Чего стоит одна только возможность налепить на чемодан новую и честно заслуженную наклейку!

Наклейка синяя с красным, на ней пальмы, верблюды и дворец из арабских сказок. Наш отель на него нимало не похож, хотя и называется «Капсис палас», то есть дворец Капсиса. Это заурядный пятиэтажный дом, который подошел бы и к парижской, и к ленинградской улице. Владелец гостиницы — Капсис, грек. Администратор за конторкой, усеянной вожделенными наклейками, тоже грек и, конечно, полиглот. При мне он довольно свободно изъяснялся по-испански и по-шведски. Служащие отеля, официанты в ресторане — арабы в фесках и галабиях. Ступают они тихо, торжественно, олицетворяя для туристов из-за границы восточную медлительность.

Рано утром меня будит чей-то вопль. Он проникает сквозь решетчатые ставни и поднимает с постели, спросонок я еще ничего не понял и бросаюсь к окну. Внизу, запряженный в повозку с капустой, стоит ослик. Ах, черт бы его побрал! Но в ту же минуту я соображаю, что я в Каире, что ишак, следовательно, не простой, а каирский и, быть может, его рев — голос самой судьбы, решившей подарить мне утро в столице на Ниле.

Выхожу на улицу. Никаких пальм, опять-таки вопреки наклейке, я не обнаружил. Одни акации. У подъезда похаживает, колыхая просторной галабией, разносчик. Он сверкает металлом, как древний витязь. На ремнях, закинутых на плечи, — стеклянный кувшин с медной крышкой, медная чашка с водой, медный стакан. В руке колокольчик, тоже медный.

— Арабская кока-кола, — говорит «витязь». — Один пиастр.

Он ополоснет стакан, нальет и церемонно подаст. Из чего приготовлена эта темно-коричневая жидкость? Из орешков арековой пальмы. В тропиках они вместе с бетелем идут на жвачку, здесь — на питье. Прохладный горьковатый напиток освежает, придает бодрость.

У разносчиков, не уходя далеко от подъезда, можно купить моченые желтые бобы. По-видимому, они занимают здесь такое же место, как в Индии гаолян, на Цейлоне орехи «кашу». Вам предложат еще жареных бататов и соленых калачей «симит».

Еще что? — спросит читатель. Где шумы и краски Востока? Я понимаю его: Каир известен ему по путевым очеркам, где город характеризуется как типично восточный. Верно, и я написал бы так, если бы приехал сюда с севера. Но я прибыл с юго-востока и чувствую себя у крыльца Европы. Галабии, звонок разносчика, ослики с поклажей, семенящие на базар, тонут на этой улице, полной гула автомашин и гомона обычной городской толпы. Белые рубашки, ковбойки, платья по новейшей моде… Иногда с костюмом сочетается красная феска, ставшая символом независимости арабов.

Вот яркое пятно — на пустыре возле дома пестрят ковры, развешенные на шестах. Праздник? Нет, в доме покойник, и здесь соберутся родные и друзья для участия в похоронах.

А так — улица как улица. Пожелтевшие от жажды акации вызывают в памяти наш Баку, тоже выросший в пустыне. И еще чем-то очень знакомым повеяло на меня. Москвой? Да, вспомнилась старая улица Замоскворечья, доходные дома вперемежку с разностильными купеческими особняками.

Однако не заблудиться бы! Как же называется улица, по которой мы идем? В прошлом — улица Незли, в честь матери короля Фарука, теперь — улица Рамзеса. Вот бетонный прямоугольник вокзала, цветник и статуя фараона, высеченная из серого гранита.

Съемочная аппаратура Игоря Петровича пущена в ход. Я же веду разговор с самим собой. Я привык думать, что только греки изучили человеческое тело, преодолели условность, господствовавшую в искусстве раньше, в древнем Египте. В общем смысле это верно, конечно.

В глыбообразной фигуре Рамзеса много условного. Ваятель не смел равнять его с прочими людьми. Отсюда нарочитая, предписанная канонами монументальность. Зато вдавленное изображение женщины рядом с фараоном, на скале, которая служит ему опорой, поражает как откровение, как чудо. Тело египтянки, может быть любимой танцовщицы фараона, буквально просвечивает сквозь легкое покрывало. Она живет, движется, она вот-вот сойдет на асфальт и смешается с толпой.

Я подозвал Игоря Петровича, он подошел и остолбенел. Аппаратура его умолкла. Минут десять мы тихо, забыв обо всем, созерцали прекрасную египтянку.

Позднее, во время осмотра музея, нас также восхитила скульптурная голова некоей безымянной царевны древнего Египта. Тонкий, чуть вздернутый носик, щеки с ямочками… Проказницей и хохотушкой была, должно быть, эта царевна. Как ветер носилась по дворцу, дергала за бороды придворных, прятала свитки папируса, отнятые у жрецов…

Небольшая, тесно охваченная грузными зданиями площадь Ибрагима Паши. На ней скромный оперный театр, где впервые прозвучала «Аида» — опера, созданная Верди по случаю открытия Суэцкого канала. Здесь центр Каира. Улицы, выходящие на площадь, блестят витринами дорогих магазинов, наряжены в пестрый убор вывесок. В толпе много европейцев. Это не только приезжие, но и постоянные жители.

Стучат молотки, у входа в кинотеатр прибивают плакат с голливудской звездой Элизабет Тейлор. Открывается кофейная, на тротуар выносят столики. Кофейную можно назвать и курительной, внутри на полках, похожие на огнетушители, лежат огромные наргилэ. Дым в этих приборах охлаждается, проходя по трубке сквозь студеную воду.

Гроздьями висят почтовые ящики — для писем срочных, для обыкновенных, для авиапочты. И еще четвертый ящик — желтый среди синих, с велосипедом на крышке, — отведенный для корреспонденции городской. Облегчается сортировка писем.

Рекламы немного, она сдержанная, без крикливости. Зато много разных объявлений, лозунгов, свежих и старых. Сдирать их не спешат, и стены домов сообщают вам хронику жизни Каира за последние месяцы. Напоминают о кинофестивале стран Азии и Африки, который прошел с большим успехом. О приезде премьера Индии Неру. Он и президент Насер на портретах рядом.

А вот новость сегодняшняя — декрет о национализации всего автобусного транспорта, а также трех крупнейших газетных трестов.

Выходим к Нилу. Деловитая, кипучая столица, оказывается, еще и красива! Нил течет в гранитных берегах, он уже, чем Нева в Ленинграде, но не намного. Вода в Ниле желтая, под цвет гор, встающих вдали, за крышами. Плывет фелюга. Есть что-то родственное верблюду, кораблю пустыни, в этом осадистом, крепко сбитом судне с высоким парусом — может быть, величавая медлительность, с какой оно близится к причалу с грузом глиняных горшков из окраинной мастерской и, кажется еще, из какого-то давнего века.

К Нилу Каир обращен лицом. Набережная чудесная! Раскинулись веселые цветники, зеленеют рослые пальмы. Им хорошо у воды. На том берегу они стоят густо, стеной. У реки и лучшие, самые высокие здания города — десять, двенадцать этажей.

На одном фасаде — цепь загадочных значков, то ли буквы, то ли узор. Это «левая» роспись отеля-гиганта, построенного недавно американской фирмой Хилтон.

В знаменательном соседстве, в сквере, — рекламный щит, на черном фоне кроваво, резкой готикой выведено «Крупп». И сюда тянут свои когти рейнские фабриканты смерти!

Взглянем еще раз на Нил — и обратно, во дворец Капсиса. Автобусы уже поданы, проглатываем кофе, бутерброд с повидлом, омлет — ив путь.

Машина сначала идет по широким центральным улицам. Потом происходит непонятное: мы словно в другом городе. Тесный проезд ведет в гору, впереди минареты…

Откуда это взялось? Ведь утром, гуляя по Каиру, мы не заметили ни одной из пятисот его мечетей. В том-то и особенность арабской столицы. Если не говорить об окраине, старинный Каир и новый не существуют отдельно, они сплетены, причем старинное застенчиво прячется за спинами многоэтажных зданий.

— Восьмая группа!

Кричит на этот раз не Вероника Сергеевна, а местный гид, усердно помогающий ей. Он знает несколько русских слов и просит называть его Борей. Арабское его имя звучит похоже. Высокая фигура Бори в развевающейся галабии — отчетливый ориентир в толчее туристов, своих и иноземных.

Сейчас мы на самой бойкой из магистралей туризма. Боря ведет нас в мечеть султана Хасана, примечав тельную своими ребристыми, как бы скрученными минаретами. Говорят, много проектов было представлено султану, и ни один не понравился ему. Однажды он с досадой скрутил пергамент с чертежом, бросил, а потом глянул и приказал: «Стройте вот так!» Во дворе мечети голос Бори глохнет, меня отрезала другая группа, торопящаяся за своим гидом к выходу. Разыскивая своих, я сталкиваюсь со стайкой стрекочущих француженок, затем с компанией молчаливо шествующих шведов.

Ура, догнал! Боря ныряет в закоулках мечети, между колоннами, иногда останавливается, чтобы постучать в стенку.

— На счастье! На счастье!

Следуя за ним вприпрыжку, мы тоже стучим, кто машинально, кто из вежливости.

Под конец выясняется, мечеть Хасана в сущности не одна мечеть, а четыре. Столько, сколько было в XIV столетии, при Хасане, крупных мусульманских сект. Примирить их и надеялся султан. Витиеватый фонтан посреди двора служил им всем для традиционного омовения, а затем все приступали к молитве. В одном дворе, но каждая секта в своей нише, пробитой к стене.

Плиты двора не сохранили следов крови, но целые реки ее пролились тут за пять веков, во время схваток между иноверцами и частых дворцовых переворотов.

— Восьмая группа!

Едем к холму с цитаделью. Он возникает перед вами, когда автобус доставляет вас чуть ли не к самому подножию. Эффект прямо-таки сказочный. Не мираж ли перед вами? Нет, можно потрогать древнюю кладку, в которой застряли ядра наполеоновских пушек.

В цитадели — мечеть Мухамеда. Здесь нет величавой суровости мавританских сводов и ниш, тут легкие, хочется сказать, веселые алебастровые колонны окружают двор. Боря бьет в ладоши, и эхо, как стайка птиц, разлетается по мечети, многократно звенит под куполами. Год начала постройки 1820-й. Магометанский мир, как видно, был не столь замкнут, чтобы не воспринять веяния из Европы. Стиль мечети — четко выраженный ампир, проникший сюда, в султанат, через брешь, проломленную Наполеоном.

Во дворе мечети колодец, гораздо старше ее, вырытый в средние века. Из него, с огромной глубины, доставали воду. Она подавалась в ведрах, прицепленных к канату. Быки и рабы в подземных галереях ворочали тяжелые колеса и рычаги.

Поднимаемся на верхний бастион цитадели. Глаз охватывает весь Каир, сползающий в долину Нила со склонов хребта Мокоттам и загустевший внизу, — каменное месиво, плоскокрышее, подернутое копотью лет.

Рука Игоря Петровича ложится на мое плечо и крепко сжимает. Голос его дрожит.

— Видите!.. Видите!..

Это дальше, чем желтые каскады Мокоттама, дальше, чем глубокая, черная щербина каменоломни, начатой еще при фараонах. Это — пирамиды. Волна сухой мглы скрадывает горизонт, пирамиды кажутся очень-очень далекими и огромными. Их три. Они словно вершины гор, самые мощные вершины цепи, тонущей в дымке.

Игорь Петрович страдает — сегодня мы не едем к пирамидам. Надо ждать до завтра.

Между тем силуэты пирамид уже скрылись за зубцами крепостной стены, мы бежим к машинам.

Снова по машинам — и наш автокараван катится на окраину столицы. Мы видели Каир современный, Каир султанов, а теперь мы в третьем Каире, тоже неожиданном. Как будто обычные улицы захолустного восточного селения — безгласые стены, плотно запертые ворота. Но вот оконце, за ним чахлые кустики, могильный памятник. Могилы за каждой стеной, здесь нет жилья для людей, — это город мертвых, разгороженное, разделенное на семейные усыпальницы кладбище. Кое-где приношения покойникам — цветы, чашечки с едой.

Желает кто-нибудь выйти, поснимать? Нет, скорее из этого мрачного места! Да и времени мало, нам еще надо на базар.

Каирский базар! Кто из путешественников не писал о нем! И понятно, кто не был на базаре, тот не видел Каира. Не видел его умельцев, несущих славу арабской резьбы, чеканки, росписи, керамики.

Тесными людными коридорами мы идем в глубь подлинного царства искусников, оглашаемого лязгом молотков, шуршанием гончарных кругов. Как ни сверкают тонкогорлые медные кувшины, серебряные и золотые подвески, диадемы, серьги, мы смотрим во все глаза. Смотрим и испытываем сожаление от того, что и тысячную долю сокровищ невозможно унести в памяти.

А запомнить хочется почти все. Старец с лицом мудреца спокойно ударяет молотком по стамеске, острие скользит по металлу, снимая волоски стружек, — и возникают завитки сложного узора, истоки которого где-то в недрах веков. Рядом лукавый, смешливый непоседа — ученик. Он ерзает, подмигивает кому-то, кричит что-то товарищу, разжигающему горн, но руки работают, бронзовая пепельница покрывается частым дождиком точек, грунтом для будущего орнамента.

Напротив поет пила, шуршит стружка — мастерят из дерева табуретки, столики, полочки, колыбели. Еще два-три шага — и вы найдете более тонкие изделия: статуэтки из черного дерева, изображающие танцующих, стреляющих из лука обитателей Африки.

В мастерской рядом изготовляют браслеты и кольца с зелеными, желтыми, синими скарабеями, священными жуками древних египтян. Броши с фигурами Озириса, с грациозной головкой царицы Нефертити. Она любимица мастеров. Изображенная древним скульптором в какой-то удивительной, не стареющей манере, она в любом веке у себя дома. И здешние умельцы уловили эту живучесть; помещая кокетливую царицу на брошке, они обрамляют ее чисто арабским орнаментом на ободке. Смело? Да, и в то же время гармонично. Попытки сочетать формы древнего Египта и арабской классики вообще многообразны, и диву даешься, как высок художественный вкус каирских мастеров.

Что питает этот оазис народного искусства в центре современного, разноязычного, торгующего города? Хочется сказать, соседство пирамид. Да, культура предков не мертва. Сегодняшний каирский кустарь — ваятель или ювелир, чеканщик или ткач — сознает себя прямым наследником тех, кто сооружал Сфинкса, и тех, кто возводил цитадель и мечеть Хасана.

И сознает с гордостью! Недаром героям и богам древнего Египта посвящены теперь, в республике арабов, и улицы столицы, и морские суда.

В лабиринте базара забываешь о времени. Как не поглядеть на сафьяновые сапожки и туфельки, — кажет — ся, их только что сбросили персонажи арабских сказок! Меня не удивит, если они сейчас выйдут из-за занавески в глубине мастерской, обуются и смешаются с толпой. Чтобы дать отдых глазам, я поднимаю голову, но и там, надо мной, шедевр искусства. Среди фанерных листов навеса темнеет дощечка, напомнившая мне кружево домов Бомбея — прозрачный, тончайше выпиленный узор.

— Восьмая группа! — доносится голос Бори.

Проклиная спешку, бежишь к машине. Куда теперь? Программа исчерпана, едем обедать. И отлично! После базара ни на что не хочется смотреть.

Вечером мы разбрелись по Каиру. Игорь Петрович, Миша и Саша куда-то исчезли. Улица, исчерченная струйками неона, запруженная гуляющими, ведет к Нилу. Книжечка «Каир на этой неделе», выданная в гостинице вместе с наклейкой, предоставляет приезжему большой выбор развлечений. Вечер можно провести в кино или в оперном театре, на симфоническом концерте, на поплавке «Омар Хайям», где кабарэ и танцы.

Однако везде очень дорого, а в карманах у нас уныло позвякивают последние пиастры. Что же, не беда, будем ходить по вечернему Каиру.

Кинотеатр, в котором сегодня показывают замечательный, глубоко человечный японский фильм «Рикша», итальянские акробаты на поплавке «Омар Хайям», национальный танец живота в казино «Сахара сити» или «Мокоттам» — все для мужчин. Для мужчин — кофейни с наргилэ. Сады на берегу Нила, прогулочные фелюги. Вечером все, все для мужчин.

Правда, женщина в Каире уже не закрывает лицо — и в этом немалая победа нового. Республика открыла женщинам доступ к учебе. Все больше женщин врачей, юристов, инженеров. Однако переворот в мусульманском быту только начинается.

ПИРАМИДЫ ДНЕМ И ВЕЧЕРОМ

Я уже закрыл ставни в номере «Капсис паласа» и лег спать, когда вошел Игорь Петрович. С видом заговорщиков его сопровождали Саша и Миша.

— Кошмар, — произнес Игорь Петрович с оттенком торжества и провел рукой по мокрому лбу.

Пирамиды! — догадался я. Что же еще могло их потрясти до такой степени!

Да, они самостоятельно, без гидов, сделали вылазку к пирамидам. И что же?

Я ничего не мог добиться от них, кроме восклицаний. А наутро мы все, с караваном автобусов, двинулись к Гизе, месту паломничества из всех стран мира.

По дороге Боря диктует нам: пирамида Хеопса, самая крупная из трех, имеет в высоту 145 метров. Сложена из двух миллионов трехсот тысяч отесанных глыб гранита. Строили ее двадцать лет. Мы записываем, дорога бежит среди холмов, мимо бетонного караван-сарая новейшей архитектуры, с изысканными изломами навеса, а затем поворот — и панорама, знакомая с детства по школьным хрестоматиям и учебникам, развертывается вся сразу, так что захватывает дух. Три пирамиды и каменный сторож их — сфинкс.

Стоп! Вон из машины — к святому месту надо идти пешком. И сперва — к сфинксу. Мы бродим вокруг гигантского изваяния, гладим его вытянутые вперед лапы— вместе с постаментом они выше роста человека. Сфинкс — символ силы и мудрости, у него туловище льва и человеческая голова. Древняя голова, израненная наполеоновскими ядрами, с морщинами, вырезанными временем, погруженная в глубокую задумчивость, она требует тишины, как Шива-созидатель в подземном храме, как бронзовый Будда в Камакуре. Перед лицом сфинкса стихают громкие разговоры, смех. Похоже, что легенда права, он в самом деле задает загадки людям, слабым существам, плутающим среди ям и канав, вырытых здесь поколениями археологов.

Благоговейно, с чувством паломника, идешь к пирамидам. Слепяще четко на фоне синего неба обрисовывается желтая пирамида Хеопса, ступенчатая, с редкими серыми пятнами уцелевшей облицовки. У подножия утрамбована широкая площадка, заполненная шумными, пестрыми ватагами туристов. Сверкают, щелкают сотни фотоаппаратов. Немного обидно за другие пирамиды — Хефрена и Микериноса. Правда, они помоложе и поменьше, но тоже внушают почтение, и жаль, что поток приезжих не достигает их.

Налюбовавшись пирамидами, мы, утомленные сутолокой, сели пить «кока-колу» в рестхаусе, возведенном поблизости. Затем обедали в зале туристской гостиницы, выходящей окнами на пирамиды.

— Ну, как? — спросил меня Игорь Петрович.

Он ждал от меня восторгов, энтузиазма, трепета. Прожевывая кебаб, я чувствовал, отношение Игоря Петровича ко мне зависит от того, что я скажу о пирамидах. Но что же мне сказать? Признаться ли?..

Эх, будь что будет!

Вчера, увиденные впервые с бастиона цитадели, они по-настоящему потрясли меня, а тут… Нет, они не кажутся такими грандиозными вблизи, в солнечный день, когда о древние камни плещет прибой туристов. И верблюды, они тоже как-то отвлекают внимание. Конечно, пирамиды и сейчас великолепны, и сейчас поражают своей мудрой простотой, исчерпывающей законченностью формы, но сегодня все же не то…

— Ага-а! Так вы не видели пирамид. Вот вечером… Невозможно передать!

— Охотно верю, — сказал я.

— Тишина, сумрак — и пирамиды, — говорил он, волнуясь. — Они растут, буквально растут до звезд. Четыре тысячелетия смотрят на вас, да, форменным образом! Вы знаете, меня как будто машина времени высадила в древнем Египте!

Мечта Игоря Петровича, следовательно, исполнилась. Что же мне осталось делать? Зовут в автобус, значит надо сказать пирамидам до свидания.

Авось я еще когда-нибудь буду здесь. Вечером…

ОТ КАИРА ДО АЛЕКСАНДРИИ

Дорога длинная, около трехсот километров. Еще в пределах Каира ереванец Арутюнян, севший рядом, рассказал мне о здешних армянах: их в столице тридцать пять тысяч, у них своя газета, свои школы, клубы. Встреча с ними прошла хорошо, они очень интересуются Советской Арменией, с большой симпатией следят за ее успехами.

Затем Арутюнян запел, его репертуара армянских, индийских и арабских песен хватило на час с небольшим. Водитель включил радио, мы прослушали концерт современной арабской музыки, очень темпераментной. Жаль, что она еще мало известна у нас.

Каир тем временем кончился, зазеленели поливные поля, побежали шеренги финиковых пальм, вонзился в небо минарет — все это как нельзя лучше иллюстрировало музыку.

За окнами, среди зелени, желтое пятно — сгусток строений. Плоскокрышие глиняные мазанки тесно жмутся друг к другу. Над нами возвышаются странные дырчатые купола, ощетинившиеся тычками. Что это? Голубятни. Здесь разводят голубей, но не для забавы, а ради мяса.

Еще выше голубятен мачты фелюг. Там, скрытый от нас селением и фруктовыми деревьями, пролегает канал или приток Нила. Мачты неподвижны, паруса спущены— должно быть, фелюги у причала принимают груз. Да, сейчас молотьба, сбор урожая.

Мы в дельте Нила, в самой плодородной части Египта. Какая же она крохотная на карте! Вот там, за частоколом пальм, уже золотятся пески и тянутся на сотни километров в глубь страны.

В кабине шофера над баранкой прикреплена цветная открытка — вид Ат-Тахрира. Опрятные коттеджи нового поселка, синяя борозда канала, деревца-малыши, высаженные на отвоеванной у песков земле. Что такое Ат-Тахрир, знает в республике каждый. Ат-Тахрир — синоним прогресса. Это новые орошаемые земли, новая провинция Египта, которая растет год от года. Сооружаются каналы, на их берегах обосновываются новоселы.

— Я хочу повесить тут еще одну картинку, — говорит шофер, улыбаясь нам. — Плотину в Асуане.

Сооружения Асуана — в сердце бескрайних пустынь — знаменуют новую эру для Египта. Они дадут энергию, которая преобразит страну. Ток для оросительных систем, для селений и городов, для новых фабрик. Улыбка шофера красноречива. Народ ценит дружескую помощь нашей страны, доблестный труд советских специалистов в Асуане и на других стройках республики.

Здесь, в дельте Нила, селения старые, земля обжита тысячелетиями. В стенах мазанок есть глина, положенная далекими предками. Стены ветшали, их наращивали. Закладывать жилье заново, на другом месте, тут не в обычае, да и негде. История этих поколений, содержание их жизни можно выразить коротко: борьба с пусты-пей. Пески рядом, они атакуют удушающим хамсином, по и в тихую погоду, как сегодня, напоминают о себе. Ветер гонит вихри песка, швыряет на поля. Стоит остановить скрипучее колесо, подающее влагу в арык, — и фронт противнику открыт.

Мы в селении. Небольшая остановка позволяет увидеть очень немного. Прежде всего подойдем к колесу над арыком, ведь от него зависит здесь жизнь. Деревянные лопасти с ковшами, такие же, как во времена фараонов, рычаг, чтобы крестьянин мог навалиться грудью и поворачивать колесо, идя по кругу.

На току, под открытым небом, молотят пшеницу. Смиренный серый буйвол возит по снопам ребристый каток.

Глухо стучит в сарайчике движок, там обдирают рис. Зерно насыпают в мешки, уносят узкими проулками к невидимой протоке, к фелюге. На плоских крышах матрацы, верблюжьи шкуры, циновки. Люди спят там, спасаясь от духоты. Маленькая, словно игрушечная, мечеть, тоже глиняная. Муэдзин, приставив ко рту рупор, зовет на молитву.

Некогда моления об урожае здесь возносили Озирису, теперь аллаху. И сейчас служит людям плодородный нильский ил, питавший еще посевы древних египтян. Подобно Гангу, Нил был возведен в сан божества, ему приносили жертвы. Старались задобрить, отвратить опустошительные наводнения. При фараонах Нилу отдавали красивую девушку.

Ныне на берегах защитные валы. Но праздник умилостивления Нила справляют и теперь — каждый год в августе, в пору подъема вод. Именно на этом празднике можно увидеть классический танец Египта, родившийся еще при дворе фараонов, а также пляску на спине верблюда, тоже очень древнюю. Под крики толпы в Нил бросают разряженную куклу, увешанную лентами и монетами.

В толпе любопытных у нашего автобуса высокий, благообразный пожилой араб в белом одеянии и в чалме. У него в руке струнный инструмент с длинным древком, ноги почернели от пыли — как видно, он пришел издалека. Это странствующий сказитель. Он поет былины в кругу крестьян, вызывая образы любимых народом героев. Живет в песнях хитрец и смельчак Али-баба, мореплаватель Синдбад, живут отважные, благородные разбойники, отнимавшие добро у злых богачей и раздававшие бедным.

Похоже, ничего не изменилось в дельте Нила. Мы расспрашиваем крестьян. Нет, и тут немало нового. Аграрная реформа прибавила земли. Правда, помещики жульничают, для вида «дарят» излишки земли своим родственникам и приспешникам, всячески пытаются обойти закон.

Машины? Да, их пока мало, соха еще не сдана в музей. Но в деревне организован кооператив, и в этом году впервые на полях работал трактор.

Едем дальше. Берег протоки, гул дизельного поезда, мчащегося на том берегу. Плывут груженые фелюги. Египтяне ловко ведут их, управляя парусом, по самым узким протокам дельты.

Зелень все сочнее, богаче. И воздух как будто не так сух. Откуда соль на губах?

Впереди в вечерней мгле возникают, рассыпаются по равнине огни огромного города, а за ними, еще скрытое от взгляда, дышит, шлет прохладу Средиземное море.

Караван автобусов долго плутает по обширному александрийскому порту, в лабиринте пакгаузов, контор, подъездных путей и мостов. «Михаил Калинин» ждет нас. Мы возвращаемся на борт, как в родной, давно обжитый дом.

АЛЕКСАНДРИЯ

Город Александра Македонского — так сообщает путеводитель. Он именует Александрию также «Жемчужиной Средиземноморья» и «Воротами из Африки в Европу». Туристская фирма не скупится на эпитеты. Я вовсе не хочу их отнять. Основание города Александром Македонским — факт исторический, но приезжий разочаруется, если он мечтал увидеть город-музей. Правда, на холме среди руин и сейчас стоит воспетый поэтами Александрийский столп — колонна на постаменте, возведенная по приказу римского наместника. Выглядит она, в соседстве с пятиэтажными домами, совсем невысокой — гораздо ниже своих двадцати шести метров — и очень одинокой. Приезжие опускаются в катакомбы, в подземные убежища, вырытые два тысячелетия назад, осматривают знаменитый греко-римский музей с его изваяниями, коллекциями монет, шедеврами древней мозаики, керамики. И, разумеется, проклинают завоевателей, уничтоживших папирусы и таблички Александрийской библиотеки, славившейся в античном мире.

В хрониках записано, что в городе несколько лет топили печи древними книгами. Какие бесценные сокровища литературы и документы истории погибли тогда!

Войны вообще тяжело отзывались на приморских городах, здесь кровь лилась часто и обильно. Не только древняя Александрия, но и город средневековых халифов не сохранился до наших дней, если не считать отдельных обломков.

В отличие от Каира, Александрия не может похвастаться шедеврами арабской архитектуры, старыми мечетями и медресе. Редко-редко покажется на фасаде дома закрытый балкон в восточном вкусе, словно стенной шкафчик, разузоренный резьбой. Зато на прямых, широких улицах Александрии многое напомнит бывалому путешественнику Италию. Особенно хороши здесь здания прошлого века: ковры плюща, белые пилястры, широкие, с частым переплетом окна, лепные фигуры, а со стороны двора галереи, радушно открытые ветрам.

Построек новейшего стиля, кубов стекла и бетона здесь мало, нет и столичных небоскребов, как в Каире. Говорят, Александрия похожа на Ленинград. Это верно лишь в самом общем смысле — там и здесь в облике еще господствует девятнадцатый век, один из плодотворнейших веков зодчества. Ленинград — северянин, Александрия— южанка. Из наших городов она ближе всего, пожалуй, к Одессе.

Верная себе до мелочей, Александрия не боится прослыть старомодной. Прошлый век дремлет в фаэтонах извозчиков, мерцает на бляшках сбруи. В припортовых кварталах улицами завладели ремесленники: одна во власти столяров, другая пылает медью, третья, отливающая серебром и дешевой позолотой, захвачена ювелирами. В их витринах — полуфунтовые серьги, подвески из пиастров, динаров и лир, которые осчастливили бы нумизмата, не будь они имитацией, усердной и простодушной. Кто покупает такие украшения? Я видел их на старых гравюрах — у гречанки из поэмы Байрона, у восточных красавиц из романов Жорж Санд.

Город мягких тонов, город, в котором хочется читать вслух стихи классиков, — такова Александрия.

Лицом она обращена к морю. Прославленная набережная тянется на двадцать с лишним километров, путеводители восхваляют ее на все лады. Море, подступающее к городу полуовалом, шумит на рифах, гулко ропщет в загородках купален. Ветер треплет полосатые тенты ресторана, занявшего скалистый мыс. К сожалению, здания на набережной новее и скучнее, чем в недрах города, зелени нет. Голая, холодноватая и несколько однообразная, она хороша лишь тем, что удивительно наполнена солнцем.

Нет, по мне лучше старые улочки и закоулки, звон каменных плит под ногами, дворики, смех кудрявых черноглазых ребятишек. На улыбку они отвечают улыбкой, доверчиво берут приезжего за руки и идут с ним. Как говорить с ними. По-арабски? По-гречески? По-турецки? Увы, не умею! Так я шел с ними в загадочном молчании и пришел… на рыбный рынок. Ребята как будто знали, что мне нужно! Под навесами клубились крепкие, настоенные запахи моря, в кадках, в тазах, на лотках глотали воздух рыбы, еще живой осьминог шевелил щупальцами. Оказывается, едят и осьминога. Креветки разных видов, крабы, каракатицы, морские черти, моллюски — урожай «фруктов моря», как образно зовут итальянцы эту диковинную живность, пищу бедноты.

Аркадами рынков, улицей-ущельем, где бьется эхо далекой кузницы в порту, где сидят на ступеньках арабы с бородами пророков и жарят на керосинках кебаб, смешивают салат, где, словно расписная шарманка, испускает бравурную музыку радиофицированный ларек с лимонадом, я выхожу на площадь. На ней — здание хлопковой биржи, в котором в течение столетия решались судьбы миллионов крестьян и батраков в Африке и в Азии. Нас ждут автобусы, но хочется побродить еще немного. Зайдем в магазин и посмотрим, что нужно у прилавка с парижскими тканями этому старому арабу в бурнусе кочевника.

Продавец показывает ему отрез шелка с моднейшим «левым» орнаментом — женские головки, ножки, щипцы для завивки и еще бог весть что. Сейчас араб помянет аллаха и отбросит греховный товар. Не допустит, чтобы его дочь надела такое платье!

Нет, допустит. Платит деньги…

Однако пора к автобусу. Мы еще не видели дворцы Фарука, последнего египетского короля, свергнутого народом. Никаких претензий к программе «сайт-сиинг» у меня нет: не побывай я в королевских покоях, неполными были бы впечатления от египетской деревни, виденной вчера, на пути из Каира. Какая тут связь? Самая тесная. Деревянная соха, примитивное ручное колесо над арыком, каток для молотьбы потому-то и не сданы в музей, потому и бытуют до нашего времени, что чудовищно богатела монархия, жадная, дикая, веками тянувшая соки из нищей страны.

К зимнему дворцу Фарука — Рас Эль-Тин подтянута железная дорога. Прямо к подъезду! Его величеству оставалось сделать пешком каких-нибудь два десятка шагов. Лифт поднимал короля на второй этаж. Не дальше, ибо этажей всего два. Библиотеки во дворце не было — в чтении его величество не нуждалось. Зато огромное пространство занимали гардеробы. Королева, покидая страну, увезла 84 набитых битком сундука, лишь частицу своих туалетов.

Залы дворца поражают безвкусицей, даже захудалая арабская закусочная не потерпела бы на своих стенах пошлейшую мазню в виде лебедей, похожих на клецки, пятен ядовитой зелени вместо деревьев и манекенов в кринолинах, с подведенными глазами.

В витрине разложены плети, ошейники. Для собак? Нет. Фарук, последыш выродившейся династии, истязал своих наложниц.

Таким был последний самодержец страны пирамид, страны блестящих зодчих, художников и ваятелей.

На вечер туристская фирма приготовила нам сюрприз, и очень приятный. Мы увидели национальный танец. Под звук бубнов, отбивающих ритм, на эстраду выпорхнула милая, очень юная девушка.

В тот вечер мы порядком устали, нам ужасно хотелось пить, но мороженое, превосходное мороженое, поставленное для нас на столиках, таяло. Мы забыли о нем, залюбовались танцовщицей. Описать ее танец трудно, для этого надо знать не только историю балета, но и анатомию, ибо в пляске участвовали не только руки, ноги, шея, но буквально каждый мускул. Вряд ли еще где-нибудь есть такое виртуозное уменье управлять своим телом, как в Египте, в танце живота.

Да, в танце живота, возникшем в незапамятные времена — быть может, еще при фараонах. В основе его, вероятно, был ритуал в честь богов плодородия, и исполнять этот танец можно по-разному. Артистка, выступавшая перед нами, танцевала с безупречным, подлинно художественным вкусом.