В опале честный иудей

Татьяна Соболева

«В опале честный иудей...»

«ПАРАЛЛЕЛИ»

И

МОСКВА 2006

Соболева Т.М.

«В ОПАЛЕ ЧЕСТНЫЙ ИУДЕЙ...»

Издательство «Параллели» тел/факс: (495) 787-4563 e-mail: dek@jcc.ru ISBN 5-98831-016-8

© Соболева Т.М., 2006 © Издательство «Параллели»

Формат 60x90/16 Бумага офсетная № 1 Печать офсетная Печ. л. 27,0 Подписано в печать 05.04.2006 Тираж 500 экз.

Зак. № 3679

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ППП «Типография «Наука» 121099, Москва, Шубинский пер., 6

Дай Бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем.

Из песни

Я — сын твой, а не пасынок, о Русь...

Ап. Соболев

Уважаемый читатель!

Если Вы помните, любите, может быть, даже почитаете антивоенную, антифашистскую песню «Бухенвальдский набат», но ничего не знаете об авторе самих стихов с таким названием, о поэте Александре Соболеве, то эта книга для Вас. Александр Соболев?.. Почти уверена: Вы вдруг поймаете себя на том, что имя этого поэта действительно почему-то не задержалось в Вашей памяти. Вы имеете возможность восполнить этот пробел, прочитав, надеюсь, не без интереса, предлагаемую книгу, так как, следуя за рассказчиком (в этой роли выступать буду я, вдова Александра Соболева), Вы словно проживете некоторые периоды жизни поэта рядом с ним - зачинателем и создателем названной выше прославленной песни.

На примере жизни автора «Бухенвальдского набата» Вы, полагаю, не без удивления, узнаете о появлении и существовании постыдного для советской власти, уродливого, нелепого феномена: полнейшей безвестности автора при необыкновенной, небывалой популярности созданного им чуда искусства.

Понимаю, сразу хочется усомниться: так не бывает! Бывает, оказывается, и для подтверждения этого мне предстоит ответить на множество вопросов. Ну, например:

Почему у автора «Бухенвальдского набата» при жизни не вышло ни одного поэтического сборника?

Или: что такое замалчивание в приложении к Ал. Соболеву?

Далее: что и кто помешал ему получить Ленинскую премию за произведение, уже заслужившее признание и в стране, и за рубежом?

По какой причине автора «Бухенвальдского набата» собратья по перу не пригласили в свое объединение профессиональных литераторов - ССП?

Почему об Ал. Соболеве ни разу не рассказали СМИ? У автора «Бухенвальдского набата» ни одной встречи с журналистами.

Почему его ни разу не пригласили выступить по радио или телевидению?

Почему прослезился Ярослав Смеляков?

По какой причине разгневался на Ал. Соболева С .Я. Маршак?

Почему отказался от встречи с Ал. Соболевым А.Т. Твардовский?

И так далее...

Рассказ об этом и многом другом - впереди.

А для начала я скажу о поэте Ал. Соболеве очень коротко: это он, пожизненный инвалид второй группы Великой Отечественной войны, в конце 50-х годов века минувшего написал песню «Бухен-вальдский набат» (я не оговорилась: по В. Далю и С. Ожегову, «песня - стихи, предназначенные для пения»), первым и единственным среди литераторов своего времени провидчески обратился к народам планеты с горячим призывом: отказаться, пока не поздно, от ядерного оружия, беречь мир, добытый страшной ценой - миллионами человеческих жизней, всем миром противостоять фашизму. В слова стихотворения «Бухенвальдский набат» поэт вложил и богатство души художника, и высокое мастерство одаренной личности.

Повсеместным одобрением «Бухенвальдского набата» народы Земли высказались в пользу всеобщего мира. «Бухенвальдский набат» стал единой песней населения планеты, выражением всеобщей воли всех землян. Этим и объяснялась ее огромная популярность.

Полный портрет поэта Ал. Соболева предстанет перед читателями на страницах этой книги через связанные с его жизнью события. А здесь я позволю себе привести - для знакомства с поэтом - кое-что сказанное им о себе в стихах разного времени. Не в хронологическом порядке.

.. .Я сроду не бывал в продаже, нет, на меня не выбить чек...

Я — не существо, я - человек, жизнь моя - на вольной бригантине...

Нет, не только вода да еда, человеку свобода положена...

Нет, я - не рупор, я - глашатай...

Чтоб стих светил, как солнечная веха, стучались чтоб в сердца мои слова, будили в человеке - Человека!.

Цитировать Ал. Соболева я буду неоднократно.

О чем еще предлагаемая книга? О войне против этого человека, войне продолжительностью около трех десятков лет, войне тайной, негласной, с предрешенным исходом из-за заведомого неравенства сил. Мудрая («Я в мудрую партию верю, в ней - опора для нас...». А. Твардовский, 1953 г.), всесильная в пределах СССР компартия в лице притронных писателей и «интернационалистов» из ЦК КПСС превратила жизнь автора «Бухенвальдского набата» в растянутую на десятилетия пытку. И пребудут навсегда сокрытыми от людей перипетии унизительного существования талантливого, честнейшего поэта, грустные подробности о не реализованном из-за этого поэтическом даре, о многом в силу навязанных обстоятельств недоданном поэтом миру просвещенному, если обо всем этом не поведаю я — его жена, разделявшая судьбу поэта сорок лет, девятнадцать лет - вдова.

Я заканчиваю эту книгу в 2005 г. Мне восемьдесят два года. Одинока. Разные обстоятельства, о которых буду говорить в книге, помешали мне взяться за нее раньше.

Осталось сказать, что лишь спустя десять лет после смерти Ал. Соболева увидел свет единственный сборник его стихов -«Бухенвальдский набат. Строки-арестанты». Его можно найти в библиотеках, куда я передала большую часть тиража. В 1999 г. был издан роман Ал. Соболева «Ефим Сегал, контуженый сержант». Таким образом, творческое наследие Ал. Соболева, хотя и небольшое по объему, не утрачено бесследно, что могло произойти, учитывая «встречный ветер» со Старой площади.

«А слова-то какие - мурашки по коже!», или: «А слова-то какие - холодок по спине!», нередко: «Такая песня - волосы дыбом!».

Столь высокими, нестандартными похвалами, рожденными восторгом и горячей признательностью, встретили люди мира зазвучавшую на рубеже 50-60-х годов прошлого века над Землей антивоенную антифашистскую песню «Бухенвальдский набат». Политическая песня - и грандиозный успех! Явление редкое. Но «Бухенвальдский набат» - песня счастливой судьбы: ведь буквально каждое новое ее исполнение отзывалось реакцией слушателей, сходной с потрясением. А следом, будто по доброму сговору, всюду удивительно одинаковая, не изменяемая во времени панегирическая оценка, что уложилась в три приведенные выше фразы. Песня стала заметным явлением культуры.

Мелодию «Бухенвальдского набата» написал известный советский композитор Вано Ильич Мурадели.

О зачинателе песни, приславшем композитору стихи, взволновавшие его до слез, о поэте Александре Соболеве никто ничего не знал. Почти.

Когда мало кому известный ранее поэт неожиданно заявляет об истинной мере своей одаренности созданием произведения ошеломляющей силы воздействия, закономерен повышенный интерес к его личности, к его творчеству. Кто он? Откуда? Что еще им написано? Созданное им выдающееся произведение - случай или плод творческой зрелости большого таланта?

Не Бог весть какие мудреные вопросы. Но найти ответы на них было негде: об авторе удивительных стихов, поэте Ал. Соболеве загадочно, словно по команде онемевшие, молчали СМИ - и пресса, и радио, и телевидение.

А так как при исполнении песни, по укоренившейся у нас неграмотной привычке, звучало просто: «Мурадели, “Бухенвальдский набат”», без имени поэта, то и наличие такового вроде бы и не требовалось. Но автор замечательных, проникновенных стихов должен был быть. «Свято место пусто не бывает», и авторство стихов «Бухенвальдский набат» стали приписывать некоторым из тех литераторов, что были «на слуху», например Евтушенко, а по одинаковой фамилии - прозаику Леониду Соболеву. Последний, правда, позвонил Ал. Соболеву и шутя попросил избавить себя от незаслуженных поздравлений. Евгений Евтушенко с опровержениями не торопился.

В общем, зловещее начало замалчивания Ал. Соболева было положено сразу и одновременно со взрывом феноменальной популярности «Бухенвальдского набата». С годами замалчивание оформилось в полнейшую безвестность поэта.

Следуя задуманному плану рассказа о поэте Ал. Соболеве, я коротко изложу некоторые факты его биографии. В меньшей части - до, в основной, большей, - после того, как он заявил о себе как авторе быстро ставшего знаменитым «Бухенвальдского набата».

Он родился 18 августа 1915 г. на Украине, в местечке Полонное Волынской губернии; был самым младшим ребенком в малосостоятельной еврейской семье, изо всех сил стремившейся выбиться «в люди». С малых лет запомнилось ему будто витавшее в их доме коротенькое выражение, часто повторявшееся бедняками: «Гелтеню - велтеню». Я не знаю еврейского, кажется, это что-то близкое к житейской мудрости: «Деньги - весь мир». Когда малолетний сын начал слагать стихи, не шибко грамотный отец по-своему выразил свое беспокойство: «Что это он там бормочет, может, показать его доктору?»

Видно, так судьбе было угодно: наперекор множеству неблагоприятных обстоятельств и в первые, и в последующие годы жизни Ал. Соболев оказался одним из тех, кто по праву мог сказать:

...пришел я в этот мир поэтом, поэтом из него уйду.

Подтверждение тому и его подвижническая жизнь, и честнейшее и правдивое (хотя и небольшое по объему) творческое наследие, где он предстает с видением поэта, мировосприятием поэта, с добротой, присущей истинным поэтам, с мировой, в высоком смысле этого слова, скорбью, свойственной Богом избранным, с талантом любить, «как одна безумная душа поэта еще любить осуждена». Все это - в его стихах, в его романе.

Писать стихи он начал рано. Большую часть своих первых стихотворных опытов Александр Владимирович не сохранил. В памяти осталось очень немногое, а может быть, в большем и нет нужды?

Цветы, цветы меня встречают

У звонкого ручья.

А птичка песни распевает...

- Чья ты, птичка?

- Я - ничья!

Хорошо это или плохо для семи лет, можно оценивать по-разному. Бесспорно одно: увидеть, что «цветы меня встречают», по-своему передать впечатление другому в таком возрасте, думается, способен не каждый ребенок. Двумя-тремя годами позже - такое четверостишие:

Ночь светла. И нашу улицу

Окружила плотно тишина.

А по небу, как цыплята с курицей,

Мирно бродит с звездами Луна.

Я цитирую детские строфы вовсе не как нечто выдающееся. Это примеры того, как маленький сочинитель, у которого есть потребность говорить стихами, чистосердечно, по-детски выказывает данное ему Богом умение своеобразно ощущать обыденное, приглашает увидеть момент бытия своими глазами. Наверно, это задатки творчества?

Ему было девять лет, когда он написал «календарное» стихотворение размером в четыре строки. Но какие! Тут и «революционный настрой», и «политика»!

Они посвящались Международному женскому дню.

Порвались цепи вековые,

Порвались, как гнилой шнурок.

И вы свободны, удалые,

Как соловей, как мотылек!

«Устами младенца глаголет истина». И ей-Богу, трудно найти более подходящие слова, чтобы с такой замечательной, прямо-таки удивительной точностью, сатирически, не прибегая к сатире, раскрыть всю комическую сущность этого надуманного «праздника».

Понятно, попытка опубликовать четверостишие в журнале «Работница» провалилась, что очень обидело юного творца. И все-таки коротенькое это стихотворение появилось на свет не зря. Оно живо до сих пор, живо в памяти моих знакомых, и родственников, и моей. Всякий раз в день Восьмого марта кто-нибудь из нас, да и не один, начинает телефонный или при встрече разговор со слов: «Ну, как, порвались цепи вековые?» Смеемся, и только. Праздник?.. Какой праздник?!, Но это к слову.

Литературный дебют юного сочинителя состоялся в день окончания им школы. На выпускном вечере самодеятельный школьный драмкружок показал спектакль по его пьесе с архиреволюционным названием и содержанием «Хвосты старого быта». Рукопись не сохранилась.

Вскоре в жизни подростка произошли тяжкие перемены. Умерла мать. В дом вошла мачеха. И спустя несколько месяцев после этого события пятнадцатилетний Исаак Соболев навсегда покинул отчий дом, направился в столицу, в Москву. Отец сына не отговаривал, не удерживал, дал ему на дорогу и «обзаведение» тридцать рублей и посчитал на том родительские обязанности исчерпанными. Полностью. В плетеной дорожной корзинке молодого путника лежали две пары латаного белья и тетрадочка его первых стихов.

Покидая родительский дом, он записал в нее несколько строк:

День устал, тяжело опустил свои веки.

С горизонта сполз вечер,

неприветливый вечер такой.

С милым детством моим

я, обнявшись, простился навеки И ушел в неизвестность,

томимый тревогой, тоской...

После недолгого пребывания в столице:

О, как солоны, жизнь, твой бурные, темные воды!

Захлебнуться в них может и самый искусный пловец...

В памяти осталось всего лишь несколько строк из забытого стихотворения. Жилось ему, как видно, не сладко. Незваный гость в семье старшей сестры, где он нашел пристанище, понятно, на время. С его появлением у сестры прибавилось забот, да и лишний рот за столом. Ее скептицизм по поводу поэтического дарования брата был непоколебим, а доводы здравого смысла в пользу его будущей профессии, ею выбранной, казались очень убедительными, ибо гарантировали ему скорую и прочную материальную независимость. Поэтому осиротевший брат был определен в школу ФЗУ (на базе средней школы), по окончании которой стал слесарем, т.е. начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб насущный.

Дальнейший жизненный путь юноши Соболева, нарисованный рукой человеческой, виделся простым, ясным и понятным. Беда только в том, что не совпадал он с предначертаниями судьбы, той дорогой избранных, которую неведомо для него и окружающих даровал ему Всевышний.

И вскоре произошло то, что и должно было произойти,- о чем сказал поэт Ал. Соболев уже в зрелые годы: «Талант не даст человеку покоя. Не человек выбирает себе судьбу, а талант ведет его по жизненной колее. Неизменно такой путь будет труден и честен, потому что чем выше степень таланта, тем более честен им наделенный, тем менее способен на уступки обстоятельствам, на сделки с совестью, на приспособленчество и предательство».

Слесаря по названию, но не по призванию, неодолимо влекло в литературную среду. Сначала это было литобъединение при многотиражке механического завода, где он работал. Потом - городская газета, куда приносил он еще не стихи, а корреспонденции. Они нравились журналистской хваткой, образным языком, умением говорить о главном. И настал день, когда начинающий журналист расстался с цехом и перешел в редакцию газеты. Посещал литобъединение при «Огоньке», но стихи писал мало. В те годы преимущественно пользовалась спросом литпродукция определенного толка, а у него сердце не лежало славить партию большевиков и лучшего друга всех народов после коллективизации на Украине, осуществление которой довелось наблюдать его отцу, успевшему сбежать из родных мест в Подмосковье. Учитывая идеологические установки тех лет, допустимо считать, что именно по этой причине не обзавелся Ал. Соболев своей «нишей» как поэт в довоенные годы. В отличие от многих литераторов, сумевших и преуспевших. Он и позже, за полвека поэтического творчества не посвятил Сталину ни одой строки, даже ни разу не упомянул его имени со знаком плюс. «Беречь честь смолоду» давали силы талант и художническая интуиция. Утверждал: в моменты общения с Богом, как он называл процесс творчества, ничему третьему, вроде расчета, корысти, выгоды, места нет и не может быть.

Ну, а пока он работал в печати. Нашел ли молодой журналист в новом для него роде занятий то глубокое удовлетворение, о котором мечтал еще совсем недавно? Нет, этого не случилось. Не обладал он гуттаперчевой податливостью и гибкостью характера, чтобы послушно, по струнке шагать между узких ограничительных рамок партийных наставлений в 30-е годы - накануне и во время сталинских репрессий. В поисках «свободы слова» он поменял несколько редакций. Наивная мечта молодости о справедливости и свободе не могла ужиться в его сознании с реалиями кровавого, беспощадного коммунистического террора.

Как в этот непростой для Ал. Соболева период проявил себя живущий в нем по милости Божьей поэт? Ну, к примеру, вот так:

Меня ругают близкие, что не туда иду, что я на путь на истинный никак не набреду.

Шатаюсь-де и путаюсь, шальная голова, живу одной минутою, а там - хоть трын-трава!

Ботинки, мол, истоптаны, чуть пятки не видны, в пяти местах заштопаны последние штаны...

Нет, уши не закрою я от этакой молвы.

Конечно, все по-своему разумны и правы.

Знакомые и близкие, им вовсе невдомек, что путь мой тяжкий -истинный, хоть труден и далек.

Через ограды лезу я: за высотой оград -поэзия, поэзия, цветущий вечно сад.

Я не сорвусь, я верую, нет, я не упаду, мое большое дерево поднимется в саду!

Названное «Я верую», это пророческое стихотворение Ал. Соболев написал летом 1935 г. Опубликовано в 1996 г. Да, здесь нет ошибки: десять лет спустя после кончины автора.

О даре прорицания, свойственном поэтам, говорилось не раз. Для подтверждения этой мысли я приведу, забегая вперед, еще одно замечательное пророчество Ал. Соболева. Оно касается выдающегося писателя земли русской А.И. Солженицына. Буквально на следующий же день после выдворения его из СССР в 1974 г. закончил Ал. Соболев свое стихотворение - протест под названием «Изгнание совести». Последние строки его таковы:

Я быть пророком в том берусь: да возвратится Солженицын в свою любимую столицу, в свою воспрянувшую Русь!

До начала перестройки - исходного момента обновления Руси - оставалось двенадцать лет. До возвращения Солженицына в воспрянувшую, навсегда порвавшую с тоталитарным режимом Русь - два десятилетия.

Проницательность, провидение? Конечно, да, к тому же в пик брежневского застоя.

Без особой натяжки к числу пророческих можно отнести, пожалуй, и стихотворение, приснившееся Ал. Соболеву в 1935 г. Он нередко сочинял во сне; утром, еще не облачившись в дневную одежду, спешил к письменному столу записать запомнившиеся строки. Иногда, проснувшись, восклицал: «Какие мне стихи приснились! Но я их не помню!..» Был убежден: лучшие стихи сочиняет во сне. Остается их эмоциональный след, но сама поэтическая вязь нередко ускользает из памяти. Объяснять эту его особенность не берусь, тем более что не знаю, снятся ли стихи другим поэтам. Одно несомненно: когда он спал, мозг его продолжал работать в заданном направлении. Так было, и не раз. Итак, утром он записал приснившиеся стихи и назвал их «Странный сон». Это и в самом деле было необычное сновидение: один из дней войны в Москве! Почти фотографическое изображение столицы в середине, точнее 16 октября, 1941 г., когда немцы вплотную подошли к Москве. Я это отлично помню, потому что именно в этот день пешком уходила, точнее бежала, из города, опасаясь попасть к немцам, оказаться по разные стороны фронта с родителями, жившими в Подмосковье.

Да, это выглядело так, как рассказано в стихотворении Ал. Соболева:

Как море Черное в свирепый ураган, кипит, волнуясь, небо над Москвой.

Москва в огне,

Москва в кольце врагов!

Тре-во-га!..

Потоки толп текут по мостовым...

Тре-во-га!..

Сирены ревом режут ночь на части, орудия грохочут громовым раскатом, рокочут самолеты, и стрекочут

чечеткой частой пулеметы...

Тре-во-га!..

В конце: Я падаю...

и просыпаюсь...

Зажмурился от световой волны.

Как хорошо, что мир, что нет войны...

До начала войны оставалось еще шесть лет. Поэт С. Щипачев, которому молодой автор показал свое сочинение, глянул на него удивленно, покрутил пальцем у виска: «Ты, парень, случайно, не того? Какая война?!»

Но война грянула.

За два с лишним года пребывания на фронте Ал. Соболев познавал войну в качестве рядового действующей армии, видел ее во всех проявлениях зоркими, проницательными глазами незаурядной личности, способной не только наблюдать, но и анализировать происходящее. И обобщать, и делать выводы. Не в результате отдельного эмоционального толчка, а в череде фронтовых будней родилось, оформилось и укрепилось в нем навсегда представление о войне как об извращенном, богопротивном состоянии рода человеческого, чреватом самоистреблением миллионов людей.

Вполне логично: из подобного взгляда на войну не черпают вдохновение для создания художественных произведений, воспевающих боевую доблесть и ратные подвиги. Очень немногие фронтовые стихи Ал. Соболева времен войны и после нее повествуют о проявлении лучших, высоких вечных качеств человека в периоды испытания на прочность:

о вере, любви, милосердии, верности долгу. Поэт Ал. Соболев на войне такой:

Может, смерть пройдет сторонкою, пусть шипят осколки змеями.

Жаворонок песню звонкую рассыпает над траншеями.

То не птичка серокрылая заливается с усердием, это ты поешь мне, милая, про любовь и про бессмертие...

Я судьбы своей не ведаю, лишь желанье в сердце жаркое: я хочу прийти с победою к жизни светлой, к счастью яркому.

И такой: Душа заставила солдата

под грохот бомб, снарядов вой смотреть восходы и закаты над адовой передовой...

В запасном полку:

У самого леса играет река, и воздух прозрачен и чист, и волны июньского ветерка ласкают зеленый лист.

Встречают рассвет соловьи на ветвях раскатистой песней весны.

Спокойно и мирно мы спим в шалашах, как будто бы нет войны...

Лирика? Да. Но не только. Опубликованы в сборнике, вышедшем в 1996 г., и другие немногие стихи Ал. Соболева о войне: «Саперы», «Полковое знамя», «Вспоминается наступленье», «В день Победы», «Солдату-победителю», «Милосердие», «Розы на море», «Навечно с живыми».

Весной 1944 г., после ранений и контузий сержант Соболев был демобилизован из рядов действующей армии по инвалидности.

Инвалид Великой Отечественной, кровь твоя

на траве,

на песке,

на снегу...

Нет, не только твое Отечество - вся планета, все человечество пред тобою в долгу,

в неоплатном долгу.

Кто-то с фронта вернулся

счастливый - целый!

Кто-то мертвый - бессмертный - в землю зарыт.

Ну, а ты возвратился,

в общем и целом,

ничего...

Так, не жив, не убит - инвалид!..

В стране не хватало рабочих рук. И инвалид Соболев был сразу же мобилизован в военную промышленность. На московском авиамоторном заводе сначала работал в инструментальном цехе, где пригодились знания, полученные некогда в ФЗУ. А вскоре по велению парткома был востребован на должность ответственного секретаря в заводскую многотиражку. Мало склонный, по довоенному опыту, к сочинительству хвалебных материалов, немедля организовал в газете еженедельную сатирическую рубрику «Ведет разговор дед Никанор». С шутками да прибаутками всевидящий и всеслышащий «дед» нарушал покой высоких чинов из заводского руководства. «Деда» полюбили и ждали в цехах. В среде управленцев заговорили о вреде «деда», обвиняя его в покушении на авторитет партийной номенклатуры.

Развязка наступила скоро. Новый редактор, назначенный райкомом, одним махом убрал с полос многотиражки «деда», уволил по сокращению штата (один из самых любимых и неуязвимых в те времена способов отделаться от неугодных) «родителя» «деда» - журналиста Соболева. И хотя даже по советским законам увольнять с работы инвалида войны не разрешалось, компартия оказалась по обыкновению над законом.

Избив инвалида, партия обрекла его на продолжительное лечение. Четыре года странствий по больницам и госпиталям он завершил получением справки ВТЭК о пожизненной инвалидности второй группы, связанной с пребыванием на фронте.

.. .и вручили тебе билет пенсионный,

хоть почетный, но тяжкий до боли билет.

Ноют старые раны

днем и ночью бессонной,

и тебе исцеления нет сколько лет...

Графа «трудовая рекомендация» в справке ВТЭК, врученной инвалиду войны Ал. Соболеву, оказалась незаполненной. В переводе с медицинского - запрет на любой вид штатной работы. Во всей неприкрашенной реальности обозначилась перед инвалидом войны бесконечная перспектива дней, месяцев, возможно и лет, изоляции в плену недуга, постепенная и неизбежная утрата повседневного активного общения с людьми. И это для человека, который так сказал о себе:

Повсюду и всегда любил людскую гущу, ни перед кем, ни разу на запор не закрывал я отчужденно душу...

.. .много раз, бывало, делил с другими щедро, пополам, что самому едва-едва хватало: и хлеб и кров...

Сложившиеся обстоятельства, последствия фронтовых травм перечеркнули прошлое; без обнадеживающих слов, без убаюкивающего обмана больному человеку дали понять: тебе, приговоренному к неопределенно долгому поединку с недугом, предстоит, если хватит стойкости и упорства, строить жизнь заново.

Строить жизнь заново... А как быть, если порой нет сил даже думать о протесте, о сопротивлении, когда «небо с овчинку»? Только временами недуг отступал. Тогда его пленник словно воскресал, словно сбрасывал осточертевшие путы, возникала жажда деятельности... Но какой?.. Кто, где ждал его? Откуда могла протянуться в его сторону дружеская рука?.. О газетной штатной работе можно было разве что мечтать, и не только из-за запрета медиков. Тогда, в начале 50-х, ...о, нет, не в гитлеровском Рейхе, а здесь, в стране большевиков, уже орудовал свой Эйхман с благословения верхов...

Не мы как будто в сорок пятом, а тот ефрейтор бесноватый победу на войне добыл и свастикой страну накрыл...

(« К евреям Советского Союза»)

Инструктор сектора печати Московского горкома партии, к которому журналист Соболев обратился с просьбой о помощи в трудоустройстве, спросил его, пряча улыбку: «А почему бы вам не пойти в торговлю?» Антисемитский выпад с прозрачным подтекстом: почему бы тебе, вместо того чтобы претендовать на престижную журналистскую работу, не заняться исконно еврейским делом? Не суйся, куда тебе не положено...

Откровенный факт расовой дискриминации в головном столичном партийном органе. Преднамеренное оскорбление. За подобные речи полагается бить по морде. А может быть, инструктор горкома партии, заранее уверенный в своей пожизненной безнаказанности, решил от безделья спровоцировать жида на скандал? Перед ним сидел тоже пожизненный, но инвалид войны, контуженный, а раз так - с нервами на слабых тормозах. Почему бы не позабавиться и не отправить его за непочтение к власти прямиком из горкома партии, без суда и следствия, в психушку... Мол, переутомился, надо подлечить... А уж из психбольницы... Все шансы на бессрочный «отдых»! Сталинская забота о человеке...

Богу ли, велению ли судьбы следует говорить спасибо, но тогда Ал. Соболев сдержался. Он не мог объяснить, что, но что-то более сильное и властное, чем сиюминутный порыв должным образом ответить антисемиту, остановило его от действий с роковыми для него последствиями. Знак свыше, возвестивший, что вскоре предстоит ему стать автором выдающегося художественного произведения - песни «Бухенвальдский набат», что, вероятно, для этого и пришел он в мир.

Он молча покинул партийный дом, которому вполне подошло бы название одного из отделений гестапо. Он понял: дорога в печать для него закрыта.

Оказалось, не только в печать. Имея нищенскую пенсию инвалида войны, он продолжал искать работу. Как-то на одной из московских улиц обратил внимание на объявление: артели, занятой обработкой металла, требуется контролер. Вспомнил свои первые трудовые шаги, юношескую профессию. И решил попробовать трудоустроиться, как тогда было принято говорить. Позвонил. Услышал: «Приезжайте». Дорога заняла не более пятнадцати минут. Кадровик посмотрел на него с сомнением, заглянул в паспорт и поспешно объявил, что пять минут назад оформил на вакантную должность другого человека... Стоило ли вступать в полемику с этим крошечным представителем пораженной антисемитизмом государственной системы? Лишний факт для прозрения: Соболев убедился, что антисемитизм, подстегиваемый сознанием неуязвимости, «проел» все слои советского социалистического общества - от партийной верхушки до пустяшной в масштабах страны артели.

В поисках заработка он нанялся завхозом в какую-то воинскую часть, еще со времен войны располагавшуюся недалеко от нашего дома. Оклад - 450 рублей, оскорбительная мизерность, на сто с небольшим больше пенсии, что он получал. По-видимому, охотников ходить почти даром на работу целый месяц не находилось, и скорее всего благодаря этому пятая графа не стала препятствием для неправославного претендента на безнадежно свободную должность.

Сообщая мне о найденной работе, Александр Владимирович заметил, что даже эта маленькая сумма пополнит наш скудный бюджет. Возразить было нечего. Ведь из моего заработка и его пенсии нам приходилось ежемесячно отсылать 100-150 рублей моим родителям, жившим в Подмосковье. Или с оказией отправлять продовольственные посылки примерно на эту же сумму. Нет, они не были бездельниками или ленивыми иждивенцами. Всю жизнь работали, имели стаж для пенсий. Обе трудовые пенсии - по двести рублей. Наша помощь да картошка с нескольких грядок возле дома спасали их от хронического голода. Вместе с ними страдала и постоянно недокормленная коза. Бедное животное, не иначе как только подчиняясь законам природы, поставляло ежедневно к их столу чуть больше стакана молока... Все это моментально промелькнуло в моей голове. Я не стала его отговаривать. На убогом, безрадостном фоне опостылевшей бедности доводы Александра Владимировича выглядели убедительно, даже заманчиво и... заслонили собой главное: вопрос о «моральном» доходе от предстоящей работы. Правда, я сразу подумала о его полной «профнепригодности» к роли завхоза. Не для него все эти счеты, пересчеты, учеты, реестры, накладные, списки и пр. среди мини-склада хозтоваров, разных аксессуаров завхозовского бытия. Не такой он человек, чуждо ему все это по очевидной несовместимости.

Его ли живой, яркой, энергичной натуре совершать над собой каждодневное насилие, изо дня в день терпеть серую, вялую, скучную, утомительно однообразную «деятельность»-«без божества, без вдохновенья», а главное — бесконечно далекую от жизни духовной, его родной стихии, где плодотворно и полно проявлялось бы богатство его личности, где он мог удивлять и быть полезным. Его принадлежность, тяга к сфере духовной предопределена давно, с рождения, милостью Божьей - даром стихотворца, и вдруг нечто вроде самоотлучения от привычной работы мысли, предпочтение работе для рук, с «отключенным» за ненадобностью интеллектом...

Понимая, зная все это - вперед, в завхозы?!

Но ведь этот вынужденный шаг «в сторону» - не навсегда же! Переждать, перебиться, временно, временно... «Орлам случается и ниже кур спускаться...» - услужливо подсказывала память. Нужно, можно потерпеть - в унисон уговаривала нужда, и пасуя перед соблазнительной мудростью ее аргументов, убывала тревога, таяли опасения. Убаюканные самоуговором, ни Александр Владимирович, ни я так и не сумели тогда предугадать скорой - да чего там! - просто немедленной расплаты за, казалось бы, безобидную уступку «обстоятельствам».

Он вернулся домой после первого же трудового дня с поразившим меня измученным видом. Так устать от в общем-то не тяжелой работы?! Я ждала объяснений. Но мой супруг, обычно очень охотно сообщавший мне все новости, молчал. На мой вопрос, чем был заполнен минувший день, он, судя по промелькнувшей едва заметной гримасе, предпочел бы не отвечать. Произнес телеграфно кратко: раздавал чистое белье, использованное отвез в прачечную.

Выслушав «отчет», я моментально представила себе Александра Владимировича за этим одиозным занятием в деталях, вспомнила свои сомнения по поводу «морального дохода» от функций завхоза и... запоздало - накануне бы так! -поняла, что вчерашняя наша общая игра в поддавки с жизнью не просто жестокий самообман, но и непростительная глупость. Перестала быть загадкой причина сверхутомления новоиспеченного завхоза после первого рабочего дня - сдали нервы.

Другого и быть не могло. Вероятно, сперва сортируя и пересчитывая грязное солдатское белье, позже - сопровождая его в прачечную, поэт в роли завхоза в какой-то момент словно опомнился, остро осознал чудовищную, в приложении к нему, нелепость происходящего. Зачем, почему он здесь, возле кучи из узлов смердящих тряпок?! Бред, наваждение! Это все, на что он способен?! Это - место его работы?! И дело не в ее непрестижности, а в причине, вынудившей его, профессионального журналиста, одаренного стихотворца, согласиться занять никем не востребованную должность с унизительно жалким вознаграждением. Что за причина? Какова она? Ответ на этот вопрос был беспощаден, как сама правда, которую он нес в себе: ты загнан в тупик, тебя заставляют поверить, что большего ты не стоишь в своем отечестве, потому что ты - еврей, представитель народа, от которого отвернулась власть компартийная. Ты - на положении изгоя в отечестве, защищая которое в схватке с фашизмом получил бессрочную инвалидность. Ты живешь в стране, где этот почетный факт твоей биографии не обеспечивает тебе ни гражданских прав, ни заслуженного уважения, уважения за заслуги неоспоримые. Больше того, в антисемитском государстве ни уму твоему, ни таланту не найти применения: при оценке твоих редких личностных данных верх одержит «печать отвержения» - пятая графа паспорта, «подведет» твоя ярко выраженная иудейская внешность.

Ошибалась ли я, предполагая подобный ход его рассуждений в связи с новой работой? Все-таки нет! Ведь не вагоны же он разгружал восемь часов подряд, чтобы выглядеть таким переутомленным, даже измотанным? Я слишком хорошо его знала и была права. На его мрачном, бледном лице - не следы физической перегрузки...

Продолжать эту пытку, переживать повседневное унижение?! Ну уж нет! Как говорится, хорошего понемножку, и одного дня, переполненного негативными впечатлениями, тонкой, легкоранимой натуре моего супруга хватит надолго. Вроде следа от тяжелой травмы.

Без новых обсуждений и взвешиваний pro et contra я предложила ему ограничить стаж работы завхозом одним этим незабвенным днем. Не ждала благодарности. Но и поныне помню теплый мягкий блеск, вспыхнувший тогда внезапно в его выразительных, прекрасных глазах. Освобождение... облегчение... просветление... прилив гордости и силы - все это и нечто большее, чего не выразить словами, сказал его обращенный ко мне взгляд.

Слова родились позже.

Я мучаюсь украдкой, не раз себя кляня, что жить тебе не сладко, любимая моя.

Нас с самого начала далекого пути швыряло и качало, и не было причала хоть на часок зайти.

Морщинки мелкой сетью легли у глаз твоих.

Хотя бы злобный ветер унялся и притих!

Невдалеке заносы, и топь, и гололед...

Гляжу с немым вопросом...

Нет, говоришь, вперед!

С детства запомнилась мне настольная игра с названием «Старайся вверх», подаренная кем-то из родственников. Вертикальные и горизонтальные линии на листе картона образовывали ряды квадратов. А поверх них в разных местах листа были нарисованы картинки со смыслом: на одних -разные звери прыгали, бежали, карабкались по рядам квадратов вверх, на других - то же самое, но вниз.

Как же я не любила противную мартышку, сбегавшую на картинке по лестнице-диагонали от правого квадрата верхнего ряда к левому крайнему нижнего ряда, т.е. к исходной точке игры. Предстояло опять «стараться вверх». Забава далекого детства возникла в моей памяти, когда мы остались с тем, с чего начали не продуманный до конца эксперимент с неожиданно подвернувшейся работой.

Действительно, наше положение ничуть не изменилось. Ни приобретений, ни потерь. Впрочем, как и любой урок жизни, этот обогащал опыт. Для будущего.

А пока оставалась бедность: одно, бессменное, правда хорошо сшитое, платьице у меня - к тому времени репортера московского радио, один подвыгоревший шевиотовый костюм на моем муже. Но сохранилось самое главное: надежда и вера в обязательную грядущую победу Добра над Злом, хотя бы в нашем частном, конкретном случае. Надежда, вера... Сомнительной прочности фундамент для счастья в условиях коммунистического рая.

Что писал поэт Ал. Соболев в 50-е годы - время разгула открытого антисемитизма в стране Советов? Об этом стоит рассказать поподробнее.

А все судьба! Надо было такому случиться, что в бытность мою радиорепортером послали меня к С.Я. Маршаку записать его новогоднее поздравление москвичей и его новые стихи по этому славному поводу.

Когда запись закончилась и мои помощники-операторы стали сматывать и убирать из квартиры шнуры, уносить аппаратуру (портативных переносных магнитофонов не было, зачастую использовали специально оборудованные для звукозаписи автобусы - «тонвагены»), Самуил Яковлевич и я еще несколько минут поговорили. Он беспокоился за качество записи, я заверила, что все прозвучит хорошо. И потом, сама не знаю почему, вдруг объявила: «Мой муж пишет стихи». Глуповато, конечно, и, пожалуй, бестактно. Самуил Яковлевич с вежливым интересом глянул на меня: «Вы помните какие-нибудь из них?» - «Да». - «Прочтите». Я хорошо помнила небольшое стихотворение «Березка», которое любила, с него и начала.

Веселый ветер струнами играет над тобой...

О чем, березка юная, в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой -как раз тебе под стать, и завлекает песнями за облака слетать.

Но ветру верить можно ли?

Он, парень озорной, гуляет меж березками -то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая, упрямо смотришь ввысь.

Такое целомудрие -хоть в пояс поклонись.

Я заметила, что слушал Самуил Яковлевич с большим вниманием. После того как я прочла второе стихотворение, «Бетховен», которое заканчивается словами:

Рвется на просторы Людвиг ван Бетховен, где леса и горы, где гуляют тучи, где играет море, полное созвучий...

Он попросил: «Прочтите еще раз “Березку”». Я повиновалась. Выслушав, он сказал: «Пришлите-ка ко мне вашего мужа». Я не спрашивала, зачем. Я онемела от радости. Домой я не ехала - летела! Меня несли волшебные крылья! Еще бы: сам Маршак всего-то после двух стихотворений заинтересовался моим мужем, в таланте которого я, наверно как и все жены поэтов, ни минуты не сомневалась.

Они свиделись, встреча длилась более трех часов. Уже один этот факт говорит в пользу Ал. Соболева: Самуил Яковлевич, это было известно, очень ценил свое время. Как рассказывал мне потом Александр Владимирович, задумчиво и проницательно, с добрым интересом смотрел Самуил Яковлевич на счастливо возбужденного своего гостя, слушал его стихи. А под конец сказал: «Вы — поэт милостью Божьей».

После такой высочайшей похвалы С. Я. Маршака уже Соболев мчался ко мне с восхитительной вестью: да это настоящее чудо - услышать подобное признание из уст общепризнанного мастера поэтического слова!

Неизвестно, во что вылилась бы симпатия, неожиданно возникшая между маститым литератором и безвестным, окрепни она. Но этого не случилось, встреча не имела продолжения, что было огорчительно и поучительно для Александра Владимировича, чего он не скрывал.

А произошло вот что. Вскоре, в самом начале 1953 года, памятного открытой вспышкой антисемитизма в СССР, Ал. Соболев написал небольшую поэму «Военком». Вкратце суть ее такова: после еврейского погрома в небольшом городке Украины «уцелел сын возницы пятилетний Сема»: «Приютила кроху-сироту украинка, добрая соседка». Преследуя бандитов, входит в городок Красная Армия. «Конница ушла, но эскадрон был оставлен и расквартирован». Военком в конце дня заходит в дом, где теперь живет сирота. Увидев человека в военной форме, ребенок в ужасе заползает в подпечек. Узнав, в чем дело, военком выманивает его из «укрытия», берет на руки, ласкает, угощает краюшкой хлеба — другого лакомства нет, и когда Сема доверчиво засыпает у него на коленях, размышляет о его будущей счастливой доле... Не правда ли, вполне прокоммунистическая поэма? Но это до предпоследних ее строк, до того, о чем мечтает военком с еврейским мальчиком на руках:

...проплывали песни в стороне, военком мечтал неторопливо:

«Будет он расти в большой стране равноправный,

вольный

и счастливый.

Будет та страна - родная мать украинцу, русскому, еврею...

Кто ж его посмеет притеснять -разве только контры да злодеи?!»

Вот такой «камушек» из 20-х годов в антисемитов поздних поколений, в частности годов 50-х, метнул Ал. Соболев.

Он ни на йоту не сомневался, что его поэма заслужит одобрение С.Я. Маршака, и с чистым сердцем послал ее старшему, мудрому, как считал, другу.

А потом состоялся телефонный разговор. Кто был его инициатором, не помню, думаю, все же Александр Владимирович, которому не терпелось услышать похвалу, которую ожидал.

И услышал: «Как вы могли написать такое?!» (Это теперь можно считать, что С.Я. Маршак усомнился в интернационализме военкома и коммунистов вообще. Но тогда не то что говорить - думать так не полагалось, опасно.)

Очень хорошо запомнила покрасневшее вдруг лицо Александра Владимировича, его протестующие жесты, явное желание возразить, что-то объяснить... Наверно, человек расчетливый, хладнокровный сразу сориентировался бы в возникшей ситуации, схитрил, покаялся бы перед мэтром «за промах», начал сожалеть «об ошибке»... Увы, чуждый дипломатии, Ал. Соболев поступил в соответствии со своим твердым, когда дело касалось чести и принципа, характером: во имя правды он пожертвовал зарождающейся дружбой с С.Я. Маршаком и навсегда с ним расстался.

Кто виноват? Эпоха. Я готова допустить, что реакция Самуила Яковлевича на «Военкома», произнесенная «вслух», отличалась от настоящей, истинной. Скорее всего, он перестраховывался, оберегался, в чем был прав. В период массовых репрессий в стране, гонения на евреев Соболев поступил, пожалуй, неосторожно, необдуманно, доверив «крамольные» стихи почте. Попади поэма в «бдительные» руки из почты еврея С.Я. Маршака, она могла бы навредить ему, фигуре очень заметной, литератору, пусть и вынужденно, но партийно-послушному. (Достаточно вспомнить его частые выступления в «Правде» на международные темы в паре с карикатуристом Бор. Ефимовым.)

Мне хочется думать, что его выговор Ал. Соболеву содержал в себе и завуалированное предостережение, предостережение человека 67-летнего младшему собрату по профессии, рискованно смелому. Мне хочется так думать и потому, что я всегда с разными чувствами воспринимала подпись С.Я. Маршака под переводами сонетов Шекспира, сказкой «О глупом мышонке» и упомянутой сатирой. Затруднялась видеть лицо одного и того же мастера.

С.Я. Маршаку и Ал. Соболеву довелось еще раз «встретиться», если это можно назвать встречей. После смерти Самуила Яковлевича Александру Владимировичу, к тому времени уже автору «Бухенвальдского набата», неожиданно предложили делать вместо Маршака подписи к сатирическим рисункам Бор. Ефимова. Предложению предшествовала публикация в «Правде» двух стихотворных фельетонов Ал. Соболева по поводу воровства и бесхозяйственности. (О его сатире буду говорить ниже.) Они понравились главному редактору газеты М. Зимянину, и с его подачи Ал. Соболев получил весьма лестное, важное и перспективное по тем временам предложение. Действительно, вот он, наконец, миг удачи, лови его! Вот она, открытая дорога к новому успеху, к утверждению своего имени при прямой поддержке центрального партийного органа, к широкой известности. Считай, счастье на голову свалилось!.. Не на ту голову. У ее хозяина негибкий нрав, верность своим вовсе не пропартийным убеждениям, он далек от расчета и выгоды, превыше всего ценит свободу. Он вежливо отказался сотрудничать в «Правде» в названной роли, сославшись на нередкие приступы болезни. Придя домой, заявил мне, что считает себя глубоко оскорбленным.

Что касается поэмы «Военком», то подробный рассказ о ее злоключениях - а по-другому историю безуспешных попыток опубликовать ее в советских изданиях не назовешь - занял бы несколько страниц. Я изложу его по возможности кратко, потому что важны не детали каждого эпизода, а результат, который всюду был одинаков.

Итак, вполне «цензурный», политически правильный, истинно интернациональный сюжет «Военкома» позволял автору спокойно и смело предлагать поэму для публикации в качестве произведения, посвященного дружбе народов. Но то, что без труда просматривалось за текстом, означало не что иное, как вызов антисемитам.

Константин Симонов оказался первым редактором-коммунистом (беспартийных редакторов в полностью партийной печати попросту не могло быть), первым высокопоставленным лицом, на чей стол легла поэма «Военком». На стол К. Симонова - редактора «Литературной газеты» - ее положил не Ал. Соболев, а возглавлявший отдел поэзии в газете В. Солоухин. Ему поэма очень понравилась. Но главный редактор к печати ее не разрешил... Без объяснений. Думаю, что это был акт вынужденного антисемитизма после мысленной сверки «часов» с Центральным комитетом партии.

Затем поэма «Военком» побывала в журнале «Дружба народов» - самом, казалось бы, подходящем месте для ее обнародования. Глава отдела поэзии журнала Я. Смеляков был от нее в восторге. Он прослезился. Он был «за». Но главный редактор журнала С. Баруздин не пожелал преподносить читателям дружбу народов в том виде, как она выглядела в «Военкоме». Чтобы раскусить «подвох», компартийной выучки у него хватило. С досадой и извинениями Я. Смеляков вернул поэму Соболеву, порекомендовав немедленно и обязательно послать ее в журнал «Советская Украина»: и действие происходит на Украине, и автор родом с Украины.

Ответ журнала «Советская Украина» состоял из двух строк: «Историческая тема журналом исчерпана. Возвращаться к ней в ближайшее время редакция не намерена». В наглости и глупости не откажешь, в антисемитизме и умении отвертеться - тоже.

В период хрущевской «оттепели» задумал Соболев опубликовать поэму «Военком» не где-нибудь, а в «Правде»! Предложил по привычке, без всякой надежды на успех, скорее «ради спорта». Но поначалу все складывалось на удивление гладко. Редактор отдела С. Кошечкин, который читал поэму раньше, отнесся к ней очень благосклонно, дело дошло до двух незначительных замечаний по тексту, поправки автор передал по телефону. Поэма стояла на полосе-макете завтрашнего номера!.. Но дежурный по номеру редактор оказался на высоте; он потребовал убрать из поэмы те самые четыре строчки - мечту военкома 20-х годов. Ради факта публикации в «Правде» сообразительный приспособленец, вероятно, согласился бы с такой «кастрацией» поэмы. Ал. Соболев наотрез отказался изымать из поэмы гвоздевое четверостишие. Поэма «слетела» с полосы...

Уже став автором «Бухенвальдского набата», Соболев предпринял повторную попытку напечатать «Военкома» в «Литгазете». Настоял на встрече с главным редактором А. Чаковским. Не сомневаясь, что говорит с евреем, он призвал его к солидарности в борьбе с антисемитизмом, который продолжал жить и здравствовать. В ответ услышал: «Я - не еврей, я - караим»... Не комментирую. Публикация «Военкома» и на сей раз не состоялась.

Ох, уж эти ветры перемен! Привлекательные, заманчивые, многообещающие. Вот и я на них клюнула, легкомысленно и преждевременно поверив в их очищающую, освежающую, животворящую силу. В 1987 г. извлекла я «Военкома» из многолетнего заточения, прочитала, убедилась, что поэма - увы! - не утратила своей актуальности, и направила ее в журнал «Молодая гвардия», резонно решив, что добрым переменам быстрее других подвластны молодые. Не прошло и месяца, как поэму мне вернули, отметив два-три «прозаизма» и упрекнув автора, что не раскрыл, как надо бы, образы основных героев. Иными словами, просто отписались, зная, что отвечать и не перед кем, и незачем.

Поэма опять отправилась было «в стол», да я вдруг решила отослать ее в журнал «Знамя». Он, это было известно, отдает преимущество произведениям на военные темы, а чем военком не военный?!

Если журнал «Советская Украина» мотивировал слой отказ в публикации перевыполнением плана по исторической тематике, то ответ журнала «Знамя» вполне годился для крокодильской рубрики «Нарочно не придумаешь»: «В наши планы не входит публикация маленькой поэмы»...(?!) Смесь бесстыдства и глупости. Подписал ответ не Г. Бакланов, и то слава Богу.

Не имея охоты и впредь разгадывать словесные головоломки или читать откровенный вздор, я положила поэму «Военком» на отлежку, похоже бессрочную. Не ошиблась. Компартийные кадры - на местах, только под другой вывеской. Убеждения не вывеска и не платье, которые можно поменять за несколько минут. Должны пройти по меньшей мере десятилетия, чтобы сознание людей, деформированное комдиктатурой, обрело способность проникнуться подлинным интернационализмом, терпимостью и дружелюбием к другому народу, любому, в частности к евреям.

Такова история маленькой поэмы Ал. Соболева «Военком». Жертвой процветавшего в стране антисемитизма сорок три года пролежала она в столе автора, в том числе десять - после его смерти. Увидела свет в сборнике стихов Ал. Соболева «Бухенвальдский набат. Строки-арестанты» в 1996 г.

Между тем на русской земле появились свои «чернорубашечники» со свастикой на рукавах (правда, символику фашистскую в 2001 г. запретили). Но разве дело только в форме?.. Кадры для погромов - есть! А поэма «Военком», к великому сожалению, не устарела. Ничуть.

ЕВРЕЙСКИЙ ПОГРОМ В МОСКОВСКОМ ГОРОДСКОМ И ОБЛАСТНОМ РАДИОКОМИТЕТЕ

Были ли еврейские погромы в советской стране в период «дела врачей», «космополитов» и других антисемитских акций государственного масштаба - точно не знаю, адресов назвать не могу. А потому мой рассказ о еврейском погроме в организации, где я работала, в организации идеологической, наряду с ей подобными несшей в народные массы благие вести о радостях жизни на одной шестой части суши планеты Земля, где восторжествовал социализм. При этом погроме кровопролития не было, но ведь, как известно, убивать можно и без крови, даже не прикасаясь к человеку руками. Примитивно и просто поставив его вне общества, лишить средств существования, сделать изгоем.

Я - русская, русая, белокожая, зеленоглазая. И несмотря на эти с первого взгляда оберегающие, ограждающие национальные и расовые признаки, оказалась первой жертвой еврейского погрома в радиоредакции «Московских известий». Именно тогда с моей журналистской карьерой было покончено раз и навсегда. Это в итоге. Спустя три года.

А сначала меня решили спасти, спасти от гибели неминуемой, как считалось в то время. И было такое убеждение недалеко от правды. Итак, мне бросали спасательный круг. Выглядела забота обо мне подкупающе трогательно: в начале 1953 г. мне конфиденциально порекомендовали срочно, даже безотлагательно развестись с мужем. Зачем?! Почему?! Потому что он еврей, а в «верхах» созрел план выселения евреев из Москвы.

.. .замыслил так Державный Ус, к чертям, в таежные просторы, ликуй и пожирай их гнус...

(«К евреям Советского Союза»)

Заботливое предупреждение сделала, очевидно симпатизировавшая мне, очень знатная дама Зинаида Михайловна Платковская - родная сестра самого Николая Михайловича Шверника, Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Она работала в Московском радиокомитете инструктором местного вещания по Московской области. (В командировки выезжала довольно часто. И всякий раз до смерти пугала секретарей горкомов и райкомов партии, когда подкатывала к их провинциальным резиденциям на «Чайке» - авто, на котором мог приехать тогда только самый высокий представитель власти. Встречали ее, разумеется, «по одежке» - раболепно.)

Ее совет мне о необходимости развестись с евреем она сделала не сама, а через третье лицо - секретаря парткома радиокомитета. Наверно, в целях конспирации. Соболев часто дивился моей интуиции. Я почему-то спокойно отнеслась к тайному предупреждению знатной дамы, не всполошилась, не заторопилась уподобиться крысе, убегающей с тонущего корабля, и вовсе не собиралась предавать своего супруга.

Выселение евреев в тайгу не состоялось. Ходили слухи, что глава дипкорпуса предупредил отца всех народов, что в случае реализации этой уникальной акции дипломаты все до единого покинут столицу антисемитского государства. Так это было или не так, доподлинно мне неизвестно.

Вскоре Сталин умер. Состряпанные партийной верхушкой клеветнические еврейские «дела» самой же партии пришлось срочно признать неправильными, т.е. самой себя потыкать носом в дерьмо. И вовсе не потому, что раскаялась, признала свои «ошибки»: партия этого никогда не делала, непогрешимая, самая-самая умная из всего существующего. Демарш был вынужденным и объяснялся, скорее всего, тем, что в стане преемников отца родного не нашлось фигуры, равной ему по масштабам преступлений и способности вершить их. Ни у одного из них не было и ореола «святости» Сталина, его авторитета в оболваненном народе. Означала ли отмена еврейских «дел» общегосударственную борьбу с антисемитизмом? Как бы не так! Из антисемитизма открытого начала 50-х он ушел вглубь, как хроническая болезнь. И от этого, разумеется, не стал менее активным, живучим.

.. .Вдруг околел тиран усатый, и в грязь упал дамоклов меч, а не на головы евреев.

И чудом выжил мой народ.

Но уничтожены ль злодеи?

Нет, жив антисемитский сброд.

Он многолик, силен и властен, стократ коварней, чем «тогда», а потому стократ опасней...

(«К евреям Советского Союза»)

Как искусно замаскированная ловушка, по фактам, по проявлению даже хуже.

...Вернувшись из очередного отпуска летом 1954 г., я узнала, что моя должность - завкорсетью - ликвидирована. И я уволена. Были свободные места репортеров, но ни одно из них, к моему удивлению, мне не предложили. Место завкорсетью я, репортер, занимала временно, по просьбе начальства. Что случилось? В чем дело? Не знаю почему, но мне почти сразу вспомнилась чуть ли не каждый день повторявшаяся картина: перелистывая страницы подготовленного выпуска «Московских известий», наш начальник, номенклатура горкома партии (и обкома), качая головой, скривив рот, нараспев перечислял подписи под корреспонденциями: Розенбаум, Лившиц, Лерман, Кноп, Иоффе и другие еврейские фамилии наших рабкоров. Это по моей просьбе поставляли они для «Московских известий» оперативную информацию. Я считала это главным, но неосмотрительно перечила партии, занималась гиблым для себя делом... Я не подвывала стае, я провинилась...

А дома жила нужда. Мы едва сводили концы с концами.

Оспорить увольнение можно было только в суде. Вглядываясь в прошлое, я не могу, не умею объяснить, что со мной творилось тогда, что за каша заварилась в моей голове и все смешала - от безвыходности положения, что ли, занесла я ногу над пропастью? Вроде и сама не была слишком уж глупа, да и супругу моему ума занимать нужды не было. Так почему же мы оба не сообразили, чем, какими непоправимыми последствиями может обернуться для нас - бесправных, ничем и никем не защищенных - единоборство с компартийным произволом? Ищу ответ на этот вопрос и прихожу к выводу, что и нас, несмотря на полученные нами уроки, не миновал гипноз партпропаганды. Ведь и дураку было понятно, что «независимость» советского суда равна пляскам марионетки по звонку из партийного органа. Правда, существует и другая мудрость: «утопающий хватается и за соломинку». Тогда вперед, в бой за справедливость!

Из речи прокурора - женщины, пылко поддержавшей мой иск и буквально смешавшей с грязью моего уже бывшего шефа, представлявшего ответчика, - я узнала, что закон запрещает лишать меня работы как единственного кормильца в семье, где другие ее члены нетрудоспособны. Значит, я права! Суд удаляется на совещание... Суд признает мое увольнение правильным... Шок!

Утром следующего дня я помчалась к прокурору, окрыленная уверенностью, что решение суда как незаконное будет ею опротестовано. ,,. Я не узнала во встретившей меня мегере мою вчерашнюю заступницу. Она буквально отшатнулась от меня, злобно замахала на меня обеими руками. «Нет! Нет! Не могу! Не буду!» - повторяла в гневе. Я поняла: вчера она «ошиблась», партия уже успела ее «поправить». Она с готовностью вняла внушению «своих»: своя рубашка ближе к телу, тем более в стране-тюрьме. Я не оговорилась и не хватила через край, позже подтвержу и обосную это название.

К слушанию дела в Мосгорсуде меня «догнали» уволенные следом за мной два сотрудника редакции, журналисты еще со времен довоенных, опытные, квалифицированные. Оба - евреи. Повод для их увольнения тоже сокращение штата, но уже творческих работников.

Мы гонялись за правдой восемь месяцев, могли бы и не догнать ее, если бы не случай. Курьезный случай. Оказалось, что мой супруг и один из уволенных журналистов были давно знакомы с занимавшим тогда пост завотделом фельетонов в «Известиях» Григорием Рыклиным, сатириком, журналистом очень известным, как говорится, «с именем». Он все понял с полуслова, через несколько дней в «Известиях» за подписью Ю. Феофанова был напечатан фельетон с названием «Вечерний звон, вечерний звон, как мало дум наводит он» о работе «Московских известий», откуда нас немалое время назад выставили... Получился конфуз, чего горком партии, вдохновитель и дирижер антисемитских актов в Московском радио, предвидеть никак не мог: с одной стороны, партия, затеявшая чистку радиокомитета от евреев, в роли карающей. С другой стороны, та же партия - в роли защищающей. Правая рука не ведала, что делает левая... А так как все газеты в те времена были сплошь партийными и по форме и по духу, то образовалась неувязочка: в одном краю идеологического фронта нас очернили, а в другом, рядом, обелили.

В общее ложе логики и здравого смысла оба взаимоисключающих другу друга положения не укладывались... Партия против... партии!.. Смех и грех.

Какие разговоры и баталии происходили за нашими спинами, для нас осталось тайной. Важно другое: Верховный суд РСФСР счел для себя более подходящим прислушаться к мнению партии, исходящему из газеты «Известия». Решением Верховного суда республики наше право на труд в редакции «Московских известий» в тот раз, подчеркиваю, по воле случая, было восстановлено. Горком партии потерпел поражение. Внял разуму? Нет, затаил злобу. И пошел на новое нарушение закона. За вынужденный прогул нам, всем троим, полагалась денежная компенсация. Но наш вновь обретенный начальник храбро, из-за спины горкома, с ухмылкой показал нам всамделишную фигу и предложил, коль не согласны, обратиться за правдой в суд. Вновь суд?! Полностью беззащитные, мы вынуждены были смириться с ограблением нас среди бела дня при существовании закона, на бумаге охранявшего наши нрава.

Не сказала, как мы с Александром Владимировичам жили все восемь месяцев хождения по судам. Трудно. Все что можно— обувь, одежда — уехало в ломбард. Продали зимнее пальто Александра Владимировича, его наручные часы. После 1953 г. некоторые из прежних знакомых журналистов Александра Владимировича осмеливались давать ему небольшие задания, печатали его заметочки под псевдонимом... Крошечные деньги, конечно, но и они были ой как кстати!.. С горем пополам выкрутились.

А еще в ту трудную пору, впрочем как и всегда, гостеприимно ждал нас к себе неизменно приветливый, нарядный, щедрый на ласку друг - Измайловский лесопарк, неподалеку от которого мы жили. Многими, очень многими жаркими летними днями, возвращаясь из центра города утомленными духотой и хлопотами, направлялись мы не домой, а в лесопарк, уходили в чащу прохладной пахучей зелени, бросались на траву и... засыпали. Живительный, целебный сон... Он быстро восстанавливал силы, бодрил, а значит, вселял уверенность, поднимал настроение.

И вот тяжелое время, казалось, осталось в прошлом. А может быть, нам хотелось, чтобы это было так? Безбурно миновало чуть более года. Московское радио жило-поживало и вещало стараниями русско-еврейского штата.

...Это произошло зимним днем, который я не могу по устоявшемуся словосочетанию назвать прекрасным. 12 декабря 1957 г. в Московском радиокомитете был учинен еврейский погром. Не отличаясь, наверно, от иных еврейских погромов, и этот разразился внезапно. Деловито и невозмутимо глава Радиокомитета объявил об увольнении всего штата, вплоть до бухгалтера и уборщицы, в связи с ликвидацией руководимой им организации. Чтобы ни у кого не возникло сомнения в реальности происходящего, каждому из нас вручили оформленный с учетом всех требований закона приказ, который гласил: Московского радио в теперешнем его виде больше не существует.

Как, прекратить радиовещание на Москву и область?!

Нет, не умолкло Московское радио. Этим же днем, на прежних волнах, в привычное время люди услышали на одной волне: «Передаем московские известия!», на другой: «Слушайте московские областные известия!». Всё как всегда. Так, незаметно для радиослушателей заявила о своем появлении Главная редакция радиовещания на Москву и Московскую область. «Тот же Микитка, только новая свитка». Это относится к адресу «воскресшей» радиовещательной организации: теперь она размещалась в доме Всесоюзного радио на Пятницкой улице. Но за столами редакции сидели... «Ба! знакомые все лица!» - в прежнем составе православная часть сотрудников ликвидированного Комитета по радиовещанию на Москву и область... В день «ликвидации» их вместе со всеми «уволили» и тем же днем втихомолку зачислили в штат «нового» учреждения, которое отличалось от прежнего одним только названием... И никакого чуда, никаких хлопот: сменили вывеску и под этим предлогом разом и просто избавились от всех евреев. Ай, молодцы!.. Ловко все обстряпали! Интересно, под верхней одеждой носили горкомовцы черные рубашки со свастикой?.. Это тайна. Но одно явно и не требует пояснений: нагло бесчинствуя, горком партии жирными яркими мазками рисовал свой истинно интернациональный портрет. Без ведома «сверху»? Ой, сомневаюсь: ведь 1953 год был рядом, рукой подать... А он не был порождением всего лишь ячейки компартии - Московского горкома! Вдохновителем и организатором «дела врачей», «космополитов» и прочего был сам мозговой центр компартии — ее Центральный комитет!.. Хозяин страны!

...Возмущенные, оскорбленные бесстыдным обманом - «фокусом» с ликвидацией, — мы, уволенные журналисты, обратились в суд. Но горком не зря почти полтора года готовился к погрому: попирая свои обязанности и наши права, судья отказался принять у нас исковые заявления. На наши возражения пригрозил вызвать милицию и привлечь нас к ответственности за... хулиганство!.. Так он квалифицировал нашу вежливую настойчивость...

Послать заявления почтой? Пустая затея, когда имеешь дело с произволом. Уповать на заступничество прессы? Не так уж много было печатных органов, которые могли, а главное - захотели бы нас защитить. В создавшейся ситуации, скорее всего, и их соответственно «обработали»...

По профессиональной привычке соображали мы быстро. Без иллюзий оценили свое положение. Констатировали: неравная борьба бесперспективна. Мы отступили... Куда?.. Кто куда. Двое оформили пенсию, другие надеялись на случайные журналистские заработки. Один вскоре сумел уехать в Израиль. Из семи уволенных евреев пятеро остались без работы за последние четыре года второй раз: двое - из восстановленных вместе со мной, двое - из бывших репортеров Всесоюзного радио, «сосланных» в Московское в 1953 г., один - от которого «очистили» в том же, 1953 г. Московский горком партии. Я не называю фамилии. Что толку? Важна их принадлежность национальная. И могли они носить иные имена.

А я?.. Я была просто вышвырнута на улицу, оставаясь по-прежнему единственным трудоспособным человеком в семье. Недаром на Руси издавна существует пословица: «Закон - что дышло, куда повернешь - туда и вышло».

Несмотря на разные там революции, мои единоплеменники, когда им это удобно, свято блюдут старые традиции и следуют наказам народной мудрости. А если без шуток, то положение наше было не из веселых: из нашего семейного бюджета теперь уже на неопределенное время исчезли «главные» деньги - мой ежемесячный заработок. А мы едва-едва успели «залатать» кое-какие дыры после недавней многомесячной погоней за справедливостью. И самое печальное заключалось в том, что в нас обоих, получивших явный жестокий урок «жизневедения», осталась вера и в обязательное присутствие на вершине власти этой самой справедливости, и в ее, когда это требуется, необоримую силу. О Господи, прости нас! Трудно точно сказать, сколько еще раз эта губительная в условиях комсистемы черта наших характеров и подводила, и очень-очень больно учила нас. Дурачками, что ли, мы были или, подобно всем, сагитированными компроповедями, что в общем-то одно и то же, не знаю. Или жила в нас неистребимая природная доброжелательность к миру сему, из глубины души идущая неспособность озлобляться?..

Жизнь тем временем требовала активных, теперь уже моих действий в поисках работы. Я не стала бы рассказывать о себе, если бы все то, что происходило со мной, прямо не било и по моему супругу. А он - герой моего повествования.

Говоря о себе, постараюсь быть краткой. Не могу припомнить, каким образом добилась я встречи с секретарем оргкомитета ЦК ВКП(б) России. (Затея Хрущева: и РСФСР должна была иметь ЦК компартии.) Почему я обратилась именно к этому партийному деятелю? Ход мыслей моих был азбучно прост: мое предыдущее увольнение с ведома, читай - по указке горкома партии, судом было признано незаконным. Но мудрая партия, по привычке действовать напролом, перешагнула закон, как малую лужицу, и пошла на повторное преступление. Изгнав меня с работы повторно, партия поставила закон с ног на голову: я становилась иждивенкой пожизненно нетрудоспособного человека - инвалида второй группы, инвалида ВОВ, что уж ни в какие законные рамки не лезло. Кто мог и обязан был наказать Московский горком за самоуправство? Естественно, вышестоящая парторганизация - республиканская.

Все казалось правильным в моих рассуждениях, кроме самого главного, чего я по наивности и неопытности не учла: восстановившись на работе, я навсегда, пожизненно провинилась перед компартией, ибо хоть и не своими руками, а все же помешала ей чинить произвол безнаказанно, что было основополагающим правилом ее кипучей руководящей деятельности. В моих умозаключениях напрочь отсутствовало истинное представление о моем личном статусе в стране-тюрьме. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...» А я задумала жаловаться никем не критикуемой (кто бы посмел?!) партии на... ту же партию!.. Длиннющему удаву на одно из звеньев его позвоночника, руке - на один из ее послушных пальчиков... Нелепость такой затеи хорошо видна сейчас, с высоты минувших с тех пор сорока с лишним лет.

А тогда... Существует некое выражение, не литературное, скорее всего, местное: «дать вертуха», что означает не просто вытолкать, вышвырнуть кого-то, а придать изгоняемому вращательное движение вокруг своей оси, чтоб удалился стремительнее и эффектнее.

...Выслушав меня, секретарь оргкомитета ЦК ВКП(б) России Бардин тут же вызвал инструктора и поручил ему срочно меня трудоустроить. Обрадованная, удивленная, возбужденная неожиданным, «с ходу» решением, думалось мне, спорного вопроса в мою пользу, я не насторожилась, была обезоружена и не думала в тот момент быть готовой к коварному удару. Именно так поступил бы опытный, бывалый в переделках боец, а я доверчиво, радостно согласилась участвовать в фарсе, где мне была уготована главная роль - идиотки. Фарс - мое «трудоустройство» - был разыгран по простенькой схеме, вероятно заранее намеченной, а проще - давно известной. Инструктор при мне звонил, к примеру, в газету «Советская Россия», получал согласие на зачисление меня в штат, с улыбкой расставался со мной. Утром следующего дня я выслушивала в редакции отказ. Инструктор не унывал. Звонил в другое издание... Назавтра я и там получала отказ. Мотивировка? Точно такая же, что и, помните, у кадровика в артели, куда хотел устроиться контролером Ал. Соболев: «Место уже занято». То, что его «занимали» ночью, в расчет не принималось, меня и слушать не хотели. Так, кроме «Советской России» отказали мне в приеме на работу в газетах «Советская торговля» и «Ленинское знамя», в журнале «Служба быта».

У любого, помнящего или знающего порядки при ком-всевластии, сразу возникнет вопрос: как смели в редакциях ослушиваться звонка из ЦК, равного приказу?! А какого звонка - вопрос: первого или второго, который отменял первый после моего ухода от инструктора?

Я прекратила фарс, перестав общаться с любезным инструктором, с запозданием прозрела, вспомнила вдруг, как удивила меня «доступность» секретаря оргкомитета ЦК, его участливое желание принять меня. Круг замкнулся.

Высокопоставленные партийные чиновники знатно позабавились... Жаловаться на хулиганов из высокого партийного органа? Кому?! Да в условиях коммунистической диктатуры это было бы сознательным прыжком в пропасть.

Вот так мне «дали вертуха» в головном республиканском органе компартии. Вот так партия проучила меня за попытку возразить ей, всегда правой, за отказ приобщиться к антисемитам.

Когда терять нечего, бывает, идешь и на отчаянные шаги. Я позвонила в... «Известия», предложила тему, получила одобрение... Короче говоря, трижды за полтора месяца выступала во второй по значению после «Правды» газете; один раз с материалом, названным мной «Ее величество - вещь» и занявшим «подвал»! Рассуждала о человеке и вещи в новом, социалистическом мире. Под публикациями красовалась моя подлинная фамилия... Гаршинская лягушка! Захотела показать, на что способна. Развязка не замедлила наступить. От моих дальнейших услуг отказались, и довольно бестактно... Ату ее, ату!..

«Куда теперь: в огонь иль в воду?..» Горком партии очень, очень охотно предложил мне работу в редакции радио какого-то завода. Я не спешила заглатывать унизительную приманку. Бог берег. Анонимный звонок предупредил, что горкомовское «благо» с плохим для меня концом: мне грозит очень скорое увольнение по ст, 47 «Г», т.е. профессиональное несоответствие для работы даже в местном радио. Смертный приговор...

По странной прихоти памяти вспомнились мне в ту пору две мои «благодетельницы»: завсектором печати горкома партии Королева (муж ее преуспевал в ГУЛАГе), что вслух горевала: вот если бы не мой муж и моя беспартийность, сделала бы она меня инструктором своего сектора печати, — и, помните, родная сестра Шверника 3. Платковская, рекомендовавшая мне срочно развестись с Соболевым. «Упущенные» шансы преуспеть... После того как двери советской печати наглухо и навсегда передо мной закрылись, мне оставалось осознать и оценить свое положение - подвести итог.

Выглядел он так: быть женой еврея в стране победившего социализма - наказуемо, за это приходится расплачиваться. И дорого: ни возможности, ни условий для профессионального роста нет, просто работы по специальности нет и не предвидится. Что ждет впереди? На этот вопрос у меня не было ответа, как и у любого другого, загнанного в угол.

Прочитав о моих бесплодных стараниях в погоне за куском хлеба, кое кто, наверно, подумает: чтобы вынести такую нервотрепку, да и не день-два, а несколько месяцев с интервалами, надо иметь несокрушимое здоровье. Да, отчасти выручала безоглядная эксплуатация молодости. Но не надо забывать, что мою настойчивость в достижении цели подстегивала нужда, стоявшая за моей спиной, гнетущая безысходность.

И все же не выдержала я поединка с высокопоставленными полпредами компартии, забавы ради расставлявшими мне ловушки. «Укатали Сивку крутые горки». Я сдала, сказалось переутомление, страдало самолюбие, пугала перспектива вынужденной безработицы... Я похудела, плохо выглядела, на повестку дня остро встал вопрос о моем незамедлительном отдыхе, общеукрепляющей терапии...

Всё обо мне, всё обо мне... Я вроде бы оставила без внимания моего героя, поэта Александра Соболева. Чем занимался он, пока его жена получала пинки да плевки, желая всего-то найти работу? Просто наблюдал крушение самых скромных надежд дорогого для него человека, о котором сказал: «Ты в жизни мне отрада, опора и причал...». Не понимал, в какой капкан бедности мы опять угодили?

Все видел, понимал, мучился и не сидел сложа руки. По милости всевластной партии он. тяжело травмированный на фронте человек, вынужден был взвалить на себя основной груз наших забот. И прежде всего хлопоты о постоянном, нескончаемом добывании денег. И он поставил на службу нашему благополучию свое разностороннее поэтическое дарование, больше и чаще стал выступать на страницах газет со стихотворными фельетонами. Обращение к сатире было закономерным: не осанну же партии сочинять после того, как она растоптала его жену, да и его заодно. А тем для сатиры идеальная плановая социалистическая действительность поставляла предостаточно. Поле деятельности для сатирика - необъятное: наблюдай, подмечай, помогай стране колючим пером изживать недостатки, очищать жизнь общества от изъянов и пороков. И да пойдет твое острое слово ему на пользу. Так могло и должно было быть при одном непременном условии - свободе слова. Коммунистический режим, подобно любому деспотическому режиму, не благоволил к сатире и сатирикам. Зачем выслушивать иронично-ядовитые речи в свой адрес, когда есть возможность ловко подменить сатиру более доступным и любимым народом видом литературного жанра - юмором. Звонкие пропагандистские словечки «критика» и «самокритика» просто и ловко отливались в безобидную форму юмора, эффект от критического воздействия которого был нулевым. Но зато смеху-то, смеху-то! И народ развлекается, и партии, надзирающей за порядком в стране-тюрьме, спокойно.беспечно.

Была ли сатира под официальным запретом? Нет. А зачем? Пропущенную сквозь частое ситечко политической цензуры, ее и сатирой-то назвать можно было с ба-альшущей натяжкой.

Затевать революционные преобразования в этом вопросе было нелепо, неумно. Посему к маленькой поэме «Военком» в столе поэта Ал. Соболева прибавлялась сатира, которая как «махровая антисоветчина» могла стать путевкой если не в ГУЛАГ, то в психушку.». Сорок лет пролежала в столе, пока дождалась публикации, басня «Номенклатурный баран». Посудите сами, мог ли благонадежный советский литератор начать басню словами:

Не то за круглый стан, не то за тихую натуру попал обыкновеннейший баран в номенклатуру...

Так неуважительно о самых лучших из лучших членах компартии!.. Шагая по такой дорожке, к песне «Партия - наш рулевой», т.е. к парткормушке, конечно, не дошагаешь. Припертый нищетой, с безработной женой, двумя стариками-пенсионерами, Ал. Соболев раза два продался за гроши, написав беззубую, жалкую, но удобопечатаемую сатиру. От нужды. На хлеб, будучи инвалидом. Несколько раз для заработка сочинял «календарные» стихи, вроде «Год-богатырь». С чистой совестью продолжал развивать в своем творчестве антивоенную тему, приверженность к которой, я уже говорила, родилась у него, рядового действующей армии, в годы войны. Он публикует несколько антивоенных стихов, в содружестве с композиторами Д. Салиманом-Владимировым и М. Ковалём создает первые в его творческой биографии антивоенные песни: «Московские голуби» и «Девятый форт». В «Вечёрке» и «Труде» поместил два очень славных лирических стихотворения - «Метель в апреле» и «Гроза на Оке».

Не так уж частыми были публикации Ал. Соболева в периодике. Скромны гонорары и за «нераспетые», не раскрученные должным образом песни. Если прибавить к этому ограниченную работоспособность инвалида второй группы, то станет ясно, каково нам жилось. Тут не грех было бы позволить «выбить на себя чек», проще - продаться. Но, оставаясь верен святым для себя правилам в творчестве - честности и правдивости, он не сочинял произведений, проникнутых духом «советского патриотизма». Умельцев и охотников упражняться в таком виде сочинительства было предостаточно. Я сказала ему однажды: «Ну, разочек покриви душой, получишь гонорар, верно?» Он усмехнулся невесело: «У этого корыта (так и сказал: корыта) - тесно... Противно. Уволь».

Положение наше осложняло мое недомогание.

Это случилось однажды, только раз. Подчеркивая это, я не собираюсь представить поэта Ал. Соболева этаким ангелоподобным существом, всегда и до тоски постно-правильным. Нет, он был человек, с присущими человеку, тем более неординарному, очень эмоциональному, и неровностями в характере, и колючими недостатками. Но последнее главным образом в незначительном, малосущественном. А в мыслях и делах по большому счету он оставался непоколебимо правдив и искренен без каких-либо насилий над своей от Бога благородной натурой. Никакие «житейские блага» не заставили бы его продать душу дьяволу.

Очевидно, не случайно два разных человека, разделенные расстоянием почти в двадцать пять лет, охарактеризовали его до удивления родственными словами.

В 1964 г. в своем отзыве о рукописи сборника стихов Ал. Соболева, включенного в план издательства «Московский рабочий», известный литературовед, член-корреспондент АН СССР Л.И. Тимофеев писал: «Закончив чтение книги, читатель, вероятно, почувствует, что она помогает ему стать лучше... Очень просто, поэтично и естественно автор вводит его в мир добрых и нужных человеческих мыслей и чувств... Читатель встретился с хорошим человеком...»

А в 1990 г. другой уважаемый литературовед, В.Ф. Огнев, который ознакомился всего-то с двадцатью стихотворениями Ал. Соболева, посланными ему мной, начал беседу со мной словами: «Какой чистый, какой честный человек!..»

И вдруг - грехопадение...

«Я пошел бы на бесчестный поступок, даже на преступление, - сказал он мне как-то, - только в одном случае: если бы от этого зависела твоя жизнь». С гордостью и благодарностью выслушала я признание любящего сердца, но мне и в голову не приходило, что довольно скоро, хотя и не по своей вине, поставлю его перед необходимостью поступиться совестью.

В конце 50-х годов хор имени Пятницкого, которым тогда руководил Мариан Коваль, готовился отметить свой полувековой юбилей.

Для открытия торжественного концерта по этому случаю потребовалась соответствующая праздничная песня, естественно, привязанная к настоящему времени. Мариан Коваль предложил Ал. Соболеву, которого уже знал по совместной работе, сочинить нужные стихи. Композитор Анатолий Новиков их ждет. Александр Владимирович поинтересовался примерным содержанием заказного произведения. Ну, очевидно, о Родине, о Ленине, последовал ответ. Возможный автор будущих стихов сначала заколебался, но согласился: Родина - земля, где ты родился и живешь, ее, как мать, не выбирают. Ленин? Ленин возражений не вызывал. Соболев, подобно абсолютному большинству советских граждан, не имел ни малейшего представления об оборотной, «непарадной» стороне личности Ленина, хотя постоянно возмущался стараниями коммунистической пропаганды сотворить из смертного человека боженьку, из его учения - религию. «Неужели, - не переставал спрашивать, - у этого человека не было недостатков? Он, что - святой, на него можно только молиться?» Не имея ответов на беспокоившие вопросы - где их было взять?! - все-таки считал, вернее хотел видеть «вождя мирового пролетариата» гуманным и справедливым. Отсюда и его стихи о Ленине: «Первый пост», «Сильнее смерти», «Апрель». Он разделял заблуждение многих о том, что последователи Ленина свернули с верного ленинского пути, и это было не корыстным служением Ал. Соболева кривде, а ошибкой, порожденной отсутствием достаточно объективной информации в закрытом обществе.

Он сочинил две строфы — о Родине и о Ленине, хвалебные. Но Анатолий Новиков потребовал третью: без нее, без третьего куплета песня будет выглядеть словно бы куцей, незавершенной. На совете троих (композитор, руководитель хора и поэт) двумя голосами - А. Новикова и М. Коваля - решено было посвятить завершающую строфу Коммунистической партии... Оба ничего знать не знали о тесных непосредственных контактах поэта с представителями ее авангарда. Они наступили на больное место. Взбешенный Соболев - не до этикета ему было! - сразу, без раздумий послал своих собеседников вместе с партией... Они, умудренные, старшие по возрасту, не стали играть в обиду. Где-то в душе оба понимали, больше того, знали, что их собеседник прав: для этого они были и умны, и искушённы. Они рассмеялись... Это тоже кое о чем говорит. А что же взбунтовавшийся было Ал. Соболев? Поостыв, он оглянулся на свой тыл, вспомнил свою измотанную баталиями и нуждой жену и... согласился.

Не правда ли, это был самый подходящий момент для прославления великой Коммунистической партии, надругавшейся над его женой, ввергнувшей семью в крайнюю нужду?

Но за песню «Родина, Ленин, партия» были обещаны, а позже и получены 1200 рублей! Сумма для нищих - преогромная! Половина денег, нужных на летний загородный отдых - не с целью развлечения, а для спасения жизни. И пусть первым за проступок сей бросит в него камень тот, кто в создавшейся ситуации поступил бы иначе. Он сам, оступившийся не чревоугодия ради или иного ублажения плоти, до конца своих дней с горечью и раскаянием вспоминал об этом, как считал, самом постыдном эпизоде в своей жизни и творчестве. Всякий раз, когда по радио начинала звучать эта песня, а исполняли ее часто, Александр Владимирович молча, торопливо подходил к приемнику, с чувством поворачивал выключатель и покидал комнату - будто бежал от позора...

Вот они, компрометирующие поэта пять строчек:

Кто нам дал богатырские крылья и мечтам беспредельный полет,

Кто советский народ к изобилью в лучезарное завтра ведет?

Партия!..

Думаю, Козьма Прутков, автор известного афоризма («Единожды солгавши, кто тебе поверит»), все же имел в виду корыстное служение лжи. Такая вина оправдания иметь не может. Я говорю об этом потому, что хочу отвести даже тень лжи с личности поэта Ал. Соболева, дабы никто и никогда не посмел обвинить его в двоедушии и двуличии. Это не его портрет. И я обязана была рассказать, что и как принудило его один, подчеркиваю, один только раз посвятить компартии пять хвалебных строк. Пять за всю жизнь. От безденежья. От нужды.

Наверно, можно, может быть и правильнее, было бы промолчать о том, что собираюсь здесь сейчас сказать. Но я считаю своим долгом, вспоминая о поэте Ал. Соболеве, не упускать ни одного сколько-нибудь заметного в его жизни эпизода, если в нем замешано лицо именитое. Партией обласканное. И еще: я отношусь к слугам компартии тоже как к жертвам деспотического режима, согнувшимся перед ним, не сумевшим поступить так, как один из героев Джека Лондона: «Он предпочел свободу и страдания беспечной жизни и рабству». В моем повествовании - это свобода и рабство в творчестве: произносить каждое слово с оглядкой на «хозяина» - что может быть тяжелее и унизительнее для литератора? Эти мои рассуждения, отчасти «извинения» продиктованы осторожностью и ответственностью, ибо говорить я осмеливаюсь о поэте талантливом, неприкосновенном в советское время для критики. Наоборот, заслужившем за свой труды три Сталинские и Ленинскую премию.

В конце 50-х годов я прочитала в поэме «За далью даль» Александра Трифоновича Твардовского, а речь о нем, такие строки:

...мне правда партии велела всегда во всем быть верным ей.

С той правдой малого разлада не понесет моя строка...

Сочинены эти строки были после XX съезда партии, развенчавшего культ личности Сталина, после реабилитации тысяч и тысяч живых и мертвых «за отсутствием состава преступления», жертв массовых репрессий в социалистическом государстве, возглавляемом Коммунистической партией...

Поэт озадачил меня. Во второй раз. И с такой же силой, как и в первый, в 1953 г. Тогда страна прощалась со Сталиным, и советские поэты на страницах газет старались многословно «перерыдать» друг друга, демонстрируя скорбь. Александр Твардовский был сдержан и краток:

В этот час всенародной печали я тех слов не найду, чтоб они до конца выражали всенародную нашу беду, всенародную нашу потерю, о которой мы плачем сейчас.

Но я в мудрую партию верю.

В ней - опора для нас.

Так думал и говорил известнейший поэт в разгар открытого антисемитизма в стране, спровоцированного и санкционированного - кем? Компартией, в которую, как он признавался, верил и которую, несмотря ни на что, считал своей опорой. Тогда он и озадачил меня в первый раз.

Впрочем, я и много раньше не сумела понять А. Твардовского, воспевшего победу коллективизации на селе в поэме «Страна Муравия». Со Сталиным на коне... Кузнец Трифон Твардовский, отец молодого поэта, был раскулачен. Семья раскулаченного, как полагалось, сослана... А. Твардовский воспел коллективизацию. Из чего следует: в сознании советского патриота-сына общественные интересы превалировали, как того требовала компартия, над личными. Таков примитивный ответ на сложнейший вопрос. А если правда где-то глубже?.. Ведь именно за эту поэму получил А.Т. Твардовский первую Сталинскую премию. Зеленый свет светофора...

Автор уже не один год гремевшего в стране и в мире «Бухенвальдского набата» поэт Ал. Соболев надумал - невзвешенный шаг! - повидаться с А. Твардовским после того, как в редактируемом им журнале «Новый мир» была опубликована повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Позвонил. Был встречен вопросом: «О чем мы с вами будем разговаривать?» Не готовый к столь учтивому началу беседы, Ал. Соболев вспылил, собрался ответить в заданном Твардовским тоне, но моментально все понял, оценил тщету своей затеи и повесил трубку. Встреча не состоялась. Кто был прав? Конечно, А. Твардовский: их взгляды на советскую действительность разделяла пропасть. Ал. Соболев, по своей неистребимой вере в лучшее, «клюнул» на блесну. Горячо жаждавший прогрессивных перемен в обществе, он возмечтал обрести в А. Твардовском единомышленника, тешил себя надеждой, что А. Твардовский отошел от клятв, данных им партии. Ведь иначе концы с концами не сходились: с одной стороны, «мне правда партии велела всегда во всем быть верной ей»... с другой - публикация повести А.И. Солженицына! Логика где?.. Не таким простым человеком был Александр Трифонович, чтобы делать фантастические зигзаги с бухты-барахты... Тогда - что?..

И я повторяю: даже те, кто заявлял о своем согласии с партией, неизбежно становились жертвами деспотического режима. Его игрушкой. А игрушкам грехопадение неведомо.

Кстати сказать, нежелание А. Твардовского встретиться с Ал. Соболевым имело продолжение, проистекающее, надо полагать, из этого нежелания. Что мешало, а ведь что-то мешало журналу «Новый мир» поинтересоваться содержанием поэтического портфеля автора «Бухенвальдского набата», а это было бы, безусловно, небезразлично для читателей. У меня нет точного ответа на этот вопрос. Есть факт. И варианты его толкований не в пользу журнала и его главы. Тут А. Твардовский от правды партии не отступил ни на полшага.

Он начался в годы Великой Отечественной войны, которую, как скажет поэт Ал. Соболев о себе, он не в мягком вагоне проехал. Пережитое в годы фронтовые (частично я говорила об этом раньше) вылилось в трагические строки.

.. .На той войне я был солдатом и с бойни той пришел назад.

Какую я тянул упряжку

сквозь дождь и снег и день и ночь!..

Сказать, что это было тяжко - неправда: было мне невмочь.

Такого адского накала не смог бы выдержать металл.

Но чудо!.. Я не умирал, и начиналось все сначала: и рукопашные бои, и бездорожные дороги...

Иду, мои и не мои тяжелые ступают ноги.

Так от утра и до утра пехота не сбавляет шагу, и с ходу, с криками «ура!» - штыки вперед, вперед в атаку!

Смерть не взяла - опять вперед, а коль взяла - так твой черед...

Это война - «глаза в глаза». Но в какой-то момент рядовой пехотинец Соболев словно поднялся высоко над гигантским пространством военных действий от юга до севера западной части страны. И то, что «увидел», представил себе на примере малой части необъятного поля брани, навсегда отвратило его от войн, от причин их возникновения. Мысленный взгляд с высоты не смог различать границы, разделяющие государства, виделось другое: кровавое взаимоуничтожение людей, беспощадных в азарте истребления и к беззащитной, величавой, прекрасной природе-матери, первоисточнику всего живого, хрупкой, легкоранимой среде их обитания. Поля со вздыбленной, изуродованной поверхностью, обгорелые, искалеченные леса... Не этими ли картинами навеяны строки поэта:

Земля - наша добрая мать, без нее - ни дышать и ни жить.

Землю нельзя просто топтать,

Землю надо любить.

Посмотри и увидишь вокруг, как хлебами обильны поля.

Кто твой кормилец и лучший друг? - Щедрая наша Земля.

Она все богатства свои для тебя припасла, человек.

В сердце твоем и твоей крови свежесть лесов и рек.

Она в светлый день и во тьме служит верной опорой твоей.

Как же ты смеешь в здравом уме Гибель готовить ей?!

Земля - наша добрая мать, без нее - ни дышать и ни жить.

Землю нельзя злобно терзать,

Землю надо любить.

Не будет ошибкой сказать о том, что именно во фронтовые годы впервые и на всю жизнь Ал. Соболев осознал себя гражданином и патриотом всей планеты Земля, а не части ее поверхности, ограниченной условными рубежами. Это, конечно, нашло отражение и в его поэзии, где преобладают общечеловеческие, общеземные умонастроения, где чаще и убедительнее звучит голос сторонника всеобщего замирения, слышнее обвинительные слова против войн.

Опыт минувшей войны, напряженная международная обстановка, неутихающая «холодная война» подсказали страшный вывод: миром правит властьимущее Безумие. В середине XX века в руках всемогущего Безумия оказалось оружие неведомой ранее человечеству разрушительной силы - ядерное, средство, как понимал поэт, способное уничтожить все живое на Земле, превратить цветущую планету в безжизненную пустыню, покрытую пеплом.

...Отныне по Земле шагает Бог - раскрепощенный человеком атом.

Что принесешь ты миру, божество, - иль смерти мрак, иль жизни торжество?

Взрывы в конце Второй мировой войны небольших по теперешним меркам атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки породили тревогу за будущее родной планеты - общего дома всех землян. Воображение поэта дорисовало жуткую всеземную картину смерти и запустения как дело рук человеческих.

Не сатана, несущий зло вовек, не ценящий живое и в полушку, а человек,

подумать -

человек! - свой дом - свою планету «взял на мушку»...

Так кто же, кто же этот лютый он, какая в нем таится злая сила, кто заготовил страшного тротила на каждого живущего - вагон?!

(В какой-то период соревновательного ядерного вооружения промелькнула информация о подобной эквивалентности.)

.. .А мы, народы, разве мы стада, готовые безропотно к убою?!

.. .Ведь только мы, народы, только мы, за нашу Землю мы одни в ответе.

Как продолжение этой мысли возникает острейшая потребность: привлечь внимание всех людей к угрозе возможной ядерной катастрофы, неустанно напоминать, твердить живущим на Земле людям о необходимости повсеместного незамедлительного запрета производства ядерного оружия и тем более его применения, о важности согласованных общих действий в пользу мира. Не следует забывать, что в годы «холодной войны» использование ядерного оружия в качестве последнего аргумента в международных спорах не казалось таким уж невероятным. Взрывов над Хиросимой и Нагасаки будто и не бывало. Дезинформация порождала даже некое благодушие, словно речь шла об обмене ударами всего-то небольшими палками, так... ерунда. Ужасающие разрушения и жертвы в этих городах, казалось, никого ничему не научили, по крайней мере так было в СССР с искаженным от неведения общественным мнением. Мне неизвестно, что писала о взрывах атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки западная пресса - доступа к ней в коммунистические времена не было. Но отклики советской прессы иначе как хитро-подлыми не назовешь. Много и многословно кричали со страниц газет о злодействе, бесчеловечности американских империалистов, рассказывали с душераздирающими подробностями о последствиях преступной акции американской военщины, приводили ошеломляющие числа погибших, сгоревших. Советские СМИ говорили и о смертельных дозах радиационного облучения. Но нигде и ни разу о том, что это поражение - с продолжением на годы, на десятилетия - лучевая болезнь... Неизлечимая, смертельная. Цель такого умышленного «смягчения» результатов ядерного поражения - одна, но от этого не менее пагубная - притупить бдительность людей, исподволь заставить смотреть на ядерное оружие шапкозакидательски, по-младенчески легкомысленно. Мол, тихо, все в порядке, без паники!

А еще я назвала репортажи о взрывах над японскими городами хитро-подлыми потому, что они не настораживали общественное мнение в СССР (если оно было) против ядерного оружия. Полностью отсутствовал в советских газетных отчетах о Хиросиме и Нагасаки протест против ядерного оружия, решительный, безапелляционный, требование общего безотлагательного запрета на него во всех странах, на вечные времена.

В противовес такому единственно разумному подходу сладко и призывно зазвучали соревновательные мотивы об острой необходимости своего ядерного оружия. Не хуже и не меньше, чем в Америке... И началась сумасшедшая гонка ядерного вооружения, множились числом и усовершенствовались в мощности поражения ядерные боеголовки. С быстротой и умением, достойными лучшего применения, были изготовлены средства автономной доставки этих вершин человеческого безумия к месту поражения, к цели...

Стараниями коммунистической пропаганды советским людям была предоставлена возможность радоваться возможности ответного удара: они - нас, а мы шарахнем не хуже!.. Обманутые, не осведомленные о страшных результатах ядерных взрывов, советские люди - создания комрабства - тешили себя мыслями о реванше, не помышляли о протесте, своими руками готовили смерть себе, своим детям, своему будущему. Молчала, утаивая от них правду, преступная власть. Скованные страхом перед властью, умалчивали правду подневольные ученые...

Приведенные выше строки из стихов Ал. Соболева убеждают: взгляды на ядерное оружие у поэта и тоталитарного коммунистического режима - полярны. Последний - за достижение по меньшей мере паритета в ядерном вооружении. В представлении поэта Ал. Соболева ядерное оружие - апофеоз всечеловеческого заблуждения, абсурд, возводимый преступным, безответственным безумием в ранг необходимости. И обе стороны озабочены сохранением Жизни на планете Земля... С разных позиций, нигде, ни в чем не совпадающих... Значит, одна из них содержала ложь.

В 1954 г. Ал. Соболев пишет стихотворение «Куда шагаешь, человек?» (заметьте, не советский человек, а человек вообще, землянин). Оно своего рода предвестник «Бухенвальдского набата». В нем поэт взывает к благоразумию и мудрости человека - владыки на планете. И слова его пронизаны обеспокоенностью и тревогой. Вот строфы, выражающие главную мысль стихотворения:

.. .недаром ты шагнул от палицы к ракете: и к той, что к Марсу свой полет вершит сквозь все преграды, и к той, что миру понесет погибели заряды...

...и, верно, помнишь зримо, как бомбой атомною сжег в то лето Хиросиму.

Горели Жизнь и Красота у Смерти на пирушке...

Теперь ты знаешь: бомба та была «пустяк», «игрушка»...

...в глубоких шахтах, в тайниках теперь такие «штуки» и поднялись, и залегли!..

Попробуй их встревожить - враз будешь стерт с лица Земли, и все живое тоже!

Очнись! Безумьем ты объят.

Стучится Разум в двери.

С тревогой на тебя глядят деревья, птицы, звери...

Ты слышишь зов полей и рек, владыка на планете?!.

Куда шагаешь, человек?

Куда шагаешь, человек?

Опомнись, ты на свете Один за все в ответе!..

В то время чрезвычайно актуальные строки. Они и ныне, увы, не устарели.

Понятно, такое своевременное обращение к человеку нуждалось в большой трибуне, в публикации в массовых средствах информации. Чтобы внимали, задумались, отрешились от заблуждения... Прозрели.

Казалось бы, за чем дело стало? Предложи стихи любой газете с большим тиражом - и цель твоя достигнута, призыв твой услышан. Но, словно черт от ладана, отпрянули от стихов «Куда шагаешь, человек?» головные советские издания, такие, как «Известия», «Культура и жизнь» (позже - «Советская культура»), «Литературная газета». На радио автор не обратился: в те времена радио СССР имело право озвучивать только произведения, опубликованные в журналах или газетах, т.е. уже прошедшие цензуру. Как в фельетоне Ал. Соболева: «...Мало ли чего щебечут сдуру (речь шла о птицах), надо бы сюда, того, цензуру!»

В названных редакциях стихотворение «Куда шагаешь, человек?» не браковали, не придирались к художественному исполнению. Его возвращали Ал. Соболеву с загадочными словами: «Как-то не подходит...» Но чем? Почему? В ответ - пожатие плечами. И все-таки давайте попробуем разобраться, что в стихотворении «Куда шагаешь, человек?» смущало редакторов. С первого же взгляда, как выстрел - сомнительный заголовок. Чем - скажу чуть ниже. Далее - необычность, непривычность литературного приема: разговор двоих, вроде для нашей страны посторонних... И, что замечалось сразу, недозволенная смелость автора, «нарушение им советской границы». Действительно, обратившись к человеку вообще, поэт, не спросясь, вышел, в данном случае словом, за пределы государства, где жил. Вызывающее нарушение закона! Шагать за рубеж и мыслью, и словом, и телом, и делом можно было исключительно с разрешения особых органов советской, читай — коммунистической, власти. А в стихотворении «Куда шагаешь, человек?» партия вовсе не присутствовала - за ненадобностью: не вписывалась в сюжет. И терялись, и смущались члены партии - работники насквозь партийной прессы: вроде в стихотворении все правильно, ничего антисоветского нет, но что-то не то...

Стихотворение построено в форме диалога Времени и Человека:

«Я - Время, я - судья вовек, я спрашиваю строго:

Куда шагаешь, человек?

Куда твоя дорога?..»

Вот здесь и первый порожек, о который спотыкались редакторы: не было такого привычного слова «советский» перед словом «человек»! Застывшего штампа! Замысел автора и желание редактора здесь не совпадали, не могли совпасть. Поэт сознательно не призывал к участию в диалоге советского человека, замороченного пропагандой, своего мнения, отличного от мнения партии, не имеющего, «винтика» (определение советского человека Сталиным), которым при любых обстоятельствах можно сколько и как угодно манипулировать... Пустое занятие - задавать такому вопросы всеземной важности. И в предлагаемом Ал. Соболевым диалоге

Время требует ответа и от собирательного образа человека, живущего на Земле, и от каждого индивидуума, олицетворяющего и полномочно представляющего трехмиллиардное тогда сообщество людей планеты, сообщество, которое должны и могут сплачивать и заботить единые для всего человечества проблемы - мир, безопасность, гарантия выживания.

Но при таком беспартийном, надпартийном суждении о судьбе и планеты, и «владыки» на ней - человека - компартия остается вроде бы не у дел; теряют смысл существование и непримиримость разных идеологий, смешно выглядит деление людей, столь милое коммунистам, на «наших» и «не наших», уходят в небытие разговоры о войнах «справедливых» и «несправедливых» как отжившие частности вчерашнего дня. Поэт мыслит масштабнее, видит дальше и глубже. Наверно, это хорошо, правильно. Но не для компартийной печати: стихотворению, где поэт «вне партии», дать место на полосе партийной газеты?! Не просто улыбнешься - расхохочешься, представив себе, к примеру, в «Правде» - органе ЦК партии - стихи прямо-таки со взрывным по тем временам заголовком: «Куда шагаешь, человек?». Дезориентирующий народ, неуместный, политически ошибочный вопрос! Куда шагал советский человек? Всем и каждому в СССР было известно: прямой дорогой в коммунизм!

«Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», — гордо оповестил весь мир Никита Хрущев в середине века прошлого. Не беда, что в то же самое время, когда генсек пообещал своему народу райскую жизнь, несчастные старухи из деревень, обнищавших после укрупнения колхозов, униженно просили разрешить им заработать на прополке хотя бы рубликов по пятнадцать - на постное маслице, соль, сахар... (это показало телевидение). Зато один поэт, живший с родной партией в ладу, оперативно отозвался на обещание генсека стихами: «Мы будем жить при коммунизме». Сообразительный, предприимчивый композитор положил стихи на музыку. Получилась песня. Такой истинно советской песне дали зеленую-презеленую улицу: и на радио, и в прессе...

Я это к слову, чтобы показать, чему отдавалось предпочтение, как и о чем следовало писать, чтобы гладили по головке...

А что же Ал. Соболев со своим, как ему казалось, нужным людям стихотворением? Помыкавшись, выслушав будто отштампованное: «Как-то не подходит», он вынужден был положить стихи «Куда шагаешь, человек?»... куда? В стол, до лучших времен... Тогда, в середине 50-х, его обращение к народам мира не прозвучало.

Конечно, было ему и горько и обидно, что росло в его письменном столе число «строк-арестантов», как он называл стихи, обреченные на долгие годы безвестной жизни. Туда вскоре попала и «Дума о войне и мире», сонеты «Ядерный век», «О человек, единый царь природы», «Военный атом повстречался с мирным», «Где твой дворец, о праведный Всевышний?» и др. В общем, подавляющее большинство антивоенных монологов поэта в свое время не стали достоянием читателей. Лишь некоторые продолжили жизнь среди людей песнями в защиту мира.

Я еще раз хочу особо подчеркнуть: частое обращение поэта к антивоенной теме не просто случайность и не просто желание идти в ногу со временем, но обусловленная убежденностью потребность говорить стихами о главном для всех - сохранении и упрочении мира, с как можно большей силой и доходчивостью донести до каждого человека постоянно тревожившую поэта мысль о непрочности мира, обретенного народами Земли после Второй мировой войны, о нарастающей ядерной угрозе.

Люблю мой дом - мой шар земной, но все меня тревожит дыханье бури за спиной: война нагрянуть может.

Пока бедой тебе и мне грозит зловещий атом, я объявил войну войне, стою за мир солдатом...

...Пока снарядов не гремят басы, пока слышна задумчивая лира, пока еще колеблются весы - незримые весы войны и мира...

В те годы, в конце 50-х, в памяти людей и на лике Земли еще свежи были жуткие отметины недавней мировой войны. И в антивоенных стихах Ал. Соболева словно сконцентрирована единая надвластная воля всех народов в стремлении к миру:

...чтоб похоронок не было на свете, чтоб мир не омрачился на планете, чтоб солнце не померкло в небесах...

Так где же людскому безумью предел?!.

Всей Жизни грозит на планете закат!..

Поэт ударяет в набат!

Лето 1958 г. поэт Ал. Соболев проводил по обыкновению (иного места отдыха не было) в небольшом городе Озёры на юго-востоке Московской области, у моих родителей. В один из дней июля услышал информацию радио ГДР об открытии мемориала Второй мировой войны - «Бухенвальд». Сообщалось: между скорбных построек бывшего фашистского лагеря смерти, который располагался у подножия горы Эттерсберг, близ Веймара, на средства, собранные населением ГДР, возведена башня, увенчанная колоколом. Звон колокола должен постоянно напоминать об общечеловеческой трагедии, о жертвах фашизма и войны. Информация как информация. Можно было оставить ее и без внимания: сообщения об открытии мемориалов, музеев, памятников в разных странах не редкость. Но как ощутимый удар по сознанию воспринял ее Ал. Соболев. Весть об открытии мемориала дошла не только до ушей, но - до сердца поэта, знавшего войну не по сводкам Совинформбюро. Рассказывал позже, что он будто бы услышал, увидел внутренним взором: раскачивается на многометровой башне массивный колокол, плывут в безграничном пространстве над родимой планетой гулкие звуки... Размеренные удары волнами расходятся во все края... Вот уже слышны в разных странах Земли как знак беды, знак тревоги... Обостряется предчувствие новой общечеловеческой бойни... В руках человека - сверхмощное оружие массового уничтожения... Нестираемая память о Хиросиме и Нагасаки. Мир опять на пороге войны, быть может последней в истории человечества... И это тем страшнее, что, «быть может, ты одна во всей Вселенной, моя Земля, живым наделена!».

Поэт понял, что, если через тринадцать лет после окончания войны, унесшей миллионы жизней, начинает звучать колокол «Бухенвальда», значит, в мире неспокойно, опасения и тревога поэта за судьбы мира справедливы и - увы! - обоснованны, значит, время бить в набат!

Так возник у поэта Ал. Соболева образ «Бухенвальдского набата». Неслучайный. Выстраданный. Выношенный годами, как и сами сразу созданные стихи. Начальный, почти окончательный вариант был готов через два часа. В нем было семь строф. Требовательная, тщательная доработка стихов - и для публикации были оставлены три строфы. В них поэт Ал. Соболев, бывший фронтовик, «по праву пехотинца рядового, калеченного, мятого войной, от имени всего живого» через границы и головы правительств всех стран напрямик обратился к людям мира со страстным, идущим к сердцу каждого землянина призывом: по зову набата сплотить усилия народов планеты за мир, защиту жизни на Земле, пока еще не поздно, пока «вихрем атомным объятый стонет океан, Тихий океан», но не гибнет в пламени ядерных пожарищ сама Жизнь. Не допустить этого - дело всех и каждого. Отсюда и первые слова стихотворения, слова обращения: «ЛЮДИ МИРА!».

Небольшое отступление по ходу рассказа. «Люди мира!» - вряд ли кто из ныне живущих в России воспримет такое обращение как нечто из ряда вон выходящее. Люди всего мира стали доступны; можно свободно и сколько угодно общаться с теми, кто за кордоном.

А теперь представьте себе закрытую от мира страну, страну-тюрьму - СССР, - и вы оцените как ПОСТУПОК смелость и решительность узника, посмевшего своим необычным, в условиях тюрьмы, обращением пробить все искусственные заслоны и преграды. Избрал форму обращения, как и написал песню-памятник «Бухенвальдский набат» не «советский человек», а всего лишь тот, кому на роду было написано жить в стране «советской власти». Вот почему не пискнул он: «Советские люди!», присев от страха пониже, поглядывая с подобострастием и опаской на Старую площадь. Крикнул мощно, голосом СВОБОДНОГО человека, явил, что может человек с раскрепощенною душою, как он становится силен, как расстается с рабской позой, раз осознав, что он рожден летать, а не постыдно ползать, что и насилия броня слаба пред волей непокорной...

Не сомневаясь, что стихотворение «Бухенвальдский набат» — творческая удача, что смысл и накал стиха могут и обязаны послужить делу защиты мира - только бы довести их до внимания как можно большего числа людей посредством массового издания, - Ал. Соболев направился в «Правду». Ее тираж превышал десять или двенадцать миллионов экземпляров.

Не понимал, куда идет? Задумал искать согласие с партийной, крикливо-фальшивой антивоенной агитацией-пропагандой? Отступился вдруг от своих антикоммунистических взглядов и убеждений, касающихся разных сторон бытия? Нет, нет и нет!

Он отлично знал и понимал, какая правда звучит с полос главного печатного органа партии, и не верил ему. как не верил и самой компартии. С иронией и возмущением наблюдал двойную игру советских «миротворцев»: их. с одной стороны, истерические вопли о мире, а с другой - тайную, сумасшедшую спешку, преступный азарт в производстве ядерного оружия наперегонки с Америкой под девизом «кто - кого». Правда, с очевидной разницей: «дядя Сэм» в условиях демократии, под контролем и согласованно с оппозицией тратил на военные нужды определенную, весьма солидную часть госбюджета, что не мешало населению Штатов жить достаточно обеспеченно.

У нас дело обстояло иначе. Никогда внутри страны никем не контролируемая компартия, ни с кем не согласовывая свои действия, молча, негласно отбирала у своих безропотных рабов, как теперь стало известно. 80-90 копеек с каждого заработанного ими рубля, в том числе и «на нужды обороны»...

О многом догадывался, многое понимал поэт Ал. Соболев. Но в таком случае еще труднее объяснить, зачем же он направил свои стопы в «Правду». Ведь с его стойко «антисоветским» настроем, с его стихами гражданина и патриота всей Земли поход туда выглядел по меньшей мере неумно, даже легкомысленно...

А всегда ли. подумайте, поэт...

О, нет, не рифмоплета, не каплуна в саду,

а сокола в полете имею я в виду.

Кто так раним и тонок.

Но в битве - исполин, и кто душой ребенок до голубых седин...

Всегда ли такой поэт скрупулезно да предусмотрительно вымеряет свой следующий шаг? Возьмите за основу убежденность поэта в правоте его мыслей о мире, прибавьте сюда вполне хорошие (в чем он был убежден) стихи «Бухенвальдский набат», и станет ясно, почему Ал. Соболев решил попытаться «покорить крепость», т.е. заставить приверженцев и проводников генеральной «миротворческой» линии компартии благосклонно разделить его мысли. Наивно? Не спорю.

Для похода в «Правду» он «вооружился» тайным умыслом. Привыкший без всякого усилия над собой поступать по правде и по совести, он, как ему казалось, ставил перед «правдистами» непростую задачу: без убедительных причин отказать поэту, в недавнем прошлом фронтовику, в праве публично высказаться против войны и фашизма, т.е. не пустить на страницы партийной газеты его антивоенный, антифашистский поэтический монолог. При этом он знал, что и его неординарное обращение «Люди мира!» не останется без внимания, может быть истолковано как дерзкий вызов: без ведома власти, цензуры призвать к вниманию народы всей Земли. Поэт отдавал себе отчет и в том, что его упрек виновным в распространении ядерного оружия в равной мере относится и к правящей верхушке СССР, хотя прямо в тексте это не сказано, что стонущий океан вызывает в памяти картину вздыбленной земли на известных испытательных полигонах нашей страны.