В опале честный иудей

И вот наступил полагающийся срок, и я стала пенсионеркой. Бдительные «друзья» Ал. Соболева, которые с него влюбленных глаз не спускали, мгновенно смекнули: вот он - отличный повод облить грязью поэта и потрепать ему нервы. Не успела папка с моим «юным» пенсионным делом занять свое место в первомайском райсобесе, как в БХСС городского управления МВД поступил «сигнал». Он сообщал: жена Соболева ни одного дня нигде не работала, пенсия ей оформлена из... гонораров мужа, поэта, автора широко исполняемого произведения... Бред пьяного шизофреника! Я и по сей день не представляю себе механику такого «оформления». Но те, кто «сигналили», или имели личный опыт в подобных махинациях, или покоряли государственно заинтересованным тоном, грамотно, убедительно, патриотично!.. Не без расчета на недалекого пугливого милиционера.

Итак, была поднята тревога по факту подлога, совершенного не кем иным, как автором знаменитейшей песни. Однако... евреем! А евреи известно... Схватить мошенника за руку, вывести его на чистую воду возжелали советские стражи порядка, игнорируя при этом возможность заурядной клеветы. Перед ними был жид!.. Лови!..

Проверяли, рылись в райсобесе, ездили в институт, где я работала и где находилась копия моей трудовой книжки. Дело не состоялось. Хотя его завели! И чтобы закрыть ими же сочиненное хамство, послали повестку с угрозой!

Там же, в отделе внутренних дел, Ал. Соболев потребовал назвать имя клеветника. Вертясь и ёрзая на стуле, милиционер выдавил: «Сигнал был телефонный, анонимный...» Остановитесь, вдумайтесь: телефонный, анонимный, а сколько «сочувствующих», заинтересованных сразу породил, возбудив у них азарт гончих псов. «Ату его... Ату!» Растет, растет букет с таким названием. Множится число составляющих его «цветов». Настоящих, несфабрикованных, неоспоримых.

Любовь к автору «Бухенвальдского набата» Советского комитета защиты мира (СКЗМ). Мне было бы очень приятно и, пожалуй, даже лестно написать эти слова без иронии, без насмешки, без упрека. Не смогу. Не получится. Не состыкуется с правдой ни в прошлом, ни в настоящем - в первые годы XXI века.

Прежде чем пуститься в воспоминания, не нарушающие общий тон повествования, несколько слов об этой организации. Сейчас о ней почти ничего не слышно, о ее делах - тоже. Для тех, чья сознательная жизнь приходится на постперестроечный период, считаю нужным кое-что пояснить. СКЗМ - бурно действующая организация послевоенного периода, 50-70-х годов вплоть до начала перестройки, когда она вроде бы сникла, утратила свое важное значение. Обязана предупредить: ошибочно думать о ее функциях как построенных исключительно на принципах добровольности: мол, собрались в один прекрасный день где-то на ясной полянке добрые дяди и тети, взялись за руки и объявили себя отныне и присно - миротворцами. И стали звать всех к миру и в доказательство своих сугубо мирных намерений рассылать во все концы объяснения и клятвы верности идеалам всеобщего мира до гроба. Компартии - мастерице и любительнице мистификаций, - может быть, и хотелось выдать СКЗМ за такое со всех сторон идиллическое сообщество.

Но предопределенный и запланированный заранее характер деятельности СКЗМ, подтекст этой деятельности заставляли видеть в СКЗМ, что и было на самом деле - отлично организованную ячейку тоталитарной системы. А эта система по своей природе не могла допустить неконтролируемых проявлений гражданских чувств. В стране-тюрьме всему и для всего отводилось место и время, никаких стихийных выступлений, всё по бумажке, на которой расписано, кому, что следует делать, где и когда. Поэтому СКЗМ лез с советским пониманием мира и в другие страны, придумывая разного рода форумы в защиту мира, фестивали молодежи в защиту мира, миротворческие миссии посредством теплоходов-пароходов, что несли якобы вести о мире... туда, куда их пускали. Потому что за границей давно и четко представляли себе, что такое защита мира по-советски, по-коммунистически, что это за двойная игра. Одураченные компропагандой, советские люди не задумывались над тем, откуда поступали ой-ой-ой какие денежки на проведение миротворческих спектаклей в постановке советских миро-режиссеров, сколько это все стоило. Что-то не помню, чтобы правительство хоть раз назвало в бюджете статью расходов на СКЗМ и отчиталось за них на исходе определенного времени. Таковы краткие сведения о СКЗМ.

А теперь назрели вопросы: почему автора «неофициального гимна защитников мира», как называли «Бухенвальдский набат», ни разу не пригласили для участия в многочисленных миротворческих акциях, проводимых в пропагандистских целях? Поневоле думалось, что на разного рода сборах советских миротворцев или проводимых по инициативе СКЗМ всегда не хватало одного места... Для кого? А для того, чью песню слушали и во все горло распевали миротворцы...

Помню, в 1963 г. в Москве проходил форум «Женщины мира в борьбе за мир». Концерт при закрытии форума начался песней на стихи Александра Соболева «Женщины мира» (музыка Юрия Ефимова) и закончился, как заканчивались в те годы все сколько-нибудь заметные собрания, а уж значительные и подавно, - «Бухенвальдским набатом». Где находился тем вечером автор двух этих песен? Логично предположить, что сначала в качестве почетного гостя форума принимал участие в его работе, а затем вместе с делегатами и другими гостями переместился в концертный зал на торжественное закрытие. Увы!.. Успех своих песен, успех бурный, шквальный, когда зал взрывался аплодисментами, - он наблюдал дома, сидя у телевизора. Я это хорошо запомнила. Как сейчас вижу выражение его лица: глубоко сосредоточенный, без улыбки взгляд, устремленный на экран и... казалось, мимо, в себя... Тогда я поняла с ужаснувшей ясностью, как можно убивать человека, не прикасаясь к нему, как можно отравить счастье и радость от творческой удачи.

И теперь, десятилетия спустя, я определяю его тогдашнее состояние словами Федора Абрамова: «А ты, оплеванный и униженный, пиши многие годы. Вот это - подвиг! Вот это - мужество!»

Почему СКЗМ понадобилось почти четырнадцать лет, чтобы «определиться» по отношению к поэту Ал. Соболеву, сделавшему всеми признанный вклад в международное антивоенное движение? Напомню: триумф «Бухенвальдского набата» состоялся в 1959 г. в Вене. С тех пор — нарастающая популярность. О чем раздумывал, что примерял и прикидывал СКЗМ, по своей инициативе или по указке «сверху», где поэт не котировался, откладывая его официальное признание в качестве «Борца за мир» год за годом, аж до 1973 г.?! Кстати, здесь и «ушки» СКЗМ видны как организации «самостоятельной». Да, в 1973 г., не иначе как из-за небывалой популярности песни в мире, СКЗМ решил-таки наградить Ал. Соболева медалью «Борец за мир». Конечно, «дареному коню в зубы не смотрят». Но здесь случай неординарный. Благодаря своему международному значению и звучанию, «Бухенвальдский набат» и его автор точечка в точечку тянули на другую медаль СКЗМ - «За укрепление мира между народами». Почему именно ее не вручили Ал. Соболеву? Всех причин не знаю. Но одну назову: за «неприрученность»! За ни разу не выраженное желание ходить на поводке. Как чужому.

Вручение награды, так принято, акт торжественный, в присутствии прессы, гостей, официальных представителей, открытый. При большом скоплении людей. Но Ал. Соболеву в числе многого прочего и это было «не положено».

А посему медаль, так сказать местного значения, именуемую «Борец за мир» (между прочим, я случайно узнала, что медаль такую можно было «купить», сделав приличный денежный вклад в фонд мира СКЗМ!), Ал. Соболеву просто отдали - не вручили! - без всякой помпы! Секретарь СКЗМ в своем кабинете тихо, при полном безлюдье, отдала коробочку с медалью удостоенному ее поэту. Как взятку или частный презент. Правда, руку пожала. Ну, над разгадкой такого хамства голову ломать не стоит: поэта замалчивали, его прятали от людей, ему не хотели делать рекламу.

Секретарем СКЗМ была немолодая женщина. Это обстоятельство остановило Соболева от равнозначного ответного хода... Разгадав очередной выпад, он опять вспомнил им же придуманную формулу: «важно не явление, а отношение к нему» - и засчитал этот инцидент в число подобных, чем периодически радовала его советская действительность.

Вопросы, которые могут возникнуть:

- зачем Ал. Соболев принял - награду-ненаграду - из недружественных, проще говоря, из враждебных рук в СКЗМ?

- зная истинное отношение к борьбе за мир на верхних этажах советской власти, считал ли факт награждения значительным этапом в своей жизни?

- испытывал ли приятное волнение, трепетно ли ждал награды СКЗМ, утверждающей официально его миротворческую деятельность?

Он имел обыкновение провожать минувший и встречать год приходящий стихами, которые так и называл - предновогодние или новогодние. В первых говорилось о достижениях или несбывшихся планах, утратах прошедшего отрезка жизни. В других высказывалось такое естественное для любого человека желание заглянуть вперед. У поэта Ал. Соболева - угадать, как он признавался,

...что ждет меня с женой-подругой: иль наконец счастливый взлёт, иль снова поединок с вьюгой?..

Вот что написал он в традиционном новогоднем стихотворении 31 декабря 1972 г., обращаясь к наступающему Новому году:

...а ты скажи по правде, я получу награду - медаль «Борец за мир»?

Не получу - так что же...

Здоровья лучше мне, как говорят, дай Боже, и канарейкам тоже, и теще, и жене...

Прохладное размышление с оттенком иронии - не важность с надутыми щеками. Поэт не скрывает, что вдобавок к здоровью ему куда нужнее и другое:

...Дай, Новый год, обет: чтобы рождались строчки счастливые - «в сорочке» - и вылетали в свет.

Стоило ли Ал. Соболеву демонстративно отказаться от медали «Борец за мир»? Нет. Этот поступок давал возможность толковать его не в пользу поэта. Гласного скандала партия не допустила бы. Но новых тайных ударов избежать Ал. Соболеву было бы невозможно. А он и без того «наслаждался» положением отверженного. Думается, поднатужившись, родная партия сумела бы изгадить и судьбу прославленного детища поэта — «Бухенвальдского набата». Рисковать так у автора этой песни права не было. Морального. Самого главного, определяющего. Выше личных интересов.

После «Бухенвальдского набата» Ал. Соболев задумал силой поэтического слова позвать людей по-иному посмотреть на окружающую их прекрасную, сказочно-разнообразную природу планеты Земля. Он задался целью, повествуя стихами о природе, всякий раз указывать или напоминать владыке на Земле — человеку о его постоянной, вечной ответственности за Жизнь во всех ее проявлениях.

Когда таких поэтических лирико-философских произведений набралось тридцать, то получился, подумал поэт, небольшой тематический сборник, составленный из его доходчивых монологов, зовущий к миру. Вот одно из стихотворений этого сборника.

В весеннем небе, трепетный, незримый, поет, поет певец неповторимый.

Как этот голос серебрист и звонок,

как он взмывает в голубую высь!

Солирует над пашней жаворонок...

Глядите, люди, как прекрасна жизнь!

Тепло, и радость в акварельной шири, дыши и наслаждайся, человек!

В своем огромном благодатном мире мир нерушимый утверди навек.

Вдруг над Землей, как призрак, - гриб огромный! Его взметнула ядерная бомба!

Что может быть страшнее и нелепей: удар!.. Ни жизни, ни певца - Пустыня. Пепел...

Эти лирические строки обращены к каждому человеку, живущему на Земле. Поэт еще и еще раз высказывает свое горячее желание, свою мечту,

...чтобы люди Земли дружили, как братья, и мир берегли...

Стихотворение «Я возле дома посадил дубок...» тоже нашло свое место в рукописи антивоенного сборника поэта.

Я выше цитировала заключительные строки этого стихотворения. Но полны тревоги за юный дубок и начальные строфы:

Погожим днем, дремотою объят, он радовался и теплу и солнцу...

С дождем упал на первый листик - яд, - на нежный листик опустился стронций...

В тревожный год дубок увидел свет: бесились водородные метели.

И тысячи нацеленных ракет едва-едва над миром не взлетели...

В рабочей тетради Ал. Соболева запись: «Нас будут вспоминать не за успехи в сражениях, а за то, что мы сделали для человеческого духа (Джон Кеннеди)».

Земля, Земля, планета голубая, с высот волшебным кажется твой свет.

Ты все еще такая молодая, зовущая и в миллиарды лет... -

так начинается сонет из собранной поэтом будущей книжки. Он размышляет:

...к тебе корабль, быть может, направляют с другого мира... -

и надеется, что

...когда, преодолев пределы, те космонавты на тебя сойдут, не мертвою пустыней обгорелой - красавицей живой тебя найдут, где чаша жизни до краев полна... где навсегда повержена война!..

Даже по первой строке нетрудно догадаться, о чем говорит поэт в сонете «О человек, единый царь природы...».

Поместил Ал. Соболев в предполагаемый сборник и стихотворение, посвященное Дню Победы. В его заключительной строфе сказано:

У нас такая нынче дата - превыше многих славных дат.

От бомб хранилища трещат...

Грозит Земле военный атом...

Так был иль не был

СОРОК ПЯТЫЙ?!

Это то, о чем забывать легкомысленно, преступно, предупреждает поэт. Не буду перечислять всех стихов, подобранных Ал. Соболевым для доверительной, задушевной беседы с читателем о мире, думаю, и сказанного довольно. Он назвал будущую книжку строкой из «Бухенвальдского набата»: «Люди мира! Будьте зорче втрое, берегите мир!», что от первой до последней строки соответствовало ее содержанию, общему замыслу.

Взяв рукопись, он направил стопы в Советский Комитет защиты мира. Зачем? Он что - вдруг свято уверовал в искренность и последовательность СССР в миротворческих делах? Нет, конечно, он знал, что его ждет встреча с шулерами. А куда еще он мог идти в пределах страны? Кто, где ждал его новый вклад в борьбу за мир? Его намерение было прозрачно, желание закономерно: он хотел, чтобы СКЗМ стал его союзником в издании подготовленной им книжки массовым тиражом, пусть в мягкой обложке, в виде общедоступной брошюры. При встрече в СКЗМ он высказал пожелание, чтобы такая книжка появилась в свет как издание «Библиотеки журнала “Огонек”». Короче говоря, Ал. Соболев предложил СКЗМ антивоенный агитационно-пропагандистский добротный материал, рассчитанный на массовую аудиторию, на массового потребителя. Так выглядела сугубо деловая сторона его инициативы. Опираясь на эти соображения, он и обратился в СКЗМ. И вместо поддержки получил отказ. Тогдашний глава СКЗМ красноречиво и с мягкой настойчивостью убеждал Ал. Соболева в невозможности договориться с главным редактором «Огонька» А. Софроновым, ссылаясь на его несговорчивость, упрямство, самостоятельность (?!), независимость (?!) в подборе (на поводке ЦК) литературных рукописей для «Библиотеки “Огонька”». Вранье с «голубыми глазами»: СКЗМ и «Огонек» подчинялись одному хозяину - ЦК партии и по его правилам играли в общие «игры» на поле антивоенной деятельности. Поверить в их разногласия, когда заходила речь о защите мира? Не только не хочется, но и не можется. Чушь. Если надо сжать пальцы в кулак, то никто не станет уговаривать каждый палец занять уготовленное ему место. СКЗМ просто отпихнул борца за мир поэта Ал. Соболева подальше от антивоенных действий. Неприятие его оказалось и в этом случае сильнее важности и нужности его своевременной, полезной книжки. Доброй. Умной.

...Вы слышите: «Ату его... Ату!» Прямо на глазах увеличился букет с таким названием еще на один «цветок». И я не притянула его «за уши»... Ведь верно?

Что сталось со сборником антивоенных стихов? В том виде, каким его задумал и подготовил автор, света он не увидел. С годами некоторые стихи стали песнями. Одна из них с мелодией Анатолия Новикова часто исполнялась во время красных дней календаря. Она, в отличие от большинства антивоенных стихов Ал. Соболева, была «привязана» непосредственно к территории страны, начиналась словами:

Мы повергли фашистские орды во прах - это каждому в мире известно.

Тяжкой памятью в наших хранятся домах о погибших героях известья.

Миллионы сынов потеряла страна.

Нам война не нужна, не нужна...

Во всяком случае, она призывала к миру, дружбе без гибели людей. Несколько стихов из сборника были опубликованы. Выходили по одному, не под общей шапкой, не объединенные общей идеей. Особого внимания не привлекли. Добротная публикация. Вот и всё. Тем более что имя автора в результате замалчивания известности не приобрело. Большую часть сборника поэт положил «в стол». Стихи были опубликованы в основном в посмертном сборнике стихов Ал. Соболева «Бухенвальдский набат. Строки-арестанты» в 1996 г. Как подтверждение верности поэта борьбе за мир. Как документ о двурушниках СКЗМ.

Все антивоенные стихи Ал. Соболева отличала одна обязательная особенность: в них отсутствовал даже намек на то, что в вопросах защиты мира «партия - наш рулевой». Есть человек на Земле, есть все живое. И единственное условие сохранения Жизни - мир и только мир. И ничто другое.

Как-то во время одной из наших долгих прогулок по лесу в окрестностях Озёр Александр Владимирович вдруг поделился со мной замыслом рассказа... О чем? Какая мысль жила своей жизнью в голове поэта, пока он неторопливо брел по старому березняку, высматривая самые прозаические лисички, сыроежки да маслята?

- Представь себе, - импровизировал он, - что всем народам всех стран земного шара становится вдруг известно, что очень скоро, по прошествии нескольких месяцев, планета Земля, такая незыблемая опора всех и каждого, может, с большой степенью вероятности, столкнуться со случайным небесным телом - странником во Вселенной, что столкновение может стать роковым для существования Земли... Ну, скажи, в создавшейся ситуации, в момент угрозы всеобщей гибели, во что мгновенно превратятся разъедающие людей злоба, вражда, зависть, алчность, склонность к порокам?! Как все это ничтожно перед неотвратимой глобальной космической катастрофой, в один миг сметающей, превращающей в мельчайшие частички «хозяина на планете - человека» и все то, что он придумал, чтобы отравлять жизнь ближнему и близкому... Я это говорю, - продолжал он, - к тому, что у человечества всегда есть возможность жить как в раю, если оно возьмется за ум, сумеет хоть на несколько сантиметров подняться над своей глупостью, преодолеет инертность и неумение видеть на шаг вперед... И главное - осудит войны, роковое заблуждение человечества.

Придуманный рассказ получил название «Авелобос» - по астрономическому имени блуждающего астероида («Авелобос» - Соболев А., прочитанное наоборот). Осуществить замысел поэту не довелось. В жизнь его вклинилась квартирная эпопея и по-своему скорректировала творческие замыслы...

Можете себе представить мое удивление, когда во время одной из встреч М. Горбачева и Р. Рейгана, кажется, это было в Москве, Рейган задал Горбачеву тот же вопрос, что лег многими годами раньше в основу сюжета ненаписанного рассказа Ал. Соболева: станет ли человечество думать о своих пристрастиях к капитализму или коммунизму, если возникнет угроза космической катастрофы? Я так сильно была удивлена совпадением мыслей поэта и государственного деятеля, что не запомнила ответа М. Горбачева. От прямого комментария он, кажется, уклонился. Но как хорошо, что нужные, добрые мысли рождаются у людей, разделенных и временем и расстоянием. Значит, такие мысли живы и живучи.

Несколько раз по ходу своего повествования я называла СССР страной-тюрьмой. Такое определение не мной придумано, слышала его в выступлениях приглашенных на радио или телевидение. Но выступавшие не вдавались в подробности. И я не буду здесь говорить об общественно-политическом устройстве других стран. Расскажу о том, что заставляет меня так отзываться о стране, где прошла моя жизнь. А уж дело каждого согласиться со мной или нет.

Предварю свой рассказ утверждением: только в условиях страны-тюрьмы сложился тип «советского человека». В минус ему, в упрек ему выдвигаю обвинение: только находясь в тюремных условиях, можно было вытерпеть политические репрессии, как должное воспринимать гибель миллионов жертв коммунистического террора. Изуродована психология населения, смещены понятия о чести, честности, благородстве, стыде.

Несмотря на это, начну описание страны-тюрьмы с комплимента коммунистам, советским коммунистам, ибо никто и никогда еще не сумел додуматься до такого тюремного содержания людей, когда бы они восхваляли свою тюрьму. Где бы с младенческих лет приучали каждого признавать свое состояние единственно приемлемым и разумным, более того — самым гуманным на Земле. Что укладывалось в краткую формулу:

Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...

Как удобнее, на взгляд никудышного пастуха, регулировать и координировать жизнь стада: когда оно вольно пасется на просторных пастбищах или когда распределено по загонам? Всякому ясно: не только удобнее наблюдать, кто чем занимается, но - а это главное из главнейших - проще вбивать в головы, в сознание находящихся по загонам «марксизм-ленинизм», идеологию, которая, по словам коммунистов, является могучей силой в революционном социалистическом преобразовании общества и создании новой коммунистической культуры. Такова идеология по-коммунистически, из словаря советских лет. Преобразующую силу социалистической культуры коммунисты отлично понимали и успешно пользовались ею.

Идеологическое воспитание советского населения начиналось уже в загончиках для малолеток, в детсадиках. Вместо пения о птичках, рыбках, кошечках да собачках, о «фиалке у резвого ручья» малыши хором, дружно декламировали, притоптывая ножками, маршируя гуськом:

Ленин - наша школа, по ленинской тропе мы все в борьбе тяжелой

идем за ВКП... (Всесоюзная коммунистическая партия)

Ничего не понимали? Неважно! Зато запоминали, запоминали крепко, навсегда, как запоминают с детства.

С приведенной литературной продукцией - идеологическим фундаментом - малыши-первоклассники попадали в октябрятские «звездочки», загончики для тех, кто постарше. Здесь идеология уже материализовалась: на груди первоклашек прочно обретали свое место красные звездочки. Ритуал! Семилетнему ребенку девочки из старших классов - вожатые - вдалбливали: картонная звездочка - хорошо, но обтянутая красной тряпочкой - лучше! И дети старались вовсю! Хотелось по младости - по глупости отличиться, перещеголять другого. А главное - красный цвет. Цвет причастности.

К чему? Мало кто из детей понимал, но чувствовал себя к чему-то приобщенным. Красные звездочки алели на груди каждого. За сим просматривался коллектив! Подчиняйся его законам, его силе. Обезличка. Нивелировка. Стандарт.

Следующий загон - для пионеров. Кумачовые галстуки. На шее каждого. Опять стандарт. Стандартный вопрос-приказ: «Пионер! К борьбе за дело Ленина (позже - Ленина-Сталина) - будь готов!». Стандартный, единый для всех и каждого ответ: «Всегда готов!». Бессмысленно застывшие глазки, парализованная воля. Болванчик. Но существо - безвозвратно коллективное. Какая борьба? Что за борьба? Как она выглядит? Неведомо!.. Но коллектив, стадо - уже налицо.

А вдали путеводная звезда - подвиг пионера Павлика Морозова. Существо, напичканное компартийной идеологией, не должно быть прихотливо:

Ах, картошка - объеденье, пионеров идеал.

Тот не знает наслажденья,

Кто картошки не едал!..

Я привела здесь слова песен разного времени. Но закваска у них одинаковая, преследующая одну цель.

В четырнадцать лет ребят принимали в комсомол. Загон дня начинающей по-взрослому соображать молодежи.

Смело мы в бой пойдем за власть Советов.

И как один умрем в борьбе за это...

или:

...Марш вперед! Мы смелы и дружны, нет преграды молодым!

Если надо, если нужно - и юность отдадим!..

или:

Мы беззаветные герои все.

И вся-то наша жизнь есть борьба!

или:

.. .И с нами Ворошилов - первый красный офицер, готовы кровь пролить за СССР...

Смесь низкопробных «патриотических» выкриков и плохо скрытой агрессии. Можно цитировать долго. Зачем? И так понятно.

А разве не загончиками для интеллигенции были так называемые творческие союзы? Почему партия так охотно поддержала идею об их создании и существовании? Ну, жили бы себе да поживали в стране разные поэты и писатели, писали бы что хотели, по-своему, подчеркивая каждым новым произведением свою творческую индивидуальность... Это никуда не годилось. Самая одаренная часть интеллигенции при такой «вольнице» была бы совершенно неуправляемой! При тоталитарном коммунистическом режиме - нонсенс! А посему под присмотром и по велению партии возникали и существовали Союзы писателей, Союзы композиторов, Союзы художников, Союзы журналистов. И все - советские: ССП, ССК, ССХ, ССЖ. И Всесоюзное театральное общество, не какое-нибудь, а исключительно советское.

У большей части творческих работников, почти у всех поголовно, рядом с членским билетом творческого Союза находилась в кармане и красная книжка члена Коммунистической партии. Иначе и быть не могло, ведь они все олицетворяли собой работников советской культуры, т.е. авангарда идеологического фронта. Они были впряжены в компартийную «повозку». Они не были свободны, явно не мустанги!.. А «повозка» обязывала не только хвалить груз, на ней лежащий, но и хозяина, тот груз придумавшего. Словом, хвалить! Воспевать средствами искусства, создавать видимость всенародного довольства! Умиляться и восторгаться любыми делами партии, любыми исходящими от нее указаниями и приказаниями.

И восхваление всего родившегося и существующего под знаком коммунистическим, понятно, щедро оплачивалось. Творческие работники жили почти при коммунизме, который перед остальной, оболваниваемой с их помощью массой держали в виде морковки перед мордой осла.

Рвением и усердием советских деятелей культуры утвердилось в сознании советских людей представление о компартии как о партии неошибающейся, не делающей ничего плохого, непогрешимой во всех отношениях - следовательно, некритикуемой! Делай что хочешь - все свято! На все можно и должно только молиться. И преданно служить руке поощряющей, с куском мяса протянутой к существу на поводке...

Вот откуда и появлялись вирши, становившиеся песнями, которые я цитировала, говоря о загончиках для людей советских.

И превращались писатели в заводных соловьев и в птиц, сидящих в клетках. И приобретали изумительное право: быть тоже некритикуемыми! Если судить о качестве произведений вернопроданных советских писателей, которых никогда не укоряли хоть за малые литературные «недо...», то смело можно утверждать: советская эпоха изобиловала появлением художественных произведений только на уровне шедевров! Так хорошо, что придраться не к чему! А если вдруг кто-то из членов ССП и пытался выступать с критикой, хоть слегка задевающей непогрешимую святую компартию, то нарушителя общего благостного покоя тяжкая кара настигала непременно. Разница наказания определялась в идеологических отделах ЦК партии: одних журили наставительно в прессе; других - вроде Дудинцева за его «Не хлебом единым» - надолго лишали возможности публиковаться, ввергали в нужду. Пастернака - убили! Обнаглели до такой степени, что заставили отказаться от Нобелевской премии. Не выдержал поэт. Наума Коржавина выдворили за рубеж. И лишили фактически общего признания на Родине. Кто знает поэта Коржавина?.. А он достоин большего, чем известности в узких литературных или интеллигентских кругах, я уж не говорю о Солженицыне, которому Ал. Соболев посвятил одно из лучших своих публицистических стихотворений, назвав его «Изгнание совести».

И родилось в ССП - загоне страны-тюрьмы - агрессивное племя «визгливых приспособленцев», напомню, по определению К. Чуковского. Не из числа наиболее одаренных, это понятно. Но зато продавшихся на корню, сочинявших великое множество поэзии и прозы во славу общества развитого социализма. Это был гигантский поток из стихов, поэм, романов и повестей, рассказов и «литературоведческих» статей и книг. Они врали, врали, врали на все лады, ибо показывали жизнь не такой, какой она была на самом деле, а какой полагалось ее видеть. Комната смеха наоборот: где урод виделся в зеркале писаным красавцем. Плохо, бедно, убого жившим советским людям рассказывали не стыдясь и не краснея врали в глаза об их счастливой, самой счастливой жизни на Земле. А чтобы они не перестали верить, чтобы, не дай Бог, не стали сравнивать, их не пускали за границу. Это вроде бочки: на дне ее - народ. Наверху бочки - по краям, откуда все видно вокруг, - сидели литераторы проданные и журналисты проданные и рассказывали сидящим на дне бочки, что они видят и как все виденное ими плохо по ту, наружную сторону бочки. А тут, глядишь, уже и песенка подготовлена:

Летят перелетные птицы...

А я не хочу улетать, а я остаюся с тобою, родная навек сторона, не нужно мне счастье чужое, чужая земля не нужна!..

Вслед за этим плавно и мягко, как по маслу, скользит вывод: кто хочет за рубеж, он - кто? Да ведь враг, не иначе!

На такой почве, кстати, родилась ненависть к евреям, пожелавшим уехать в Израиль.

Состояние несвободы для писателя... Как его назвать, если не тюрьмой? А кто хозяин в любой тюрьме? Страх. Он подогревался наличием в каждой парторганизации «партинформатора райкома» - доносчика из членов партии. В его обязанность входило регулярно сообщать в райком, «что», «где», «когда» говорилось или случилось...

Советским гражданам в этом отношении «повезло» вдвойне: они, живя в стране-тюрьме, каждую минуту могли стать заключенными, заключенными одной из тюрем страны-тюрьмы. Относилось ли это к писателям? А как же!

Инако мыслить?

Тяжкий вред и грех:

Ты только голос свой иметь попробуй -и возле дома твой простынет след...

Разумеется, вернопроданных партии такое не касалось.

Слова Ал. Соболева: «Я - птица, мое дело пропеть» - обет на пение по вдохновению, не по указке откуда-то, но по личному желанию с целью расшевелить, по-хорошему потревожить общественное мнение, подсказать людям нужную им мысль.

...я людям словом послужу.

Молюсь, надеюсь - Бог поможет...

Не вытирая пот с лица, пойду вперед, по бездорожью, отдамся песне до конца...

Вскоре по возвращении с фронта он написал небольшое стихотворение. Написал его, очевидно, потому, что перед ним, как перед путником в сказке, встал на жизненном пути вопрос выбора: что делать дальше? Куда идти? И вот что звучало в ответе:

Если нет вдохновенья - голоса нет.

А фальшивого пенья не потерпит поэт.

Легче примет страданье, смирится с нуждой, чем свершит надруганье над песней святой.

Лучше долгие сроки до боли молчать, чем бескровные строки на погибель рождать.

Программа на всю оставшуюся жизнь, программа, которой он не изменял никогда, не сиюминутная вспышка благородства.

А жизнь между тем подступала порой с искушениями к измотанному, больному человеку. Ну, что тебе стоит, соблазняла она, убрать или, на худой конец, сделать чуть менее заметными границы нравственности для себя, почти с неощутимой легкостью перекочевать на поле нечетких этических норм, и вот они - сверхприятные, мало кому доступные, оттого еще более желанные приятные житейские блага: комфорт в быту, всемерное ублажение тела, даже исполнение прихотей...

Он вспоминает: а ведь так было - в молодости, в мирное довоенное время в бытность его журналистом:

Казалась легкой мне дорога, по ней шагал я не спеша.

Высок достаток, слава Богу, чего ж еще?

Но вот душа!..

...я ублажал и полнил тело -душа была почти пуста.

И вдруг уразумел:

я - нищий, убог души моей накал.

С тех пор я неустанно пищу повсюду для нее искал.

...Душа моя!

я ей подвластен, куда там блага и покой!

Вы знаете,

какое счастье жить с ненасытною душой?!

С таким настроением шею под поводок со Старой площади добровольно не подставишь, раз и навсегда откажешься приобщиться к коллективу, который Ал. Соболев в случае с А. Солженицыным охарактеризовал по-своему:

...завыл в зверином исступленье ничтожных подхалимов хор...

Коллектив неспособных петь свободно, как птица вольная. Прекрасно понимающих, что живут в стране-тюрьме, на все лады воспевающих застенок, растленных.

Лишь в далекой дали от такого коллектива могли родиться у поэта Ал. Соболева строки, органически исключающие ложь и приспособленчество:

Кто раз-другой бессовестно солгал, с тем совесть никогда дружить не сможет.

Как разъедает ржавчина металл, так ложь неотвратимо душу гложет...

Это из цикла сонетов Ал. Соболева «Мать».

В рабочих тетрадях Александра Владимировича несколько раз повторяется запись двух фраз, принадлежащих Бертольду Брехту: «В мрачные времена будут ли песни? Да, будут песни о мрачных временах». Я обнаружила их, разбирая рукописи покойного супруга. Отметила, что при жизни он почему-то никогда не обсуждал со мной явно заинтересовавшие, задевшие его слова известного писателя. Записаны эти мысли Брехта были в разных тетрадях, значит, вспоминал о них Ал. Соболев неоднократно и в разное время. Хотел возразить? Не думаю. Здесь вероятно иное: советская действительность с ее неохватно-необъятным изобилием бравурных, веселых песен-бодрячков вроде бы опровергала утверждение Брехта. Но именно «вроде бы», не более. Противоречие было кажущимся: народ, живший в обстановке всеобщего рабства и страха, умолк, замкнулся, перестал сам сочинять песни. Песни нового времени, в виде идеологического блюда, ему спускали «сверху», фактически навязывали посредством «патриотических» кинолент и используя такие мощнейшие неотразимые средства обработки умов, как радио и телевидение. Народ запел песни, созданные в стране-тюрьме тоже ее узниками, но по совместительству: помощниками тюремщиков — поэтами и композиторами. В жизнь людей внедрили песни, в основе которых лежала ложь.

Вспоминая своего покойного супруга, я склонна думать, что слова Бертольда Брехта побудили его к осмыслению парадокса веселья в условиях тюрьмы, заставили заняться поиском причин этого странного и вместе с тем страшного явления. За непроницаемым железным занавесом, окружавшим рукотворный рай, «рай» по-советски, по-коммунистически, иначе - страну-тюрьму.

Заинтересовали Ал. Соболева слова Бертольда Брехта, полагаю, еще и потому, что соответствовали его внутреннему настрою: тщетно было бы искать в его поэзии веселенькие мотивы. Не потому, что был мрачной личностью, а потому, что не нашла его муза поводов для ликования в мрачные времена. Обнаружив это, он, может быть, нашел поддержку и оправдание себе в определении Б. Брехта? Обрел равновесие душевное? Уже только по одной этой причине не мог он приобщиться к сонмищу аллилуйщиков. Он хотел примкнуть к диссидентам, видел в них своих единомышленников. Об этом стихотворение «Еретики» с таким окончанием:

Иезуитам вопреки, через костры, застенки, годы все множатся еретики - правофланговые свободы.

Непокоренные, они сегодня на Руси, в ГУЛАГе высоко держат правды стяги, как негасимые огни.

Еретикам и я сродни.

Но как с ними связаться, где и как найти их адреса человеку, жившему в принудительной изоляции, загнанному в нее? Как свидеться, как войти в их круг? Его «знакомство» с диссидентами долгое время ограничивалось сообщениями о них «враждебных голосов» с Запада. Радиоприемник, особенно в ночные часы, позволял получить запретную информацию сквозь рев глушилок.

Почему Ал. Соболев не оказался в активной части правофланговых свободы? Почему они не позвали его в свои ряды? Думаю, ему не доверяли: как же, автор вполне легального знаменитого произведения - протестант! Как-то в одной из радиопередач с Запада прозвучало имя писателя, которого Ал. Соболев знал по профкому при издательстве «Советский писатель». Имя писателя было названо среди участников диссидентского журнала «Метрополь». Узнав адрес диссидента из справочника членов профкома, Ал. Соболев встретился с ним без промедления. Признанный, известный ныне прозаик, услышав, что Соболев - инвалид войны, да еще второй группы, заявил ему: «Знаешь, есть у тебя “Бухенвальдский набат”, и сиди с ним. Не лезь. Это тебе не по силам». Сказал из гуманных соображений или вежливо отделался? Так ведь тоже могло быть: объединялись вокруг журнала писатели, отвергнутые режимом, почти или вовсе не печатавшиеся. Если поверить его словам как добрым, то надо признать, что в одном он был бесспорно прав и дальновиден: если бы Ал. Соболеву довелось хоть раз «пообщаться» с советским блюстителем порядка, тем паче со следователем, это был бы первый и последний разговор с роковыми последствиями для поэта. Мало того, что он не потерпел бы неуважительного прикосновения, он не стал бы выслушивать ни одного лживого осуждения или порицания. Боюсь, что пустил бы в ход все попавшее в тот момент под руку, не говоря о собственных кулаках. Не секрет, многие из задержанных диссидентов умели выходить из кагэбэшного плена благодаря выдержке, хладнокровию, способности сдерживать себя, владеть собою...

Чем бы кончилась для Ал. Соболева, отягченного двумя фронтовыми контузиями, легковозбудимого, порывистого, встреча в властью в лице «правоохранительных» органов, и гадать не надо. На основании существовавших медзаключений угодил бы он также «на полном законном основании» на лечение в психбольницу. И тут уж не нашлось бы - формально - повода кричать о «карательной медицине». Даже гуманно: «Вот ведь какая незадача, такой талантливый - и сбился с дороги. Повернуть, подлечить...» И это было бы концом до срока, я говорю о конце жизни.

Я это прекрасно понимала. Он, который «рвался на войну за справедливость и свободу», — увы, меры риска до конца не осознавал. Останавливала, урезонивала, насколько могла, отговаривала, ссорилась, потому что отдавала себе отчет: для него активные диссидентские действия даже не бессмысленная жертва, просто - самоубийство. Система и не таких перехрустывала за один жевок.

И только мне известно, чем и как он расплачивался и за менее ощутимые «знаки внимания» всесильной системы. За ними следовали недели, а то и месяцы обострения недуга, нередкие дни, когда он от подушки головы поднять не мог. Пусть не будет истолковано мною сказанное как желание оправдаться; с больного иной спрос, чем со здорового, это понятно. Больного, инвалида, как известно, с поля боя удаляют - таков закон. Вот написала это, и перед глазами возникла вдруг картина, которую я, увы, наблюдала неоднократно... Только что мы о чем-то говорили, я выходила на две-три минуты в другую комнату или на кухню. Он оставался в кресле со свежей газетой или книгой в руках, улыбающийся, заинтересованный, бодрый, оживленный, развивающий какую-то тему... Через две-три минуты я возвращалась, чтобы продолжить неоконченный разговор. И... останавливалась с замершими словами на губах - мой увлеченный собеседник спал в кресле, склонив голову набок, все еще с книгой или газетой в руках... Травмированный мозг отключался внезапно, он «отдыхал», как объясняли медики, быстро переутомлялся даже от положительных эмоций.

...Ты сердцем рвешься на войну за справедливость и свободу...

Тебе бы лучше тишину, прогулки в ясную погоду.

И так до кипенных седин,

хлопот, тревог - и ни на йоту... -

скажет в стихотворении «Неужто все самообман?..», размышляя о себе, обращаясь к себе, потому что немолод, болен, и трезвый голос предупреждает: «...можешь рухнуть в первой схватке». А на долю поэта выпала изнурительная, непрекращающаяся война с четырьмя беспощадными врагами: тоталитарной системой, инвалидностью, госантисемитизмом, злобной черной завистью.

Стихотворение, фрагмент которого я привела, пролежало «в столе» двадцать лет. Опубликовано тоже в посмертном сборнике в 1996 г.

В 1971 г., когда успех «Бухенвальдского набата» уже достиг той высочайшей точки, на которой продержался многие годы, Ал. Соболев - ему бы плясать и радоваться - пишет большое стихотворение-обращение «К евреям Советского Союза». Лейтмотив стихотворения в двести с лишним строк - антисемитизм, не просто проникший, скорее въевшийся во все поры огромного государства. Антисемитизм, настолько уверенный в своей необоримой силе, что не остановился в наступлении даже на такую, казалось бы, заметную, безупречную во всех отношениях фигуру, как автор выдающейся антивоенной, антифашистской песни, уже пострадавший в схватке с фашизмом в годы ВОВ... «В опале честный иудей...» - строка из стихотворения. Бессмысленно и глупо пересказывать все стихотворение прозой, оно от этого только потеряет и в выразительности, и в художественных находках; его, таково мое мнение, просто необходимо не только прочитать, не худо бы и заучить всем евреям, живущим и в теперешней России. Почему? Да потому что, если я этого еще не сказала раньше, скажу теперь: антисемитизм в русском народе неистребим. Это утверждаю я - русская, прожившая сорок лет с достойнейшим человеком еврейской национальности. За этот немалый срок я имела сотни подтверждений моей убежденности. Чего стоит, например, антисемитская похвала моему супругу и при жизни и после: «Он хоть и еврей, но хороший человек». Я не сердилась. Не возражала. Это говорилось из самых добрых побуждений. Но хватит об этом. Прорвалось некстати. Скажу еще раз: очевидно, для умения не связывать достоинства человека с его национальностью требуются время и желание, необходимость подняться в своих воззрениях на генетическом уровне...

Итак, думаю, стихотворение «К евреям Советского Союза» - для евреев своего рода памятка. В нем немало строк и о вынужденной эмиграции евреев, а точнее - их бегстве из страны. Но бежать из рая - волей-неволей порочить сам рай! Это комправители, конечно, понимали и посему использовали эмиграцию евреев как дополнительное средство разжигания ненависти к этим «предателям», «изменникам» Родины. Их нередко настигал господин Закон и... препровождал вместо Израиля - в одну из тюрем страны-тюрьмы.

.. .Уже сегодня за решеткой тот принужден годами быть, кто смело выдохнул из глотки:

- В Израиле хочу я жить.

Зарубежное общественное мнение резко и единодушно осуждало такие пассажи комсистемы. Информация западных «голосов» до всех ушей не доходила, а в советской интерпретации разжигала антисемитизм.

А почему собственно удел евреев в СССР - бежать из страны?! Разве они в чем-то перед ней провинились?

И разве может миллионы принять к себе земли клочок?..

Есть и другой выход: протест, борьба за свои гражданские права, за свое человеческое достоинство.

К чему нам всем пускаться в бегство с большой и нам родной земли, где протекало наше детство, где наши предки возросли?

С ней - наша радость и печали, в едином с русскими строю ее в боях мы защищали, как мать родимую свою.

Мы к ней проникнуты любовью, на ней живем мы семь веков.

Она полита щедро кровью народа нашего сынов.

Мы с ней в любые штормы плыли и брали тысячи преград.

В ее могуществе и силе И наш неоспоримый вклад.

Еврей - ученый, врач, геолог, скрипач, кузнец и полевод...

Мы - не «рассеянья осколок»,

Нас тыщи тысяч, мы - народ!

«Осколком рассеянья» назвал евреев, если не ошибаюсь, Сталин. Но волей партии большевиков, продолжает поэт, у целого народа отнято право «еврею быть самим собой», проведена насильственная ассимиляция евреев: в изгнании еврейский язык, уничтожен шрифт, «один-единственный понуро плетется серенький журнал. Неужто это - вся культура, которую народ создал?». Закрыты школы, институты, не издаются классики национальной еврейской литературы. «И вся культура наша смыта антисемитскою волной...»

Завершает Ал. Соболев стихотворение «К евреям Советского Союза» призывом не к смирению, но - в соответствии со свободолюбивыми особенностями своей личности - к сопротивлению.

...Пока не поздно, вставай, народ мой, в полный рост!

Вставай, проклятьем заклейменный, чтоб равным быть в своей стране!

Тебе кричат шесть миллионов... замученных и истребленных, простерли руки и кричат:

- Восстань, наш угнетенный брат!

Ты можешь отвратить гоненье, ты волен избирать свой дом.

Твоей культуры возрожденье, твое величье и спасенье - в тебе самом, в тебе самом!

Да... «Безумству храбрых поем мы песню...»

Годом позже, в 1972 г. пишет Ал. Соболев стихотворение «Эмиграция». Сам этот факт говорит о том, что мысли об эмиграции не были ему чужды. Начинает он многообещающе:

Граница на замке, и слово под замком.

И церберы незримо на пороге.

Ты с этим, современник мой, знаком, идущий по предписанной дороге порой, чего греха таить, ползком.

Какие плоды с древа изобилия срывает современник поэта, живущий в СССР - стране-тюрьме?

Тебе заранее готовит кто-то речь, шагай в гурте, как тысячи и тыщи.

А если сам посмеешь пренебречь - отхлещут и кнутом и кнутовищем...

Свобода? Что за чушь?!

Сомненья? Что за бред?!

Будь счастлив, что набитая утроба.

Желания? Чего тебе желать?..

Хошь - водочки до одуренья пей, а хошь - футбол покажет телевизор...

Законность? Да, написан и закон...

Да вот карает часто правых он, недаром говорят: закон - что дышло...

И крутится и вертится Земля, и вдаль летит твоя шестая света в созвездии Московского Кремля.

А я кричу: «Карету мне! Карету!».

На время эмигрирую в себя.

Назвать это решение только результатом размышлений о советском обществе узника страны-тюрьмы - не совсем верно, недостаточно. Ал. Соболев все отчетливее понимает насильственное превращение себя в «мертвого поэта»: публикаций нет и не предвидится; в СМИ на его имени и творчестве - табу. Он жив - как человек; его нет ни среди современников, ни среди потомков - как поэта. Не получив известность, обрел статус «навсегда безвестный» - положение, страшнее смерти для творческой личности. Работает почти полностью - «в стол»: изливает свои чувства тем единственно доступным способом, что обеспечивал полную свободу самовыражения, который никто не мог отнять, куда никто не мог проникнуть - поэтическим творчеством для потомков. В неопределенном будущем. Это было тоже послание потомкам в дополнение к «Бухенвальдскому набату».

Его поддерживала, давала силы для работы на будущее глубокая вера в неизбежный, позорный крах коммунистического правления несчастной страной. И я, издав творческое наследие Ал. Соболева, сочла нужным и полезным рассказать о поучительной для людей тяжкой доле неподкупного поэта, о его скрытых - он был и горд и самолюбив, - глубоких, отравляющих жизнь страданиях, о приговоренных к долгим десятилетиям «заключения» «строках-арестантах», и я, как и их создатель Ал. Соболев, полна надежды, что придут, уже пришли они к читателям не только как правдивый, лишенный домыслов рассказ об эпохе, написанный пером ее свидетеля и добросовестнейшего описателя, но и в виде достойных произведений его художественного творчества.

После всего рассказанного мной об Ал. Соболеве вряд ли кто осудит возникшее у него желание покинуть страну проживания - СССР. Его крик-упрек в защиту своего «я», в защиту своего права быть равным среди равных, в защиту своего человеческого достоинства, вырвавшийся у него еще в 1964 г.: «Я - сын твой, а не пасынок, о Русь, хотя рожден был матерью еврейской», - с неменьшей силой мог прозвучать и в 70-х. Острее и пронзительнее звучит в его творчестве мотив свободы.

В 1974 г. он пишет:

Сегодня, надеждой объятый, в предчувствии светлых свобод, встречаю я семьдесят пятый вот-вот наступающий год.

Все мною испытано в меру, сверх меры познал я беду.

Я знаю, я знаю, я знаю - все сбудется в новом году.

...я вырвусь из долгого плена, отпраздную свой юбилей под небом высоким и синим, быть может, в далекой дали...

Я - сын Украины, России, но я - гражданин всей Земли.

Не помню, каким образом, но он связался с людьми, занимавшимися эмиграцией евреев. Мы оказались в списках предполагаемых эмигрантов. Получили вызовы-приглашения. Заметно возбужденный, словно просветленный, обрадованный, Александр Владимирович говорил об отъезде как о предприятии уже решенном, словно дело стало всего-то за билетами...

Не просто умным, но мудрым человеком был поэт Ал. Соболев. И все-таки многие годы спустя, возвращаясь мысленно в то время, я, как и тогда, дивилась и ждала беды от его странного легкомыслия. По-видимому, жажда «вырваться из долгого плена» довлела над доводами обычной осторожности. Он, как и в неуемной тяге к диссидентам, усыпил в себе бдительность и предусмотрительность. А опасаться было чего! И ой, как опасаться. Ведь сам же в стихотворении «К евреям Советского Союза» говорит о тех, кто поплатился за желание «уехать в край своих отцов». Это - о рядовых евреях. А как оценит международная общественность бегство из «страны-миротворца» СССР автора такой широко известной песни, как «Бухенвальдский набат»? Скандал! ЧП! Да разве компартия допустила бы даже намек на нечто подобное?! Не в тюрьму, конечно, но под локотки, под локотки недужного, переутомленного, но «своего» поэта- и лечиться, лечиться. Под бессрочное меднаблюдение и опеку... Весьма вероятно.

Роль охлаждающего душа сыграли беседы с Ал. Соболевым тогдашнего сотрудника еврейской газеты «Кол гам» (если память не изменяет, «Голос народа») и его супруги. Они жили в СССР собкорами этой газеты, рассказали в ней об Ал. Соболеве, встречались с ним. В январе 1976 г. он пишет:

... А мой спасительный корабль стоит на якоре, как прежде.

Но я не сник и не ослаб, не разуверился в надежде.

То я шагаю, то плетусь, всегда и ко всему готовый...

В других стихах того же года:

.. .Ох, надоела немота, когда кричать необходимо.

Наверно, краше слепота, чем видеть все орлино-зримо: тупую правящую рать, народ безвольный, алкогольный.

Но надо жить. Терпеть и ждать.

Терпеть хоть нестерпимо больно.

Он заметно поостыл. Не в желании уехать, но в поспешности с отъездом. Обстоятельства с эмиграцией складывались неблагоприятно. Это угнетало. Ожидание изматывало. В 1979 г. Ал. Соболев пишет:

.. .Мелькают дни от мая к маю, от января до января, а я все жду да ожидаю: когда ж взойдет моя заря, заря живительной свободы, свободы без КПСС?

Увы! Как свечи, тают годы, но не свершается чудес...

Да, он хотел эмигрировать. В этом убеждают процитированные мной его поэтические откровения, как всегда - искренние. Да, как одаренная личность, мечтал о свободе творчества, иного не принимал.

К тому же существовала причина куда более глубокая, потаенная, что, может быть, и незаметно для самого поэта Ал. Соболева побуждала его продолжить и закончить пребывание в мире сем в Израиле, среди единоплеменников. Невольно думаю, что, не отдавая себе толком в том отчета, он подчинялся «зову предков» как истинный еврей. Прожив десятки лет преимущественно среди русских, он сохранил то подлинно еврейское, что вобрал в себя с молоком матери и от чего отказаться не заставила бы его никакая сила. Он это чувствовал, берёг, подчеркиваю - берёг подсознательно, как нечто лучшее, чем одарена каждая нация. И это нечто заставляло его интуитивно стремиться к воссоединению со своим народом.

Именно таковой представляется мне правильная трактовка его стихотворения «Голос Израиля», написанного в 1980 г. Быть может, не напрямую, косвенно, но оно связано с эмиграцией.

Вчитайтесь в него, вслушайтесь в каждую строку, не торопитесь. .. Оно - о многом... Я привожу его полностью

Этот голос звучит не из рая, за тысячи километров...

Слушаю голос Израиля, голос далеких предков.

...Рощи шумят лимонные, лунные, апельсиновые...

Мудрая речь Соломонова.

Песни седой Палестины.

Я и во сне не видывал камни, развалины храма, пышное царство Давидово, скромный шалаш Авраама.

Я и не знаю как следует речи своей - материнской.

Кости отцовы и дедовы тлеют в земле украинской...

Мне же судьбою указано слушать под небом неброским, как на деревне, под вязами, тихо поют о березке.

Речь всемогущая русская стала навек мне родною.

Милая женщина русая в трудной дороге со мною.

Что же прильнул я к приемнику?

В чем тут для слуха отрада?

Сердце мое неуемное, что тебе, что тебе надо?..

Подумалось поначалу, что это - самоанализ мужчины, умудренного трудностями и шестьюдесятью пятью прожитыми годами. Сказалась усталость. Мол, душа попросила покоя, как тело - удобной мирной позы. Оказывается, нет!

Не прошло и года, как муза поэта вновь пропела песню о свободе, с жаждой которой, с не сбывшейся для него мечтой, о которой прошла его нелегкая жизнь.

Заря прогнала ночи тень, красны восхода переливы.

Да будет светел этот день!

Да будет этот год счастливым!

Чтобы свобода больше мне ночами долгими не снилась, чтоб наяву, а не во сне она в судьбе моей явилась.

Чтоб я о ней уж не блажил, а наслаждался ею вдосталь, свободно жил, дышал, творил ну лет по меньшей мере до ста!

Стихотворение датировано 1981 годом. А уже в середине 1982 г. поэта настиг смертельный недуг. Он проболел около пяти лет.

Не знаю, в какое время и кто выдал на-гора концентрат обывательской мудрости, насколько безнравственный, настолько и гадко липкий: «Плюнь на все, береги свое здоровье». Общедоступен для понимания, тем и убедителен.

Это присказка.

Думаю, что после уже изложенного в предыдущих главах нет надобности объяснять, почему сатира оказалась частью творчества Ал. Соболева. Итак, продолжу более детально начатый ранее рассказ об Ал. Соболеве-сатирике.

Вообще-то отдавать честь и место сатире тоталитарного режима - само по себе уже сатира. Острая разоблачительная критика художественными средствами порядков страны-тюрьмы? Согласитесь, как-то несерьезно, недостойно, похоже на детскую игру, где все понарошку.

Куда и к чему должен был приложить сатирик свое острое перо, когда действия его были заранее регламентированы и стеснены? Правила страны-тюрьмы предписывали видеть СССР не иначе как могучим, несокрушимой крепости дубом. Разрешалось и даже поощрялось замечать пару-другую пожелтевших до срока листиков, крохотную засохшую веточку - изъяны совершенного древа. Случайные, нетипичные, они портили идиллическую картину и подлежали разносу...

О том, что у «несокрушимого дуба» гниет и большей частью сгнила древесина, и предполагать запрещалось. Вот тебе и «простор» для критики. Посему ее мишенями становились пьяницы, алиментщики, слесари-сантехники, нерадивые дворники, мелкие чиновники районного масштаба, герои бытовых неурядиц и прочие «листики» и «веточки»... Словом, царство мелкотемья...

Что, перевелись на Руси «салтыковы-щедрины» да «гоголи» и иже с ними? Нет. Но на них, выражаясь языком наших бабушек, «моды не было»... Уточню: коммунистической. Поневоле лишний раз воскликнешь: хвала инициаторам перестройки! Не будь ее, так и не узнали бы люди конца XX века и следующие поколения ни о Шарикове, ни о героях повестей Платонова, ни других исповедальных произведений талантливейших писателей советского периода, умышленно замалчиваемых, запрещенных. А их мучила боль за страждущий, порабощенный народ, за поруганную свою страну.

Поверьте, никто не заставлял Ал. Соболева обозначать свою жизненную позицию так, как это сделал он сам. Никто не нажимал, не давил на него. Кроме самой социалистической действительности.

...Так почему же, почему же быть равнодушным не могу?

Вознагражден я или проклят, что в сердце неуемный жар...

Покой лишь признаю во сне.

Бунтуй, душа моя, покуда, покуда кровь течет во мне.

Дороги торной мне дороже навстречу солнцу крутизна.

Иначе сердце жить не может.

Иная жизнь?.. К чему она?

Отсюда до сатиры - рукой подать. Не косметической, для отвода глаз, а настоящей, истинной, острой, предельно допустимой лютой цензурой.

Бунт, боевые доспехи в мечтах инвалида войны?.. В эту пору, когда живет с немеркнущей славой его «Бухенвальдский набат», уже принадлежащий истории? Угомонись ты, больной человек, как советует тебе один добрый знакомый: лови рыбку, собирай грибы, общайся с природой, которую так любишь, живи в свое удовольствие... Все равно никому ничего не докажешь, плетью обуха не перешибешь. Дружи с лирой, пиши лирику.

Ответ Ал. Соболева выглядел так:

Молчит моя заброшенная лира, ослабленные струны не звенят.

Лишь гневно прорывается сатира, как обличенье,

источая яд.

Носить бы мне певца любви корону -улыбка не сходила бы с лица.

.. .Когда б не лицезрел тупиц у власти, несущих беды страждущей стране, когда бы и удары, и напасти не испытал на собственной спине.

Остался жив...

Казалось, при Никитке в кромешной тьме мелькнул свободы луч...

Но оборвалась тоненькая нитка!..

Над нами снова мрак зловещих туч, и снова разгулялось беззаконье, и снова лжи - почтенье и салют: во славу новоявленной иконы фанфары надоедливо поют от Мурманска до самого Памира, от Сахалина до самих Карпат...

Вот почему моя замолкла лира, лишь гневно прорывается сатира, как обличенье,

источая яд.

«Нет покоя и в помине...» Отвергая обывательские доводы в защиту личного благополучия, он готов сражаться с «тысячеглавым Злом», терзающим страну. И, конечно, понимает, что для успеха битвы нужно, в числе прочего, сделать им созданное достоянием самой широкой читательской и слушательской аудитории.

Скажу горькую правду: всей сатире Ал. Соболева уготована была дорога «в стол». Но судьба проявила вдруг к нему свою милость и щедрость: повстречался ему нежданно-негаданно человек, о котором постараюсь сказать все доброе и хорошее, что знаю. И оставшееся в памяти, надеюсь, даст мне возможность нарисовать образ порядочного, симпатичного Ал. Соболеву и симпатизирующего ему, как ни странно, работника идеологического фронта. Я намерена поведать об отношениях, сложившихся между Ал. Соболевым и главным редактором журнала «Крокодил» Мануилом Григорьевичем Семёновым.

Для того чтобы стало понятным то, что хочу о нем рассказать, начну с малого, но очень существенного: М.Г.Семёнов был одним из тех немногих номенклатурных работников, которые разрешали себе «сметь свое суждение иметь». В тоталитарном государстве, да еще для номенклатурного работника высокого ранга - качество редкое, жизнь ему всячески усложняющее. Я не знала его лично. Поэтому в суждениях о нем обязана быть очень осторожной. О том, что он не был послушным и тихим исполнителем «верховных» приказов, говорят некоторые из запомнившихся мне публикаций в «Крокодиле». Он, помню, в нескольких номерах, на разворотах рассказал о системе круговой поруки среди руководящих товарищей с партбилетами. Фельетон назывался «Пробковый пояс». Вовсе не смешной, без зубоскальства и хохмочек, скорее разоблачительный и злой фельетон о ловком мошеннике-воре, который сумел сделать себя «непотопляемым» для правоохранительных органов наглым и простым способом: взятками в виде подарков и разных приношений он фактически обезоружил тех, кто должен был схватить его за руку и посадить на скамью подсудимых. Он придумал для каждого обеззубленного руководителя районного и областного масштаба название «пробка». Нанизывая такие пробки на существующий только в его воображении пояс, он в конце концов констатировал: «пробки», образовывавшие пояс, сделали его непотопляемым, т.е. неуязвимым. Одураченные им начальники вынуждены были помалкивать, глядя на его вовсе не мелкие преступления, в основном хищения с целью наживы. Уверена, не мы одни следили за развитием этой уголовной истории. Эпизоды, факты, приемы жулика, живописные образы «пробок» на поясе проходимца раскрывали глубину и ширину почти беспредельных возможностей для паразитизма при круговой поруке и безответственности лиц с партбилетами.

Мы ждали, что махинатор получит большой срок заключения. «Пробки», как пробки, вылетят со своих номенклатурных постов. Громкое дело!.. Да простит Бог нам глупость и наивность, неистребимую веру в силу Правды. Очевидно, партия обратила наконец внимание на выход «Крокодила» из-под ее контроля за рамки дозволенного. Нет, журнал не закрыли. Не знаю, «поправили» ли (любимое слово партии) хватившего через край М.Г. Семёнова. Но финал фельетона «Пробковый пояс» с продолжением был нелепым и неожиданным: коллективное воровство и взяточничество из фельетона будто корова слизнула. Местные судебные органы приняли к рассмотрению несколько отдельных «мелких» дел. Настолько все измельчало, что зачинатель и «сочинитель» «пробкового пояса» был увиден судом всего-то мелким мошенником и получил полтора года наказания в обычных лагерях. А более десятка «пробок» - номенклатурных работников - отделались какими-то взысканиями по партийной линии. И жизнь на необъятных просторах Руси потекла по-прежнему тихо, плавно и безбурно, что требовалось и удалось доказать...

Не похоже лишь на «пожелтевшие листочки» и «засохшие веточки».,.

Еще меньше походил на атрибуты ходовой советской сатиры фельетон в «Крокодиле», названия которого не помню. Да дело не в названии. Содержание фельетона было жуткое. В одном из сибирских городков после войны был образован интернат или госпиталь для жертв войны. У Верещагина есть широко известная картина «Апофеоз войны» - гора человеческих черепов. А как можно было назвать людей, которым во время боевых действий оторвало руки и ноги?.. Жестоко, но метко народ называл таких инвалидов «самоварами». Туловище и голова. Полностью беспомощный, живой, живой, живой человек!.. Может быть, с небольшим сроком пребывания на этом свете, но живой!!! И нуждающийся в полном уходе, обслуживании, как беспомощный младенец, - и покорми, и помой, и, такова правда, пелёнки смени. «Крокодил» рассказал о том, что командовали в этом учреждении пьяницы-бабы и пьяницы-мужики, глумившиеся над героями войны... Прогреметь набатом об этом кошмаре следовало не в «Крокодиле», а со страниц той же «Правды»! Да где уж! Ради чего портить благостную картину всеобщего рая?! Какие «самовары»?.. Подальше их, вглубь, на свалку! Вот и сорвал Мануил Григорьевич маску с компартийной образины, изъеденной проказой равнодушия и бесчеловечности.

Мог бы этого не делать? Да запросто, если бы в нем не жил Человек. Честь и хвала тем, кто вслух и громко заявлял о своем неприятии тоталитарного режима. Светлая память и поклон редактору «Крокодила», ненавидевшему режим молча, наносившему ему удары без оповещений через западные «голоса».

Несправедливо и обидно, что ныне о нем никогда не вспоминают.

Они встретились с Ал. Соболевым, когда еще не появился «Бухенвальдский набат». Всего-то член профкома литераторов при издательстве «Советский писатель», Ал. Соболев предложил М.Г. Семёнову, работавшему тогда, в конце 50-х, в «Известиях», фельетон на злобу дня. М.Г. не стал справляться о наличии у нового для него автора билета ССП, а взял и напечатал фельетон. Он и не знал, конечно, что поддержал Ал. Соболева и материально и морально. Спустя месяц новый автор явился к Семёнову с новым фельетоном.

И снова - публикация!

Их ненадолго «развели» два события: М.Г. Семёнову поручили возглавить «Крокодил», а Ал. Соболев стал автором «Бухенвальдского набата».

Пастернак говорил как-то о смелости автора, но не в кабинете редактора, а за письменным столом, перед листом чистой бумаги. Такой смелости Ал. Соболеву занимать нужды не было. Страх никогда не стоял за его спиной, подбивая «сгладить», «смягчить», «скруглить», в конечном счете сверять все с «курсом» власти.

...Он положил на стол М.Г. Семёнова фельетон в стихах «Семейный суд». О воровстве. Тема была ненова, но постановка вопроса необычна. Фельетон называл членов семьи вора-ответработника его сообщниками, использующими краденые деньги для удовлетворения далеких от скромности личных потребностей, для жизни «не по средствам», И все это вызывающе бесстыдно, у всех на виду. И главное... безнаказанно.

Небольшое отступление. Как-то во время одной из наших с ним бесед Александр Владимирович сильно удивил меня заявлением об отношении коммунистической власти к поголовному воровству населения: при теперешнем уровне жизни народа власть заинтересована в существовании вора. Согласитесь, звучало такое утверждение странно: нищий народ - и да здравствует вор!.. Александр Владимирович объяснил мне, что на фоне серой, убогой жизни большинства обобранных режимом людей вор с его вызывающим благополучием - броская парадная вывеска достижений советской социалистической экономики, всеобщего народного процветания. Он - ширма, за которой скрываются истинные советские достижения. Он не колеблясь и не задумываясь приобретает дорогие, недоступные для абсолютного большинства вещи. Ему власть разрешает трясти наворованными деньгами, потому что «чем больше в стране богатых, тем богаче страна». Ура социализму!.. При нем вору полная безнаказанность! Но, позвольте, у кого ворует вор в СССР?

У государства! Ибо больше воровать не у кого: всё принадлежит стране, частная собственность проклята и изгнана навсегда, плановая экономика. Социализм -это учет. И т.д.

Умел поэт Ал. Соболев по своей давней журналистской привычке располагать к себе людей. Кто знает, почему пустился в откровения с ним один из тогдашних руководителей совхоза «Озёры», что располагался рядом с городом Озёры. Оказалось, что воровать у государства было до смешного просто: в совхозе постоянно жило-поживало «неучтенное» наряду с «подотчетным» стадо коров... Скрытые гектары огородов засевали одновременно с «плановыми». Но и неучтенные коровки (а там и телята), и неучтенные гектары посевных площадей поставляли продукцию, которая шла не по накладным в государственную торговую сеть, а торговцам-ворам, с которыми совхозные воры были в сговоре. Доходы образовывались немалые, оседали они в карманах организованных воровских шаек.

Но это лишь один из самых примитивных способов, как заверил Ал. Соболева совхозный руководящий вор...

Сюжет фельетона, предложенного Ал. Соболевым «Крокодилу», был фантастически необычным: семья завмага Бугрова вдруг взбунтовалась, членов семьи - принимающих краденое, благоденствующих на нетрудовые деньги - внезапно охватил стыд и за содеянное отцом, и за свое соучастие с ним в обворовывании государства. Говорит сын Андрей:

- С тобою вместе много лет мы разделяем преступленье...

Ведь не от праведных трудов и не от премий и зарплаты мы так бессовестно богаты...

Нет сил друзьям смотреть в глаза и даже незнакомым людям.

Горячо укоряет отца и дочь:

В моих нарядах дорогих, с любою модною обновкой давно среди подруг своих я чувствую себя воровкой...

Семья требует от вора, чтобы он вернул государству награбленное, в том числе дачу, машину, драгоценности, одежду, и пошел с признанием своей вины «куда - известно»...

.. .Семья тебя, пусть даже долго, другим оттуда будет ждать...

Так должно быть, так видится справедливость поэту. Но он не в плену иллюзий.

Семейный суд!

Дорогой длинной

пошел бы завтра наш Бугров

куда и следует - с повинной.

Но нет, увы, таких судов.

А это - приговор обществу, поправшему мораль, утратившему стыд. У такого общества нет будущего. Оно не способно к самоочищению. Порочна система, что вершит дела в огромной стране.

И что же? Спасовал Мануил Григорьевич перед необычным, пожалуй неподходяще смелым, фельетоном Ал. Соболева? Нет, главный редактор «Крокодила» Семёнов оказался верен правде и не побоялся риска. Он опубликовал крамольное сочинение Ал. Соболева. Больше того, наградил его за хорошее произведение «крокодильским» знаком лауреата: дипломом и огромной бронзовой медалью с рельефным изображением крокодила.

О судьбе басни «Номенклатурный баран» я говорила: она ждала публикации без малого полвека. Фельетону о партийной номенклатуре «Во поле березонька стояла» повезло. Когда фельетон увидел свет в первом сатирическом сборнике Ал. Соболева - «Бритый Ёж» (из серии «Библиотека “Крокодила”»), я, помню, спросила Александра Владимировича, как это цензор отважился пропустить столь ядовитое высмеивание непогрешимой и неприкосновенной компартийной элиты. Его ответ запомнился: цензор через несколько дней уходил на пенсию и заявил, что хоть напоследок хочет быть человеком...

А фельетон рассказывал о том, что «во поле березонька стояла, а над нею солнышко сияло».

И была березонька на диво статью и осанкою красива...

По весне среди ветвей зеленых раздавались трели птиц влюбленных. Поздним летом улетали птицы, но звенела спелая пшеница.

Было в одиночестве не худо.

Не березка выросла, а чудо.

К этому времени остался не у дел Петров Геннадий, «не шофер, не пекарь и не плотник, по профессии - ответработник».

...В «кадрах» встретили Петрова хмуро: все же как-никак номенклатура.

Стали работенку подбирати -только подходящей нету кстати.

И номенклатура загрустила...

Но завкадрами вспоминает, что «во поле березка, как невеста... Будете, Петров, при ней начальником». И Петров наводит порядок:

«...кору не трону,

для начала обкорнаю крону,

а еще я не согласен в корне

с тем, что разрослися слишком корни...

Подрубить, - он приказал, - отростки».

Покатились слезки у березки...

И листва до срока облетела.

К августу березка почернела.

Во поле берёзонька стояла, во поле берёзоньки не стало.

Сотворив «доброе» дело, номенклатура опять осталась без работы.

...В «кадрах» встретили Петрова хмуро: все же как-никак номенклатура...

Начал зав уже немного злиться,

Но... (тут мне придется с ритма сбиться)

В лесу родилась елочка как будто напоказ.

И зав решил, что к елочке приставить надо «глаз».

Достал он папку с полочки, и в ней он записал, что он Петрова к елочке начальником послал...

В советской социалистической действительности номенклатурные посты покидали разве что с перемещением на кладбище. С главным редактором «Крокодила» М.Г. Семёновым обошлись «не по правилам»: ему пришлось оставить номенклатурный пост сразу же по достижении пенсионного возраста. Он немногословно дал понять Ал. Соболеву, что во время беседы в ЦК партии М. Суслов упрекнул его и за фельетоны, и вообще за сатиру Ал. Соболева. Сатирик Ал. Соболев в долгу перед Сусловым не остался:

Ох, до чего же век твой долог, кремлевской банды идеолог - глава ее фактический, вампир коммунистический.

Поэт еще раз упомянул в своем творчестве М. Суслова, написав «в стол» стихотворение «На смерть главного идеолога». Оно начинается словами «В Кремле преставился палач.,,». Опубликовано в посмертном сборнике Ал. Соболева «Бухенвальдский набат. Строки-арестанты», 1996 г. Стихотворение - достоверный вклад в историю советского народа в период его зомбирования. Этому посвящено и одно из сатирических стихотворений - «Первомайское», также пролежавшее два с лишним десятилетия «в столе».

Прошу не забывать: все, о чем я пишу, происходило параллельно или на фоне, как хотите, стойкой ко времени славы «Бухенвальдского набата».

Возвращаюсь к «Первомайскому». Такое стихотворение мог написать только поэт-гражданин, которому горько и больно за народ своей страны. Я говорила выше: поголовное большинство советских граждан, одураченных «комагитпропом», приучилось, вот здесь уж точно здравому смыслу вопреки, считать свое, по сути рабское, положение единственно достойным и подходящим видом пребывания на планете. Непрестанным науськиванием их приучили ненавидеть капиталистов вообще, а американских особенно. Беспросветно нищие советские люди даже жалели «угнетенных» - с подачи советской пропаганды - в странах капитала. В определенные «верхами», узаконенные красные дни календаря на бескрайних просторах СССР повсеместно можно было наблюдать массовые проявления... довольства, словно наркотической, предписанной «сверху» радости. Этому непостижимому рассудком явлению советской действительности и посвящено сатирическое стихотворение Ал. Соболева «Первомайское». Задумка его относится к началу 70-х годов. Помню, мы выехали «на дачу» в Озёры накануне 1 Мая. В день первомайского праздника Александр Владимирович, вообще-то не почитатель спущенных «сверху» праздников, захотел вдруг посмотреть на озёрскую праздничную демонстрацию. Мы прошли на главную улицу города - конечно, улицу Ленина - и остановились на тротуаре. Мимо нас, как полагалось, с лозунгами, транспарантами, портретами вождей - из Кремля, - со знаменами и бумажными цветами двигалась очень длинная колонна демонстрантов. Из репродукторов доносились песни, играл оркестр...

В тот момент, когда часть колонны текстильщиков (в Озёрах - большой текстильный комбинат) почти поравнялась с нами, заиграл шедший с колонной гармонист. И почти сразу в просвет между рядами шагающих выскочила вдруг маленькая, средних лет женщина и стала, приплясывая и кружась, выкрикивать какую-то частушку. Она. естественно, привлекла к себе наше внимание. Из-под вылинявшей косынки на ее разгоряченное лицо выбились слипшиеся от пота пряди волос, лицо было искажено странной гримасой: смесь жалкой улыбки... нет, наверно, я не сумею описать взаимоисключающие сочетания чувств: и отчаянной удали, и вроде бы вызова всему, и явного, неуместного здесь подавляемого страха... Показалось, что у нее вот-вот начнется истерика — мешанина вымученного смеха и плача!..

Мне стало не по себе. Взглянула на Александра Владимировича. Он не отрывал глаз от лица истошно «веселящейся» женщины, и взгляд его тоже отражал целую гамму чувств: сострадание, боль, жалость, тревогу... Видно, и он ждал какого-то срыва... Она миновала нас, все еще что-то крича, скорее, чем я написала эти строки. Но впечатление оставила острое, сильное, словно удар, жуткое... Может быть, так сплясал бы развеселую «барыню» обезумевший у обрыва жизни?.. Так подумалось.

Потребовалось время, чтобы событие «отстоялось» в памяти и сознании поэта, обрело название, воплотилось в стихи. Что это произойдет, я не сомневалась: слишком уж велика была концентрация чувств в этом зрелище - травма и метина для сердца поэта. А его зрячие глаза?!

...Это произошло в один из первомайских праздников, ближе к концу 70-х годов (точную дату я не запомнила, а Александр Владимирович не пометил рукопись датой). Внезапно похолодало, с неба посыпались крупные хлопья мокрого снега. А на экране телевизора улыбающиеся, веселые демонстранты шагали празднично украшенными колоннами по Красной площади...

Мне показалось, что Александр Владимирович всего на несколько минут покинул комнату, где стоял телевизор, и скоро вернулся. В руках держал лист бумаги с колонкой стихов. Стихотворение буквально «вылилось» за несколько минут. Сработал по обыкновению эмоциональный толчок.

Что такое 70-е годы в истории нашей страны - известно, причин для всеобщей радости было, прямо сказать, маловато, Но телевизор показывал,

как шагают бодро демонстранты!

Сколько улыбающихся лиц: ликованью - просто нет границ!

Люди лихо пляшут и поют.

словно бы трансляция из рая - телеоператоры в раю праздник Благоденствия снимают.

А в раю, как и положено, поводов для всеобщего праздничного настроения, духовного подъема - хоть отбавляй!

В ясном небе - реют кумачи!

То есть, что я?! Флаги голубые!

На деревьях зреют куличи, в чистых реках - вина золотые...

Ешь и пей, лежи себе под кущами.

ни тебе войны, и ни солдат, каждый человек - друг другу брат.

На трибуне мраморной святые принимают шествие-парад.

В честь «святых отцов» кричат: «За здравие!» Над Москвой летит снежинок пух.

Ну и пусть!

Свобода! Равноправие!

Что - владыка главный, что - пастух!..

Ни тебе ворья и ни жулья, ни бюрократической саркомы, а уж что касается жилья - у любого райские хоромы!

В самый раз - веселие и смех и, конечно, озорная шутка!

Что это - наваждение, сон?! Необъяснимый, убийственный контраст страшной реальности тюремного режима, царящего в обществе!..

Праздник Первомай. А с неба - снег!.. Непонятно...

И чудно...

И жутко...

Веселиться, когда то угодно поработителям!.. «Непонятно... и чудно... и жутко!..» Еще более страшно, когда живущие в рабстве выказывают коллективную готовность скорбеть по указке, оплакивать своих умерших угнетателей. Горький сарказм в стихотворении «На смерть главного идеолога». Суслова.

...в толпе - о диво! - вижу плач и слышу скорбный стон оркестра.

И течет людской поток «отдать последний долг...» «оплакать тяжкую утрату...» До какой же степени самоунижения дошел народ? Или доведен?!

«.. .Эх, - восклицаю я с тоской, - чего ж ты стоишь, род людской?!»

Запись в рабочей тетради Ал. Соболева: «В стаде, которое гонит бич, редко кто обнаруживает себя человеком» (А. Лажечников).

«Первомайское» увидело свет только в 1996 г. Нестареющая правда...

За десять лет - с 1967 по 1977 г. - в серии «Библиотека “Крокодила”» вышли в свет сатирические сборнички-брошюры Ал. Соболева - «Бритый Ёж» (в одноименной басне, включенной в эту книжечку, говорилось о Еже, которого из-за его колючего поведения гнали со всех работ. По совету старого Филина Ёж побрился...), «Отчего плакали лошади» (по названию фельетона о лошадях, оплакивающих у чайной своего возницу), «Веселый вояж» (так назывался один из семи фельетонов Ал. Соболева, опубликованных в «Правде» за пять лет).

Знали ли люди, что автор «Бухенвальдского набата» Ал. Соболев и сатирик Ал. Соболев - одно и то же лицо? Увы, нет! О нем молчали заговорщически и пресса и радио, ему было отказано в рекламе, благодаря которой «были на слуху» очень многие литераторы.

Если условно принять сатиру за пушку, то Ал. Соболев никогда «не стрелял из пушки по воробьям». Неприрученный сатирик вызвал гнев Суслова. Но «наверху», похоже, существовали недоговоренности. К меткой, злой, бьющей по большим целям сатире Ал. Соболева, резкой, на грани возможного для публикации, благорасположился Зимянин... И сразу скажу: Ал. Соболев никогда бы не унизился до заискивания перед высоким начальством. У его сатиры была более высокая задача - обнажать, сколь возможно при свирепой цензуре, пороки компартийной Системы, мешать «красноклопиному» племени паразитировать за счет народа, разогнанного для удобства «по камерам» страны-тюрьмы. Призвание, долг поэта, как говорит он в фельетоне «Судная ночь», - это активная жизнь для людей, для всеобщего процветания и прогресса.

Мерзостно мне равнодушие!

Лучше накиньте на шею петлю, легче, поверьте, удушье!

Так, взбунтовавшись, возражает поэт на приговор:

Подсудимый приговаривается по УК

к пожизненному покою, -

вынесенный ему, сатирику, судом мрачного времени, когда вокруг:

Черная ночь, мрачная ночь.

Звезды из неба вынуты...

Я заканчиваю рассказ об Ал. Соболеве - сатирике. Он был продолжительным и довольно подробным по нескольким причинам. И для того, чтобы подтвердить разностороннюю одаренность поэта. И потому, чтобы подчеркнуть лучшие качества его характера как творческой личности. Мне хотелось, чтобы вкупе с предыдущими данными возник перед читателями еще более яркий портрет того, кто, собрав воедино качества борца и талант литератора, создал «Бухенвальдский набат», который вошел в сердца людей.

Необходимо признать: в духоте замалчивания сатира, безусловно, была для Ал. Соболева своего рода отдушиной.

«Стихи не могут быть “плохими” или “хорошими”. Это либо стихи, т.е. поэзия, либо просто рифмованные, иногда очень умело, строки. Стихи как поэзия - озарение поэта, мгновенное видение. И если этого нет в стихах, поэт не смог передать своего состояния и видения в строчках - ни о какой поэзии и речи быть не может» - так считал поэт Ал. Соболев. На свое мнение он имел право, хотя бы как личность творческая, ищущая.

А мне, его спутнице на протяжении многих лет, всегда несколько странно слышать утверждение: «Ни дня без строчки». Это, вероятно, сказано не о поэтах, не для поэтов, а поэтому бесспорным его принять отказываюсь. Глубоко убеждена: поэт работает все двадцать четыре часа в сутки. Да, даже во сне, это непрекращающаяся работа мысли у человека, наделенного поэтическим даром. Не случайно поэтические строки возникают во время сна: человек погружен в обычный сон, но его мозг, его мысли трудятся не переставая. Научно объяснить это не берусь.

Каждодневный труд поэта как выдача строк, «строчко-гонство», на мой взгляд, невозможен, если, конечно, не является сочинением произведения большого объема - поэмы, романа.

Говорить о каждодневном труде поэта - значит, по-моему, приравнивать уникальное, редко кому доступное поэтическое творчество ремеслу - монотонно повторяющимся созидательным функциям, лишенным зачастую творческого начала: пошиву по готовому крою, конвейерному сбору машин и приборов и т.д.

Я не припомню случая, когда бы Александр Владимирович сказал: «Пойду попишу или напишу стихи». В ходе повествования я уже приводила несколько примеров своего рода вспышек у него поэтического вдохновения. И появление нового произведения уместнее было бы подвести под формулу «Я - птица, мое дело пропеть», чем «Ни дня без строчки». Иногда случались у поэта долгие перерывы в творчестве - не писалось. Но вот появлялся повод, внешний фактор, что брал его за живое, интересная мысль, рожденная или услышанная, - все это и выступало в роли той самой внутренней необходимости, пожалуй поначалу не осознанной, которая и вела к письменному столу.

И тогда строки слагались так скоро, что перо едва успевало за мыслью... Он удивительно менялся в минуты творчества! Такое мне несколько раз удалось подсмотреть. Каким образом?

Александру Владимировичу нравилось, я это знала, чтобы, когда он писал, я находилась поблизости, лучше - рядом. Сидела тихо: читала, шила, просто думала, наблюдала... Иногда ложилась на диван возле письменного стола... В квартире - полная тишина, я вроде бы уснула. Нередко в таких случаях Александр Владимирович садился к письменному столу. Осторожно, незаметно для него, сквозь полу-смеженные веки слежу за его лицом. Как оно преображается!

Глаза!.. Я не знаю, способна ли выразить это словами: сказать, что у него отсутствующий взгляд? Нет, не то! Это скорее рассеянный, сквозь предметы, на которые он направлен. Уверена, в моменты творчества, когда в голове складывались поэтические строки, он ничего не видел перед собой. Взгляд был обращен внутрь себя, он видел, возможно, возникающие перед мысленным взором образы, слышал строки... Так проходило десять, двадцать минут, полчаса... Иногда в такие тихие мгновения я вдруг нарочно шевелила рукой, поворачивала голову. Он как будто пугался внезапного внешнего вторжения, делал неожиданно резкое движение, словно возвращался откуда-то издалека в мир реальный, обращал ко мне свой обычный, теперь уже вполне «земной» взгляд, как всегда мягкий, теплый, ласкающий. Чудо творчества исчезало. Чаще всего Александр Владимирович немедленно вставал с рабочего кресла, выходил в общую комнату, включал телевизор или предлагал пойти погулять. И все же даже в эти уже нерабочие минуты, казалось, он по-прежнему пребывал во власти того состояния, которое именуется творчеством. Его лицо, его взгляд - весь облик медленно возвращался в обыденный мир. Очевидно, во внешнем облике все еще отражался творческий процесс, возникали его отголоски. Таким видела его только я: он «не замечал» меня, как свою руку, свое сердце. И не мог сочинять при ком-то, подобно птице, умолкающей при появлении «чужих».

Я люблю его осеннее стихотворение «Красные искры, желтые искры».

Красные искры, желтые искры - Праздник осенней метелицы.

Кружатся листья, падают листья, падают тихо и стелются.

Веером с веток, в мареве света листья летят вереницами...

И почему-то в эти минуты листья мне кажутся птицами в первом полете, в робком залете трассами очень недальними...

Но не грустите, не провожайте листья глазами печальными.

Лес мой просторный, сад мой узорный полон летящими листьями.

Радость - в паренье, хоть на мгновенье... Первый полет и единственный...

Хотите узнать, как оно появилось?

В один из ясных дней октября мы долго бродили по Измайловскому лесопарку... День был так хорош, что не хотелось возвращаться в город. На одной из безлюдных аллей в глубине парка увидели скамью и решили здесь посидеть... Нарядный, торжественный исход лета, красочная пора листопада. При малейшем дуновении ветерка нас осыпал дождь увядших листьев. Где-то поверху слышалось их сухое шуршание... Летом, касаясь друг друга, листья мягко шелестят, словно лепечут, шепчутся. Теперь доносился шорох, негромкие потрескивания - шаги осеннего шума.

Внезапный порыв ветра бросил в нас целую охапку листьев - такими охапками, снежными «зарядами» отличаются зимние метелицы. А тут? Мы не сговариваясь посмотрели на вершины деревьев: непрерывно, будто догоняя друг друга, слетали с веток разноцветные листья - красные, желтые, зелено-желтые, красно-зеленые, бурые, коричневые... В первые секунды они разлетались в разные стороны, как цветные брызги. Но, приближаясь к земле, словно замедляли свой первый и последний полет, кружились, даже немного поднимались потоком воздуха кверху и в конце концов еще одной краской ложились на травяной ковер. Некоторые, слегка прошуршав, завершали полет на скамье, на наших шляпах и пальто... Другие ложились у наших ног.

Солнце клонилось к западу, когда мы неторопливо покидали праздник осени.

А вечером Александр Владимирович прочитал мне готовое стихотворение. Одно из тех, что не пришлось редактировать, поправлять, до-переписывать. Очевидно, происшедшее, увиденное было так созвучно, так близко душе поэта, что слова подобрались сразу и безошибочно. Как вы считаете?

ПОЧЕМУ ПОЯВИЛСЯ В ТВОРЧЕСКИХ ЗАМЫСЛАХ АЛЕКСАНДРА СОБОЛЕВА ЕФИМ СЕГАЛ?

Вспоминая о лете 1977 г., проведенном в Озёрах, как о небогатом для него заметными событиями, Ал. Соболев написал:

...Лишь явь: для своего романа соткал полотнища страниц...

Да, именно в 1977 г. легли на бумагу последние главы его единственного романа «Ефим Сегал, контуженый сержант». Смелость автора, врожденная привычка идти к благородной цели «не в обход, путями торными, а напрямик, по бездорожью», сказались и здесь. Не задумываясь о неблагоприятных последствиях, наперекор антисемитским установкам «сверху», он вынес еврейское имя и фамилию в заголовок романа. Факт для советской литературы редчайший, если не ошибаюсь, всего-то второй после Эренбурга. Еврей - главный, «сквозной» положительный герой? Того необычнее. Не стоит, однако, думать, что Ал. Соболев хотел «подразнить гусей», показать себя этаким храбрецом, обратясь в своем повествовании к образам современников-евреев. Писал в полном согласии с замыслом, угождая правде, блюдя правду.

Роман в известной мере автобиографичен. Это и определило его содержание. «Прозрение» - так названа первая часть романа. Прозревают, известно, от заблуждений. Такое многотрудное испытание выпало на долю журналиста и поэта Ефима Сегала, ровесника Октября, воспитанного в духе преданности и некритического отношения к партии и ее великому вождю Сталину. Жизнь в обществе «развитого социализма» заставила его о многом задуматься, пересмотреть свои юношеские убеждения, он сумел взглянуть на оборотную сторону «медали» - и обнаружил явь тоталитарного государства. Во всем ее не просто несовершенстве, но закоренелой порочности.

После ранений и контузий Ефим Сегал признается медкомиссией госпиталя пригодным для работы в оборонной промышленности. Фронт требовал постоянного пополнения - таков жестокий закон военной мясорубки. И поэтому на опустевшие рабочие места взамен здоровых мужчин, надевавших шинели, заступали те, кто уже не мог больше по состоянию здоровья участвовать в боевых действиях. Вот и Ефим Сегал примерно за год до окончания войны оказался сперва в инструментальном цехе, а позже в заводской многотиражке. И тут молодой журналист вынужден опять вести боевые действия, вступить в неравный бой с псевдозащитниками Родины, получившими бронь по спискам руководящих кадров. Вдали от фронта, никем не контролируемые - не до того, идет война! - они обворовывают полуголодных рабочих, погрязли в злоупотреблениях и разврате, обманывают высокие, вплоть до ЦК, партийные инстанции, поставляя на поля сражений продукцию сомнительного качества, что может стать причиной гибели многих участников боевых действий. Иными словами, прячась за широкие спины высокопоставленных покровителей, идут на прямые преступления. Получают награды, премии. В том числе лично от товарища Сталина.

Ефим Сегал пытается разоблачить их. Проходят многие месяцы неравной борьбы. И спадает пелена заблуждения с зорких глаз Ефима Сегала. Наступает неизбежное прозрение. Он терпит полное поражение: остается без работы, а значит, без куска хлеба, подорванный фронтовыми травмами организм его не выдерживает, и он попадает, хотя и в легкое отделение, но психбольницы. Заботами умного доброго врача подлечивается. Но каким рисуется будущее? Он открывает для себя, что сражался не с отдельными никудышными, бесчестными коммунистами-руководителями крупного оборонного предприятия, а с самой тоталитарной Системой, опутавшей страну. Жесточайшему испытанию подвергается и личная жизнь Ефима Сегала. Море страданий приносит молодой чете Сегалов начало их «свадебного путешествия» - отрезка их совместной жизни длиной пока что в несколько месяцев... А что впереди?.. На этом не поставленном прямо, но неизбежном вопросе завершается роман. «“Широка страна моя родная”, но нет мне в ней ни убежища, ни пристанища», - делает безрадостный вывод прозревший журналист.

Обдуманно, с расчетом на будущее выбрано и использовано автором в названии романа слово «контуженый». Что он хотел этим сказать?

За ответом обратимся к Ал. Соболеву - прообразу Ефима Сегала. Тот и другой - инвалиды войны. Но инвалидность у обоих - это только травмированная физическая оболочка сильных духом людей. Не по ним

.. .покой - стоячая вода, затянутая тухловатой тиной...

Суть натуры «родителя» Ефима Сегала - поэта Ал. Соболева - в другом:

Да, мой путь не легок, не покат он, крут, тернист, другими не исхожен.

Не ищу я кем-то и когда-то Плотно утрамбованных дорожек.

Показного не терплю геройства.

Против ветра мне шагать по нраву.

Вечное, большое беспокойство мне дороже почестей и славы.

Поэт еще в ранней юности для себя и себе подобных, в частности и для Ефима Сегала, прочитал известную фразу М. Горького «Рожденный ползать - летать не может» на свой лад: «Рожденный летать - ползать не будет». И вложил ее в уста и характер Ефима Сегала. И если именно эти слова принять за точку отсчета поступков Ефима Сегала, то не составит труда понять, почему он с возмущением и отвращением отвергает предложение «доброжелателей» из стана партийной номенклатуры «утихомириться», «не лезть на рожон». Их довод железный: «ласковый теленок двух маток сосет». Пусть он подумает о себе, о своем здоровье. Ведь с его умом и способностями надо всего-то слегка согнуть спину - и прощай нужда, бытовые трудности, заботы... Да, но вместе с этим - о, такое Ефим отлично понимает! - прощай для него право ощущать, с гордостью осознавать себя Человеком с большой буквы, тем, кто

...от Бога не убог, хозяином быть должен сущим своей страны.

А не для ног подстилкой тварям, власть имущим.

Не может, не должен быть «пластилиновым» герой романа Ал. Соболева, сочинившего резкие, гневные строки. Его нравственный двойник, человек несгибаемой воли, воплощение врожденного мужества. Роман «Ефим Сегал, контуженый сержант» - гимн человеку, носителю этих замечательных качеств. Честь и хвала гражданину, жертвующему ради счастья людей личным благополучием.

Кто знает, не является ли слово «контуженый» в названии романа завуалированным укором в адрес тех, кто, не неся бремя инвалидности, безропотно согнулся в позе раба, смирился с постыдным уделом?

Хочу развеять еще одно сомнение, нечто вроде недоговоренности, умышленно или случайно допущенной автором при создании образа Ефима Сегала. Временами может показаться, что его настойчивость, неуемность в борьбе за правду граничит с потерей осторожности, что он хватает через край. Думать так - ошибка: его упорство, неустанные попытки одержать верх над Злом и Пороком долго подпитываются верой, верой в то, что где-то «наверху» непременно отыщутся его единомышленники, ведь есть же, пусть на самой вершине партийной власти, настоящие люди, которые его поймут и обязательно поддержат. И если Сегал, как правило, рискует, ни в грош не ставя личные интересы, то это всего лишь вехи на мучительно трудном пути прозрения, к которому он в конце концов и приходит. Дело не в отваге «контуженого», а в способности каждого человека при любых обстоятельствах сохранить собственное достоинство.

Ал. Соболев закончил работу над романом в конце 1977 г. Опасаюсь быть назойливой, но напомню: автор «Бухенвальд-ского набата» к этому времени был забыт. Спустя два года знаменитая песня будет названа «песней-эпохой». (Уточнение для понимания творческой обстановки.)

События, с которыми автор знакомит читателей романа, позволяют вернуться в год последний, военный, и в несколько послевоенных. Ал. Соболев собирался поведать о многом происходящем в стране, вплоть до «серебряной свадьбы» четы Сегалов во время их долгого и согласного «свадебного путешествия», путешествия, в нарушение принятого представления, растянутого на много лет.

Одновременно с окончанием романа и словно завершая, но уже в поэтической форме, свою задумку, создает Ал. Соболев стихотворение «Русь». Издатели согласились сделать это поэтическое размышление-откровение автора своеобразным финалом романа «Ефим Сегал, контуженый сержант».

Итак, в каком виде предстала бы Русь советская, коммунистическая на ненаписанных страницах романа в середине 70-х годов, когда люди СССР вкушали бы прелести жизни при развитом социализме?

С болью и горечью глядя на свое Отечество, поэт начинает:

Не берусь исцелить тебя, Русь, не берусь, я и думать об этом не смею.

Будь хоть я тыщу крат Гиппократ, будь хоть я Моисеем - все равно не берусь!

Утонула в кровище, захлебнулась в винище, задохнулась от фальши и лжи...

А под соколов ясных рядится твое воронье.

А под знаменем красным жируют жулье да ворье.

Тянут лапу за взяткой чиновник, судья, прокурор...

Как ты терпишь, Россия, паденье свое и позор?!

Возражают поэту коммунистические цари, похваляясь преобразованиями в стране:

... .Русь отсталой была,

Русь сохою жила, а при нас стала вся

электрической, металлической, чудо-космической.

Полемизируя с комцарями, мастерами феерических слов, поэт спрашивает:

.. .Ну, а где Человек?

Ну, а где Человек,

россиянин свободный, с достоинством?

...Кто поможет, скажи, во спасенье души, чтоб ты стала здоровой Россиею, чтоб ты стала свободной Россиею?

.. .и откуда прибудет спасение?..

Чу, мне слышится грозное пение:

Мы наточим топоры, топоры, их припрячем до поры, до поры, до поры, до времени, а потом - по темени!.. Ии-эх!

Кто поет?.. Это - правда иль слуха обман?

А России душа умирает от ран!..

Раздумье поэта в последних строках стихотворения или прямой призыв к восстанию? Что же касается технических достижений страны, то это - дань общечеловеческому прогрессу, дань историческому развитию человечества независимо от главенствующей в СССР системы. Египетские пирамиды возведены, как известно, рабами.

Роман «Ефим Сегал, контуженый сержант» увидел свет в 1999 г., спустя 22 года после его написания, 13 лет спустя после смерти Ал. Соболева, и я еще раз призываю склониться перед силой духа, мужеством поэта Ал. Соболева, которому всю жизнь пришлось работать «в стол», «в стол», «в стол»...

Ату, его, ату!.. И все время под аккомпанемент звучащего в мире «Бухенвальдского набата»...

«Что ж, настрадался не напрасно, не зря, не попусту живу». Он заслужил право на эти слова.

Ал. Соболев возмущен, ему больно за бесправие советских людей, за отсутствие у них протеста против своих поработителей. Они привыкли... Они смирились... Порой, как уже было сказано, демонстрируют довольство. А поэт твердит о «всенародном бездумье», он в отчаянии, видя «тупую правящую рать, народ безвольный, алкогольный». Да не будет выглядеть он хулителем, злобным клеветником. И доказать лишний раз его честность до щепетильности, строжайшую правдивость в творчестве поможет рассказ об одном из лучших его публицистических стихотворений, которому он дал тревожное название «В село Светлогорье доставили гроб». И первые строки проясняют, о чем он поведет речь:

В Россию из

Афганистана

на черных крыльях монопланов плывут, плывут,

плывут гробы...

Слово не подберешь: «взорвался», «взлетел», «взбесился»... чтобы точно обозначить его реакцию на первые цинковые гробы из Афганистана. Он метался по квартире - я таким его раньше не видела - и, обращаясь скорее не ко мне, его собеседнице, а к тем, кто не мог его в тот момент слышать, повторял: «Почему они (советские люди. - Т.С.) молчат?! Почему не выходят на Красную площадь с протестами, не кричат, не возражают?! Как терпят, ведь у них, как у рабов, отбирают детей, гонят юнцов на бессмысленную смерть?!»

Это было для поэта потрясением. И оно, естественно, вылилось в стихи, поэтический приговор преступникам из Кремля. Бывший фронтовик, защитник Отечества в годы Второй мировой войны вспоминает:

Почти мальчишками когда-то в руках с разящим автоматом за Родину мы шли вперед - освободители-солдаты.

В народе подвиг наш живет.

А вас кто, по какому праву на смерть бесславную направил?

Какой вандал? Каких кровей?

Чтоб стали вы червей потравой во имя правящих червей?!

И вот в село Светлогорье доставили цинковый гроб... И люди из окрестных деревень окружили «тот дом, тот гроб, то бездонное горе...».

Рыдает, причитает над сыном безутешная мать.

И женщины плакали горько вокруг, стонало мужское молчанье.

А мать поднялась вдруг у гроба

и вдруг возвысилась, как изваянье.

Всего лишь промолвила несколько слов:

- За них, - и на гроб указала, - призвать бы к ответу кремлевских отцов!

Так, люди? Я верно сказала?!

Вы слышите, что я сказала?!

Толпа безответно молчала -

рабы!

И вот он, чудовищный итог рабства, безропотного долготерпения, вот причина, по которой опять и опять:

В Россию из

Афганистана

на черных крыльях монопланов плывут, плывут,

плывут гробы...

И не видно конца зловещей, трагической веренице траурных рейсов... Происходило это на 68-м году «Великого Октября». Одно из «величайших достижений» советской власти - коммунистическое рабство остро ударило по сознанию поэта Ал. Соболева. И он заклеймил его позором. В назидание потомкам. Как исторический факт, исторический урок.

Изувер - человек, доходящий до крайней, дикой жестокости. Изуверство - изуверский поступок, жестокость (С. Ожегов).

Последние годы жизни поэта Ал. Соболева... То, о чем я расскажу в этой главе, наверняка не имеет аналога в истории. Права ли я, назвав действующих лиц непридуманных событий изуверами, - судите сами. Трудно быть хладнокровным, бесстрастным «летописцем», когда приходится говорить о предсмертных физических и моральных страданиях самого близкого человека. Но я постараюсь, я обязуюсь сдерживать себя. Могут ли минувшие с тех пор два десятилетия «сгладить», «смягчить» засевшее в памяти глумление над умирающим, обреченным? Я не способна сказать «да».

Лежачего... бьют! И это не крик о помощи, а констатация факта, факта, не столь уж отдаленного по времени. Еще хуже, еще страшнее - бьют умирающего. И это не репортаж из пыточных камер. Таково недавнее прошлое, и касается оно автора знаменитого «Бухенвальдского набата».

Поправку в общепринятые нормы нравственности, известные по поговорке «лежачего не бьют», внесли не прожженные бандиты, которым все ни по чем, а оппонирующая Ал. Соболеву группа советских писателей. То, что они были издателями, следует понимать как знак повышенного к ним парт-доверия: еще бы, труженики, бойцы идеологического фронта, приученные перебирать ножками по узенькой дощечке цензурных ограничений. И не упасть. Не поскользнуться. Ловко лавировать.

Объектом ненависти этой боевой и несокрушимой «дружины» и стал в начале 80-х годов поэт Ал. Соболев. Неугодный партии. Безоружный. Без чьей-либо поддержки извне. С правами узника карцера. Инвалид войны, уже перенесший к тому же первую онкологическую операцию. Забытый.

Возникает вопрос: неужели нашлись люди (или нелюди), чтобы усугублять положение человека с названным запасом «прочности», да еще при одиночестве?!

Что касается Ал. Соболева, то он уже не тот, который в день своего пятидесятилетия заявил: «Я не хочу пока итожить, что людям дал, что - задолжал... И дальше в путь, и дальше в путь... Дел впереди - край непочатый...» К концу шестого десятка лет жизни, в последние тридцать лет перенасыщенной, изобилующей вереницей унижений и оскорблений на национальной почве, он без иллюзий, мужественно, даже с оттенком иронии «подводит черту»:

Так вот какая штука - я многого достиг: я - дедушка без внуков, писатель я - без книг...

Минор? Он обусловлен пока еще непонятной для Ал. Соболева, но уже начавшей свою разрушительную работу роковой болезнью. Заговорили чуткие струны инструмента тонкого исполнения - душа поэта, его интуиция. И породили слова с настроем, ему несвойственным.

Не знал он и того, что заодно со смертельным недугом суждено ему вынести бремя непосильной борьбы за выход своей первой и единственной книжки. Не мог он и предположить, что где-то «на вершине горы» зарождается лавина, которая сомнет, изуродует, скомкает его надежду на достойное появление перед читателями, что покинет он этот свет оскорбленным, скомпрометированным перед теми, кто поклонялся его славному детищу - «Бухенвальдскому набату».

Беда предстала перед ним замаскированной под реальную мечту. А началось все с одного из «театральных» жестов ЦК партии. К 40-летию Победы решено было порадовать писателей старичков-фронтовичков изданием каждому по авторской книжке. Профком литераторов известил Ал. Соболева, что изданием сборника его стихов займется издательство «Современник», куда он и должен поскорее сдать рукопись.

Есть такая, на мой взгляд, не очень милая забава: человек открывает дверь, а сверху, из пристроенной как-то емкости, выливается на него вода... Затейники хохочут!.. Вовсе не шуткой выглядел холодный душ, которым встретили Ал. Соболева в «Современнике». Ему перво-наперво объявили, что смогут выпустить книжку объемом не более двух с половиной - трех печатных листов. Издательство перегружено рукописями. Следуя по коридору на выход, Ал. Соболев, сам не зная почему, обратил внимание на прикрепленный к информационному щиту лист бумаги. Не без интереса прочел оповещение о том, что поэтам - следовал ряд фамилий - предлагалось сдать в издательство рукописи в семь, восемь, десять печатных листов. У перечисленных поэтов не было «набатов», но был членский билет ССП. Ал. Соболев, конечно, сразу понял: ему в издательстве оказывают такую же честь, что и начинающему автору, которому выпускают книжечку в порядке поощрения... Если в других издательствах, о которых я рассказывала, расставляли Ал. Соболеву ловушки, притворялись, а потом обнажали клыки, то здесь, зная, что книжку издать придется, пошли напролом сразу, не мешкая, начав с ограничения объема рукописи. Тянуть время стали потом, по разработанному плану. Что такой план был, показали дальнейшие события.

А пока рукопись «Бухенвальдский набат» - так Ал. Соболев назвал предполагаемый сборник стихов - отправили поэту Марку Соболю на рецензирование. Чем руководствовались в «Современнике», избрав в качестве рецензента именно М. Соболя, мне неизвестно: с Ал. Соболевым он не воевал, заказной разнос делать не стал бы, говорят, что это был интеллигентный, порядочный человек, далекий от разного рода дрязг и склок. Только не стоит думать, что я хорошо отзываюсь о нем в отплату за положительный отзыв о рукописи «Бухенвальдский набат». А он нашел рукопись вполне приемлемой для издания, заявив, что может получиться добротная книжка. Не умолчу о том, что Марк Андреевич не пропел хвалу каждому стихотворению. Наоборот, некоторые он порекомендовал автору исключить из книги, над другими - поработать. Он открыл для себя, так как ничегошеньки не знал об Ал. Соболеве из-за замалчивания, что Ал. Соболев - поэт так необходимого в то время публицистического жанра. Высказал уверенность в успехе совместной работы автора и редактора.

А меня - может быть, я ошибаюсь - не покидает мысль о несостоявшемся замысле издателей из «Современника». Очевидно, у них имелись основания надеяться на разнос рукописи, ну, предположим, из-за сверхтребовательности М. Соболя. И это упрощало задачу, ибо позволяло немедленно отвергнуть рукопись. В чем-то они просчитались. Положительный отзыв обязывал издательство готовить сборник к выходу в свет.

А они вдруг, не поставив в известность автора, озаботились получением... второго отзыва о рукописи сборника стихов Ал. Соболева. Зачем? Какого? Наверняка отличного от сделанного М. Соболем. Но, как выяснилось позднее, поиск полярного мнения о стихах Ал. Соболева был сопутствующей задачей. Главная сводилась к изысканию способов тянуть время, растянуть выход крошечной книжечки на несколько лет. Никакого труда не составляло найти охотника забраковать рукопись Ал. Соболева здесь, в Москве, где жили-поживали сотни членов ССП. Но местный рецензент мог представить заключение за короткий срок - ну. через месяц, два... Слишком скоро. Не годится! И рукопись отослали на отзыв в... Вологду! Остановитесь и подумайте: с добрыми намерениями или наоборот? А вот и ответ: восемь месяцев - повторяю: восемь месяцев - сочинял некий Оботуров по-своему замечательный отзыв о стихах Ал. Соболева: он не обнаружил в рукописи ни одного не то что хорошего, просто сносного стихотворения. Все — черной краской, без белого пятнышка. «Бухенвальдский набат» рецензент разнес в клочья: беспомощные вирши! Их спасла музыка Мурадели. Помните реакцию миллионов? «А слова-то какие — мурашки по коже!»

Заказ Оботуров выполнил с блеском: украл у ракового больного восемь месяцев. Ну, как тут удержаться и не воскликнуть: «Ай, молодец!». И происходило все это в конце XX века, и не на необитаемом острове, а в стране, которую я с полным основанием назвала страной-тюрьмой. В самом деле, где еще могли придумывать пытки для смертельно больного признанного борца за мир?! Где еще издательство взялось бы доказывать, что кратчайшее расстояние между двумя точками не какая-то там прямая, а уж непременно и точно кривая, да с завитушками? И кто знал об этих манипуляциях с рукописью Ал. Соболева? Кроме «своих» - никто...

А между тем болезнь, поразившая поэта Ал. Соболева, наступала. Самочувствие его ухудшалось. Выбора не было: мне пришлось вступить в борьбу за выход его поэтического сборника. Вместо него. Громко сказано! Поставьте себя на мое место и сразу поймете, не осудив меня, что сил на борьбу на два фронта, где главным была жизнь Александра Владимировича, оставалось у меня катастрофически мало.

Но я написала письмо директору издательства «Современник», в то время - Гусеву. Впрочем, какая разница, что за фамилия у него была! Если вас искусает собака, имеет ли значение, кликали ее Рексом или Шариком? Словом, в письме я просила ускорить выход книги и издать ее в более полном объеме, так как знала: из 160 (или больше? не помню) стихотворений для сборника отобрали только 48... Могли отобрать и двадцать восемь, и сорок три... что левая нога захочет!

Я просила, доказывала, настаивала. Кто-то, возможно, скажет: «Ну и дура! Нашла, к кому взывать о совести, внимании, перед кем трясти заслугами поэта. Только масла в огонь подливала!» Но моим пером водило отчаяние, двойное отчаяние: и из-за смертельного приговора мужу, и из-за страха, что не успеет он увидеть единственную книгу своих стихов.

Мое письмо положило начало многомесячной переписке. Директор издательства не грубил, не хамил. Он увиливал от прямых ответов на мои вопросы, не говорил правды. Я бросалась опять увещевать, доказывать. Следовал очередной ответ... Ежеминутно, ежесекундно озабоченная здоровьем Александра Владимировича, я, приходится признаться, плохо соображала в то время и не сразу поняла, что мне «запустили дурочку» - оказывается, известный способ насмехаться над надоедливым корреспондентом, отвечая ему «не по теме»... Около темы и всегда рядом, но не точно, сохраняя повод для нового обращения... Причем директор издательства знал, знал, знал о том, как и чем болен Ал. Соболев - не просто «проходной» поэт, а автор знаменитого произведения! Я не берусь, оцените сами его роль в «игре» со мной, степень его человечности. Вы могли бы так поступить?.. Сколь ни греховен род людской, верю: нашлись бы лишь единицы охотников затевать «игры» с женой обреченного человека, тем более так искренне и полно послужившего людям мира.

Видя, что мои обращения к Гусеву безрезультатны, готовившийся ко второй онкологической операции Ал. Соболев, озабоченный судьбой книги, настоял на встрече с директором издательства. Согласие было получено без особых трудностей. И волей-неволей Ал. Соболеву пришлось принять участие в отвратительном фарсе, где ему была отведена жалкая, оскорбительная роль. Из-за наступающей слабости чувствовал себя он очень неважно, и я сопровождала его на свидание с Гусевым. Несколько реплик Гусева будто из заранее состряпанной «одноактной пьесы» позволят определить характер беседы. Во встрече кроме Гусева сторону издательства представлял редактор сборника Романов.

...Повертев в руках рецензию Оботурова - не иначе как предмет нападения, - Гусев явно заколебался, чего не сумел скрыть, нерешительно, с оттенком неловкости, пробормотал, обращаясь то ли к нам, то ли к самому себе: «Ну, это мы отложим...» Вспоминая это теперь (тогда и сил и собранности недоставало), я могу истолковать нерешительность Гусева как все-таки некоторое его смущение перед рецензией Оботурова: последний настолько перестарался, что заставил даже заказчика почесать затылок!.. «Вот ему, — Гусев ласково положил руку на плечо редактора Романова, - хорошую книжку издам». (Действительно, в том же, 1985 г. вышла упомянутая книжка тиражом в 40 тыс. экземпляров.) «С поэтом-то я договорился бы, — кивок в сторону бледного, с испариной на лбу от слабости и волнения Соболева, - а вот с ней (или с “такой” - не помню, равно нагло), - кивок в мою сторону, - если таких принимать - инфаркт заработаешь!»