В сердце моем

ГЛАВА 20

Трое сидели у обочины дороги, они поднялись, завидев мою машину, окруженную облаком ею же самой поднятой пыли. Они наблюдали за моим приближением, и вид при этом у всех троих был крайне сосредоточенный. Они искали признаков, по которым можно было бы решить — остановлюсь я, чтобы подобрать их, или нет.

Автомобиль был старенький, обшарпанный, это внушало им надежду. Новая современная машина могла принадлежать только человеку богатому, на симпатию которого трудно было рассчитывать безработным; если уж кто-то тебя подвезет, то, скорее всего, владелец ветхого дребезжащего рыдвана. Но мой рыдван был двухместным, и это было плохим признаком. Один я мог разрешить сомнения людей, ждавших у дороги.

Я мог проехать мимо, не заметив их, мог прибавить скорость или заняться изучением спидометра, будто бы озабоченный неполадками в машине, мог даже заинтересоваться лугами по другую сторону дороги, где мирно пощипывали траву овцы.

Один из трех ожидавших сразу принял решение: он поднял скатку и вышел, улыбаясь, на самую дорогу. Я остановил машину, и в это время двое других подхватили свои скатки и котелки и тоже шагнули ко мне.

— Куда путь держите? — спросил я того, кто подошел первым.

— Куда ты, туда и мы, приятель, — ответил он, швыряя скатку в открытый багажник, где на добавочном сиденье лежали мои вещи.

Это было в двухстах километрах от Мельбурна. Я ехал в Квинсленд не только потому, что надвигалась зима, а там теплее, — дело в том, что мне становилось все более мучительно искать работу в Мельбурне. Я просто не в силах был больше сидеть в нетопленной комнате, лихорадочно просматривать в газетах объявления о работе или толкаться на углах улиц среди людей, находившихся в еще более бедственном положении, чем я.

Еще до банкротства «Модной обуви» я начал писать фельетоны. Я сочинял по одному в неделю, печатал их под копирку и рассылал в наиболее популярные газеты крупных городов разных штатов, в надежде, что какой-нибудь редактор рано или поздно что-нибудь да напечатает. Нужно было быть терпеливым рыбаком, чтобы снова и снова забрасывать удочку с наживкой в пруд, полный сытой рыбы.

Несколько месяцев никто не откликался, потом мои фельетоны стали появляться то в одной газете, то в другой, и в конце концов у меня появилась уверенность, что хоть раз в неделю какой-нибудь из моих фельетонов увидит свет.

Платили мне по фунту за фельетон. Таким образом, после закрытия «Модной обуви» у меня образовался небольшой постоянный заработок.

Вот при каких обстоятельствах я покинул Мельбурн и покатил в своей машине по дорогам, по которым сотни безработных двигались пешком на север. Когда кончались деньги, я делал привал и писал очередной фельетон. Я всегда находил общий язык с деревенскими жителями, и это давало мне уверенность, что голодным я не останусь.

Я уже целую неделю был в пути к тому времени, когда подобрал эту троицу у обочины дороги. После того как я покинул Мельбурн, мне не раз приходилось подвозить людей. Но я впервые вез в своей машине трех пассажиров сразу.

У парня, встретившего меня улыбкой, было лицо насмешливого гнома и тонкая шея с большим кадыком. Это был гибкий, худой, крепкий малый, с походкой кавалериста. На нем были сапоги для верховой езды, головки которых заметно отошли от подошв, и бриджи со шнуровкой на икрах, только шнурков сейчас не было, и пустые отверстия для них расползлись и превратились в зияющие дыры. Бриджи были подпоясаны плетеным поясом из кожи кенгуру; вылинявшая синяя рубашка дополняла его наряд. Шляпы на его голове не было, как не было и носков на ногах.

Спутники его были — каждый по-своему — на него не похожи.

— Добрый день, — коротко сказал один из них, бросив на меня быстрый проницательный взгляд, — этого взгляда ему, видимо, было достаточно, чтобы определить, что я собой представляю. Он был мрачноватый, коренастый человек с толстыми небритыми щеками и маленькими, глубоко запавшими глазами. На нем был коричневый костюм в белую полоску и совершенно пропыленные брюки. Встав с земли, он не сделал ни малейшей попытки отряхнуть пыль. Рубашка без воротничка была пропитана рыжеватой пылью, которая клубами носится по дорогам центральных районов, ботинки совершенно сливались с землей, на которой он стоял.

Последний из этой троицы, по-видимому, немало поскитался по свету, у него были уверенные развязные манеры и голос конферансье из бродячего цирка.

— Как поживаешь, приятель? — спросил он тоном хозяина балагана, вышедшего продавать билеты. — Если не ошибаюсь, этот автобус идет в солнечный Квинсленд, штат обетованный?

— Так точно, — ответил я тем же тоном. — Пожалуйста, проходите, билеты продаются у входа.

— Ты, я вижу, из нашей братии? — спросил он, забравшись на сиденье рядом со мной.

— Нет. Я один из тех простачков, без которых такие, как вы, совсем пропали бы.

Коренастый сел рядом с конферансье. Улыбавшийся парень устроился на скатках и ящиках, нагроможденных в багажнике.

Когда мы проехали несколько миль, я счел нужным предупредить своих пассажиров, что проезжаю каждый день лишь небольшое расстояние, приходится беречь бензин.

— В четыре часа я сделаю привал на ночь. Если захотите ехать дальше, придется вам, ребята, поискать другую попутную машину.

— На сегодня у меня никаких свиданий не назначено, — сказал малый с голосом конферансье. — Мы тебя не покинем.

Впоследствии я узнал, что на дорогах Австралии он был известен под кличкой «Гарри-балаганщик». Парень в бриджах, сидевший сзади, работал у него в труппе, пока она не лопнула, и считался одним из лучших цирковых наездников.

Наездника называли «Тощий из Даббо», в отличие от многих других «Тощих», заполонивших дороги.

В те времена бродяги часто прибавляли к своему прозвищу название города, в котором родились. В беседе с ними эта часть титула опускалась, но, говоря о них за глаза, их город обыкновенно упоминали — чтобы точнее установить личность.

Люди, шатавшиеся по дорогам, называли себя «хобо». Фермеры и городской люд называли их просто бродягами. Постепенно кличку «хобо» стали относить к бродягам определенного типа, в отличие от бродяг, именующихся «китоловами».

«Хобо» смотрели на «китоловов» сверху вниз потому, что имели обыкновение проезжать часть пути в товарных вагонах и уделяли внимание своей внешности.

В прошлом «китоловами» называли бродяг, которые курсировали взад-вперед по берегу реки Марамбиджи, питаясь подачками на прибрежных фермах. Теперь звание «китолов» получали бродяги, которые передвигались из города в город пешком и избегали ездить на поезде «зайцем».

Обычно это были люди пожилые, которым такие подвиги были уже не под силу, либо те, кому не улыбалась встреча с поездными сыщиками или железнодорожными полицейскими, устраивавшими засады на товарных станциях.

Коренастый малый по кличке «Чернявый», сидевший впереди, вместе со мной и Гарри, был как раз таким «китоловом». По его словам, он уже три года бродил по Австралии из города в город.

Он знал наизусть все места, где безработные могли найти ночлег, и все заслуживающие внимания уголки для привала. Под вечер он показал мне дорогу, ведущую к мосту, вдоль поросшего травой берега реки. Здесь под мостом было местечко, защищенное с одной стороны кирпичной стеной — опорой моста.

Стена эта была сплошь испещрена характерными надписями и именами бродяг, которые когда-то здесь проходили:

«Снежок, я шагаю в Таунсвиль. Встреть меня там. Рыжая Грета».

«Пекарь в Бандавилоке — сукин сын. У мясника можно разжиться горстью требухи. Полиция дает сроку три дня, чтобы убраться».

«Работа в Иннисфейле — ремонт дороги под дождем. Льет не переставая».

На земле виднелись следы многочисленных костров. Это было довольно уютное место, тишина нарушалась только шумом машин, проносившихся над головой. Кое-где по мосту проезжал тяжелый грузовик, пыль и гравий обильно сыпались на головы сидевших внизу людей, — впрочем, бродяги, привыкшие мириться с худшим, не обращали никакого внимания на это мелкое неудобство.

Чернявый разжег костер из сучьев и веток, которые набрали на берегу среди эвкалиптов Гарри и Тощий.

— Есть у тебя жратва, или придется занимать в городе? — спросил меня Чернявый тоном следователя, который уверен, что допрашиваемый будет всячески изворачиваться.

— В машине ящик с едой, — сказал я. — Принеси его и поставь поближе к костру. Сосисок хватит на всех, есть и хлеб. Захвати заодно и сковородку, завернутую в газету.

Чернявый пошел к машине, вернулся с ящиком и сковородкой и поставил все это передо мной. В ящике из оцинкованного железа, с отверстиями для циркуляция воздуха, лежали хлеб, масло, чай, сахар, перец и соль, две банки мясных консервов и четыре фунта сосисок в промасленной бумаге. На дно ящика были три эмалированные тарелки, несколько ножей, вилок и ложек.

Я поставил на огонь сковородку и заполнил ее сосисками. Тощий и Гарри наполнили водой из речки два закопченных котелка и пристроили их рядом со сковородкой.

Когда вода закипела, грязная пена, в которой плавали обрывки эвкалиптовых листьев, какие-то веточки и всякие водяные насекомые, стала с шипеньем переливаться на угли. Чернявый палочкой убрал все это с поверхности воды и бросил в каждый котелок заварку, заимствованную из моего ящика.

— Чай будет отменный, — сказал Тощий. — Что может быть лучше крепкого чая.

Гарри нарезал хлеб, намазал его маслом, мы уселись вокруг костра и принялись за еду. Горячий жир сосисок обжигал пальцы, приходилось класть их между двумя ломтями хлеба.

— В первый раз за три дня ем мясо, — сказал Тощий, потянувшись за второй сосиской. — На дороге легко можно добыть черствый хлеб, но я еще ни разу не видел, чтобы фермерша протянула тебе мясо.

— Всегда можно убить овцу, — веско заметил Чернявый.

— Да, как же, пойди, поймай эту тварь, — возразил Тощий.

— Надо загнать ее в угол и… — пояснил Чернявый.

— Так! А что делает владелец овец, пока ты гоняешься за овцой по его загону? — осведомился Тощий.

— Спит.

— Лично я убежден, — вмешался Гарри, — что хозяева никогда не спят. Это закон природы. Однажды — это было много лет назад — я лез в окно к девушке в три часа ночи. Мы заранее обо всем договорились; она оставила окошко открытым. Не успел я слезть с подоконника на пол, как ее старик уже был тут как тут. До сих пор слышу его шаги по коридору.

— И как же ты смылся? — заинтересовался Тощий.

— Через то же окно. Птичкой выпорхнул. Старики вообще чутко спят, продолжал он. — Чуть постареешь — сон уже не такой крепкий, как у мальчишки; заботы уснуть не дают. В дороге, например, на пустой желудок не очень-то спится. Но сегодня… сегодня, черт возьми, я храпану! Слушай, — обратился он уже деловым тоном к Тощему, — завтра двинемся пораньше — Бандавилок всего в миле отсюда. Я беру на себя мясников и пекарей; ты пойдешь по домам.

Гарри повернулся ко мне:

— А ты что завтра будешь делать? Куда держишь путь?

— Пару дней побуду здесь. Сестра обещала переслать письма, которые придут на мое имя в этот город. Придется подождать.

— Как у тебя вообще с деньгами? — заинтересовался Чернявый, враждебно и подозрительно оглядывая меня.

— У меня всего-навсего тридцать шиллингов, — ответил я, — продержусь как-нибудь, пока не получу по почте еще пару фунтов.

— Эх ты, на иждивении сестры живешь, — бросил Чернявый; я уловил в его голосе презрение.

— Ничего подобного! — возмутился я. — Сосиски, которые вы только что съели, куплены на деньги, которые я сам заработал. Сосисок, между прочим, еще осталось, — хватит вам на сытный завтрак.

Чернявый не ответил и хмуро уставился в огонь. Он так и не двинулся с места, когда Тощий и Гарри стали укладываться спать. Они завернулись в серые одеяла, подложили под головы сумки, набив их предварительно сухой травой, и растянулись близ костра.

Я достал из машины свой спальный мешок, снял ботинки и, не раздеваясь, полез в него.

Некоторое время я сидел в натянутом до пояса мешке и курил, раздумывая о молчаливом человеке, бодрствующем по другую сторону костра. Какие мрачные мысли бродят в голове этого Чернявого?

Я побаивался его. Он ненавидел людей, которым, по его мнению, жилось лучше, чем ему. Конечно, он считал их врагами. На протяжении многих лет он, верно, постоянно сталкивался с самодовольными обеспеченными людьми, которые обращались с ним презрительно, грубо и несправедливо. У меня была машина, у меня была сестра, посылавшая мне деньги, которые я, очевидно, не заработал; на лице моем он не видел следов отчаяния и голода.

Я бросил окурок в огонь и вынул бумажник.

— Послушай, — сказал я, — вот мой бумажник, хочешь взглянуть, что в нем?

Чернявый посмотрел на бумажник, потом на меня, посмотрел не испытующе, но достаточно враждебно.

Он не ответил, но я понял, какой ответ вертелся у него на языке. Игра пошла в открытую. Мой страх перед ним исчез.

— Хорошо, — я сам покажу тебе, что в нем лежит, — сказал я.

Я вынул из бумажника документы и две ассигнации.

— Вот тридцать шиллингов, о которых я тебе говорил. — Я показал ему деньги. — Теперь погляди, что в карманах…

Я вывернул карманы и подсчитал монеты.

— Восемь шиллингов и одиннадцать пенсов. Это все. Вот ключ от машины. Я показал ключ, — Бумажник, ключ и мелочь я положу вот здесь, около палки.

Он посмотрел на все это, и циничная улыбка мелькнула на его лице.

— Если ты решишь смыться ночью, — продолжал я, — знай, что тут все. Не трогай только меня. Не люблю, когда мне делают больно. И запомни еще одно: в полицию я не побегу, не имею такой привычки. А сейчас я ложусь спать.

Я залез с головой в спальный мешок и улегся.

Уже засыпая, я видел, что Чернявый все сидит у костра.