В сердце моем

ГЛАВА 19

Право на аренду дома и мебель Я продал за девяносто пять фунтов, на пять фунтов меньше, чем заплатил сам. Затем я снял комнату и поселился в Брансвике, это была последняя неделя существования фирмы «Модная обувь».

Через несколько дней собранию акционеров предстояло подписать решение, отдающее судьбу служащих и рабочих в руки ликвидатора.

Штат сокращался постепенно, один за другим рабочие получали расчет и выходили на улицу, сжимая в руках конверт с последней получкой. Беда грянула. Произошло то, чего они так страшились. Они оказались выброшенными на улицу, почти без всякой надежды найти другую работу. Страх и отчаяние в последние дни прятались под маской напускной веселости.

— Давайте отпразднуем последний день.

— Пошли, ребята, выпьем вместе!

— Не утруждайтесь слишком, девушки; можете болтать теперь сколько хотите.

Мы вдруг ощутили потребность в дружбе. Мы с особенной теплотой пожимали друг другу руки. Нас связывала общая участь, и мы искали поддержки в заботах друг о друге.

У всех этих мужчин и женщин впереди были только бесконечные скитанья в поисках работы, скитанья, скитанья и скитанья…

— У нас все занято, девушка.

— У нас полно, сынок.

— У моего сына, слава богу, еще есть работа. Мать думает, что мы как-нибудь продержимся, но я, откровенно говоря, не очень-то верю.

На лицах пожилых людей застыло горькое выражение покорности судьбе:

— Что ж, Коротыш, будешь теперь стенку подпирать на углу.

Парни помоложе настроены были более оптимистично, им не приходилось думать, как прокормить семью.

— Где-нибудь да устроюсь. Недели на две деньжонок хватит.

Перспектива остаться без работы пугала управляющего фабрикой и мастеров различных цехов куда больше, чем их подчиненных. Безработица постоянно маячила перед механиками, упаковщиками обуви, уборщиками. Они жили по соседству с этим призраком и знали, что, если придется, встретят его не дрогнув.

Мастера по многу лет занимали свои места и представляли на фабрике известную власть. Они аккуратно делали взносы за купленный в кредит дом, чувствовали под ногами твердую почву. Женам их не приходилось подолгу стоять в нерешительности перед грудами овощей — купить надо, а денег мало; они-то всегда покупали, не раздумывая.

Возможность перемены в жизни, о которой скупо сообщали этим женщинам мужья, казалась им отдаленной и не слишком реальной. Мрачная перспектива отказывать себе и семье в пище и одежде, которую они считали неотъемлемой принадлежностью своей жизни, оставалась для них словами, а вовсе не грозной действительностью. Жены смутно сознавали, что будущему их что-то угрожает, но были далеки от понимания, насколько реальна и неотвратима эта угроза. Они испытывали тревогу, ноне сомневались, что мужья легко могут рассеять их страхи.

«Я получил другую работу» — вот волшебные слова, которые могли спасти их от всех бед. И они ждали этих слов, защищенные от отчаяния неосведомленностью о положении дел.

И еще они испытывали злорадство при мысли о том, что мужья скоро лишатся того, что дает им власть и самоуверенность, и будут больше зависеть от них — своих жен. Долгие годы эти женщины делили мужей с фабрикой, теперь мужья будут полностью принадлежать им.

Среди всей этой сумятицы, волнений и протестов фабрика неверной, спотыкающейся походкой шла навстречу своей гибели. Полнозвучный некогда гул ее машин превратился в жалобное повизгивание.

В дни процветания какая-то доля уверенности передавалась и людям, работавшим на фабрике. Девушки строили свою жизнь с расчетом на будущее, которое принесет им мужа, семью, детей. Их мечты подкрепляло сознание постоянного заработка, чувство известной обеспеченности, улыбки мужчин, не менее уверенных в своем будущем.

Любовь не была настоятельной неотложной потребностью, все понимали, что никуда она не уйдет, а раз так, можно и повременить.

А пока девушки забавлялись, удерживая в границах настойчивых поклонников, тогда как поклонники делали все, чтобы границу эту перешагнуть. Когда кто-нибудь пытался обнять девушку в укромном уголке, та со смехом увертывалась. Поцелуй был всего лишь обещанием, которое легко нарушалось. Если же дело доходило до объятия, это было объятие любви.

Теперь, когда будущее больше не сулило исполнения желаний, все преграды рухнули. Встревоженная, испуганная или несчастная девушка мечтает о любви, ищет в ней утешения; мужчина, у которого отнято будущее и возможность обеспечить любимую девушку, ищет приключений.

В беде одиночество воспринимается особенно остро, оно толкает мужчин и женщин друг к другу, им хочется дружеского участия, ласки, — и отсюда до близости один шаг.

Тот, кто раньше противился, — уступал. За тюками кожи, за перегородками люди спасались на время от одиночества. Объятие сильных мужских рук успокаивало, девичья любовь дарила забвение.

Мастеров, которых отделял от рабочих барьер власти, страшила бедность. Они тщательно изучали в газетах отчеты о скачках и, собравшись с духом, делали последние бесплодные попытки избежать надвигающейся нужды. Они часто склонялись над моим телефоном в конторе, неуверенность, сомнение, жадность и страх отражались на их лицах, когда они выкрикивали:

— Десять шиллингов на «Сынка»… Да, в первом забеге… Да, да… Хотя подожди… Вот что, — пускай будет фунт… Да… фунт… на «Сынка»… и еще фунт на «Опекуна» в третьем… Понял?..

Если лошадь, которую они называли, не приходила первой, лица их становились непроницаемы. Словно стараясь отделаться от какой-то неловкости и чувства вины, они энергичной походкой прохаживались по цеху, резким тоном отдавали приказания.

Когда мастера собирались вместе, они бранили Фулшэма за плохое руководство. Его одного они обвиняли в случившемся, не желая видеть причин, заложенных в самой системе.

— Еще шесть месяцев назад я предвидел, что дело кончится крахом. Если бы он меня послушал, все было бы в порядке.

— Ремень соскочил, мистер Робинсон, — прервала его работница.

Теперь это не имело значения.

— К черту ремень!

В припадке острого раздражения мастера вдруг начинали воровать. Они набивали сумки для завтрака подошвенной кожей, но вскоре поняли, что это бессмысленно:

— Кожей сыт не будешь!

Когда на фабрику пришел ликвидатор и стало известно, что это последний день фирмы, напряжение и тревога внезапно исчезли. Неожиданное веселье охватило рабочих и работниц, словно в цеха пришел вдруг праздник.

Между остановившимися машинами замелькали танцующие пары, девушки, напевая песенки, закружились перед улыбающимися кавалерами, которые подергивали плечами в такт воображаемой музыке.

Ликвидатор фирмы взирал на все это благосклонно — так смотрят на сцену, где разворачивается последнее действие хорошо знакомой пьесы.

Это был крупный человек с кудрявой головой. На нем был темно-синий костюм и новые ботинки, взятые, видимо, со склада другой обанкротившейся компании, где он уже совершил обряд погребения. Проходя по фабрике, он добродушно улыбался и давал стандартные указания, с видом аукционера, повторяющего правила торга:

— Все мужчины и женщины, за исключением старших служащих, прекращают работу сегодня вечером. Проверьте свои станки, они должны быть в исправности. Вы отвечаете за каждую пару обуви. Сейчас продолжайте работу, как обычно. Составьте список оборудования, за которое отвечаете.

Никто его не слушал, — впрочем, он принимал это как должное.

— Это что — постоянная ваша работа? — спросил я.

— Да. Больше я ничего не делаю — хожу с фабрики на фабрику и ликвидирую. Никогда мои дела не шли так хорошо, как сейчас.

— Вам, наверно, приходится видеть много человеческого горя, — сказал я, заметив его снисходительное отношение к рабочим.

— Нет, — ответил ликвидатор. — Ничего я не вижу. Понимаете ли наступает время, когда тебе уже на все наплевать.

И он стал рассказывать о своей работе, назвал еще с полдюжины фабрик, ожидающих его услуг, упомянул, что владельцы предприятий редко терпят убытки:

— Владельцы обычно неплохо обеспечивают себя, припрятывают кое-что из имущества, — говорил он, — жены их за один день становятся богачками, а когда времена исправляются, глядишь, они снова на коне. Вот ваш хозяин, как я слышал, настоящий ротозей — разорился всерьез. Я предполагал, что он устроил свои дела, прежде чем пригласить меня, но, оказывается, ничего подобного. Трудно понять некоторых людей.

Во время нашей беседы появился Фулшэм с тяжелым чемоданом. Он поставил его на пол и только тогда огляделся по сторонам. У него были очень усталые глаза. Он похудел, щеки его — прежде упругие и гладкие, свидетельствовавшие о регулярном питании и правильном сне, — теперь обвисли, как резиновые шары, из которых выпустили воздух.

Он подошел к нам, поздоровался с ликвидатором и, глядя прямо на него, спросил:

— Сведения, которые я вам сообщил, правильны?

— Да. Я составил список служащих, которые останутся работать еще неделю-две. У вас на складе гораздо больше товара, чем я ожидал. Остался большой запас. Надо думать, вы сможете заплатить по восемь шиллингов за каждый фунт.

Фулшэм не ответил. Он еще не знал тогда, что через несколько недель поступит на должность ночного сторожа в фирму, которой, помог когда-то своими заказами встать на ноги.

Должно быть, неясное предчувствие этого будущего отделило Фулшэма от мира владельцев и ликвидаторов; он отошел к скамьям, где собрались рабочие. Они окружили его, словно догадались, что он пострадал от краха не меньше, чем они, и хотели предложить ему поддержку и товарищеское участие.

— Я вот что думаю, Билл, — надо нам выпить всем вместе на прощанье, сказал Фулшэм одному из рабочих. — Созови-ка всех вниз, хорошо, Билл?

Билл побежал наверх, а Фулшэм раскрыл чемодан, вынул из него бутылки и выстроил в ряд на скамье.

— Достань какие-нибудь кружки, Гарри, или чашки — что найдется. — Он обернулся ко мне. — Нет ли у вас в конторе чашек?

— Сейчас принесу, — ответил я.

Девушки бежали вниз из машинного зала, шли заготовщики, оставив свои скамьи, закройщики. Люди несли жестяные кружки, надтреснутые чашки, консервные банки, которыми пользовались для питья. Все окружили Фулшэма, который с видимым волнением следил за всем происходящим.

Затем все — и рабочие и работницы — наполнили свои сосуды пивом. Молоденькие девушки, трогательно юные, только-только начавшие трудовую жизнь, с сомнением смотрели на пиво.

— Я его еще никогда не пила.

— Сделай один глоток, Энни, если тебе не понравится. Никто и не заметит. Все равно, ты с нами заодно, никуда не денешься.

Но тут Фулшэм решил высказать рабочим свои чувства, произнести речь. Я понимал, что он старается найти верные слова, чтобы выразить этим людям свою благодарность и дружбу; в день, когда он переставал быть хозяином, ему хотелось, как равному, войти в ряды рабочих, почувствовать их уважение. Наконец он заговорил.

— Я только хотел сказать, — начал он, потом остановился и опустил голову.

— Я только хотел сказать… — снова начал он, глядя поверх голов, все так же скованно. — Сказать, что…

Слова не находились. Он беспомощно обвел взглядом внимательные лица, спокойно устремленные на него, и вдруг у него вырвалось:

— Я ведь не причинил вам вреда…

С минуту он стоял в полной тишине, ожидая их ответа, потом протянул руку, как бы обращаясь с последней просьбой:

— Ведь правда, не причинил?

Рабочие двинулись к нему, кто-то похлопал его по плечу, кто-то пожал руку. Они подняли свои кружки и чашки и выпили за него. «Право, парень он хороший, мировой», — пели они и громко хлопали.

Фулшэм был растроган. Он с трудом справился с волнением. Постояв в задумчивости перед рабочими, пока не стихли аплодисменты, он сказал:

— Спасибо вам, — затем повернулся и решительно пошел к выходу на улицу.