В сердце моем

ГЛАВА 21

Утром, когда я проснулся, бумажник, мелочь и ключ лежали на прежнем месте, рядом со мной.

Чернявый спал, завернувшись с головой в одеяло, возле кучки золы. Вокруг нее кружком раскинулись не догоревшие за ночь сучья и ветки, образуя нечто вроде циферблата. В нескольких футах от моей головы стояли два припорошенных золой котелка со спитым чаем.

Я приподнялся на локте и осмотрелся. Тощий и Гарри стояли на берегу, слева от моста; там, примяв тростник, лежало поваленное дерево, верхушкой своей ушедшее под воду.

Приятели умывались, стоя на этом бревне. Над рекой клубился пар, радужный там, где его подсвечивали солнечные лучи, преломлявшиеся в мыльных пузырях на руках умывающихся. За рекой сороки славили утро. На лугу, в лучах восходящего солнца, мирно пощипывали траву овцы.

Я поспешно обулся и, захватив полотенце, присоединился к Тощему и Гарри.

— Вот это жизнь! — радостно воскликнул я.

— А то нет, — сразу нашелся Гарри. — Могу продать ее тебе за фунт. Она твоя. Получай все — и мост в придачу.

Я смутился, почувствовав скрытый упрек в его словах, и сознание какой-то неясной вины помешало мне ответить.

— Нет, — продолжал Гарри. — Ты не купишь. А жить, между прочим, стало приятней не из-за красивого утра, а благодаря сосискам, которых мы вчера наелись досыта. Мыло у тебя есть? На, держи. — Он протянул мне кусок мыла. Я стащил его в трактире, когда простачков там высматривал. Опустись на бревно и сунь голову в воду, освежишься маленько.

Тощий растирал полотенцем затылок и размышлял, видимо, о другом.

— Есть у тебя бекон и яйца? — спросил он меня.

— Нет, придется на завтрак приканчивать сосиски.

— А хлеба хватит? — осведомился Гарри.

— Хватит, — сказал я, — в ящике есть еще пара буханок, и масло найдется.

Пока я умывался, они развели костер и поставили котелки. Я заканчивал свой туалет, когда ко мне подошел Чернявый.

— Спал хорошо? — спросил он с иронией в голосе.

— Хорошо, — коротко ответил я.

— Довезешь нас утром до Бандавилока, ладно?

— Ладно.

— И табаку немного купишь?

— Пожалуй.

— Помочь тебе слезть с бревна?

— Нет, я сам.

— Отчего ты калекой стал?

— Детский паралич.

— У каждого свое. — Он, видимо, хотел еще что-то прибавить, но замолчал и только протянул руку: — Дай мне свое полотенце.

После завтрака я доставил их в Бандавилок, купил им табаку и постоял с ними на главной улице, пока они распределяли роли, готовясь приступить к «прочесыванию» города.

Тощему и Гарри предстояло заняться мясниками и пекарями, если же там ничего не выгорит, они пойдут с обходом жилых кварталов и будут попрошайничать по домам.

Тем временем Чернявый будет «удить, монету» у прохожих на главной улице. Я решил подождать и посмотреть, как он поймает первую рыбку.

Чернявый без видимого интереса приглядывался к прохожим, словно изучая обстановку. Тем временем Тощий посвящал меня в тайну «выуживанпя монет».

— Стоишь и ждешь, пока на горизонте не появится парочка, конечно, не муж и жена, а парень со своей девчонкой. Жди, пока не увидишь ошалевшего от любви молодца со своей кралей под ручку. Он на нее молиться готов, и она тоже глаз с него не сводит; такая парочка — это именно то, что тебе нужно, и попадаются они всюду. Увидал таких — сразу атакуешь парня. Действовать надо быстро и решительно. Он идет, будто по облакам шагает, а ты тут как тут, словно из-под земли перед ним вырос. Загораживаешь им с девушкой путь. Понимаешь? «Я без работы, приятель, — говоришь ты ему. — Трудно! Два дня ничего не ел. Может, поможешь немного?» Парнишка начинает быстро соображать, ему хочется, чтобы краля видела, какой он хороший. Она ждет. Ты, конечно, ей улыбаешься, чтобы она твою сторону взяла. Тут уж парень лезет в карман отказать ему никак нельзя, девчонка может подумать, что связалась с жадюгой, — и достает пару монет. Ты его вроде загнал в угол. У Чернявого это здорово получается.

Вскоре Чернявый на наших глазах выудил два шиллинга у юноши с девушкой, шествовавших под ручку. Подойдя к нам, он молча возобновил наблюдение за прохожими, следя уголком глаза, не появится ли полицейский.

Я попрощался со своими случайными спутниками и в глубине души пожалел, что снова остаюсь в одиночестве.

— Подвези, когда опять наткнешься на нас, — сказал Чернявый.

— Ладно, — пообещал я.

Я съездил на почту за письмами, пополнил запас еды и вернулся на прежнее место к мосту.

Под вечер я сидел в машине и перепечатывал свой фельетон. И вдруг увидел, что со стороны железной дороги, которая шла параллельно шоссе, только чуть подальше, ко мне направляется молодой парень.

За полчаса до этого в Бандавилок прошел товарный поезд, он так тяжело пыхтел, беря крутой подъем за лугом, что я невольно поднял голову от машинки и засмотрелся на выбивающийся из сил, пускающий в небо клубы дыма паровоз. По-видимому, парень, который приближался ко мне, соскочил с этого поезда на подъеме, не доезжая реки. Он шел к мосту по берегу.

С плеча парня свисала сумка для еды, веревка от сумки была перекинута через плечо к скатке. Поверх сумки — чтобы не пачкать одежду — был прицеплен котелок.

На парне был коричневый свитер с матросским вырезом и темные брюки клеш. На ногах красовались нарядные лакированные туфли. Позднее я заметил, что в туфлях у него лежат толстые брезентовые стельки, чтобы не ходить на собственных подошвах.

Молодые люди, странствовавшие пешком по дорогам, предпочитали легкую лакированную обувь не только из-за ее дешевизны — семь шиллингов шесть пенсов, — но и потому, что ее легко в одну секунду вычистить, протерев сырой тряпкой. Щегольские ботинки давали право входа на танцы, открывали путь к знакомству с приглянувшейся местной девушкой.

Эти юные рыцари дорог, подобно молодым повесам прошлого, любили щегольнуть: они носили брюки клеш, смазывали волосы бриллиантином и ввязывались в драки с местными юнцами — сынками зажиточных фермеров и садоводов, — раздражавшими их своим самодовольством и незнанием жизни.

В свою очередь, местные парни отвечали им неприязнью. По их милости легко было остаться без партнерши на танцах. Девушки, которым наскучила жизнь в обедневших из-за экономического кризиса городках, легко поддавались чарам бойкого «хобо», державшегося весьма уверенно, поскольку никто здесь не знал об унижениях и нищете, перенесенных им в родном городе. Здесь, в незнакомом месте, он мог выдавать себя за кого угодно — ведь завтра он все равно будет уже далеко.

Девушки охотно плясали с ним под враждебными взглядами с детства знакомых парней. Незнакомец всегда кажется интереснее. Вокруг танцулек постоянно вспыхивали драки, являлась полиция, и порядком избитый «хобо» попадал за решетку, где он мрачно мечтал о мести.

Эта бродившая по дорогам молодежь покидала родные города, так и не узнав, что такое труд, не изведав удовлетворения от того, что сам заработал себе на жизнь. Потеряв работу, родители не могли дольше содержать их, и они отправлялись в путь, в надежде прокормиться случайными заработками; дорога, однако, становилась для них не дорогой в жизнь, а постоянным полем битвы, где они на свой лад сражались против предавшего их общества.

Полиция безжалостно гоняла их из города в город, и они шли и шли зимой на север, летом — на юг. И если, случалось, им и предлагали работу, то на уважение они рассчитывать не могли.

Жители захолустных городков видели в них не безработных, стремящихся как-то прожить, а шайку мародерствующих бездельников, которые нарушают мирную жизнь Австралии. Фермеры и торговцы, уверенные в завтрашнем дне, считали этих юношей подонками общества, чуть ли не отбросами человечества, неполноценными австралийцами, людьми, которых надо остерегаться.

— Парни не хотят работать, предпочитают бездельничать. Того и гляди, стащат у тебя овцу, яблоки, курицу или хлеб…

— Плачу тебе фунт в неделю, спать будешь в сарае. От фермы до города десять миль. Начинаем дойку в пять утра, работаем дотемна все семь дней в неделю. Хочешь — бери, не хочешь — до свидания!

Кое-кто из «хобо» соглашался на такие условия, но потрескавшиеся руки, измазанные навозом штаны, и за все это какая-нибудь пара гиней в кармане озлобляли их, — они бросали работу и уходили обратно в город, и даже по их походке было видно, что они потерпели поражение.

Молодой человек, который приближался ко мне по берегу реки, вероятно, все это пережил, — так, во всяком случае, мне показалось.

Подойдя к машине, он приветствовал меня такими словами:

— Все печатаешь? Выстукиваешь письмецо банку, чтоб тебя там не ждали?

— Бежать-то мы оба с тобой бежим, — сказал я. — Да только не от банков. Тебя кто гонит?

— Меня-то? Главным образом фараоны, — рассмеялся он.

Внезапно он переменил тон, на его лице появилось жалобное выражение; он пододвинулся к окну машины и протянул руку:

— Послушай, — сказал он. — Я без работы, и у меня во рту…

— Ладно, ладно, знаю, — перебил я. — Думаешь разжиться монетой? Но ведь здесь нет девушки, разжалобить некого, так что ничего не выйдет. Достань-ка лучше из багажника мой ящик с провизией, и закусим.

— Мне так и показалось, что ты сразу клюнешь, — улыбнулся он, когда я выбрался из машины.

— А мне ты показался не слишком удачливым ловцом, — усмехнулся я, хлопая его по плечу. — Когда ты ел в последний раз?

— Вчера вечером хорошо заправился, а вот сегодня — только черствого хлеба пожевал.

— Сейчас мы поужинаем, — сказал я. — Под мостом у меня костер горит. Отнеси туда ящик, мне самому трудно.

Я целый день поддерживал огонь в костре. В котелке на углях потихоньку тушилось мясо. Шел уже шестой час, самое время поесть, убрать посуду и до темноты расстелить одеяла.

Мы сидели у костра на бревне, которое парень притащил с берега. Он собрал и сложил в кучу у костра запас веток, на случай, если ночь будет холодной. Все движения его были быстры и ловки.

Это был красивый молодой человек с волнистыми черными волосами и карими глазами. Он выглядел чистым, опрятным и благоухал бриллиантином.

Он выглядел старше своих лет — оказалось, что ему всего двадцать два года. Резкие морщины — быть может, следы горьких мыслей и разочарований изрезали его лицо, но, очевидно, природный юмор не дал им углубиться. Застыв, они могли превратить его лицо в маску неудачника, однако врожденная жизнерадостность взяла верх, и морщины на его лице говорили, скорее, об иронии, дружелюбии и веселости.

Прозвище его было «Кудрявый», хотя в полиции он был известен как «Оуэн Фэйрс» (что на языке «хобо» означало: «Я должен за проезд всем железным дорогам Австралии»). Это был интересный собеседник, умевший посмеяться и над самим собой.

Поужинав, мы долго сидели у костра. Стемнело, только поверхность реки еще сохраняла отсвет неба. Из зарослей тростника доносился хор лягушек; пронзительно перекликались водяные курочки, и нам было видно, как они прохаживаются по низкой траве у самого берега, вскидывая время от времени хвостики. Воздух, холодивший наши спины, был пропитан запахами зелени, опавших листьев, болотных растений и мхов, щедро отдававших ночи аромат, накопленный за день.

Мы сидели под мостом в кругу света, выхваченного из тьмы огнем нашего костра. Тени шарили по тяжелым балконам над нашими головами и легкими пальцами касались кирпичной стены.

Мы сидели рядышком в этом освещенном кругу, а за ним простирался мир, которому мы бросили вызов. Где-то там, в этом мире затерялся закадычный друг Кудрявого. До сих пор Кудрявый путешествовал с другом. А сейчас этот друг, возможно, лежал у железнодорожного пути где-нибудь милях в тридцати отсюда, с кровавым обрубком вместо ноги.

— Не думаю, чтобы Рыжий мог оступиться, — рассказывал Кудрявый, — но почему же его не оказалось в поезде? Я спрыгнул на подъеме, вон у того луга. Он же знал, что днем на станции в Бандавилоке сойти невозможно — нас тут же забрали бы фараоны. Нет, его в поезде не было.

Он встал, нервно прошелся взад-вперед в темноте, потом вернулся и сел.

— После того, как фараон в Тарабине велел нам убираться, мы шли по шпалам, пока не добрались до крутого подъема. Тогда мы решили вскочить на ходу в первый попутный товарный поезд.

Вдоль полотна ярдов на сто тянулась ровная дорожка, — ни выбоины, ни камней. Правда, впереди была большая яма, но мы должны были вскочить на поезд до того, как он подойдет к ней.

Мы прятались за эвкалиптами неподалеку, пока не услышали стук поезда. Пропустили паровозы — а их было два, сцепленных вместе, такие горбатые здоровенные черти, мы называем их «боровы». Они подъем берут в два счета мешкать тут нельзя. В Южной Австралии тоже такие ходят — модель «Пасифик». Когда у поезда такой паровоз — спрыгнуть с него на ходу очень трудно, да и заскочить не легче.

— Если бы у нас с Рыжим был жир, мы растопили бы его в жестянке и смазали рельсы. Тогда эти сволочи волей-неволей замедлили бы ход. На жире колеса сразу начинают буксовать, и паровозы пыхтят, как быки. Машинист в таких случаях открывает ящик с песком, но против жира это не очень-то помогает. Песок сам становится жирным, а потом и вовсе кончается. Один раз мы таким способом остановили поезд. Машинисту пришлось дать для разгона задний ход, поезд пятился, мили две, по меньшей мере.

Когда я увидел, что состав тащит пара «боровов», мне сразу стало ясно: заскочить на поезд будет нелегко. Он состоял из одних платформ, не покрытых брезентом. Все дело в том, чтобы ухватиться покрепче, а там залезть уже просто.

Я побежал первый, хотел дать Рыжему больше простора для разбега. Очень важно, чтобы между вами было достаточное расстояние. Мне нужно было закинуть на платформу скатку и сумку. В сумке у меня всегда есть всякие гайки, болты — они очень годятся, когда удираешь от железнодорожной охраны, можно швырять в них на бегу, — и я боялся, как бы она не угодила в голову какому-нибудь «хобо» на платформе; таких шишек понаставить можно, что бедняга не скоро очухается.

Выбрал, значит, я платформу, крикнул: «Берегись, сумка!» — и бросил ее так, чтобы она только-только через борт перелетела, потому что если бросить повыше, то на большом ходу она может как раз между платформами угодить, и тогда — пиши — пропало.

Поезд быстро набирал скорость, но сумка попала на место. На следующую платформу я успел забросить скатку. Тут, по правде говоря, я уже здорово запарился — мчался что есть духу. Приготовился, рванул, вцепился в борт, перевалился через него и оказался на платформе.

Оглянулся назад, чтобы посмотреть, где там Рыжий, но поезд как раз поворачивал, и увидеть, что делается позади, было нельзя. К тому же Рыжий, когда садится на ходу, всегда отбегает немного назад, это у него здорово получается. Одно только — поезд очень уже резво набирал скорость.

Я прошел по платформам, взял свою сумку и скатку и отправился назад думал, что Рыжий где-нибудь в хвосте поезда, — вперед-то мне идти было незачем, ведь я знал, что он должен заскочить после меня. Шестеро «хобо» преспокойно играли в карты на платформе неподалеку от вагона охраны. Рыжего они не видели. Я предупредил их, что Бандавилок город паршивый и что им лучше соскочить вместе со мной, чтобы фараоны не сцапали их там на станции. Но ребята очень торопились на север и решили рискнуть и остаться. Их платформа была покрыта брезентом.

— Доехал я с ними вон до того подъема, потом сбросил сумку, скатку и спрыгнул сам. Упал, правда, но довольно удачно, — остался цел, — закончил свой рассказ Кудрявый. — Теперь мне надо искать Рыжего.

— А как ты будешь его искать? — спросил я.

— Ну, до пяти часов завтрашнего дня уехать он не может — ни одного товарного поезда. Утром поеду назад, в Тарабин, посмотрю, не сцапали ли его там фараоны.

Он посмотрел в темноту — туда, где пролегало железнодорожное полотно.

— Ночь сегодня холодная, — задумчиво сказал он и, помолчав, добавил: В Тарабине у барака дров, по крайней мере, вволю…

— Вчера поздно ночью на Бандавилок прошел какой-то поезд, — вспомнил я. — Значит, и сегодня пройдет. Может быть, Рыжий сядет на него.

— Это пассажирский поезд. — Кудрявый подбросил полено в костер. — Хотя хорошие парни попадаются и в охране пассажирских поездов, может случиться, что они разрешат Рыжему проехать с ними.

— Если хочешь, я утром свезу тебя в Бандавилок, — предложил я. — Вдруг он окажется там в бараке? Во всяком случае, посмотреть стоит.

— Бандавилокские фараоны меня не любят, вот в чем беда, — сказал Кудрявый, разводя руками, с насмешливо-покорным видом. — Я там уже раз засыпался. Но все равно, давай попробуем, что они могут мне сделать, если я не стану шататься по улицам.

— Не могут же тебя забрать только за то, что ты будешь стоять где-нибудь на улице? — заметил я.

— Ну, это ты так думаешь. Полицейские могут схватить человека, даже если он просто пробежит через город. Ведь это для них монета.

— Как так?

— Чем больше людей они задержат, тем им выгодней. Это очень просто, я сейчас тебе объясню. Фараон в Бандавилоке наспециализировался на охоте за нашим братом — железнодорожными «зайцами». Там перед станцией есть виадук. Так вот этот полицейский подымается на него и смотрит вниз на проходящий поезд. Если ты не спрятался под брезент или еще как-нибудь, считай, что пропал. Этот тип спокойно пересчитывает «хобо» на платформах поезда, потом сбегает вниз и забирает всю братию — мы все прекрасно его знаем.

А мировые судьи там — мясник и пекарь, так что каталажка всегда забита до отказа. Кормить тебя неделю в каталажке должен все тот же фараон. Теперь понимаешь? Он получает столько-то монет в день на продукты для каждого заключенного. Тут уж он себе деньгу сумеет сэкономить, будь спокоен. А мясо и хлеб он покупает у тех же мировых судей — у мясника и пекаря. Все они одна шайка.

Фараон забирает тебя за бродяжничество, судья дает тебе семь дней каталажки. Этот проклятый городишко на нас и разбогател. Мясник и пекарь те просто пухнут от денег, никогда так не торговали.

Ты бы посмотрел, как кормят в этих каталажках. В Макее, в Квинсленде, например, один фараон оплел все стены каталажки «бобами бедняка», их еще называют — «новогвинейскими бобами». На кабачки смахивают. Он заставлял нас каждое утро обрывать эти бобы и только ими и кормил нас. Сунет для навара баранью ногу — вот тебе и еда на весь день. Он на «хобо» наживался — будь здоров.

На прощанье он мне сказал: «Давай, давай, живо сматывайся из города и не вздумай попрошайничать на улицах».

Этот сукин сын не знал, что когда я в последний раз собирал бобы на ужин — я в одном месте с лозы всю кору срезал. Совсем недавно один «хобо» рассказал мне, что тот фараон все еще меня разыскивает.

— А Рыжий и тогда был с тобой? — спросил я.

— Нет, я встретил его позже; год с лишком назад. С тех пор мы и стали друзьями.

— Где ты с ним встретился?

— В Брокен-Хилле, я там чуть не отдал концы. Видишь ли, как это получилось — я попал в Айвенго и никак не мог оттуда выбраться. К одному поезду, правда, прицепили несколько товарных вагонов, но ездить на них можно было только на крышах, а на крыше чуть зазеваешься и не пригнешься вовремя, так после первого же моста очутишься под колесами.

Я болтался на станции, стараясь не попадаться начальству на глаза, и вдруг увидел состав с цистернами для воды, который должен был вот-вот тронуться. Большие такие цистерны с люком наверху, в них возят воду в Айвенго из Дарлинга. Я залез в одну из цистерн, на дне плескалась вода, их ведь никогда до конца не опорожняют. Жарища в тот день была адовая, градусов сто, а то и больше; до железа снаружи дотронуться нельзя — обожжешься.

Как только состав тронулся, вода в цистерне стала перекатываться из конца в конец, ударяла по перегородкам, билась и плескалась по стенкам, волной взмывала вверх. Проклятая цистерна наполнилась горячим паром, я промок до костей и в то же время обливался потом.

Просидел я внутри цистерны, пока не отъехали от города, потом вылез и пристроился на краю люка. Меня спокойно можно было подать в этот момент на стол вместо тушеного кролика, уверяю тебя.

Сначала я просто блаженствовал на ветру, но когда наступила ночь, я чертовски замерз — совсем окоченел, ведь одежда-то на мне была мокрая, так что, когда я наконец спрыгнул с поезда, я уже еле передвигал ноги.

На следующий день я все-таки добрался до Брокен-Хилла, но к тому времени меня уже бросало то в жар, то в холод. Трясло, брат, ну прямо как с перепоя; залез я тогда под помост около водокачки, где заправляются паровозы, завернулся в одеяло и лег. Не знаю, долго ли я там провалялся, только, видно, в бреду я сам с собой много разговаривал, потому что подходит ко мне один «хобо»… Да, пожалуй, это было уже на другой день… Подходит он ко мне, нагибается и спрашивает: «Что ты сказал?»

Это и был Рыжий, долговязый такой парень с рыжими волосами. Должно быть, я сказал, что чувствую себя препаршиво, или еще что-нибудь в этом роде, только он пощупал мою голову и выругался. А у меня так болело горло, что я и слова не мог выговорить, даже если бы и соображал что-нибудь. Наверно, я просто пробормотал что-то невнятное.

Рыжий заглянул в мою продуктовую сумку — там было пусто, — положил около меня свою скатку и пошел в город разжиться чем-нибудь. Вернулся он вскоре с куском мяса, сварил суп и накормил меня. Рыжий успел побывать и у аптекаря, выпросил аспирину и все время пичкал меня им.

Больше недели, пока я не встал на ноги, Рыжий ухаживал за мной. До чего же, черт возьми, я был слаб тогда. А Рыжий, он все время читал. Сидит около меня, а сам носом в книжку уткнется. Когда ему приходилось выпрашивать деньги, он попутно и книжки просил и собрал их довольно много. Рыжий был коммунистом, и я узнал от него больше, — чем от кого бы то ни было на свете.

Пришлось нам там задержаться, пока я не встал на ноги. У меня тогда одно только желание было: погреться на солнышке. Однако с жратвой было очень трудно, ко времени нашего отъезда Рыжий, кажется, все улицы успел обойти, выпрашивая нам еду.

Решили, значит, мы отправиться в Аделаиду. Собирались сесть ночью на товарный поезд на сортировочной станции. Нас двое да еще человек восемь «хобо». Только мы приготовились лезть в вагоны, как откуда ни возьмись фараоны, и пришлось нам всем разбежаться. Я прополз под вагоном, залез на крышу и спрятался там, — туда они обычно не заглядывают.

Я, конечно, хотел слезть, чтобы отыскать Рыжего, но тут поезд тронулся, и мне ничего не оставалось, как распластаться на крыше. Но на первой же остановке я в каком-то захолустном поселке слез и проторчал там два дня, бегал вдоль каждого поезда, идущего на юг, и все искал и звал Рыжего, но его не оказалось ни на одном из них.

Тогда я поехал обратно «в Брокен-Хилл, но не успел сойти с поезда, как меня сцапал фараон и посадил под замок.

Этот фараон рассказал мне, что забрал Рыжего в ту самую ночь, когда мы всей братией пытались сесть в поезд, и что Рыжий получил три месяца. В Южной Австралии за бродяжничество полагается сидеть три месяца. В тот день, когда меня зацапали, Рыжего как раз должны были перевести в тюрьму в Аделаиду. Забавно, правда, что нас обоих застукал один и тот же полицейский.

Во всяком случае, я хоть узнал, где Рыжий. В каталажке я основательно почистился, выстирал свои рубашки, носки. Удобства всякие за счет правительства там предоставляются — это уж что правда, то правда. Я выпросил у стражника обмылок, выстирал брюки и даже погладил их старым утюгом, который он мне дал. Люблю, чтобы брюки у меня были со складочкой.

Настроение у меня, когда я предстал перед судьей, было прекрасное смотрю, сидит малый, морда ищейки, брови — клочки сена. Я решил рассказать ему правду. Описал, как Рыжий заботился обо мне во время моей болезни, как я хотел уехать отсюда в Аделаиду и вернулся, чтобы разузнать, что с ним сталось.

«Душещипательная история! — усмехнулся судья. — Вот уж не думал, что бродяги так беспокоятся о своих товарищах. Ты меня растрогал до слез. И раз уж у вас такая удивительная дружба, я позабочусь, чтобы вы больше не расставались. Приговариваю тебя к тюремному заключению сроком на один день меньше, чем твоего дружка — выйдете вместе. Просидишь три месяца!» — «Да я их хоть на голове простою», — говорю я судье. «А ты смотри, не нахальничай, — предупредил он. — Не то задержишься и не выйдешь со своим дружком».

— Пришлось заткнуться. — При этих словах Кудрявый лениво потянулся, на лице его появилась улыбка. — Ну, значит, присоединился я к Рыжему в тюрьме, отсидели мы вместе три месяца и вместе очутились на воле. А сейчас — видишь, какая история приключилась. — Кудрявый помешал палкой огонь и добавил, явно успокаивая себя: — Ничего! Как-нибудь обойдется.

— Ты бы не мог выклянчить в каком-нибудь гараже пару галлонов бензина? — спросил я Кудрявого.

— Пару галлонов! — воскликнул он. — Гм… не знаю… это же денег стоит. Впрочем, могу попробовать. А зачем тебе?

— Если мы не найдем Рыжего в Бандавилоке, я свезу тебя в Тарабин, поищем его там. У меня, понимаешь ли, бензин нормирован. А для такой доездки понадобится еще галлона два.

— Вот это здорово, ей-богу! — улыбнулся Кудрявый. — Это ты хорошо придумал! Раздобыть бензин будет, конечно, трудно, но тут уж я в лепешку расшибусь.

Шел ночной поезд. Кудрявый встал и проводил внимательным взглядом вереницу освещенных квадратиков, пробегавших мимо нас в темноте. Послышался паровозный свисток, вагоны ритмично загрохотали по мосту.

Кудрявый улыбнулся.

— Знаешь, я думаю, Рыжий едет на нем, — сказал он. — Утром мы найдем его в бараке. Вот увидишь!

На другой день, когда я проснулся, Кудрявый уже подпекал хлеб на костре. Солнце еще не взошло. Даже птицы молчали.

— Давай тронемся чуть свет, — сказал он. — Мне бы хотелось добраться до барака прежде, чем Рыжий уйдет на разведку в город. У него ведь нет с собой никакой жратвы.

Мы позавтракали, уложились и отправились в Банда-вилок; длинная тень машины скользила рядом с нами по краю дороги. Луга были еще покрыты инеем, но лучи утреннего солнца уже стирали его с вершин холмов. Застывшие деревья жались друг к другу, ожидая, чтобы ветерок разбудил их.

— В Северном Квинсленде можно спать на пляже всю зиму, — заметил Кудрявый тоном человека, который допускает, что и стужа имеет какие-то хорошие стороны, но что сам он предпочитает быть от нее подальше, — там никогда не подмораживает.

— За сколько дней вы доберетесь дотуда?

— За десять дней, за неделю, может… В Квинсленде мы всегда садимся на поезд с фруктами — они не задерживаются в пути. Многие «хобо» носят при себе расписание поездов, выпущенное квинслендскими властями, — они называют его «библия бродяги»! Когда подъезжаешь к станции, стараешься выглянуть из-под брезента, чтобы прочесть ее название, а потом, как настоящий пассажир, заглядываешь в расписание. Там указаны численность населения, чем оно занимается, всякие такие сведения. Я как-то слышал, как один «хобо» объявил: «Это Гатеринга, в Таунсвиль прибудем в девять тридцать вечера». Так время быстрее проходит — вдобавок знаешь, где находишься и когда сможешь следующий раз перекусить.

— Но так не должно быть, — сказал я. Внезапно меня охватила злоба при мысли, что существуют условия, лишающие людей нормальной жизни, будущего. Сотни парней едут «зайцем» в одну сторону, сотни — в другую. Едут в надежде, что найдут работу там, куда их привезет поезд. Именно этот поезд. Потом приходит время, когда надежды гаснут, и вы хотите только одного — продолжать двигаться дальше. Постоянная работа, свой дом — все это уходит в область мечты. Остается одна цель: попасть на пляжи Северного Квинсленда.

— Ты меня неправильно понял! — возразил спокойно Кудрявый. — Не так все это просто. Спроси у Рыжего: он тебе растолкует. «Мы делаем историю», говорит он. При том, как у нас в стране все складывалось, ничего другого и получиться не могло, — это Рыжий так считает.

Никакая полиция не может вечно перегонять людей с места на место. Когда-то «хобо» должен где-то приткнуться. На станциях в Квинсленде висит плакат: «Пользуйтесь железнодорожным транспортом; вы владеете им». Я сказал одному фараону: «Ведь я же хозяин этого поезда. Вон видишь, это ваши власти говорят». А он говорит: «Заткнись, босяк! Я тебе покажу, как со мной шутки шутить». И засадил меня на семь суток за непристойные слова и сопротивление при аресте.

Подожди, познакомишься с Рыжим, он тебе растолкует, что к чему. Не могу я объяснить, как он. Знаю только, что верх возьмем мы. Не скоро, может быть, но возьмем.

Кудрявый вдруг умолк и стал внимательно вглядываться в дорогу.

— Замедли немного ход, в город заезжать нам не надо. Этот перекресток проедем, а потом свернем налево, там и барак будет. Придержи на минутку, я разберусь, где мы. Пожалуй, лучше все-таки сверни здесь. Правильно… Вот черт… пылища какая. Теперь прямо. Куда же девалась проклятая плотина? А-а, вот она! Теперь опять поворот налево. Приехали. Вот он, барак, видишь, за деревьями спрятался. Какие-то парни у дверей стоят…

Барак с крышей из оцинкованного железа примостился края большой плотины. У входа стояли четверо мужчин.

За плотиной темнело высохшее болото, на растрескавшейся квадратами как плиты мостовой — земле росли самшитовые деревья, дальше виднелись мертвые кустики травы и чертополоха и ямки, оставленные проследовавшей мимо овечьей отарой.

Я остановил машину у входа в барак, там, где расположились парни. Один из них сидел на ступеньках. Местная газета, которую он просматривал, и котелок с молоком у его ног свидетельствовали о раннем налете на город, начинавшийся сразу за лугом.

Кудрявый быстро подхватил свою скатку и сумку и выскочил из машины.

— «Хобо» по прозвищу Рыжий в бараке?

— Нет, — ответил один из парней. — Здесь нас всего четверо. Ты что, дружка потерял?

— Похоже на то. Но сегодня я его обязательно найду.

— Где же ты его потерял?

— В Тарабине. Вчера еще мы там были вместе. Садились в поезд на ходу, только он не сумел сесть.

— А какой он из себя, твой друг? — спросил человек, читавший газету. Высокий парень с рыжими волосами?

— Да.

Человек с газетой вдруг замолчал, потом поднялся, протянул Кудрявому газету, ткнул пальцем в заметку на первой странице, повернулся и ушел в барак.

Кудрявый начал читать заметку. Внезапно он страшно побледнел, лицо его помертвело; на этом лице жили одни только глаза, и я отвел взгляд.

Он выронил газету, схватил скатку и сумку и быстро зашагал прочь. Он шел через луг, глядя прямо перед собой.

Я поднял газету и прочел: под поездом погиб неизвестный, высокого роста с рыжими волосами, — погиб Рыжий.

Я двинулся было к машине, хотел догнать Кудрявого.

Но в дверях появился человек, давший Кудрявому газету.

— Оставь его, — сказал он мне. — Он не ушел бы, если бы хотел быть с тобой.

Я вернулся и сел на ступеньку рядом с этим человеком.

И уже никогда больше я не видел Кудрявого.