В союзе звуков, чувств и дум

За всем тем существует определенное конкретное нечто, выраженное в подчеркнутых мною строках: отношение автора. Тот самый сигнал, о котором говорилось выше. Он выражен ярко и точно: как бы ни была мила Ольга (а она очень мила!), она обыкновенна до степени принятого, одобренного и закрепленного (в жизни и литературе) стандарта. В этом, собственно, идея всего образа Ольги.

И тут-то - в конце строфы - мы получаем весьма вещественное для портрета Татьяны:противоположное отношение к ней со стороны автора. Заметьте, такой сигнал мы получаем еще до того, как получили какие бы то ни было сведения о главной героине. Прервав рассказ об Ольге буквально на середине фразы, как бы в некотором даже нетерпении отослав нас для уточнения подробностей к «любому роману», Пушкин с едва скрываемым волнением переходит к другому предмету:

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

Уже самая серьезность интонации, резко контрастирующая с ироничностью предыдущих строф, где речь идет о Ленском и Ольге, переводит нас в иную сферу восприятия. Сюда еще добавляется форма обращения к читателю, аналогичная той, которая предшествовала представлению главного героя поэмы:

«С героем моего романа... позвольте познакомить вас». И у нас возникает предчувствие (вот она, магия авторского эмоционального сигнала), что сейчас явится героиня необыкновенная, нестандартная, какую в «любом романе» не встретишь.

И на самом деле, необычность наступает «сей же час», в звуке нового имени:

Ее сестра звалась Татьяной...

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим...

(Строфа XXIV. Выделено мной. - Я. С.)

И т. д. и т. д., включая то, что мы уже цитировали, и до конца описания старшей сестры - все будет необычно, все - впервые.

Самое поразительное, что нам, читателям, для узнавания Татьяны ничего больше не нужно. И хотя наши зрительные представления о ней могут быть приблизительными и смутны- ми, идею образа героини наши индивидуальные портреты вполне выражают.

Почему же тогда возникает потребность уточнять портретные черты Татьяны, которую читатель и так любит и понимает?

По двум причинам.

Во-первых, изображая главную героиню тем же «сигнальным» способом, что и других героев, автор по поводу ее внешности дает «сигналов» во много раз больше, чем для всех остальных, вместе взятых (вспомним, что про внешность Онегина в течение всего романа дан лишь один отчетливый «сигнал»: «Мне нравились его черты»). Создается такое впечатление, что Пушкин все время на грани того, чтобы «открыть» лицо Татьяны, то есть перейти к методу описательного изображения - так она ему нравится, так хочется ему, чтобы другие разделили его восхищение. Однако сделать этот решительный шаг почему-то так и не решается. Важно понять почему.

Вторая причина - производная от первой. При всем обилии оценочных сигналов представляется неясным, красива Татьяна или нет. По каким-то причинам эта сторона портрета тщательно зашифровывается. Во всяком случае, по сравнению с портретами красавицы Ольги и красавца Ленского. Про Татьяну в этом смысле однозначного ответа нет. Между тем вопрос имеет, на мой взгляд, весьма существенное значение для всего характера героини.

С попытки ответить на второй, более легкий вопрос мы и начнем. (Замечу, что для артиста-чтеца существует третья причина для уточнения портрета - профессионально самая важная. Ибо совершенно так же, как писатель, если он не видит достаточно точно то, о чем пишет, то как бы он ни «сигналил», читатель все равно ничего не увидит, так точно и артист не сможет передать слушателю свое отношение к тому, чего он сам не видит, не знает досконально. В этом смысле писательская и чтецкая профессии сближаются. То, что один оперирует своими собственными словами, а другой - чужими, в данном случае не имеет принципиального значения.)

Казалось бы, достаточно определенное суждение о внешности Татьяны заключено в трех строках XXV строфы, подчеркнутых нами: «Ни красотой сестры своей, // Ни свежестью ее румяной // Не привлекла б она очей». Значит, Татьяна не очень хороша собою, но этот недостаток щедро восполняется ее душевной глубиной и красотой. Так, в очень содержательной статье, предваряющей школьное издание романа в стихах, профессор С. М. Бонди пишет: «...Пушкин... сразу сообщает нам, что Татьяна вовсе не красавица. Красавица в романе есть, это Ольга, невеста Ленского» (здесь идет ссылка на цитировавшуюся нами XXIII строфу. - Я. С.). И далее, касаясь VIII главы, С. М. Бонди напоминает пушкинские слова: «Никто б не мог ее прекрасной назвать...» - и развивает свою мысль: «И в то же время она, сидя за столом рядом с блестящей Ниной Воронскою, знаменитой петербургской красавицей, ничем не уступала ей, «беспечной прелестью мила». Очевидно, эта прелесть была не в ее внешней красоте, а в ее душевном благородстве, уме, простоте, богатстве душевного содержания»⁹. (Выделено мною. - Я. С.)

Если принять эту точку зрения, можно прийти к неожиданному выводу: все необычное в поведении юной героини, ее диковатость, печальность, молчаливость, отчужденность от семьи и сверстниц, - все это может читаться как следствие внешней непривлекательности: Татьяна, с детства знакомая с образцовыми красавицами сентиментальных романов, растущая рядом с красавицей сестрой, не могла бы не заметить свою собственную ущербность в этом отношении. А это, учитывая врожденную впечатлительность девочки, могло привести, выражаясь современным языком, к комплексу неполноценности, которым в свой черед можно объяснить странности ее поведения и характера.

Если принять такое толкование и не забывать постоянно подчеркиваемой любви Пушкина к Татьяне, то может возникнуть ассоциация с другими строчками:

...мне она мила, читатель дорогой,

Красою тихою, блистающей смиренно,

Так нелюбимое дитя в семье родной

К себе меня влечет...

(Ср.: «она в семье своей родной // Казалась девочкой чужой»).

В ней много доброго. Любовник не тщеславный,

Я нечто в ней нашел душою своенравной.

И дальше:

Как это объяснить? Мне нравится она,

Как, вероятно, вам чахоточная дева

Порою нравится...

(«Осень»)

Если быть последовательным, то, повторяю, внешняя невзрачность Татьяны может привести к таким, совсем неправильным представлениям. Нужно признать, что большинство читателей, не задумываясь над поставленным здесь вопросом, эмоционально решает его правильно. Это легко проверить с помощью простого эксперимента, неоднократно мною поставленного. Попробуйте спросить любого человека, достаточно хорошо знающего роман, красива Татьяна или нет? И вы, как правило, услышите: «конечно, красива». Но это «стихийно» правильное читательское восприятие оказывается не таким уж стихийным. Оно незаметно и настойчиво формируется автором с помощью множества деталей, которые мы попробуем рассмотреть. А толкование строк «Ни красотой сестры своей, // Ни свежестью ее румяной // Не привлекла б она очей» оставим пока в стороне.

Второй раз мы встречаем портретные черты Татьяны в том месте III главы, когда Онегин после явления у Лариных возвращается вместе с Ленским домой. Снова описание идет как бы в контрасте с портретом Ольги. Только теперь мы воспринимаем его через отношение к героине не автора, а действующих лиц:

Они дорогой самой краткой

Домой летят во весь опор.

Теперь подслушаем украдкой

Героев наших разговор.

. . . . . . . . . . . . . . .

«...Скажи: которая Татьяна?» -

«Да та, которая грустна

И молчалива, как Светлана,

Вошла и села у окна. -

«Неужто ты влюблен в меньшую?» -

- А что? - «Я выбрал бы другую,

Когда б я был, как ты, поэт.

В чертах у Ольги жизни нет,

Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне».

Владимир сухо отвечал

И после во весь путь молчал.

Мнения героев по поводу внешности Татьяны расходятся: если Ленский, влюбленный в Ольгу, склонен, очевидно, расценивать грустный вид и молчаливость ее сестры, как свойства скорее непривлекательные, то Онегин, ни в кого пока не влюбленный и потому в большой степени объективный, занимает противоположную позицию. Татьяна сразу привлекает его как раз тем, что она не кругла и не красна лицом и что в ее чертах «есть жизнь». Если даже предположить, что Евгений, сам того не сознавая, также влюбляется в Татьяну с первого взгляда и соответственно также теряет меру беспристрастности, - все равно из его суждения объективно следует, что ее лицо тоньше, изысканнее по сравнению с Ольгиным и что на этом бледном лице легко отражаются душевные движения («жизнь»), постоянно изменяя его черты...

Отнестись к силе этого первого впечатления с легкомыслием - как к преходящему - было бы ошибкой, допустив которую, сам Онегин жестоко расплатился. Тем более жестоко, что письмо Татьяны предоставило ему неповторимую и своевременную возможность заметить и исправить ошибку. Действительно, в IV главе:

...получив посланье Тани,

Онегин живо тронут был;

Язык девических мечтаний

В нем думы роем возмутил;

И вспомнил он Татьяны милой

И бледный цвет и вид унылый;

И в сладостный, безгрешный сон

Душою погрузился он.

Быть может, чувствий пыл старинный

Им на минуту овладел...

Казалось бы, все очевидно: при его рано остывших чувствах, при том, что «в красавиц он уж не влюблялся, // А волочился как-нибудь» и т. д. - Онегин вдруг «живо тронут», то есть взволнован; безразличные думы возмущены роем; душа погружается в давно забытый «сладостный безгрешный сон». Словом, «чувствий пыл старинный», - а что это, как не любовь? - овладевает им. И все-таки, боясь, что это - всего на минуту, «привычке милой» не дает ходу - и снова ошибается...

Я бы не отвлекался сейчас в сторону ошибок героя, если бы здесь неожиданно не проявлялись штрихи портрета, которые мы сейчас отыскиваем; в письме к Онегину открывается, конечно, душевная глубина, благородство, ум Татьяны, но «чувствий пыл старинный» не может загореться только от этого; нужно еще вспомнить «Татьяны милой и бледный цвет и вид унылый!» Не таков Онегин, чтобы влюбиться в женщину только за ее человеческие достоинства!

Характер овладевшего им чувства свидетельствует о сочетании открывшейся через письмо душевной красоты и вместе с тем женственного обаяния юной корреспондентки. И поскольку других определений здесь не существует, то «бледный цвет и вид унылый» приобретают в контексте значение именно внешней девической прелести.

Чтобы рассеять возможные в этом смысле сомнения, Пушкин дает еще одну поразительную деталь. В конце романа, когда больной от любви Онегин с безнадежным опозданием горюет над своей ошибкой, пестрый фараон воображения выносит в его сознание не «равнодушную княгиню», а сельский дом, где «у окна сидит она и все она»! - та самая девочка, «которая грустна и молчалива, как Светлана, вошла и села у окна».

Это значит, во-первых, что «прежняя Таня», вопреки воле и сознанию Онегина, жила в его душе. А во-вторых, «недоступная богиня роскошной царственной Невы» даже и внешним обликом не может заслонить для него тот «бледный цвет и вид унылый». Недаром кульминация «безумных сожалений» наступает, когда

Княгиня перед ним одна

Сидит неубрана, бледна,

Письмо какое-то читает

И тихо слезы льет рекой,

Опершись на руку щекой.

О кто б немых ее страданий

В сей быстрый миг не прочитал?

Кто прежней Тани, бедной Тани

Теперь в княгине не узнал?

(Выделено мною. - Я. С.)

Для себя княгиня всегда оставалась прежней Таней. Теперь и он узнал ее. Больше никто...

Вернемся к III главе.

После того как юная героиня рассказала няне о своей роковой любви, читаем:

...И между тем луна сияла

И томным светом озаряла

Татьяны бледные красы,

И распущенные власы,

И капли слез, и на скамейке

Пред героиней молодой,

С платком на голове седой,

Старушку в длинной телогрейке.

И все дремало в тишине

При вдохновительной луне.

Здесь автор снова как бы предопределяет две возможные реакции. Для читателя, настроенного романтически, вся сцена поднимается над «прозой жизни» до обобщенных романтических высот. Другой же читатель, больше склонный к «сатире и цинизму», уловит ироническую интонацию, которая именно тем и достигается, что абсолютно реалистическая сцена с няней, этот бытовой, почтипрозаический диалог, контрастно орнаментуется условно романтической, явно литературной атмосферой: здесь и томный свет луны, без которой не обходится ни один сентиментальный роман, и слезы, и верный наперсник в лице няни...

В этом же контексте читаются и «бледные красы и распущенные власы». Автор словно бы предлагает нам оторваться на мгновенье от суровой правды жизни и посмотреть на всю ситуацию со стороны. Со стороны «унылого романтизма», с которым постоянно полемизирует Пушкин в своем романе, и приходит ироническая нотка: да, если отбросить существо характера Татьяны, то внешне она в этот момент очень напоминает Юлию или Дельфину. Не случайно в этом месте единственный раз Татьяна называется «героиней молодой», что ставит ее в один ряд с подобными героинями. Именно в этом ряду проступает озорной оттенок множественного числа: «бледные красы», от которого уже один шаг до аналогичного, к примеру, построения: «бледные прелести»... Но это лишь одна внешняя сторона. Улыбнувшись мимоходом, самый скептический читатель, так же как и автор, продолжает вместе с Татьяной настоящие «слезы лить». И «бледные красы», учитывая уже известную нам Танину бледность, читаются не только как иронический знак, но и как реальная краса.

Нужно сказать, что оттенок иронии, сопутствующий изображениям Татьяны в пору ее девической влюбленности, не столько веселит, сколько помогает автору удержать слезы. Татьяна то вздохнет, то охнет,

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась,

Сорочка легкая спустилась

С ее прелестного плеча...

(Глава III, строфа XXXII)

Эти строки, следующие непосредственно за напряженным лиризмом письма к Онегину, за этим «безумным сердца разговором», трогают своей щемящей реальностью: перед нами незащищенная опытом душа, обнаженное чувство. Вместе с тем снижение стиля от «умильного вздора» до степени реального бытия - «Татьяна то вздохнет, то охнет» - может вызвать улыбку.

Это «приземление» опять выводит Татьяну из ряда неземных сентиментальных героинь и, кстати, дает возможность воспри- нять прелестное плечо, как подробность тоже вполне реальную, конкретную.

Аналогичен иронический эффект при втором появлении Онегина (строфа XXXIX):

...«Здесь он! Здесь Евгений!

О боже! Что подумал он!»

В ней сердце, полное мучений,

Хранит надежды темный сон;

Она дрожит и жаром пышет,

И ждет: найдет ли? Но не слышит.

В саду служанки, на грядах,

Сбирали ягоды в кустах

И хором по наказу пели

(Наказ, основанный на том,

Чтоб барской ягоды тайком

Уста лукавые не ели

И пеньем были заняты:

Затея сельской остроты!)

Здесь нет никакого намека на ту или иную портретную черту. Однако нельзя пропустить и то, что бледноликая Татьяна не только дрожит, что свойственно ее характеру (ср. в V главе: «Вдруг увидя // Младой двурогий лик луны // На небе с левой стороны, // Она дрожала и бледнела»), но и жаром пышет, что больше, казалось бы, свойственно Ольге. К этой родственности мы еще вернемся.

Что же касается песни девушек, из-за которой Татьяна не слышит шагов Евгения и которая вызывает у нас веселую улыбку («затея сельской остроты!»), то, повторяю, такая разрядка драматической коллизии, создающейся вокруг главной героини романа, встречается только в первой его части, когда Татьяна при всей серьезности и даже взрослости ее чувств - все еще девочка.

Тут получается нечто вроде обычной жизненной ситуации, когда мы, наблюдая за горестным состоянием ребенка и понимая, что причина слез является для него вполне серьезной, все-таки позволяем себе незаметно улыбнуться. Пушкин и в улыбке никогда не нарушает границу уважительного отношения к своей любимице, но во второй части романа, когда Татьяна становится по-настоящему взрослой, даже эта, хотя и любовная, но все же ироническая, интонация исчезает совершенно.

«Детскость» Татьяны многократно акцентируется в первой части - вплоть до роковой дуэли и в меньшей степени - до самого замужества не случайно: она является как бы оборотной стороной серьезности героини, и порой вводит в заблуждение окружающих. Не будем говорить о няне, которая, став первым свидетелем нешуточной Таниной любви, даже представить себе не может, что ее дитя может полюбить («...Я не больна, Я... знаешь, няня... влюблена». - «Дитя мое, господь с тобою!» и т. д.). Для няни Таня может остаться дитем на всю жизнь. Но и Онегин, при всем своем уме и опыте, произнесет во время исповедальной проповеди (IV глава).

...Послушайте ж меня без гнева.

Сменит не раз младая дева

Мечтами легкие мечты;

Так деревцо свои листы

Меняет с каждою весною.

Так, видно, небом суждено.

Полюбите вы снова...

(Выделено мною. - Я. С.)

Собственно, Евгений здесь прав во всем, кроме того, что Татьяна не обычное «деревцо». В этом он не сумел (не дал себе труда) разобраться. И если отбросить скрытую пока от него (да и от всех, кроме Пушкина) исключительность характера Татьяны, то внешне она дитя - «младая дева», к влюбленности которой нет оснований относиться слишком серьезно.

Для Пушкина необычное переплетение серьезности и детскости составляет, может быть, главную идею образа Тани Лариной в первой части романа. Есть в III главе строки, которые, кажется, не оставляют в этом смысле сомнений:

XXIV

За что ж виновнее Татьяна?

За то ль, что в милой простоте

Она не ведает обмана

И верит избранной мечте?

За то ль, что любит без искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что так доверчива она,

Что от небес одарена

Воображением мятежным,

Умом и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцем пламенным и нежным?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслия страстей?

XXV

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя...

Эти подчеркнутые нами слова в совокупности со всей предыдущей строфой, собственно, и выражают отличие Татьяны от разного типа красавиц, описанных в предыдущих двух строфах, и составляют, как давно заметил Белинский, ту единственную ипостась (любящей женщины), в которой только и могла в свое время и в своих условиях проявиться исключительность Таниной натуры: дитя, умеющее полюбить на всю жизнь, - - в этом феномен! Ибо любить так, как написано про Татьяну в строфе XXIV, могут сравнительно многие женщины и даже, вероятно, мужчины. Но милое дитя всегда предается любви безусловно и также безусловно - рано или поздно - меняет предмет своей любви, как это получилось, например, с Ольгой, и, - как легкомысленно предполагал Евгений, - могло получиться с Татьяной. Нет, не могло: это дитя - необычное.

И все-таки дитя; и именно потому можно, как мы видели, улыбнуться на ее «бледные красы», не стыдно подсмотреть, как «сорочка легкая спустилась с ее прелестного плеча», как по-детски она прислушивается к шагам возлюбленного.

Сквозь эту же призму детскости просвечиваются и некоторые другие, драгоценные для нас портретные штрихи. Бросается в глаза, например, последовательное употребление уменьшительных (ласкательных) форм имен существительных, когда они касаются изображения внешних черт Татьяны, и эпитетов, почерпнутых из речевого обихода взрослых с детьми.

В III главе «К плечу головушкой склонилась...»

...Задумавшись, моя душа,

Прелестным пальчиком писала

На отуманенном стекле

Заветный вензель О да Е...

После рокового объяснения в саду:

...Он подал руку ей. Печально

(Как говорится, машинально)

Татьяна молча оперлась.

Головкой томною склонясь...

В V главе:

...Татьяна на широкий двор

В открытом платьице выходит...

...И голосок ее звучит

Нежней свирельного напева...

В чудном сне, когда медведь «лапу с острыми когтями // Ей протянул; она скрепясь // Дрожащей ручкой оперлась // И боязливыми шагами // Перебралась через ручей...»

Особое значение во сне приобретает следующая подробность: «То в хрупком снеге с ножки милой // Увязнет мокрый башмачок». Сама по себе «милая ножка», обутая в мокрый башмачок, не выделялась бы из установившегося выше ряда нежно-девических портретных определений, не будь она внутренне связана С тем высоким поэтическим строем, которым воспеваются «ножки» в I главе. Припомним:

...Люблю я бешеную младость,

И тесноту, и блеск, и радость,

И дам обдуманный наряд;

Люблю их ножки; только вряд

Найдете вы в России целой

Три пары стройных женских ног.

Ах! Долго я забыть не мог

Две ножки...

Здесь и дальше - до конца блистательного пассажа - выясняется, что пушкинские «ножки», оборачиваются, кроме всего прочего, своеобразным термином: «ножки» - стройные ноги. Если ноги не стройные, то «ножки» - обманчивы, то есть вовсе не имеют права называться «ножками». «...Слова и взор волшебниц сих // Обманчивы... как ножки их». Можно возразить, что это натяжка, что автор никак не связывает ножки Татьяны с найденными в «России целой» тремя парами стройных женских ног. Возразить можно, но нельзя упустить, что Пушкин не забывает своего поэтического изыскания о ножках и напоминает о нем здесь же, в V главе, во время именинного бала:

В начале моего романа

(Смотрите первую тетрадь)

Хотелось вроде мне Альбана

Бал петербургский описать;

Но, развлечен пустым мечтаньем,

Я занялся воспоминаньем

О ножках мне знакомых дам.

По вашим узеньким следам,

О ножки, полно заблуждаться!

С изменой юности моей

Пора мне сделаться умней,

В делах и в слоге поправляться,

И эту пятую тетрадь

От отступлений очищать.

Это отступление против отступлений помещено настолько близко к «ножке милой» в мокром башмачке, что трудно предположить, будто они никак не связываются, пусть даже невольно, в сознании автора... В конце концов четыре пары стройных женских ног - тоже не так уж много для России целой!..

Ограничившись пока штрихами, рассыпанными в деревенской части романа, попытаемся собрать их воедино. Перед нами бледноликая тоненькая (в VII главе московские девицы) ее находят... «бледной и худой»), скорее девочка, чем девушка, с темными («темнеющими») печальными очами и диковато-грациозными («лань лесная») движениями. Томная головка («головушка») склоняется к прелестному плечу; лицо отражает малейшие движения души (страх, радость, смущение, усталость и т. д.), тонкие (дрожащие при волнении) руки с прелестными пальчиками; милые маленькие ножки... Со всем этим обликом гармонирует нежный («нежней свирельного напева») голосок.

Получается не так уж мало. Простое, подряд, перечисление этих штрихов подтверждает высказанную вначале мысль об активном авторском вмешательстве в формирование кажущегося стихийным восприятия облика героини. Для окончательной ориентации нашего индивидуально-читательского изображения Татьяны недостает, как говорилось выше, одного уточнения: при всем том - красива она или некрасива? Потому что, согласитесь, перечисленные «прелестные» черты могут соединиться вместе по-разному.

Оказывается, есть и такой - прямой сигнал.

В III главе Пушкин, после лирического объяснения по поводу перевода письма Татьяны с французского на русский, как бы проговаривается:

Но полно. Мне пора заняться

Письмом красавицы моей;

Я слово дал, и что ж? ей-ей

Теперь готов уж отказаться.

Я знаю: нежного Парни

Перо не в моде в наши дни.

(Выделено мной. - Я. С.)

Если воспользоваться этим авторским признанием, то все собранные нами штрихи получают несравнимо большую определенность. Бледноликая красавица, худенькая, скорее девочка, чем девушка, с темными печальными очами и т. д.

Однако вокруг этой «красавицы моей» могут возникнуть разночтения, которые хотелось бы предупредить.

Во-первых, вскользь брошенное, это определение может толковаться как народная форма обращения, которая вовсе не предполагает действительной красоты того, к кому обращена. Подобная форма звучит по отношению к Татьяне в устах седой Филипьевны: «...Пора, дитя мое, вставай; // Да ты,красавица, готова! // О пташка ранняя моя!»... «Красавица», «пташка» - это всего лишь устоявшиеся метафоры одного ряда, выражающие любовное отношение к объекту. Правда, контекст пушкинской «красавицы моей» с галлицизмами, стихами Богдановича и игривым пером нежного Парни далек от неразбавленного народного источника речи, то есть исключает однозначность смысла няниного обращения.

Во-вторых, авторское определение вырывается в момент, кульминационный для Таниной влюбленности (решилась написать письмо!), то есть в такой момент, когда и некрасивые женщины хорошеют.

Наконец, никогда не скрываемая нежность автора к своей героине подготавливает нас к тому, что для него она красавица, как бы ни воспринимали ее окружающие. Но это последнее обстоятельство оказывается одним из наиболее ярких эмоционально-оценочных сигналов, на которых строится весь портрет Татьяны. Автор заставляет нас увидеть свою героиню красивой.

Таким образом, при всех оговорках, мы имеем право собрать разрозненные в первой части романа штрихи в единое изображение «красавицы моей».

Теперь настало время вернуться к первому появлению Татьяны и уладить противоречие между строками «Ни красотой сестры своей, // Ни свежестью ее румяной // Не привлекла б она очей» и «красавицей моей».

А есть ли противоречие?

Ведь из первых строк, если посмотреть на них непредвзято, вовсе не следует, что сестра Ольги некрасива. Речь идет о том, что Ольгиной привычной для окружающих красотой Татьяна привлечь не может. Ее красота - совсем другая! Эпитеты «дика, печальна, молчалива, // Как лань лесная боязлива» не заключают в себе ничего, что противостояло бы понятию красоты. В них скорее присутствуют признакииной, незнакомой читателю красоты, которая противостоит Ольгиной - привычной красоте. Если чуточку сдвинуть хрестоматийные акценты, в этом легко убедиться:

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Мною подчеркнуты слова, выделив которые, мы невольно услышим интонацию, за которой должно бы последовать: а привлекла б она очи тем, что дика, печальна и т. д. и т. д.

Пушкин обрывает интонацию, уклоняется от прямого изъявления мысли. Здесь угадывается один из тайников, который будет раскрываться все яснее с развитием образа главной героини. Поэтому мы, не торопясь с выводами, продолжим наблюдения над портретом Татьяны, в надежде, что они сами собой приведут нас к открытию тайника.

До сих пор мы обходили строчку «ни свежестью ее румяной». Легко понять между тем, что отсутствие или присутствие «свежести», здоровья, решительно влияет в ту или иную сторону не только на облик, но и на самое существо характера героини.

Другое дело - румяна эта свежесть или нет. К тому, что Татьяна вообще не «кругла и не красна» лицом, она еще имеет свойство бледнеть от чувств, то и дело доходящих до степени страстей: при появлении Онегина - «и утренней луны блед- ней»; при расставании с Ольгой - «смертной бледностью покрылось ее печальное лицо» и т. д. Это-то и вызывает порой неточную ассоциацию образов из стихотворения «Осень».

К счастью, Татьяна при всей своей пресловутой бледности не имеет ничего общего с чахоточной девой. Это подчеркивается в романе с не меньшей настойчивостью, чем сама бледность.

В толпе детей Таня «играть и прыгать не хотела», так же, как в горелки не хотела играть, а не не могла. Зато в морозную святочную ночь «на широкий двор // В открытом платьице выходит» она, а не Ольга; и вовсе не боится простуды. Когда слышит прохожего, то по снегу «к нему на цыпочках летит» (выделено мною. - Я. С.). А уж от Онегина «летит, летит» так, что не только «мигом обежала // Куртины, мостики, лужок, // Аллею к озеру, лесок», но еще и «кусты сирен переломала»! Стало быть, «милые ножки» и «дрожащие ручки», о которых говорилось выше, - отнюдь не слабенькие...

Особенно отчетливо проступают черты Татьяниного здоровья в «доказательствах от противного», которыми широко пользуется автор романа.

Так, выясняется, что после свиданья с Онегиным Танины «любви безумные страданья» еще усиливаются, и вот как они отражаются на её физическом состоянии:

...Ее постели сон бежит;

Здоровье, жизни цвет и сладость,

Улыбка, девственный покой,

Пропало все, что звук пустой.

Очевидно, что до рокового свиданья, тем более до знакомства с Онегиным, «здоровье, жизни цвет и сладость, // Улыбка, девственный покой» - все это было в полной мере свойственно Татьяне ничуть не меньше, чем Ольге.

И еще одно место из VII главы, перед отъездом в Москву:

...И рады мы

Проказам матушки зимы.

Не радо ей лишь сердце Тани.

Нейдет она зиму встречать,

Морозной пылью подышать

И первым снегом с кровли бани

Умыть лицо, плеча и грудь;

Татьяне страшен зимний путь.

Опять-таки понятно, что в обычной обстановке Таня едва ли не первая бежала встречать любимую зиму, весело дышала морозной пылью, первая умывала снегом лицо, плечи и грудь...

И здесь уже возникает ассоциация с другими стихами - из «Зимы»:

...И дева в сумерках выходит на крыльцо.

Открыта шея, грудь и вьюга ей в лицо,

Но бури севера не вредны русской розе,

Как жарко поцелуй пылает на морозе,

Как дева русская свежа в пыли снегов!..

Не слишком ли? - могут спросить меня. Напоенная свежестью «русской розы», не перестанет ли Татьяна быть Татьяной? Нисколько не перестанет: «Так нас природа сотворила, // К противуречию склонна!» Татьяна, разумеется, никогда не стала бы пушкинской Татьяной, если бы не была исключительной натурой по сравнению с Ольгой или матерью, но не стала бы она Татьяной и если бы при всей своей исключительности не была с ними от одного корня. При очевидной противоположности характеров и обликов они с Ольгой родные сестры, во многом похожие друг на друга: «движенье, голос, легкий стан» - все это мы видим и в Татьяне. Не только физическое, но и душевное родство связывает Татьяну с матерью и Ольгой.

Как понимать строки:

...Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей...

Возможная ассоциация с упоминавшимся местом из «Осени»: «так нелюбимое дитя в семье родной к себе меня влечет» - не имеет под собой никаких оснований: отчуждение от семьи зависит исключительно от самой Татьяны, от ее характера. Это она ласкаться не умела, а ее¹⁰ ласкали, если она допускала ласку. Но обычно, в особенности после того, как влюбилась, были «...докучны ей и звуки ласковых речей» (матери, сестры, няни), «и взор заботливой прислуги».

С самого раннего детства Татьяна ведет себя очень независимо. Много читает, в отличие от других членов семьи. Читает, что хочет и что попадается, - и никто не заботится «о том, какой у дочки тайный том // Дремал до утра под подушкой». Более того, даже и деловые отношения с заезжими офенями она ведет самостоятельно. Так, Мартына Задеку, гадателя и толкователя снов, «привез кочующий купец // Однажды к ним в уединенье. // И для Татьяны, наконец, // Ее с разрозненной Мальвиной // Он уступил за три с полтиной, // В придачу взяв еще за них» несколько книжек - по обоюдному с Таней соглашению.

Как бы по негласному, но само собой разумеющемуся уговору старшая дочка освобождена от хозяйственных забот: «чай готовить» - Ольгино дело; зато - нищим подавать или «молитвой услаждать // Тоску волнуемой души» - Танино.

Вообще своенравие, мятежное воображение, задумчивость Татьяны, все ее странности, если и не понимаются в семье («никто меня не понимает»), то вполне уважаются. Про нее нельзя сказать, как про Ольгу: «всегда послушна»; но ни о каком насилии над ней не может быть речи, даже в таком важном деле, как замужество. Трое женихов наотрез отвергаются ею: Буянов, Иван Петушков и гусар Пыхтин! За князя выходит она тоже не по приказу: «меня с слезами заклинаний // Молила мать: для бедной Тани // Все были жребии равны...» (Выделено мною. - Я. С.) Свою судьбу в конечном счете решила она сама.

В письме к Онегину есть одна фраза, идущая как будто вразрез с излагаемой точкой зрения: «Но так и быть! // Судьбу мою // Отныне я тебе вручаю, // Перед тобою слезы лью, // Твоей защиты умоляю...» (Выделено мною. - Я. С.) Возникает естественный вопрос: от кого просит Татьяна защиты? Не от родных ли? В. Сиповский замечает, что понять это место до конца невозможно, если не взять во внимание письмо Юлии к учителю Сен-Пре (Руссо. «Новая Элоиза»), Там есть такая фраза: «Tu dois etre mon unique defenseur contretoi». В буквальном переводе: «Ты должен быть моим единственным защитником против тебя». (Выделено мною. - Я. С.) Видимо, Татьяна по памяти неточно процитировала свою любимую героиню...

Понятно, что просьба о защите не объясняется одним только заимствованием. Фраза, взятая из письма Юлии, передает лишь часть мысли, заключенной в словах Татьяны. Здесь страх и перед своей любовью к Онегину, и перед одиночеством:

Вообрази, я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Конечно, никто не понимает! И мудрено понять: «этой страсти и случайно // Еще никто не открывал... // Татьяна изнывала тайно». Для ее характера исключена возможность «сердечного признания» кому бы то ни было, кроме Евгения. Тем более, что все равно никто бы не понял глубины ее страсти, подкрепленной влиянием сентиментальных романов: никто из роднйх не обладает ни знанием романов, ни способностью чувствовать так глубоко. Татьяна одинока потому, что она такая, как она есть. И можно сказать, что она просит у Онегина защиты от себя самой, а не от окружающих...

Меньше всего можно упрекнуть Татьяну в каком-нибудь оттенке высокомерия или в отсутствии любви к своим домашним. Чувство родства свойственно ей, независимо от того, что она «ласкаться не умела». С Ольгой они не только по-родственному похожи, но и дружны. Припомним сцену отъезда младшей сестры с мужем-уланом в полк (глава VII, строфа XII).

...Слезами горько обливаясь,

Старушка, с дочерью прощаясь,

Казалось, чуть жива была,

Но Таня плакать не могла;

Лишь смертной бледностью покрылось

Ее печальное лицо.

Когда все вышли на крыльцо,

И все, прощаясь, суетилось

Вокруг кареты молодых,

Татьяна проводила их.

XIII

И долго, будто сквозь тумана,

Она глядела им вослед...

И вот одна, одна Татьяна!

Увы! подруга стольких лет,

Ее голубка молодая.

Ее наперсница родная,

Судьбою вдаль занесена,

С ней навсегда разлучена...

Эти строки - особенно подчеркнутые нами - почему-то слабо фиксируются читательским вниманием и не акцентируются исследователями; очевидно, потому, что в сознании перевешивают черты не сближающие, а разделяющие сестер. Между тем слова «подруга», «голубка молодая», «наперсница родная» говорят сами за себя и недвусмысленно выражают точку зрения автора, который любит скорее не договорить, чем сказать лишнее. Разумеется, Танина откровенность с сестрой не простирается до того, чтобы доверить ей тайну своей любви. Что касается матери, то Таня выражает свое горе иначе («плакать не могла»), но горе у них - одно.

Еще раньше, в той же VII главе, при описании смиренной урны Ленского читаем:

...Бывало, в поздние досуги

Сюда ходили две подруги

И на могиле при луне,

Обнявшись, плакали оне...

Здесь сестры одинаково плачут над общим горем...

Но не только в такие переломные минуты (смерть Ленского, разлука) проявляется душевная близость Тани с членами ее семьи. Может быть, еще примечательнее, что Пушкин, с самого начала подчеркивая исключительность Татьяны, никак не выделяет ее из общего покойного течения патриархальной семейной жизни. Они все вместе «хранили в жизни мирной // Привычки милой старины». «Служанки со всего двора // Про барышень своих гадали», совершенно не задумываясь над тем, что они такие разные. И одинаково сулили им «мужьев военных», что, между прочим, одинаково оправдалось... В начале письма к Онегину по-детски простодушно проступает само собою разумеющееся единение Тани со своими близкими: «А мы... ничем мы не блестим, // Хоть вам и рады простодушно»: «Зачем вы посетили нас». (Выделено мною. - Я. С.) Есть еще одно место, в котором повседневно бытовая родственность сестер обнаруживается между строк так явственно, что на нем нельзя не остановиться. Татьяна пробуждается после вещего сна и

...Дверь отворилась. Ольга к ней,

Авроры северной алей

И легче ласточки, влетает;

«Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,

Кого ты видела во сне?»

Но та, сестры не замечая,

В постеле с книгою лежит,

За листом лист перебирая,

И ничего не говорит...

В этом влетании Ольги без стука, в том, как Таня не замечает ни влетания, ни самой сестры, в том, что можно не от- ветить на вопрос и никакой обиды со стороны вопрошающего не последует, - все это погружает в атмосферу привычного общения двух родственно-близких девушек.

Еще о матери. Мы уже говорили, что судьбу свою Татьяна решила в конечном счете сама. Но «слезы заклинаний» сыграли здесь решающую роль: для успокоения родительницы решается дочь на замужество. И если мы говорим о родственности, то необходимо заметить, что судьба дочери перекликается с судьбой матери: и та выходила замуж поневоле; разве что изъявляла в свое время несколько большую решимость характера, когда «с супругом чуть не развелась», но в результате на всю жизнь осталась верною женой. Не повторяется ли с Татьяной, по крайней мере внешне, та же ситуация?..

Итак, мы видим, что исключительная натура Тани Лариной, с первых жизненных шагов вступая в противоречие с окружающей жизнью, в то же время вбирает в себя многие ее признаки, является как быновым выражением и новым признаком этой самой жизни.

Внешность, глубина чувств, воображение, ум, вкусы - все отличает ее; в то же время все это не мешает ей оставаться типичной «барышней уездной» настолько, что разглядеть красоту ее и одаренность натуры здесь, в глуши, сумел один только Пушкин. Никому из близких, и даже Онегину оказалось это не под силу.

Посмотрим теперь, кто и как сумел «разглядеть» Татьяну в Москве, куда вывезли ее «из глуши степных селений» на «ярманку невест». Нужно сказать, что московский период жизни Татьяны остается как бы в тени читательского внимания, уступая место ее эффектному появлению в новой неожиданной роли - в Петербурге. Четко фиксируется в сознании обычно лишь самый момент встречи с «важным генералом» - будущим мужем.

Между тем, несмотря на очевидную краткость этого периода (видимо, сразу после сватовства, материнских заклинаний и согласия на брак князь N увозит Татьяну в Петербург), Москва существенно влияет на всю биографию героини, во многом подготавливает метаморфозу ее характера и внешнего облика в VIII главе¹¹. Здесь происходит первое столкновение Татьяны с высшим светом. И в этом взаимном ознакомлении героини и общества начинают работать новые авторские сигналы: пушкинские симпатии - с теми, кто умеет разглядеть Татьяну. Возникает своеобразный критерий оценки действующих лиц: людьми, достойными уважения, оказываются лишь те, которые прониклись добрым чувством по отношению к главной героине. Остальные - за гранью авторского уважения. И таких - увы! - большинство.

Прежде всего мать и дочь Ларины встречаются с многочисленной родней, начиная от «старой тетки, четвертый год больной в чахотке», у которой они остановились, и кончая всевозможными бабушками и дедами, которым представляют Танину рассеянную лень. Выясняется, что неподдельная искренность родственного приема «Татьяну трогает», хоть «ей нехорошо на новоселье, привыкшей к горнице своей». Московская родня мало отличается от деревенских соседей, скорее чувствуется перемена в обстановке жизни: вместо полей - «...незнакомый двор, // Конюшня, кухня и забор». Родственники же воспринимают Татьяну, если можно так выразиться, чисто количественно: «Как Таня выросла!» Если бы в Москву привезли Ольгу - восклицанье осталось бы неизменным. До «качественного анализа» тетушки подняться не в состоянии. Да и смешно требовать от них осмысленной оценки такого необычного явления, как Татьяна, поскольку в них самих «не видно перемены, // Все в них на старый образец». Пушкин с незлобным юмором констатирует это в XV строфе и как бы негласно присоединяется к благодарности за ласковую встречу: на том спасибо! Далее на сцену выступают «младые грации Москвы». Они

...Сначала молча озирают

Татьяну с ног до головы;

Ее находят что-то странной,

Провинциальной и жеманной,

И что-то бледной и худой,

А впрочем очень недурной;

Потом, покорствуя природе,

Дружатся с ней, к себе ведут,

Целуют, нежно руки жмут,

Взбивают кудри ей по моде,

И поверяют нараспев

Сердечны тайны, тайны дев...

Добродушная интонация этой и начала следующей, XVII строфы проистекает из того, что, хотя понять, разглядеть Татьяну московские девицы тоже не могут, но по крайней мере, находят ее недурной и дружатся с ней уже не только по требованиям родственного этикета. И Таня, хотя «их речи слышит без участья», не противится поцелуям, рукопожатиям, взбиванию кудрей по моде... Надо думать, что круг московских граций становится для Татьяны первой школой не только в области модной прически; очевидно, «и запоздалые наряды // И запоздалый склад речей» - все «черты провинциальной простоты» подвергаются здесь тому первоначальному изменению, которое в союзе с Таниным прирожденным вкусом приводит через короткое время к безупречному сотте И 1аи! VIII главы.

Словом, при всей своей недалекости Танины московские сверстницы оказываются очень симпатичными.

Хуже - с юношами:

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят

И про нее между собою

Неблагосклонно говорят.

В этих строках насмешливость интонации лишена добродушного оттенка, свойственного отношению к младым грациям. Чопорная толпа молодых чиновных людей, ничего не понявших в Татьяне, рисуется, как часть пустого света. Несмотря на юный возраст они относятся уже к тем, у кого «не вспыхнет мысли в целы сутки, // Хоть невзначай, хоть наобум; // Не улыбнется томный ум, // Не дрогнет сердце, // хоть для шутки»...

Следующий краткий эпизод может толковаться двояко:

Один какой-то шут печальный

Ее находит идеальной

И, прислонившись у дверей,

Элегию готовит ей...

Мне представлялось, на первых порах, что Пушкин, сам относящийся к Татьяне, как к идеалу, неприязненно смотрит на то, что в роли его «единомышленника» выступает «какой-то шут»: никакое шутовство, пусть с самыми добрыми намерениями, не должно касаться истинного идеала. Потому в интонации этих строк слышалась довольно жестокая насмешка.

Но, возможно, мною был неоценен эпитет «печальный», возвышающий «шута» до степени поэта, который тут же, не скрываясь от насмешек толпы, «прислонившись у дверей», принимается за сочинение элегии. Ассоциативно, на мгновение может возникнуть обаятельно-незащищенная тень Вильгельма Кюхельбекера... Соблазнительно склониться к подобному толкованию. Но нельзя не заметить, что «шутом печальным» назвать поэта может скорее «светская толпа», чем автор «Евгения Онегина» (ср. в VIII гл. «...Несносно, согласитесь в том, // Между людей благоразумных // Прослыть... печальным сумасбродом»; в I главе «Египетских ночей» Чарский - «сочинитель»). Для Пушкина, несмотря на известные разногласия, Кюхельбекер - «брат родной по музе, по судьбам»...

Так или иначе, но человек, «прислонившийся у дверей», проникся прелестью Татьяны, и мы не можем не отметить этого.

Зато не вызывают никаких сомнений следующие строчки:

...У скучной тетки Таню встретя,

К ней как-то Вяземский подсел

И душу ей занять успел.

И, близ него ее заметя,

О ней, поправя свой парик,

Осведомляется старик.

Вяземский-то сразу безошибочно «проникся» Татьяной. И по-видимому, мы уже так высоко настроены на «душу» героини, что воспринимаем того, кто может «занять» эту душу, как человека выдающегося. Обаяние Вяземского подчеркивается ироническим переходом: даже у типичного светского «старика» всякий, к кому подсаживается князь Вяземский, вызывает определенный интерес.

Никакого внимания не привлекает Татьяна в театре, где, как мы знаем из I главы, сначала «лорнет наводят на ложи незнакомых дам», а потом уже в рассеянье взглядывают на сцену. Здесь

...Не обратились на нее

Ни дам ревнивые лорнеты,

Ни трубки модных знатоков

Из лож и кресельных рядов.

И ни «дамы», ни «модные знатоки» в свою очередь не вызывают никакого интереса у автора: все та же, на старый образец, толпа с устарелым ординарным вкусом.

Наконец, «ее привозят и в Собранье» - «на ярманку невест», к главной цели всего длинного путешествия. И здесь-то появляется человек, который не просто разглядел Татьяну, но и сыграл в ее жизни решающую роль: князь N - будущий муж героини. Ревнивое чувство, которое возникает по отношению к нему у читателя, не должно помешать нам соблюсти меру справедливости. Установленный Пушкиным оценочный критерий и в этом случае не теряет силу. Князь полюбил Татьяну с первого взгляда, в обстановке, невыгодной для нее, когда «...между двух теток, у колонны, // Не замечаема никем, // Татьяна смотрит и не видит»... Ее бедность, незнатность, провинциальность не могут остановить его. Он угадывает в ней ту красоту, какую удалось угадать Пушкину да Вяземскому! (Кстати, «важный генерал» вовсе не так стар: если они с Онегиным «вспоминают проказы, шутки прежних лет», то разница между ними в возрасте не может составлять более чем 10 - 15 лет. Впечатление «старости», по-видимому, возникает у многих под сбивающим влиянием оперной сцены.) Словом, князь N - человек во всех отношениях достойный...

Итак, бледноликая красавица с темными печальными очами, вывезенная из глуши степных селений, остается почти незамеченной в большом свете до тех пор, пока не предстает перед ним в новом для себя и доступном для светского восприятия облике.

Перейдем к петербугской части поэмы (VIII глава) и сразу полностью процитируем три строфы, в которых сконцентрирован портрет новой Татьяны.

XIV

Но вот толпа заколебалась,

По зале шопот пробежал...

К хозяйке дама приближалась,

За нею важный генерал.

Она была не тороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей...

Все тихо, просто было в ней,

Она казалась верный снимок

Du comme il faut (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести).

XV

К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале, и всех выше

И нос и плечи подымал

Вошедший с нею генерал.

Никто б не мог ее прекрасной

Назвать; но с головы до ног

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar (Не могу...

XVI

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Оно б годилось в эпиграмме...)

Но обращаюсь к нашей даме.

Беспечной прелестью мила,

Она сидела у стола

С блестящей Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Невы;

И верно б согласились вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла

Хоть ослепительна была.

Из этого описания, даже для удобства наблюдений, немыслимо вырвать что-нибудь одно: манеру поведения героини, восхищение ею со стороны автора и всего столичного общества или внешние ее черты. Все сплетено неразрывно и может быть осознано лишь в этой неразрывности. Прежде всего отметим реакцию толпы: с нее начинается картина. «...Толпа заколебалась, // По зале шопот пробежал». Всполошение дам, старушек, мужчин и девиц приводит на память известную театральнодраматургическую формулу: короля играет окружение. Взволнованность бального зала предшествует появлению главной фигуры бала. И она является в сопровождении непременной свиты - важного генерала.

Что касается портрета княгини, то при всей его контрастности с «девочкой несмелой» из первой части бросается в глаза неизменность способа самого изображения. Он по-прежнему остается, можно сказать, негативным, во всяком случае, в большей своей части. Там начиналось с «ни красотой сестры своей»... и Здесь: «Она была не тороплива, // Не холодна, не говорлива» и дальше - «без... без... без».

В этом негативном изображении вещественнее проступают опять-таки черты внутреннего портрета. Здесь эпитеты с предлогами «не» приобретают в контексте позитивную окраску. А в конце строфы строки, начинающиеся с негативного «без», получают позитивный уже и по форме отклик: «Все тихо, просто было в ней, // Она казалась верный снимок // Du comme il faut». Эта фраза как бы транспонирует все предыдущие «не» и «без» в нечто утвердительное, определенное. И, действительно, мы получаем почти осязаемое впечатление от того, как приближается княгиня - «покойна и вольна», не озабоченная силой своего обаяния, привлекающего теперь всех без исключения.

Не то - с чертами внешнего портрета. В них по-прежнему все гораздо уклончивей. После «королевского» эффекта появления Татьяны следует пресловутое: «Никто б не мог ее прекрасной назвать». В этом утверждении была бы известная определенность, если бы за ним не следовало «но», которое, казалось бы, должно повлечь за собой более полное раскрытие лица, обладающего - как это очевидно из всего предыдущего - таким «необщим выраженьем»... Нет, не раскрывается лицо. «Но»открывает всего лишь еще один «негатив»: отсутствие малейшего оттенка вульгарности - «с го- ловы до ног».

Заметим, однако, это «с головы до ног». Оно по крайней мере свидетельствует не только о безупречной манере поведения, но и о безупречности костюма.

Наконец, последние восемь строк XVI строфы, рисующие Татьяну в соседстве с Ниной Воронскою. Здесь совершенно симметрично повторяется прием контрастного сопоставления с Ольгой - во II главе. И так же, как там, наблюдая за чертами Ольгиного портрета, мы выясняли черты Татьяны-девочки, так здесь, используя портрет Нины Воронской, уточним штрихи портрета княгини N. Нина - «блестящая», «Клеопатра Невы», обладает «мраморной красою», «ослепительна». При всем том «затмить соседку не могла». «Затмить не могла» в этом контексте, когда они обе сидят у стола, как бы выставленные на обозрение всего зала, может читаться только как сравнение внешности обеих дам. Значит, не блестящая,не Клеопатра Невы, не обладающая мраморной красою, не ослепительная Татьяна не уступает Нине в своей «беспечной прелести», которая здесь не может не быть прочитана и как прелесть внешняя.

Так почему же «никто б не мог ее прекрасной назвать»? Да потому, что «прекрасна» в установившемся понятии петербург- ского света Нина Воронская так же, как в устоявшемся понятии степных селений «все» (читай - прекрасное) - в Ольге. Вопрос по существу сводится к выбору точного термина. Назовите Татьяну прекрасной и вы поставите ее в один ряд с Ольгой и Ниной. Но Татьяна не похожа ни на ту, ни на другую, она красива новой красотой, непривычной, способной отразить исключительность ее натуры, - с ее «воображением мятежным, Ц Умом и волею живой // И своенравной головой // И сердцем пламенным и нежным». В обрамлении безупречного наряда новая красота уже не может быть не замечена петербургским обществом, но для нее не придумано еще новое слово. Вот почему Пушкин отвергает затертое «прекрасна» и постоянно предпочитает для своей героини слово «прелесть», хорошо передающее впечатление красоты уже ощущаемой, но еще не осознанной. Своеобразная терминология проводится последовательно во всем романе, что не дает возможности признать ее случайной. Татьяна никогда не называется прекрасной. Во всем романе одна Татьяна именуется прелестной; «прелестное плечо», «прелестный пальчик» и т. д. Исключение делается только для лиц божественно-мифологического происхождения: в I главе «Дианы грудь, ланиты Флоры // Прелестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры // Прелестней чем-то для меня», или в VIII главе: «У ночи много звезд прелестных».

Таким образом, вопрос, поставленный в самом начале: красива Татьяна или нет? - разрешается сам собою при внимательном чтении романа. В деревне она красивая, полная душевных и физических сил уездная барышня. В Петербурге - одна из первых красавиц высшего света, лишенная каких-бы то ни было черт провинциальной простоты. Ни там, ни тут ее красота не ослепляет, не подавляет окружающих, не подается напоказ. Она проявляется естественно, «беспечно», вызывая невольное чувство уважения даже у тех, кто не в силах оценить глубину и силу душевной красоты героини.

Но почему автор так искусно зашифровывает ее портрет? Намеки, недосказанности, иллюзия противоречий - все это свидетельствует о том, что, рисуя портрет своей любимицы, Пушкин продолжает «двойную игру» с читателем. Последний как бы включается в круг действующих лиц конца VII главы и наравне с ними поверяется Татьяной. Там, в театре, в Собрании, у теток ее сумели угадать Вяземский, «какой-то шут печальный» и князь.

Любой читатель также может попытаться...

Пушкин, как уже упоминалось, предпочитает вообще скрывать внешность своих героев, как бы оберегая их от праздного любопытства. Лишь в тех случаях, когда это по какой-либо причине необходимо, он отступает от своего правила.

Можно было бы объснить этим общим правилом и неоткрытость портрета Татьяны - самой любимой и потому наиболее оберегаемой героини. Частично так оно и есть: Пушкин относится к Татьяне с ревностью, не терпящей постороннего взгляда. Но в данном случае позиция автора по отношению к портрету героини не исчерпывается одним этим обстоятельством.

ТАТЬЯНА И МУЗА

Обратимся к началу VIII главы, к тем пяти первым строфам, в которых раскрывается святая святых поэта - образ его музы. Не будем полностью цитировать эти строфы, они у всех на слуху, проследим лишь вехи необычайной «биографии».

Вот муза - сама девочка - озаряет первым появлением «студенческую келью» юного поэта, вместе с ним переживает первый успех и благословение Державина; вот она резвится, как вакханочка, в безумных пирах; потом сопровождает своего избранника в изгнание: на Кавказ, к берегам Тавриды. Вместе с поэтом муза следует в глушь «Молдавии печальной» и забывает «...речь богов // Для скудных, странных языков, // Для песен степи ей любезной».

Вдруг изменилось все кругом,

И вот она в саду моем

Явилась барышней уездной,

С печальной думою в очах,

С французской книжкою в руках.

Мы видим, как муза, осчастливив поэта своей ранней привязанностью, не расстается с ним, она постоянно изменяется, принимает тот или иной облик, в зависимости от обстоятельств, в которые попадает ее избранник. И вдруг... «Изменилось все кругом». В очередной раз изменилось место действия («в саду моем») и, соответственно, - облик музы («явилась барышней уездной»). Но изменилось и другое: после превращения в «барышню уездную» муза перестает изменяться лицом. На светском рауте она появляется не в каком-нибудь новом облике, как этого можно было ожидать, а в прежнем - уездной барышни:

И ныне музу я впервые

На светский раут привожу;

На прелести ее степные

С ревнивой робостью гляжу.

Сквозь тесный ряд аристократов,

Военных франтов, дипломатов

И гордых дам она скользит;

Вот села тихо и глядит...

(Выделено мною. - Я. С.)

Но ведь это же Татьяна!

«Прелести» (о них столько говорилось в связи с Татьяной).

«Степные» («Из глуши степных селений» - Татьяна).

«Скользит» («К супругу обратила // Усталый взгляд; скользнула вон» - Татьяна).

«Села тихо и глядит» («все тихо, просто было в ней» в Татьяне!).

Не повторяется ли здесь, в появлении музы на петербургском рауте, чудно преобразованное появление Татьяны в московском Собрании? Теперь не Татьяна, а муза в облике Татьяны скользит, «незамечаема никем». Разница только в том, что Татьяна реальная девушка «смотрит и не видит» окружающую ее реальную обстановку, а Татьяна - муза глядит и видит все, «любуясь шумной теснотою, // Мельканьем платьев и речей, Ц Явленьем медленным гостей // Перед хозяйкой молодою, Ц И темной рамою мужчин // Вкруг дам как около картин». Она первая замечает и Онегина. Автор обращает на него внимание, лишь «с ревнивой робостью» перехватив ее взгляд. И взгляд ее небеспристрастен:

...Но это кто в толпе избранной,

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним

Как ряд докучных привидений.

В его лице? Зачем он здесь?

Кто он таков? Ужель Евгений?

Ужели он?.. Так, точно он...

Эта стремительность следующих один за другим вопросов, эта пристрастность интереса, вначале инстинктивного, а потом уже осознанного, это нескрытое потрясение: «Ужели он? Так, точно он» - все это выражения души знакомой нам уездной барышни.

Муза, таким образом, вполне сохраняя свою божественную наблюдательность по отношению ко всему окружающему, находясь, как полагается богине, над происходящим, сохраняет в это же самое время облик и душу героини романа. Похоже на то, что автор не в силах оторваться от некоего облика: «...она и все она».

Еще немного, и на наших глазах произойдет встреча двух Татьян - музы и княгини. Но нет, от резкого неприязненного голоса незнакомца: «Давно ли к нам он занесен?» муза, «как лань лесная боязлива»... исчезает, и через минуту появляется... в облике княгини.

В этих чудесных метаморфозах, может быть, и следует искать секрет изображения Татьяны.

Таня Ларина возникает в романе как реально существующая девочка со своими чертами характера и облика. Невзирая на то что она - создание авторского воображения («плоды мечты моей»), точнее, благодаря силе этого творческого воображения, она начинает жить самостоятельной жизнью, и автор в какой-то момент сам начинает воспринимать ее как человека, существующего независимо от его, автора, воли. Скоро выясняется, что он любит ее. Не только, как свое творение, но и как существо, живущее по своим собственным законам, независимо от того, чье оно творение. Чем пристальнее вглядывается он в это существо, тем больше обнаруживает в нем черты своего верного идеала. И когда возникает необходимость изобразить самое музу, автор придает ей облик Татьяны, ибо «девочка несмелая», некогда им созданная, придуманная, уже не только владеет его помыслами, но и направляет его творчество. Уездная барышня, дорогая Пушкину сама по себе, возвышенная до степени богини поэзии, становится дорогой вдвойне. Теперь «страх» открыть заветное лицо доходит до «ревнивой робости»...

Но если отвлечься от обаятельной традиции, берущей начало в античной мифологии, и перевести вопрос с языка символов на реалистическую почву, то что такое на самом деле есть «муза», божественная «камена»?

Очевидно, не что иное как другое я самого поэта, материализованное в том или ином облике, тем или иным способом проявление его души, его творческого порыва. Пушкин находит для образа своей музы рисунок такой художественной силы, что мы воспринимаем ее тоже как самостоятельное действующее лицо романа. Это не та классицистическая скучная «эпическая муза», от которой поэт отделывается, как от обузы, в конце VII главы:

Довольно: с плеч долой обуза,

Я классицизму отдал честь,

Хоть поздно, а вступленье есть.

Не случайно фигуры обеих муз поставлены в непосредственной близости друг к другу: для контраста.

Образ своей музы Пушкин творит по образу и подобию своей жизни.

За поразительной даже для «Онегина» поэтичностью пяти строф, посвященных музе, проступают точные черты человеческой и творческой «автобиографии». Припомним. Сады лицея, студенческая келья. Встреча с Державиным. Это - лицейские годы. «Безумные пиры», вакхические резвости - это Петербург. «Вдаль бежал» - иносказательное «выслан», ссылка на юг. Точно указываются места, которые посетил поэт (Кавказ, Таврида, Молдавия). Ссылка в Михайловское («И вот она в саду моем»). Приезд в Петербург после ссылки...

Своего рода «анкета», которую можно подкрепить датами - «расчислить по календарю».

Еще примечательнее то, что здесь языком поэтического искусства отчетливо формулируются изменения творческих устремлений поэта. Детские, во многом подражательные, но настолько яркие и веселые опыты, что они привлекают общее внимание; дерзкие вольнолюбивые стихи, приводящие к изгнанию; прекрасная дань романтизму («Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы»), Наконец, переход на позиции нового искусства, позволяющего сделать обыденную деревенскую жизнь предметом высокой поэзии. Это уже не анкета, а краткая творческая исповедь. Из этих двух сторон «автобиографии» складывается образ поэта, каким он сложился примерно к 23 - 24 годам, то есть к моменту начала работы над «Евгением Онегиным».

И вот самого себя - человека и творца - Пушкин метафоризует гениально выполненным образом музы. А музе после ряда превращений дает облик и характер Татьяны. Но если принять, что «муза» есть alter ego («другое я») поэта, то мы придем к естественному выводу: в Татьяне выражено, кроме всего прочего, «другое я» Пушкина, его духовный автопортрет.

Попробуем привыкнуть к этой мысли.

Тогда в методе изображения героини прояснится главное: почему при исключительном, неоднократно подчеркиваемом интересе к внешности Татьяны Пушкин ни разу не открывает ее лицо: реально существующая прелестная женщина образует лишь часть идеала, возникающего на страницах поэмы. Здесь нашему взору предстает образ неизмеримо большей емкости. В нем заключено триединство: уездная барышня, она же затем светская дама - муза - духовный автопортрет Пушкина. Приоткрыть лицо уездной барышни невозможно: самая прелестная конкретизация одной части волшебного триптиха немедленно заслонила бы две другие его части: живая и, как мы видели, вполне земная Татьяна не могла бы ассоциироваться с «призраком жизни неземной», со «снами поэзии святой» (VI глава), то есть с музой. И уж, конечно, за милыми женскими чертами исчезла бы возможность распознать того, кто совершенно так же, как Татьяна, «от небес» одарен «воображением мятежным, // Умом и волею живой // И своенравной головой // И сердцем пламенным и нежным». Вместе с тем исчезла бы та непостижимая таинственность, которая окружает Татьяну и властно привлекает осознанное или неосознанное желание - разгадать. Этого читательского желания добивается автор, так настойчиво подводя нас к изображению героини... и никогда не открывая его. Снова и снова приходят на память удивительные строчки А. А. Ахматовой, написанные как будто по этому поводу:

Кто знает, что такое слава!

Какой ценой купил он право.

Возможность или благодать

Над всем так мудро и лукаво

Шутить, таинственно молчать

И ногу ножкой называть?

В характере Татьяны есть признаки, связывающие ее с автором романа и непосредственно, без помощи музы.

Упомянутые только что строки из III главы «Что от небес одарена» и т. д. (вся строфа приводилась полностью, когда мы исследовали портрет Татьяны), могут быть буквально отнесены к характеристике Пушкина, каким мы знаем его по воспоминаниям современников.

Кроме того, есть несколько конкретных каналов, по которым прямо осуществляется интересующая нас связь.

1. Природа. При внимательном чтении бросается в глаза, что Пушкин одаряет Татьяну своим собственным пристрастным, чтобы не сказать страстным, отношением к природе средней полосы.

Читатель помнит, что героиня одинаково любила и «предупреждать зари восход» и «мглу крещенских вечеров» - все времена года находят отклик в ее душе. Подтверждений этому в романе множество, и нет нужды останавливаться на каждом из них. Приведем лишь один пример, может быть, наиболее поэтически напряженно раскрывающий эту сторону Таниной натуры. После того, как становится известым решение о зимней поездке в Москву,

Вставая с первыми лучами,

Теперь она в поля спешит

И, умиленными очами

Их озирая, говорит:

«Простите, мирные долины,

И вы, знакомых гор вершины,

И вы, знакомые леса,

Прости, небесная краса,

Прости, веселая природа!

Меняю милый, тихий свет

На шум блистательных сует...

Прости ж и ты, моя свобода!

Куда, зачем стремлюся я?

Что мне сулит судьба моя?»

XXIX

Ее прогулки длятся доле:

Теперь то холмик, то ручей

Остановляют поневоле

Татьяну прелестью своей.

Она, как с давними друзьями,

С своими рощами, полями

Еще беседовать спешит...

Дальше поэт, развивая лирическую интонацию прощания с живой природой, незаметно перехватывает речь Татьяны и продолжает ее от собственного лица, полностью сливаясь со своей героиней в сопереживании от увиденного:

...Но лето быстрое летит.

Настала осень золотая.

Природа трепетна, бледна,

Как жертва пышно убрана...

Вот север, тучи нагоняя,

Дохнул, завыл - и вот сама

Идет волшебница зима.

XXX

Пришла, рассыпалась; клоками

Повисла на суках дубов;

Легла волнистыми коврами

Среди полей, вокруг холмов;

Брега с недвижною рекою

Сравняла пухлой пеленою;

Блеснул мороз. И рады мы

Проказам матушки зимы...

И здесь опять переход к сюжету: «...Не радо ей лишь сердце Тани». Не радо именно потому, что со всем этим предстоит расстаться, и это страшно:

Нейдет она зиму встречать,

Морозной пылью подышать

И первым снегом с кровли бани

Умыть лицо, плеча и грудь:

Татьяне страшен зимний путь.

Так точно, как Татьяна и в Москве и в Петербурге будет «стремиться к жизни полевой... к своим цветам», так и Пушкин, рожденный «для жизни мирной, для деревенской тишины», стремится к тому же: «Цветы, любовь, деревня, праздность, // Поля! я предан вам душой».

Тут интересно, что совершенно личной для поэта оборачивается одна фраза, отнесенная в контексте к Татьяне и часто неверно осмысляемая: «Татьяна (русская душою, // Сама не зная, почему) // С ее холодною красою // Любила русскую зиму»... (глава V, строфа IV). Многие, игнорируя отчетливые скобки, прочитывают это место в том смысле, что Татьяна, как всякий русский, сама не зная почемулюбит русскую зиму, то есть получается, что в этой зиме вообще-то нечего любить, но уж русские осуждены на эту любовь. На самом деле речь идет о том, что русские как раз отлично разбираются в холодной красе своей зимы и любят и «на солнце иней в день морозный,

И сани, и зарею поздной

Сиянье розовых снегов,

И мглу крещенских вечеров»

Дело в том, что Татьяна, воспитанная на французском языке и французских романах, сама не знает,почему она русская душою! И вот это-то и роднит ее с автором, который в 8 лет успел прочитать по-французски Вольтера, которого в лицее звали «французом» и который стал непревзойденным певцом русской природы. Прозрачно выступает также общность истоков одинакового отношения к родному языку и природе: долгая жизнь в деревне, тесное общение и дружба не с матерями, а с нянями - крепостными женщинами.

2. Суеверные приметы. Перечитаем знакомые с детства две строфы из V главы:

V

...Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Ее тревожили приметы;

Таинственно ей все предметы

Провозглашали что-нибудь,

Предчувствия теснили грудь.

Жеманный кот, на печке сидя,

Мурлыча, лапкой рыльце мыл:

То несомненный знак ей был,

Что едут гости. Вдруг увидя

Младой двурогий лик луны

На небе с левой стороны,

VI

Она дрожала и бледнела.

Когда ж падучая звезда

По небу темному летела

И рассыпалася, - тогда

В смятенье Таня торопилась,

Пока звезда еще катилась,

Желанье сердца ей шепнуть.

Когда случалось где-нибудь

Ей встретить черного монаха

Иль быстрый заяц меж полей

Перебегал дорогу ей,

Не зная, что начать со страха,

Предчувствий горестных полна,

Ждала несчастья уж она.

Можно предполагать, что весь «набор» примет целиком передан Татьяне из собственного авторского «суеверного обихода»: известно, что Пушкин считался с приметами. Однако две детали из всех перечисленных кажутся наиболее достоверными.

Сохранились воспоминания современников о том, как Пушкин собрался выехать тайно из Михайловского в Петербург около середины декабря 1825 года. И даже выехал. Но под влиянием некоторых обстоятельств вернулся. Приведу отрывок из воспоминаний Михаила Погодина.

«Вот рассказ Пушкина не раз слышанный мною при посторонних лицах. Известие о кончине императора Александра Павловича и происходивших вследствие оного колебаниях по вопросу о престолонаследии, дошло до Михайловен ого около десятого декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строго внимания на его непослушание, он решился отправиться туда...

Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу. На возвратном пути из Тригорского в Михайловское, - еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой: ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец, повозка заложена, трогается от подъезда. Г лядь, в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч не под силу суеверному Пушкину. Он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне.

А вот каковы бы были последствия моей поездки, - прибавляет Пушкин. - Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву прямо на совещание 13-го декабря. Меня приняли бы с восторгом, вероятно, я... попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые...»¹²

Из этого рассказа видно, что отношение Пушкина и Татьяны к «зайцу» и «черному монаху» совершенно одинаково.

Начало следующей, после только что цитированной, строфы из V главы вносит в эту общность еще один нюанс:

Что ж? Тайну прелесть находила

И в самом ужасе она:

Так нас природа сотворила,

К противуречию склонна.

Из этой, вполне диалектической формулы следует, что героиню привлекает в монахе или в зайце не только прямой смысл примет, но и «тайна прелесть» ужаса, того сладкого ужаса, который питает «мятежное воображение», таит в себе зародыш творческого начала. Знаменательно это «нас природа сотворила, // К противуречию склонна». (Выделено мною. - Я. С.) «Нас» - это, по-видимому, и весь род людской, противоречивый не только в отношении своем к приметам; «нас» - всех очень или не очень суеверных, и уж, во всяком случае, «нас» объединяет «меня» и Татьяну.

Не менее убедительным представляется сопоставление Таниной суеверности с природой суеверности пушкинской, выраженной в стихотворении «Приметы». Вот оно:

Я ехал к вам: живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны...

Душе влюбленной грустно было,

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло.

Мечтанью вечному - в тиши

Так предаемся мы, поэты;

Так суеверные приметы

Согласны с чувствами души.

Стихотворение помечено 1828 годом. К этому времени написано 6 глав «Онегина». «Татьяны милый идеал» уже достаточно ясно различается «сквозь магический кристалл» авторской фантазии. Думал или не думал Пушкин о своей Татьяне, когда сочинял «Приметы» (скорее всего, думал совсем о другой женщине), - несущественно. Важно, что- он выразил состояние собственной души, какое в аналогичных или близких обстоятельствах бывает свойственно Татьяне. Первые две строфы констатируют одинаковое отношение Пушкина и Татьяны к злосчастному «месяцу с левой стороны».

Но самое для нас главное заключено в последней строфе: «Мечтанью вечному в тиши // Так предаемся мы, поэты; // Так суеверные приметы // Согласны с чувствами души».

Всегда опасно ставить знак равенства между «Я» поэта и «Я» лирического героя. Как бы ни был близок последний своему творцу - в чем-то они разные. В данном случае право на обобщение обоих «Я» дает нам профессиональный признак. «Мы - поэты», то есть если Пушкин изображает в стихотворении не совсем себя, то, во всяком случае - тоже поэта, которому свойственно «мечтанье вечное в тиши».

«Мечтанью вечному в тиши» Татьяна предается буквально от самых колыбельных дней, и это-то уж несомненно сближает ее с кругом «мы - поэты». Но и суеверные приметы совершенно согласны с чувствами ее души. Вспомним хотя бы вещий сон и связанную с ним тревогу, бесплодные попытки разгадать «мечтанья страшного значенья», и трагическое подтверждение ненапрасности предзнаменования. То есть говоря о себе поэте, переживающем грустную минуту и грустную примету, Пушкин, может быть, отчетливее, чем где-либо, выдает себя: в его духовном облике этой минуты - «она и все она»...

3. Порывистость, мгновенный переход из одного состояния в другое. Воспоминания современников дают нам возможность представить себе и внешние проявления африканско-русской натуры поэта, с ее горячностью и нежностью, весельем и задумчивостью. Ю. Тынянову, например, удалось на основании глубоких исследований создать ставший уже классическим образ юного Пушкина в известных романах «Кюхля» и «Пушкин в лицее». Образ этот вряд ли может подвергнуться существенным изменениям в сознании нынешних и грядущих читателей. Я упоминаю здесь тыняновскую интерпретацию не только потому, что являюсь одним из горячих его поклонников, но и потому, что генетическая зависимость образа Татьяны от образа ее создателя определяется именно лицейским возрастом Пушкина (не забудем, что и в самом конце поэмы княгиня остается «юной Татьяной»).

Так вот, проявления страстной пушкинской натуры, часто не умеющей скрывать мгновенные наплывы и приливы сильного чувства, в полной мере свойственны юной Татьяне. «Дрожала и бледнела», «то вздохнет, то охнет», «приподнялася грудь, // Ланиты мгновенным пламенем облиты», «пышет бурно в ней страстный жар» - эти и многие другие места не оставляют сомнений в родственности подобных проявлений у юных Пушкина и Татьяны.

В качестве примера приведу два, на первый взгляд далеких друг от друга описания, принадлежащие автору «Евгения Онегина». Первое - из рассказа Пушкина о его единственной в жизни встрече с Державиным:

«...Это было в 1815 г. (Пушкину - 15 лет! - Я. С.) на публичном экзамене в лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Наконец, вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания о Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда я дошел до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце мое забилось с упоительным восторгом. Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли».

Второе - из III главы «Онегина».

XXXVIII

И между тем, душа в ней ныла,

И слез был полон томный взор.

Вдруг топот!., кровь ее застыла.

Вот ближе! Скачут... и на двор Евгений! «Ах» и легче тени,

Татьяна прыг в другие сени,

С крыльца на двор, и прямо в сад,

Летит, летит; взглянуть назад

Не смеет; мигом обежала

Куртины, мостики, лужок,

Аллею к озеру, лесок,

Кусты сирен переломала,

По цветникам летя к ручью,

И, задыхаясь, на скамью

XXXIX

Упала...

Разные ситуации (в которых, впрочем, присутствует одинаково моделирующий их главный признак: влияние третьего лица на поведение юноши и девушки), разные формы речи - стихи и проза но -пламень и пламень!

В бегстве лицеиста Пушкина от Державина и в бегстве Тани Лариной от Онегина одинаковое захлестывающее чувство, доходящее до беспамятства. Она, очевидно, также не помнит, как попала на глухую садовую скамью, как и он не помнит, «куда убежал».

Было бы ошибкой предположить, что и другие действующие лица романа в подобных ситуациях повели бы себя в такой же степени беспамятно. Так, Ленский, который заметив ухаживания Онегина за Ольгой, тоже «вспыхнул, сам не свой», действует, однако, вполне определенно, то есть небеспамятно: дуэль с другом налаживается «в строгих правилах искусства» (секундант, формальный вызов и т. д.).

Кстати сказать, здесь тоже косвенно проявляется общность пушкинской и Таниной реакции; горестный возглас автора, почти крик: «Не засмеяться ль им, пока // Не обагрилась их рука. П Не разойтиться ль полюбовно?» сливается с не менее страстной уверенностью в том, что

Когда бы ведала Татьяна,

Когда бы знать она могла,

Что завтра Ленский и Евгений

Заспорят о могильной сени;

Ах, может быть, ее любовь

Друзей соединила б вновь...

О том, что Татьяна нашла бы способ опрокинуть «кумир» общественного мненья - «пружины чести», свидетельствует смелость ее любовного признания Онегину. Но если там повод для презренья ложного стыда был велик - любовь, то здесь он еще больше - возможная смерть одного из друзей.

Характер человека есть не что иное, как система его отношений к окружающему миру людей, природы, событий. Внимательно прочитывая роман в стихах, мы видим, как Пушкин излагает свою «систему отношений» в образе Татьяны. Под завесой женственности он скрывает и раскрывает всю глубину страстей, волнующих его душу.

Когда эти строки были уже написаны, мне на глаза попалась запись, сделанная Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером после выхода в свет VIII главы «Онегина» в 1832 году.

«Поэт в своей 8-й главе похож сам на Татьяну. Для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и его знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин преисполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет.

17 февраля 1832 г.

Свеаборгская крепость»¹³.

Это свидетельство утверждает нас во взгляде и на портрет Татьяны и на отношение автора к светскому читателю.

ПУШКИН И ОНЕГИН

Намерение автора романа связать свое «Я» с образом героини приобретет еще одну грань-, если взглянуть на то, как это «Я» соотносится с образом главного героя.

Хочу предупредить: читатель не найдет здесь раскрытия образа Онегина в его широком социально-.историческом смысле. Этот важный аспект наиболее подробно разрабатывался нашей великой Пушкинианой, и, сказать по правде, я не чувствую за собой права на обзор всех существующих по этому поводу суждений - от Белинского до наших дней - обзор, без которого немыслимо сколько-нибудь полное осмысление общественно-исторической сущности первого российского «лишнего человека», отказавшегося, в силу исторических условий, от какойлибо полезной деятельности. Да, пожалуй, весь строй книги вошел бы в противоречие с такой попыткой, рискни я на нее.

Моя задача значительно скромнее: показать на примере живых пушкинских строф метод обрисовки характера Онегина, метод, позволяющий отъединить от него авторское «Я». И эта проблема будет интересовать нас главным образом в связи с найденной Пушкиным возможностью выразить себя в характере Татьяны Лариной, которая по-прежнему остается главной нашей заботой.

Итак отношения между Пушкиным и Онегиным рельефно проступают во времени и пространстве романа и лишены какой бы то ни было таинственности. Самая первая строфа дает прямую речь (точнее - «прямую мысль») «молодого повесы», который «наследник всех своих родных» и, как тут же выясняется, «добрый мой приятель». То есть сразу определяется, что герой - как бы реальная личность, существующая независимо от автора, от склада его характера и биографии.

Позиция: он - это он, а я - это я, хотя «он» и «я» принадлежат к одному кругу, дружны и даже любят друг друга позиция эта последовательно сохраняется в течение всего романа.

В первой же главе указывается время знакомства Пушкина с Онегиным (по «Календарю событий» «Евгения Онегина» это время относится приблизительно к 1819 году). Вместе с тем раскрываются черты характера героя, влекущие к нему автора, во многом сходные с чертами самого автора, но никак не соединяющие автора и героя в одно лицо.

Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм...

Позиция «он» и «я» неизменна.

Особо нужно остановиться на словах: «Мечтам невольная преданность». Они могут показаться признаком, связывающим Евгения с Татьяной и Пушкиным (Ср. «Мечтанью вечному в тиши»... в «Приметах»), До определенного момента это не так. Слово мечта употребляется Пушкиным (не только в романе) в разных значениях, по крайней мере - в трех.

1. Мечта - мысль:

Перу старинной нет охоты

Марать летучие листы.

Другие, хладные мечты,

Другие, строгие заботы...

2. Мечта - поэтическое, творческое воображение. Об этом значении говорилось в связи с приметами.

3. Мечта - бесплодная, беспочвенная фантазия, не связанная с творчеством и ни с каким действием. Это значение раскрывается в VII главе при знакомстве с библиотекой Онегина: «...и современный человек // Изображен довольно верно. // С его безнравственной душой, // Себялюбивой и сухой, // Мечтанью преданной безмерно, // С его озлобленным умом, // Кипящим в действии пустом». Вот это как раз и есть «мечты» Онегина, ничего общего не имеющие с пушкинской мечтой.

Однако наиболее определенно разница между характерами автора и героя фиксируется в VI строфе:

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! Я предан вам душой.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной,

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет,

Как Байрон, гордости поэт,

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

Здесь «разность», которую «рад заметить» Пушкин, дается на фоне то и дело возникающей в романе - скрытой или явной - полемики с романтизмом. В данном случае речь идет об одном из главных принципов изображения героя.

Как известно, романтики большей частью ограничивались самыми общими замечаниями по поводу обстоятельств, приводящих главного героя в ту или иную «романтическую» ситуацию; на прошлое их обычно набрасывается флер таинственности, сам характер бывает обрисован довольно расплывчато, что позволяет автору вкладывать в уста «неопределенного» героя свои собственные слова и мысли. Романтизму Пушкин «отдал честь», и немалую. Не только «Кавказский пленник», «Братьяразбойники», «Бахчисарайский фонтан» (1820 - 1823 гг.), но и «Цыганы», заканчивавшиеся уже в Михайловской ссылке (1825 г.), содержат многие признаки романтического стиля, через школу которого шел автор «Евгения Онегина».

В 1830 г. Пушкин писал:

«Кавказский Пленник» - первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил, он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым элегическим и описательным стихам. Но зато Николай и Александр Раевские и я, мы вдоволь над ним смеялись». (Выделено мною. - Я. С.)

И здесь же далее: «Бахчисарайский фонтан» слабее Пленника и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил»...

Как видим, в цитированной строфе из I главы «Онегина» оказывается целая платформа: косвенное признание в том, что прежде, «как Байрон, гордости поэт», Пушкин писал поэмы «о себе самом»; и четкое изложение новой позиции (реалистической!), при которой герой не дублирует автора, а существует сам по себе и выражает авторскую мысль не прямо, а именно независимым складом своего характера, мыслей и поступков. Предшествующее «платформе» подробное описание биографии Евгения, реальная обстановка его жизни, лишенная какой бы то ни было романтической таинственности, - все это делом («Слова поэта суть уже его дела») подтверждает декларацию, поэтически выраженную в VI строфе. Прямое признание в «Записках» того, что «Кавказский пленник» своим небывалым успехом обязан красоте элегических и описательных стихов, а не «неудачному опыту характера», убеждает в осознанном предпочтении, которое автор отдает новому - онегинскому «опыту характера».

Таким образом, намерение Пушкина не связывать себя с портретом главного героя становится очевидным. Намерение удалось и, воплощенное, поразило новизной и художественным совершенством. И вот тут-то, как мне представляется, возникла мысль по-новому выразить самого себя: через героиню. На каком основании можно высказать эту догадку?

Прежде всего на том, что в конце I главы существенно изменяется весь лирический ключ повествования. Чувствуется появление какой-то новой «гармонической затеи».

Поначалу все идет как будто очень определенно: «сатира и цинизм» составляют пафос сочинения. Приблизительно в это же время Пушкин пишет А. И. Тургеневу (1 декабря 1821 г.): «...я на досуге пишу новую поэму, «Евгений Онегин», где захлебываюсь желчью. (Курсив мой. - Я. С.)

Нам - читателям 70-х годов XX столетия - понятен сатирический тон описаний I главы, но мы не улавливаем уже, что автор «захлебывается желчью». Однако мы чувствуем, что I глава по своей поэтической атмосфере существенно отличается от остальных глав романа. И не только потому, что сюжет пока еще не завязан и в него введены лишь два первостепенных лица (автор и герой). Но, главным образом, именно потому, что сатирическое, «желчное» направление авторского пера приглушает другие его грани. Добрая ирония и сатиричность не покинут автора на протяжении всего романа, но они займут свое место в общей и сложной гармонии «ума холодных наблюдений // И сердца горестных замет». По-видимому, заканчивая I главу, Пушкин уже почувствовал, что «даль свободного романа» не уместится в одной желчно-сатирической направленности. И потому в последнем отступлении той же I главы достаточно резко изменил тон повествования в сторону откровенно лирическую («я был рожден для жизни мирной» - и т. д.), из которой, собственно, и вытекает «разность между Онегиным» и Пушкиным.

Разность настолько очевидна, настолько принципиально заявлена, что автор, привыкший к романтическому слиянию с героем («Цыганы» - еще не дописаны! Дразнящий интерес к Байрону не иссякает!..), может почувствовать себя чуточку «сиротливо». Почему бы, справившись так блистательно с реалистическим изображением Онегина, оторвавшись от него, не связать себя с героиней? Татьяна - женщина, тем свободнее можно через нее излить «тоску волнуемой души», не стесняясь, что тебя узнают посторонние (см. главу «Пушкин и читатель»). А если вдруг начнут узнавать, - тотчас можно скрыться за иронической частью своего «Я», выставленной напоказ и уже привычной читателю. Пушкину очень свойственно азартное состояние, связанное с каким-либо смелым художественным решением. В начале «Домика в Коломне» это состояние выражается так:

... Я хотел

Давным-давно приняться за октаву.

А в самом деле, я бы совладел

С тройным созвучием. Пущусь на славу!

Ведь рифмы запросто со мной живут,

Две придут сами, третью приведут.

«Пущусь на славу» - вот это ощущается и в случае с Татьяной.

Известно, что иногда художники рискуют вдруг изобразить себя в облике того или иного персонажа, а порой просто пририсовывают свое лицо где-нибудь в углу картины, так что сразу не разберешь, но разобрать все же можно... Прямых указаний на такое желание автора в «Онегине» нет, но намек на него сквозит как раз в конце второй песни, которая «уже готова» в 1823 году:

...Для призраков закрыл я вежды;

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда!

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет,

И молвит: то-то был поэт!..

Конечно, имеется в виду прежде всего реальный портрет А. С. Пушкина, запечатленный карандашом, пером или кистью; но не прослушивается ли здесь «лестная надежда» и на сохранность звукописного автопортрета в стихах о Татьяне?.. Происходило ли буквально в данном случае это, свойственное Пушкину «пущусь на славу!», или просто так получилось, как многое необыкновенное получалось у него «просто так» но от первого появления Татьяны до последних строк поэмы нас не покидает ощущение особой связи автора со своей героиней, - связи, которую я пытался объяснить. И отнюдь не случайно, на мой взгляд, - прощаясь со своими героями, Пушкин находит для каждого из них свое неповторимое название:

«Прости ж и ты мой спутник странный» - для Евгения, «И ты, мой верный идеал» - для Татьяны. Оба они - его, вымечтанные и выстраданные. Но он - спутник, то есть так или иначе живущий на равных, она - идеал, к которому можно только стремиться. «На равных» с ней быть невозможно, ибо«она» - «я сам» в сокровенной своей сути, в идеальном варианте.

И уже в самом, самом конце, как будто боясь, чтоб не расплылось это самое главное, автор еще раз повторяет, почти как заклинание:

А та, с которой образован

Татьяны милый идеал...

О, много, много рок отъял!

И это - последняя мысль перед расставанием с «праздником жизни».

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

ТАТЬЯНА И ОНЕГИН

Татьяна Ларина и Евгений Онегин в столкновениях друг с другом выступают как реально существующие лица - с подробной биографией и географией отношений. Совершенно так же, как Онегин и Пушкин в своих связях. К моменту их знакомства главные герои романа представлены как люди разные, даже противоположные - по воспитанию, интересам, склонностям и т. д. Это очевидно. Однако с развитием повествования они меняются, и в живом развитии характеров обнаруживают еще один многозначительный тайник романа в стихах.

Позволю себе, следуя за Пушкиным, «расчислившим роман по календарю», расчислить день Онегина и Татьяны.

В I главе читаем:

Что ж мой Онегин? Полусонный

В постелю с бала едет он:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный,

Открыты ставни, трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

Но, шумом бала утомленный,

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя.

Проснется за полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра,

И завтра то же, что вчера.

Теперь строфа из II главы - про Татьяну:

Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И вестник утра, ветер веет,

И всходит постепенно день.

Зимой, когда ночная тень

Полмиром доле обладает,

И доле в праздной тишине,

При отуманенной луне,

Восток ленивый почивает,

В привычный час пробуждена

Вставала при свечах она.

Сопоставим прочитанное: Евгений привык ложиться спать приблизительно в то самое время, когда Татьяна пробуждалась от сна. И, соответственно, она укладывалась спать приблизительно в то время, когда он отправлялся на очередной бал; Татьяна «любила... предупреждать зари восход». Евгений, надо думать, ни одного зимнего рассвета в Петербурге не встретил. Летние зори, сменяющие одна другую, он, правда, видел, когда гулял с Пушкиным по набережной Невы во время белых ночей. Но спать ложился и тогда под утро.

Таким образом, в самом прямом смысле слова получается: то, что для Татьяны - день, для Онегина - ночь. Однако «режим дня» наших героев не остается в ходе романа неизменным. В IV главе, освоившись со своим положением сельского жителя,

Онегин жил анахоретом.

В седьмом часу вставал он летом

И отправлялся налегке

К бегущей под горой реке.

Конечно, летом, в седьмом часу, зари восход предупреждать поздно, но это уже и не то, что проснуться за полдень!

Дистанция убедительная. И дальше:

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струй,

Порой белянки черноокой

Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая...

Если не считать «белянки черноокой // Младой и свежий поцелуй» и «бутылку светлого вина», то будет очень похоже на то, как живет Татьяна. А слова: «Прогулки, чтенье, сон глубокий, // Лесная тень, журчанье струй», «уединенье, тишина» - можно прямо отнести к ней. То есть, попав в условия, сходные с теми, в которых выросла Татьяна, Евгений невольно принимает не только режим дня, но во многом образ ее жизни вообще.

Теперь посмотрим, что происходит с Татьяной, когда она выходит замуж, переселяется в Петербург и попадает в условия, сходные с теми, в которых вырос Евгений.

Мы встречаем ее после двухлетнего перерыва на бале, куда Евгений попадает случайно - «как Чацкий с корабля на бал».

...К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале...

То есть если Евгений на этом балу для всех кажется чужим, то княгиня здесь - одно из постоянных и главных действующих лиц.

На следующее утро Онегин получает приглашение на вечер - уже в дом Татьяны.

Онегин вновь часы считает,

Вновь не дождется дню конца.

Но десять бьет, он выезжает,

Он полетел, он у крыльца...

Вот точное указание часа, когда начинается главное событие дня княгини: 10 часов вечера. В деревне в это время она ложилась спать. То есть, попав в условия, сходные с теми, в которых вырос Евгений, Татьяна во многом принимает новый образ жизни, в том числе часы сна и пробужденья.

Очевидно, этот новый распорядок ей не по душе, как и весь образ жизни, в последней сцене романа она скажет:

...А мне, Онегин, пышность эта,

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мой модный дом и вечера -

Что в них? сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск и шум и чад

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас...

Но тем не менее, вынужденная жить в обстановке блеска и мишуры маскарада, Татьяна чувствует себя в ней ненатянуто и играет свою роль так превосходно, что это уже, пожалуй, и не игра, а просто жизнь:

Как изменилася Татьяна!

Как твердо в роль свою вошла!

Как утеснительного сана

Приемы скоро приняла!

Кто б смел искать девчонки нежной

В сей величавой, в сей небрежной

Законодательнице зал?

Уточним еще раз, что и Онегин приехал в деревню не по своей воле, а по желанию дяди - за наследством; что буквально на третий день «роща, холм и поле // Его не занимали боле; // Потом уж наводили сон; // Потом увидел ясно он, // Что и в деревне скука та же»..

И тем не менее, попав в деревенскую колею, Онегин не удирает от нее в столицу, а чувствует себя в ней ненатянуто и «в беспечной неге» предается уединенью, тишине - «святой жизни», похожей на жизнь Тани Лариной...

Обратимся к детали, более существенной: к кругу чтения героев. При первом же появлении Татьяны во II главе мы узнаем, что «...ей рано нравились романы; // Они ей заменяли все; // Она влюбилася в обманы // И Ричардсона и Руссо». (Выделено мною. - Я. С.)

Уточним: «Клариса Гарлоу» Ричардсона, «Новая Элоиза» Руссо и, как мы узнаем несколько позже, «Дельфина» М-те <1е 8Ы1, то есть французские и английские сентиментальные романы XVIII века, - вот книги, которые полностью владеют воображением Татьяны.

Онегин эти книги давно прочитал и давно отбросил, как безнадежно устарелые. Вот его соображения по этому поводу из IV главы: «Ловласов обветшала слава // Со славой красных каблуков // И величавых париков».

Дальше идет обоснование ловласовской обветшалости:

Кому не скучно лицемерить,

Различно повторять одно,

Стараться важно в том уверить,

В чем все уверены давно.

Все те же слышать возраженья

Уничтожать предрассужденья,

Которых не было и нет

У девочки в тринадцать лет

и т. д.

Какие же авторы заменили Онегину устаревшую старину сентиментальных романов? На этот вопрос Пушкин отвечает в VII главе.

Хотя мы знаем, что Евгений

Издавна чтенье разлюбил,

Однако ж несколько творений

Он из опалы исключил:

Певца Гяура и Жуана,

Да с ним еще два-три романа,

В которых отразился век,

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью преданный безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящим в действии пустом.

Итак, прежде всего - тот же Байрон; еще два-три романа - это, как давно выяснено, «Адольф» Б. Констана, «Мельмот» Матюрина и некоторые другие.

То есть в библиотеке Онегина сосредоточены главные книги нового литературного направления - европейского романтизма начала XIX столетия.

О существовании этих книг Татьяна попросту еще не знает. Словом, к моменту знакомства главные герои романа приходят с неравными литературными знаниями и противоположными вкусами.

Совершенно различны и те импульсы, которые побуждают молодых людей к самому чтению, независимо от того, что они читают.

Вот как читает Онегин:

И снова, преданный безделью,

Томясь душевной пустотой,

Уселся он - с похвальной целью

Себе присвоить ум чужой;

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, а все без толку;

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет...

Вот как читает Татьяна:

Воображаясь героиной

Своих возлюбленных творцов,

Кларисой, Юлией, Дельфиной,

Татьяна в тишине лесов

Одна с опасной книгой бродит,

Она в ней ищет и находит

Свой тайный жар, свои мечты,

Плоды сердечной полноты,

Вздыхает и, себе присвоя

Чужой восторг, чужую грусть,

В забвенье шепчет наизусть

Письмо для милого героя...

Бросаются в глаза две четкие пушкинские формулы: он читает от душевной пустоты, она - отсердечной полноты. Евгений пытается «себе присвоить ум чужой», заполнить пустоту души. Татьяна ищет в книгах «свой тайный жар, свои мечты», находит подтверждение себя и не видит границы между «обманом» своих книг и реальной жизнью.

Так обстоит дело в начале романа. Но с его развитием все изменяется.

Для Татьяны перелом в отношении к книгам приобретает резко драматический характер. После роковой дуэли и отъезда Онегина она случайно забрела в его покинутый дом.

И в молчаливом кабинете,

Забыв на время все на свете,

Осталась, наконец, одна,

И долго плакала она.

Потом за книги принялася.

Сперва ей было не до них,

Но показался выбор их

Ей странен. Чтенью предалася

Татьяна жадною душой;

И ей открылся мир иной... -

тот байронический мир, о котором говорилось выше. Драматизм ситуации подчеркивается тем, что Татьяна поневоле - пусть не совсем справедливо - ставит знак равенства между байроническим героем и своим Евгением. Правда, для этого у нее есть основания:

Хранили многие страницы

Отметку резкую ногтей;

Глаза внимательной девицы

Устремлены на них живей:

Татьяна видит с трепетаньем,

Какою мыслью, замечаньем

Бывал Онегин поражен,

В чем молча соглашался он.

На их полях она встречает

Черты его карандаша.

Везде Онегина душа

Себя невольно выражает

То кратким словом, то крестом,

То вопросительным крючком.

Это необычайно важный момент в биографии Татьяны. Не менее важный, чем встреча с самим Онегиным. Во-первых, он, рисовавшийся ей недавно сквозь черты «бесподобного Г рандисона» и мятежного мученика Вертера, оборачивается охладело-скептическим силуэтом нового «модного героя». Во-вторых, и это не менее важно, после жадного чтения в молчаливом кабинете перед Татьяной вообще открылся мир иной.

Здесь, можно сказать, происходит столкновение ее, детского, мира книг, в который она верила, как в живую жизнь, с миром книг онегинских. И последний побеждает. Теперь сентиментальные романы никогда не смогут «заменить ей все», как это было раньше. Татьяна взрослеет в течение нескольких часов. И, хоть она всегда будет с любовью вспоминать свою «полку книг», они не последуют за ней ни в Москву, ни в Петербург.

А что ж Онегин?

Вот он возвращается в Петербург и переживает главную катастрофу своей обозримой в романе жизни. Все устоявшиеся его представления о самом себе переворачиваются. Безнадежная любовь сметает привычный образ жизни. И... немедленно отражается на чтении: «Стал вновь читать он без разбора».

Здесь одинаково важно подчеркнуть и то, что он снова стал читать, и то, что стал читать без разбора, то есть нарушил давно установленный им самим принцип отбора авторов, составивших его деревенскую библиотеку:

Стал вновь читать он без разбора.

Прочел он Гиббона, Руссо,

Манзони, Гердера, Шамфора,

M-me de Stall, Биша, Тиссо,

Прочел скептического Беля,

Прочел творенья Фонтенеля,

Прочел из наших кой-кого,

Не отвергая ничего:

И альманахи, и журналы...

Тут, повторяю, не столь существен сам перечень авторов, сколько случайный их подбор, в котором встречаются и выдающиеся творцы и посредственные писатели. Совсем как у Тани Лариной, которая читала подряд и Гете, и Руссо, и разрозненную Мальвину, и Мартына Задеку - что попадалось.

Таким образом, получается, что, попав в атмосферу, сходную с той, что окружала Татьяну в пору ее первой влюбленности - в атмосферу душевной полноты, Евгений ведет себя так же, как она.

В этом окончательно убеждает следующая строфа, особенно вторая ее половина, где заключено, может быть, самое сейчас для нас существенное:

И что ж? Глаза его читали,

Но мысли были далеко;

Мечты, желания, печали

Теснились в душу глубоко.

Он меж печатными строками

Читал духовными глазами

Другие строки. В них-то он

Был совершенно углублен.

То были тайные преданья

Сердечной, темной старины,

Ни с чем не связанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья,

Иль длинной сказки вздор живой,

Иль письма девы молодой.

Поразительно, что каждая из этих подчеркнутых мною строк имеет почти аналогичную в том или ином месте описания характера Татьяны. Для наглядности сопоставим их.

У Онегина:

То были тайные преданья

Сердечной, темной старины.

У Татьяны:

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины.

У Онегина:

Ни с чем не связанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья.

У Татьяны:

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

У Онегина:

Иль длинной сказки вздор живой...

У Татьяны:

...Страшные рассказы

Зимою, в темноте ночей.

У Онегина:

Иль письма девы молодой

У Татьяны:

Письмо для милого героя.

Что это - случайные совпадения? Но не слишком ли много случайностей для автора, чей роман расчислен по календарю? Вернемся на минуту к симметрии композиционного построения «Онегина»: встреча - письмо - объяснение - разлука.

Сначала пишет письмо и добивается объяснения Татьяна; во второй - отраженной половине - того же самого добивается Онегин. Попав в аналогичную ситуацию, он в силу своего характера, действует аналогично. Расчисленные по часам дни героев, круг их чтения, наконец, словесно-стиховые совпадения являются, на мой взгляд, отражением, углублением в деталях общей композиции, общего замысла романа.

Да, выросшие и воспитанные в разных условиях Татьяна и Евгений к моменту их знакомства предстают перед нами, как совершенно разные люди. Но, попадая, в силу жизненных обстоятельств, в условия сходные, они проявляют сходные черты: одинаково думают, одинаково действуют, наконец, одинаково чувствуют и выявляют свои чувства. По этому последнему поводу сопоставлю еще два места. В рассказе о Таниных страданиях после встречи в саду говорится, в частности:

...Увы! Татьяна увядает,

Бледнеет, гаснет и молчит...

(IV глава)

В письме Онегина (VIII глава) читаем:

...понимать

Душой все ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть - вот блаженство!..

(Выделено мною. - Я. С.)

Таким образом, в романе возникает картина не просто неудавшейся любви, а любви, не сложившейся у людей, как бы созданных друг для друга. Драматизм конфликта напрягается до трагической коллизии еще потому, что оба они, как натуры недюжинные, резко выделяются из своей среды, и найти близкого по духу человека для каждого из них нелегко. Мы знаем, что Онегин за всю свою жизнь сумел подружиться только с Пушкиным, да еще с Ленским, которого полюбил за полную противоположность самому себе. О том, что Татьяну «никто не понимает», говорилось достаточно.

И все могло бы сложиться на редкость счастливо, если бы он и она при всей, как мы видим, сходности характеров не совершали бы еще... одинаковых ошибок. Сначала ошибается Онегин. Мы разбирали его ошибку - при первой встрече с Татьяной и при получении письма. Здесь подчеркнем, что ошибся он не в Татьяне - ее он оценил, как мы помним, с первого взгляда. И не в тоне своей проповеди в саду ошибся он: в этой ситуации тон был выбран правильный. Об этом свидетельствует и Пушкин: «Вы согласитесь, мой читатель, // Что очень мило поступил // С печальной Таней мой приятель; Не в первый раз он здесь явил // Души прямое благородство». Свидетельствует и сама Татьяна: «...вас // Я не виню: в тот страшный час // Вы поступили благородно, // Вы были правы предо мной...»

Ошибся Евгений в самом себе. Не распознал, что «чувствий пыл старинный» овладел им после Таниного письма не на минуту, как ему показалось, а на всю жизнь. В своем письме он с горьким опозданием признает: «Я думал: вольность и покой // Замена счастью. Боже мой! // Как я ошибся, как наказан!»... Главная ошибка влечет за собой ряд других ошибок. Он перестает бывать в доме Лариных и тем заставляет свою Таню страдать еще больше; приехав к ней на именины и заметив полуобморочное состояние Татьяны, он сердится.

Правда, здесь, на именинах, есть место, когда чувство прорывается:

Пошли приветы, поздравленья;

Татьяна всех благодарит.

Когда же дело до Евгенья

Дошло, то девы томный вид,

Ее смущение, усталость

В его душе родили жалость:

Он молча поклонился ей;

Но как-то взор его очей

Был чудно нежен. Оттого ли,

Что он и вправду тронут был,

Иль он, кокетствуя, шалил,

Невольно ль иль из доброй воли,

Но взор сей нежность изъявил;

Он сердце Тани оживил.

Я склонен думать, что взор этот был проявлением невольной растроганности. И что слово «жалость» здесь приближается к своему народному значению, в котором глаголы «жалеть» и «любить» часто бывают синонимами. К несчастью, и этой минуты не понял в себе Евгений.

И Татьяна, хотя судить ее мы смеем еще меньше, чем Онегина, все-таки ошибается: «...Неосторожно, // Быть может, поступила я: // Меня с слезами заклинаний // Молила мать; для бедной Тани // Все были жребии равны... // Я вышла замуж». Так и оправдывает и судит себя она сама. Ее решение навек быть верной нелюбимому мужу - полно благородства. Но мы, вполне оценивая это благородство, не можем, однако, примириться с тем, что в жертву князю отдается счастье такой необыкновенной женщины, как Татьяна...

ТАТЬЯНА, ЛЕНСКИЙ И ЛУНА

...Бледная Диана

Светила долго девушке в окно.

(Без этого ни одного романа

Не обойдется; так заведено).

«Домик в Коломне»

Мы видели, что Ольга - существо, родственное Татьяне по физическому здоровью, деревенской свежести, по крови, - противоположна ей по всему складу душевного характера... Видели мы также, что Онегин и Татьяна, столь далекие по воспитанию и первоначальному укладу жизни, - родственные души. Какое же место занимает рядом с Татьяной Ленский? И занимает ли вообще какое-либо место? Ведь на протяжении всего романа они ни разу не сталкиваются в непосредственном общении.

И все же общая закономерность романа, сходная с законом живой природы, связывает и эти два характера. На первый сторонний взгляд даже очень близко связывает. Онегину, например, сразу показалось, что Татьяна больше «подходит» Ленскому, чем Ольга. «Неужто ты влюблен в меньшую?» - спрашивает он друга после первого знакомства с сестрами. «А что?» - «Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт».

Удивительно, пожалуй, что эта мысль никогда не приходила в голову поэту и всем окружающим: по внешним, «поэтическим» проявлениям, геттингенский мечтатель из Красногорья (деревня Ленского) очень сходен с «мечтательницей милой» из усадьбы Лариных.

Есть в романе несколько мест, которые, если взять их в отрыве от всего остального, вполне подтверждают первое впечатление Онегина. Вот одно из таких мест:

Простите, игры золотые!

Он рощи полюбил густые,

Уединенье, тишину,

И ночь, и звезды, и луну...

Подчеркнутые строки, относящиеся к Ленскому, полностью могли бы быть отнесены к Татьяне, если бы... если бы в романе можно было одно рассматривать в отрыве от всего остального.

Обратимся к луне, без которой «ни одного романа (сентиментального. - Я. С.) не обойдется». Мало того, что Пушкин вводит ее в свой собственный (реалистический) роман, он придает ее образу не только сатирический («...глупая луна // На этом глупом небосклоне»), но и прямо лирический смысл. Делят волнение от света ночной богини два героя: Ленский и Татьяна.