Валютчики

Источник для всего, для невидимой пылинки, один. Энергия неиссякаема и постоянна. Даже после глобальных в космосе столкновений Галактик. Куда девается мощь взрыва миллионов звезд, планет, которая обязана была бы уничтожить Вселенную? Кто гасит силу взрыва мириадов атомных бомб одновременно? Время? Пространство? На безграничных расстояниях Мироздания может быть. Как затухающая волна. И все-таки, откуда это? И что это? Бесконечное, беспрерывное мельтешение огромных круглых глыб — планет, звезд, куда бы, в какую бы сторону ни летел. Конечно, мыслью. Не реактивно-свето-фотонными телегами. Только мыслью. Всесильной, пронзительной, всеохватывающей. Разумной. Человеческой. А что ощущает Бог? Если он есть.

Если Бог есть, он может быть только растворен. Во всем. Как души — ионы из Источника. Он и есть растворенный во всем Источник. Иначе слова бесконечность, безграничность, всеохватность, и так далее, не имеют смысла, потому что Бог тогда огромнее, чем мы предполагаем. Такого быть не должно по одной причине — эти обозначения конечные. Больше, глобальнее их нет ничего. Один пример, чтобы не метаться в поисках Истины, не доказывать себе, что Бог весомее Вселенной. Мы знаем, человек — это мир. В нем галактики, метагалактики. Вселенная. Разве человек сумеет быть больше себя? Когда он сам и есть все? Нет. Потому что это нонсенс. Остается один выход — возвращаться назад, во внутреннюю сущность. В себе искать ответы на вопросы. Ты, человек, состоишь именно из них. Проще — из противоречий, противоположностей. У тебя два глаза, две ноздри, две почки. Два полушария мозга. В сердце — два желудочка. Если заглянешь в промежность, то увидишь явный шов, который без слов докажет, что ты слеплен из двух одинаковых половинок, непрерывно соперничающих друг с другом. Редко кто обладает душевным равновесием, добившись мира и согласия всех частей своего тела. Их единицы. Кто до него добрался умом, познал его, тому на Земле делать нечего. Он становится святым. Вот еще один ответ, почему люди на планете не убывают, а прибывают.

Познай себя. Глядишь, тебе откроется Нечто!..

И еще одно важнейшее обстоятельство, из-за которого в первую очередь следует обратить взор свой на себя.

Этот случай произошел в любимом Лазаревском. Галечный пляж покрывали плотные ряды голых тел. Ужавшись между толстыми соседями, я изредка лениво переворачивался с боку на бок, подставляя то грудь, то спину нещадно палящему солнцу. Шум, гам, звонкие всплески, бурлящие звуки перелопаченной сотнями ног мутной прибрежной морской воды. И вдруг над всем этим содомом громкий, как бы придушенный, крик незнакомого существа. Я долго прислушивался, не в силах понять, откуда он раздается. Люди вокруг продолжали не обращать на него внимания, хотя вопли на грани срыва никого не могли оставить равнодушным. Наконец, определился с точкой. Всмотрелся. Под бетонным навесом соляриса, в его темной мокрой глубине, на песочно-каменной насыпи с другой стороны чернело выброшенное волнами корявое дерево. Неправильной веткой на нем корчилось туловище ужа. Раззявив пасть, пресмыкающееся пыталось заглотить крупную лягушку. Та надрывно кричала, упиралась всеми лапами. Но силы были неравны. Медленно, но верно, она втягивалась в резиновую пасть. В первый момент справедливая мысль едва не подтолкнула меня на выручку попавшей в беду животинке. В следующее мгновение понял, что опоздал. Даже если вызволю лягушку, толку не будет никакого. Она уже изломана, раздавлена. Она сломлена. Освобожденная, через короткое время забьется под корягу и сдохнет. Ко всему ужу, скорее всего, придется сворачивать голову. Вместо одного получалось два сотворенных Природой трупа. Может быть, потому и другие люди слышали, видели, да не вмешивались в чужую для них жизнь. Наверное, они, как и я, не тронувшийся с места, прислушались к одному из законов земного Бытия:

Не навреди!

Мир готовился отметить двухтысячный год, как самую из всех знаменательную дату. Конец и начало столетия, конец и начало тысячелетия. Исход целого исторического пласта, и зарождение нового! Несколько сотен лет назад большинство людей бегали в звериных шкурах. Некоторые ходят до сих пор. Но не это главное. Тысячелетия разумные существа спали. Только в последнюю сотню лет — чуть больше, чуть меньше — напридумали такого! И так много! До сих пор не в силах разобраться. И все равно, новое тысячелетие!

Но событие ощущалось как бы подспудно. Ожидали большего, а значимый праздник прошел буднично. У нас, в России. За бугром от счастья, что дожили до конца старого и начала нового тысячелетия, может быть, на головах ходили. На Россию продолжала давить египетская тьма, вспышкой света в которой оказалось сообщение Президента Ельцина об оставлении поста добровольно, назначении преемником неизвестного, выросшего за спинами больших политиков, неказистого на вид, рыжего отпрыска переехавших в Ленинград брянских крестьян.

Я вышел на рынок в первое утро Нового года. Чтобы в те несколько дней, пока валютчики пропивают накрученные деньги, заработать на разнице цен. До вечера не было даже Пикинеза. За тройку часов напряженной работы сорвал банк в полторы тысячи рублей. На следующий день навар обещал быть солиднее. Я мечтал, чтобы Пикинез, другие, считающие «за падло» пропустить день, опомнились не сразу. Наверное, взялась душить жаба. Значит, пора было подумать о перемене места деятельности. Жадность, алчность хуже водки. Там умираешь среди одинаковых страдальцев. Здесь чахнешь в одиночестве. И покидаешь землю, не воспользовавшись плодами потом и кровью политого труда. Поэтому, я не скупился на подачки близким, одновременно не теряя контроля над капиталом. Новый год опять прошел без общества любовницы Людмилы. За полмесяца до него мы договорились встреть вместе. Потом пошли обычные для дочери ростовского голубятника и внучки донского казака азиатские номера. Перед кануном праздника, когда найти замену стало невозможно, напомнила, что на море съездил без нее. На несколько дней испарилась с того конца провода. Праздник провел в одиночестве, просматривая приевшийся цирк семьи Аллы Борисовны. Почти копия ельцинской — артисты и там, и здесь. Часа в три ночи раздался звонок. Людмила соизволила поприветствовать, пожелать наилучшего. Я выслушал запоздалое раскаяние, соображая, что с новым партнером у нее не вышло. Поблагодарив, положил трубку с намерением найти нормальную женщину.

На второй день я пришел на базар часов в девять утра. Подвалил клиент с мужским золотым кольцом. Не раз влетавший на «дырках», рассмотрел через лупу с семикратным увеличением выдавленную внутри пробу. Равномерный квадрат с буквами, цифрами, обозначающими завод — изготовитель, пробу с серийным номером изделия. Цвет металла не вызывал сомнений. Как ни странно, за настоящие вещи редко какой хозяин начинал спорить. Все проходило полюбовно, перекрывая убытки от частых влетов. Нормально одетый мужчина тоже без шума согласился с прикинутым на руке весом кольца. Спрятав изделие, я привычно осмотрелся. По случаю праздника ворота были задраены наглухо. Ряды прилавков за ними выглядели сиротливо. Такой вид имела и прилегающая площадь. Ни кулечниц с торговцами разбавленным украинским спиртом, ни рыбаков с рыбачками, продающих товар с перевернутых вверх дном ящиков. Ни продавцов овощей, фруктов, приготовленных дома свиных ушек. Не видно даже бомжей, отиравших сваренные из брусков лавки на трамвайной остановке напротив. Ментов тоже не замечалось. Любой человек просматривался как на ладони. Еще издали заметил двух женщин лет тридцати. В руках болтались хозяйственные сумки. Не отошедшая от застолья краснощекая молодайка с прядью черных волос осмотрела с ног до головы:

— Ты один? А где валютчики?

— Один уже не справлюсь? — вопросом на вопрос ответил я. — Пока жалоб не поступало.

В углах губ бабенки появилась одобрительная усмешка. Стройная женщина рядом тоже прошлась по мне, невольно напоминая, что настоящего секса в России нет. От обоих пыхало нерастраченной энергией. Слабеют мужчины, на Западе не воспринимаются вовсе. Бабы идут по второму сорту. Сказывается «всестороннее» советское воспитание. В самой России русских мужчин с успехом заменяли кавказские джигиты. Правда, чаще выручали выстоянные на базаре деньги. Женщины Франции с Голландией тоже принялись делать ставку на негров. Предпочтение стало отдаваться и однополовым бракам. Развитая часть населения Земли начала разочаровываться в смысле Жизни, ее добродетелях и прелестях.

— Что хотели предложить? — подогнал я занявшихся оценкой моих достоинств с недостатками женщин. — Я к вашим услугам.

— Нужно поменять доллары, — посверкивая зрачками, раскрыла губы молодайка. — Здесь стояли другие ребята. Вас я не видела.

— Работаю по вечерам, во вторую смену. По случаю праздника вышел в первую. Такой ответ устроит?

— Ну…. У нас сто пятьдесят долларов, — молодайка полезла за отворот пальто. — Сто у меня и пятьдесят у подруги.

— По двадцать пять рублей, — предупредил я. — Купюры целые? Я имею ввиду, не мелочью?

— Сотка и полтинник, — оглянулась на спутницу черноглазая. — Почему по двадцать пять? До Нового года брали по двадцать семь рублей. Сейчас должен подрасти.

— Конечно, — поддержала подругу вторая женщина. — Сказали, после праздника будет стоить по тридцати рублей за доллар.

— Тогда пас, — развел я руками. — Кто сообщил, к тому несите. Рисковать не собираюсь.

— Чем вы рискуете? — не сдавалась вторая. — Валюта не упадет, только подниматься будет.

— У меня такой уверенности нет, — полуотвернулся я. Конечно, соврал, нацеленный заработать копейку, покрыть часть прохлопанных денег. — В государстве, как пел Виктор Цой, все грезят крупными переменами. Сегодня цена одна, завтра может быть другая. Поищите еще валютчика, не я один на весь город.

Женщины отошли к стене, принялись шептаться. Из-за палаток через трамвайные пути появился еще клиент, хорошо одетый мужчина лет под сорок. Ни слова не говоря, выудил из внутреннего кармана дубленки новую сотку, вложил в руки. Я прощупал буквы, для порядка просветил на неярком солнце:

— Меняю по двадцать пять рублей. Вас устроит?

— Хорошо берешь, мог бы по двадцать, — пожал плечами мужчина. — Все обменные закрыты.

— Это была бы откровенная наглость, — срывая с бруска сотенных купюр резинку, смутился я, заставляя быстрее шевелиться замерзшие пальцы. — Проверьте, должно быть двадцать пять сторублевок.

— Чего пересчитывать, — усмехнулся непритязательный клиент. — Я все видел. Ты места не покинешь.

Запахнув полу дубленки, он направился к остановке. Потоптавшись пару минут, женщины решили подойти тоже.

— Немного не прибавите? — силясь удержать независимое выражение, спросила сероглазая подруга молодайки. Покривила губы. — Кругом одни поборы. Цены растут, мужчины становятся жаднее.

— Вот именно, — в тон ответил я. — Раньше обходились бутылкой вина, теперь сто баксов за деньги не считаете.

— На что намекаешь, меняла? — захихикала молодайка. — У нас, между прочим, мужья есть.

— Про мужей собаки не брешут, — шмыгнул я носом. — Хотя не мы придумали, что муж не стенка, не грех отодвинуть.

— Смотри, опять за свое, — со смехом возмутилась черноглазая. — Тебя спрашивают, прибавишь или нет? Или другого валютчика искать? Песок из задницы сыплется, все о том.

— Эта тема вечная, — философски заметил я. — Доплачивать не с чего. Не повезло, девчата, я вышел подработать. Влетел на крупную сумму.

— Нас это не щекочет.

— Правильно. Но у вас нет выхода, — не стал вдаваться в полемику я. — Слышали, что сказал клиент? Хорошо, что не по двадцать рублей. Обменники на замке.

— Пристроился, паразит, — вздохнула черноглазая. — Бери, натягивай бедных женщин.

— С удовольствием, если бы не было супругов.

— Откуда! Афган, Абхаз с Приднестровьем. Долбаная Чечня, чтоб ей не пилось, не елось. Сколько русских парней поубивали. Горла режут.

— Мирных жителей в домах начали взрывать. Озверели, — подключилась вторая женщина. — Кругом банды из чеченцев. Как ты здесь вертишься.

— Трудимся, не знаем, для чего, — передавая деньги, согласился я. — За годы советской власти осточертело получать гроши, набивать желудок тем, что урвешь в пустых магазинах. Хочется уяснить, чем питаются нормальные люди за бугром.

— Пенсия — тысячи не наскребешь. Держали за скотов и продолжают унижать, — завозмущались обе женщины. Деньги перелопачивать они тоже не стали. — О детях бы со стариками побеспокоились.

— Старики всегда заботились о себе сами, — с раздражением в голосе закруглился я. — Удачи вам.

— С праздником. Смотри поосторожнее.

— Как Бог на душу положит.

— Но и сам не плошай.

— Постараюсь.

Подхватив друг дружку под локти, женщины ушли. Ослабив на руке ремешок, на котором держалась барсетка, я пристроил ее под мышкой. Начало получалось неплохим. Если бы выдержать темп до конца, можно рассчитывать на крутой навар. Но после подруг клиенты не появлялись с час. Зато со стороны Буденновского проспекта наползал крутолобый Камаз. Опухшие щеки, красные глаза на грубом лице говорили о том, что все дни праздника он не просыхал. Проволочившись к воротам, надолго прилип к одной из стоек. Потом развернулся, уперся угрюмым взглядом на выступающую из-под мышки барсетку. Надвинув поглубже недавно купленную шапку, я снял перчатку, переложил шило из бокового кармана куртки под отворот барсетки с расчетом, чтобы белая ручка оказалась снаружи. И наглядная демонстрация оружия, и выдернуть удобнее. Действия не остались незамеченными. Нагнув голову, Камаз некоторое время выпускал пар из ноздрей. Сожительница, с которой тасовался возле входа в рынок, светловолосая, голубоглазая, тонкая в талии женщина лет двадцати трех, была красавица. Длинные ноги, четко обрисованные губы, ангельская улыбка наводили на мысль, что в каком — нибудь Брюсселе, или даже в Москве, художники бегали бы толпами. Она была достойна кисти французских живописцев прошлого века Матиса, Ренуара. Написал бы с нее царевну Илья Глазунов, или кто из мастеров современности. Васильев, царство небесное. Но как распоряжается судьба. Чудовище без признаков таланта восседает на троне, а достойная его в порванных туфлях поднимает пыль на ростовских улицах, ублажает рожденное изувером существо любовью с преданностью. Странные создания, женщины. Загадочные, непонятные. Часто кажется, не мужчины правят человечеством. Они. Если женщине что-то понравится, это что-то обречено на успех. Вот и Камаз, тупое существо с запросами, при сожительнице выглядел ростовским дэнди. Без нее был похож на сорвавшегося с привязи быка с кольцом в ноздре, которого рекомендовалось останавливать одним приемом — кувалдой промеж крутых рогов.

Заметив, что сделал шаг в мою сторону, я отошел к стене магазина, прижался спиной. Знал, любое слово взбодрит биологический механизм. Если увидит шило в руке, ничто не удержит. Камаз ринется в атаку как мощный тягач, в честь которого получил кличку. Собрав волю, продолжал наблюдать, как квадратная фигура повелителя воришек, попрошаек, бакланов, прочих отбросов, надвигается на меня. Когда оставался метр, Камаз раскорячил ноги, принялся рассматривать мое лицо, поскрипывая зубами. Но я приготовился ко всему, наметив точку для удара в ответ на его действия. Мы долго расстреливали друг друга в упор. Наконец, в глазах у него появилось подобие человеческой мысли. Шумно вздохнув, он разлепил покрытые белым налетом потрескавшиеся губы. Из горла вырвался хрип законченного забулдыги:

— Писатель, где наши?

— Разбрелись по подвалам. — не заставил я долго ждать с ответом.

— По каким подвалам?

— С пьяными омутами.

— С какими… Что ты гонишь?

— Из которого вылез ты. Подругу где потерял?

Камаз повел замерзшими глазами по бокам. Поддернув сопли, придвинулся ко мне, внаглую нащупывая слабинку. Я торчал словно в карауле у дверей в мавзолей Владимира Ильича Ленина. Если бы Камаз был трезвым, сладить представлялось бы не просто. С глубокого похмелья он волен пугать свою гвардию, знающую его как существо мстительное. Не найдя зацепки, атаман братвы отвернулся, попытался сплюнуть. Серая слюна повисла на квадратном подбородке. Смахнув ее рукавом грязной куртки, неразборчиво спросил:

— Она не проходила?

— Не видел.

— Дай сто рублей.

— Двести не желаешь?

— Ну дай двести.

— Мелочишься. Просил бы тысячу, — с издевкой усмехнулся я. — Штуку можно не отдавать, за стольник спросят.

Покачавшись с пяток на носки, громила скрипнул ботинками по наледи, пошел в ту сторону, откуда притащился. До самых сумерек больше никто не посягал на мою свободу. Но и долгожданного навара не получилось. Он оказался меньше, чем в первый день. Граждане решили перемаяться, нежели расставаться с обещающей расти валютой. Протрезвление радовало и огорчало. Радовало потому, что народ учится ценить свой труд. Огорчало тем, что профессия валютчика в недалеком будущем отомрет как ненужная. Как ушла в небытие специальность ваучериста. Сколько страстей горело пламенем на обжитом углу у главного входа в центральный ростовский рынок. Они клокотали смолой в установленном в аду котле с пританцовывающими чертями вокруг. И сколько менял накормили червей до отвала шкурой с мышцами, обнажившими так и не избавившиеся от напряжения скелеты в наскоро сбитых, из-за звериной капитализации страны с повальной гибелью людей, из нетесаных досок гробах. Конец неожиданной для совков квалификации просчитывался. Но как много успеют уйти в мир иной с порога, с середины, едва не с финиша опасного пути. Я тоже был в обойме добровольных спринтеров за длинным рублем. Как и те, категорически отвергал одинаковую жратву на пастбище.

На третий день возле меня пытался справиться с похмельным синдромом Пикинез. Дрожали отвислые щеки, выдавливалась слеза из мутных глаз, взбрыкивала то одна нога, то другая рука. Но коллега чутко держал носик — кнопочку по ветру, не стесняясь перехватывать идущих на меня клиентов. А он пошел, больше челночный, вернувшийся с проведенных за границей праздников. Скоро подключится рынок телерадиоаппаратуры, оптовый. Потянутся мебельщики, холодильщики, авторынок, разные «вертол-сити», «сельмаш-сити», квартирный. После десятого числа начнут раскручиваться банки, базовые оптовики, представители горюче-смазочных кампаний, держащих заправочные станции по городу и за ним. К валютчикам есть кому подойти, что предложить на обмен. Может, правительство выпустит земельный ваучер. Тогда работа будет кровавее, чем на перемолотых через киноэкраны золотых приисках. Самой землей как не интересовались, так интерес не возрастет. Но пахотный ваучер накосит столько трупов, что гражданская, Вторая отечественная войны покажутся учебными маневрами. Самым дорогим природным ресурсом остается она матушка — земля. Втягиваться в войну с подрастающими отморозками, которым жизнь как брошенная собаке кость, возраст не тот. Когда наступит срок — нарежут бесплатно, без куска два на полтора не оставят.

До вечера я крыл Пикинеза матюгами, гнал едва не пинками. Тот будто присох к углу хлебного ларька, отбрехиваясь тем, что места на рынке не заказаны. Продолжал подзывать клиентов, загребая воздух пухлой ладонью, не переставая вздрагивать, икать, сблевывать остатками спиртного с жирной пищей. И третий день оказался не щедрым на навар. Потом все помчалось по накатанной колее. Бродили по кругу дочь с внучкой, сын с длинноногой девочкой, Людмила с Данилкой. Баловать было не с чего, отказывать не с руки. Я отвязывался с настойчивым требованием: работать, работать, работать. Как Ленин безапелляционным тоном предлагал нации: учиться, учиться, учиться. Они слушали, брали полтинник или стольник, убирались до следующего раза, оставляя в раздумьях по поводу правильности действий. В тысячный раз говорил, пора трудиться для себя, на себя, потому что никто из приходящих не поделится куском хлеба. Выросли без меня, натаскивали матери, чужие дяди. Я не захотел жить с первой женой, заболел со второй, спивался при родившей Даньку любовнице. Я не собирался бросать детей — они не забывали меня. Непостижимо, все три женщины звались Людмилами. По прошествии времени нащупал причину ранней женитьбы. Она заключалась в боязни угодить за решетку. Бабушка умерла, ни матери, ни отца. Вокруг залитые по глаза спиртным друзья. Сам не подарок. С первой женой терзали друг друга в течении десяти лет с несовместимыми интересами. Она крепко вросшая в землю, отвергающая учебу, культуру, литературу. Я витающий в облаках, не выпускающий из рук гитару, гармошку. Книги. Но работали мы как черти. За вторую и третью пахал я. Что это, наказание за допущенную в начале семейного пути ошибку? Или падал на «не свое» по причине боязни девочек, стыда, невозможности подойти к той, которая необходима. Тогда расплата за неполноценное воспитание. Самое страшное, повторяю ошибки предков. Меня выхаживала мать моей матери, детей тоже воспитывают без моего участия. Поэтому нет взаимопонимания. Они мыслят своим умом, идут незнакомой дорогой, прутся за одним — за деньгами. Так стоит ли продолжать отношения, когда выстраданные слова как об стенку горох? Нет, наверное. За сознательную жизнь подобный поступок может оказаться самым правильным.

Январь я трудился в поте лица, снова решив откладывать на издание книги. Детям запретить приходить не смог, хотя ограничил здорово. Подготовил рукопись, начал искать издателя. «Добрый человек» в образе продавца билетов на рынке нумизматов посоветовал обратиться к директору издательства «Приазовский край». Мол, можно напечататься по самой дешевой цене. Приняв совет к сведению, отправился на прием. В кабинете сидело разжиревшее мурло с затрудненным дыханием. Оказалось, кубанский казачок из «бывших», перешедший на собственный бизнес.

— Газету «Приазовский край» выпускаю, — показывал Пучков на заваленный бумагами стол. — Заметь, себе в убыток. Авторов стараемся не обдирать. По божески.

— За тем и пришел. В какую сумму обойдется выход моей книги в твердом переплете?

— Где ты работаешь? — посмотрел прищуренными глазами директор издательства.

— На пенсии по инвалидности.

— Тогда на какие шиши издаваться? Мы организация не благотворительная.

— Я так не думаю, — начало получалось комковатым. — По вечерам стою на рынке, подрабатываю обменом валюты. Пока разрешают.

— О, дело другое, — расслабился Пучков. — На сколько печатных листов рукопись? Разумеется, книжных.

— На двадцать пять — двадцать шесть. Если набрать шрифтом не десяток строк на одной странице.

— Чтобы больше уместилось, — солидно кивнул директор. — По тысяче за печатный лист. Двадцать пять тысяч. Устроит?

— Поменьше никак? — поскреб я ногтем по краю стола.

— Дешевле только туалетную бумагу накручивают.

— Буду искать деньги, — криво усмехнувшись на казачий юмор, согласился я. — Когда, примерно, она выйдет?

— Хоть через месяц. Нужно принести рукопись, сделать предварительную оплату. Чтобы мы были уверены, что клиент платежеспособный.

— Рукопись с собой.

— А деньги?

— Сколько берете предоплатой?

— Ну…внеси в кассу десять тысяч. Надо набрать текст на компьютере перевести на пленку. Договориться с типографией о печати. Бумага пока своя, поэтому дешевле. Картон для обложки, и так далее. Чтобы книга обошлась недорого, я привлекаю студентов.

— Можно относить произведение компьютерщикам? — я полностью доверял издателю. — Чтобы зря не терять времени.

— Сначала внеси предоплату, потом возьмемся обсуждать остальное, — остудил благодетель. — Когда сможешь сдать деньги в кассу?

— Сейчас, — ответил я.

Издательство находилось недалеко от рынка, на углу переулка Островского с улицей Московской. Барсетка была при мне. Рукопись приготовил со вчерашнего вечера. Вызвав женщину, Пучков попросил принять деньги и выдать квитанцию. На том расстались. Многолетнее дело сдвинулось с мертвой точки. Кому не ведомы ощущения журналиста или писателя, подержавшего пахнущую типографской краской газету со своей статьей, тем более, написанную самим книгу, тот пусть не ведает треволнений и дальше. Основная масса людей может высказать мнение либо в кругу семьи, друзьям, либо в бригаде, коллективе. На собрании. Здесь аудитория в несколько тысяч, десятков тысяч читателей, с которыми поделился мыслями. Это не все. В произведении судьбами распоряжаешься на свое усмотрение. Крестьянина можешь сделать генералом, а маршала, например, Язова, снова заставить пахать землю, что ему и положено было делать по умственному развитию от рождения. Но Язов успел получить по заслугам. Косвенно. Другие ушли в мир иной, обремененные золотыми погонами, массой незаслуженно полученных от государства рабочих и крестьян орденов с медалями. Когда по телевизору выступают достигшие кремлевских высот ветераны с грубыми мордами, рассуждениями мужика от сохи, невольно возникает мысль, что повезло. Остался жив. Крупный государственный чиновник высказался прямо. Мол, прапорщик в современной армии в России годен только для войны с американскими солдатами. Прапорщик в царской армии мало отличался от барственного офицера. Бытие определяет сознание человека. Не успеет шустрый русский пристроиться за границей, как ничем не разнится от местного аборигена. Вернется — вновь мат-перемат, водка рекой. Впрочем, и за бугром бумажку бросит, плюнет, не к месту пукнет…

Весь день я чувствовал себя легко, несмотря на грязь вокруг, на то, что работать опять было не на чем. Прихватив ноги в руки, мчался к валютчикам на базаре, сшибая разницу в десятку на курсах покупки с продажей. Похрустывал под ногами ледок, облаивала очередного кавказца кулечница Света, предлагая с базара убираться в родную черножопию. Не навязывалась алкашам имеющая собственное мнение Андреевна. Как стерва срывалась за каждым клиентом обраставшая горбом бывшая супруга профессора от медицины. Казалось, что улыбка у нее дьявольская, зубы удлиняются. Но ей благоволили сияющий себе на уме калмыцкой рожей с донским аборигеном менты из пешего патруля. Остальным было по барабану, лишь бы получать мзду с носа по червонцу. Когда патруль менялся, выходило по два червонца. Тогда слышался ропот. Подбивала на бунтарство горбунья, она же закладывала ментам. Следовали приводы старух в отделение, оттуда на суд, который за незаконную торговлю спиртным оштрафовывал каждую на восемьсот рубликов. Так по всей территории со всеми беззащитными во всех сферах торгового оборота. Центральный рынок, это лицо города, во вторую очередь — морда всей нации. Надо признать — не привлекательная.

В начале февраля дни удлинились настолько, что в шесть вечера было светло. Разглядишь вещь, не подстраиваясь под выпадающий из окна магазина грязный свет. К концу работы холодало. Из помещения меня попросила ростом чуть выше лилипута, с наполеоновскими устремлениями, заведующая. Я не стал упираться, доказывая, что за все заплачено. Света засобиралась на электричку до Персиановки. К ней подошли двое мужчин с холщовым мешком. Она указала пальцем в мою сторону. Как бы равнодушно, я отвернулся к остановке трамвая. Мужчины прислонили мешок к стене, тронули за рукав куртки.

— Слышь, браток, самовар не нужен?

— Какой самовар? — не сообразил я. — Медный, что-ли?

— Старинный. В рабочем состоянии, как полагается.

— Откуда вы его приволокли?

— С хутора за Батайском, с Кулешовки, — пояснил один из ходоков. — Недалеко от комбината детского питания по дороге на Азов.

— Совсем его не разворовали? Женщины жаловались, что вместо питания баночки детским поносом принялись наполнять.

— Запросто, — закивали смуглые хуторяне. — Работы никакой, колхозов давно нету. Денег на хутор если рупь. А выпить хочется всегда.

— Варили бы самогонку, коли душа требовательная.

— Кто варит, тот деньги лопатой гребет. Нам не сподручно.

— Чудеса твои, Господи… С чего решили самовар сдать? Чаепитие на Дону было в почете. Еще казачьи писатели подмечали эту черту среди местного населения.

— Чаи пусть бабы гоняють, нам подавай покрепче. Старуха с крайней хаты померла, помогли похоронить. Одинокая. Всего добра, что самовар. Берешь, или поворачивать оглобли?

— Все берем. Развязывай холстину.

Мужчины потянули веревку на хохле мешка в разные стороны. Показалась напрессованная на трубу узорная вазочка, в которую в старые времена хозяйки ставили чайники, чтобы лучше заваривался чай. Затем верхняя крышка с волнами по окружности, с деревянным кругляшком на медном болту с сияющей шляпкой. Потом осанистый корпус на вогнутой, квадратной у основания со львиными ножками, с фигурными вырезами, пирамидке. Носик с пышной елкой вентилем отлили из желтого металла. Самовар был покрыт налетом патины, но в таких случаях прозелень не проступала. Глубокая вмятина под вычурной ручкой светилась тусклым светом. Мужчины выдернули мешок, отошли в сторону. Присев на корточки, я принялся изучать старинное произведение искусства. Для начала взялся за поиски клейма мастера, или хозяина выпустившего самовар завода. Между боковинами одной ручки были вычеканены дореволюционные медали, гербы российских городов, или дворянских родов. Это надо было уточнять не в данном месте в спокойной обстановке. Как и длинный текст в похожей на древний щит овальной рамке. Чеканка вместе с корпусом затянулась слоем спрессовавшейся пыли. Самовар не пытались чистить со времен Великой Октябрьской революции. Я нашел нечеткие обозначения под низом текста. Нацепив очки, вооружился семикратной лупой. Не разобрав, настроился оттирать налет попавшейся под руку деревяшкой. Сумерки надвигались быстро, торчать на виду у шныряющих мимо ментов не имело смысла. Тащить мужиков в помещение магазина означало навлекать раздражение злой как собака заведующей. Но и платить за незнакомую вещь не хотелось, несмотря на то, какого самовар года выпуска. Вдруг дырявый или не хватает главной детали. Отчистка доской ничего не дала. Я поднялся с корточек, развернулся к пыхтевшим дешевыми сигаретами мужчинам:

— Вы про него ничего не знаете?

— Откуда. Увидели, когда сели поминать старуху, — пожал плечами один. — Дед из соседнего дома сказал, мол, заберите. Все равно двери с окнами заколачивать. Одна жила.

— Может, с дедом — соседом чаи гоняла.

— Кто ж признается. Это ихняя жизня.

— И то правда, — согласился я. — Сколько просите?

— Без понятия, — сунул бычок в карман тот мужчина, что разговаривал со мной. — До автобуса тащили, на автобусе везли. От Ворошиловского на горбу перли. Посчитай.

— На Дону никогда не прогадывали, — засмеялся я. — Если бы не водка, богаче края не было бы.

— Здорово подметил, — откликнулся второй мужчина, пониже, пошире в плечах, погрубее в наружности. — Если бы, да кабы, да рожали бы прямо казаков бабы. Триста рублей не жалко, без торговли отдадим.

— Говорите, цены не знаете, — подковырнул я. — Никогда не сталкивался с подобными вещами.

— Деньги на бочку и разбежались, пока менты не пристроились, — забасил квадратный. — Они цену скажут.

— Согласен купить за двести рублей.

— Двести пятьдесят, мы пошли на автобус, — махнул рукой первый мужчина.

— Сорить деньгами охоты нет.

— За сколько решил к рукам прибрать? — начал гоношиться квадратный. — Задарма отдать?

Черта донцов лезть на рожон или отвернуться, когда спросят, где находится контора, улица, вызывала ответную негативную реакцию, в крайнем случае, недоуменную усмешку.

— Задарма неси обратно, — сплюнул я под бочку. Рынок успел истрепать нервы до состояния лыковой мочалки. — Двести тридцать рублей. Цена окончательная.

Квадратный перемялся с ноги на ногу. Его уже не интересовала ни стоимость самовара, ни сам аппарат. Закаленных в драках прирожденных бойцов наезжало на рынок много. Слабым местом было то, что по поводу и без оного дубасили они исключительно земляков, поджимая хвост перед любым смуглым инородцем. То ли местное население лучше знало зверьков с азиатами, потому что в жилах текла часть тоже ихней крови. То ли кацапы с хохлами были активнее. Засунув барсетку за полу куртки, я похлопал перчатками друг о друга, давая понять, что казачьему «еленю» с ветвистыми рогами здесь делать нечего.

— Двести тридцать, — повторил я, осознавая, что связываться с пропившимися колхозниками по меньшей мере стыдно, не говоря о приличии. Потому и злые, что брошены всеми, в том числе Москвой, на половине неизвестно куда ведущего пути. Их обманули. Ограбили, оставив молодых, крепких, доживать век как дряхлых стариков. — Двести тридцать. Копейки сверху жалко.

— Давай, — сказал первый мужчина, косясь на друга. — Все равно никуда не приспособишь.

— Не ошибись, когда отмусоливать будешь, — хрипло повторил за ним квадратный. — Я проверю.

— Когда отсчитаю, носом ткну. Сапог раздолбаный.

— Своими бабками мы утремся сами. — сбавил тон квадратный. — Шевелись, морячок, на автобус опаздываем.

— Пошел ты… Сказал бы спасибо, что от рухляди избавился, — протягивая купюры первому мужчине, по инерции оскорбил я донского крестоносца с рогами на башке.

— Пошел ты сам, — забывая меня, отбрехнулся квадратный.

Некоторое время я смотрел мужикам вслед. Потом задумался над приобретением. Ну и что, что дореволюционный. В музеях полки забиты. Вместо раскручивания на выгодных сделках, снова влез в говно по самые некуда. Надо искать консультанта, купца. Если они еще интересуются. Принесут крупную сумму валюты, ни отбежать на рынок, ни перепродать возможности не будет. Подхватив самовар, заспешил к палочке — выручалочке, хитровану Красномырдину. Тот как раз обслужил женщину с таксой на поводке.

— Брат, взял, не знаю, для чего, — издали запричитал я. — Не в женский половой орган, так в Красную гвардию. Давай посмотрим, за что деньги заплатил.

— Писатель, дуй с добром куда подальше, — окинув самовар беглым взглядом, посоветовал Красномырдин. — Здесь не пункт по приему цветных металлов.

— Одна идея родилась, — оживился я. — По сколько принимают за килограмм?

— Приволокешь туда, скажут.

— Далеко? — не унимался я.

— Меня это не колышет.

— Взвесить здесь нельзя?

— Заколебал, — нос у Красномырдина налился нездоровой лиловостью. — Иди в мясной павильон, там весы с платформой, на которой взвешивают рога с копытами. Пристрой приобретение.

— Виталик, я заскочу на минутку в ларек, — попросил я. — Попробую рассмотреть, какого года выпуска и кто мастер.

— Облизывай, не жалко. Кроме как на лом, все равно не приправишь. Разве, на рынке нумизматов найдется дурак. Вроде того, который скупает иконы, изделия из серебра. Но фарцовщика давно не видно.

Слова тоже являлись ценной информацией. Я выпустил из виду похожего на деревенского пастуха, голубоглазого скупщика икон и серебряных конфетниц. Вооружившись шилом с надфилем, принялся очищать забитые грязью буквы с цифрами. Вскоре проявились первые значки. Слово оказалось длинным с твердым знаком на конце. Сумел разобрать: «Хлебниковъ» с дореволюционным «е». Фамилия располагалась в овальной рамочке. Над нею двуглавый орел с атрибутами власти в разбросанных лапах. Рядом почерневший от времени круг с цифрами и знаком. В один из моментов спешного старания почудилось, что цифры складываются в число «84», рядом женская головка. Испарина покрыла лоб, за ушами заструились струйки пота. Если так, то самовар отлит из серебра. Под надфилем блестела царская медь. Красноватая, желтовато — золотистая. Но медь. Еще прилежнее взялся выковыривать грязь из пазов. Круг засверкал, разобрать, что было выбито, не представлялось возможным. Понял, если усердствовать в том же духе, затру обозначения напрочь. Схватился за выгравированные сбоку медали с гербами. Награды с парижских, венских, берлинских выставок. Среди них попались два герба — московский с Георгием Победоносцем на коне, копьем поражающим Змия, еще один, родовой. Боярский. На медалях годы с 1875 по 1883 год. Значит, самовар сделали во времена правления Александра Второго, но призы он продолжал завоевывать и при Александре Третьем. Странно, почему не видно года выпуска. Русская промышленность, культура, цену ведали. На любом изделии проставлялось клеймо мастера с временем изготовления под знаком имперской мощи — двуглавым орлом. Я отыскал дату под фамилией хозяина производства. Самовар выпустили в 1875 году. И он пошел гулять по международным павильонам. Интересный экземпляр. Придется ждать прихода пастуха. Рассовав подсобные принадлежности по карманам, взял самовар за ручку, вышел из ларька.

— Спасибо, Виталик, — поблагодарил я коллегу. — Ты набор ложек на столе забыл. Или так и надо?

— Каких? — насторожился Красномырдин.

— Посмотри.

— Все при мне, — зыркнув, отмахнулся тот. — Видишь, в Карлсона превратился. Пропеллер в задницу вставить и поскакал по крышам.

— Возьмет какой, будешь потом бегать.

— Что ты… как за свое. Это Пахлак стальные забыл. Оно тебе надо?

Позвенев ключами, на всякий случай Красномырдин зашел вовнутрь. Дождавшись, пока появится снова, я поговорил на общие темы, подался на место. Сумрачный вечер превратился в темно — синий сгусток прошитого выхлопами машин с плавающими пятнами света воздуха. Автомобилей на улицах не убавлялось. Потоком текли они по дорогам, на ремонт которых ушло столько денег, что можно было бы выстроить новые города с проспектами, с насаждениями вдоль обложенных камнем тротуаров, со скамейками, памятниками предкам. Как в чистеньких Германии с Францией. Про Америку лучше промолчать — до того настряла в зубах. Когда там что-то случается, наши люди радуются как дети — так любят жителей страны с другого бока голубенькой планетки. Проявляется неистребимая зависть, зависимость от дяди, который должен принести, положить в рот, чернеющий не чищенными зубами. Но непременно поделиться заработанным собственным горбом.

А может, на ремонт не потратили ни копейки. Или две копейки — заплатки видны.

Не успел умоститься на бугре, как заметил того пастуха, о каком вспоминали. Бывает, выбежишь из дома, пройдешь до остановки, автобус как раз подъезжает. Редко, но метко.

— Посмотрел, тебя нет, — мягким голосом заговорил скупщик икон. — Что в руках? Похоже на самовар?

— Он самый, — согласился я. — С медалями, гербами. Главное, в рабочем состоянии.

— Продавать будешь? Или есть заказ?

— Есть и заказ. Но коли на тебя наскочил, будешь первым.

— Тогда давай глядеть.

Мы прошли в недавно открывшуюся дешевую аптеку. Пристроившись в коридорчике, склонились над товаром. Нацепив очки на веревочках, иконник запыхтел паровозом на подъеме. В дверь входили и выходили люди, оглядывались. Наконец, похожий на окончившего десять классов пастуха, иконник разогнулся, сунул очки в карман старенького пальто.

— Не знаю, с чего начать, — произнес он.

Он говорил тихо и убедительно. Спорить не стоило. Не согласившись с доводами собеседника, бормотал задумчивое «да», уходил. Новый контакт наладить было трудно. Я решил замкнуться, нежели делиться неграмотными впечатлениями.

— Медали интересные, — Пастух покосился в мою сторону, оценивая, на сколько просвещен, или успели натолкать. — Гербы тоже необычные. Один московский, второй, кажись, псковской. К чему выгравированы, непонятно. Хлебникова знаю. Занимался не только ложками, вилками, салатницами. Был поставщиком Двора Его Величества по части чайных принадлежностей. Что выпускал самовары, знал, но не видел. Скорее всего, не попадались на глаза. Может, Хлебников и являлся главным их производителем.

— Я пытался отчистить обозначения под одной из ручек, — осторожно включился я, понимая, что иконник полностью просвещать не собирается. Это его хлеб. — Не знаю, запилил, или можно разглядеть.

— Там стоит фамилия заводчика «Хлебниковъ», сверху герб Российской империи, — иконник спрятал хитринку, огладил выбритые щеки. — Внизу проставлен год выпуска самовара 1875, время правления Александра Второго. Думаю, без меня разузнал.

— Естественно, — не стал отпираться я. — Закорючки рядом разгадать не смог. Кружок с правой стороны от инициалов. У тебя лупа сильнее. Что там выбито?

Некоторое время иконник изучал выражение моего лица. Затем вытащил потрепанный справочник, принялся поглощать содержание. Я вежливо переминался с ноги на ногу. В голове проскакивала мысль, что поступаю неправильно. Оставил бы купца с самоваром, а сам потихоньку крутился. Неизвестно, во сколько оценит товар фарцовщик. И деньги не вернешь, и клиентов потеряешь.

Пастух закрыл книжку. Подняв самовар, прикинул вес. Приблизил к глазам боковину с медалями.

— Триста рублей даю сейчас, — начал он. — Если окажется, что об изделии поведано в книге, расклад будет особым.

— Три сотни как за цветной металлолом? — не удержался я от подковырки, хотя полчаса назад мечтал сдать покупку на червонец дороже от истраченной суммы.

— Это предоплата, — пояснил иконник. — Положения сумма не улучшит, зато будет повод не расстраиваться, что деньги заморожены. Ты взял самовар не за тысячу рублей?

— Обошелся в двести тридцать, — согласился я. — Но покупал с расчетом наварить.

— На то и базар. Вещь заберу, приведу в порядок. Но это в случае, если дойдет до продажи. Надеюсь, споров не возникнет.

— Работали вместе еще при ваучерах, — подтвердил я. — Если выйдет, как предполагаешь, какой процент хочешь взять?

— Выручку поделим пополам за вычетом трехсот рублей, которые останутся у тебя. Не забывай, купца беру на себя.

— Еще вопрос, а если не получится?

— Я выкупил самовар за триста рублей как лом.

— Забирай.

Прошло дней десять. Пастух не давал о себе знать. Сомнений в его порядочности не было, бабки тоже вернул. Но самовар представлялся неординарным. Упускать икряного лосося за бесценок никто не горел бы желанием. С набором рукописи на компьютере с переводом на пленку началась непонятная канитель. Я принялся наведываться в издательство едва не через день. Спрашивал у девочек студенток о делах. Те пожимали плечами, мол, рукопись на полке, не раскрывалась. Директора поймать оказалось невозможно. Больше никто данные вопросы решать не имел права. Начало доходить, что за обещанный месяц не то, что выпустить книгу, набрать не успеют, потому что за компьютерами практикантки. Они подолгу разглядывали букву на экране, словно знак выпал из другого алфавита. Скандал с женой Пучкова привел к отторжению от услужливо распахнувшего двери издательства. Входить в компьютерный кабинет запретили. Осталось ждать приезда директора из командировки. Он появился через две недели. Маленький, толстый, воняющий сытными испарениями перекормленного тела. Высказав все, что думал по поводу издательства, я потребовал деньги. Пучков разродился пространной речью, мол, великие замыслы заставляют срываться с места ради возрождения национальной культуры. Через час я забыл, зачем приходил. Удовлетворившись заверением, что он сам будет контролировать продвижение рукописи, ушел, привыкая к новой дате — середине лета.

Заметил с недавнего времени особенность: когда на пути возникали препятствия, просыпалась дополнительная энергия. Расставшись с мечтой о выпуске книги за один месяц, с большим рвением впрягся в работу. Пучков проплывал мимо на базар за тем, что Бог пошлет. Иной раз Тот наваливал столько, что короткие директорские ноги принимались вспахивать покрытую слоем асфальта почву. Я собрал волю в кулак в ожидании своего часа, дорожа каждой копейкой. С женщинами решался обойтись бутылкой вина с парой шоколадок. Или вовсе не отвечал на предложения.

В конце февраля, не успел поздороваться с подружками из магазина Леной с Риточкой, занять законный бугор, как увидел торопящегося ко мне Бандеру. На сытом лице отражалась печать тревоги. Кивая бритой головой Хохол отдышался, заговорил:

— На Западном двоих валютчиков замочили. Менты говорят, из «Стечкина».

— Когда? — подобрался я.

— Вчера днем, — Бандера посмотрел на меня. — С ними баба стояла. Она рассказала, что один из менял отпустил клиента, начал барсетку застегивать. Проезжавшая мимо машина тормознула, из нее вышел длинный парень с пушкой. Поговорили пару минут, валютчик барсетку закрыл. Парень сделал два выстрела. В грудь и в голову. Напарник побежал. Длинный и в него всадил две пули. Деньги забрали.

— А где был охранник? Рядом сберкасса, — я понял, о каком пункте идет речь. В прошлом году там тоже убили валютчика. — Почему его не предупредили, чтобы открывал огонь на поражение. Кто мочит? Быдло трусливое как бродячие псы. Или ментам мы на хрен не сдались?

— Только догнал? — смахнул пот коллега. — Целые банды из бывших ментов, прибавь дембелей из горячих точек. Отморозков.

— О чем говоришь, давно понял. На рынке как нигде видно, чего стоит отечество. Это дурдом. Даунизмом пользуется часть людей, раскусивших «особый путь России». Из кожи лезут, чтобы проскользнуть в менты, инспекторы, ревизоры чуть не по Гоголю. Не лучше других, но с нюхом острее, чем у многих. Они замкнуты на себя.

— Им не до нас, — кивнул Бандера. — Криминал это чувствует.

— Человек обязан благоволить своей нации, чтобы окружающие уважали самого. Разве русский русского признает? Так унижают друг друга, что готов сквозь землю провалиться. На себе испытал. Приехал к младшему брату, а он третий день не просыхал. Я начал укорять его, выпроваживать друзей. Те притихли. Вдруг брат отвязался на меня, мол, кто ты такой, чтобы командовать. Товарищи подняли гогот. А тот так разошелся — циркач. Указал на дверь мне, старшему брату, за несколько лет единожды приехавшему. Ради клоунства перед ничтожеством уничтожил меня. Легко ли теперь простить его?

— Представить не могу, — покачал головой коллега. — На Украине, особенно западной, подобные случаи исключены.

— В России они в порядке вещей. Вылезла дурь, и путь к родным стал труднее. Видишь, два брата картошкой торгуют. Дня не проходит, чтобы не подрались. Кавказцы специально собираются, чтобы потаращиться на скудоумие.

Перебирая ремешок барсетки, Бандера постоял еще немного. Не раз подходил он по другим проблемам. Убийство двух валютчиков я объяснил не просто, мол, у менял крупные суммы, поэтому негодяю трудно пройти мимо, а шире, с точки зрения национального характера. В Германии немцы пачки марок из сбербанка прятать не пытаются, но убийства редки. Больше на бытовой почве.

— Что я рассказал, является аксиомой, не требующей доказательств, — подбросил еще пример я. — Напротив стоит Паша — рыбак. Читаю ему лекции на подобные темы каждый раз. Паша кивает головой, вставляет предложения по ходу развития события. Когда сюжет иссякает, Паша говорит примерно одно: мол, это понятно. Дядя писатель, одолжи червонец. Отдам, чем хочешь клянусь. И накрывает усталость. Столько талдычить о важном в его, Пашки, судьбе, а тому требуется поскорее залить глотку. Выстаивал, терпеливо выслушивал ради одной цели — вымолить червонец.

— Сколько раз объяснял, чтобы не связывался. Бесполезно, — отмахнулся Бандера. — Сам учишь, а совершаешь те же ошибки. Лучше просвети, торчать или сваливать?

— Не первый год стоишь, изучил их повадки, — пожал я плечами. — Двумя жизнями они взяли выкуп, на время залягут на дно. Я рассказывал, что подходил убийца. Доложил ментам, они посоветовали не связываться. Тот обещал подскочить еще. Отморозки с Западного тоже могут повторить налет. В позапрошлом году за месяц завалили нескольких сразу. Все в наших руках.

— Желаю удачи, — Бандера скомканно засмеялся. — До машины бы добраться.

— Народу много, место открытое. Ты не без «дуры», — обнадежил я.

— Газовый.

— Подсунься и в глаза.

— Успевают уклониться. Надо взять с резиновыми пулями, чтобы с расстояния.

— Тогда кто быстрее.

— В десантном учился.

— Нормально.

Перебежав трамвайные пути, Бандера попал в объятия русской жены. Наверное, она ждала давно. Ко мне подошел Коля — челнок из Батайска. Расплевывая семечки, шепеляво спросил:

— Евро не поменяешь?

— Разве начали крутиться? — уставился я на Колю. — По моему, с две тысячи первого года.

— С девяносто девятого, — пояснил плотный крепыш, занимающийся обувью. — Неподотчетные, ну… нелегальные. Неофициальные… хрен их, как назвать.

— Если неучтенные, где гарантия, что настоящие? И что делать, когда в оборот выкинут основную партию?

— Вольются в общий поток и будут вертеться вместе со всеми, — сгреб с губ шелуху Коля. — Первый день на рынке? Валютчики давно работают по ним.

— Покажи, рассмотрю. На плакатах лишь видел.

Коля вытащил пачку евро. Она состояла из пятерок, десяток и полтинников. Мелочь я пробежал мельком, подделывать не будут. На полтинниках заострил внимание. Купюры были песочного цвета со вставленной тонкой полоской, с серебряным, играющим под наклоном, пятном, с тиснениями, водяными знаками, голограммой, без портретов. На одной стороне как бы спаренная каменная беседка, на другой верхи виадуков без колонн. Или известный в Европе мост, повторенный позади первого как мираж. Синие звезды в полете, затемненная карта Старого Света. Вид невзрачный, простенький. С долларами освоились, с марками, которые эффектнее, тоже. Будем привыкать к евро, несмотря на то, что мочат как отбившихся от дома толстых уток.

— По какой цене желаешь сдать? — посмотрел я на Колю. — По моему, на них эквивалента еще нет.

— Ребята берут один к десяти, но они химичат, — заявил челнок. — Кто ездил в Германию, выяснил, что рубль к евро идет как пятнадцать к одному. Европейская валюта имеет все шансы расти. Ходят слухи, скоро перегонит и доллар.

— Фунты стерлингов не обскачет? — усмехнулся я. — Вечно у нас глупая привычка преувеличивать. Особенно, если касается чего иностранного.

— Не берешь? — не стал спорить Коля.

— Сначала назови цену.

— По двенадцать рублей за евро.

— Ты объявил, что меняют по десять.

— В прошлом году. Осязаешь бумагу? Не американские хлопчато — шелковые. Еврики из двух сортов крапивы сварены. Значит, рассчитаны на вырост.

— И кому предложить… крапивные?

— Пойду на рынок, быстрее найду общий язык, — махнул рукой челнок. — Возьми букварь и учи, учи, учи. Иначе, за каким хреном тут отираешься.

— Чтобы меньше впариваться, — огрызнулся я, сбитый с толку Колиным напором.

— Как не заведешь разговор по работе, вечно не слава Богу. На одном влетел, на другом всандолилися.

— Каждому свое, — буркнул я.

Сунув купюры в карман, бывший работяга из Батайска влился в поток, пропал за воротами рынка. Некоторое время я продолжал жевать сопли. Затем повернулся к Андреевне, хотел спросить что-то, но заметил знакомого клиента. Это был невысокий, плотный мужчина под тридцать лет, занимающийся перепродажей привозимой из дешевой Белоруссии теле-радиоаппаратуры. Он почти проскочил мимо, но я знал его приемы приманивать валютчиков. Они заключались в том, что если я окликну дельца, значит, затарен под завязку. Имеет смысл поторговаться, сбить потолок минимум на червонец. С тысячи баксов набегало сто рублей. Торгаш всегда начинал выкупать с такой суммы. Если подходил он, валютчик мог продать доллары по потолку. Суммы у меня не было, капуста не кончилась. Я демонстративно отвернулся в сторону.

Прием сработал безотказно. Крутые ребята разошлись, кто остался, держал масть до конца. Впрочем, денежные мешки тоже уступали в случаях редких. Я почувствовал толчок под локоть.

— Баксы есть, писатель?

— Много надо? — завел я волынку.

— Сколько есть, все заберу.

— Пять соток, две из них девяностых годов.

— Возьму, но ценой ниже, — начал водить обезьянку и торгаш.

— На червонец, — отрезал я. — Сотки как новые. Это мы придумали уценять купюры с маленьким портретом, чтобы раскрутить несведущего клиента. Какая разница, какого года выпуска. Доллар — он и в Недвиговке доллар.

— Никто не спорит, — согласился аппаратурщик. — Но где покупаю товар я, расклады одинаковые со здешними, потому что у бакса с маленьким портретом защитных средств меньше, значит, больше подделок. Поэтому цена ниже.

— На символический червонец цену сбиваю, — хлопнул по плечу клиента я. — Если бы сотки оказались до девяностого года, разговор был бы иной.

— Там нет даже защитной полосы, — дернул греческим носом торгаш. — Семидесятых, восьмидесятых годов выпуска проверялись прощупыванием выбитых по верху букв, да цифры «сто» с правой стороны банкноты.

— Или на шершавость воротника президента, — добавил я. — Или сгибом купюры посередине с протаскиванием между пальцами. Если бумага не треснула, значит, нормальная. Бывали случаи, поджигали края соток, терли по шероховатой поверхности. На дураков Бог Россию не обидел. Как и на раздолбанные дороги.

— Такая страна, — вздохнул придирчиво пунктуальный начинающий коммерсант, снимающий торговую площадь в рыбном «Океане» на углу Садовой и Семашко. — Не слышно ничего нового?

— Про курс? — переспросил я.

— Про курс в первую очередь. Что задумал Путин? Какие перемены готовит?

— Изменений не предвидится. Это ФСБэшник, с момента переступания порога подобного заведения нацеленный на одно — любыми средствами добыть информацию, передать по назначению. В случае провала — самоуничтожение. Помнишь Андропова? Как затаилась страна, каких нововведений ждали люди. В результате гайки были закручены только по линии дисциплины. Не могут разведчики управлять страной, как и военные. Необходимо иметь широкий ум, а не узко направленный на одну цель. Так что, порядок в стране наведен будет. Не скоро. По части других государственных действий можешь не волноваться.

— Бакс останется на месте?

— И неуклонно будет расти. Для того, чтобы поднять экономику огромной страны, необходим головастый экономист, а не дзюдоист, имеющий «черный пояс». Если у Путина хватит ума привязаться к развитым странам, станцевать перед ними русского, лишь бы дали возможность расправить экономические плечи, лет через десять сумеем вздохнуть с облегчением. Если Америка поможет не как во Вторую мировую по лэнд-лизу, а стоящими проектами с поставками совершенных машин, освоением на нашей территории современных производств в обмен на моря нефти с газом, на лес, тогда поднимем головы раньше. Но, видишь ли, есть одно «но». Куда сбрасывать отходы невостребованного перепроизводства? Территория, заселенная дураками с неправильными дорогами — лакомый кусок не только для Америки — всего мира. Ни одна национальность не захочет заваливать свою страну ненужным, кормить народ вредными продуктами. Все национальности мечтали бы иметь непритязательный рынок сбыта с неприхотливыми потребителями. Таким рынком являемся мы со времен Великой Социалистической. И так далее. Ты зачем подошел?

— За баксами.

— Забирай. Кажется, вижу еще одного клиента.

— Я с тобой договорился, — зашевелился аппаратчик, доставая из кармана москвички пачку денег. После того, как расчет был произведен, поднял голову. — Тебе евро не подносят?

Я чуть не поперхнулся. Когда есть, днем с огнем никого не найдешь, когда в рот запихивают, сам отказываешься.

— По какой цене берешь? — высморкавшись, натужно спросил я. — Наверное, связываться не стоит.

— Брал бы по семнадцать рублей. Не дороже.

— Сколько надо?

— Ну… с тысячу на первый раз. Надо попробовать, как в Белоруссии пойдут. Если нормально, будем переходить.

— Перед тобой приносил. Постой минуту, посмотрю, должно, еще не продал.

Засунув барсетку под мышку, рванул в глубь рынка. Возле прилавков с корейскими приправами нос к носу столкнулся с Колей — челноком.

— От евро не избавился? — без обиняков спросил я.

— Опоздал, — показал тот пасть вставных зубов. — По тринадцать Красномырдин выгреб. Наказал приносить еще. У Ромы, татарина из Узбекистана, кажется, есть.

— Он еще работает?

— Наши только начали собираться.

Подхватив ноги в руки, я помчался в крытый павильон, заполненный висевшей на крючках одеждой, заваленный на любой фасон обувью. Рому нашел быстро. С молоденькой девочкой упитанный татарин нацелился отваливать в сауну. Место с порядковым номером было пустым.

— Евро есть? — подскочил я к нему.

— Продал, — заинтересованно повернулся татарин. — Зачем? Вы его не меняли.

— Пришел один, — переведя дыхание, с сожалением причмокнул я. — Желаю удачно провести время.

— С нами не хочешь?

— С выпуском книги связался. Везде нужны бабки.

— Хозяин — барин. Желаю больших денег.

— Пусть будет так.

— Подожди, — когда направлялся к выходу из громадного павильона, остановил Рома. — Слышал, ваших опять начали мочить? На Западном двоих застрелили.

— Пока существует бизнес, в котором держат деньги не в сбербанке, убийства с грабежами не прекратятся. Даже интеллигентный человек оглянется при виде крупных сумм. Что говорить о людях из подворотни.

— Ты прав. Пусть общий бог пошлет удачу.

— Будем надеяться.

Придя на место, я отправил продавца к Красномырдину, посоветовав поторговаться. Он понятливо кивнул, рассудив, что евро заинтересовались максимум несколько человек. Время подкатывало к половине восьмого вечера, оживленный для работы отрезок ушел на разговоры. Зажглись фонари на столбах, перестали ходить трамваи, в застои гремевшие до утра. Экономика наглядно вступала в права. Но прожекторы на крыше детского садика напротив нашего дома не выключались круглосуточно. Так же в коридорах учреждений, на территориях неработающих заводов. За все платили бытовыми неудобствами жители, исправно перечисляющие деньги на счета энергосбытчиков.

Когда до ухода с поста осталось минут двадцать, подвалил поддатый Красномырдин. Он редко покидал место, дожидаясь хозяина в ларьке.

— Прохладно, — поделился он ощущениями.

— Сбагрил евро? Я клиента посылал. Наказал поторговаться, чтобы из тебя не получилось миллионера.

— Подбегал. Но валюту я не сдал.

— Почему?

— Ничего не слышал?

— А что?

— Она и бакс за пояс заткнет.

— Евро еще не в ходу.

— Когда начнет раскручиваться, поздно будет.

— Поглядим… Прохладно, говоришь?

— И тоскливо…

Не прошло нескольких дней, как убили еще одного валютчика. Теперь на центральном рынке. Это был неприметный парнишка с рыжеватыми волосами, отиравшийся в центре базара. Менялы собрались в круг. У некоторых под одеждой начали угадываться очертания кобуры. Как и на Западном, подошел один, спросил. Затем выстрел, к которым население города привыкло. Оперативники труп ощупали, барсетку не нашли. Тело отправили в морг. И все закончилось. Валютчики стали уходить на час — два раньше. За Лесовиком зачастил брат на жигуленке. К ним прибился Склиф. Но чем могли отвести угрозу присматривающие за менялами братья, женщины? Все равно надо втискиваться в подъезд, подниматься по лестнице. По утрам выскакивать из дверей, торчать у всех на виду. Без поддержки со стороны правоохранительных органов. Что делать, если прикажут отдать деньги, направив заряженную дуру. Если допустить, что за поясом торчит «ТТ», то пока выдернешь, уйдет времени — сто раз замочат и скроются в толпе, заметая в ней следы. Выход один — хорошая засада, мгновенная реакция на происшествие. Да кому это, кроме валютчиков, нужно? Когда через время в подъезде дома, недалеко от отделения милиции, убили семнадцатилетнюю сестру Призрака, бригадира менял, ребята притихли. Нет, работа шла. Кто не появлялся, кто понадеялся на русское авось, банковал дольше обычного. Кто навсегда забыл про центральный рынок с валютным промыслом. Многие из оставшихся продолжали тянуть лямку, потому что оказались неспособными ни на что. Они успели вкусить шальных денег, не требующих особых усилий — ни умственных, ни физических. Если бы мечтали купить квартиру, машину, пойти учиться в престижный вуз, отправить отпрысков постигать науки за границу, открыть свое дело — вопросов бы не возникало. Но они прожигали деньги с девочками в саунах, в увеселительных заведениях. Так вел себя я, когда началась приватизация. Конечно, если поднять планку выше, к оседлавшим нефтяные с газовыми трубы олигархам, захватившим медные, никелевые, алюминиевые заводы, золотоносные, алмазные жилы, трубки хозяевам с семью пядями во лбу, мы оказались бы беднее чукотских промысловиков. И все-таки, валютчиков толкала вперед мечта, что-то шевелилось, на что покупали компьютеры, бытовую технику. Часть наиболее продвинутых уже имела свои магазины, свое дело. Я пропил заработанное неимоверным напряжением сил состояние, другие — честь им и хвала — встали на ноги. Не давали бы мне рюмку, не прикасался бы к спиртному и я. Впрочем, свинья грязи найдет всегда.

На Призрака невозможно было смотреть. Он сидел на табурете обрюзгший, похожий на Вещего — многопудового парня на подхвате — никого не замечал. Обязанности легли на заместителя, Спринтера. Теперь голенастый носился вдоль ряда менял, разрешая споры, собирая бабки для ментов. Прошел слух, отстежку увеличат, который подтвердился почти сразу. Я начал подумывать о перемене места. Гнуть спину отучила распахнувшая глаза демократия. Она перевернула до нее привычные ценности. Люди вдруг увидели на плечах залежи перхоти. Жрать все подряд стало неприлично, толстые потеряли тайное уважение. Зато худенькие, стройные вышли на первое место. Но главной оставалась погода на рынке. Вскоре валютчиков потрясло еще одно убийство. Под тридцать лет мужчина не пожелал расстаться со сбережениями добровольно. Замочили из того же пистолета. Для правоохранительных органов хоть африканских Замбии с Зимбабве, делом чести было бы поймать отморозков, не менявших ни оружия, ни методов нападений. К слову, когда в подъезде мочили меня, из районной ментовки пальцем не шевельнули, указав, что грабителей с наводчиками нужно искать среди своих. Обстоятельство заставляло ломать голову в поисках проституток в обойме менял. Неприязнь я испытывал к хозяевам разных крысаловых, мырдиных, посещающим базар лишь для снятия навара. Они знали, с кем дружить. Такие позанимали едва не половину кресел в Госдуме, согласные с выносимым на обсуждение решением, тут же выходящие в фойе и поддакивающие несогласным. Глаза, щеки, задницы в постоянном напряженном ожидании. Они востребованы любыми режимами. Были еще кандидаты, включая верхушку дельцов, их заместителей, просто шакалов, ментовского окружения, пахавших на уголовку в полный рост… О маргаритах, фантомасах, о явной шестерке Чипе, других, пересказывали друг другу сами валютчики. Вслух никто ничего не говорил. Это наводило на мысль, что сталинизм жил, жив и будет жить, потому что нащупал благодатную почву. Ваню Грозного будут почитать как благодетеля народа, который без кнута никуда. Зато возле рта пряник. Не исключал я возможности того, что оперативники за пределами рынка специально наводят на ложный след, внося в ряды валютчиков подозрительность и страх. Не секрет, что работать с подавленным контингентом легче.

После убийства парня с Соборного прошло несколько дней. Апрельский вечер опускался на город. Если бы не груз проблем, можно порадоваться чистому, пока не выцветшему, небу. Но выпуск книги откладывался. В последний раз Пучков заявил, что цены растут, за двадцать пять тысяч напечатать невозможно. За сорок две он будет стараться. Я понял, и за такую сумму не выйдет. Он будет тянуть время, пока не намотает на лапу жилы. Попросив вернуть сумму за вычетом набранного текста, я откланялся. Один из литераторов сообщил, что не получу ни копейки, на обмане кубанский крестьянин живет и процветает. Я неопределенно усмехнулся. Однажды в разговоре с кукловодом, тогда все было в норме, я затронул серьезные темы по поводу бытия. Пучков словно впитывал в себя слова. Чуть позже спросил:

— Ты еврей?

— Русак с примесью тататро-татаро-монгольскойкрови, да крови деда, терского казака, — смешался я. — А что?

— Ничего, — постучал карандашом по столу Пучков. — Грамотно излагаешь.

Тогда понял, что для пучковых, баевых, поповых, ельцыных, горбачевых, соображающий человек ассоциируется с грамотным евреем, потому что сами до десяти считают с трудом, несмотря на то, что партия посылала учиться в высших партийных школах, назначала на высокие должности. Они так и остались холопами, кожей ощущающими исконное рубище. Я вышел за дверь, в очередной раз разочарованный. С иконником разобрался. Хотя за самовар не получил ни копейки — при чистке на корпусе проступили несколько сквозных просечек — сожаления не испытывал. Всегда так, рассчитываешь на большее, получаешь, что сумеешь урвать.

От мыслей отвлек хлопок ладони по плечу. Рядом стоял убийца, фоторобот которого висел на столбе при входе на рынок. В мозгу пронеслась мысль, что прекрасный вечер может оказаться последним. С интересом посмотрел на парня с правильными чертами лица, на руки, чтобы увидеть марку пистолета. Ничего не было. Лишь подрагивали музыкальные пальцы.

— Как твоя книга? — Задал вопрос убийца. — Продвигается по издательским кабинетам? Или застряла?

— О, сколько вопросов, — развернулся я к парню. — У меня даже подозрение возникло, что отслеживаешь мою рукопись. Зачем тебе это?

— Как интеллигентный человек, я уважаю и понимаю творческих личностей, — ответил тот, оценивая обстановку за моей спиной, снова вглядываясь в зрачки. — Поэтому спрашиваю о писательских радостях, которые всегда на первом месте.

— Успехов нет, надежды тают. Книжный рынок заполонили заграничные издания, низкосортные детективы. Наше родимое стадо, взращенное на графоманских опусах, густо замешанных на плагиате, скоро вновь начнет отпускать рога и копыта. Тебя интересует это?

— Меня беспокоит судьба могучей русской литературы, — покривился щекой парень. — Вообще, чем образованнее будут люди, тем зажиточнее они станут. Разве не так?

— Скорее, чем богаче народ, тем он сообразительнее. История доказала, что обеспеченность не связана с образованием. Как было написано на воротах Бухенвальда — каждому свое.

— Едэн дер зайден?

— Ну… пусть будет так, если учесть, что немецкий мы знаем через гены прошедших оккупацию предков. В школе не научат.

— Понятно. Я вот по какому вопросу.

— Если он заключается в деньгах, зря теряешь время. Копейки жалко, не только рубля.

— Не о деньгах. О золоте, — как бы не заметив агрессивности, покрутил головой с пробором парень. — У тебя есть что-то женское? Перстенек, например, кулончик с цветным камешком. Можно хорошую цепочку нерядового плетения граммов на пять — шесть. Еще лучше маленький бриллиант. Если взял что из перечисленного, давай отойдем, прикинем. Не переношу, когда менты проявляют любопытство.

— Этого не любит никто, — воспользовавшись предоставленной возможностью оглядеться по сторонам, негромко ответил я. Как всегда, на расстоянии обзора не то, что патруля, знакомой собаки не вихлялось. Обстоятельство давало пищу домыслам, типа, в опасные моменты менты не появляются в поле зрения сознательно. — Есть интересный перстенек. Не знаю, понравится ли.

— Тогда зайдем в магазин и покажешь, — заинтересовался клиент, не переставая оборачиваться.

Чертыхнувшись в душе, я прошел за убийцей в двери магазина. Остановились возле зарешеченного окна. Лена с Риточкой стояли за прилавком. Пройдя вперед, я достал шило, воткнул острием в подоконник. Вынув из барсетки пакетик с золотом, поддел перстенек, протянул парню. Он был новым, на нитке с пломбой, саму этикетку пришлось выбросить. Странный клиент начал поворачивать его по кругу, разглядывая с белыми камешками в нахлестах плетение. Работа была тонкой. Когда покупал, времени на просмотр не выкроил. После предложил скупщице, та этикетку оторвала, на перстень не раскололась.

— По сколько продаешь за грамм? — спросил убийца — Сегодня купил?

— После трех часов дня. По двести тридцать рублей. Можно запросить больше. На стороне.

— Чтобы поднять цену, нужно искать клиентов, терять минуты. А я рядом. Правильный ход мыслей?

— У меня есть время.

— Какой у перстня вес? — посмотрел на меня парень.

— Два и шесть десятых грамма.

— Я беру.

— Пятьсот девяносто восемь рублей.

— Шестьсот!

— Кто бы спорил.

Пошарив в барсетке, я извлек пустой кулечек. Длинными пальцами клиент обронил изделие в него, спрятал в кармане курточки. Вытащил пачку денег купюрами по пятьсот рублей. Выдернув одну, добавил сотню.

— Мы в расчете? — жестко спросил он.

— Что такое? — подобрался я.

— Я посоветовал бы доверять мне, — парень посмотрел в упор.

Я выдернул шило, надел колпачок. Сдвинул вязаную шапочку на затылок:

— Когда ребят мочат чуть не каждую неделю, тогда в любом мерещится отморозок, могущий пустить пулю в лоб и контрольную в затылок. Зря обижаешься.

— Нет, писатель, — не согласился убийца. — На столбе у ворот висит портрет человека, похожего на меня. Я это, или нет — неважно. Может, убийств не совершал, а грабежами занимался. Чтобы круче было, менты, приписали мочилово. Но при моем подходе ты напрягался, косил глазами в поисках патруля.

— Именно так, делиться не желаю, — покрутил я шило — Барсетку под дулом не отдам, есть проблемы свои.

— Странный ты. С ментами делишься без базара, — усмехнулся убийца. — Ясно, что за место надо платить. Но, если застрелят, проблемы отпадут?

— Тогда ничего не будет нужно. А если отдам барсетку — лишусь надежды. Выход один. Или выхода нет.

— Удивляет одно, — оглянулся на продавщиц парень. — Какого хрена ты притащился в эту клоаку? Не мог найти работы?

— Вторая группа. Башка с правой рукой в шрамах. Возраст скрупулезно подсчитан.

— Печатать стали только за свой счет, — поцокал языком собеседник. — Кто не мечтает увидеть свой труд. Не бетон лопатами раскидывать в яму под основание. Данная работа, вроде, главная. А засыпали, заштукатурили — и нет ее. Да…какая работа, обыкновенная пахота. Так все могут. А книга — вот она. Надолго, для всех.

— Вот именно.

— Желаю удачи. Никто тебя не тронет.

— Если бы трясся, здесь не стоял, — проговорил я в спину странному клиенту. Тот не обернулся.

После полемики я почувствовал себя увереннее. Не в смысле появления солидного защитника от нападений. Отморозков можно было построить в колонны, прогнать по Театральной площади, крикнув с трибуны: «Слава славным изуверам». Они гаркнули бы троекратное: «Ура». Уверенность пришла от прозрения, что убийца к событиям последних дней не причастен. У него свой бизнес.

Майские торжества в столице были бурными. Выступал Зюганов с тягучей походкой волокущего кнут пастуха. Когда снимали телекамерой, резко поворачивал лицо с носом пятачком в одну сторону, в другую, отчего казался хряком, ждущим порции комбикорма. Ему подлаивал похожий на Шарикова из «Собачьего сердца» Анпилов с «группой» большевиков престарелого возраста. Как точно подначила матушка — природа, специально не подгадаешь. Отголоски брехни столичных самодуров докатились до исповедующего консерватизм Дона. Митинги прошли неорганизованно. Люди больше прислушивались к речам сына советского счетовода Жириновского.

На рынке изменения произошли в худшую сторону. Стали появляться налоговые инспекторы с проверками, подставами из числа рядовых сотрудников. Ко мне подходили, наблюдали в сторонке, вырастая в тот момент, когда клиент передавал золотое или серебряное изделие в руки. Но я следовал правилу не связываться с подозрительными личностями. Среди валютчиков ходили разговоры, что инспекция хочет прибрать к рукам и центральный рынок, являющийся кормушкой для многих. Недаром конторы налоговиков отличались шикарностью, не уступая дачам распускающих пальцы веером бизнесменов. Базар скользил по накатанной колее, по которой езживал еще Пушкин, в бытность сосланный Николаем Первым на необломанный тогда Кавказ. Проверки возобновлялись, стихали, не принося нужных плодов. Валютчики привыкали, волнение улегалось. Бакс пер в гору, подтягивая цены на продовольственных, промтоварных рынках, не забывая про оплату за коммунальные услуги, за другие «блага», от которых отказался бы, да деваться некуда. Американская штамповка по телевизору приелась до отрыжки. Единственной радостью стали вести с криминальных разборок, из Чечни. Успевший привыкнуть к адреналину организм сразу взбадривался, самочувствие улучшалось. Иначе от скопившейся усталости не хотелось ноги передвигать. В думе по серьезному решали, по какому пути идти — по китайскому, корейскому, или по японскому. Смотрели, как через Амур трудолюбивые китайцы возводят американские города на месте прогнивших фазенд за вырученные от продажи нам «поднебесного» ширпотреба русские же деньги. Принимали постановления, дальше порога кабинета власти действия не имевшие. На русском берегу пахло рыбой, выброшенной за нестандартность. Стандартная шла на пропитание косоглазым. Наши довольствовались отбросами с их помоек. Жизнь прозябали в построенных еще казаками хибарах с отоплением по черному. О японских благах мечтать не требовалось — недосягаемы. На сахалинах, камчатках, чукотках народ с голоду вымирал. И возникал вопрос: кто произвел на свет данный народ, подарил территории с несметными богатствами? Зачем Господь или Природа затеяли разноцветный балаган? Для насмешек остальному миру, чтобы зарекались идти «особым» путем? Или так устроена Вселенная — пример быть обязан. Но теперь нам от себя никуда не деться. Или пропадем, или поумнеем.

Попытки выбить бабки из директора издательства не приводили ни к чему. Пучков прятался, или набрасывался, словно виноват я. Выпуск книги в двадцать пять авторских листов количеством в тысячу экземпляров поднялся в цене до шестидесяти пяти тысяч. Возле закрутился адвокат, предложивший уладить дело. Надо было представить договор с издательством, чек на внесенную сумму. Когда спросил у секретарши адвоката, во сколько обойдется тяжба, едва устоял на ногах. Цифра превышала десять тысяч в полтора раза. Контора оказалась полностью ориентированной на кубанского крестьянина. В прокуратуре объяснили, что с бывшим парт-номенклатурщиком связываться не следовало. Я понял, действовать нужно самому. Был созван консилиум старых десантников. Коля предлагал пойти и разнести сермяжную редакцию. Мы с Олегом придерживались другого мнения. Оно подразумевало, что Пучков ходит на рынок за продуктами. Решение оказалось правильным. На другой день после прозрачного намека директор в кабинете разрывал пачку сотенных. Высчитав смехотворную сумму за набор на компьютере, за перевод текста на пленку, он вручил деньги под символическую расписку.

— Десантникам я верил, — нервно теребя бумаги, не уставая повторял он. — Почему не говорил, что служил в береговых войсках?

— Я служил в стройбате, при штабе, — распихивая стольники по карманам, пробурчал я. — Теперь представился случай сказать.

— Но я в расчете, в расчете, — заторопился Пучков.

В проем двери не мог втиснуться афганец Олег, подталкиваемый сзади необъятным Колей. Когда доходило до дела, про диван они забывали.

— Я все деньги отдал, — взвизгивал Пучков. — Это мои кровные. Зачем притащил их с собой?

— Никто не приводил, — забирая последние бумажки, пожал я плечами. — Они по своим делам. Спроси.

— По своим делам, — гаркнул из-за спины афганца Коля. — Прийти нельзя? Кто ты такой?

В кабинете запахло вонью, словно Пучков под сиденьем развел выводок скунсов. Для продажи в Пятигорск или в Прибалтику, куда частенько отлучался. После Колиного вопроса, молчаливого его подтверждения Олегом, директор опустился на стул, закрыл голову руками и задрожал плечами. Так закончилась попытка выпустить книгу за свой счет. Но как бы то ни было, дело сдвинулось с мертвой точки. Рукопись переведена на пленку, есть смысл «рвануть на пять тыщ как на пятьсот». Я ждал случая. В фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс» актер Проскурин, игравший купца, отвечает главной героине на просьбу спасти ее, что он дал слово, сделать ничего не может. Вся империя держалась на честном слове: дворянском, купеческом, даже мещанском. Никогда на холопском.

В августе страну облетела весть о гибели подводного атомохода «Курск». За две недели до нее в газете вышла моя статья о том, как относились и относятся к морякам руководители страны вкупе с министрами обороны. Тогда или тираж разошелся быстро, или, как в приснопамятные времена, его изъяли из продажи, но сразу после выхода еженедельник невозможно было отыскать. Кто-то словно подтолкнул написать перед трагедией. Путин отдыхал на побережье Черного моря, не удосужившись прервать отпуск. С его приходом положение в армии не изменилось, начиная с пренебрежения к военным, кончая выплатой им зарплаты.

— Зачем здесь стоишь? — спрашивали читавшие статью некоторые из клиентов. — Иди в политику, погоняй оборзевших золотопогонников с синекостюмниками. Заставь их повернуться лицом к народу. Работать на благо государства.

— Таких до кормушки не допускают, — морщился я от предложений. — Разве мало замоченных в подъездах правдолюбцев? Сам новый президент продолжает ходить на цыпочках, словно находится в глубоком тылу врага. Россия любит разрушать, потом строить, потому что энергия неиссякаемая. Космическая. Сейчас спит — сон Брахмы. Грянет гром, проснется. День Брахмы. А для нормальной жизни требуется золотая середина — утро или вечер, коих на Руси не видывали. Ценности у нас делятся на белые с черными. Когда начнут дробиться на разноцветные, тогда наступит не день или ночь Брахмы, а светлое утро России.

— Мудрено говоришь. Скоро станешь как все. Здесь нужны дела, но не философские притчи..

Пока выходили новости о «Курске», на рынке было спокойно. Месяца два валютчики платили дань редким наездам отморозков, поджидавшим жертв в темных подъездах. За время работы ни один мент, занимающий положение, не предложил устроить засаду. Парни отбивались кто чем, приползали с перевязанными головами, перебитыми носами, синяками под глазами. Снова включались в начинающую казаться странной карусель. Возникал вопрос, зачем тогда пахать, если большую часть заработанного отнимают. Так продолжалось до тех пор, пока не грянул гром.

Опять с Дона затянула песню низовка. Она продувала кожу на сапогах, забиралась под куртки с пристегнутыми поддевками. Нос, уши горели огнем. Дни стали короче, а ночи длиннее. В такое время пронесся слух, что бригадира скрутила ментовская служба безопасности. Правая рука начальника, лично собиравший с менял мзду. С десяток родственников на базаре, в других местах. Трехэтажный особняк, японский джип, собственное дело. Самому крутому из валютчиков делать нечего.

— Чем может провиниться верный пес перед хозяином? — В окружении менял пожимал плечами Бандыч, бывший ментовский начальник, за раз прокручивавший за приход не одну штуку баксов. Не брезговавший предлагать помощь по улаживанию неувязок. — Только тем, что с переедания с перепиванием обоссал и обосрал коврик в квартире с евроремонтом. Забыл, что из грязи да в князи. Вот и решили поставить на место.

Каким из способов насолил бригадир хозяевам, никто понятия не имел. Известно, что дыма без огня не бывает. Рынок обмена затаился, обсуждая детали ареста.

— Он не ожидал. Стоял возле двери ларька. Барсетка под мышкой, — объяснял потешный малый коллегам по профессии. — Подошли не один, предложили зайти в палатку. Призрак не понял. Его за рукава пуховика и во внутрь помещения. Ладони закрутили за спину. Призрак решил вырваться. Махнули подножку, в наручники заковали, пушку к виску. Призрак слюной исходил. Но ребята старались покруче. Пистолет отобрали, по схронам поскакали, наличку с запасом собрали. И увели. На Богатяновскую сухолечебницу.

— Где Хохол отдыхал, когда на фальшивой сотке приловили? Не ведомо, кто его в последний раз бомбанул?

— Таджик, возле нас отирался. Овощами, фруктами торговал. Жил через пару домов от Хохла. Тот погнал на рынок, таджик вломился в дом, выгреб, что смог разглядеть да нащупать. Смайнал на родину. Через год объявился. Хохол с претензиями. Когда прижал, чурка пообещал уладить.

— Отдал что-нибудь?

— Отдает…. По танцплощадкам бегает, русских бабцов трахает. А Хохол надеется на манну небесную.

— Пусть ждет. Может, он только на своих отвязывается. Как кто почернее, хвост обрубком до земли. С Украины, что ли?

— Оттуда.

— Приучили… Поедь туда, враз хохлы рога собьют.

— Тогда пускай сам разбирается. А бригадира захватили накрепко. Начальник уголовки на эту тему разговаривать не стал.

— Что ты хотел? Начальник подневольный. Звание не офицерское. Три Колодца за всю службу даже до старшины не дотянул. Когда пошел на пенсию, полгода заливал по черному. Столбы вокруг рынка все пообссыкал. Сразу запросился обратно.

— Теперь за начальником тенью. Прапорщика дали. Значит, сейчас у опера минимум пара звездочек. Но это их проблемы, туда лучше не заглядывать. Интересно, кого назначат на должность Призрака? Кормушка сытная.

— Поговорку знаешь — свято место пусто не бывает? Найдут, кого поставить.

— Лишь бы нас не разогнали. Идти, братцы, некуда. Избранный президент гнездо никак не замаскирует. В других странах новые главы берутся за обеспечение населения рабочими местами, у нас последние мастерские закрываются. «Ростсельмаш» по частям распродается. А у меня семья, двое детей.

— Плодиться надо вовремя, а не на власть обижаться. В России испокон веков жизнь ничего не стоила.

— Пошли лепить горбатого к стенке. Иначе в России останемся. В Калифорнии уже американских вывесок из-за красных плакатов не видать.

— Тамошние аборигены ограничения вводят. Наплыв как цунами.

— Кончай базар. Клиент оборота требует.

Разговоры не затихали до суда над Призраком. Рассказывали, он продал большую часть собственности. Не помогло. Отец, такой же комковатый крутолобый мужик в шестьдесят с лишним лет, продолжавший работать на валюте, обил нужные пороги. Бестолку. Суд приговорил бригадира к восьми годам лишения свободы. За незаконную торговлю валютой в особо крупных размерах. Место занял Аршин, длинный, худой меняла с края, на каком маячил Призрак. Спринтера, заместителя бригадира, не утвердили. Маховик намолота взялся раскручиваться по новой. Разница между валютчиками существовала в одном — в массе денег. Принцип оставался одинаковым.

Приближался конец первого года нового тысячелетия и столетия. Кажется, его считали переходным из прошлого в настоящее. Изменений не ощущалось, разве прибавилось природных катаклизмов. То какую страну дожди зальют, вторая от жары высохнет. В Африке с Индией самолеты с неба посыпались, в Европе с Америкой корабли взялись переворачиваться Особенно танкеры. Пропитанные нефтью перелетные с водоплавающими не могли сделать шага, не то, что взлететь. Трансляции с места событий добавляли новых огорчений. Кровь, хаос, неразбериха, несмотря на внешнее спокойствие. Противоестественность помогала вырабатыванию не адреналина, а угнетающих компонентов. Думами начала овладевать тоска зеленая. Зачем торчу на рынке, теряю время. Занялся бы плетением лаптей, глядишь, кто купил бы. Деньги крутятся не здесь. Внизу бабки только куются. Затем передаются наверх, где ничего не делают, но знают, как ими распорядиться.

— Андреевна, где и с кем будешь проводить Новый год? — похлопав перчатками по бокам, спросил я у соседки, успевшей продать не одну бутылку разбавленного пойла. Морозец придавливал.

— С кем его встречать? — отвернула конец пухового платка женщина. — Внук намылился в гости. Дочки если придут поздравить. Справлять будут семьями. Сама.

— Народ старается в стаи сбиться.

— Собирались. В советское время. Теперь чего колобродить, когда одиночек больше, чем семейных. И те как собаки, кто сколько заработал.

— Запоздало прозрели, любви-то не было. Вот и начали подбивать бабки. В семьях, созданных по уму, их не считают.

— Хочешь сказать, при коммуняках жили без любви? Как же детей плодили, внуков дожидались?

— По инерции. Да праздники веселья прибавляли. Оглядывались под конец жизни. А она прошла. Никчемная.

— Сейчас кчемная? Сегодня и не хотят жить семьями, потому что детей кормить нечем. Самим бы не пропасть.

— Зато все просчитают, чтобы претензий меньше было.

— Разве это любовь? На подсчетах.

— Крепче той — с разгона. Взял бы я сейчас, городской житель, деревенскую бабу, у которой образование сводилось к восьми классам с кулинарным училищем. С крестьянской смекалкой находиться при куске хлеба. Учиться не давала, в стойле держала, пока путы не порвал, да не сдернул.

— Далеко?

— Что далеко?

— Сбежал, спрашиваю, далеко?

— Не очень, — отвернул я лицо.

— Вот именно, — указала пальцем Андреевна. — Тот на тот менять — тот и получится.

— Дело не в нем, — сдержал я закипевшую было энергию. — Советский Союз варился в собственном соку. Пример взять не с кого. Поэтому и второй раз вперся в деревенскую. Не учись, да вы не учитесь, по углам скребетесь. Детям головы забивать не смей. Читай поменьше, побольше по хозяйству занимайся. Не успел квартиру получить, от перенапряга заболеть — развод. А был бы американский пример, сначала узнал бы, что отец у нее пил, мать его гоняла как собаку, на суету в колхозе оба способными не были. Больше воровали. По их стопам и дети пошли. С какими генами дочь родилась, какое отношение к мужчине сложилось? За то, что уродовался на формовке, тарелка борща на стол. Задержался в редакции, в издательстве — голодный. А я стремился к тому, что разумные люди приветствуют. К знаниям.

— Она не понимала этого учения, — задумчиво сказала Андреевна. — Дочка, когда в техникуме училась, головой страдала.

— Ты была против, — усмехнулся я.

— Не против, но…. Наше дело, чтобы муж был сыт, обстиран, обласкан. Науками пускай занимаются городские. Лбы крепкие, сами смышленые.

— Разные мы люди, — после паузы сделал я вывод — Какие девочки набивались, умненькие, с дипломами. Боялся потерять независимость. С крестьянками куда легче.

— Примера американского не было, — подковырнула Андреевна. — Сегодня бы здесь не стоял.

— С умными проще. Обходятся дешевле, — не обиделся я. — Не купят сапоги за две тысячи, чтобы через месяц выбросить, а возьмут за пять, поносят пару лет, сдадут в комиссионный. Добавят мелочь, снова щеголяют в модной обуви. Так и с одеждой, и по всей жизни. Поздно простые истины до нас доходят.

— Созрел, начинай работать, — отодвинулась Андреевна. — Клиент плывет. Как раз под тебя.

Статная женщина подошла ближе, посмотрела на меня. Оглянулась. Андреевна пошла к холодильникам, она никогда не следила за действиями.

— Вы кого ищете, или что хотите узнать? — обратился я к даме, отметив, что одета в фирменное.

— Здесь молодой человек стоял, плотный, — неуверенно начала женщина. — Он менял доллары.

— Мы тоже, — придвинулся я ближе. — Не похож?

— Что-то есть, — более пристально вгляделась клиентка. — Но я приношу большие суммы.

— Какие?

— Три тысячи.

— Простите, оборот не по мне, — замялся я. — Коли желаете, могу на вас поработать. Если срочно нужны российские деньги.

— Нужны. Как вы поработаете?

— Обменяю тысячу долларов. Сбегаю на рынок, сдам. Так три ходки.

— Сразу нельзя?

— Крупной суммой не располагаю.

— Значит, у вас денег на тысячу.

— Именно.

— Все и сразу не получится.

— Можно, — решился я. — По какой цене хотите обменять?

— В сбербанках показатель двадцать семь тридцать, я сдавала здесь по двадцать семь пятьдесят. Такой расклад устроил бы.

— Подождите возле дверей магазина, я спрошу. Минут пять.

— На этом месте крутился другой человек, рядом стоял почти одинакового возраста с вами.

— Наверное, вы имели дело со Сникерсом. Вторым был Папен. В пуховике, в пушистой шапке. Лицо красное.

— Описали точно.

— Они ушли еще в три часа. Я стараюсь во вторую смену.

— Тогда не теряйте времени.

— Мадам, я мигом.

Я рванул в середину, придумывая, с какой цены начать вымораживание. Днем не было проблем подвалить к армянам, к Молодому с отцом. По двадцать семь девяносто взяли бы. Пикинез с Красномырдиным заведут тягомотину, не рад будешь навару. Последнего в расчет вообще брать не стоит, он вертится на золоте. Денег меньше, навар больше. Кого обвесил, кто отдал за бесценок. Если ворованное — пополам. Надо проскочить вдоль всего ряда, глядишь, кто из крутых задержался. Но валютчики снимались рано, не встряхнувшиеся еще от событий года. Пришлось возвращаться на начало.

— Зря галопом проскакал, — ухмыльнулся разгадавший задумку Красномырдин. — Теперь если буду брать, то на червонец дешевле.

— Могу отправить клиента домой. Ни тебе, ни мне, — отпарировал я. — Буратинка богатенькая.

— На какую сумму? — не утерпел почти трезвый приятель.

— Три штуки баксов.

— Новыми купюрами?

— По виду клиентки — да. В фирме.

— Говори цену. Только не подпирай, конкурентов нету.

— Есть, — не удержался я от интрижки. — Можно к Алику — дагестанцу, что торгует газводой.

— Торговал, — перебил Красномырдин.

— Он в мясном, — пожал я плечами. — Там и его контора.

— По сколько хочешь предложить? — Вышел из себя меняла.

— По двадцать семь девяносто возьмешь, клиент твой.

— Почему не по двадцать восемь? — оборзел Красномырдин. — Или по двадцать восемь пятьдесят. Все валютчики сбегутся, даже кто домой свалил.

— По какому курсу возьмешь? — Проклятое безденежье, доведет оно до ручки. Или замочу какого красномырдина, или с рынка уйду. — По двадцать семь?

— Двадцать семь и семь в самый раз.

— Двадцать семь и восемь, я иду за клиентом. Три тысячи.

— Семьдесят пять, — попытался дослать шар коллега.

— Восемь. Женщина сдает Сникерсу с Папеном. Потолок знает.

— Уговорил.

— Договор дороже денег.

— Опять наколол. Договорился по двадцать семь двадцать?

Через пять минут женщина влезала в ларек. Я закрыл дверь на крючок. Она оглянулась, сосредоточила внимание на Красномырдине, который принялся изучать пачку новеньких баксов. Я взялся за обследование фальшивой витрины с фотопленкой, деталями для дешевых «мыльниц», батарейками, прочим. Ассортимент не обновлялся, покрываясь слоем пыли. Когда прошло время, обернулся на коллегу. Тот начал проверять баксы по второму кругу. Спина женщины в модном пальто выгнулась. Она чуть наклонилась, теребя кожаные перчатки. Что клиент волновался, было понятно. Но вид дамы говорил, что настороженность не от страха за капиталы, от раздражения на валютчика, который долго возится. Казалось бы, если доллары настоящие, пусть копошится. Но ощущалось другое. Я придвинулся ближе. Красномырдин шмыгнул сизым носом:

— Доллары брать не буду, — заявил он.

Дама оперлась кулаками о стол, посмотрела на валютчика, оглянулась на меня. Раскрыв висящую через плечо сумочку, бросила туда перчатки. Спокойно спросила:

— Вам не понравился их внешний вид?

— Хоть внешний, хоть внутренний. Я связываться не желаю, — в своем амплуа заявил Красномырдин, возвращая пачку женщине. — Если писатель захочет, пусть забирает. Он мастер подгонять кого попало, не отвечая ни за что.

— У него нет столько денег, — низким голосом остановила коллегу дама. — И я не кто попало. За подобное сравнение вы можете поплатиться.

— Всю жизнь расплачиваюсь, — завозил рукой по столу Красномырдин. — Разговор окончен.

— Что случилось? — подал я голос из-за спины клиентки.

— Ты их проверял? — повернулся приятель.

— Предупредил, что таких денег нет.

— Они еще не просохли. Прямо от печатного станка Бена Ладэна. Чеченцы подобного качества не добьются никогда.

— Ничего себе, — ахнул я. — Сказала, что знает Сникерса с Папеном. Это я бы вперся!

— Я обрисовала тех валютчиков, которым сдавала доллары, — жестко бросила женщина. — Это вы назвали их по кличкам. Во вторых, долларами за партию товара расплатились солидные люди, не верить которым не имею права.

— Подсуньте товарищам обратно. Зачем на базар тащить. Дурачков ищете? — Пробурчал Красномырдин. — Это писатель дойчмарку от гривны до сих пор отличить не в силах, а мы разбираемся.

— Вы даете гарантии, что доллары фальшивые? — спросила женщина.

— Даю гарантии, что брать не буду. Сотки подозрительные, — нагнул голову Красномырдин. — Никто из валютчиков не возьмет. Гарантирую сто процентов.

Переступив каблуками скрипучих сапожек, дама положила пачку баксов в кармашек сумочки, вынула перчатки. Натянула кожу на руки, подняла подбородок:

— Спасибо за консультацию, — сказала она сквозь зубы, кольнув зрачками Красномырдина. — Я проверю. До свидания.

— Всего хорошего, — отозвался приятель.

Я выпустил женщину наружу. В воздухе кружился невесомый снежок. На провонявшей территории вдруг запахло свежестью, ароматом дорогих духов. Почувствовал возникшее не из чего сожаление к уходящей красивой даме. Им труднее всего, они рвутся к вершине, на которой все уместиться не могут. Если кинули ее, сочувствия выражать не стоит. Она понимает, чего хочет добиться. Если афера принадлежит ей, грош такой женщине цена. До вершины она не дойдет. Я испытывал к ней смешанную с грустью симпатию.

— Чего застрял в дверях? — окликнул Красномырдин. — Давай или туда, или сюда.

— Жалко бабу, — причмокнул я. — Не похоже, чтобы идея кинуть принадлежала ей.

— Подобные ей преданно работают на хозяев, — отрезал приятель. — От кавказских и азиатских мастеров фальшака зависит ее беззаботная жизнь. Сотки высочайшего качества. Научились бы внедрять нормальные волоски, претензий не было бы. В любой сбербанк, на какую угодно машинку. Водяной знак с мордой президента как живой, к бумаге претензий нет. Или наловчились варить, или поставки идут прямо из подвалов американских фабрик Гознака.

— Как же крутиться! — Опешил я. — И что с волосками? Объяснишь, чтобы не бегать постоянно?

— Как сказал бы Свинья, у тебя другая ориентация — отмахнулся было Красномырдин. Но снизошел, — Они короче, вроде обрубленные. Больше красного цвета, толще. Чеченский хворост за километр виден, а эти различишь только с привлечением интуиции. Пикинез на фальшак не попадется.

— Он родился барыгой, — я зябко пожал плечами. — Что посоветуешь почти чайнику?

— Уходить с рынка, — сказал валютчик. Посочувствовал. — Брать у тех, кто не вызывает сомнений, принес обменять одну, две, максимум, три сотки. Если влетишь, то не на всю наличку. Кстати, с какого хрена приволок бабу ко мне?

— Предложил ей прокрутить штуку. Мол, сдам, она подождет. Но она решила перекинуть все.

— Ее жадность тебя спасла, — Красномырдин забрал барсетку, сунул под мышку. — Моли Бога, что настояла на обмене всей суммы. Куковал бы как доморощенный дятел. На первый раз бабок ей хватило бы и за штуку.

— Почему поступила по другому?

— Она выбрала вечер, когда перед глазами все расплывается, а на рынке тасуется пара подобных дурачков. Наверное, в других городах проходило. В Ростове нарвалась совсем на писателя, который не ведая подвел.

Перед Новым годом я все равно влетел на фальшивую сотку. Наверное, потусторонний доводил дело до конца. Я не мог понять, почему клюнул на купюру, невооруженным глазом видную, что «деревянная». Дня два тискал в кармане. И денег жалко, и обидно, что кинули меня, откладывающего копейку на издание книги. Скрипя сердце, порвал на клочки, выбросил в урну. Не успел успокоиться, как подвалил сын с неизменной полуцыганкой, полутурчанкой с примесью еврейской крови. Проблема у обоих не менялась с тех пор, как перестали работать. В барсетке залежалась сотка старого образца, на которую никто не зарился. Крупные предприниматели, каковым по фигу, перед праздниками не появлялись. Предлагать сотку своим долгое время не позволяла жаба. Отдав купюру сыну, попросил обменять у молодого армяна. Хоть какая работа. Подумал, что сделать это надо было давно самому. Сколько раз успел бы прокрутить.

Сына с девочкой я не дождался. Они появились ближе к весне. Когда спросил, где сотня долларов, которую дал для обмена перед Новым годом, в один голос заявили, что бумажка оказалась фальшивой, они еле убежали от милиции.

— Почему никто из валютчиков мне ничего не сказал?

— Мы не знаем.

— Что хотите сейчас? — сдерживая эмоции, спросил я у них.

— Деньги, батя, — оживился сын. Пассия за спиной согласно закивала головкой с волнистыми волосами. — Моя только из больницы, выкидыш. Заработанных денег на лекарства не достаточно.

— Чем ты занимаешься?

— Там… Устанавливаем с отцом газетные ларьки.

Это была первая профессия, с которой сын давно расстался. Я вытащил из барсетки пятьдесят рублей, под кривые усмешки вложил в карман куртки. Оба выглядели опрятно, сыто. Пятьдесят рублей ребятам за то, что бегали сдавать сто долларов по моей просьбе. Надо быть справедливым, задание они выполняли.

Они подъезжали не раз, но я не давал ломаного гроша.

За день до праздника объявилась Наля. Не разговаривал с ней больше сотни лет, с тех пор, когда поделилась мечтой об открытии дела. С другими парнями видел. Повыпендривавшись на высоких каблуках итальянских сапог, Наля сбила на бок на пышных волосах меховую шапочку:

— Привет, старый друг. Скоро Новый год.

— Здравствуй, милая моя, я тибе дождалси. И ты говоришь правду.

— С кем встречаешь?

— Сам с собой.

— Кто бы поверил, — насторожилась Наля. — Действительно никого? Даже на примете?

— Одна ты, даже королеву не надо, — улыбнулся я. — Была с заскоками, не дай Бог сглазить, оставила в покое. Обрадуюсь, если вышла замуж за школьного друга. Как у тебя? Не сошлась? Говорила, ребенок не желает признавать никого, кроме отца.

— Папа опять сидит. Как пил, так не просыхал до ареста, — Наля покосилась по сторонам. Заиграла темными глазами. Про верность спрашивать у донских красавиц даже неприлично. Сама не подставится, силком возьмут. — Еще место хочу открыть. Сейчас печенья разные, крекеры, сухари. На конфеты глаз положила. Сосательные, они хорошо разбираются.

— Это дело, — улыбнулся я. — Сбежала из бригады дворников? Возвращаться не желаешь?

— Зачем тогда увольняться, — передернула плечом женщина. — Разве запамятовал о том разговоре?

— Не забыл, хотя воды утекло немало, — подмигнул я. — Видел тебя с Вагитом. Нормально смотрелись.

— Полгода тасовались, — опустила глаза Наля. — Зверек он и есть зверек. Сначала одаривал. Платье купит, туфли принесет. Колечки разные… Потом принялся давить. У них до сих пор первобытно — общинный образ жизни. Сколько месяцев проходу не давал.

— С кавказцами ужиться сложно, — согласился я. — Ты не такая, тебе нужно много, желательно сейчас. Не так?

— Не так, — засмеялась женщина. — Не помешала бы ненавязчивая поддержка. Но в рабстве, в золотой клетке, дня не выдержу.

— Этого не предлагал, содействие всегда, — завернул я разговор. — Как насчет Нового года?

— С удовольствием, — согласилась бывшая подружка. — Человек ты проверенный, лишнего не позволишь. И деньги останутся при мне.

— О, как заговорила. Разбогатела.

— Что есть, упускать не собираюсь.

— Тогда в порядке.

— Книгу не выпустил?

— Много запросили.

— Не стану напоминать, чтобы не расстраивать. Я за тебя всеми частями тела. Так когда и где?

— Придешь одна или с сыном?

— Мальчик будет у родителей. На дни праздника я свободная женщина.

— А пахать кто будет?

— Две пожилых девушки работают с процента от продажи. Сама кручусь в подсобке. Рядом с Генкой. Заглядывал, когда забегал к нему.

— Не помню… Во сколько закруглишься?

— Отвезу парня и как ветер. Надо сварить, нажарить. У тебя по прежнему колбаса, сок, плавленные сырки, змеиный супчик? Ничего не забыла?

— Про хлеб не сказала. Может, сюда подойдешь? Понятия не имею, что на праздники люди покупают.

— Развелся лет двести назад, с тех пор только временных баб таскал. Какой женщине интересно готовить, стирать, скрести, если на другой день надо убираться.

— Некоторых я задерживал. Но, самому себе иной раз не веришь. Что ты скажешь?

— Приду. Откровенно, на это и рассчитывала. Женщина чувствует, когда мужик один.

— Ну, блин, везде тупой. Что в валюте ни бельмеса, что в отношениях. Короче, жду. С нетерпением.

— Заметано, — мотнув метлой пушистых волос, Наля с места набрала скуттерскую скорость.

Как быстро летит время. Я поглядывал на сидящую напротив модно одетую, причесанную Налю. Силился избавиться от навязчивых мыслей, что седой, старый. Что нашла, когда вокруг…. До двенадцати ночи было часа полтора. Измотанные постелью, сервировкой, опять постелью, мы отдыхали. Поцокивала музыка из магнитофона, темнел экраном телевизор. Толку включать его сейчас не было, на телеканалах тоже готовились к приходу придуманного, наяву никем не встреченного, нового года. Кто видел Бога? Никто. Но сочинили о нем столько книг, что остается положить одна на другую, и, если не получилось с Вавилонской башней, дотянуться до неба с шатких стопок. Так и с Новым годом. У Юлиана был свой календарь, у Цезаря свой, у папы Григория ХIII совсем родной. Но любой из них не дает возможности пощупать нового младенца или уходящего седого старца. Недаром древние книги говорят, что все вокруг суета сует, зыбкий мираж. Сон, если сказать проще. Я успел устать. Наля плавала как в тумане. Незнакомка под вуалью: «вот она была — и нету». Дальше суровые будни для воплощения множества идей в реальность. Есть ли это на самом деле? Расслабленность просочится сквозь телесные поры — и растает. Но в природе пустоты не бывает. Пространство заполнит то, что окажется ближе. А рядом, как всегда, самые большие гадости, от которых отбиваешься чем попало. Опять искания своего пути. Не лучше ли приторчать у придорожного камня, обходясь тем, что вокруг. Нет, это похоже на свинство. Значит, родился, поднял паруса, и лови ветер до конца бытия. Когда будешь не властен даже над пылинкой, чтобы сдуть ее с ладони, пусть Время расставляет поступки в жизни по законным местам.

— Хорошо у тебя. Спокойно, — ровным голосом сказала Наля. — Чувство, словно за пазухой у доброго великана. Никто надо мной, и я никому.

— Спасибо. Ты не ведаешь, что здесь творилось, когда пил.

— Знать не желаю. Не для того набивалась, чтобы выслушивать басни о сексуальных похождениях с крутым мордобоем.

— Ты действительно ощущаешь комфорт?

— А что?

— Однажды мне высказали, что первый этаж с зарешеченными окнами походит на камеру в тюрьме. Если в подъезде что-то случится, даже с дверным замком, деваться некуда.

— Куда побежишь с пятого этажа, если на лестнице что-то произойдет?

— Ну… там балкон. С него на другой.

— Балкона нет? Квартирой ниже тоже?

— Ты права. Решетку и молотком выбьешь. Земля рядом. С пятого этажа планировать больнее.

— С чего такие мрачные мысли? — Наля поудобнее уселась на стуле. — Не перетрахался?

— Устал. Но больше влияние центрального рынка. Как начал там деятельность, появились неприятные раздумья. Чем дальше, тем их больше.

— Согласна, монотонность превращает человека в робота. Ответь, как же на заводах, фабриках? Люди не увольняются десятилетиями.

— Так же, Наля. В учреждениях, лабораториях, институтах одинаково. Почти сто процентов населения составляют роботы, которыми удобно управлять. Включим телевизор, и станет скучно от каждодневного однообразия. Редко картину освежит полет мысли, живая струя. На Западе программы рассчитаны на то, чтобы можно было уйти от будней. Забыться.

— Реальность так страшна?

— Не то слово. В цивилизованных странах люди придумали клубы по интересам. Тесное общение сильное лекарство от дум, поисков смысла жизни.

— А он есть, этот смысл? Если да, в чем заключается?

Положив руки на стол, Наля воззрилась немного восточными глазами, чем подтвердила мысль о прелести живого соприкосновения. Она и сама догадалась, смущенно затрепетав ресницами.

— Странный разговор перед встречей Нового года, — завозился я на кресле. — Тебя это не настораживает?

— Нисколько. Я призналась, что специально подошла, что с тобой приятнее, чем с другими. С ними я успела бы натрахаться, накачаться водкой. И отрубиться под бормотание рядом очередного хряка.

— Мы тоже поработали.

— И остались трезвыми. Может, впервые за взрослую жизнь я встречу приход неведомого как белый человек. Хочу всем существом ощутить волну новизны. Честное слово, заранее начинаю дрожать.

— А когда встречала с Вагитом?

— Значит, нравлюсь, — засмеялась женщина. — Представление о кавказцах у тебя книжное. Хлещут не хуже наших, когда запьянеют, побитой быть обеспечено. Если интересовало это, я ответила. Мечтаю послушать тебя.

— Смысла не ведаю, — задумчиво постучал я по столу ногтем. — В Библии написано без обиняков: плодитесь и размножайтесь.

— И не берите лишнего в рот, — фыркнула Наля. — Прости, я вся внимание.

— И не бери лишнего на себя. Но в той же Библии, в других книгах, прослеживается мысль, что за жизнь человек способен сотворить из себя Бога. Нужно малость — отказаться от мирского. Тогда откроются горизонты познаний.

— Эта малость по меньшей мере странная, — посмотрела на меня Наля — Кто будет растить хлеб, плодить детей? То есть, продолжать род человеческий, его дела. Святым духом питаться?

— О чем сказала, обуревает и меня. Бог отвергает насилие, господство человека над человеком. Но если я отрешусь от земных соблазнов, кто станет насыщать? Будда сидел под деревом, питался яблоками и тем, что приносили. Иисус был из богатой семьи. Обладал даром сотворения чуда. Одним хлебом мог накормить толпу голодных.

— Кувшином вина напоить страждущих, — закивала Наля. — На них работали люди или неведомые силы. Значит, были господами. Не вяжется с тем, к чему призывают умные книги. Откажешься от ничтожных земных благ, за порогом смерти ничего. Если бы Господь показался, тогда возник бы стимул стремиться к вершине. А знаешь, Библия права. Зачем искать неизвестное на неведомом пути. Плодитесь и размножайтесь, растите детей, продолжайте в них жизнь. Что посеете, то пожнете. В изречении смысл бессмертия. Он в потомстве. Грустновато, зато как есть. Сколько набежало времени? О, пора включать телевизор.

На экране поплыли златоглавые соборы, потом застыла картинка с панорамой Кремля. Наверное, с президентом будет поздравлять патриарх всея Руси Алексий Второй. Скажите, если звезды зажигают на небе, это кому-нибудь нужно?.. Позвенев фужерами, я открыл шампанское, наполнил Налин. Плеснул в свой минеральной воды. Был уверен, женщина останется трезвой до утра. Может быть, это окажется шагом в благополучие, о котором мечтает, убегая от веселых компаний к одинокому в возрасте писателю, даже перед событием навязавшему философскую тему. Судя по звездочкам в глазах, азарта достаточно. Интересно. Как — то помог бросить курить Коле челноку, поддержав желание обнадеживающими заверениями, что все сложится хорошо.

Скажите… Да, это нужно всем. И Господь, и звезды. Человек слаб, в жизни должна быть поддержка. Она необходима.

Прокрученный по телевидению праздник две тысячи первого года получился не радостным. Те же лица артистов, сумевших занять Олимп, не приближая никого, пусть им будет Хулио Иглесиас. Создавалось впечатление, что балом заправляет мафиозная от эстрады кучка во главе с Аллой Борисовной, Филей с ногами как у кузнечика — коленками вперед, с Есей Кобзоном. Друзьяками Левой Лещенко с Владимиром Винокуром. Те вытаскивали безголосых Таню Овсиенко, Наташу Королеву и иже с ними. Джентльменская Америка от Пугачевой оказалась не в восторге, во въезде отказала Кобзону, объяснив решение мафиозными связями последнего. Толк в самородках там знали.

Наля ушла на третий день. Счастливая, довольная. Для нее Новый год удался на славу. При ней звонила бывшая любовница Людмила, поздравила с событием. Чтобы окончательно порвать, я рассказал, с кем отмечаю праздник. Услышав отборный мат, бросил трубку. Наля с сожалением посмотрела на меня.

— Ради Бога прости, допекла, дальше некуда.

— Она не оставит в покое, — женщина с сомнением провела ногтем по телефону. — Он готов зазвонить прямо сейчас.

Не успела Наля закончить, как раздался сигнал. Мы взглянули друг на друга.

— Может, кто из знакомых? — предположил я.

— Послушай, — возразила Наля.

Это снова оказалась любовница. Узнать, кто из приятелей не забыл о дружбе не пришлось — я выдернул штепсель. Проведенные с прекрасной женщиной три дня, оставили след ярче, чем все звонки вместе. Тем более, что подлинные друзья поздравили заранее.

— Ты что-то похудел, — когда прискакал на место, заметила Андреевна. — Бледноватый, осунулся.

— Работал, — шмыгнул я носом. — В поте лица наверстывал упущенное.

— С одной или несколькими? Сейчас модно отрываться в сауне с группой из команды по художественному плаванию.

— Казачка, ты настораживаешь. Внук просвещает?

— Сама по телевидению видела про наших руководителей. Одна так не измотает.

— Смотря какая, — уклонился я от объяснений. — Бывает, приведешь домой, она подсказывает, чтобы использовал карандаш.

— Какой карандаш? — не поняла Андреевна.

— Заточенный, — ухмыльнулся я, вспомнив Леночку полуцыганку. — Намекнет куда вставить, и продолжай рисовать. Бабы сейчас без комплексов.

— Не пойму, — нахмурилась старуха.

— Меньше знаешь — в голове просторней.

Однажды я высказал интересную мысль. Cмысл примерно такой: какими вечными бывают минуты и какой короткой вечность. Ушел в историю сотканный из мгновений сюжет. Уйдет год, десятилетие. Закончится Жизнь. Начнется сначала. Так устроен мир. Наша галактика летит к апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса. Там Млечный Путь с притаившейся на отшибе солнечной системой, в которой на еще большем отшибе облюбовала местечко матушка — Земля, столкнется с подобными галактиками с метагалактиками. Произойдет вселенский взрыв. Звезды, планеты, кометы превратятся в пыль, в газ. Газ заполнит пространства и станет концентрироваться. Уплотняться. По спирали, по желобу, по одной их сторон треугольника вновь покатятся твердые шары. Бесчисленное их количество. У каждого будет своя орбита. Свой Путь. На самом разумном, отбежавшем на край, куда не дотянутся смертоносные излучения, губительные волны, возникнет Жизнь. По вселенским меркам она будет непродолжительной. По меркам существ, возродившихся на нем, вечной. Как торговля Нали печеньем с конфетами, как моя возня на рынке валюты. У каждого свой путь, уготованный Богом, Природой при рождении. Необходимо приложить усилия, чтобы найти, выйти. Пойти по нему. Иначе жизнь получится как у всех — стартовал с толпой, побежал, пихаясь, стукаясь плечами, кусаясь зубами в окружении не видящих ни перед собой, ни вокруг, телесных манекенов. До определенного сотканной самим для себя Судьбой, Финиша. А путь проляжет своей дорогой — мимо. И винить будет некого.