Валютчики

— Где барсетка?

— Нету, — выдавил я сквозь зубы. — Работал на чужих деньгах.

— Барсетку, — придвинулся ближе хряк.

Я успел увернуться. Заточка пробила кожу, ударилась в кость под надбровной дугой. По бокам, по черепу застучали тяжелые башмаки. Изворачиваясь ужом, я силился нанести ответный удар. Не получалось. Длинное жало заточки кружилось перед глазами, попадая в лоб, брови, переносицу.

— Барсетку… барсетку… — приговаривал отморозок, стараясь проткнуть глазные яблоки. — Где барсетка…

— Нету…, - вертя головой едва не вкруговую, шипел я. — Нету, нету…

Несколько минут мы пытались достать друг друга. Я ненавидел насилие, оно вызывало чувство отвращения, от него тянуло рвать. Мразь, возомнившая себя вождем всех народов, ни на что не способная. Ярость добавляла сил. Но запас их был не как в молодости.

— Нашел, — словно сквозь вату послышался голос второго бандита. — Бросай старого козла. Исчезаем…

От туши перло вонью. Усрался, что ли, пока возился со мной. Или запах из пасти. Удары прекратились. Я взялся раздирать веки, чтобы попытаться запомнить отморозков. Знал со школьной скамьи, что даже прямые линии пересекаются. Пусть в бесконечном космосе, неважно. Шея не держала, вертелись мозги. Когда толщиной в лезвие образовались щелки и я увидел харю с перекошенной щекой, щеки оросила белая струя. Вымахавший зародыш опрыскивал из баллончика нервно — паралитическим составом. Кожа взялась огнем, дыхание переклинило. Вложив силу в кулак, он ударил в грудь. Когда я задохнулся от кашля, поднялся с меня с сиплыми всосами воздуха. Они отошли в сторону. Я зацепил из лужи воды, промазал один глаз. От жжения едва удержал вопль. Частица зрачка проморгалась. В руках у высокого была моя сумка с книгами. Скулы свело судорогой. Мразь, грязными лапами животного он будет листать страницы моего труда. Попробовал встать и рухнул в грязь. Успел увидеть, как по тротуару торопились прохожие. Париж пузырится от того, что законодатель моды, Рим велик развалинами, Детройт машиностроением, прекрасными автомобилями. Мы гордимся тем, что наш город носит звание Ростов — папа. В Одессе — маме обувают интеллигентнее. Потому и веса в столице, в других странах, поболее.

Сколько времени прошло с момента, как потерял сознание, не помню. Очнулся от стучащего по голове дождя. Попытался приподняться. Затем доковылял до угла здания с прилепившейся палаткой с горящей лампочкой внутри. Значит, девочки видели, но задницы не оторвали. Проспект был освещен, за спиной тряслась густая тьма. Хотел спросить проходящих где нахожусь, те шарахнулись. Но мир круглый. Кинул камень, через время получил его в спину. Заметив лужу, плеснул в корявое лицо водой. Снова захлебнулся от жжения, которым схватилась кожа. Глаза не промоешь. Наверное, такую особенность имеет баллончик с газом. Но двигаться надо. Высидел, золотые яйца забрали из-под мокрых штанов. Зачерпнув воды, взялся смывать с лица кровь. Все пылало: шея, щеки, лоб, кожа под волосами. И все равно глаза не видели, потому что веки опухли. Протянул руки вперед, пошел к стене здания, на которой засек телефонные автоматы. Повезло. Прохожий — мужчина набрал номер милиции.

— Как фамилия? — спросили на том конце.

Я ответил.

— Где находитесь?

— Возле «Кооператора Дона».

— Что случилось?

— Три тысячи долларов… Ограбили.

— Кто? Как выглядели грабители?

— Примерно так…

— Где они или куда побежали?

— Не заметил.

— Стойте на месте. К вам подъедут.

Через несколько минут подсуетился милицейский «бобик». Проскочив пару кварталов в поисках разбойников, ни с чем мы вернулись. К Татьяне я приехал поздно ночью, перебинтованный, словно вернулся с передовых позиций. Под взглядом тещи прошел в спальню. Утром, когда любовница ушла, поднялась температура. Только на третий день протащился на кухню, поставил чайник на конфорку. Затем оделся, забрал газеты с объявлениями:

— Уходишь? — выросла за спиной теща.

— Надо искать жилье. Не все же время болтаться у вас.

— Оставил бы ключ. Зачем он тебе.

Любовница дала запасной, чтобы не торчал в ожидании домашних. Сын убегал и прибегал, теща гуляла в парке, или засиживалась в гостях. Наказала матери здорово не наседать.

— Почему я должен оставлять ключ вам?

— Зачем он тебе? — теща окинула злыми глазами. — Я дома, Таня приезжает рано.

— Вы решили выгнать меня? — оторопел я. — Таня сама предложила переждать, пока не подыщу размен.

— Ну…с Таней и разговаривай. А ключ отдай, потеряешь.

— Отдам тому, у кого взял, — не глядя, процедил я.

Вечером рассказал Татьяне о стычке.

— Что вы друг на друга валите. Мать звонила старшей сестре, чтобы та забрала ее к себе, — рассердилась любовница. — Она старая, постоянно дома. Страшного ничего не вижу.

— Мне уходить? — спросил я. — Тарелку борща она не подает, хлеб отодвигает в сторону. Прийти смогу лишь тогда, когда кто-то дома.

— А ты что, много приносишь? — уставилась любовница.

— Нет, но усердствовал, — опешил я от неожиданного поворота.

— Одну курицу?

Я вознамерился было напомнить про море, золотые перстеньки с серебряными ложками. Про платья, колготки. Подключенную стиральную машину, починенную сантехнику… Да пошло оно. Опустила до своего уровня.

— Можно воспользоваться телефоном?

— Надумал пожаловаться на тяжелую жизнь? — усмехнулась Татьяна.

— Желаю спросить, кто из друзей примет.

— Кому ты нужен. Обосрался кругом, а строит крутого.

— Я поверил тебе.

— Звони. И волен уходить на четыре стороны.

Все оставил бабам. Обувал, одевал, кормил. Пахал, возил. И бил. За то, что тащил воз один. Сам кобелем обнюхивал всех подряд, им взгляда не прощал. Может, потому и обнюхивал, что, как тот горец, имел право. Теперь, вроде, не за что зацепиться, да на полную катушку. Полистал страницы записной книжки. Дочь отмел. Пустит, но стерпеть ее равнодушия не мог. К сыну некуда. К Даньке сам не пойду. Сосед ответил, чтобы приезжал. Товарищ тоже. Кум сначала спросил совета у своих, потом просветил, никто из родных не против. Татьяна молча внимала переговорам. Оставалось собрать вещи и сматывать удочки из негостеприимной квартиры, в которой у каждого помеченный кошачьей мочой свой угол. Один зал общий, но и он описанный всеми. Мать Татьяны и сын родились в год Кота. Куда мне, откровенному лосю. Да любовница Змея.

— Договорился? — дожевывая печенье, спросила пассия.

— Начну укладываться, — задавливая обиду на женщину, одновременно испытывая чувство благодарности к знакомым с друзьями, встал я из-за стола. — Пусть вещи полежат в гараже. Я заплачу. Спасибо за все.

— Пожалуйста. Но ты никуда не пойдешь, — поднялась и Татьяна.

— Почему?

— Я не пущу…

На рынке Сникерс встретил усмешками. Издевался весь наш угол.

— Опять на бандитскую пулю нарвался. Она мимо летела, а он схватил.

— Нормальный бы уклонился, писателю до всего дело.

Может, ребята были правы. Не рванул бы пешком на пять тыщ как на пятьсот в дождливую погоду, глядишь, пронесло бы. Или надыбали кого бомбануть вместо меня. Папен кривился, но осторожничал. Приблизился белобрысый начальник уголовного розыска. Подал руку, поцокал языком.

— Прими мои сочувствия, — поправляя фуражку на лобастой голове, поморгал он светло — голубыми глазами. — Начинай работать по новой, приходи с утра. Вряд ли удастся вернуть хоть что-то.

— Квартиру продал, — машинально информировал я.

— Квартиру…, - оперативник немного опешил. Шагнул вдоль стены из магазинов, бросив через плечо — Работай.

Через пару дней выразил сочувствие начальник милиции базара. Друзья с любопытными товарищами куда — то подевались. Призрак разве что навострился при словах о проданной квартире.

— Зачем надумал идти пешком через город? — Застриг он черными глазами. — Следы надо заметать.

Лишь Бандера криво усмехнулся:

— Теперь ты волен крутиться на любой сумме. Ни одна собака не тронет.

— Почему? — спросил я.

— Откупился, — посопев, разъяснил. — Моли Бога, что получилось именно так. Замочили бы, не ты первый, не ты последний. Сам говоришь, свинья старалась заточкой попасть. Сколько ребят на том свете.

— В милиции заставили написать заявление. Как думаешь, выйдет что — нибудь?

— Залупа конская вывалится, — зло отреагировал Бандера. — Пару раз вызовут, якобы для дачи новых показаний, потом закроют в сейф с «глухарями». Если и надыбают, постараются растормошить сами. Блин, как из детского сада.

— Рука бы не дрогнула, если со стороны властей нулевая реакция.

— Руководство не трожь, они при деле, — хохотнул Вадик из бригады Меченого. — В отношении беспредельщиков и я с удовольствием бы нашарил под прикладом «калаша» спусковой крючок. А лучше из подствольника, чтобы говно по пашне расшлепалось. Все удобрение.

Наконец, случайно узнал, что продается недорогая квартира в нашем районе. С ванной, про которую забыл, разменяв трехкомнатные хоромы на однокомнатную с туалетом и кухней едва не совмещенными. Но какой бы маленькой сумма ни была, не доставало тысячи долларов. Неожиданно Татьяна пошла навстречу. Договорились, сдам акции «Газпрома», сразу верну долг. Бумаги перли как на дрожжах. Настроился отнести их на той же неделе, да выпали очередные праздники с выходными. Но риэлтерские конторы функционировали. Обусловился с хозяйкой о встрече. Сделка состоялась. Нашел грузовую «Газель» и отчалил на новое место жительства, благодаря Бога, что дал возможность не оказаться на улице. Господь мог распорядиться по иному. Полмесяца, проведенные у Татьяны, показались хуже пятнадцати суток на Семашко. Впервые понял, что большая жилплощадь, город с миллионным населением, не спасут, если человек воспринимает другого с первобытной неприязнью. До переезда к пассии казалось, что окружающие относятся ко мне с некоторым чувством юмора. После встревожился за пошатнувшееся было чувство собственного достоинства. Исходя из приобретенного опыта, в одно из посещений любовницы предложил расстаться.

— Ты мне тысячу долларов должен, — воззрилась Татьяна. — Или решил, что подарю?

— Подарков от женщин не приемлю, — сказал я. — Как только закончатся вечные праздники, сдам акции и рассчитаюсь. Надеюсь, сомнений нет.

— С чего решил расстаться? Если с матерью не смог найти языка, это ваши проблемы. Я готова бросить все и переехать к тебе. Мне тоже надоело быть вечной служанкой. Заработок три тысячи, на шее сидеть не буду.

— Левые на сына с матерью будешь расходовать? — впервые зло подковырнул я. — А меня заставишь пахать в полный рост. Учти, я задерживаться на рынке не собираюсь.

— Доходы кроме зарплаты пусть тебя не касаются, — в глазах Татьяны вспыхнули искорки раздражения. — Мать с сыном я не брошу.

— Конечно, я не газовик. С ним было бы по иному.

— Да, с ним другие расклады. Семнадцать лет были вместе, по десять раз на день созванивались. Десять лет при встречах только целовались. Многие этим похвастаются? Отпуска проводили вместе, территорию бывшего Союза объездили. Летом на море каждые выходные. Если бы позвал, бросила бы всех. Поздно, молодая любовница. С ребенком…, - у Татьяны от обиды задрожал подбородок. — У нее нижняя губа отвисает, словно заячья. Вот так…

— Красивая жизнь, о ней мечтает любая женщина, — пропустил я застарелые стенания мимо ушей. — Попробуй еще, глядишь, не все потеряно.

— Измены не прощу, — не согласилась подруга. — И после тебя ему делать нечего. Встретились бы до него, в его сторону не обернулась бы.

— Так была озабочена?

— Мы занимались любовью всего раз в неделю. Даже не подозревала, как это может быть приятно. Вы разные. Ты лучше.

— Верится с трудом, — хмыкнул я.

Я долго молчал, оглядывая не заставленное мебелью помещение. В окно были видны голые деревья с раскиданными кронами. Как перед балконом Татьяны. Даже сороки с грачами, горлицами на ветвях. Летом, наверное, детского садика внизу видно не будет. Дальних девятиэтажек точно. Их закроют пирамидальные тополя. Жаль утраченных баксов. Можно было бы сделать конфетку. Впрочем, излишества нам ни к чему. Нужно думать о том, как продать акции «Газпрома», чтобы после отдачи долга осталось и себе.

— Разные мы люди, — отчертил я черту. Красивая Таня, очень, даже на юге. Ласковая, рассудительная. Воспитанная? Нет, вымуштрованная под одного из любимцев коммунистической партии. Деревенского мало, хотя бы потому, что, как Зоя Космодемьянская, слова лишнего не скажет. — Давай-ка расставаться. Я говорил, что назад не возвращаюсь.

— Посмотрим. Новый год, надеюсь, встретим вместе. Родных с подругами я обзвонила.

— Не против. Делов не впроворот. Какие бабы…

Акции сдать оказалось не просто. После напридуманных Ельциным с командой к прежним праздников, они упали в цене больше чем в два раза. Если месяц назад я мог получить три с лишним тысячи долларов, то сразу за победными реляциями едва набегала тысяча. Попросил Татьяну об отсрочке в надежде на подъем на прежний уровень. Та согласилась с неохотой. За две недели цена скатилась до двенадцати рублей за акцию. Я понял, что ловить нечего. Снял золотую цепочку плетения «Кайзер», на которую положил глаз сынок пассии. Бросил на чашу весов перстень, еще несколько игрушек. Это была капля в море. Расстался с золотом по одной причине, для укрепления пошатнувшегося доверия.

Две тысячи первый год мы встречали у Татьяны. Стол ломился от угощений. Маленькую лепту внес и я. Было неудобно чувствовать себя начитанным, поэтому больше прислушивался к разговорам. Татьяна веселилась, припоминала школьные годы, как на одном из вечеров спела песню «Я первый ученик среди ребят…». В классе четвертом я тоже пропагандировал это опровержение зазнайке, утверждавшему, что он отличник. У Тани случай был обратный.

Так же был Новый год. С песней предоставили право выступить мальчику с нормальным голосом. Тане же хотелось отличиться. Слух у нее отсутствовал напрочь, к сцене не подпускали. Когда объявили номер, она поднялась на возвышение, спряталась за елку. Как только баян заиграл, высунулась и закричала: «Я первый ученик…». Ее пытались согнать с подиума, но она уворачивалась. И догорланила мелодию до конца под воплями одноклассников с другими учениками. После дала схватить себя учительнице, получить внушение сквозь смех взрослой тети.

Повеселились в очередной раз и сидевшие вокруг. Молодежь начала собираться на танцы, взрослые продолжили застолье. И Таня припала к рюмке, уговоры не действовали. Мы поругались, по настоящему. Теща ушла в спальню. Я настроился уехать домой. С Военведа до площади Ленина путь представился нелегким. Тем более, по дорвавшемуся до спиртных припасов городу. С превеликой неохотой отправился отдыхать. Утром, за чашкой кофе, наступило шаткое перемирие.

Прошли новогодние кувыркания обнищавшего народа, столетиями ждущего, когда с неба начнет сыпаться манна небесная. Она просыпалась всегда, правда, для подсуетившихся, прибравших к рукам ведущие отрасли народного хозяйства. Акции «Газпрома» с трудом одолели стойку в четырнадцать рублей пятьдесят копеек. На этом рубеже замерзли, по предположениям специалистов, на долгие месяцы. Шла война между добытчиками и посредниками — поставщиками газа населению. Зато доллар поднимался вверх, перешагнув тридцати рублевый рубеж. Я снова оказался в пролете. Ни денег на раскрутку, ни роста на рынке ценных бумаг. В который раз приходилось признаваться, что любые достижения доставались большой кровью. Как пометили при рождении, чтобы не вылезал из толпы, довольствовался тем, что Бог послал. Мне этого было мало. Тянуть с отдачей долга не имело смысла. Выбрав день, я сдал акции, потеряв две тысячи долларов. Пять тысяч зеленых за два месяца, не считая влетов по мелочи. Лучшего придумать невозможно. Ни банковских счетов, ни в мешках по углам денег не было. С учетом цепочки с несколькими безделушками, которыми пытался загладить оттяжку с отдачей баксов, на руках шелестело несколько соток. Надо было раскручиваться по новой. Я кидался на всякое, что сулило принести доход. Дома работы тоже было невпроворот. С перетаскиванием телефона Татьяна выручить не сумела, несмотря на связи. Железную дверь поставил без ее участия, хотя и там были знакомые. Еще раз предложил разойтись. Она прибегала все равно. Тогда на рынке я снял тридцатилетнюю риэлтершу из агентства по недвижимости. До поездки ко мне та пританцовывала в изрядном подпитии, когда взял шкалик «Смирновской» с пачкой сигарет, едва не расклеилась совсем. По дороге, и уже дома, раскинувшись на диване в чем мать родила, риэлтерша не уставала удивляться, с какого бодуна поперлась с неизвестным мужчиной неизвестно куда. Но в постели мы поработали на славу. Я словно отомстил Татьяне за скрытность, за частые выезды на места возведения пивных ларьков с магазинами недалеко от газовых труб. Доходы не интересовали, душила жаба, что со слесарем — газовиком делилась всем, от меня утаивала даже незначительное. Когда узнал еще на старой квартире, что любовник подкатывает на «мерсе» к месту бывшей работы, то испытал не ревность, а чувство неприятного раздражения.

Через день после проведенной с молоденькой бабенкой ночи Татьяна пришла. На кухне не рассосался запах сигаретного дыма, окурки виднелись и в мусорном ведре. Я не собирался выносить его. Пусть будет как есть. Проскользнув в спальню, любовница покрутила изящным носиком:

— На кухне смрад, постель не так застелена. Кого-то притаскивал? Чего отворачиваешься?

— Разве не видно? — отмахнулся я.

— Чувствуется. Но… ты не похож на других.

— Я тебя предупреждал.

— Все равно сомневаюсь. Думаю, что заходил твой друг Сэм, с которым пил, потом бросили. Как он поживает, сын растет?

— Куда ему деваться, — отвернулся я. Чем больше будешь убеждать, тем меньше начнет верить. — Молчаливый и угрюмый как отец — казак. Да еще мать армянка.

— Вот видишь, заглядывал Сэм. А ты пытался доказать, что приводил женщину. Я разонравилась совсем?

— Нравишься по прежнему, я пришелся не ко двору. Да и не старался я найти с твоими домашними точки соприкосновения, выдвигал им в пику свой характер.

— Поэтому и живешь один.

— Поэтому никому не мешаю, помогая родным в меру возможностей.

— Лучше бы жил с семьей. Из тебя вышел бы прекрасный воспитатель, хранитель домашнего уюта. Я говорю не то?

— Если нет за спиной тайн, отношения хорошие, то правда. Но стоит подать повод к недоверию, о продолжении личного участия речи не идет. Обиды прощать не могу. А это качество в жизни считается главным.

— Не прощаешь моего прошлого?

— Не только.

— Сама себе его не прощаю…

И все-таки разрыв произошел. Еще долго Татьяна звонила, справляясь о делах, здоровье. Я отвечал, не зазывая в гости. В квартире по неделям стала задерживаться риэлтерша, молодайка без морщин на лице, без седых волос в прическе. Не зацикленная на семейном гнезде, с широким кругозором современная бабенка. Единственный недостаток — частые выпивки и курение сигарет одну за другой. Снова женщина спасла от женщины, действуя как громоотвод. Но, странно, когда Татьяна перестала приходить, начала отдаляться и риэлтерша. Она словно выполнила наложенную кем-то миссию.

На базаре все оставалось по прежнему. Бакс зафиксировался на отметке в тридцать один рубль, зато евро рванула вверх. Вскоре она перегнала доллар. Валюту приносили люди, во время войны побывавшие в Германии в качестве рабочей силы. Навара было побольше, но смущала нестабильность. Сегодня за евро давали тридцать два рубля, на другой день невозможно сбагрить по тридцать. Валютчики подстраховывались, занижая сумму покупки до предела. Золото после девальвации в девяносто восьмом году рубля, как несли мало, так приносили все меньше. Гривны появлялись летом, когда начиналась пора отпусков. Полуостров Крым по прежнему пользовался спросом, в основном, из-за низких цен. Заработки стали не те, да многим идти было некуда. Из — за ограбления я перестал таскать сумку с книгами, оставляя руки свободными. Понимал, сейчас как раз и следует пополнить бюджет. Но масла в огонь подлил товарищ в черном пальто с черной рубашкой, взявшийся интересоваться, отстегиваю ли я бабки ментам, или пристроился на дурнячка, прикрывшись именем писателя с торговлей книгами. После одного из разговоров, снова заметил у входа в рынок двух пацанов. А качок наезжал. Наверное, принял меня за отбившегося от стада барана. Ощущение беспомощности коробило, вызывая желание покончить с наездами раз и навсегда. Но на место первого придет стадо других. Зло имеет право на вечность, как и его противоположность — добро.

— Говоришь, писатель? — обрабатывал меня качок. — А кто поверит, что отстегиваешь мусорам за обмен валюты?

— Кто сказал, что я желаю, чтобы верили? — сознавая, что с буграми мышц не справиться, перекашивал я рот на сторону. — Мне лично насрать на тех, кто хочет думать по другому.

— Хамишь, товарищ, — угинал голову представитель криминального мирка, видимо, контролирующий отвоеванный у ментов свой участок пастбища. Обритая башка с бесцветными глазами, прущая напролом дурная сила, вызывали ненависть, желание оглушить отморозка, увидеть беспомощным.

— Есть бригадир. Слетай и проясни ситуацию, — чтобы закончить разговор, не выдерживал я. — Тогда легче будет поговорить, об чем пожелаешь.

— Я знаю вашего пастуха. Побазарим, никуда не денемся, — пообещал качок.

— Оборзел, чтобы прятаться? Страху решил нагнать? Иди, народный, мне надо крутиться.

— Работай.

Так продолжалось с полмесяца, пока я сам не заскочил к бригадиру, не рассказал о странном субъекте. Призрак помялся, кинул через плечо:

— Не связывайся, отваливай в сторонку. К другим не подъезжают.

— У меня место за пределами рынка. Решил, видно, что под прикрытием книг стригу купоны под носом у ментов.

— Все может быть. Я выясню.

Через неделю качок подкатил с другим выражением холеной маски. День выдался теплым, за курткой виднелась та же черная рубашка, заправленная в черные брюки с вечными стрелками.

— Привет, писатель. Как работа?

— Нормально, — взглянул я на стервятника. От него по прежнему исходил дух животной силы, пополняемой за счет питания, постоянных тренировок.

— Что надо, я узнал. Тревожить никто не будет. Разве что золотую безделушку куплю. Подешевле.

— Такса для всех одна.

— Но ты платишь меньше.

— Но я работаю после всех. Что достанется.

— А бывает?

— Здесь пробовали стоять, да вовремя решили убраться.

— Понятно. Претензий больше нет.

Весь Ростов на кусочки поделили. Стоит отбиться от стада, перед мордой вырастает новый пастух. Начинаешь понимать рабочих, крестьян и солдат, решивших сбросить ярмо капитализма. Зачем повторять ошибки истории, когда может выйти себе дороже. Роль бригадира вырисовалась яснее. Связующее звено. Да… мне, главное, опубликовать свои произведения. И все-таки, у нас существует еще разница в сравнении с другими городами. В Москве, в Екатеринбурге, на Дальнем Востоке криминал и менты давно срослись. Вот и носи после раскладов свою книгу на продажу. Кто даст гарантии, что выстраданное бессонными ночами детище не привлечет внимания членов бандитских группировок, не наведет на мысль, что писатель не под ментовской крышей. Прикрывается.

День начался с поисков потенциальных клиентов. Крутиться было не на чем. У Андреевны дела шли не лучше. Одна Света не унывала. Потряхивая кульками, без устали учила народ уму — разуму. Особенно доставалось представителям национальных меньшинств. Отдельные члены с разрешения чиновников из администраций и ментов не уставали возводить между государственными домами с учреждениями, в неприкосновенных парках, непривычные глазу вигвамы. Когда в Калуге держали плененного Шамиля со свитой, калужане бегали смотреть сквозь щели забора, как из кувшинов подмываются его бабы. Интересно, что в бани не ходили. Теперь через навороты такого не увидишь. На рынке гортанная ругань по русски закладывала уши, плевки шлепались под ноги. Очистки, огрызки фруктов, бумажки толстым слоем покрывали проходы на базаре, по городу, преподнося пример местным оболтусам, по развитию недалеко ушедшим. В бытность молодым поколесил по Кавказу. В населенных пунктах никто из туристов не думал бросить на землю пачку от сигарет, окурок, банановую шкурку. Мы бы швыряли, нас заставляли уважать землю, на которую приехали.

— О чем шепчешься сам с собой? — толкнула в плечо Андреевна. — Не повело, часом? Мужчина еще видный. Не Татьяна, другая подберет. Видишь, распогаживается? Скоро опять в отпуск собираться.

— Какой отпуск, — встряхнулся я. — Денег на пропитание не хватает.

— Работай. Второй клиент на базар подался. С Таней вы разбежались, голова должна быть свободной. Или еще какая проблема?

— Появилась, мать бы ее…, - я помялся, не решаясь рассказать. — В подъезде, уже на новой квартире, свила гнездо кодла из парней лет по восемнадцать — двадцать. Сообщил ребятам с ментами, те хмыкнули, мол, куда деваться по дождливой погоде. Будь начеку. Парни курят на площадке выше. Когда вожусь с замком, действий не предпринимают. Здороваться стали.

— Спроси, из чьих квартир. Может, в гости приходят. Родители не пускают, крутятся в подъезде.

— Знаешь нынешнюю молодежь, пошлют, что хочешь, то и делай.

— Обязательно прознай. Или проверь с ребятами.

— Подстраховался бы, кабы молодцы не носились по деревням за овощами с фруктами, — отодвигаясь к бочонку, пробурчал я. — Хрен доищешься.

Подошел клиент с «евриками». Сиреневая пятисотка одной бумажкой. Цифра «пятьсот» меняет цвет от голубого до фиолетового и черного. На вид купюра простоватенькая. Мост, ячейки жилого дома, окна. Рисунки живописными назвать нельзя, скорее, начерчены в графическом стиле. На переднем плане кусочек фольги с выдавленной цифрой. Полоса, водяной знак. Евро принесла лет за шестьдесят женщина, с любопытством рассматривавшая меня. Наверное, угнали в Германию девочкой, теперь немцы решили замолить перед ней и другими подобными бедолагами прошлые грехи. Я прикидывал, по сколько взять валюту, чтобы и женщину не обидеть, и самому заработать.

— Чего мнешься? — первой нарушила молчание она. — Товарищ, работавший на этом месте, взял пятьдесят евро по тридцать рублей. Сказал, так берут все менялы.

— Проверял на вшивость, — с облегчением вздохнул я. — Сейчас чего не подделывают. Копировальной техники навалом.

— Я получила тысячу семьсот евро за то, что девочкой угнали в Германию, мы помогали пышнотелой фрау по хозяйству, — объяснила женщина. — Когда объявились наши войска, отправили снова на родину.

— Туго вам пришлось, — посочувствовал я.

— Не сладко оказалось здесь, когда заставили разбирать руины, приноравливаться к токарному станку, точить оболочку для мин, — не согласилась дама. — Там мы старались наводить порядок в меру сил, нянчили ребенка по очереди. В стране Советов нам, детям, выдавали буханку хлеба, немного крупы с картошкой, там баловали наваристым супом, на второе перепадало и мясо. Поэтому, когда война закончилась, начались новые аресты с расстрелами. И дети, и солдаты увидели, как люди живут. Как жить нужно.

— Вы еврейка? — спросил я.

— Почему вы решили? — опешила бывшая служанка.

— Слишком откровенно говорите о немецком плене, вернее, о рабстве… Русские так не могут. Они привыкли молчать, как при крепостном праве, отмененном Александром Вторым.

— Я не еврейка. И рабом быть не желаю, — женщина вскинула седую голову. — Спасибо Германии за сочувствие к нам, выжившим в том аде. Советская власть считала нас предателями.

— Родина такая, — усмехнулся я, поражаясь, как долго помнит человек уважительное отношение пусть даже врага.

Ни слова не сказав, женщина направилась ко входу в базар. Глядя вслед, я подумал, что лагерей она не избежала. Великий виолончелист Мстислав Ростропович обратил внимание русской нации на то, что побежденный народ-немцы — живут лучше, чем существуем мы, его победители. Как с гуся вода. Появились разговоры, что послевоенной Германии помогла подняться с коленей богатая Америка. Вместо устаревших станков завезла новое оборудование. Зато мы взамен механизмов с ременной тягой поставили экспроприированные из Третьего Рейха станки, в то время, как мир шагнул дальше. И пахали на немецких добросовестных пахарях до перестройки.

Возле трамвайных путей расположился табор азербайджанцев. Менты, забывая о собранных деньгах, заставляли занести товар вовнутрь базара. С криками, проклятьями, торговцы перемещались в указанное место, чтобы через пару часов вновь раскидаться по стальным ниткам. Внимание привлек нечесаный пацан лет четырнадцати с вывернутыми губами. Подняв корзину с помидорами, он стал посреди рельсов, не обращая внимания на осипшие звонки идущей от вокзала трамвайной пары. Наконец, водитель, женщина в повязанном в стиле тридцатых годов платке, высунулась в дверь, понесла на родном языке «тупорылого чурку». И завязалась обычная перепалка, каких за день наберется не одна и не две. По движениям рук пацана можно было понять, что он предлагал водителю объехать торговое место. Мнение поддержала одна из «наших» четырнадцатилетних дурех в брюках в обтяжку. Люди смеялись, крутили пальцами возле виска. Но пацан, видимо, всерьез решил, что железный тихоход способен его обкружить. Тогда водитель звякнул звонком, пополз по рельсам. Подскочивший азербайджанец постарше столкнул пацана с путей, погрозив кулаком той же вагоновожатой.

— Ты все берешь? — подвалил худой под тридцать лет мужчина с холщовой сумкой в руке. — Не желаешь взглянуть?

— Что? — не понял я.

— Икона. У бабушки завалялась.

Поставив сумку, мужчина принялся срывать с дерева газету. Я пихнул его под локоть:

— К ментовке подошел бы и предложил свой товар ментам. Они бы его быстро оценили.

— А что? — вздернул тот голову со свалявшимися волосами. — От бабки наследство.

— Хоть от дедки. Документы есть?

— На что?

— На наследство.

— Снял и принес.

— Ясно, — пожевал я губами. — Давай спрячемся, чтобы глаз было меньше.

Редко кто не выпятит на показ грошовое, в основном, богатство. Вечно с вывертом, дурацким приплясом. Потом из ментовки тащатся жалкие, растерянные, так и не понявшие, за что их отоварили.

Мужчина освободил товар от газет, протянул мне. Мы примостились за бочкой, прислонившись к выступу в стене. Развернув тяжелую доску лицом, я определил, что икона писана церковными мастерами конца девятнадцатого века. Или еще раньше. Доска толстая, как бы выгнутая, сзади два неглубоких паза вдоль со вставленными в них неширокими планками. Если от времени начнет рассыхаться, чтобы не пошла трещинами. Верный признак, что икона не рядовая. Повернув дерево боком, заметил, что слой краски солидный, нанесен на густую белую основу, которой вначале покрыли заготовку. Основа смахивала на засохший пласт меловой пасты, алебастра. На яичный белок, наконец, когда им обмазывают пасху, только вынутую хозяйкой из духовки, заодно посыпая сахарной пудрой. Краски спереди потускнели не очень. Нимбы над как бы лакированными, светло-коричневыми ликами, отливали золотом, пурпурные одежды богов сменялись бархатно — синими. Главные держали в узких ладонях с длинными пальцами открытые книги. С неба золотисто — белыми тонкими лучами исходило божественное сияние. В воздухе порхали птички с веточками в клювах, кувыркались кудрявые розовые ангелочки с крылышками за спиной. Идиллическая картина рая, или совещания земных святых по какому-то поводу. В середине восседал на троне в свободных одеждах старец с пушистой седой бородой. Властно-бесстрастное лицо не выражало эмоций, взгляд прямо перед собой. Над головой сиял золотой нимб, в руках он сжимал темный католический крест с одной поперечной перекладиной. Я и раньше не замечал, чтобы святые прислоняли к груди православные, с несколькими поперечинами, кресты. Письмо не похоже ни на примитивное донское, ни на русское, больше напоминало греческое, основательное. Доска имела размеры сантиметров пятьдесят на шестьдесят, толщиной не меньше пяти. Красной краской старославянской вязью по иконе была надпись, разобрать которую не представлялось возможным. Посопев, я перевернул образа тыльной стороной. Но и там художник или художники не запечатлели автографов.

— Не знаю, что молвить, — пробормотал я. — Доска интересная, да кто бы подсказал, что из себя представляет.

— Бери и дело с концом, — закуривая новую сигарету, пошевелил ключицами мужчина в поношенных брюках, в грязном пуловере. — Я предупредил, икона старинная, стоимости никто не знает.

— Почему решил продать? Старые работы обладают свойством возрастать в цене. Слыхал про аукционы в Англии?

— Ясное дело, Сотбис…. Доставать начала. Прочие нормальные, а эта… Выпью лишнего, видения красочные, словно белка накрывает.

— Пока бухать не бросил, самого прихватывала. Но с чего ты взял, что икона имеет отношение к гальюникам? — ставя доску на порожек, поднял я глаза на алкаша. — Кстати, когда накатило в первый раз, я тоже связал видения с намоленной в углу иконой. Даже лампадку купил, пристроил на палочке. По праздникам фитилек зажигал. Потом она вроде действовать принялась. От греха подальше продал.

— Чего спрашиваешь? Если есть спрос, покупай и сбагривай, — мужчина отошел в сторонку, выпустил клуб дыма. Кинул через плечо. — Думай, деньги твои.

Я провел пальцами по верху крашеного дерева, ковырнул ногтем белую основу. В памяти всплыл случай.

Тогда я бухал, за самогоном в ночь — полночь бегал к хохлушке через двор. Однажды запустила в прихожую, взяла сто рублей — деньги еще не обменяли на тысячные — положила в складки ночной рубашки и пошла в комнату отсчитать сдачи и принести бутылку. Бумажка упала на пол. Я поднял, запихнул за штанину, в носок. Через минуту послышалось бормотание, хохлушка выскочила в прихожую, уставилась на меня. Толстая, с трудом переводящая дух.

— Ты отдавал деньги? — спросила она.

— Сама брала. Сунула в ночную рубашку.

— Да помню я все, — зарыскала носом самогонщица. — Куда они делись…

— Отнесла в комнату. Сказала, принесешь сдачи и бутылку самогона.

Из спальни выполз вечно поддатый, такой же безобразный сожитель. Вдвоем они принялись обнюхивать углы в прихожей. Затем в квартире. Вернулись в переднюю, перетрясли вещи с ног на голову. Заставили меня расстегнуть курточку, рубашку. Я снимал ботинки. Оставалось сбросить штаны и показать задницу.

— Я отдам сдачу и бутылку, — плюхнулась на табурет самогонщица. — Лежат где-нибудь, воткнула и забыла. Иди.

Вышел я от хохлушки довольный. Обмануть бегемота никому не удавалось. В то время мною владел чисто спортивный интерес. Но с того случая хохлушка взялась отказывать. Мол, иди, знать не знаю. Поэтому в следующий раз, через время, пошли с Людмилой. С нею впустила. Передав бутылку, спросила:

— Говорят, ты иконами занимаешься?

— Вообще, да, — не стал отрицать я. — А что?

— Привезли из деревни. Родственники умерли, — женщина смахнула с лица прядь седых волос. — Купи, недорого продам.

— Покажи.

Самогонщица вынесла икону под пыльным стеклом. Сантиметров семьдесят на полметра. Толщина все пятнадцать. Внутри проглядывалась Дева Мария с маленьким Иисусом на левой руке. Прописаны только голова, руки и лик младенца с ладошками. Остальное покрывало сусальное золото, по бокам искусственные цветы. Одежда, аура над Девой и младенцем из той же фольги. Дерево было старым, звенело. Скорее всего, не земляки привезли уцелевшую от умерших родственников икону, а кто из алкашей расплатился за бутылку самогона.

— За сколько хочешь продать? — осмотрев коробку, спросил я.

— За сто рублей, — дернула кистью баба. — В Бога не верю, а место занимать — кому оно надо.

Расплатился с самогонщицей. На улице было холодно, морозно. Икону завернули в тряпицу еще в прихожей у хохлушки. Перешли двор, открыли дверь в мою квартиру. Я взялся за молоток, плоскогубцы, отвертку. Не терпелось узнать, какой мастер приложил руку. Поддатым был еще до похода к самогонщице, когда пришел и оттаял, немного развезло. Пока выдернул гвоздики, выдвинул стекло, разобрался в хитросплетениях фольги, на тонких проволочках пыльных цветов, наконец — то, перевернул источенную древесными паразитами доску на обратную сторону, потому что на лицевой надписей не обнаружилось, захмелел окончательно. На тыльном боку тоже никаких автографов старых мастеров. Посидев над раскуроченной коробкой, я добавил полстакана самогона. Запах пыли щекотал ноздри, першило в горле. Под молчаливым присмотром Людмилы затеялся ее собирать. Доска с ликами была небольшой, едва держалась на дощечках с планочками, соединявших ее с корпусом. Пришлось повозиться. И все равно многое скомкалось. Отложил икону до утра. На дворе была ночь. Выключил свет и полез на Людмилу. Когда почувствовал скорую разрядку, вдруг почудилось, что вместо подружки под меня легла бабушка, которая воспитала с шести месяцев и которую звал матерью. Она прилетела из пространства, то ли скользнула во внутрь любовницы, то ли подставилась сама. Воздержаться от семяизвержения было невозможно. Так и затолкал, растерянный, напряженный. Испуга не было. Через положенное время родился Данилка, оказавшийся младше внучки.

Небритый худой клиент в поношенной одежке продолжал смолить сигарету в стороне, цыкая слюной под ноги, неторопливо оглядываясь по сторонам. На сумку с товаром не смотрел, словно она перестала его интересовать. Я ковырнул носком ботинка небольшой камешек, задумчиво провел ладонями по вискам, по лицу. В груди никак не могло улечься возникшее не из чего чувство легкого дискомфорта. Накрытые тенью, падающей от жестяной бочки, матово отсвечивали потертые лики святых. Волна воспоминаний накрыла вновь. Еще случай каким-то образом получился связанным с иконой.

После наваждения с появлением умершей матери, я прибил в углу подставочку, поставил на нее собранную доску. Повесил лампадку со втулочкой под фитиль. Пригласил приятеля-дизайнера, у которого брат был художником. Снова разобрали коробку по частям. Товарищ заявил, что сие произведение искусства ничего из себя не представляет, потому что прописано неграмотным художником в малоизвестной мастерской. Если бы икона оказалась покрыта краской вся, а краска замешанной на соках трав, яичных белках, тогда бы привел друга из Германии, и разговор пошел бы за цену. Немец работает на трейлере, ему нетрудно спрятать ее в автопоезде. Но доска похожа на обычную кустарщину. На этом я успокоился. Налил в лампадку масла, стал зажигать фитиль по церковным праздникам, осеняя себя крестным знамением, кладя поклоны Деве Марии с ее сыном — Богом. Выпивал все реже, привычку решил искоренить. Однажды ходил по комнате, размышляя, откуда родом предки по материнской линии. Про мать и бабушку знал из скупых рассказов самих «врагов народа». Помнил прабабушку, старуху за восемьдесят лет, перед которой пацаненком выкидывал колена под хлопки в ладоши. Но где родилась, понятия не имел. Революция и Отечественная перемешали людей так, что самого себя бы не потерять. Я ходил по комнате, вспоминая моменты откровений старших. Прошедшие сталинские лагеря родители наложили отпечатки и на выросших при царе, не закабаленных коммунистическими идеями, старших предков. Слова лишнего нельзя было вытянуть. Вдруг услышал тихий голос. Он проникал в самое сердце, так что язык мог оставаться без дела. Возник образ прабабушки, несколько раз произнесший«…стосово…стосово». Звуки едва различались. Переспросил душой, что она хочет сказать. И снова в ушах: «… стосово». Она была рядом, но сигнал оказался очень слабым. Присоединились еще несколько голосов.«…истосово…истосово». Я напрягался, но откуда родом прабабушка, разобрать не мог. Наконец, слаженный хор достиг цели. Я различил: «Христосово». На столе лежали словари, энциклопедии, карты. Перелистав массу литературы, опустил руки. Понял, что за семьдесят лет коммунисты переиначили тысячи названий городов и сел, увековечивая имена своих вождей. Тем более, несовместимое с политикой Советов название Христосово. Души тоже замолчали, хотя не улетели. Я лег на одеяло, поднял голову. Не знаю, сколько пролежал, когда заметил, что на потолке проступает ночное небо со множеством ярких звезд. Меня не раз до этого случая посещали видения, поэтому страха, как такового, я не испытывал. Небо разделилось упершимся с неба в землю световым столбом, в центре которого горизонтально вращалась звезда Давида. В левой части светил было много. В правой осталось несколько крупных красных точек. Одна из них, справа, вдруг сорвалась, влетела в столб, прошила звезду Давида и за ней вытянулась в фигуру Иисуса Христа в красных боевых одеждах, в сверкающих латах. Ступив на землю, он принял нормальное, человеческое, состояние, в руках появился длинный меч. Невидимый хор запел на древнееврейском языке мелодичную песню. Или молитвы. Или гимны. В словах повторялось имя «Езузус, Езузус». Много позже я узнал, что в западных странах Иисуса зовут именно так. Он был загорелый, не совсем похожий на то изображение на иконах, которое люди привыкли видеть. Стоял на невысоком, поросшем травой, холмике и пел со всеми, размахивая при этом мечом. Как бы показывая могущество. С левого боку, ближе ко мне, возникло широкое дерево, обнесенное листвой. Под ним сидела женщина в белой накидке. Она пела и раскачивалась в такт, повернув голову к Иисусу. Действие происходило на холмистой, по краям поросшей кустарником, долине с небольшими возделанными полями. Женщина в древних темных одеждах протянула кисти в сторону Христа. Он сделал шаг навстречу и начал быстро уменьшаться в размерах. Пока доспешил, превратился в младенца на руках матери. Не переставая петь, Дева Мария — это была она — покачивала сына на раскрытых ладонях. Из-за кустов выскочил в чалме и шароварах, в блестящей свободной рубахе, заросший черной бородой сарацин с кривой саблей в кулаке. Он предпринял угрожающее движение к богородице с ребенком. Защищаясь, она подняла руку, не прекращая пения. Продолжал исполнять мелодию и невидимый хор, только усилился звук. Сарацин, потрясая оружием, снова выдвинулся из кустов. Младенец соскользнул с ладоней матери, пробежал небольшое расстояние до холмика, на котором до этого стоял, на бегу вырастая во взрослого Иисуса Христа. И опять мужчина в коротких красных одеждах, с мечом в руках, подхватывает молитву или гимн. Он снова был мощным, уверенным в себе воином. Сарацин исчез. Невдалеке возник дворец из камня, с колоннами. Иисус поманил меня. Я встал с кровати, пошел рядом. На высоких серых ступенях сидела группа одетых в темные одежды людей с узкими еврейскими лицами. Они пели. Среди них, на верхнем выступе, находилась прелестная девочка с ангельской улыбкой в длинном темном балахоне. Ей было лет шесть. В моем облике девочке что-то не понравилось. Не сумев пересилить себя, она поморщилась. Снова отозвалась ямочками на щеках. И опять что-то заставило ее покривиться. Девочку грубо столкнули с верхней площадки. Появилась другая, менее привлекательная, с узким личиком и с устойчивой улыбкой. Первая девочка была круглощекой с большими глазами. Взойдя по ступеням между расположившимися на них людьми, мы вошли в громадный высокий зал. Иисус обвел вокруг рукой, показывая великолепие. Скорее всего, это был дворец еврейского царя. Осмотрев его, мы возвратились назад. Я молча лег на кровать. Хор не переставал исполнять произведение. Иисус тоже пел. Наконец, он взмахнул мечом, переломил его плашмя о колено и бросил обе половинки мне под правую руку. Я лежал не шевелясь, слезы благодарности растеклись по щекам. Иисус приблизился к световому столбу, вошел в него, вытянулся, устремляясь ввысь. Пролетел сквозь звезду Давида. В то же мгновение, только с левой стороны темного неба, навстречу сорвалось несколько мелких белых звездочек. Иисус смешался с ними и вся горстка светлым пятном вознеслась к общему рою. И где звезда, с которой миг назад Иисус Христос спустился на Землю, или сам он был той звездой, не узнал бы никто никогда. Они стали одинаковыми.

Я лежал на кровати и плакал от счастья. Есть Бог, есть. Я его видел. Затем поднялся, опустился перед иконой в красном углу на колени, начал креститься с неистовой силой. Не было сомнений в существовании Бога. Слезы благодарности заливали лицо, я громко шептал:

— Слава тебе, Господи! Слава великая. Ты есть на самом деле. Я в тебя верю! Ничего мне не надо. Я благодарен тебе за то, что ты есть!

Такое видение посетило меня однажды. В то время я не пил, даже бросал курить.

— Забирай. Прошу недорого, — загасив окурок, пробурчал мужчина.

Я откачнулся. Связываться с доской разонравилось напрочь. Если допустить, что купил бы, это могло означать одно, до конца дней решил замаливать грехи. Пришлось бы бросить прекрасный, одновременно безобразный, безумный мир. А в нем столько соблазнов, возможностей, что исчезать в монахи, в отшельники было противно сущностным соображениям, несмотря на то, что после видения Иисус возник еще раз. Он был облачен не в боевые доспехи с панцирем и латами, мечом, красным плащом за спиной, а в темно — коричневое рубище, и, как в начале, с непокрытой головой. С недовольным выражением на лице, ходил он взад — вперед за стеной из терновых кустов, ворча что-то себе под нос, весь ушедший в себя. Дальше расстилались обработанные поля, разделенные на прямоугольники межами, светло — зеленые холмы с темными рощами. Едва не идиллическая картина где-нибудь на среднем Востоке. Несмотря на раздосадованный вид, Иисус не выглядел сломленным. Во всем облике присутствовала стальная воля. Показалось, что неудовлетворен Сын Божий поведением людей на Земле, их поклонению сиюминутному. Но не вечному.

В Библии сказано: не сотвори себе кумира. Это значит, хоть бейся лбом об пол, или будь равнодушен к портретам с изваяниями, куполами, главное не в этом, а в том, о чем душа пытается намекнуть. Познай себя.

Сзади послышалась возня. За спиной сгрудилась команда Черноброва, старшего группы из городского уголовного розыска. В нее входили русские, казаки и армяне.

— Что мы рассматриваем? — подался вперед Чернобров. — Посторонись писатель, мы хотим войти в долю.

Я отнял руки от иконы, за которую уже взялся мужчина, принявшийся запихивать ее обратно в холщовую сумку. Это не удавалось.

— Не надо, — посоветовал старший. — Давай сюда, мы разберемся.

— Решил поинтересоваться, — выдираясь наружу, предупредил я. — О цене не прозвучало ни слова.

— Точно? — сверкнул глазами Чернобров. — Все равно оба пойдете в отделение.

— Икона моя. Наследство от бабушки, — заволновался мужчина. — Надумал прицениться, потому что в музее ничего не сказали. А в скупке старинных вещей посоветовали отдать за бутылку водки.

— За сколько приправлял? — среагировал толстый армянин, заместитель старшего. Нагловатая улыбка покривила губы. — Не иначе, как за миллион баксов. У писателя в загашнике именно такая сумма.

— А у нас до сих пор коммунизм, особенно на отмененные советской властью иконы, — ухмыльнулся отиравшийся в учениках молодой армянин. — Мы забираем их бесплатно.

— Собирайтесь и вперед. В отделении продолжим, — повторил Чернобров. — Писатель, нечего запихивать баксы в трусы, шмона не избежать.

— Поправляю член, — огрызнулся я. — В волосах запутался.

— Вот и поглазеем, как будешь распутываться.

— Облава на писателя продолжается?

— С чего это ты стал разговорчивым? — повернулся ко мне старший группы. — Борзеешь?

— С тех пор, как заявление об ограблении из уголовного отдела передали в отдел поспокойнее и положили в сейф с «глухарями». Сейфом заведует красивая женщина с погонами лейтенанта. А с только выскочившего за ворота юридической гимназии сотрудника в короткой юбке какой спрос. Ответ один: работаем по жалобе в поте лица.

— Что здесь неправильно? — ухмыльнулся толстый армянин. — Никто не посылал с барсеткой денег через город. Да еще в дождь. Сам докладывал, что при объяснении, как выглядели грабители, и двух слов связать не смог. Потому что негатив стерли.

— И сейчас порядок скупки нарушаешь, — добавил старший, который на другой день после разбоя сам посылал написать заяву. — В отделении расскажешь, что знаешь о человеке, предложившем купить старинную вещь.

— Впервые вижу, — фыркнул я.

Нас затолкнули в кабинет начальника уголовного розыска. За совковым столом сидели сам и два заместителя. В комнате некуда стало плюнуть. Старший опергруппы указал на мужчину с иконой, потом на меня:

— Продавец и купец. Нам втирали, что писатель золотом, иконами, старинными вещами не интересуется.

— Это правда, — посмотрев на хозяина кабинета, кивнул я. — Но работы не подворачивалось, решил взглянуть на предложенное. Хотя в досках ничего не смыслю. Ради любопытства.

— Точно? — гоготнул белобрысый начальник. — Ты обследовал ее?

— Доска интересная. Девятнадцатый век, или раньше. Письмо, кажется, греческое.

— Греческое? Или византийское?

— Какая разница?

Оперативники переглянулись. Начальник вперился на примостившегося в углу, засунувшего икону в сумку, мужчину. Тот перемялся с ноги на ногу, шмыгнул длинным носом. Начал вытаскивать дерево снова. Прислонил к дверной лудке, повернув лицевой стороной вперед.

— С утра бегаешь по базару. Хвост за собой таскаешь, — прищурил белесые ресницы начальник. — Пристроить не можешь? Или мало дают?

— Мало дают, — пробурчал мужчина.

— А сколько просишь?

— Сколько стоит.

— Это как понять?

— Кто больше даст.

Я сообразил, что уголовный розыск о доске осведомили добровольные «маргаритки» или «марго» с неунывающими «чипами». Что культовая вещь не дюже ценная, иначе владельца захомутали бы на первом повороте. Перенапрягаться не следует. Поправив барсетку, вскинул подбородок:

— О цене мы не договаривались. Я осмотрел икону, вернул владельцу. А здесь опергруппа из городской уголовки. Привели сюда.

— Сюда, — передразнил начальник. — Сколько раз можно объяснять, чтобы не связывался с сомнительными личностями. Это бывший скупщик старины, ездил по деревням, за гроши выбивал из крестьян достойное внимания и перепродавал в Ростове, или мотался в столицу. Потом сам начал пить. Теперь нацелился тащить остатки на базар. Не врубился?

— В первый раз узрел, — приподнял я плечи. — Вернее, он подошел только сегодня.

— Раньше среди барыг не встречал?

— Не припомню.

Начальник обвел лупастыми глазами находившихся в комнате. Те повернули ко мне повеселевшие лица. Хорошо, мужчина не стал утверждать, что икону я собирался купить. Теперь можно допустить, что конфликт закончится миром. Как бы заручившись поддержкой коллег, начальник небрежно махнул рукой:

— Иди. Работы нету. У всех есть, а у него, видите ли, нет.

— Писатель, — когда я взялся за ручку, остановил один из оперативников. — Если ничего не соображаешь, что тогда здесь делать? На рынке банкуют ребята, знающие цену ржавому гвоздю.

— Вот именно. Не ведает… не понимает…, - поддержал второй сотрудник. — Пиши книги, а тут пусть зарабатывают те, кому Бог способностей не отмерил.

— Ненадежный народ, — включился третий опер. — Читали, как обрисовал работу базара один из ихних грамотеев? Особенно эпизод, когда ночью на прилавках мясного павильона танцевали голые бабы?

— Бывшего директора рынка представил отмороженным монстром — заволновались все. — Страна в говне кувыркалась, а центральный рынок Ростова оказался самым криминальным.

— Он же из ваших мен… работников, — опешил я. — Полковничьи погоны на плечах, профессор, преподаватель в школе милиции.

— Ну и что, что полковник, из наших! Обсирать всех подряд? В семье не без урода. И ты затесался не по делу. Кто его по валюте запустил?

— Не трогаю я рынок, — начал оправдываться я. — Имею дело только с менялами. Стучать не бегаю. Если укажу, то террорист точно.

— Надо бегать, — прервали меня. — Жить надо со всеми, не с одними менялами.

Я смекал, решили повязать, чтобы ходу не было ни туда, ни сюда. Хотелось сказать, дайте возможность заработать на кусок хлеба, на выпуск второй книги, и кувыркайтесь в свое удовольствие в любых позах. Если Господь подвигнет еще на рукопись, то писать буду по калмыцки — что вижу, о том пою, не копаясь в дерьме.

— В жизнь рынка не влезаю, — заговорил я. — Специальность, по которой промышляю, любопытна. Никто не запретит воспевать ее в героических гимнах, государством она не запрещена. Но опасностей предостаточно. Тем и привлекательна.

— Слышали? — всплеснул руками один из сотрудников.

— Иди крутить гайки, — махнул рукой начальник. — Дискуссионный клуб тут открывать. Других забот полно…

Не успел застолбить место, как поднесли перстень с необычным камнем. Уводить клиентку за бочку я не стал. Пока менты разберутся с барыгой, продефилируют по центральному проходу, времени накапает немало. Вытащив лупу, рассмотрел пробу, именник фабрики. Обозначения говорили, что изделие принадлежало к сталинской эпохе. Чувствовалось, если бы что, лагеря ювелиру были бы обеспечены. Как — то по телевизору показали, солдаты освободили из чеченского плена мужика. По прошествии года высветили снова. Пахал скотником в колхозе. Вроде добросовестный, и все такое, а нету ни души, ни желания что либо делать что на работе, что в крохотной комнатенке. Соседка учительницей оказалась:

— Не способен без палки. Ждет, когда огреют. Втянулся…

Я всмотрелся в корунд нежно-зеленого цвета. Если прикрыть от солнца ладонью, он начинал переливаться сиреневым отливом. Нет сомнений, что александрит, но такой встречал один раз, у любовницы Людмилы. Пару лет назад она решила сдать в ломбард подаренные отцом несколько изделий. В конторе вычли массу камня, надули на весе, цену занизили до уровня обычного лома. Я пристроил нерядовую вещицу солидному клиенту. Сейчас повторялся прошлый случай. Камни показались одинаковыми. Напряг память.

— Мода на такие побрякушки прошла, — обернулся к женщине солидного телосложения. — Предлагаю сдать перстень как лом, за вычетом массы камня.

— На сколько он может потянуть? — спросила клиентка.

— Мы сталкиваемся с подобными изделиями, поэтому могу назвать вес, — посмотрел я в рыхлое лицо. — Камень два и три десятых, весь перстень восемь и три — восемь с половиной граммов. Ошибка разве в две десятых. Чистого веса шесть граммов. По сто восемьдесят рублей.

— Давайте тысячу, и расходимся, — опередила с подсчетами женщина.

Я протянул купюры клиентке. Та достала объемный кошель, вложила деньги. Перед тем, как уйти, усмехнулась:

— В ломбарде давали семьсот пятьдесят рублей. Сказали, камень тянет на три и три десятых грамма. Весы сверкают, как в космической лаборатории, а вы на руках определили точнее.

Женщина направилась ко входу в рынок. Постояв, я рванул к товарищу Красномырдину с электронными мигалками в кармане помятого пиджака. Оказалось, на корунде женщину не обманули — три и три десятых грамма. Немного повезло на общей массе. Как предполагал, она потянула на восемь с половиной граммов. Александрит — камень измены. Сейчас такой цвет, через минуту другой. Наверное, обладал возможностью менять и вес.

— Пятерки за взваживание брать не буду, — окутанный парами перегара, издевался Красномырдин. — Почаще прибегай и повышай настроение влетами. Повеселиться не с кого, одна сука наворотила под ларьком щенят кодлу, с них и уматываешься. То ушастые морды покажут, то хвостиками помашут. Похвались, по сколько, взял?

— По двести. Как изделие.

Обман есть обман. Трудно удержаться от передачи. Красномырдин задумался. Старому пройдохе не заметить, что камень не выращенный в искусственных условиях корунд, а натуральный.

— По двести десять за грамм. Клиент оставлял заказ.

— Надо брать вкруговую. Настоящий камень ценится как золото. Если согласен — иду навстречу.

Сошлись на двухстах рублях, с весом камня. День прошел удачно. До конца не меньше часа, да пора закругляться. Неприятных ощущений от привода в ментовку как не бывало. Когда продирался к выходу, подцепил белокурую смуглянку из Новошахтинска, реализатора чужого товара. Лариса часто мельтешила мимо. Сверкая сахарными зубками, поддразнивала:

— Валютчик… Меняла… Доллары, марки…

Вернулась в родные края из Москвы. Не получилось достичь того, на что рассчитывала. В Новошахтинске обил пороги дома матери муж, средней руки коммерсант, от которого слиняла пару лет назад. Как — то по телевизору показали, солдаты освободили из чеченского плена мужика. По прошествии года высветили снова. Пахал скотником в колхозе. Вроде добросовестный, и все такое, а нету ни души, ни желания что либо делать что на работе, что в крохотной комнатенке. Соседка учительницей оказалась:

— Не способен без палки. Ждет, когда огреют. Втянулся…

Когда продирался к выходу, подцепил белокурую смуглянку из Новошахтинска, реализатора чужого товара. Лариса часто мельтешила мимо. Сверкая сахарными зубками, поддразнивала:

— Валютчик… Меняла… Доллары, марки…

Вернулась в родные края из Москвы. Не получилось достичь того, на что рассчитывала. В Новошахтинске обил пороги дома матери муж, средней руки коммерсант, от которого слиняла пару лет назад. На Дону бабы не рассуждают. Не притерлись — узелок с бельем в руки и на вокзал. Кровь горячая, неукатанная цивилизованными законами, да рамками устоявшегося общежития.

— Куда торопимся?

— О, валютчик. Меняла… А ты?

— На место. Свернусь и на хату.

— Пригласи в гости.

— С хозяйкой квартиры поругалась?

— Каждый вечер одно и то же. Работы нет, задолжала. Отойти бы где от заразы.

— Один день проблему не решит.

— Завтра пятница. Отпашу и домой съезжу. Посмотрю на сына с бывшим разлюбезным.

— Сына с кем оставила?

— С ним. На «джипе» учит кататься. К бабке дорогу забыл. Что скажешь, бумажная душа?

— В мыслях не возникало отказывать, сама постоянно пролетала мимо. А ты серьезно?

— Только я товар сдам. Подождешь?

— С нетерпением.

Лариска перелезла через стойку вокруг торгового места. Джинсовая юбка с разрезом до оголенного пупка. На одной пуговице. Роста мы едва не одинакового. Девочка лет под тридцать. Ноги — мечта устроителя модельных променадов. Раскорячится, и шмыгай туда — обратно. Столица навела лоск на поведение, косметику, говор. Никакого хохляцко-казацкого «гэканья», звонкое едва не «к».

— На автобусе, жмотина? Марки… доллары…

Лариска притирается, а тела не ощущается. Пух с тополей, в женщину воплотившийся. Что за духи! Голова кругом. Потому долги хозяйке, напарницам по работе. Но… за такую не жалко заплатить. Не долги — с ними пусть сама распутывается, а за редкое для себя лично такси.

— Лови, милая. Учти, я против чаевых.

— Кто бы сомневался.

В супермаркете раскошелился на продукты, бутылку пива, сигареты, жвачку. Посидели на кухне, покушали, посмотрели телевизор, подождали, пока уляжется. Потом привычное:

— Так. Пора работать.

— Уймись, маньяк.

— Завтра рано вставать.

— Тогда готовь ванну. И чтобы вода ровно тридцать семь градусов.

— Чем мерить? Водяного градусника отродясь не держал.

— Членом. Для него как раз.

Я все-таки старею. На фоне белоснежной, от потолка до пола, капроновой занавески, закрывающей окно с дверью на балкон, завернутая в розовое полотенце фигура зрелой женщины. Изогнулась амфорой, Афродитой на берегу морском, одной рукой поддерживая полотенце, другую закинув за голову. Поза не на показ, отдыхающая после ванны. Я голый по пояс на коротком диване, в руке бокал с ананасовым соком. В комнате тепло, сок освежает, настраивая на балдежную волну. Пора перемещаться на кровать. Она придет, она согласна. И…первое разочарование. До меня там побывали половина Ростова с половиной Москвы. Еще бы… даже животные оглядываются. Жаль. Не первый раз приходится сталкиваться с проблемой, когда снаружи влекущая лепота, внутри «полое безмолвие». Нужно запастись терпением и ждать наступления утра. Потом придумывать массу неотложных дел. Может, виной всему сегодняшний александрит?

Но Лариса на рынке больше не появилась. Через время прошел слух, что прихватила и кассу. Сплетни, стары как мир, зависть пустой породы к золотоносной… Уехала хорошая работница, решила не возвращаться. Может, с мужем помирилась. Наветы закончились, базар принялся вариться в соку дальше. Ларисок на нем перемололось тысячи.

Парни на площадке начали беспокоить всерьез. Спросил бы, да никого не знаю. Ухожу после обеда, прихожу после ужина. Света в подъезде не бывает, как на прежней квартире. Как в Ростове, в России, испокон веков погруженной в египетскую тьму. У нее свой путь. Но не дает душевного равновесия вопрос: кто, когда и где что-нибудь находил во тьме. Сотни миллионов людей, не задумываясь, не ропща, идут вслепую. Куда? Зачем? Колышащееся пространство едва не на половину земного шара. Человеческое безмолвие…

Парни приклеились капитально. Непонятно, почему бездействуют? Выжидают момент? Их было достаточно. На втором этаже грязная с раскрытой наружной дверью квартира алкашей. Толстая мать, похожая на вылезшую из угольной ямы бомжиху, не просыхающая тридцатилетняя дочь, наезжающая из интерната для отсталых детей внучка. Свет отключен, вода, газ тоже. Алкаши по одному, по парочке ныряют в щель между загаженной дверью и шатающейся лудкой. В последнее время перед логовом появились джигиты. Трезвые, готовы броситься. Но всегда сзади или сверху по лестнице кто-то стучит каблуками. Один раз на пятачке объявились два парня с двумя девушками. Обкуренные. Один, уродливого вида, качнулся. Напоролся на сунутое под нос жало. Видно было, как трезвеют его зрачки и глаза окружающих. Но нервы железными быть не могут. На Северном замочили очередного валютчика. Новый «глухарь» в ментовском сейфе.

С самого начала работа заладилась. Я почувствовал, что смогу попробовать покрутиться баксах на восьмистах. На всех, на свой страх и риск. Чтобы отморозки не смогли помешать, решил обратиться к ментам. Пусть пошерстят курильщиков. Подонки заморозили средства, не давая возможности продавать книгу. Она лежала в кладовке в типографских пачках.

Толкнув купленные на заре Советской власти гривны, я присоединил бабки к основной денежной массе. Теперь можно было купить на пятьдесят баксов больше. Сброс гривен оправдался тут-же. Клиент предложил обменять шестьсот долларов. Купюры оказались новыми, ни помарочки, ни таможенного штампика. Оглядевшись и не заметив купцов со стороны, я рванул на промтоварный рынок к привередливым челнокам. Татарина из Узбекистана, с которым сложились добрые отношения, не обнаружил. Он работал по обуви.

— Давно нету, — опустил уголки губ знакомый челнок, с которым татарин, захомутав девочек лет по шестнадцать, посещал сауну. — Опасаемся, что не объявится.

— Не понял, — насторожился я. — Ему крутиться надо, как никому другому. Двухэтажный дом с гаражом под ним возводит.

— Назанимал денег и строил, — поправил белобрысый. — Пришло время отдавать — оказалось нечем.

— Ты думаешь, что…

— Наведывались, — мотнул головой челнок. — После посещения его никто не видел.

Известие оставило неприятный осадок. Татарин и у меня просил занять денег. Несмотря на усилия скрыть неприятности, последнее время он выглядел неважно.

Поднесли хитросплетенный турецкий браслет от часов, усыпанный россыпью белых камешков, на солнце горящих бриллиантами. Браслет был переопробирован российской лабораторией, но цвет золота вызывал сомнения в том, что проба выдержана. Пара тонких проволочек оторвалась, их придавили пальцами. Несколько выпавших камешков заменили новыми, посадив на отечественный клей, коричневыми капельками проступивший из гнезд. Замочек закусывал. Отсутствовал и фиксатор сбоку. Значит, купившая его модница рисковала бы потерять вещь в первый день. Наверное, за ремонт ювелиры загнули такую цену, что новое изделие обошлось бы дешевле. И женщины решили сдать отслужившую срок игрушку на рынке, запросив сумму как за нормальную. Когда я указал на повреждения, обе махнули руками:

— Берите по лому. Хоть деньги можно будет потратить. А так будет валяться годами в комоде.

— Нормальный разговор, — не стал спорить я. — Возиться вряд ли кто согласится, посеять не проблема.

— Я уже теряла, — призналась одна из женщин. — Хорошо, дома.

Вес у браслета оказался небольшой, пятнадцать граммов за вычетом стекляшек, ограненных на фабрике, выпускающей дешевую бижутерию. Но если заменить бисеринки на фианитики или циркончики, то в лучших домах Лондона могут захлопать в ладоши, а в отечественных дурдомах запрыгают до потолка. Что там, что в зарешеченных бараках, на цвет золота не обратят внимания. Одни по причине благовоспитанности, абсолютного доверия к продавшей фирме, другим это покажется ни к чему. Действительно, если подремонтировать замочек, не стыдно запросить по двести пятьдесят рублей за грамм. Не мешкая, помчался к иранскому армянину за консультацией. Тот долго вертел побрякушку, пока не изрек:

— Замочек отреставрирую. Фиксатор новый припаяю. Разогну, отрихтую. За двести пятьдесят рублей. Остальное сам. Согласен?

— Заметано, — закивал я, прикидывая, что закрепить проволочки и произвести подмену стекляшек несложно. Цирконы, которых у валютчиков навалом, нужно посадить на прозрачный суперклей «минутка». Так же концы проволочек. Если не китайский, схватывает намертво. — Когда забирать?

— Завтра, — взглянул на меня иранский армянин. — До обеда, думаю, управлюсь.

Сделка с женщинами получалась удачной. Работы предстоит достаточно, зато, если замостырить по совести, вещицу и базарные с руками оторвут по двести пятьдесят за грамм. А что золото не держит пробы, на то оно турецкое. Переопробацию прошло на территории России. Дожились, в закрытых государственных учреждениях пятьсот восемьдесят пятую пробу ставят едва не на медь. Действительно, деньги превыше всего.

Я посмотрел на часы на колокольне. В связи с отключениями электроэнергии, те показывали цифры, какие хотели. Круг солнца начал скатываться за зеленую крышу здания через дорогу. За трамвайными путями снова маячили два отморозка. Видел их, когда мотался в мастерскую. Вовнутрь рынка сопровождать опасались, бежать там было бы некуда. А до ближайшей подворотни, как тараканы, мастаки. Погода ясная, дождя не предвидится. Все равно, пора складывать удочки.

— Как дела, Андреевна? — окликнул я соседку.

— Работы кот наплакал, — вздохнула она. — Сука горбатая всех перехватывает. Пичкает водой, алкаши все одно к ней.

— Они уважают силу. Видят, зрачки горят от зависти и зверства, заваливаются на ее сторону. А ты норовишь обхаживать, когда плеть в самый раз.

— Истинно говоришь, хоть за Брежнева не согласная. Не народ стал, мякина тверже. Ни воли, ни характеру.

— Их не было, — пробурчал я себе под нос. Андреевна услышала, лишний раз подтвердив, что старые люди сохраняют слух со зрением до смерти.

— Как же мы войну выиграли? И до нее не поддавались.

— Андреевна, когда рвется к свободе из собственного нутра, или из-под палки, его величество раб, он непобедим, — повернулся я к ней корпусом. — Мы отступали, пока не появились заградотряды, пока дорогой товарищ Сталин не начал пускать в расход откатывающихся, выходящих из окружения на местах, называя их предателями. Тогда поперли напролом. Сопоставь тридцать миллионов погибших с нашей стороны с девятью миллионами немцев. Мол, много мирных жителей побило, расстреляли. Англичане с американцами превращали немецкие города в руины задолго до победы, под конец войны союзники и мы не щадили ни старого, ни малого. Жуков дал три дня на разграбление с истреблением. Но у кого мясорубка работала лучше? Или кто к своему народу относился с уважением? Были заградители и у гитлеровцев, да нравственные устои преподносились по разному. Многие немцы не хотели перевоплощаться в захватчиков, поэтому Гитлер узаконил унижение человеческого достоинства. А мы первое время свое не могли удержать, потому что своим оно было на словах.

— С чего распалился? День плохой?

— Отморозки затрахали, — ухмыльнулся я. — Пошел, Андреевна. Чем светлее, тем спокойнее.

— С Богом.

Перед домом я почувствовал неладное. Прошелся глазами по стеклам подъезда. Заметил мелькнувшую голову. Осмотрелся, ни намека на знакомое лицо. Не старая квартира, где собаки хвостами повиливали. Солнце закатилось за пятиэтажки. От деревьев тени плащами накрыли пространства, захватив и наш крупноблочный. Увидел, что одна лампочка горит. Главное, не промахнуться, там пусть Бог рассуждает, забирать мою грешную душу, или оставить париться дальше. Вход залит вязкой чернотой. Наощупь доплелся до второго этажа. Значит, не барсетка нужна. Добрался до третьего. Тишина, словно подъезд вымер. С верха пробивается слабый свет. Не в Ростове живем, западом запахло. На площадке между пролетами двое парней в куртках. Опять поздоровались. Сжимавшие рукоятку шила пальцы успели занеметь. Вот и квартира. Перекинув дырокол с сумкой в левую руку, правой вынул ключи, воткнул в скважину. Открыл железную дверь, в деревянной всунул в отверстие бородку второго.

— Что-то душно стало…

Я круто повернулся. Заскочить в прихожую не успел бы, дверь закрывалась на два замка. В руках сумка, барсетка, рукоятка шила. Парень повыше ростом расстегнул куртку, выдернул короткоствольный Макарова, направил на меня:

— Открывай… И заходи…

Я отбросил книги с барсеткой. Ключи остались в замке. Перекинув шило в правую руку, просел на правую ногу. Отморозок боком карабкался наверх, второй продолжал торчать на площадке. В голове пронеслась мысль, что пацан находится в удобном положении. Прижимается к перилам, слаб в коленках. Но у него пушка, возможно, на взводе. С площадки следит за развитием событий второй гаденыш. Вариант отпадает, не успеваю. Пацан перевалился через последний выступ, раскорячился напротив.

— Что тебе надо? — выдохнул я.

— Шевелись, — повторил отморозок. — Не вздумай шуметь. Кранты.

Фраза показалась напыщенной. В то же время, если двери распахнуть, точно придет конец. Прояснилась задумка грабителей. Не только барсетка с деньгами, но все ценное, что есть в комнатах. Потом не докажешь, что за порогом брать нечего.

— В доме ничего нет, — заверил я. — Дверь открывать не буду. Побеседуем здесь.

— Работай, сука, — подался мерзавец, наставляя ствол пистолета в лоб. — Поворачивай ключ, или нажимаю на крючок…

Отклонив голову, я всадил жало в обнаженную за воротником шею. Бандит пошатнулся, как-то закостенел. Я надавил, вгоняя острие глубже. Отморозок зашлепал губами, выпучил глаза. Отбросив руку с пистолетом, я прижал обмякшее тело к себе на случай, если товарищ вздумает стрелять. Мельком глянул на рану. Отверстие даже не покраснело. Отметил, что кожа у парня пергаментная. Неживая. Втянулась вместе со стержнем в лунку использованной жвачкой, словно паскудник поролоновый манекен. Внизу второй пацан напрягся в нашу сторону. Скорее всего, остался на стреме и теперь боялся, что операция затягивается. В случае удачного исхода, он шмыгнул бы за нами в квартиру. Я держал невесомое тело за курточку, не в силах добраться до пистолета, который пацан оттопыривал назад.

— Я кручусь на всех деньгах, — переводя дыхание снова повторил я. — Дома ничего нет. Уходите по хорошему.

Соседей словно вытравили дихлофосом. Когда возвращался с рынка, или приводил женщину, за дверями слышался скрип половиц, приглушенное дыхание. Сейчас будто окружила зона отчуждения. Звать на помощь было опасно — вспугнутые пацаны могут открыть стрельбу. Назойливая мысль, почему не выбил пистолет из рук подонка, вызывала нервную дрожь. Меж тем, парень дернулся назад. Шило выскочило из раны. Я понедоумевал, по какому закону из прокола не появилось крови, как ситуация переменилась не в лучшую сторону. Снова в лицо уставилось дуло пистолета, послышался хрип ожившего полутрупа:

— Открывай, сучара. Прикончу…

Отбив руку, я опять втерся в провонявшее потом тело. Вновь приходилось начинать все сначала:

— Тихо… тихо… Я сказал, дома ничего нет…

Краем глаза заметил, что второй мерзавец поднимается к нам. Как только подошел, направил пистолет мне в голову, я ударил отморозка острием в лицо. Пацан среагировал, отшвырнув кисть вверх.

— Не поднимай волны, писатель. Мы не разбойники…

— Убью, змееныш…

Еще раз занес дырокол над подельником продолжавшего качаться рядом пацана. И опять крепыш профессионально увернулся.

— Я сказал, не грабители, — зашипел он в лицо. — Не кричи, говори тише…

— Кто вы?.. — дошло до меня.

— Попросили передать, чтобы ты уходил с рынка.

— Кто попросил? — по инерции пробормотал я.

— Неважно. Нам заплатили, — озираясь, сообщил коренастый. — Решили войти в квартиру и объяснить. Уматывай с базара. По хорошему.

— Менты передали? — не мог прийти я в себя. — Ничего запретного не делал, отстегиваю как все. За какой хрен?

— За такой, — перехватывая воздух между перерывами, подключился первый отморозок. — Замочил бы старого козла… Дергай с рынка. Не ясно?

Я перебрасывал взгляд с одного на другого, не в силах сообразить, что самое страшное позади. Нервы звенели от напряжения, дыхание срывалось. Возникли перестуки в сердце. Но показывать слабость было смерти подобно. Подонки подхватят под белые руки, без проблем затащат в квартиру. Там никто не поможет, кричи не кричи. Но что они сообщили, расслабляло. Я боялся посмотреть на шею первого поганца, опасался увидеть ее залитой кровью. Мандраж вызывала мысль, что и крепыш может кинуть случайный взгляд на напарника. Кровь возбуждает, редкий человек потом отдает отчет в своих действиях. На вторую попытку у меня не найдется сил, слишком агрессивной была первая. Пальцы принялись подрагивать. Чтобы скрыть отходняк, переступил с ноги на ногу:

— Понял, — просипел я, дернув плечом. — За что так со мной, не знаю. Спасибо, что дали поработать и выпустить книгу.

— Какую книгу? — опешил коренастый.

— Свою. Впрочем, неважно…

— Как скажешь.

— Что говорить! Все разъяснилось.

— Ты уйдешь? — впился серыми зрачками крепыш.

— Если все так, по любому работать не дадут, — кивнул я.

— Советую в ментовку не заявлять.

— Убирайся, писатель, — попытался сверкнуть черными очами первый из парней. — Ну, с-старая обезьяна… Моли Бога, что курок заело.

Оба парня отошли на край площадки. За дверями соседей царила мертвая тишина. Казалось, закричи в полную грудь, станет еще тише. Я наклонился за брошенными на пол сумкой с барсеткой, почувствовал вдруг, что сознание покидает. Сердце забилось с тягучими перерывами. Отчетливо увидел, словно глаз завернуло на висок, как первый подонок встрепенулся, как загорелись зрачки животным огнем. Секунда, и вцепится скрюченными пальцами, перехватит горло. Или выдернет из-за пояса пистолет, без раздумий нажмет на спусковой крючок. Усилием воли заставил себя разогнуться, шмыгнул тыльной стороной руки с шилом под носом. Пацан сник. Его товарищ пристроил пушку за пазухой.

— В ментовку не заявляй, — напомнил он. — Сделаешь хуже себе.

Внизу послышались шаги. Подхватив друга под локоть, крепыш бросился вниз по лестнице. И с разу донеслось громкое восклицание длинного:

— Я же с предохранителя не снял. А… твою мать…

Зайдя в прихожую, я побросал все на тумбочку. Затем протащился в комнату, набрал номер телефона друга, пересказал случившееся, чтобы выплеснуть настрявшую гадость.

— Повезло тебе. Поздравляю, — после паузы зазвучал знакомый голос. — Ворвались бы в квартиру, пришлось бы раскошеливаться на венок.

— Что думаешь о предупреждении? — спросил я.

— Все может быть, — почмокал губами Сэм. — Но вряд ли таким способом. Скорее, второй пацан увидел, что план срывается, на ходу придумал версию. В подобных делах надо действовать четко, пока не появились нежелательные свидетели. Да еще дешевый базар, чтобы не заявлял в ментовку. А что первый не снял пушку с предохранителя, это намного серьезнее. Вряд ли они шли на дело с газовыми пукалками. Сам знаешь, сколько ваших завалили. Я говорю, повезло.

На другой день я был на рынке раньше обычного. Разговор с Сэмом довел до белого каления. Если нападали отморозки, то по какой причине их не ловят, если решили предложить уйти с базара, то почему не заявили в лицо. Бригадир раздавливал табурет у двери ларька. Покороче обрисовав происшествие, я задал вопрос прямо:

— Товарищ Маузер, мне уходить? Или, как у моего друга, иное мнение?

— У какого друга? — насторожился Призрак. Ну, работенка, врагу не пожелаешь — быть в вечном напряжении.

— Есть нормальный корешок, — не стал вдаваться я в подробности.

— На хер ты кому нужен. Работаешь и работай, — сплюнул шелуху под ноги бригадир. — Что там произошло, я без понятий. От базара к тебе претензий нет.

— Без фуфла?

— Художник, не мешай обслуживать клиентов…

Я покрутился по рынку. Время позволяло заняться домашним хозяйством. Набрал овощей на борщ, зашел в ювелирную мастерскую, прихватил отремонтированный браслет. Но червячок сомнения точил душу. Поднялся по ступенькам отделения милиции, дернул дверь в кабинет уголовного розыска. За расшатанным столом сидел начальник, на стуле у стены заместитель. Оба осмотрели меня раздевающими взглядами. Любая профессия накладывает неповторимый отпечаток, но работа в уголовном розыске отражается на внешности явно. С порога я спросил:

— Гражданин начальник, вы желаете, чтобы я ушел с рынка?

— Это твое дело, — пожал тот плечами. — Что случилось?

Я повторил, о чем рассказал бригадиру. Показалось, что оба в курсе дела, но подавать виду не стали. Наверное, Призрак по сотовому успел проинформировать обо всем. Покрутив авторучку, белобрысый опер поднял голубые глаза:

— Ты срисовал их?

— Да.

— Раньше встречал?

— Лица где-то мелькали. Или померещилось.

— Креститься надо, — зыркнул черными зрачками Три Колодца. — Если пишешь книгу, ты представляешь своих героев? Или прилепил горбатого к стенке, и привет.

— Запомнил, — повторил я. — Пасли меня две недели. В начале спрашивали, давно ли видел пацана из квартиры этажом выше. Тогда не обратил внимания, сейчас всплыло.

— Еще что можешь сказать? — спросил заместитель.

— У обоих пистолеты Макарова. Не считаю, что газовые, расточенные под стрельбу боевыми патронами. «Макаровы» и смутили, предположил, что прогоняет милиция.

— Кому ты нужен, — выпятил нижнюю губу Три Колодца. — Шишка крупная? Работаешь, не мешаешь, не в свои дела не лезешь. Пасквилей на руководство не пишешь. С контингентом язык находишь.

— Мне намекнули, чтобы дергал с рынка.

— Надумаешь, уходи. Никто удерживать не станет.

— Значит, инициатива исходит не от вас?

— В твоей воле слинять хоть сейчас. Сто раз повторять? — Посмотрел на начальника заместитель. — Есть желание работать, крутись. Твое личное дело.

— Твоя судьба в твоих ладонях, — бросил авторучку на стол начальник. — От рынка претензий к тебе нет.

— Спасибо.

Невозможно передать чувство бешенства, которое накрыло за порогом базарной ментовки. Прав Сэм. Увидев, что с ограблением квартиры не получится, крепыш на ходу придумал, как вывернуться из положения. Козлы. Специально буду приходить пораньше, уходить попозже. Если представится встретиться еще, размышлять не стану. Но устрою по уму.

Когда примчался на работу, столкнулся со встревоженными мордами валютчиков. О нападении на меня их проинформировали. Но передо мной бомбанули Жана Луи Папена. Скулы у того были в синяках, под глазами синяки с кровоподтеками. Тамара, сожительница, не вылезала из хлебного ларька Сурена. В свое время напуганная слежками личностей, пару лет назад сданных ею ментам по поводу золота, она расплылась на табурете, спавшая с лица. Папен переминался на месте, или бегал туда — сюда. Сникерс, Хроник, Лесовик, Склиф, Усатый, беспокойно оглядывались. За день два разбоя — не шутки.

— К подъезду подходил, — рассказывал узнавший обо всем раньше Дэйл. — Из-за кустов высунулись два парня. Выдернул шило, да его сбили на землю. Отбуцкали ногами, барсетку забрали, из карманов повыгребали и в кусты. Дырокол приплюсовали. Хорошо еще, не воткнули.

— Много взяли? — поинтересовался я.

— Достаточно, если судить по крутежке. Отдал все, в том числе японские весы, семикратную лупу, прибор по определению подлинности бриликов, набор надфилей. По новой обзаводиться надо. С ним такое уже не раз приключалось.

— Ребята были с пистолетами?

— Говорит, да.

— Я одному шило в шею загвоздил. Крови не выступило. Кожа как пергаментная, в отверстие втянулась. Никогда с подобным не встречался.

— Ты не проткнул. Наркоман, у них кожа жухнет как у дохлых цыплят, — авторитетно заявил Дэйл. Я недоверчиво хмыкнул. — Вообще, при ударе шилом крови быть не должно. Сворачивается, потому что маленькое отверстие. Как при уколе иглой от шприца.

— Он едва сознание не потерял. Если бы я не закрывался им от второго отморозка, на бетон грохнулся бы.

— От страха. Подумал, ты действительно продырявил шею.

— Красиво объяснил, — пробурчал я. — Где, интересно, разнюхал? На войну пушечным ядром не заколотишь.

— Сумел, — неопределенно бросил Дэйл. — Я помчался. Договорился с клиентом, опаздывать не стоит.

Подошел Папен.

— Их было двое? — спросил я. Постарался обрисовать беспредельщиков как можно красочнее.

— Примерно. Точно вспомнить не в состоянии, — заморгал подбитыми глазами Папен. — На тебя с пистолетами? Козлы, вконец оборзели.

— А на тебя?

— Врать не буду. С перепугу недолго померещиться.

— Зачем шило отдал?

— Странный ты, — заволновался глава семейного подряда. — Тебя убивают, а ты за шило хватаешься. Кто будет спрашивать?

— Никто. Но надо мочить до конца.

— Я служил в Германии, — откачиваясь к валютчикам, пробурчал Папен.

Всю неделю я следил за обстановкой вокруг участка деятельности. По совету ментов из городской управы сгонял в райотдел, заявил о нападении. Пришел майор с товарищем, расспросили, записали. И снова, в который раз, от оперативника при большой звездочке, прозвучали знакомые слова:

— О чем поведал, мы возьмем на контроль. В курсе, чем занимаешься по вечерам. Но я открою истину, искать грабителей нужно среди своих.

Неоднократно услышанная фраза сбивала с толку, заставляя не верить людям. Я продолжал ездить на базар с прежним упорством, потому что из уст влиятельных людей получил подтверждение, что от рынка ко мне претензий нет. Отморозков презирал как решивших разбогатеть даунов. Не докажешь, что ломом никто состояния не сколотил, горя и страданий принес достаточно. Теперь, прежде чем войти в подъезд, я сжимался в пружину, готовый пасть порвать. Взял за правило при выходе из дома рассмотреть этаж в глазок, потом поворачивать ключ.

Не прошло десяти дней, как отморозки объявились. Заглянув в оккуляр, я было взялся за ручку двери, когда услышал смачный плевок на бетонную площадку сверху. Дом панельный, если кто из привыкших делать своими руками даже газовые плиты заколотит молотком, подъезд стонет от уханья, словно его забросали эргэдэшками. Дом сложили во времена, когда Хрущев из бараков переселил народ в «хрущобы», за что советские люди поклонились в ноги. С тех пор мало что менялось. Сейчас обстоятельство сыграло на руку. Я обратился весь внимание. Через пару минут донеслось несколько негромких реплик. Сомнения исчезли. Я взвыл от бессилия. Накрыть бы мерзавцев, да кроме молотка со столовым ножом в доме ничего нет. У них пушки. Можно не сомневаться, что теперь наркоша с предохранителя снять не забудет. Майор оставил номер телефона отдела быстрого реагирования. Метнулся к аппарату, объяснил ситуацию. На том конце провода обещали подскочить. На площадке почудилась возня. Две тени отпечатались на противоположной стене. Первым выглянул крепыш. Подумал, не торопясь начал спускаться. За ним показался отморозок, в которого пытался воткнуть шило. Проходя мимо моей квартиры, он демонстративно принялся запихивать пушку за пояс. Кто удержал навернуть ногой по железной двери так, чтобы краем саданула в лоб негодяю, непонятно. Я стоял на месте, скрипел зубами и почем зря крыл доблестную милицию, подскакивающую в тот момент, когда спектакли заканчивались. А может, так и надо? Если приехать к началу, то убийства, другого правонарушения не произойдет. За что тогда «люди в милицейских погонах» будут получать зарплату? Оба парня прошагали на второй этаж, поговорили с кем-то. Я подумал, или сообщники, или наводчик из нашего дома. Поразило другое, неимоверно развитая интуиция крепыша. Так только крысы покидают собирающийся затонуть корабль. Через несколько минут послышались осторожные шаги. С автоматами наготове по лестнице поднимались два бойца отряда в бронежилетах поверх ментовских кителей. Я вышел на площадку.

— Сдернули? — посмотрел на меня первый боец.

— Минуты три назад. Далеко умотать не могли, если вообще не заскочили в квартиру в нашем подъезде.

— Они завернули за угол дома. Там стояла машина.

Другой день принес еще неожиданность. Когда пришел на работу и, не делясь впечатлениями от событий, занял законное место, подвалили все валютчики с участка. Первым зачастил встревоженный Сникерс:

— Усатого бомбанули, — сообщил он. — Тоже давно заметил слежку. Решил проведать отца на Нахаловке, в долбаном Шанхае. Улочки узкие, грязи по колено. Милицию пряником не заманишь.

— Посреди улицы сзади отоварили тяжелым, — перебил Сникерса Папен. — Карманы вывернули, в штанах пошарили, сумку забрали и в ближайший переулок. Опять двое или трое. Один на мордастого армянина похож со сросшимися бровями.

— Почему на армянина? — повернулся я к Папену.

— На юге живем, не в Переделкине. Армяне почти все круглолицые с обрубленными носами, азеры узколицые с носами до негритянской губы, абхазы тоже плоские, зато носы горбатые. Усатый ошибиться не мог.

— На много накрыли? — не удержался я от неприличного вопроса.

— Как у тебя в первый раз, — подключился Склиф. — Около трех штук баксов, не считая орденов, медалей, старинного серебра.

Я знал, на чем крутился Усатый, прикинул, во сколько обошелся поход в неурочный час к отцу. Года два — три назад кубанский казачок загулял от нормальной жены, не только помогавшей продавать на нумизматическом толчке добытое главой семейства серебро с монетами, приглядывать за двумя сыновьями, один из которых поступил в институт, но мотавшейся по пятам, едва не заглядывая в рот. Спутался он с торговкой пирожками. Подруга терпела выкидоны сезона два, потом семейная телега с добром загремела под гору. Старший бросил учиться. Перекупщик стал походить на калику перехожего с неизменной холщовой сумой. И вот очередная подсечка. Я помнил, как он едва не сдал меня с клиентом с орденами ментам. Но сейчас показалось противным о прошлом думать. Изредка мы все-таки продолжали здороваться.

— Пора и нам приспосабливаться, — потрогал я тощую барсетку под вспотевшей мышкой. — Надо устроить засаду. Отморозки взялись бомбить вынесенный за границы рынка наш участок.

— Перестань дуру гнать. За идиотов их принимаешь? — Взорвался начитанный бывший работник уголовного розыска Склиф. — Прежде, чем пойти на разбой, они каждую мелочь проверяют, вплоть до знакомства с пацанами из дома, в котором валютчик живет. Не забыл, как спрашивали у тебя, куда делся обитающий над твоей квартирой их корешок? Засаду…

— Что предлагаешь ты? — жестко посмотрел я.

— Ходить надо не по одному, как расползаемся мы, а вдвоем, как армяне с центрального прохода, — завелся Склиф. — Не заметил, что за молодым и толстым из новой группы армяшек, под конец работы прискакивает его русская наложница? Ежедневно мелькают мимо тебя, задумчивого. Его корешков с машинами, как цыганей, у подъезда дома встречает вся семья. Ты бегаешь к ним постоянно сдавать баксы, золото. Спросил бы, как уберечь несколько соток от отморозков.

— Я мотаюсь по одной причине, за сотку они дают больше остальных менял, — засопел я. — Считаю, что делают правильно. Сдатчики валюты направляются к ним, а мы, русские, после них обжираемся отбросами.

— Это ты питаешься объедками, — ткнул меня в плечо пальцем Склиф — Мы работаем нормально, недостатка в клиентах не ощущаем. А тебя то ограбили, то сам вперся в говно по уши.

Закусив губу, я выдвинул правое плечо в сторону бывшего мента. Тот откачнулся назад. Видно было, что связываться со мной не решается.

— Вот и весь совет, — сплюнул под ноги Папен. — Вместо того, чтобы найти правильное решение, как собаки, готовы горла друг другу перегрызть. Цыгане, армяне с евреями, грузинами пользуются нашей сварой в полный рост. Спасибо от них не услышишь, чтобы мы не задумались, за что нас поблагодарили.

— Миша Задорнов со сцены кремлевкого дворца в морды заявляет, кто мы такие, на что способны, — ковырнул носком ботинка асфальтовый пласт Сникерс. — Смеемся. Сами над собой.

— И что мы придумали? — подал голос похожий на сморчка Лесовик. — К какому пришли консенсусу?

— Ни к какому, — матернулся Сникерс. — Разбегаемся по домам.

К Лесовику подошел его тщедушный брат, заезжавший за ним на «жигуленке». После прошлогоднего случая, когда менялу ободрали до нитки, подскоки приняли постоянный характер. К ним напросился Склиф, которому было по дороге. Сникерс с Хроником подались к загону за машинами. Подхватив сожительницу под руку, заторопился ловить такси Папен. Я остался один. Подумал, что на работе ребята расслабляются. Их целая кодла. Риск оказаться отоваренными тоже меньше, чем у меня. Солнце только начинает покидать зенит, народу, как в прошлые времена на первомайских демонстрациях. Возле подъездов на солнышке греются бабки, те, кому за суетой новой власти, делать стало нечего. В моем случае что на рынок выходишь — люди с предприятий не пришли, бабки обеды готовят, отправились в садики за внуками — что возвращаешься с базара — народ поужинал, устроился перед телевизорами. Что здесь стоишь, каждая падла пьяная, бомжатная, гнилая, тварная готова в горло вцепиться, когтями барсетку вырвать.

К середине раскрутки два мужика принесли оленьи рога. Две ветки с прорезанными уступами на толстых концах. Я долго не мог соединить их, чтобы получилось целое. Бросив бесполезное занятие, воззрился на мужиков:

— Зачем распилили?

— Этот искали, как его… панкреатит… нет, панкретин…

— Пантокрин, — поправил товарища мужчина потрезвее. — Видишь, вверху на ветке отростка нет. Я спиливал. Где же он…

Мужик нашел в сумке острый загнутый рог. Попытался присобачить на место сам, потом протянул мне:

— Может, у тебя получится. Они смотрятся ничего, если приладить. Лекарство из этого, пан… делают от всех болезней.

— Нашли? — хмыкнул я.

— Кого? А, пан…татин этот. Как его узнать. Для опытов лаболатория нужна. Выпаривать, там, вымачивать. Не с нашим умом.

— Зачем тогда распиливали? — возвращая ветки, окрысился я. — Испортили вещь, теперь куда ее.

— Мы думали, он как мозг в кости. Черпай ложкой и лечись. А внутри оказалось такое же твердое. Не нужно? За бутылку.

— Сколько она стоит? — не зная, зачем понадобились рога, спросил я.

— Двадцать пять рублей, — в один голос просветили мужики. — Бери, глядишь, выйдет. А нет, на стену повесишь. Красиво получится.

Придя домой, я долго не мог придумать, как соединить рога вместе, чтобы получилось, будто минуту назад сняли с шишковатого черепа оленя. В конце концов скрепил нижние обрубки проволокой, взгромоздил над входом в спальню.

Не прошло пяти дней, как угол потрясла очередная неприятность. Теперь под каток отморозков попал Склиф. На работе не появился, о том, что бомбанули, рассказали менты из уголовки, которым он сообщил по телефону. Ребята выглядели подавленно. Снова нарисовавшийся Усатый ужимал голову в плечи. Но стоящих на проходе валютчиков по прежнему не трогали, несоответствие вносило в ряды законные сомнения. Почему подонки целенаправленно принялись шерстить наш угол, который даже в жестокие времена ваучеризации страны мало кто шмонал. Тем более, в прошлом Склиф сам был сотрудником отдела уголовного розыска.

— В подъезде? — допытывался я у сбившихся в кучу ребят. — Или как Папена, возле входа?

— Не в подъезде, и не как Папена, — бегая глазами по сторонам, просвещал Сникерс. — Не после работы, и не вечером, как тебя. Даже не как Усатого, посреди улицы. С раннего утречка, когда глазки не успеваешь продрать. Вышел на залитый солнцем пятачок около дома, осмотрелся. Никого. Даже закрытую тенью каменную арку дали пройти. На пустыре, перед окнами — соседи глазели — подвалили, предложили раздеться самому. Забрали барсетку, заставили снять джинсовую жилетку с набором карманов, в расчете, если распихал в них деньги. Пиджак, брюки с рубашкой. Отпустили в трусах. Ботинки присвоили как трофей.

— Он намекал, что есть пушка, — не отставал я. — Если чего, мол, то…

— У меня газовая, и другая. — отмахнулся Сникерс. — Неожиданность — главное преимущество нападающих. Когда ко лбу притулят ствол, другой ствол не поможет.

— А жильцы что?

— Соседи со вниманием следили, как покостылял Склиф в подворотню в одних трусах, ни одна падла в ментовку не сообщила. Слышал про лошадей, которые крутили жернов при перемолке зерна в муку?

— Еще Рябой, царствие небесное, про них рассказывал. По кругу ходили до старости. Или пока не сдохнут.

— Глаза шторами закрывали. С годами они слепли. Так и соседям зенки словно завешивают.

— Хорошая пословица: моя хата с краю — ничего не знаю. Ни в одном языке мира не найдешь. Как выключатель, — сплюнул я под ноги. — У всех народов включатель, у нас и выключатель есть. И дикая зависть ко всему, что на вид богаче. Посмотри на Усатого, отца с матерью не пожалеет.

— Мы все такие, — покосился на меня Сникерс. — Один ты русак, будто твоих предков узкоглазые татары с монголами не трахали. Или из немцев — переселенцев. Сам рассказывал, что в детстве немцем дразнили.

— Рос без отца, в лагере родился, — не понимая раздражения Сникерса, пробурчал я. — Прямым был, не прятался за чужие спины. Тебя какая муха укусила?

— Такая… Пашешь, пашешь, а животное с одной извилиной пунктиром за раз весь навар прикарманивает, — отмахнулся Сникерс.

— Ты ж в ментах значился. Чего хребты не ломал, когда возможность была? — сузил я зрачки. — Выгоду искал?

— Не пошел бы ты на хер.

— Напялься ты первым, понаблюдаю, как получится. Заменжевался. Я предлагал устроить засаду.

— Для всех и сразу не устроишь. Непонятно? А если у каждого по очереди, кто-то будет успевать предупреждать. Из своих.

На том расстались. Я осознавал, почему Сникерс взъерепенился. Похоже, очередь докатилась до него, а плана избежать процедуры, так и не придумал.

Наш пятачок присмирел. Я заметил притворно сочувствующие взгляды торгующих с прилавков детскими вещами, трусами с лифчиками, женщин. Они появлялись, когда сваренные из железа двухместные «скворечники» освобождали челноки, чтобы до темноты успеть продать пусть какую вещь, наскребая добавок к пенсии, пособию. Менты драли за постой не меньше червонца. Каждый сантиметр площади что внутри, что по периметру раскинувшегося от Станиславского до Тургеневской и от Буденновского до Семашко, базара стоил денег. Бабки переваривались, крутились, оседали, всплывали тоннами. Тоннами растекались в известных людям направлениях. Население миллионного анклава подпитывалось и жило центральным рынком. Сливки схлебывало котово Мурло.

Солнце начало припекать, тень от магазина перекинулась на другую сторону. Я придвинулся к прогревшейся бочке с продавщицей газированной воды с лисьей хитринкой в розовом облике. Муж ее, бывший десантник, забредал с выражением, словно нажил в придачу к красавице не только зубную, но и головную боль.

— Как дела? — окликнул я матрешку в коротком платьице.

— Жду предложений, — немедленно отозвалась та.

— За пятьсот баксов я к королеве Англии на вшивой козе подскочу.

— До Англии добраться надо. А я тут.

— Собьешь цену, побеседуем.

— Вы доллары лопатами гребете.

Человек из провинции, растопырила уши, в них накидали кто что пожелал. Главное, заинтересовать, об оплате потом, когда дело будет состряпано.

— Ты разве не в курсах, как зеленые достаются?

— Чего прислушиваться, — принялась покручивать попой с полненькими ножками матрешка, едва достающая стриженой головкой мне до плеча. — Своих забот немеряно. За квартиру заплати, за садик тоже. Муж приносит меньше, чем я зарабатываю.

— Но почему пятьсот долларов? Хоть понимаешь, что это пятнадцать тысяч пятьсот рублей?

— Пятнадцать тысяч?.. Это много? — Матрешка закусила розовую губу. — Нет, пятьсот баксов, я умею делать все.

— Тогда к Сникерсу, — вздохнул я. — Я нищий.

— Странно, а он подсылает к тебе, — присмотрелась куколка. — Договорились, что ли?

— Данный вопрос мы не обсуждали, — быстро сообразил я. — Он на какую сумму рассчитывает?

— У него машина.

— У меня нет. Преимущества на лицо. К тому же, муж у тебя десантник.

— Везет мне на… козлов. Сникерс тоже из голубых беретов?

— Он бывший мент.

Заметил, что ко мне не решается подойти пара интеллигентного вида. Демонстративно раскрыв барсетку, заглянул в нее, застегнул снова. Парень с пробором на голове подхватил под руку с распущенными волосами девушку, не переставая озираться словно в поисках других валютчиков, направился к моему месту. Вынув из кармана сложенные сто долларов нехотя протянул их мне. Сам взялся рассматривать мороженое за стеклом холодильника. Не успел я развернуть сотку, как услышал его возглас:

— Если можно, поскорее. Карманных денег нет, а подружка приметила «Лакомку».

— Писатель, не задерживай, — поддакнула матрешка.

Солнце слепило глаза, в очках видно было еще хуже. Обычно я заходил в тень от бочки и обследовал купюры. Но сейчас голос маленькой барракуды подтолкнул рассчитаться быстрее. Ограничившись прощупыванием букв и видных на просвет полоски с водяным знаком, я сунул сотку в барсетку. Интеллигентная пара повертелась перед холодильником, направилась в сторону входа в оптовый рынок челноков. А на меня напало беспокойство. Не обращая внимания на щебетавшую рядом матрешку, качнулся за бочку. Сразу различил фальшак. На белом поле по краям купюры не оказалось характерных вкраплений с микроскопическими вдавленностями. Словно сотку за несколько минут до сдачи вынули из копировальной техники. Я рванул по проложенному еще Никитиным из Твери пути в Индию. Правда, потом никто из русских им не воспользовался, один я решил опробовать еще раз. Бывает нечасто в жизни, но мне повезло. Нашел парня с девушкой в столпотворении народа, среди свисающих с вешалок на лица покупателей платьев, костюмов, пальто, выпирающих на проход носков выставленных на прилавки ботинок, босоножек, туфель. Вокруг водоворот из запрограммированных тел. Парень заметался глазами по толпе. Узрев, что хвоста из друзей — валютчиков нет, придвинулся поближе:

— Что такое и в чем дело?

— Забирай сотку, возвращай деньги, — пытаясь не выдавать волнения, попросил я. — Только не делай морду глупой, эта маска не для тебя.

— Не просеку, что случилось, — покривился тот. Повернулся к девушке, стараясь что-то передать. — Ты понимаешь?

— По хорошему, — я решился перехватить кулак. — Отсюда не уйдешь…

Люди протискивались мимо, будто ничего не происходило. Девушка отодвигалась от нас. Наконец, она махнула прядью волос, смешалась с толпой. Парень распрямил пальцы. В кулаке ничего не оказалось. На лице отразилось выражение раздраженности. Уперевшись костяшками фаланг в грудь, он намерился оттолкнуть меня:

— Борзеешь, меняла? На кого бочку толкаешь?..

— Чхать я на тебя хотел, — цепляя за грудки, притянул я его к себе. Пятерней полез в карман пиджака. — Где бабки? Задавлю мерзавца…

В кармане деньгами не пахло. Перекинулся на другую сторону. Тоже пусто. Но их было много. События последнего времени напрягли нервы до состояния перетянутых струн. Профессиональным чутьем парень это понимал. Не переставая рыскать поверх голов, он предложил:

— Давай выйдем на улицу, попробуем разобраться…

— Пойдем.

Я потащил его на выход. Он не сопротивлялся. На улице попытался стряхнуть пальцы, но я зацепился намертво.

— Знаешь, на кого ты поднял руку? — снова начал наступать он. — Если не разойдемся, тебе здесь делать нечего.

— Тебе подперло время отправиться на тот свет, — отшвыривая кидалу к стене магазина, принимаясь заново выворачивать карманы. озверел я.

Их было много, но все они оказались пусты. Мошенник не стремился к противодействию, лишь усмешка поигрывала на губах.

— Где деньги? — брызнул я слюной. — Ты не слиняешь, обещаю. Оттащу в ментовку, или сам разберусь.

Мошенник продолжал молчать и улыбаться. В глазах появилось уважение ко мне, старающемуся вырвать свои бабки. Мимо, отвернувшись к лоткам, прошел милицейский патруль. Я увидел его, когда он удалился на приличное расстояние. Парень резко переменился в лице:

— Ничего ты не добьешься, — тихо сказал он. — Денег нет, сто долларов не сдавал. Самого могут упрятать за фальшак.

— Тогда тебе конец, — понимая, что он говорит правду, прошипел я. — Ты враг, а врага нужно уничтожить.

— Десантник, что ли! — опешил кидала. — Я тоже служил в ВДВ.

— Насрать, — дотянувшись до горла, я сомкнул пальцы. — Я сказал свое слово…

— Старый…, - надеясь отбиться, захрипел тот. — Старый, я отдам деньги… но ты влетел сам…

Я ударил его лбом в переносицу. Хлынула кровь. Взбрыкнув руками, парень полез за платком.

— Зачем так, — поддергивал он сопли. — Мы договорились…

— Слушаю.

— Я отдаю деньги. Но ты влетел. Надо обсудить…

Я продолжал смотреть в глаза, не снимая кольца с шеи. Наконец, до него доехало, что связался не с простым менялой, обычно признающим поражение и начинающим крутиться по новой, а с маньяком от валютчиков, готовым грудь разорвать, сердце сырым сожрать.

— Что ты хочешь?… — начал было он.

Я сомкнул пальцы с такой силой, что у кидалы закатились глаза. Саданул коленом под пах. Когда мошенник согнулся, ударом кулака опустил челюсть вниз. Торгаши следили с интересом, забыв приглядывать за своим товаром. Отдышавшись, кидала покосился на меня. Он пожалел, что не поспешил стереться с места происшествия, а решил разыграть из себя банана без шкурки. Теперь было не до ухмылок. Поводив по лицу окровавленным платком, тщательно прожевал слова:

— Батя, можешь задавить меня, но больше половины денег не получишь. Ты лоханулся, согласен?

— Не спорю, — кивнул я головой. — Почему решил, что не вытрясу свое? Мне по барабану, что отправишься на тот свет. Я не забыл тех баксов, на которые недавно наказали. Месяц назад снова встретили с пушками.

— Меня там не было, — парень забегал глазами. — Работаю интеллигентно, ты в этом убедился.

— Не хило, — согласился я. — Теперь желаю, чтобы вы прочувствовали, что всему наступает предел.

— Я отдаю половину хрустов.

— Почему половину?

— Ты впоролся. Во вторых, я работаю не один. Пойми, братишка, я не в состоянии собрать всю капусту.

— Цыганский табор тебе братишки, — соснул я воздух сквозь зубы. — Где бабки?

— Ты не десантник?

— В стройбате служил, при штабе.

— Прости за недоразумение, не дави крепко. Люди оборачиваются, — кидала одернул пиджак, высморкнул в платок сгусток крови. — Пойдем, возвращу свои деньги. Подруга в машине. Возле Дома обуви чалили.

— Не понял! — ощерился я.

— Лопатник я перекинул напарнице, — заторопился парень. — Если сейчас она не в машине, то объявится лишь под вечер. Клянусь, это правда.

— Пошли.

Мы перебрались через трамвайные пути, направились к Буденновскому проспекту. Проскочили до обувного магазина. Машины не оказалось. Внутренности у меня будто спаялись, я превратился в робота. Давно прокусил нижнюю губу, готовый в случае обмана разорвать мошенника на месте, хотя он был намного моложе. Роли это уже не играло.

— Уехала, — покрутил головой парень. — В лопатнике ключи от машины.

— От твоей квартиры тоже? — ощерился я.

— Дома кто-то есть. Поканали.

Пройдя пару кварталов, мы свернули на Шаумяна, начали подниматься вверх. Заросшие грязью дома с неубранными дворами, решетки на окнах, редкие прохожие. Парень вертел разбитым носом по подворотням, казалось, искал щель, чтобы нырнуть в нее. Я начал понимать, что догнать не смогу. Согласно профессии, он обязан знать ходы и выходы, в то время, как я споткнусь о первый поворот. Если за нами не следует еще и кодла подельников. Двое амбалов идут в кильватере, сохраняя дистанцию. Будем считать, что не повезло. Но отдавать негодяям добро надоело до приступов рвоты.

— Этот, — скользнул телом в один из полуовальных, с обвалившейся штукатуркой, тоннелей парень.

Забежав в сырую тьму, принялся хлопать по карманам. Вид с косым в мою сторону зырканьем говорил о том, что он жаждет мести за унижение при честном народе. Я вытащил из кармана безрукавки шило, нацелился острием на горло. Скоро должны были появиться шедшие следом. Задержав взгляд на острие, парень усмехнулся, махнул рукой:

— Батяня, сей минут.

Он испарился. Я выглянул на улицу. Амбалы беседовали через дом у неряшливой подворотни. Засунув барсетку за пазуху, я перекинул с руки на руку шило. Подумал, что двор проходной, кидалы след простыл. Бояться амбалов не следует, они остались торчать, чтобы понаблюдать за дальнейшими моими действиями. Пора сматывать удочки. Я приготовился уходить, когда ощутил за спиной шаги. Ко мне направлялся мошенник. Один.

— Держи, брат… батяня. Договор дороже денег, — он передал пачку купюр — Уважаю.

— Половина? — спросил я.

— Стольник тормознул, — засмеялся парень. — Не пустому же переминаться, при моей профессии. А ты молодец.

Тряхнув рукавом пиджака, кидала выбросил на ладонь лезвие похожей на кортик финки с крученой рукояткой.

— Не там искал, отец. Я специально руки поднимал, чтобы не уколоть. Мог бы прямо на базаре. Но… уважаю.

— Те двое тоже с тобой? — кивнул я на торчащих возле входа в тоннель амбалов.

— Зачем это тебе, — улыбнулся мошенник. Потрогал распухший нос. — Что держишь в кулаке, не сыграло бы. Обиды тоже не таю.

— Мне как прикажешь? — засовывая деньги в барсетку, спросил я. — Хранить обиду?

— У каждого свой путь на земле.

— И свой конец, — не удержался я. — Ладно, гасим. Спасибо, что пошел навстречу. Я лоханулся, глупее не придумаешь.

— Ничего бы не доказал, — подтвердил кидала. — Удачи.

На базаре в очередной раз подумал, что пора дергать из валютчиков. Это дурдом, в котором могут выжить лишь обделенные на разум людишки, не способные на решение больших проблем. Если вертеться на крутых суммах, навар есть. Для этого надо сбиться в стаю как цыгане, армяне, азербайджанцы, грузины, турки, обезопасить себя со всех сторон — тогда пахота не бесполезная, а приносящая доход не меньший, чем на стройках века, на нефтяных промыслах, даже на норвежских в Северном море. Не надо никуда уезжать. Но данная суета приносит удовлетворение для человека не творческого склада ума, а больше для лиц кавказской, азиатской национальностей, где менялы, торгаши, сутенеры от торговли, при женщинах легкого поведения — потомки барыг с бухарско — дербентских базаров — получили развитие и процветают испокон веков. Интеллигентной особи рынок покажется кипящей низменными страстями клоакой, распространяющей тлетворный запах, запрет на нововведения далеко вокруг. Но в первую очередь на библейские заповеди, истины в высшей инстанции. Здесь украдут, обманут, изменят, солгут. Убьют. Зачем тратить жизнь на познание пройденной предками первобытной среды. Если кто обогатится, то единицы. Остальные будут кувыркаться в грязи, не расставаясь с надеждой вырваться наверх. Всего и выучить надо пару не библейских, но земных заповедей. Узнать, запомнить, попытаться усвоить:

Деньги куются внизу, крутятся вверху. Внизу пашут в поте лица, создавая любые ценности. Вверху этими ценностями пользуются.

Человек знает, что у каждого из земных созданий свой путь. Почему тогда эти создания стремятся бежать неизвестно куда плотной толпой в одном направлении? Почему ссылаются на то, что буквально необходимо надрываться за кусок хлеба? И где его можно заработать так легко, кроме базара? Ответ один — везде! Но общество не желает пусть на мгновение задуматься, где оно, это везде? Если сказать, что у всякого под носом, никто не поверит. Такова сила привычки. Поэтому и пророков, нашедших свой путь, идущих единственным путем, насчитывается единицы.

А может, оно и правильно. И еще одно. Не стоит обсуждать подобные проблемы так подробно. Все равно к нравоучениям прислушаются именно единицы. Усвоят, и, не тратя драгоценного времени даром, выберут свой путь, свою дорогу. Пойдут по ней до конца, питаясь плодами растущих вдоль нее плодовых деревьев. Значит, права мудрость седая:

Чем дальше в Жизнь, тем меньше слов!

На другой день я пошел в издательство, в которое несколько лет назад отнес рукопись. Роман и две повестушки. Томик получался под шестьсот сорок страниц. Каждый год директор обещал напечатать. И каждый раз не издавал. Год назад дал слово, что книга выйдет через пару — тройку месяцев. Прошло двенадцать. Я снова стоял на пороге его кабинета.

— Писатель, в этом году твой труд выйдет точно, — развалившись в кожаном кресле, радушно встретил меня стриженный полнокровный директор. — Но заголовок придется сменить. Что это за название: «Соборная площадь». Пообъемнее надо, чтобы сразу по мозгам. «Ростов — папа», например.

Это был сдвиг в сторону далекой типографии. Ноги сделались ледяными. Соверши сейчас шаг в любом направлении, они распадутся на промороженные части. Одна голова кипела от мыслей.

— Согласен, — продавил я первое длинное слово. — Правда, под подобным названием книг и книжонок пруд пруди. Даже передачу по телевидению прокрутили. Слабую. Может подействовать негативно, в смысле рекламы.