Валютчики

Банковали спокойно. Патрули отирались возле посадочных площадок городского транспорта. Бандиты, отморозки продолжали праздновать. Алкаши с бомжами не донимали тоже. Упав в омуты, они прилипали ко дну, редко находя силы подняться на поверхность. Несмотря на взаимную неприязнь, раздражения мы не испытывали. Пикинез бесплатно взваживал предложенные мне изделия. Брал золото по установленной в обычные дни цене. Уверенности, что не обвешивает, не было. У подружек сережки я взял за бесценок. Стоимость назначили они. Пикинез отвалил в три раза больше. Этого не произошло бы, если бы его внимание не занял мужик с серебряной ложкой. Времени тот отнял столько, что Пикинез долго не мог говорить. Я посмеивался в варежку.

Работу закончили часов в шесть вечера, когда разгорелись фонари на площади перед собором. Ждать осталось ненормального или поймавшего отходняк наркошу. Мы разошлись. По широкой лестнице я проскакал на пятачок между ларьками, оглянулся. Толстая фигура Пикинеза одиноко качалась возле остановки на другой стороне Буденновского проспекта. Ему предстояло добираться до Западного, мне по дороге на Северный. Вокруг было пусто и неуютно. Я поднял воротник, взял направление на Соборный переулок. Перед копией московского собора Христу Спасителю остался мерзнуть памятник Димитрию Ростовскому, двести сорок лет назад основавшему крепость Ростов на славном Дону. Я тоже голосовал за возведение монумента подвижнику. Потом услышал, что святым статуи не ставят. Все мы были неграмотными выходцами из безбожных Советов, а церковники промолчали. Когда памятник установили, люди взялись обкладывать подножие цветами, молодожены отбивать поклоны. И сейчас основание постамента завалили венками с букетами. На детские дома, квартиры для беженцев — соплеменников, пособия на детей, инвалидов, на пенсии старикам, на открытие рабочих мест ни времени, ни денег не находится. На святых, в которых не верим — пожалуйста. Зачем отливать? Они без копий над толпой. Иконы Серафиму Саровскому, Сергию Радонежскому, Дмитрию Донскому в храмах висят. Денег на них ушло не как на изваяния. Но у нас… возвели монументальную партшколу, детский садик сзади развалился. Повторяюсь, конечно. Для лучшего запоминания.

На Большой Садовой людей единицы. Уткнули носы в воротники. Рекламы сиротливо переливались огнями. Впечатляло оккупированное правительством области старинное здание, с голубоватыми подсветками белокаменных портиков по фронтону. С перекрытыми модной черепицей островерхими крышами. За ним просевшие, с трещинами дома ростовчан. Что изменилось с приходом новой власти? Или, зачем строить из себя одуванчика, когда у самого рыльце в пушку?…

Дома первым делом подсчитал навар. Заработок составил почти тысячу рублей. Не обманул, не обвесил. Не отобрал. Хочешь — сдавай доллары, золото, иные ценности. Не хочешь — неси в приемные, обменные пункты. Я лично вышел поработать за систему услуг в праздничные дни.

На второй день снова банковали вдвоем. Народ приходил в себя. В прежние времена говном в проруби болтались до Крещения, до старого нового года, обблевывая тротуары, рабочие места на производстве. Теперь кормить никто не собирался. На третий в рост закрутились оптовые рынки продуктов, промтоваров, заиграли красками овощные, фруктовые развалы, соления с мочениями, сушеные урюк, изюм, курага. В мясном на прилавках куры, утки, гуси, индейки, куропатки, поросята, телята, баранина. Белужьи, стерляжьи, соминые балыки, кефаль, форель, машины с живой рыбой. Чего не родилось на донской земле и близкой Азии. Распахнулись четыре входа в базар с массивными, сваренными из железных брусков с крестовинами, воротами. Валютчики заняли посты по длине центрального прохода от Соборного переулка до мясного павильона, имеющего выход на Буденновский проспект. Взялись банковать ребята с нашего угла. Пришлось переходить на вечернюю смену. Менялы пропились, растратились. Сникерс в обычные дни слыл нечистым на руку, теперь обвешивал на портативных внаглую. Остальные похихикивали, следуя примеру с откровенным лохом. В старые времена, когда менты разрешали стоять азербайджанцам-кидалам, был случай. Лет двадцати пяти, худой от недоедания или пьянства парень из станицы, торговавший кучкой овощей, вдруг захлопал ладонями по бокам, затанцевал обутыми в резиновые сапоги ногами. Вытащив из кармана китайских штанов смятые купюры, с подскоками направился к азикам. Преподнес две по единичке и одну купюру в пятьдесят украинские гривны. В переводе на российские гривна равнялась пяти рублям. Те с интересом уставились на расплывшуюся физиономию. Один брезгливо развернул бумажки, покрутил между цепкими пальцами. Собратья наблюдали за действиями, презрительно косясь на крестьянина, продолжавшего строить из себя богатого ваньку. Кидала скомкал, впихнул купюры в руки, оттолкнул парня. Тот снова сунулся к зверькам:

— Что, не берешь? — услышали мы растерянный голос. — Почему?

— Иди на х…, - скривился азербайджанец. — Получишь в морду.

— Пятьдесят две гривны. За двести рублей, — канючил прилагательный русский. — Шестьдесят деревянных навару.

— Вали отсюда, — подключились соплеменники. Набросали злых ударов по бокам, по морде. — Подойдешь, ноги переломаем.

Размазав по лицу кровь, потомок вольного народа начал складывать деньги. За ним наблюдали его земляки. Вдруг парень замер, тупо покрутил бумажки. Их оказалось две вместо трех. Две единички. Бросился к азербайджанцам. Те подвалили покрепче. Когда прошло время, я понял, почему не заступился тоже. За одно мгновение крестьянин показал доставшийся нам после татаро-монгольского ига характер. Мы такие. Петрушки. Или, как утверждает крестьянский сын Миша Евдокимов, Ваньки — встаньки. Правда, что в первом, что во втором случае непонятно, чем гордиться! Дурью неотесанной? Вот и сейчас Сникерс натягивал жизнерадостного лоха. Пока не выскочили нули, опустил солидный конец цепочки вязки «Кардинал» на полированное ложе. Затем уложил ее всю. Японский прибор зафиксировал вес изделия без куска золота, потому что взваживал после появления на табло нулей, как принято от арабских математиков, со времен Архимеда с Пифагором. С лица лоха не сходила благодушная улыбка. Обутый граммов на восемь, он ушел. Сникерс занялся цыганкой, высыпавшей ему в руки жменю колец, сережек, перстеньков с цепочками, крестиками. И здесь скинет на камни, на припой. Он имеет право говорить: если пришел на базар, работай по базарному. Когда занимался перегоном машин из Бреста в Ростов, объяснял, автомобилей бояться не стоит. Не попал ни в одну аварию. Многие ребята разбились на ночных белорусских, российских непредсказуемых трассах. Аркаша шипел: «Везунчик». Сникерс гнал его, потому что тот болел болезнью Пикинеза — перехватывал клиентов от трамвайных путей.

Разложив приобретенное по кулечкам, Сникерс потрепал меня по плечу. Мол, странный ты. Только бабы у тебя выскакивают из моря ни с хрена беременные. Хотя сзади лишь одна громадная в полнеба луна. И больше никого. Удачу на рынке держат зубами, иначе зачем сюда ходить.

Я послушался совета. Перекинув сумку на живот, зорко огляделся. Толпа месила снег, вливалась в ворота базара. Торгующие тряпками женщины ждали, когда освободятся места за железными лотками, днем занятые продавцами сигаретами, батарейками, брелками, прищепками, расческами. Ширпотребовской мелочевкой, которую в советские времена надо было искать с большим фонарем днем. Старые и молодые женщины займут прилавки и начнут трястись от холода до позднего вечера, в надежде заработать червонец — полтинник. Я отказывался их понимать. Столбы пестрели объявлениями, что на рынок требуются уборщицы с окладом в две с половиной тысячи рублей. Картон пачками, бутылки мешками, обрезки мяса, овощи под ногами, фрукты. Утерянная мелочевка… Будут лузгать семечки, перемывать кости, изредка поднимая задницу, чтобы оказать внимание клиенту. А может, дома всего в достатке, дети сыты, одеты, обуты. Мужья довольны. Нет, плач о проблемах нельзя слушать без подвывания в унисон.

Перекинул внимание на то, как ловко точит ножи, ножницы Иван. Переделав ларек в мастерскую, он подключил к кабелю станок с наждаками. Точно вышел на золотую жилу. Желающих хоть отбавляй. Это наводило на мысль, что в квартирах перевелись мужчины. Еще бы. Войны, перестройки, разгул криминала. Нескончаемая череда… Я не заметил, как подвалил первый клиент. Интеллигентного вида парень предлагал тысячу франков. Крутые менялы брали любую валюту, я, как большинство, не знал даже курса. Повертев купюры, возвратил обратно.

— Фунты стерлингов меняете? — спросил второй, тоже высокий, в прекрасно подогнанной одежде молодой человек. — У нас есть фунты.

Девушка рядом выжидательно уставилась на меня. Все трое не очень походили на русских. Но речь была чистой, без акцента. Наконец, дошло. Дети богатых родителей приехали на новогодние и рождественские каникулы из Йельского, Кембриджского, Сорбоннского университетов. Как быстро и кардинально может менять человек облик. Разумеется, поверхностно. Но если бы ребята заговорили на английском или французском языках, не догадался бы, что они русские. Подтверждение тому, что бытие определяет сознание человека. Хотя на сына Олега Газманова обучение в Англии отпечаток наложило не очень. И Филя Киркоров с Пугачевой не вылезают из заграниц, а все домашние. Кристина другая. Действительно, каждому свое.

— Нет, ребята, фунты стерлингов тоже не меняю. В центре рынка есть валютчики, которым без разницы. Но, — я пожал плечами, — они ушли в четыре дня. Завтра, часов с девяти — десяти.

— Тогда поменяем в обменном пункте, — раскланялись студенты. — Завтра они откроются?

— Сказать не могу. Россия, каждый себе хозяин, — развел я руками. — Из каких мест вернулись?

— Из Англии. Мы поняли, — заулыбались ребята. — Если не получится, придем сюда.

— У нас в обойме такие асы, Тэтчер делать нечего.

Маховик оборота ценностей взялся раскручиваться. Поднесли немецкие марки 1976 года выпуска, без особой защиты. После обмена в девяносто шестом году немцы так напичкали деньги вставками, тиснениями с голограммами, что последние стали походить на доспехи тевтонских крестоносцев. Завязался торг, который помог разрешить волосатый Дейл, ежедневно спутником облетавший менял в поисках старой, рваной и разрисованной валюты. Шепнув на ухо цену, по которой можно было выкупить триста дореформенных дойчмарок, занял выжидательную позицию сбоку. Туристы согласились. После проведенных в Германии нескольких месяцев, где в ходу были еще кайзеровские купюры, они отвыкли от первобытно — общинного строя, при котором поцарапанный бивень мамонта едва не сравнивался в себестоимости с белорусскими зайчиками. Отпустив клиентов, я обратился к Дейлу.

— По шестнадцать пятьдесят, — не стал он томить недомолвками. — Ты выкупил по шестнадцать.

— Я вообще не хотел брать. Вдруг отменили.

— Подобное возможно лишь у нас и с нашими деньгами, — прогундосил Дейл. — В цивилизованном мире на первом месте человек. Его здоровье, моральные с материальными блага Наши, как суслики, норовят нырнуть в норки, вместо отстаивания свои прав.

Вдаваться в полемику я не стал, ощущая, что знаю больше о своем народе, нежели тридцатилетний приятель — барыга. Еврей, как я ищущий ответы на российские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?». Единственный выход — набить мошну пока разрешают. Иначе на ум полезут услышанные где-то четверостишия:

О себе избранный Богом народец говорит другим четверостишием в противоположном ключе:

Хвастовство. Евреи забыли вавилонского царя Навуходоносора, угнавшего их в рабство, и рабство египетское, из которого вывел Моисей. Римляне тоже рассеивали их по миру. Может быть, слово «сеять» произошло от разбросанного по Европе племени ессеев. Но это другой контекст на другую тему. История России выглядит лучше не намного. Под двумя рабствами мы не были — одно с трудом пережили — и нас не рассеивали по странам с континентами. Поэтому владеем одной шестой частью мира. А евреи — всем.

Дейл помчался в глубь рынка. Два украинца предложили около сотни гривен мелочью. Я перевязал пачку по одной, по две резинкой. Есть возможность сдать хохлобаксы, когда он будет проскакивать обратно. Украинцы все реже обращались за национальной валютой. Туже затягивалась петля пограничного контроля между государствами, несмотря на хлестающие с экранов заверения о нерушимой дружбе. Воровство газа переросло в общенациональную проблему. В разговоре с украинцем русский не упускал случая помыкнуть этим обстоятельством. Полуостровом Крым, пропитанным русской кровью. Бандеровцы отвечали, что мы подбиваем Восточную Украину присоединиться к России. Донбасс, Харьков, Запорожье отказываются розмовлять на украиньской мове. Схватки не носили затяжного характера. Из-за проблем с зарплатой и нехваткой рабочих мест, следовало примирение с распитием жидкости под межнациональным названием «водка». Или горилка, что быстрее оказывалось под рукой.

Андреевна заторчала с доставляемым из Украины через прорехи на границе спиртом. Праздники закончились, деньги у граждан тоже. Но казачка из Недвиговки, обернув шаль вокруг головы и шеи, бодро притоптывала теплой обувкой.

— Скучновато, Андреевна?

— Всего не загребешь, — разлепила посиневшие губы женщина. — В этом году веселье закончилось раньше, чем в прошлом.

— Это хорошо.

— Хотелось бы допродать, чтобы не греметь по дороге. Несколько бутылок осталось.

— Коллега перехватывает всякого проходящего мимо в штанах.

— Сволочь не нажрется, — сверкнула глазами в сторону бывшей жены профессора Андреевна. — Сколько раз подсовывала воду. Все равно к ней подныривают.

— Пьяницы не одни и те же. Кого надула, обегают стороной. Помнишь, плеснули в лицо из бутылки?

— Ментам отстегнула, дело замяли. Нас как ни приведут в отделение, направляют на суд. Судья выписывает штраф на восемьсот рублей.

— Надо давать на лапу.

— Не умеем. Не приучены.

— Тогда терпи.

— Лучше так, чем под кнутом горбатиться, в глаза заглядывать.

— При Советской власти всю жизнь под нагайкой проходили.

— Мы не замечали…

Андреевна отодвинулась на безопасное расстояние. Ученые споры приводили к головным болям с бессонными ночами. Я отошел к окну магазина, принялся упражняться в умножении с делением. Лампочка возле входа была разбита, поэтому я старался завести клиентов в помещение. В данный момент тьму рассеивал свет от окна, от стоящего напротив уличного фонаря. Когда услышал очередной характерный щелчок, невольно вздрогнул. Спрятал калькулятор в сумку. За спиной с пяток на носки покачивался мужчина лет под сорок с надвинутой на лоб шапкой. Рядом играл ножом парень лет двадцати трех. Нажимая на кнопку в наборной ручке, то выкидывал жало, то загонял вовнутрь, тупой стороной ломая о перчатку. В голове промелькнула мысль, что праздники действительно кончились быстро. Когда народ был в загуле, чувствовал себя безопаснее. Андреевна встряла в разговор с торговавшей из холодильников пельменями с молочными продуктами Татьяной. Кулечница Света на работу еще не вышла. Иван полчаса назад затащил станок в мастерскую. На них всегда опирался лишь в мыслях. Ни патрулей, ни казачьих контролеров. Ребята прозондировали, какое время удобно для дела. По виду, приезжие, значит, многократно опаснее. Двери магазина прикрыты, покупателей нет. Надо отклониться в сторону, чуть развернуться, выхватить шило, ногтем сковыривая колпачок от авторучки. И выкинуть руку с острием под подбородок. Парень обязан растеряться. Он с ножом, расслабленный.

— Мужик, мы ждем, — простуженным голосом напомнил молодой.

— Чего? — не оборачиваясь, переспросил я.

— Когда сам отдашь бабки.

— Возьми…

Шило проткнуло кожу под скулой полноватого мужчины. Он со всхлипом втянул воздух, откинулся на выступ в стене. Челюсть у парня отвисла. Я выдернул нож из его руки за жало, легонько сунул под ребро. Отморозок начал складываться. Сзади захрустел снег.

— Тихо с-суки… — прохрипел я сквозь зубы. Обернулся назад. Женщина рассматривала всех, не прекращая копаться в портмоне.

— Вы не… Вы меняете?.. — растерянно спросила она.

Я почувствовал удары по рукам. Едва не сбив, налетчики рванули мимо, крупными скачками меряя соборную площадь. Возле проема в подземный переход мужик согнулся. Опершись о выступ, громко отхаркался. Территория между ларьками по прежнему была пуста. Мужик поскакал дальше, перепрыгивая через несколько ступенек. Его молодой напарник исчез из поля зрения на той стороне проспекта.

— Что это? — промямлила женщина. Она переводила взгляд с одной моей руки на другую, силясь оглянуться назад. — Кто это?.. Мне уйти?..

Я сложил нож, провел пальцем по игле шила. Она не была липкой. Значит, лишь поцарапал мужику кожу. Лезвием парня попугал. Надев на острие колпачок, с ножом сунул в один из карманов замшевой одежки. Посмотрел на женщину:

— Давайте я обменяю доллары. Вы за этим пришли?

— Ну да… То есть… Что произошло? — возвращалась она в себя. — Кто были те люди?

— Знакомые, — неумело скрыл я накативший озноб. — Они дальше поехали.

— Простите, кто тогда вы?

Портмоне женщина держала раскрытым. Вид сытой, недурной дамы под сорок лет, без присущего бизнес-вумэншам стального упорства в подкрашенных глазах, выпирающей богатой развязности. На жену пузатенького буратино она не смахивала. Скорее, работала или учительницей в платной спецшколе, или давала уроки на дому, сама обеспечивая неполноценную семью.

— Валютчик, — вежливо ответил я. — Это было недоразумение. Что у вас?

— Сто долларов. Но я не решаюсь…

— Покажите купюру.

— Сначала отсчитайте деньги и дайте мне в руки.

— Пусть будет по вашему.

Отлистав две тысячи восемьсот пятьдесят рублей, я вложил их в ладонь женщине. Она не могла справиться с пачкой. Пальцы танцевали. Наконец, догадалась кидать листы в портмоне. Когда добралась до последнего, вздохнула, протянула сотку девяносто шестого года выпуска. Вновь округлила глаза:

— Деньги настоящие?

— Я стою после второй половины дня до семи вечера. Милости прошу и в следующий раз. Надеюсь, атмосфера будет спокойнее.

— Я тоже надеюсь, — скривила она крашеные губы. — Я вам верю.

— Приходите.

Женщина удалилась, каблуками сапог сбивая подмерзшие гребни снега. Я посмотрел вдоль трамвайных путей. От соборных ворот появился милицейский патруль. С рынка вышли покурить, почесать языки казачьи контролеры. Но если представить, что находились неподалеку, толку не было бы. В начале заступления на вахту один из ментов высказался, мол, убивать будут, никто не подойдет. Тем более, что увлеченные беседой Андреевна с Татьяной не обернулись. Полуприседаниями я попытался унять нервный озноб. Теперь патруль не вздумал бы забрать в отделение. Оправдывайся потом, откуда самодельный нож с лезвием больше десяти сантиметров. Шило я купил у базарного алкаша для собственных нужд. Подсвеченные стрелки часов на тонкой колокольне дернулись на половине седьмого вечера. За ворота выполз поддатый Красномырдин, направился к размалеванной огнями разливочно — закусочной. Позвать его? Вряд ли сейчас догонит. Когда протрезвеет, посоветует подойти к Призраку, попросить о перемене места крутежки, мол, на виду, криминальные элементы не в силах пройти мимо. В базар отморозкам заходить не кайф. Патологическая боязнь закрытых территорий. Начальник уголовного розыска предлагал переместиться на центральный проход. Да какая разница, промышляю после того, как все разойдутся по домам.

До конца февраля валютчики работали нормально. Нападения в подъездах, из-за угла, не прекращались. Отбирали деньги, ломали кости, пробивали головы. И все-таки легче. Я уступил звонкам любовницы Людмилы. Искать другую обошлось бы накладнее. Истории, как молодые и не очень девушки обирали до нитки, рассказывались часто. В семейных трусах Пупс вообще очнулся на обочине дороги за городом. Подобрала проезжавшая на «жигулях» мимо семья. Минут за пятнадцать идущие след в след пара «мерсов» просвистели перед носом, едва не похоронив останки менялы в плотных снегах. С неделю Пупса растирали снаружи, изнутри не дозированными порциями спирта. Язык оттаял. Вспомнил, в центре города подсадил в свой «БМВ» молоденькую проблемку. Долго не находил двора, в котором можно было бы причалить. Девочка подсказала, по дороге на Западный через зоопарк, за железнодорожными путями, голая степь. Заодно до дома подкинет. Выпил банку кока-колы. Сам открывал. Очнулся — машины, барсетки, теплой одежды нет. Расстегивал лишь ширинку, перед минетом. Посторонних запахов, привкусов не ощущал. Бывалые парни разводили руками, случай не рядовой. О клофелинщицах каждый знал больше, чем они о себе. До этого неприятность произошла с Аптекарем. Она привлекла по иной причине. Похожий на блудливого кота, худой, согнутый вопросительным знаком, мужчина за шестьдесят лет промышлял сбором царских пятерок, червонцев, пятнашек и так далее. Имел квартиру, в ней жила мать с его сыном. Сам пристроился к женщине с двумя детьми, на тридцать лет моложе. Известно, что молодость требует расходов. Нацелился расширять поле деятельности. Тут и подвернулись грузины с пачками денег, с желанием урвать энное количество червонцев. Аптекарь принес часть товара. Сделку пошли отмечать в рюмочную — в салоне автомобиля пить наотрез отказался. После пары глотков повело. Скупщик сообразил, клофелин — работал в медицинском учреждении. Грузины под руки, снова к машине. Старый кот не помнит, как добежал до аптеки, где заставили справиться с бедой с помощью противоядия. Но монеты с деньгами за них умотали в Грузию, помогать Шеварднадзе поднимать с колен самую богатую из бывших Советских республику. Тогда большинство валютчиков отвернулось от грузин. Не надолго.

Я старался приходить позже, дабы не вызывать подозрения в смысле награбленных мешков с золотом, баксами. Базар в среде менял на данную тему не прекращался. На коллег рассчитывать нужно было в одном — когда требовалось сдать кого вместо себя. Но если менты наказали на пятьсот баксов, необходимо было вернуть их, кроме пахоты на кусок хлеба. Понятно, народ надо подкармливать, иначе получится как у Николая Второго. Да больно занятие утомительное. С удовольствием присоединился бы к словам Маргарет Тэтчер, что от населения России нужно оставить процентов семнадцать, если бы не боязнь попасть в то число самому.

Дни становились длиннее. Я задерживался возле магазина до половины восьмого. За три часа мешок не набьешь, но заработок почти стабильный. Одногодки обили пороги в поисках трудоустройства. Мест не хватало будущему государства — молодежи. Старшее поколение, как испокон веков, бросили на выживание. Сколько выкинутых из квартир стариков, старух, отцов, матерей. Сколько их погибало на враз опустевших улицах, сдали в дома престарелых, просто убили — знает один Бог. И Горбачев с Ельциным. Растерянный Горбачев написал в записках: «Вот уж и телевидение с газетами в руках евреев…». Он словно хотел обвинить эту нацию одну во всех грехах, забыв, что коммунизм давно прогнил сам. Старики пытались выжить путем сбора бутылок, протянутыми за милостыней руками. Или молча убирались на кладбище за Северным массивом. Варварство принесло результаты. «Золотая» советская молодежь принялась уничтожать самое себя. Стрелялась, вешалась, выкидывалась из окон верхних этажей. Навязывалась в горячие точки, умирала от наркотиков, алкоголя. Погибала в бандитских группировках.

Из объятий начального капитализма вырвалась та часть парней и девушек, которая сгруппировалась вокруг отцов и матерей, дедушек и бабушек. Выжила за счет их пособий, субсидий. Пенсий.

И все-таки накал страстей покатился вниз. Огромная территория с многомиллионным населением чудом перевалила пик его, не перелившись в начало гражданской войны. Главную роль сыграло то, что умелая рука ярость, ненависть бывших совков к новому образованию направила на чеченцев, афганцев, таджиков, молдаван, доморощенный криминалитет. Не давая времени одуматься, оценить происходящее в доме, вместе с невиданным при социализме количеством продуктов.

Я пришел в пятом часу вечера. Андреевна заняла пятачок с другой стороны дверей. Поприветствовав, кивнул Татьяне за холодильниками, Свете с кульками. Проскочил вовнутрь торгового помещения, поднял обе руки в ответ на усмешки Ритульки с Леной. Ритулька, любовь моя. Спасибо за встречные улыбки, которые не купишь за баксы с желтым металлом.

— Тебя одна спрашивала, — когда занял место, сообщила Андреевна.

— Кто такая? — заинтересовался я. Старался не пропустить ни одной красивой женщины. В ответ они не жадничали обласкать вниманием.

— Месяца два назад подбегала. На цыганку похожая. Ты с ней хорошо поговорил.

— Что хотела?

— Пообещала подойти снова.

Оглядевшись, я отметил идущую ко мне Светлану, занимающуюся с мужем торговлей промтоварной мелочью. Прижал за талию, полез целоваться. Светлана попыталась увернуться:

— Кобель… Одно на уме, — окинула она черными восточными глазами.

Нет, натуральные восточные привлекательны не так — пристальны, зрачки определяют человека, его возможности на интуитивном уровне. Глаза услаждающих мужчин женщин с соответствующим требованием материального содержания. Больше холодного расчета. Но когда сливаются с русскими, украинскими — славянскими — становятся благожелательнее, загадочнее. Такими, с огромными черными зрачками, обладала русская Светлана.

— Всех на рынке перетрахал?

— Люблю только тебя, а ты не замечаешь.

— Валютчик… Давай решим серьезный вопрос.

— Для любимой ничего не жалко. И все сразу.

— Ну скажи, где учили брехать?

— Я сам… никогда не вру.

— Доллар подпрыгнет? Или останется на уровне?

— Зацепится за достигнутую высоту, — посерьезнел я. — Но будет расти, экономика в разрушенном состоянии. На развитие не выделяется ни копейки. Если пытаются наладить, то как на Воронежском ВЭЛСе, с южнокорейской телекомпанией решившем сварганить приличные телевизоры. Что вышло, объяснять не стоит.

— Что случилось? — заинтересовалась Светлана. — Я с этой торговлей перестала замечать все. До позднего вечера. Сил — до кровати доползти.

— Ты хитришь, — напористо подмигнул я. — Откуда тогда дети, которые навещают на рабочих местах?

— Дочка, родила еще при коммунизме. Вторая подружка. Так что произошло на Воронежском заводе?

— Оборудование запустили южные корейцы, они же помогли изготовить первую продукцию. Затем убрались, договорившись поставлять комплектующие. Станки сразу растащили, особенно понравились разноцветные колпачки на лампочки. Завод спекся. Снова у нас одна надежда на газовую с нефтяной трубами, на лес, на массу природных богатств. Бог дурачков любит.

— Деньги по прежнему переводить в доллары?

— Именно.

— Что скажешь про евро?

— Уверен, евро составит конкуренцию доллару. Люди, следящие за порядком на планете, подчиняются одному закону — мир состоит из противоречий. Это Истина в последней инстанции. Кого-то любят, кого-то ненавидят, где-то война, в другом месте цветут сады. В одной стране плодят здоровых детей, в другой взрослые, и малыши вымирают от голода с холодом. Так должно быть. Если вода в протоке прекратила движение, что произойдет?

— Однажды приводил подобную максиму. Вообще, с тобой интересно.

— Напомню. Вода затянется ряской, протока превратится в болото. Делать ставку нужно на новое. Если не принесет ожидаемой пользы, останется опыт. Не забыла, у Пушкина? «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух. И опыт — сын ошибок трудных, и гений — парадоксов друг». Светочка, я тебя люблю.

— Ты чудо. Но надо работать, — Светлана улыбнулась. — Мой там кукует.

— Желаю удачи.

— Взаимно.

Шли озабоченные люди. Праздники за праздниками. Меня они начали раздражать. На носу женский день. Неделю назад проскользнул День защитника Отечества. Я получил вечные носки с одеколоном. Теперь ждали ответных действий. Первыми наведаются дочка с внучкой, затем Людмила с Данилкой, вечером в лицо посмотрит любовница. На двадцать третье подходил сын с красавицей — сожительницей. Вручили открытку с дезодорантом. Я выделил немного денег. Чувствовалось, отстегнуть придется еще. Получалось, сын намостырился трахать, я одаривать обоих подарками. Приятнее сделать презент ребенку, если он к чему-то стремится. А если бродят по кругу дальних и ближних родственников с целью урвать побольше не работая, интереса мало. Впрочем, проблемой лучше не забивать голову. На рынке в полный рост оправдывалась пословица: время — деньги.

— Вот она. — толкнула в бок Андреевна.

— Кто? — не сообразил я.

— Которая спрашивала.

— Где?

— Трамвайные пути перебегает. В куртке с раскрытой головой.

— Я ее слабо помню.

— Сказала, знакомы, — перекинув сумку с бутылками на левую руку, Андреевна собралась отдвинуться к холодильникам. — Девочка, видно, цыганочка. Глаза блудливые.

— Вид такой, — усмехнулся я. — Сама абсолютная противоположность.

— Ну… я предупредила, — поджала губы Андреевна.

Ко мне направлялась девятнадцатилетняя скупщица золота из Ставропольского края. Летом состоялось наше знакомство. Тогда Ленка — по цыгански вычурно — предложила десяток украшений, по большей части женских. Поначалу я не хотел разговаривать, приняв за цыганку с вокзала. Лена оказалась девушкой с подвешенным языком. Отец цыган, мать русская. Дома семья занималась скупкой золота у населения. Она садилась в поезд, или на перекладных по трассе катила в Ростов. Отмечалась у родственников отца, потом шла к валютчикам частями сдавать мелочевку. Ее знали все. Но вскоре принялись обвешивать. Если валютчики разгадывали послужной список клиента с мельком брошенного взгляда, то с Ленкой проблем не было. Доверчивая, общительная. Девушка ушла с центрального прохода, попыталась притулиться ко мне. Я пригласил Красномырдина. Он взвесил, рассчитал копеечка в копеечку. Дома у нее осталась куча мала братишек и сестренок.

— Привет, — прижалась Ленка пышным бюстом. На лице с яркими голубыми глазами расцвела улыбка. Ямочки на щеках. — Как банкуется? Как дела?

— Почти забыл. Обещала приехать через месяц, — обнял я за плечи. — Прошло полгода. Что-нибудь случилось?

— Мужа посадили за наркоту, — вытащив пачку дорогих сигарет, девушка сунула одну в сочно накрашенные губы. Капризно покривилась. — Занялся не тем, на иглу сел. Гонял бы королей по районным городкам, было бы в порядке.

— Сочувствую, — поцокал я языком. — Когда успела выскочить замуж?

— У нас не проблема, — отмахнулась Ленка. — По прежнему без весов?

— Клиентов с золотом не так много, японские стоят сотню баксов. Работаю вечером, разбить недолго.

— Помню, плюгавому втер так, что мимо холодильников до ворот голубем пролетел. Который пытался угрожать.

— Столько приключений, впору романы сочинять. Привезла чего?

— Есть работа, — сделав пару затяжек, Ленка щелчком длинных ногтей послала окурок по дуговой линии. — Беги к знакомому на поклон. Если он на месте.

— Пашет, — успокоил я. — Крепко затарена?

— Десятка два изделий. Как лом сливать не буду. Поднимешь цену, начнем беседовать.

— Паленых нет?

— На подлянки сроду не шла, — высунув руки из рукавов, девушка показала унизанные перстнями пальцы. — Куда спрячемся, за ларек? В магазине вход и выход в одни ворота.

— Погнали в промтоварный зал. Челноки разошлись, лишь уборщики.

— Весы не уплывут?

— Виталик стоит до последнего. На хозяина работает. Помнишь рыжего, что взвешивал в прошлый раз?

— Смутно.

— Обули. Крутится на чужих бабках. Ему лишь бы на выпивку хватило.

Зайдя в павильон с рядами пустых прилавков, с зависшими над ними из металлических труб вешалками, нашли уголок, присели на ящики. Ленка по одному начала стягивать колечки с камнями и без них. Расстегнула кофту, показала ожерелье из различного плетения цепочек на голой шее. Прикинув вес перстеньков на ладони, я глянул на цепочки, обратился к девушке:

— По сколько просишь за грамм?

— По какой цене вы принимаете изделия? — напряглась Ленка.

— Добавляем к стоимости лома червонец — другой, и все. У нас главное не ценность украшения, оборот. Купил — продал.

— Накидывай два червонца и бери.

— Потопали за весами.

Проскочив павильон, мы попали вовнутрь продолжающего кипеть страстями базара. Красномырдин оказался на месте, с посиневшим носом, проступившими прожилками на щеках. Но расслабуха его не накрывала. В помутневших глазах просматривались интерес, профессиональная настороженность — извечная спутница валютчиков. Я сообщил о цели прихода.

— Весы не проблема, — ощупал Ленку с ног до головы Виталик. — Мне что — нибудь обломится?

— За взвешивание заплачу, — пожал я плечами.

— Этого мало, — Виталик начал выпендриваться одинокой вошью на лобке. — Сдашь часть товара, поговорим.

— Сам беру дороже установленной на лом цены на двадцать рублей.

— Почему не накинуть, если изделия стоящие, — не унимался Виталик. — Показывай, не стесняйся.

С тоской посмотрев вдоль центрального прохода и не увидев на подмостках валютчиков, я перекинул взгляд на Ленку. Она выпятила полные в краске губы, за которыми виднелись ровные зубки. Блин, пупсяра из американского мультфильма. Чем они чистят свой частокол! Который год пользуешься «Бленд — а — Медом», результат не впечатляющий. В общем, на глазок Ленка не отдаст. Взвесив где-нибудь, попрется к другим.

— Ныряем в твою конуру, — кивнул я головой.

— Другой разговор, — повеселел Красномырдин.

Дверь палатки была приоткрыта. Вытащив из — под стола японские весы, Виталик приготовил к работе. У валютчиков появились накрученные приборы с десятком кнопок на панели. Они позволяли манипулировать весом как угодно, в зависимости от количества металла и принесшего сдавать человека. Надавил на одну, обвесил на десятые доли грамма, вправил другую — на целый грамм. Виталик пользовался прибором первого поколения. Тоже можно творить чудеса, но перед потенциальным лохом. Несмотря на многолетнее знакомство, я не сводил глаз с пальцев Красномырдина, хотя существовал неписанный закон — своих не обувать.

— Выкладывай, — разрешил Виталик.

Забрав у Ленки перстни, кольца и цепочки, я скатал тяжеленький комочек, положил в углубление площадки. Выпало сто двадцать восемь и три десятых грамма. Ленка посопела носом, почмокала губками.

— Крупнее не выпрыгнет, — дохнул облаком перегара Красномырдин.

— Сто двадцать восемь и три, — повторила Ленка. Обратилась ко мне. — Калькулятор есть? Как столковались.

— Договор дороже денег, — забегал я по кнопкам «Ситизена». — Лом принимается по сто шестьдесят рублей. По сто восемьдесят за грамм.

— Считай.

— Двадцать три тысячи девяносто четыре рубля. Цепочки не проверял. Замочки в норме?

— Все целое, не потертое, не пожеванное, — заверила девушка. — Замочки не закусывают.

— Если отстегну сотенными, возражений не будет?

— Лучше пятихатками, — заартачилась Ленка. — Куда рассовывать, в задницу?

— Другого места нет? — хохотнул Виталик. — Вон каких выплевываете, мешок с баксами поместится.

— Тебя бы расположили, если бы нужда была, — сердито зыркнула скупщица. Обернулась. — Пятихатками. Меньше — растрачу.

— Твое дело. Может, пачку сотками возьмешь? Затарили по уши.

— Ну… давай одну.

Я соврал. Надежда упиралась в Красномырдина. Налички всего тысяч пятнадцать. Если разнюхают, полечу фанерой над театром Горького с позолоченной на стелле напротив бабой, которой каждый проходящий старается заглянуть под подол. Оставил память бывший первый секретарь обкома партии Иван Афанасьевич Бондаренко, по зову генов ныне копошащийся на даче в земле. Если бы возился всю жизнь, пользы было больше. Гигантские «ростсельмаши» с бесплодными Цимлянскими водохранилищами. Азовское море обезрыбело, особняки известных до революции людей рассыпались, ни дорог, ни водопроводов с телефонными сетями. Не волнуют вечные проблемы и нынешнее правительство области.

— Отберу потом по двести за грамм, — прилип губами к уху Красномырдин.

Я снял напряжение со спины, потому что ждал предложения с начала сделки. Когда подопрет, и на этой работе надо иметь аналитический ум, способный подкинуть дипломатические ходы. Тогда многократно может возрасти долгожданный навар.

— Пятихатки есть? — передавая пачку сотенных Ленке, озабоченно спросил я у Виталика. В противном случае пришлось бы взывать о помощи первому. — Отсчитай двадцать шесть штук, я десять сто отмусолю.

— Как в Греции, — засуетился Красномырдин. — Даже за взвешивание не возьму.

Если бы его осенило забрать все добро по нашептанному потолку, пошел бы банковать, не беспокоясь, куда пристроить больше десятка изделий по цене выше ста восьмидесяти рублей за грамм. Мало кто из валютчиков согласился бы выручить.

— Подожду тебя на улице, — увидев, что собрались заняться взаиморасчетами, предупредила Ленка. — Нужно переговорить.

— Понял, — отозвался я.

Красномырдин отобрал перстеньки с белыми или разноцветными камешками. Приглянулась тридцати граммовая «веревка», такого же веса «армянка». Элегантную цепочку граммов на восемь с вязкой «кортье» я отложил себе. Меняла сразу придвинул к ней несколько «якорных», пару «кобр», с алмазной обработкой. Вес отобранных им изделий составил девяносто шесть граммов. Я подтолкнул «кортье». Сто четыре грамма, две тысячи восемьдесят рублей навара. Расстался бы с остальным, да Красномырдин наелся. Но двадцать граммов не сто двадцать восемь, пусть хороших изделий. Оставив хозяина раскладывать приобретенное по полочкам, я вышел за двери ларька. На него положили глаз заезжие армяне, которым русские всегда шли навстречу, лишь бы золотили ручки. Передача должна была состояться с недели на неделю.

На улице обложила «куриная слепота». В это время обували и кидалы, и законопослушные граждане. Года четыре назад вместо немецких марок подсунули польские злотые нового образца. Перед ними хапнул двести баксов по полтиннику, оказавшихся переделанными из пятидолларовых билетов. В предвечернем вязком воздухе, когда свет словно просеивался через сито наступающей ночи, зрение садилось моментально. Я прижался к стене ларька, чтобы не толкнуть кого из прохожих. Кто-то дернул за рукав куртки:

— Управился? — голосом Ленки спросило разноцветное пятно перед носом — Признавайся, сколько на мне наварил? Или сумку стяну.

— Какой навар, свои чуть не пришлось отстегивать. — протирая глаза, заныл я. — В пакетике несколько цепочек. Потянутые, говорит, будто сорванные. Замочки закушенные.

— Сам ты закушенный. Вещи новые, — отстранилась Ленка. — Видела, как по кучкам раскладывали.

— Дверь закрыли на задвижку!

— Вон, занавеска неплотно задернута, — кивнула девушка на окно ларька. — Я уже замерзать стала. Думаю, понаблюдаю, чем занимаются.

— Мы перевесили золото, которое Виталик взял за день.

— Свое узнаю всегда.

— Ты права, — сдался я. — Сплавил часть принесенного тобой, иначе он отказался бы иметь дело. Пришлось бы куковать до завтрашнего утра.

— Мог бы приправить все, — пожала плечами Ленка. — Я так спросила.

— Пока Красномырдин поддатый, наварил нормально, — окончательно признался я. — Надеюсь, и ты заработала.

— В накладе не останусь, — девушка взяла под руку. — Все было по честному?

— Обманывать не будет. Если что, забрали бы товар и ушли. Или к Бандере, или до Крысы. Тебе нельзя. Раскусили, что скупаешь по дешевке.

— Им какое дело? Жаба душит?

— Получается, так.

— Идиоты… Пойдем угостишь с навара.

— Лена, давай передумаешь? Не забывай, у кого ночевать будешь.

— Во первых, свои у своих не возьмут, — указала девушка. — Во вторых, я у тебя ночевать буду.

— Цыгане убьют.

— Я цыганка? Останавливаюсь у дальних родственников отца. Языка не знаю. К тому же, известила, что сегодня уеду домой.

— Времени мало, — попытался посмотреть я на часы на колокольне. — Поработать бы.

— Вот… жидяра. Почапали угостишь, говорю.

— Цыганча, блин… Так и мечтаешь расколоть.

— Не расколоть, а снять процент с навара, — засмеялась девушка. — В прошлый раз смайнал.

В кафе на Большой Садовой, сбоку ухоженного памятника Ленину, столики были заняты. Мы успели присесть за ближний к стойке, возле кадушки с высоким растением. Ленка сняла куртку с капюшоном, повесила на спинку стула. Я смахнул шапку, расстегнул кнопки. Направился занимать очередь.

— Возьми красного, крепленого. Бутылку, — заказала девушка. — И пару апельсинов с конфетами.

— Может, граммов четыреста? — покосился я. — Развезет.

— Ты пить не будешь?

— Бросил.

— Когда стану как ты — старой и седой — откажусь от всего сразу, — Ленка почесала носик. — Бери четыреста. Тогда бутерброд с сыром.

Домой приехали часов в одиннадцать. Смесь русской расхлябанности с цыганской бесшабашностью сделали дело. На первом стакане, на графине Ленка останавливаться не захотела. Одну за другой курила сигареты. У меня в руках была бутылка марочного вина, два банана, с полкило сосательных конфет. Усталость давила на плечи. Включил телевизор. Ленка врубила магнитофон. Хорошо, за стеной жил сосед со сдвигом по фазе, наверху пожилая женщина, рано ложившаяся спать. Я боялся, цыганский разгул продлится до утра. Скинув почти все, Ленка дергала бедрами в полный рост. Чтобы снять напряжение, я сделал несколько движений в такт. Вскинул ногу, пытаясь кончиками пальцев дотронуться до люстры. В утренних упражнениях это получалось. Попытка произвела эффект прыжка пантеры. Ленка сунула палец в рот, некоторое время молча измеряла расстояние от пола до люстры, окидывая и меня от макушки до пяток. Затем выключила телевизор, магнитофон. Подтащив джинсы, прошла на середину комнаты. Она была ниже сантиметров на двадцать. Наблюдая за действиями, я замер в стороне. Усталость улетучивалась.

— Не дотянулся, говоришь? — обожгла зрачками Ленка.

— Скажем так, не помышлял, — ухмыльнулся я. Гром звуков прекратил давить на ушные перепонки. — Желаешь попробовать?

— Хочу посмотреть на твои ноги, как у кузнечика, коленками назад.

— Штаны мешают.

— Или яйца, — рассмеялась девушка. — Как у танцора на хреновой свадьбе.

Это был вызов азартной молодости зрелому возрасту. Сделав пару коротких шагов, на левой ноге я приподнялся на цыпочки, правую выпрямил вверх балериной в «Щелкунчике». Большой палец чиркнул по хрустальным висюлькам. Больше повторяться не стоило.

— Нормально, — с удовольствием сказала Ленка.

Снова подтянув джинсы, потопталась на носках. Голова с копной волос то поднималась вверх, то опускалась вниз. Зыркнув в мою сторону, прикусила нижнюю губу. Я не успел уловить момента приготовления. Ступня пацанки в белом носке чиркнула люстру по крутому боку, взлетела выше и замерла в паре сантиметров от потолка. Такой выброс ноги я видел только в балете. Резные пластины тихо зазвенели. Ленка посмотрела на хрусталь, перевела взгляд на меня.

— Доставай бутылку, — приказала она. — Тащи закуску на стол.

Выпив больше половины рюмки, отставила ее. Разломила банан пополам. Попыталась спеть, махнув рукой, подмигнула ресницей:

— Пошли в кровать, старый валютчик. Чтобы утром деньги были на месте. Секир башка.

— Красномырдин посоветовал, куда их спрятать, — хохотнул я. — Попробуй, может, получится.

— Сейчас ты уместишься, — снимая одежду, не поняла шутки Ленка. — Если еще способен. Знаешь, почему пошла с тобой?

— Представления не имею.

— Ты еще в первое знакомство приглашал. Рассказывал, что книжки пишешь.

— Скорее, вздумалось потрахаться, поэтому был разговорчивый.

— Сейчас расхотелось?

— И сейчас не втерпеж…

— Бр-р, холодильник…

Но не судьба была переспать с Ленкой. Или на исходящих соком половых губах девушки лежало цыганское табу. Отбывавшим срок мужем был цыган. Как ни старался, как ни двигала ягодицами она, не получалось. Вялый, ужался он внутри, стиснутый мышцами похожего на печной зев влагалища. Партнерша кончила не раз. Довел пальцами. И все мало. Наверное, попал на ее день. А может, подогретая вином, решила Ленка оторваться. И… нарвалась на стареющего лося, у которого день на день не приходился. Промучившись с полчаса, промочив потом простыню, матрац, мы поняли, что настоящего удовольствия, как хотелось Ленке, до изнеможения, не схватим. Лишь в точках соприкосновения вырастут плотные мозоли. Пацанка приподняла ладонями взопревшие груди, струей воздуха сдула прилипшие к губам волосы. Сбила влагу с бровей. Сердито воззрилась на меня:

— Не получается?

— Что-то не так…, - настроился оправдаться я.

— Так вставь карандаш, — не дала договорить Ленка.

Я задохнулся от приступа смеха. Девушка выскользнула из-под меня, пантерой накинулась на нижнее белье. Втиснулась в джинсы и в вязаную кофточку. Энергии было столько, что казалось, плавает в ней.

— Что хочешь делать? — спросил я.

— Домой поеду, — огрызнулась она.

— Ты знаешь, сколько времени?

— Лучше на вокзале перемерзнуть, чем лежать в одной постели с импотентом.

— Прости, милая. В прошлом такое бывало, в последнее время не жаловался.

— Кобель…На своих стоит, а здесь полгода без мужчины, у него хрен сморщился.

— К утру будет нормально.

— До утра дурак раздрочит резинку от трусов.

— Леночка, она тонкая.

— Тогда рукав от пиджака.

— Он толстый.

— У тебя никакой. Открывай.

— Подожди, провожу, блин…

Проглатывая рвущийся наружу смех, я встал с кровати. Времени было первый час ночи. За окном набирала силу одна из последних в конце февраля метелей. От двери несло холодом.

— Может, раздумаешь?

— Может быть…

— На улице пурга.

— Да я успокоилась. Ты будешь приставать, стараясь оправдаться за срыв. А у меня начинает перегорать, — ровно ответила девушка. Подтянула рукавичку. — Не знаю, почему так захотелось. Наверное, подогрела себя. Ты в возрасте, думала, устрою. Я нормальная. Как все.

— Куда на ночь, транспорт не ходит.

— Поезда бегают часто, — девушка застегнула пуговицу, подмигнула. — Не переживай, отношение к тебе не изменится. В следующий раз приеду покупать обновки на весну. Подскажешь.

— Ясное дело.

— Не стоит портить дружбу. Открывай.

Поймав частника, я поцеловал девушку в щеку. На душе не лежало тяжести, лишь легкое сожаление, что Бог в который раз послал кусочек сыра, я не смог удержать. Ленка была моложе лет на тридцать пять. Обидно. Когда выпадет до седьмого пота повозиться с не разболтанной девочкой в полный рост.

В постели принялся успокаиваться мыслью, что завтрашнюю ночь проведу с любовницей Людмилой. Изменяет, стерва. Наверное. Или вешает лапшу, что от мужиков не ведает отбоя. Все-таки изменяет. Призналась, как среди ночи завалил любивший до беспамятства друг со школьной скамьи. Когда ушел служить, вышла замуж. С мужем разошлась, с другом детства переспала. Скотина.

Весна набирала обороты, теплело, светлело на глазах. Люди радовались, что веерные отключения света, перерывы с подачей тепла перестанут действовать на нервы. Асфальтовый бугор, на котором я торчал, прекратил дымиться. Валютчики поменяли зимние доспехи на дорогие спортивные костюмы с теплыми футболками. Веселее пошел обмен. После обвала «капусты» в прошлом году, приподняли головы челноки. Не болтались в невыгодных поездках за границу, нанимали автобус до Москвы, до барахолок на «Динамо», в Олимпийском спорткомплексе. Столица, как в советские времена, взвалила роль забитого по кремлевскую крышу товарами общероссийского склада. Лужков — не воюющий с набежавшими с гор кавказцами батька Кондратенко, каменная Москва — не Краснодарский край. Торговать накопленным народом с патриотично настроенными царями старинным кирпичом за миллиарды награбленных долларов веселее, чем задарма отдавать не имеющий цены чернозем с иными угодьями. В Москве взрывали подъезды, за Ростовом, Краснодаром, тем более Ставрополем, на обочинах появились транспаранты со словами: «Россия, убирайся отсюда. Здесь территория Кавказа — Турции». Сам народ во главе с казаками, без указки из Кремля с Ельциным на деревянном троне, защитить себя не мог. Не хватало сил на экономику. Португалия, Зимбабве жили лучше без кружки нефти, пузырька газа, куска руды в земных недрах. Мы продолжали просить милостыню у Международного валютного фонда. Кто враги? Американцы с японцами, немцами? Или мы сами себе? Тишь да Божия благодать. Да пьяная мать — перемать.

В один из теплых дней подошел Красномырдин. Наши с угла снялись, я остался один. Солнце пригревало по летнему, девчата защеголяли в юбчонках, босоножках без чулок с колготками. После сапог с пальто и шапками увидеть стройность ножек, поджарых тел было приятно. Длинноногая красавица подиумовской походкой подвиляла одновременно с Виталиком. Окинув приятеля недоверчивым взглядом, смахнула за спину прядь волос:

— Вы золото берете?

— Что желаете предложить? — подался я вперед.

— Корпус от часиков и браслет на руку. Порвался у замочка. Хотела запаять, мастер сказал, что ремонт обойдется в сотню рублей. Два года назад я купила его за двести.

— Два года назад доллар стоил шесть рублей, — напомнил я. — Может, мастер был прав?

— Не имею ничего против, — приподняла бровки красавица. — Но браслет свое отслужил.

— Как и тот, кто дал на него деньги, — опустив голову, решился предположить я.

Девушка солидарно улыбнулась. Вытащила пакетик из сумочки. Высыпав на руку содержимое, протянула мне. Красномырдин качнулся вперед.

— Я взвешу, — напомнил он.

— Это лом, — предупредил я клиентку. — Если согласны сдать, у товарища весы.

— По сколько вы его берете?

— Сто шестьдесят пять рублей за грамм.

Дождавшись утвердительного кивка, поманил к окну магазина. Виталик пристроил на выступе черный прямоугольник, положил в выемку золото. На табло выскочили маленькие цифры:

— Одиннадцать и две десятых грамма, — объявил он.

Девушка наклонилась, долго всматривалась в сами весы. Завела за спину волосы:

— Какая сумма получается?

— Одна тысяча восемьсот сорок восемь рублей, — успел побегать пальцами я по калькулятору.

— На две тысячи не тянет? — прекрасными глазами обворожила нас она. Смешно сморщила носик.

— Я бы десять не пожалел. Не в этом месте, — перемялся с ноги на ногу Красномырдин.

— Нет уж, охотников на каждом шагу. Давайте, как насчитали.

— Он пошутил, — сгладил я неловкость приятеля. — Впрочем, в каждой шутке есть доля правды.

— Кто бы спорил.

Поцокав языками вслед девушке, мы развели руками. Я хотел сбросить золото в один из отделов барсетки, Красномырдин предложил выкупить по базарной цене. Изучив ничего не выражающее лицо, согласно кивнул. Бывали случаи, стоимость лома за тройку часов подскакивала в два раза. Но стабильность последних дней усыпила бдительность. Я прекратил справляться у ребят о разнице в покупке с продажей, ориентируясь на выставленные возле обменных пунктов щиты с ценниками. Это было неправильно, при падении курса ценники держались на прежнем уровне неделями. Внутри покупали валюту по новой, продавали по старой. Постепенно ютящиеся в кассах кинотеатров и бань, в магазинах, пункты вытеснялись солидными структурами, не позволяющими крысятничества. Пока же торопились набанковать и вечные «на подхвате».

— Не слышал ничего? — обратился ко мне Виталик.

— Что такое? — повернулся я к нему.

— Слонка уделали. Выгребли почти все, из квартиры.

— Началось, — холодок пробежался по спине. — Когда это случилось?

— Вчера вечером. Успел дома раздеться, поесть. Звонок в дверь. Глянул в глазок — никого. И открыл. Получил по башке. Где бабки, капут семье. Жене заткнули рот, деду приложили. Барсетка торчала на столе. Пока копались, Слонок пришел в себя, вытащил из-за обувного ящика одностволку. Распахнул дверь, чтобы соседи милицию со скорой вызвали, сам в комнату. Один из отморозков выстрелил. Прихватили барсетку и на выход. Слонок пальнул вслед, влупил в собственную дверь. Сейчас в больнице.

— Хорошо отделался, могли разгуляться, — поежился я. — Отрывались бы на семье. Неважно, есть деньги или нет.

— Вычисляют, у кого никакой защиты, кто работает на всех бабках. У кого капиталов много, тех не трогают.

— Тебе не кажется это странным? — напрямую спросил я. — Здесь три варианта. Или мелкие валютчики служат в качестве приманки, они не знают, кому жаловаться. Поднакопил жирок — иди сюда. Или по крысиному набивают казну. Или подкармливают ручную бригаду отморозков, по команде «фас» готовую порвать глотку за неугодное слово. Знать бы наверняка, не грех бы посчитаться. Паскудство вольны прощать только рабы. Свободные граждане обязаны защищать честь любыми способами.

— Ты свободный? Американец, — покосился на меня Красномырдин.

— Считаю себя никому ничем не обязанным, — брызнул я слюной. — При чем здесь Америка? Если пример хороший, брать его необходимо хоть с негра из Центральной Африки, хоть с члена племени Сосу Червячка с Галапагосских островов. Расти надо, не задерживаться в развитии на уровне остриженной овцы. Желаю пахать на себя, не на мерзость, волею Судьбы длиннее меня. Но не выше.

Красномырдин скосил глаза по направлению к забегаловке. Постояв, утвердился в принятом решении.

— Пропущу стаканчик винца и на место. Если что поднесут, где найти — знаешь.

— Девочку не обвесил? — вспомнил я о красотке.

— Давно бы сказал, — не обиделся Виталик. — С тобой все по честному.

— Скоро не будешь знать, кому верить, — пробурчал я. — Таким, как я, здесь делать нечего.

— Мне что, легче? — через плечо бросил товарищ.

После сообщения вокруг как бы потемнело. Отметив с десяток личностей, подходящих под определение отморозок, я постарался выбросить плохие мысли из головы. Если знать, кто следит, изменить вряд ли что получится. Позовешь милицию, которая, возможно, в курсе дел, доказательств никаких. Пойдут насмешки, писатель стал бояться каждого куста. Разобьешь морду подонку сам, на другой день возле подъезда он встретит с кодлой полуживотных, ничего не могущих, но хотящих жрать послаще. Заведут уголовное дело за незаконную скупку золота с валютой, потому что не только на виду, но и на крючке. Могут за нападение без причины на безобидного парня, наблюдавшего, как торгуют овощами товарищи. Значит, или дергай по-добру, по-здорову. Или вспомни молодость, когда сворачивал скулы сверстникам. Как делает с рождения не трезвеющий бабуиноподобный Камаз, король базарной сволоты, в данный момент учивший уму — разуму подчиненного. Камазов-Мазов было предостаточно. Обходят дальней дорогой, здороваются издалека. В общем, не один стоишь на рынке, не одному не по себе.

Крейсерской походкой подвалил мордоворот. Красное лицо, голубые глаза, курносый нос. Шея, на которой не сошелся бы ни один воротник. Телогрейка с перерывом между поздней весной с ранней осенью. Бригадир строителей на соборном дворе Рябой. Команда возводила колокольню. Когда позолотили купол, в маковку вставили крест, строители перешли на работы внутри территории. Прозвали бригадира Рябым за испещренное оспинами лицо. Интересовали его неординарные крестики, хорошие изделия, иногда лом. Иконы, старинные вещи из драгоценных металлов. Урвав необычное, ребята приберегали раритет для него, потому что он давал самые крутые бабки из всех скупщиков ценностей.

— Привет, — протянул каменную ладонь Рябой. — Снова начнешь ныть, что никакой работы?

— Когда она была? — пожал я плечами. — В вечернее время только на подхвате. Менты торчат рядом часами, одним видом распугивая клиентов. В лучшем случае, вопрос можно посчитать как безобидную подковырку.

— Именно так, — засмеялся бригадир. — Твои проблемы знакомы. Нового не взял?

— Для тебя берег.

Я вытащил пакетик с золотом, поддел ногтем православный крестик с цветной глазурью, с бусинкой из драгоценного камня посередине. Перевернув на другую сторону, показал выбитую внизу широкой резной планки пробу. Она была пятьдесят шестой, дореволюционной. Крестик, по сравнению с современными поделками, казался царским. Несмотря на малые формы массивным, основательным. Сверху в дырочке болталось кольцо для цепочки. Толстыми пальцами Рябой смахнул изделие с ладони. Покрутил в разные стороны.

— Да-а, — крякнул он басом. — Такого я не видал. Красивый… Сколько граммов?

— Восемь. Работа настоящих мастеров. Но цена, бригадир, не рядовая.

— Просвещай.

— По триста за грамм.

— Беру.

Выловив из клапана брюк потертый кошелек, Рябой спрятал крестик. Из другого кармана достал деньги, отсчитал положенную сумму. Поскреб заросшую седым волосом грудь за клетчатой рубашкой.

— Припекает, а? — посмотрев на небо, пробасил он. — Лето намечается ранним. Никуда не поедешь?

— Если получится, дней на десять в родное Лазаревское. Раньше бы из моря не вылезал, сейчас не только запах, прикосновение воды, но и боль в подошвах ног от гальки в первые дни пребывания помню. Все приедается.

— И все проходит, — согласился Рябой. — За границу не тянет? Или свои заботы? В смысле выпуска нового произведения.

— С удовольствием поглядел бы, как люди живут. На книгу перестал бы собирать, — загорелся было я. — Так много дел кроме рукописи, не знаешь, с чего начать. Квартира — первый этаж, едва не подвал. Полы прогнили, стены сырые, штукатурка сыплется. Летом слизняки по полу, по стенам пешком гуляют. Жирные, наступишь, на изнанку выворачивает. Главное, отпечатанные на машинке страницы сыреют. Сочинения в шкафах тоже. И это одна из проблем.

— Дети, внуки и так далее.

— Детям помогаю, пока правительство во главе с Ельциным из трех дорог никак не выберет одну, на которой можно разбогатеть, экономику не поднимая, рабочих мест не создавая. Наши дети не пристроенные. А мечталось бы самому на мир посмотреть.

— Пока разворачивали светлое будущее, не заметили, как надвинулось темное настоящее. Россия — не Израиль, горбачевы — ельцыны — не Моисей. Сорока годками не отделаемся, — согласился Рябой. — России, как лошади, надо завязывать глаза, приматывать к вороту и гонять по кругу, пока не сдохнет. Сроку потребуется двести лет. Тогда новую лошадь можно и на вольные пастбища отпускать, раскрученные жернова долго еще будут сами молоть зерно. Потом придут иные решения проблем. Так я понимаю общее направление?

— Мыслящий человек должен представлять особый путь России именно так. Слишком огромны жернова, чтобы как следует раскрутить. Ленива и медлительна лошадь, чтобы по настоящему понукать.

— Желаю удачи. Пойду на рынок, глядишь, ребята предложат чего интересного.

— К ним несут охотнее.

Рябой вскоре никогда больше не появится на базаре. Вести о его смерти долго не будут верить. Наверное, Господь рассердился на то, что бригадир стал барыжничать. Теперь душа его с перекладины креста на куполе наблюдала за суетой земных червей, не подозревающих о жизни в других измерениях. Или так устроен мир. Здоровые чаще покидают его, хилые улитками доползают до финиша. Но какой мудрец подскажет, где пустяк, а где крупица золота! Все зависит от изначально внедренной Природой матрицы. Души. Редко от отца с матерью, от учителей. Душа…Душа…Странные мысли заполнили голову, заставив раствориться окружающий мир. Не раз подбирался к этой теме. Не единожды на ней спотыкался. И все — таки…

…А если мы идем по извилистому, главное, ложному пути? Все намного проще. Снова возьмем человека. Он двигается, думает, живет до тех пор, пока в жилах течет кровь. Кровь застывает, человек умирает. При чем здесь душа? Кто ее придумал, где находится? Вот телевизор. Он набит радиодеталями, другими модулями, как смертный органами. Если воткнуть вилку в розетку, ящик заработает. Можно переключить на разные каналы, сделать тише, громче, ярче, темнее. Телевизор действует от электроэнергии. Это кровь, снабжающая узлы питательными веществами. Как человеческая кровь его внутренности. Если отключить ток, ящик умрет. Где у телевизора душа? Среди диодов с триодами? Еще странность Побывавшие за порогом смерти люди рассказывали, что уходя из бытия, они летели по длинной трубе, тоннелю, в конце которого виднелся выход, светился божественный свет. Когда выключаешь некоторые марки телевизоров, особенно ламповые, яркость со всей площади собирается как бы в световую трубу, превращаясь в светящуюся точку в центре экрана. Дальше о ее полете в глубь прибора ничего не известно. Но не наводит ли это на мысль об аналогии с умирающим мозгом? Если человек уходит из жизни при памяти, мозг отключается тоже постепенно. Как экран в телевизоре. Тогда о какой душе заводить разговор, когда вещи собраны по образу и подобию самого изобретателя — человека. Поршни в двигателе внутреннего сгорания работают как клапаны в человеческом сердце, насосы гонят по трубам — жилам воду, нефть. Кровь. Шатуны на колесах электровоза пашут как локтевые, коленные суставы. Современные компьютеры уже способны заменить мозг. Примеров много.

Ответа на один вопрос как не было, так и нет. А есть ли у человека душа, если о ней столько разговоров? Может, он всего лишь такая же, как те железные, машина. Только биологическая.

И еще, совершенно не существенный, вопрос. Телевизор получает ток от розетки. А где находится подключатель для человека? Впрочем, сейчас выпускается множество приборов, работающих от батареек. Логично допустить, что человек рождается с аккумулятором, позволяющим функционировать без подпиток до семидесяти — восьмидесяти лет.

Но телевизор сделал человек. Он придумал и батарейки. А кто сотворил?..

Совсем просто. Вначале планета состояла из газа. Он уплотнился, стал водой, которая, в свою очередь, утвердилась в земную твердь. Вселенную, буквально все, пронизывают короткие волны. Вода набегала на сушу, качала атомы, молекулы. Через миллиарды лет они проснулись, потому что в движении Жизнь. Сбросили панцырь, перевоплотились в инфузорий. Чтобы не быть унесенными течением, отрастили лапки. Уцепились. Возгорелась цепочка развитий, докатилась до человека — разумного. Миллиарды лет для Вселенной — всего ничего. Земле пять миллиардов лет. Человекоподобному существу пятьдесят тысяч лет, а цивилизации вовсе семь тысяч. Только в последние ничтожные один — два века люди шагнули по пути прогресса на невиданные в его — народа — истории высоты. До космоса. Неизменным остался главный творец. Волной набегающий и откатывающийся Поршень. Ему возносят молитвы все религии мира. Туда — сюда, вверх-вниз, вперед-назад. Короткими волнами… Противоречивыми. Чтобы не забывать, не отрываться от главного — Матрицы. Истины.

Существа разумные развились по закону Природы, Вселенной. Откуда взялись волны? А кто сотворил?…

Да есть ли все это на самом деле? Душа, загробная жизнь, Сам Господь! Не придумали ли мы Непознаваемое сами? Не потому ли оно Недоказуемое, что доказывать нечего? Возьмем йога. Ведь он не общается с высшим Разумом. Он уходит в подсознание. То есть, в замкнутый круг. Как в «Солярисе», хорошо экранизированном Тарковским. Герой не возвращается на Землю, потому что планета не отпускает его. Так и мы вертимся в небесных сферах с божествами, другими измерениями в себе. Не выходя за границы собственного мозга. Черепа. А вокруг натуральная обыденность. Простая Жизнь, не оставляющая нас ни на шаг. От Рождения до Смерти…

Случай со Слонком оказался началом затяжного сезона крысиного промысла перекачанных наркотой ублюдков. В машине совместных действий срастившихся с криминалом органов правопорядка что-то разладилось. Не раз и не два подходили сыто выглядевшие товарищи — представители соперничающих группировок, заводили разговор о том, кому и много ли отстегиваю. Я отмазывался малозначительными фразами, просил последить, во сколько прихожу, во сколько ухожу. Мол, не по адресу обращаетесь. Когда принимались давить, за остальной информацией отсылал к бригадиру. Парни морщились, но не наглели. Заметил двух лет по восемнадцать — двадцать пацанов с шелухой от семечек на губах. Они появлялись то к началу работы, то к ее концу. Или приносили доллары с марками на обмен в середине раскрутки. Не выбивали не расспрашивали, не добивались. Мозолили глаза неряшливым видом. Рассказал однажды возникшему с растерянным выражением на лице Призраку.

— Работаешь и работай, — отстранился тот. — На хрен никому не нужен.

Заметил насмешливые взгляды маячивших возле квасной бочки пацанов. Подумал, носить все деньги не следует. Останусь в живых, что-то сбережется на первое время. При условии, что возьмут на гоп-стоп на улице или в подъезде. Ворвутся в квартиру — ловить будет нечего. Бешеных собак пристреливать было бы необходимо ради одной цели — чтобы носимая ими зараза не распространялась дальше. Таких плодится больше положенного.

Напротив с сожительницей торговал овощами со свиными ушками Коля. Заметив мое нервозное состояние, легко поднял налитое салом тело с маленькой скамеечки. По случаю надвигающегося дня десантника, он был в летнем тельнике. После ссоры с Олегом часто подскакивал за поддержкой. Дело в том, что во время очередного загула Коля решил развестись с сожительницей, у которой жил. Взвалив на горб складной диван, пронес несколько кварталов, приставил к двери Олеговой квартиры. Когда тот вышел, предложил купить нужную вещь. Олег отказался, посоветовав отволочь обратно. Коля пробурчал, пусть друг примет диван как подарок. Тот согласился с условием, чтобы потом без претензий. Ударили по рукам, обмыли не одной бутылкой водки. Утром Коля проснулся дома на полу — у Олега места не хватило. Половина с сыном едва умещались на старинной прабабкиной кровати. С похмелья Коля пошел к Олегу за диваном. Но бывший афганец отказался отдавать приобретенное, пояснив, что успел присобачить дополнительные ножки. Ссора едва не переросла в драку. Позже каждый доказывал, кто прав. Я принял сторону Олега. Никто не просил тащить из дома и раздаривать постельные принадлежности. К тому же, диван всучили насильно. Коля злился, но дружбы терять не желал. Он, сожительница, периодически подходили с просьбой повлиять на Олега. Спать на полу было неудобно.

— Замечаю, обкладывают, — протянул руку Коля. — Отобьешься, или подстраховать?

— Чем ты поможешь? — хмуро ответил я. — Провожать не будешь. Засаду если в подъезде устроить. Они, вроде, не наглеют.

— Упреждающий удар. Вон тех промесить, чтобы на больничных койках повалялись.

— Наблюдают за валютчиками, выходящими через эти ворота. За ними группа боевиков. Здесь возможен один ход — ждать. Глядишь, менты с криминалом через бригадира договорятся.

— Ну… решай, старый, — сделав выражение лица зверским, Коля откачнулся. — Пойду пообщаюсь. Тягостно торговать поросячьими ушками.

— С Олегом бы помирился.

— Вопрос остается открытым, — разозлился еще сильнее Коля. — Ты помочь не желаешь.

— Сам виноват.

— Разберемся…

Со стороны, где маячили пацаны, раздались нечленораздельные звуки. Один пулей проскочил в распахнутые ворота. Второго Коля волочил носом по мощной груди, медленно раскрашиваясь в бордовый цвет. Я не выдержал. Уцепив за воротник шведки, оторвал парня от начинающего звереть кандидата в десантники. Дал в спину пинка. Коля попытался перехватить ублюдка, но я облапил запястье:

— Это шестерки. Не доставало руки об них марать.

Коля повращал белками, вырвал кисть из пальцев. Я обхватил узковатую ладонь, притянув к бедру. Как — то заезжий армянин пытался вырубить долгим гипнотизирующим взглядом. Я сломал два черных луча как две тростниковых палочки своими серыми зрачками, в нужные моменты менявшими простенький цвет на стальной. Понял это и Коля. Если бы он не садился в шпагат, не ходил босиком зимой и летом с бутылкой паленой водки в руке, распугивая граждан расхристанным видом, а подкачался, был поустойчивее, сомнений в принадлежности к табору десантников не возникло бы. Так, здоровый деревенский мужик, мечтающий трахнуть царицу, накрутить миллион. Дай Бог ему на благородном пути. У многих мечты умещаются в стакане с сигаретной оберткой. Или концентрируются на кончике иглы. Впрочем, ишаку Бог подарил такой домкрат, который жаждет заполучить вся женская половина животного мира. Поднимает им ишак одну ослицу.

— Я тебя не понимаю, — глыбой навис Коля.

— Мы чаще псковские. Или поморские, — зло подмигнул я. — Фонтаны посреди Москвы штурмом не берем, с дубовьем за черножопыми не бегаем. А что потребуется — об чем речь.

Коля соснул воздух через побелевшие губы. Сунул руки в карманы штанов:

— Наше дело правое — мы победим.

— Кто бы сомневался, — усмехнулся я. — Патруль, вон, кто-то подгоняет. Неприятностей из-за козлов наживем, хозяева останутся в сохранности.

Менты ограничились нашим рассказом. Постояв, потопали дозором вокруг базарной площади. Мы заняли каждый свое место.

Вечером произошел непредвиденный случай. Я собрался уходить домой, когда подвалил чернявый парень. За локоть потащил вовнутрь магазина. Я подцепил его за край рубашки, завернув кисть за спину, подтянул к затылку. Парень принялся негромко кряхтеть. Я спросил:

— Что надумал узнать? Я весь внимание.

— Отпусти, — вытолкнул слова незнакомец. — Ты об этом пожалеешь.

— Сразу так. Скажешь гоп, когда перепрыгнешь.

— Перестань. Есть дело.

— Какое? — бросая руку, отошел к стене я.

Парень пустился растирать запястье. Заправив рубашку, уперся черными зрачками. Cтоя в стороне, я машинально прикидывал расстояние. Положение у него было повыгоднее, он торчал на бетонном выступе. Зато, если последует выпад, можно бросить через себя. Щупловатый, вес небольшой. Я огляделся, чтобы не пропустить нападения сзади. Людская река равнодушно текла мимо.

— Заходи в магазин, — позвал парень.

— Зачем? — подумав, что за прилавками две женщины, уперся я. — Что там делать?

— Объясню.

Сбоку пристроился белобрысый чувак с голубыми глазами, одного возраста с парнем. Я попятился к стене. Как всегда, никого из знакомых.

— Тебе сказали, делай, — прогундосил коренастый. — Не допер?

— Не собираюсь, — нащупывая ручку шила, начал заводиться я. — Внимательно слушаю.

— Смотри, бумагомаратель, — удивился белобрысый. — Оборзел. Решил неприятностей заработать?

— Разве еще не нажил? — вопросом на вопрос ответил я.

— Иди в магазин, — попытался подтолкнуть коренастый. Чернявый стоял возле дверей. — Что вытворяет! Подметки на ходу рвет.

— Больно не будет, — негромко позвал и чернявый.

— О себе подумай, — не выдержал я. — Во второй раз беречь руку нет желания. Шею тоже.

Белобрысый прыгал возле, опасаясь подходить ближе. Его товарищ придвинулся. Выдернув шило, я спрятал его за спиной в ожидании броска. Рядом остановился невысокий краснощекий мужчина лет под сорок с черным волосом на груди. Подбородок зарос недельной щетиной. Я признал армянина, сотрудника городского уголовного розыска. Перевел взгляд с одного на другого, на третьего, пока последний не испарился так же, как возник. В душу закрались сомнения. Неужели менты отдали место на откуп бандитам, и передо мной их представители. Как в кино, белые придут — грабят, красные придут — грабят. Не знаешь, к какому берегу прибиться.

— На рынке валютчики ваши? — решился спросить я.

— Вопросов не возникало, — откликнулся чернявый, по виду, тоже армянин. — Один ты у нас угловатый.

— Поканали на рынок, — оторвался я от стенки. — Если ребята подтвердят, что работают на вас, возражать не буду.

— Не против, — согласились оба парня.

Чернявый сделал шаг, белобрысый кивком показал, чтобы трогался за ним. Мы втерлись в ворота. Первый парень не уставал покачивать бритым затылком:

— Ну художник! Ну дает!

— Отстегиваю кому надо. Вас впервые вижу, — огрызался я.-. Ни хрена не зарабатываешь, нахлебников на шее как у того крестьянина генералов. Не много ли требуете?

— Мы еще не просили. Понадобится — карманы вывернешь, — процедил шаркающий сзади белобрысый. — Поменьше зыркай, иначе продолжим в другом месте.

Сплюнув под ноги, я сдвинул сумку с деньгами вперед. Перед центральным проходом чернявый замедлил шаг, оглянулся. Направо базарная ментовка, на левой стороне работали валютчики. Обойдя его, я завернул налево, отметив, что оба провожатых последовали за мной. В начале ряда ларьков было место Пикинеза. К нему и подвалил. Тот настроился перескакивать настороженными глазами с одного на другого. На лице отразилась растерянность.

— Кто эти ребята? Наехали как на мальчика, — издалека обратился я. — Вы действительно решили пахать на бандитов?

Пикинез продолжал округлять от природы круглые зенки. Щеки с губами мелко подергивались. Я начал укрепляться в догадке, что власть перешла в другие руки. Но с криминалом мне было не по пути. С ментами не менее тоскливо. Срабатывал привитый советской властью инстинкт, что деньги идут в копилку государства. В голове не укладывалось, милиции на официальном уровне разрешили заниматься поборами. Отсюда иномарки, дачи, квартиры с евроремонтом в центре. Сами не худые, как в период строительства развитого социализма предлагаемые торговлей селедки. Гладкие да холеные. В дорогих костюмах с галстуками за двести баксов.

Пикинез пожал протянутые парнями руки. Его состояние и то, что знал сопровождающих, сбивало с толку.

— Что молчишь? — одернул я коллегу. — На кого уродуетесь?

— Иди банкуй, писатель, — раздраженно махнул белобрысый. — Собирай копейки, а то голодным останешься. Не зарабатывает… Лапшу развешивать не учись.

— Что ее вешать, когда так и есть.

— Дергай на свой бугор.

— Полегче бы, — повернулся я к нему.

Пикинез валял дурочку, показывая, что не желает влезать в чужие дела. Поведение вызывало чувство неприязни. Просветить ситуацию, в конце концов, мог бы.

— Действительно, ступай на место, а то решат занять, — дернул за рукав чернявый. — Останешься без работы, отстегивать будет некому.

Я погнал к выходу. В голове неразбериха. Кто эти пацаны, что им нужно? Почему Пикинез как воды в рот набрал. Старый лис, на мякине не проведешь. Если валютный бизнес перепрыгнул в другие руки, обязан был предупредить. Призрак, бригадир, как сквозь землю провалился. Что-то странное происходит в маленьком государстве, населенном менялами.

Минут через пятнадцать возникли старший опергруппы городского уголовного розыска с заместителями. Сзади плелись успевшие попортить нервы знакомые парни.

— Что возникаешь? — надвинулся старший, высокий усатый красавец со взбунченным казацким чубом. — По какому праву не признал моих ребят?

— Каких! — опешил я. Указал на белобрысого с чернявым. — Этих, что ли?

— Именно. Почему не выполнил просьбу?

— Они не просили, — засуетился я. — Смахивающий на кавказца предлагал пройти в магазин. Я принял парней за бандитов. Отморозков на дух не переношу. Вот и все.

— Ни о чем не намекали? — сощурился старший. — Ты не гонишь?

— Даю слово.

— Ну, писатель, — замотал головой белобрысый. — Ну, старый пердун.

Из восклицаний понял, что Пикинез успел обрисовать всю родословную вплоть до седьмого колена. В надежде на медаль из яичной скорлупы.

— Едва по морде не схлопотал, — добавил похожий на армянина чернявый. — Руку заломил, до сих пор как занемела.

Оперативники засмеялись. Заметил промелькнувшее в выжидательных взглядах уважение к собственной персоне. Старший похлопал по плечу:

— Верю. Парни учатся на юридическом, проходят практику. На рынке успели познакомиться, а ты выпал из поля зрения. Прошу запомнить и жаловать как любого из наших.

— Теперь в курсе, — скупо улыбнулся и я. — По морде, это полбеды. Слава Богу, не надумали применить силу.

— Про дырокол поосторожнее, — знающий, что ношу с собой шило, зыркнул по сторонам старший. — Соображай.

— Надо предупреждать, — не согласился я. — Рассуждать будет некогда.

— Замяли… Ребята хотят расслабиться.

Задавив в корне протест, я поманил белобрысого в магазин. Витрина была упакована бутылками водки на любой вкус. Предоставив право выбора практиканту, улыбнулся продавщицам — Лене с Риточкой. Но они встретили насмешливыми взглядами. Сморгнув, я сделал шаг назад.

— Ну и как? — улыбнулась Ритулька.

— Не понял!

— Все равно раскололи?

— Блин, подумал, бандиты наехали, а их представили как практикантов при городской уголовке, — смешался я, сообразив, что девчата оказались свидетелями разборки. — Старший шепнул, надумали расслабиться.

— За твой счет, — добавила Лена. Обратилась к коренастому. — Вам какую предложить? Возьмите советскую посольскую. Она пусть дорогая, разливается в бутылки по ноль восемь, но на вкус мягкая, приятная.

Чертыхнувшись, я полез за деньгами. Спорить не имело смысла.

Случай даром не прошел. Раньше подныривали вплоть до пеших милиционеров, отношения к нашему бизнесу не имеющих, оправдывающих поборы тем, что могут отвести в ментовку за незаконную скупку ценностей у населения. Закрыть в телевизор, под конец дня выпустить. Теперь пешие издалека тянули ладони для пожатия. Была среди них пара десантников, морячок Толик.

Вынув клинок, поднес его к окну. Взгляда хватило, чтобы определить, кортик парадный. Провисел на стене не одно десятилетие, прежде чем наследники решились расстаться. Посоветовав, кому следует показать, вложил лезвие в ножны. Забрав кортик, мент выдвинул клинок, перевернул другой стороной. Я почувствовал неловкость. Похлопыванием по плечу пеший дал понять, что на эпизод не обратил внимания, а доверием я пользуюсь полным.

Лето неспешно подошло к концу. Дни принялись укорачиваться, ночи удлиняться. С возрастом отметил странную особенность. Не успеешь спрятать игрушки с дедом Морозом в шифоньер, как их снова нужно вынимать. В молодости день казался годом, теперь год умещался в одном дне. Яснее стало осознание мимолетности в бесконечности времени, пространства. Великие умы человечества твердили об этом едва не с появления мироздания на Земле. Трудам с благоговением внимали единицы из миллиардов, остальные доверяли собственному опыту. Вечные дети. Покажи ребенку на огонь, предупреди, мол, нельзя, обожжет. Ребенок подтвердит, что иззя, фу. Отвернись. Через мгновение услышишь, как чадо зайдется в плаче, корчась от боли. Он все равно сунул палец в огонь. Так и миллиарды нас продолжают идти дорогой, которая не нужна, не в силах избавиться от привычек, изменить что либо в собственной Судьбе. Зарываются в дерьмо глубже, в конце просто доживая подаренные высшими силами бесценные дни. А то обменивая на водку, на наркотики.

Пару лет назад я справился со страшной болезнью — алкоголизмом. Без кодирования и знахарей. Очищенный от заразы пришел на рынок, чтобы подкопить деньжат, издать за свой счет книгу, составленную не по указке редакторов во главе с директорами, а самим собой. Появились деньги для осуществления мечты, уходить с базара с каждым днем становилось тяжелее. Перейти на свою дорогу, стать дервишем в оборванной одежде, но с собственным произведением, оказалось тяжелее, чем представлял. Пусть маленькие, не как у владельцев фабрик, заводов, больших пароходов, ночных казино, хозяев одной палатки, да живые деньги крепко цепляли за штаны и рубашку. Несмотря на грабежи, я продолжал жить русским авосем. Хотелось большего, нежели выпуск одной книги. Если издать ее, столько лет мечту, на другое желание денег не останется. Вдруг беда обойдет стороной, как крутые ребята, сумею накопить на квартиру в центре, на машину.

Я только подошел, не успел приготовиться к раскрутке, рядом оказался мужчина за сорок лет в темной рубашке с закатанными рукавами. Лицо занятого с утра до вечера делами человека выражало нетерпение. Я перекинул барсетку на живот, обратился весь внимание.

— Триста баксов, — сообщил мужчина, забыв спросить, по какой цене меняем.

— Давайте, — раздергивая замок, кивнул я.

Он достал из нагрудного кармана сложенные пополам купюры. Нацепив очки, я пропустил сотки одну за другой. Что была в середине, привлекла внимания больше. На сгибе не согнулась, а как бы сломалась, отчертив риску. На краях ее бумага чуть взлохматилась. Когда рассматривал, мужчина подался вперед. Подозрение промелькнуло подсознательно, не дав прощупать купюру основательнее. Первого клиента не следовало задерживать. Сунув сотки в барсетку, рассчитал по вчерашней цене. Перелистав деньги, тот ушел. Я заспешил с подготовкой к приему следующего сдатчика. Закружилась, завертелась карусель менялы с нетерпеливым ожиданием клиентов, с торопливым передергиванием денежных купюр. Кто наварил, кто остался в накладе — разбираются потом. На рабочем месте нужно вести себя сторожевым псом, который во всеоружии, во всевнимании всегда. Время пролетело незаметно. На колокольном циферблате стрелки показали угол в восемь часов вечера. Понаблюдав за обстановкой, закрутил ремешок от барсетки на левую руку, сунул под мышку. Пожелав удачной работы Андреевне, спортивным шагом двинулся вдоль трамвайных путей к автобусной остановке, спиной ощущая пристальные взгляды вдогонку. Подобные проводы стали привычными, адреналин в крови прекратил подниматься. В автобусе сел на свободное место. Раньше старался занять сидение сзади, чтобы оценить входящих в автобус, успеть принять меры к обороне. Даже немощные старики казались шпионами. Шла сортировка на «своих» и «чужих». Потом перестал проявлять интерес ко всем, кроме молодых девчат, достойных внимания женщин. Только возле угла дома рука без команд ныряла в задний карман брюк. Пальцы охватывали полиэтиленовую ручку, сбрасывая колпачок со стального жала. Выставив его вперед, влезал в вечно темный, грязный, узкий, с выщербинами в бетонном полу, подъезд, поднимался по горбатым ступеням на площадку, ключом долго нашаривал замочную скважину, затылком прощупывая в замусоренных углах опасность. При шуме, движении готовый всадить острие во что угодно, оказавшееся рядом. Адреналин начинал давать о себе знать. Когда прошмыгивал за броню дверей, дотягивался рукой до выключателя, накатывал такой отходняк, что рассказы наркошей о райских ощущениях меркли. Стал подозревать, что сам вызываю неземные чувства, а не они захлестывают меня. Страха не было, хотя желание принять душ присутствовало постоянно. В виде защитной реакции организм выделял испарину. Поставив барсетку, вывернув карманы, раздевался, шел освежаться под струями, продлевая ощущение полета над земным бытием. Затем влезал в китайские спортивные штаны с китайской футболкой. Лишь потом набирал номер любовницы Людмилы, уточняя день посещения моей обшарпанной фазенды. Сегодня была ночь любовных утех. Я сразу затеялся сортировать капитал, подсчитывать навар. Включил настольную лампу. Просмотрел долларовые купюры. Сознание зациклилось на подозрительной сотке. Вытащив семикратную лупу, настроился водить по всей площади ассигнации. Изучил цифру «сто» с правой стороны банкноты. Она оказалась выпуклой, шершавой, с нанесенным фосфоресцирующим слоем, переливающимся от светло зеленого до темно синего цветов. До недавнего времени примета считалась главным признаком подлинности. Пропустил между подушечками двух рабочих пальцев выдавленные поверху слова в два ряда. Уже можно остановиться, если бы не подозрение. Просветив сотку под лампой, навел стекло на вставку с левой стороны хлопчато — шелкового прямоугольника. Узрел положенные USA 100. Водяной знак почудился задвинутым вверх. Лицо президента Франклина неправильной формы. Но кто видел его одинаковым, если почти все штаты Америки печатали доллары, и в каждом он получался свой. И все-таки я нашел, что искал. Отличие проявилось во внедренных в купюру разноцветных червячках. Настоящими-красными, синими, — можно было кур кормить. На моей сотке червячки получились укороченными, как бы раздавленными, разорванными пополам. На них вряд ли бы клюнул даже воробей. Бумага отблескивала. Не сильно. У настоящих купюр она отсвечивала мягко, матово. Можно было сколько угодно сворачивать, придавливая пальцами по сгибу, не залохматится, не лопнет. Здесь виднелись как бы пересохшие волосинки. Если подходить к вопросу с коммерческой стороны, претензий никаких. Начать придираться по доброй воле, сотка была фальшивой. Потерев виски, отложил ее на край стола, решив проверить позже, когда уляжется напряжение. Увлекся золотыми и серебряными изделиями с монетами. У валютчиков имелись клиенты на стороне. Были и у меня. Директора, бухгалтеры, заведующие отделами мебельных, скобяных, хозяйственных магазинов, переделанных из бывших кафе павильонов по продаже тортов, иных сладостей. Рюмочные, разливочные, забегаловки. Места, где крутились живые деньги. Менялы продавали торгашам товар чуть дороже. Но все равно едва не вдвое дешевле, нежели в ювелирном, даже комиссионном, магазинах. Имелась возможность вещь рассмотреть под каким угодно углом. Попробовать на зуб, не говоря о примерке на пальцах, запястьях, шеях, в ушах. Удобно. Я постарался сосредоточиться на оценке перстеньков, сережек, цепочек, чтобы почувствовать выгоду. Взяв лупу, присмотрелся к пробе. Почти все ювелирные производители начали ставить пятьсот восемьдесят пятую с женской головкой сбоку. Турецкие поделки проходили переопробацию на российском контроле. Если этого не совершалось, на изделии были выбиты неровные цифры 585, больше ничего. Значит, партия привезена контрабандным путем. Имелась вероятность, что проба не выдержит проверок. Впрочем, невооруженным глазом определялось, что перстенек красноватый, бледноватый. В Новороссийском порту, по слухам, не только советской, или новой демократической — вообще власти не существовало. Там осуществлялась перевалка с борта на борт, с корабля на берег и обратно миллиардной баксовой массы. Никто не совал в дыру носа, даже всепроникающая ФСБ. Волокли желтый металл, в полном смысле, килограммами. Туапсинскому порту до новороссийского было далековато, хотя через него тоже чего не тащили.

Рассмотрев несколько перстеньков, я отложил наиболее красивые, не потертые. Прибавил два комплекта сереньких сережек. С цепочками дело оказалось сложнее. Потянутые, помятые. Или замечал грубую пайку, которую женщина расцарапает в два счета. Разве что, с кукушечкой на макушечке. Встречались такие, которых по своей классификации называл «нулевым вариантом». Не только без мозгов, но и без души. Когда попадались странные особи, в начитанной голове выстраивался некий порядок происхождения жизни на земле. Заключался он, если коротко, вот в чем. Планета перенесла несколько потопов. В первый ушла под воду Лемурия. Часть лемурцев успела перебраться на Атлантиду. Когда расцвет культур достиг апогея, когда освоили околоземное пространство, намереваясь посягнуть на подходящие для жизни планеты, принялись клонировать часть населения, выводя породу людей — слуг. Рабов. Отсталые племена в невольников превратить было нельзя, каждый индивидуум рождался с душой. Являлся существом божественного происхождения, рано или поздно догонявшим, перегонявшим хозяев по умственному развитию. Где подчинившие древний мир цивилизованные, демократичные в то время, великие римляне? Они опустились до макаронной Италии. То же с Грецией, перед ней с Египтом, с Индией. Один Тибет закрыт до сих пор. Когда атлантидцы решились на клонирование отстоящих в формировании на ступеньку ниже единокровных братьев, неведомая сила обрушила гнев и на них. Как Лемурия, Атлантида ушла под воду. Вновь спаслась часть населения, теперь с клонами — людьми, души не имевшими. Когда добрались до острова Посейдонис, произошло смешение человеков с душой с особями бездуховными, потому что наружного отличия не было. Божественный гнев достал и здесь. Остров Посейдонис скрылся в волнах. На Ноевом ковчеге кучка гомо сапиенс причалила к вершинам тибетских гор. Отсюда распространилась жизнь людей по земле. В тот момент они уже представляли не тех, которыми были в Лемурии с Атлантидой, несмотря на внешний вид. Часть смогла сохранить сердце, многие остались клонами. Выведенная искусственным путем плоть душу принять оказалась не в силах. Разве не случалось замирать в испуге при общении с человеком, на первый взгляд не отличающимся от себе подобных, в то же время холодного, пустого, обладающего эмоциями в силу бытия среди народа. Но эмоциональность, как и разумность, ненастоящие, проявляющиеся по принуждению. Их много, нужно лишь присмотреться более внимательно.

Отложив три цепочки от двух с половиной до пяти граммов, следующие я намотал на свернутые в трубочку кусочки бумаги, убрал в пакетик. Рассовал невостребованные другие изделия. До того дня, когда можно будет изучить и принять решение о ремонте, пайке, замене сломанной части на исправную. Выудил из заначки пару застежек. Если цепочка не подлежала восстановлению, валютчики снимали исправный замочек, именники, чтобы иметь возможность воспользоваться. Цепочки бросали в лом. На «кобре» и якорной с алмазной обработкой понадобилось поменять замочки. Делалось это просто. Сбоку замка плоскогубцами отгинался крючок, сбрасывался именник, переносился на крючок на новом замке. И все. Старые со слабой пружиной бросали в раствор аммиака, чтобы рассосалась набившаяся грязь. Если пружинка оказывалась лопнутой, замочек кидался в лом, ремонту в квартирных условиях он не подлежал.

Покончив с золотом, я разобрался с серебряными ложками, цепочкой под «черепашку», неказистыми перстнями «нашего» производства. Две чайные ложечки с инкрустацией по ручкам возьмут женщины из бухгалтерии хозяйственного магазина. Одна ребенку на первый зубик, вторая внучке на подарок. По семь рублей за грамм. В ювелирном простые выставлены по тридцать рублей. Нужно лишь взвесить. Впрочем, от двадцати пяти до двадцати восьми граммов каждая. Ложки с глубокими рисками, помятые, стесанные, можно кинуть в лом по три пятьдесят за грамм. Вряд ли кто позарится, даже если привести в идеальное состояние. Не царская Россия, из современной алюминиевой, стальной, хлебать сподручнее. Если находятся купцы, берут для очистки питьевой воды. Очень редко. Цепочку возьмут великовозрастному мудаку. Массивные женские перстни по пятнадцать граммов каждый, разберут торгующие свеклой, белым корнем с зеленью старухи. По цене лома.

Я взглянул на часы, Людмила запаздывала. На столе серебряные с медными монеты. Выделялась Екатерина Вторая с большим портретом, развернутым в правую сторону. Год выпуска одна тысяча семьсот девяносто шестой — год смерти великой императрицы. Посадить бы на престол такую, или Маргарет Тэтчер. Страну не узнали бы дураки в фуражках с красными околышами, заправляющие в Кремле важными делами. Если бы не дефект, можно было запросить сто пятьдесят баксов. Совсем «убитая» стоила не меньше пятидесяти. Но, когда ударили монетой о другую, вожделенного звона не последовало. Екатерина Вторая оказалась с трещиной под оборками платья с набивными плечами. Год назад такая попадалась. Интересно, почему серебро лопается, когда оно мягкое? Теперь максимум тысяча рублей. Медяки представились сибирскими деньгами со зверями, с гербами таежных округов. Двести с лишним лет назад Сибирь занимала место на карте Российской империи как Польское королевство шляхтичей или Финляндское княжество. В смысле значения. Никто не вправе был навязывать волю любому субъекту государства. Поэтому сохранилось множество национальных групп, не растерявших ни языка, ни культуры, ни обычаев. Тогда как в Америке, в других странах, коренное население старались истребить, заселив земли цивилизованными европейцами. Подаренная французами статуя Свободы торчит по пояс в крови. Американская свобода добывалась большой кровью, русское господство опиралось на малые народы как на братьев меньших, почитаемых едва не за равных. Даже на Большом Кавказе с русскими дрались банды абреков. Бандитов — отшельников, а не народно-освободительных отрядов. Потому стали невозможны перевороты, бунты, революции. До того времени, пока империя не пришла к закономерному падению сама. Впрочем, кто доказал, что развал произошел? Множество народов, словно не случайно согнанных на строительство новой, русской, вавилонской башни, как жило вместе, считая главным один язык, так и продолжает жить. Разве что объявили себя республиками. Время все расставит по местам. А объединения с разъединениями не прекратятся, это непреложный закон существования на маленькой планете Земля.

В прихожей хрипло зашелся звонок. Подсунув барсетку, я сгреб со стола все. После инцидента, когда с капиталом пришлось тащиться по обложенному ментами ночному городу, доверия к Людмиле не испытывал. Если бы не настойчивость, не разнообразие любовных игр в постели, разбежались бы навсегда. За порогом оказалась Маринка, навещавшая изредка не менее сладкая бывшая любовница, работавшая вахтером в общежитии через дорогу. Узрев замешательство, подружка усмехнулась:

— Поворачивать оглобли, милый?

— Так даже лучше, — обрадовался я. — Проходи, гостем будешь.

— Но видно, что ждешь, — кубанским голосом пропела Маринка. — Приду в следующий раз.

— На морде написано?

— И в первую очередь.

— Вот нюх. Помнится, следы заметать тоже была мастер.

— Ты не такой? — засмеялась Маринка. — С мужиков пример берем.

— На юге все шустрые. Это северянки… пока раскочегаришь, не раз упадет, — подмигнул я. — По прежнему со своим?

— Куда деваться, — полуотвернулась Маринка. — Ладно, зайду, когда освободишься.

За спиной зазвонил телефон. Сделав знак, чтобы подождала, я прошел в комнату. Голос Людмилы сообщил, что сын пьяный, разлегся возле двери. Решила принять таблетки и лечь спать. Я задумчиво пожевал губами, скосил глаза в сторону открытой двери. Маринка маячила на пороге, делая вид, что разговор не заинтересовал. Пока водила носком туфли по выступу, в который раз отметил, возраст на женщину не действует. За тридцать лет, а выпячивай в витрину парижского салона мод, парижане с ума сойдут. В Ростове едва не третья с престижного подиума сбежала. Как под копирку. Характер — мало сказать золотой. Одно маленькое «но»! Каждая вторая регулярно наставляет рога хоть парню, хоть мужу. Сказывается близость дикого Кавказа, где женщину пусть и держат в стойле с животными, прежде чем взять, наобещают столько, не на чем тащить. Вот и возвращаются оттуда голодными, разутыми. И… счастливыми. Здесь, как нигде, ясно, что женщине нужно. Пусть бык, баран, да мужского пола. Сказал веское «му» или «бе» — и задрожала. Но кто мечтал, чтобы бочка меда не была испорчена ложкой дегтя? Маринка…она дочь горячих приморских степей. Она здесь родилась.

— Чего стоишь на пороге?

— Мешаю?

— Проходи.

— Я сбегаю, пока не зашла?

— Хочешь?

— А ты?

— Не пью, знаешь. Угостить с удовольствием. Красным крепленым, с шоколадкой.

— Помнишь!

— Гм…Сколько прошло, как мы встречались? Месяца два?

— Скоро три будет.

— Тогда когда забывать.

— Я к тебе по интересу пришла.

— Ну, блин, опять залетела?

— Дурное дело не хитрое.

— Тогда дергай. Постараюсь погонять, чтобы перья облетели. Мыльной пеной изошла.

— Только это и надо, — уже за дверью засмеялась Маринка.

Я прошел к столу, всмотрелся в исписанную подсчетами бумажку. Если бы не фальшивая сотка, навар был бы неплохим. А она фальшивая. Остается порвать на части, чтобы не тешить себя надеждой на «авось». Если получится пристроить лоху, через время он вернется, начнутся изматывающие переговоры с отдачей половины суммы. Или не возвратится, посчитав, что не докажет. Или скандал поднимется на высоту, с которой падать будет больнее. Лучше не рисковать, на душе спокойнее. Выдернув из барсетки сотку, над унитазом порвал на кусочки, смыл струей воды. Теперь три тысячи смешаются с фекалиями, обогатив тихий Дон на малую сумму. Еще Людмила некстати решила сделать выходной. Наведался школьный друг, или кто из новых? Женщина видная, мимо не пройдешь. Со враньем все в порядке — врожденное, как у многих местных. Наобещают с вагон, в назначенный час маленькой тележки не узришь. Снова влияние азиатского Кавказа. На проклятом большинством русского народа перегнившем Западе, или в Америке, за подобные проделки зубы повышибали бы, или отвернулись. Навсегда. В России на говорящего правду смотрят как на ненормального, выпущенного из дурдома. Таков менталитет, переродившийся после тататро-монгольского ига. Чем дальше от Санкт — Петербурга, тем резче проявляется. Добивающиеся самоопределения казаки, потомки сарматов со скифами, ходили на Русь со всадниками Батыевыми. Казакам возродиться дать надо. При царе казачий офицерский чин не был ровней чину российскому. Офицерскому. Зато удалью блистали молодецкой.

А может, у Людмилы не совсем благоприятный день. Сын алкоголик. Странные приступы с выпрыгиванием в пьяном виде из окна второго этажа. Похоже, наследственное. Двоюродные сестры у нее тоже инвалиды. Пора завязывать. Иначе сам начнешь замечать за собой непрошеные странности. Непостижимо! В который раз говорю об этом, воз и ныне там. Вот и найди свой путь, как пишет Паоло Коэльо.

В дверь не позвонили, а постучали. Маринка. Переквалифицировала из порядочного кобеля в профессионального вышибалу зародышей. Не успеет залететь с сожителем ли, торгующим ли овощами кавказцем, сразу ко мне. Убегает похудевшая, счастливая. После кувыркания с утробным рычанием, постельное белье приходится менять — до такой степени перекручивалось. Вино употребляла, чтобы спиртное в горячем теле прибавляло жару еще. И всегда туши свет и лови что накроет от пяток до макушки. Для Маринки я талисман добрый.

Женщина захмелела с полустакана вина, заторопилась в постель, боясь, что мною завладеет усталость. Я наблюдал, как Маринка стягивала выходное платье. С грудей сползал узкий лифчик, открывая коричневыми кругами приклеенные соски с бледными пупырышками. На животе мягкие линии мышц с пуговкой — пупком посередине. Розовые с бантиком трусики с выпирающим лобком. Маринка любила красный цвет. Темные волнистые волосы охватывала красная лента, открывая удлиненное лицо с горбинкой носиком, выразительными губами. Сытенький подбородок, высокая шея, женские плечи. Маринка развязывала ленту, кидала в общую кучу. Взгляд синих глаз подергивался поволокой. Полуприкрыв веки, пальцами поддевала резинку, стягивала последний оплот трикотажного запрета. Ноги полные, коленки округлые. Попка оттопырена. Процесс сбрасывания трусиков медленный, неторопливый. Расстояние до пяток большое. «У моей жены голубые глаза». «А остальное?». «Остальное ноги». Приятно чувствовать себя мужчиной, которого хочет возбудить женщина. Лишь в молодости не успевали раздеться, как сношались в полный рост, ступней скидывая прилипшую к ноге штанину, рукой стаскивая с бедра партнерши семейные трусы голубого или розового цвета. Других расцветок наша промышленность не признавала. Если бы эти трусики в те времена… Я чувствовал, как волна возбуждения прокатывалась по телу, как тяжелела головка члена, которой тесно стало в китайских трусах. Дыхание становилось бурным, покрывался испариной живот. Задница сама ерзала на стуле. Но рано. Пусть Маринка станцует танец живота. Не азиатка, смесь хохлушки с местным аборигеном. Все равно смугленькая. Женщина изогнулась, отвернула попку вбок. Подняла руки, потянулась за ними. И заколдовала водяной змеей. Улыбка смущенная, напоминающая, что Маринка русская. У азиаток такого выражения не узришь, возбудить хозяина ее прямая обязанность. Местных приучали азиаты с кавказцами, или пробуждались гены далеких предков. Маринка вошла в раж. Дрянь, наскотинилась с черножопыми. Дотянувшись до магнитофона, я нажал на клавишу. Попал на «постельную» кассету, поставленную для Людмилы. Маринка восприняла мелодию за родную. Бросая призывные взгляды из-под крыла волос, изгибалась блудницей на сковородке в аду. Не единожды запутывался, испытывая расслабленность с желанием овладеть подружкой. Ощущал себя мужчиной, для которого женщина создана для удовольствий. Когда Маринка разогрелась, мелодия подошла к концу, я снял одежду. Сзади облапил каучуковые груди. Откинув волосы, повернул к себе лицо, впился в набухшие губы, чувствуя, как разъезжаются у партнерши ноги. Мы начали долгие игры, контролируя каждое движение, чтобы не привело оно к преждевременному извержению вулкана чувств, не отобрало силы. Изредка меняя положение, едва шевелясь, качались посреди комнаты. Затем начали двигаться к дивану, служащему кроватью с тех времен, когда полутораспальная деревянная продавилась до пола. Я положил женщину на него, не отлипая ни на мгновение. Наступил бурный конец, со стонами, покусываниями зубами губ, плечей, мочек ушей. И бешеной скачкой на финише. Маринка взлетела на небо от счастья, почувствовав, что в животе появилась боль. Вороватый поход от мечтающего о ребенке сожителя удался. Крепкий поцелуй на пороге. Обещание заглянуть на огонек.

Утрата нескольких тысяч рублей отразилась на работе негативно. Покатила спешка, необходимая при накачивании чужой жены в ее квартире на десятом этаже. Некстати зарядили затяжные дожди, приток клиентов сократился. Приходилось довольствоваться предлагаемой алкашами мелочью, да случайными набегами приезжих. Накопленная кучка российской валюты принялась подтаивать снежной бабой во дворе студенческого общежития, потому что расходы остались прежними. Двухнедельная поездка в сентябре на море сожрала шесть тысяч рублей. По прибытии, вдобавок, схватил фальшивый браслет от часов на тридцать граммов по сто восемьдесят рублей за грамм. Влетел с булатными зубами, в свете ламп дневного света приняв за высокопробные золотые. Ляпис булат не брал. Отличить напыление от настоящего золота практически невозможно. Валютчики снимали надфилем верхний слой протезов, если под ним оказывался однородный по цвету металл, то все в порядке. Если спиленный участок отблескивал белой поверхностью, это основа из нержавеющей стали. Примерно так случилось с браслетом. Парень обегал всех валютчиков. Не брали, не удосуживаясь проверить на ляпис, хотя вид изделия подозрений не вызывал. Тот предлагал пройти в ювелирную мастерскую. Никто с места не сдвинулся, демонстрируя отшлифованное рынком чутье. Цыганам с природным даром там делать нечего. Парень вышел за ворота, наткнулся на меня, торчащего под козырьком с промокшими ногами и без работы. Решил опробовать последний шанс. Глядя в лицо, назвал вес изделия, пробу. Показал маленькую вмятину. Передо мной стоял советский работяга, которому понадобились деньги. Рассмотрев браслет под лупой, изучив похожую на заводскую пробу, я решился провести ляписным карандашом. Реакции не последовало. Как до этого коллег, о которых парень не обмолвился, слабый внутренний голос посоветовал не брать изделие. Я спилил угол у одной из фигурных пластин. Смочив слюной, сильно потер карандашом. Все было в порядке. Воление не отпускало. Приняв его за рыночную маяту, отсчитал пять тысяч четыреста рублей. Заверив, чтобы я не сомневался в подлинности изделия, парень заспешил на автобусную остановку. А у меня переживания перекрыли мысли. Сорвался с места в глубь рынка. В связи с падением валютного оборота, стабилизацией криминальной обстановки, ребята принялись задерживаться до времени, когда в воздухе растворялся предвечерний полусумрак. Впрочем, Пикинез с Пасюком, Красномырдиным, не говоря об армянах, черноголовой семьей оккупировавшим торговавший ширпотребом ларек, банковали пока ворота не закрывали. Это являлось одной из причин моей безработицы. Подскочив к торчавшему первым в ряду менял Пикинезу, я показал браслет. Тот даже в руки не стал брать.

— Фальшак, — как приговорил он.

— С чего ты решил? — ощущая по ногам подъем холода, промямлил я.

— Вес проверял?

— Сказали. Тридцать и две десятых грамма.

— А должен быть какой? — воззрился Пикинез бабьими глазами. — Мудила, ты когда-нибудь чему-нибудь насобачишься?

— Чему? — чувствуя, как матка опускается ниже, не мог сообразить я, — Трудно объяснить?

— В школе учился?

— Странный вопрос.

— Какой у золота, приблизительно, удельный вес?

— При чем здесь вес единицы объема?

— Браслет легче настоящего. При таком объеме золотой будет весить не меньше пятидесяти граммов. Пятьдесят один и пять десятых, если точнее. Твой тридцать и две десятых. Это нормально?

— Я проверял и ляписом, и надфилем спиливал, — оправдывался я, будто это Пикинез всучил браслет, или он мог что-либо изменить. — Никакой реакции, состав однородный. Проба заводская.

— Я одно, художник другое, — всплеснул руками коллега. — От радости затемнение нашло? Удельный вес металла, говорю, не соответствует стандарту. Браслет должен быть тяжелее.

— Понял, — засопел я, стараясь унять дрожь в пальцах. — Объясни мне, неграмотному, что это за сплав, который не отличишь от золота.

— Откуда я знаю, — нахмурил брови валютчик. Видно было, что он сочувствует. — Появилось столько разных, столько наштамповали из них подделок, что спасает одно собачье чутье. Рандоль с бериллиевой бронзой темнеют. Булат позеленее, больше походит на девятисотую пробу, когда им перестают разжевывать ножки Буша. Тот, что у тебя в руках, не темнеет, и кислота не берет.

— Так, это… — воспрянул было я.

— Не это, и не то, — оборвал на полуслове Пикинез. — Дырка со свалки. Молодой парень приправил? В серой курточке? Худой такой.

— Он самый.

— Всех валютчиков обошел, доказывал, что браслет золотой. К ювелиру предлагал сходить. Ты вперся в говно по самый пупок.

— Кто бы знал…

— Ну, блин….Зачем тогда на базаре стоять? Козлов кормить, которые стараются натянуть по самые яйца? Короче, выбрось из головы, начни раскрутку заново. Мой тебе совет.

Перемежаясь мокрым снегом, дожди продолжались до Нового года. Как ни старался, потерянного вернуть не сумел. Снова не хватало на выпуск книги тиражом в тысячу экземпляров. Предки не зря говорили — куй железо, пока горячо. Любая поговорка, притча, пословица, имели под собой твердую почву, были проверены сотнями, тысячами поколений. Но следующая за ушедшими в мир иной, помудревшими людьми, поросль все равно начинала познавать жизнь заново. Из памяти стирались подсказки, предупреждения, рецепты от повальных болезней. Человечество развивалось только с технической точки зрения, позволявшей облегчить страдания подобием надуманных благ, или с помощью современных видов оружия уничтожить большее количество себе подобных. В моральную сторону человеческая масса не изменялась. Это наводило на мысли, что не Бог нами управляет. Под Его руководством мы давно дозрели бы до сана святых, Его учения преследуют благие цели, учат добру, взаимопониманию. Терпению. Чего у гомо сапиенс так и не стало, хотя непреложные истины проповедуются во все времена повсеместно. Если бы не придуманные нами для самосохранения Законы Бытия мы, люди, растерзали бы друг друга. Но, ведь, не Бог принудил пораскинуть мозгами и соблюдать Законы. Сами поняли, что без них придет неминуемый Конец. В чем тогда дело? Почему мы агрессивные?

На это ответ один — человечество слишком молодо. Когда постареет, тогда убавится и прыть. А пока, для осязания Истины — к барьеру!

И далее.

Душа гомо сапиенс должна стремиться к освобождению от греховного тела. По идее любой религии, население обязано уменьшаться в количестве, ибо душа примыкает к богам, на Землю не возвращается. Но разве мало монастырей, пагод, мечетей, где люди мечтают очиститься от земных проступков? За тысячелетия их должно набраться солидное количество. Если вспомнить инквизицию, другие преследования, неразумных особей искать надо бы. Остальные — ангелами — переместились на небеса. Меж тем, народонаселение возрастает. Не противоречит ли это Библии? Падение во грех, то есть, поступки обратны учению…

Сократ утверждает, что любое проявление — чувства, мысли, сама жизнь, — возникает из противоположного. Эта фраза уже становится избитой. Спросите у пробегающей мимо собаки, мол, Земля круглая? Гав — не задумываясь, ответит она, что будет означать — именно круглая. Так и с противоположностями. Но что интересно, если подойти к точке зрения с другой стороны, разве достойно утверждение быть верным? Мертвое дерево сумеет сотворить живое? Мертвый человек сможет родить живого? Только нормальное дерево сперва обременится семенами, потом начнет стареть. Только активные люди способны породить мыслящую копию, а после силы станут иссякать.

А ведь Сократ прав. Дерево присыплет землю семенами, человек напитает ее телом. Потянет шустрое семечко соки из удобренной живыми существами земли и взметнется деревом. Надкусит ребенок яблоко с дерева, появятся силы для роста, для продолжения рода. Потому что мир состоит из противоречий, противоположного. Он взаимосвязан, как змея, закусившая свой хвост.

Мир многообразен. Есть два вида многообразия: животные, растения. «Одушевленные». И есть четыре вида многообразия: земля, воздух, вода, огонь. «Неодушевленные». Новейшие исследования доказывают, что неодушевленные предметы тоже одушевлены. Камень растет и стареет. Вода, воздух, огонь претерпевают изменения. Про них уместно сказать: старая вода — новая вода, разгорающийся огонь-затухающий огонь, свежий воздух — застоявшийся воздух. Безграничное многообразие объединяется общим значением- Жизнью. Жизнь активна тогда, когда предмет живет. Когда умирает, жизнь уходит. Жизнь — это Душа. Что это? Кто это? Кто распределяет крупицы Души между всеми? Где неиссякаемый Источник, живительный для всего, что видно, слышно, чувствуется, обоняется, осязается? Интуитивируется? Не только на планете Земля, во всей Вселенной? Где, откуда бьет ключ активных Душ-ионов? Для каждого предмета именно своих. Как в «яблочко», как в лузу. Не заменить, не исправить.