Василий Алексеев

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Зима еще напоминала о себе кучами затерявшегося во дворах грязного снега, порывами пронзительного холодного ветра и утренними морозами, но уже прилетели грачи и носились черными тучами, оглашая город голодным ором; уже набрякли влагой небеса, стаял снег с Невы, лед посинел и трескался с пушечным грохотом, и было ясно, что скоро весна — вот-вот грянет солнце, загудит ледоход…

Петроградские улицы, недавно, казалось, готовые лопнуть от переполнявших их людских запруд, поутихли, по вечерам мерцали редкими огнями в окнах домов, в них поселилось странное уныние.

Город замер, как тяжелобольной, еще не знающий наверняка диагноза своей болезни, но настороженно прислушивающийся к каждому движению внутри своего организма, которое может дать страшный сигнал…

Обыватель в тревоге прятался за шторы, за ставни, за дверные засовы, испуганно ждал темноты и с надеждой рассвета: может, перестанут, наконец, маршировать по улицам эти осмелевшие солдаты, эта отчаянная матросня, может, хоть с этого дня прекратятся демонстрации и неведомые песни, зачем-то зовущие отречься от старого мира, куда-то в бой… И — боже мой! — поскорей бы перестали стрелять!

Но революция уже пришла в каждый дом, к каждому жителю Петрограда во всей своей неотвратимости, в невероятном хаосе событий.

Март пролетел для Алексеева в сплошном угаре митингов, заседаний и речей. К обязанностям депутата Петросовета, члена райкома партии, завкома Путиловского завода нежданно-негаданно прибавилась должность председателя завкома завода «Анчар», где Алексеев последнее время работал токарем. Предприятие небольшое, но продукция важная — бронебойные пули. Здесь пока верховодили меньшевики и эсеры, большевистская организация была небольшой. Должность же председателя завкома была ключевой на заводе: фабрично-заводские комитеты создавались по решению Петросовета как его опорные пункты на предприятиях. Это они вводили на заводах и фабриках революционный порядок, устанавливали народный контроль над производством; они же проводили перевыборы депутатов Совета, оказывали им материальную и политическую поддержку. Упустить такой пост из своих рук было бы ошибкой. Райком партии решил выставить кандидатуру Алексеева: член райкома — раз, депутат Петросовета — два, у рабочих авторитетен — три. Последнее должны были показать выборы…

Показали: авторитетен, в завком избрали, хотя схватка была горячей, меньшевики шли даже на провокации и подтасовку фактов. Выискали, например, что в паспорте Алексеева не было заводского штампа, а потому, дескать, юридически он работником завода не является и быть избранным в состав завкома не может. Это была правда — штампа в паспорте не было. Так сделали в конце 1916 года его друзья-большевики при устройстве на завод, чтобы сбить со следа охранку… Но рабочие эту формальность осмеяли: вот станок, за которым горбатился несколько месяцев с виду неприметный паренек, а вот и он сам — токарь отличный, друг надежный, товарищ верный, агитатора за революцию на заводе лучше нет.

Так стал Алексеев председателем завкома. За новое дело ухватился горячо, да все оказалось совсем не просто.

Если верить инструкциям Петросовета, то предзавкома на заводе самый главный человек. А на деле — сам черт не разберет. Директор как был, так и остался. Инженеры и мастера, хоть самых оголтелых и повыгоняли, тоже на месте. Оно вроде и правильно: предприятие должно работать, давать продукцию. Начальство требует одно, а директор гнет свое: «По какому праву? Где закон? Где постановление правительства, хотя бы Временного?» Старые законы не действуют, новых законов и постановлений нет. Но если с ними еще можно потерпеть, то как быть, если в заводской кассе нет денег, чтобы платить зарплату рабочим?..

Рабочие к директору, а тот руками разводит, ухмыляется: «Революция…» Рабочие к Алексееву: «Революция революцией, а семью кормить надо или нет?» Алексеев к директору, тот таращит глаза: «Ты кто таков? Знать не знаю и знать не хочу!» Алексеев за наган, директор за телефонную трубку: «Милиция!..» Приезжает милиция: «По какому праву угрожаете?» Алексеев им один мандат — хлоп, второй — хлоп, третий — хлоп… «Довольно?» Сдаются: «Имеете право требовать для народа». И что же? Директор, сук-кин сын, тот самый, что пять минут назад отказывался разговаривать, вынимает из сейфа чековую книжку и выписывает чек на сумму, которую и назвать страшно. Саботаж… А ехать в банк за деньгами отказывается наотрез, хоть его и в самом деле стреляй. «В такое время по Питеру с тысячами? Да лучше вы меня тут убейте». Тогда Алексеев берет красногвардейцев и едет в банк, а потом от центра города до Лифляндской улицы, где разместился «Анчар», не спуская глаз с мешков с деньгами: не дай бог что случится, сотни рабочих без зарплаты останутся.

Сколько их было, подобных «картинок» в мартовские дни у Алексеева, и что ни день, то новые.

Уйму времени занимал политический клуб Нарвского района, открытый большевиками в середине марта в бывшей чайной, в доме № 12 на Нарвском проспекте.

Алексеев записался в клуб из благих намерений — поднабраться знаний, получше уяснить сложившуюся обстановку. Ведь здесь выступали знаменитые большевистские пропагандисты: Володарский, Урицкий, Орджоникидзе, Косиор, Крупская… Но из этой затеи ничего не вышло. Из слушателя Алексеев быстро превратился в беседчика и агитатора среди молодых пролетариев Нарвской заставы. Может, потому, что он был их ровней по возрасту, таким же, как они, рабочим в латаной-перелатаной одежке, с тем же голодным блеском в глазах, эти желающие все знать юнцы засыпали Алексеева вопросами, с которыми не решались обратиться к другим. Алексеев, ко всему привычный, с горечью смотрел на своих наивных, по преимуществу безграмотных сверстников, дивился каше из большевистских, меньшевистских, эсеровских, кадетских и, черт еще знает, чьих идей и лозунгов, которой были забиты их головы, и в то же время радовался, глядя на этих мальчишек и девчонок, их распахнутым навстречу свету глазам, неистовой тяге к знаниям. Можно было подумать, что они хотят услышать и узнать враз обо всем и за все времена, в которые жили их отцы и матери, деды и прадеды. Беседы и споры нередко затягивались до глубокой ночи, до той поры, пока кто-нибудь не вскрикивал удивленно: «Ой, братва, до гудка-то осталось с гулькин нос!» Идти по домам не имело смысла, и тогда каждый притулялся, где мог, до рассвета…

Беседовать с юнцами было забавно и легко: они спрашивали о том, что когда-то волновало самого Алексеева, и теперь он знал, что им ответить. Но кто ответит на твои вопросы? А их возникало все больше, они тревожили.

Неясным и странным казался Алексееву вопрос об отношениях Петросовета и Временного правительства. Ведь если революция народная (а это так), если Петросовет — орган народа, то почему этот орган вместо того, чтобы взять власть в свои руки, поддерживает Временное правительство, сплошь состоящее из буржуев? Что это за штука — «контактная комиссия» для связей с правительством, которое эту комиссию хочет — выслушивает, а хочет — нет? Вот как недавно, 24 марта, когда в Исполкоме Совета обсуждался вопрос о войне и мире и вся комиссия в полном составе — Чхеидзе, Церетели, Скобелев, Стеклов, Филипповский и Суханов — от имени Исполкома обратилась в правительство с требованием отказаться от империалистической программы во внешней политике. Обратились — и получили щелчок по носу. Долго ли может продолжаться двоевластие и какой тут выход?

Алексеев уже хорошо понял, что такое Петросовет, что именно здесь сегодня решаются многие вопросы, от которых зависит судьба революции, и уже не рвался так бездумно, как прежде, на улицу, «в массы», внимательно слушал ораторов, особенно большевистских, вникал в суть обсуждавшихся проблем и даже трижды — не выдержал! — брал слово сам. И уже не удивлялся, если из-за одного или нескольких слов в какой-нибудь резолюции вдруг разгорался спор, который доходил порой до истерик очень взрослых и очень образованных людей. Он понял высокую цену слова в политическом документе. Он многое понял за эти тридцать с небольшим дней своей жизни, но многое, и порой ему казалось — главное, было неясным. Это чувство укреплялось, когда он читал газеты.

Вот на днях в «Правде» выступил Каменев, член Исполкома Петросовета от большевиков, фигура немалая. И о чем же он пишет? Он призывает к организационному объединению с меньшевиками!..

Да если б только Каменев… Как-то был в ПК, прочитал принятое им решение, а в нем черным по белому: «ПК считает возможным и желательным объединение с организациями меньшевиков, которые признают решения Циммервальда и Кинталя и необходимость, как и неизбежность, революционной борьбы пролетариата в настоящий момент не только за политическую, но и за экономическую часть программы-минимум РСДРП». Он задолбил эту часть решения наизусть, пересказал товарищам. Большинство возмущены, а некоторые говорят: «Правильно, давно пора».

Но и это не все. ПК фактически потворствует Временному правительству!.. В его решении от 3 марта — он своими глазами видел — говорится, что не следует противодействовать «власти Временного правительства постольку, поскольку действия его соответствуют интересам пролетариата и широких демократических масс народа…» Вот так позиция! Известно и то, что в ПК есть группа во главе с Багдатьевым, которая считает, что Временное правительство нужно немедленно свергнуть и в то же время утверждает, что буржуазно-демократическая революция не может перерасти в социалистическую. Как разобраться во всем этом? А ведь с сомнением в душе великие дела не делаются…

Не один Василий мучительно искал ответы на сотни теснящихся в голове вопросов.

Это уже потом, ретроспективно, с расстояния во много лет историки сделают вывод о том, что деятели большевистской партии в тот момент не смогли четко сориентироваться в новой, необычайно сложной обстановке, не сумели сразу воспринять все выводы и оценки Ленина в его «Письмах из далека», определить правильные пути выхода из войны, так как не ставили в повестку дня вопрос о переходе от первого ко второму, социалистическому этапу революции, не связывали вопрос о войне с вопросом о власти. Это потом будет сказано, что большевики — члены Исполкома Петросовета во время обсуждения 21–22 марта вопроса о войне и мире не смогли противопоставить мелкобуржуазной оборонческой позиции четкую, пролетарски революционную линию. Многое прояснится потом.

А в ту пору шла борьба, кипели страсти, заслонявшие порой и то, что могло быть понято. Где тот ум, что охватит единым разом эту неохватность событий и явлений, взглядов и позиций?

Большевики ждали Ленина.

3 апреля в пустующем помещении старой путиловской церкви шло партийное собрание большевиков Нарвской заставы. Председательствовал Э. П. Петерсон, избранный недавно ответственным партийным организатором (по-нынешнему — секретарем райкома) Нарвского района. Заслушали отчеты Петроградского и районного комитетов партии, перешли к обсуждению вопроса о текущих задачах партии.

Алексеев выступил одним из первых, сказал о том, что его беспокоило, в частности, о позиции ПК по объединению с меньшевиками. Пожалуй, слишком резко сказал, чересчур горячо и оттого, кажется, не столь убедительно, как хотел. Вот и Станислав Косиор глянул как-то не так, как обычно, по-доброму. А он как раз представляет ПК. Впрочем, поменьше мнительности: как выступил, так и выступил. Здесь не Петросовет, где и освищут, и с трибуны сдернуть могут; здесь свои — поймут, а что не так — простят.

И все же настроение упало, Алексеев скис, вытирал рукавом катившийся с лица пот.

Позади президиума открылась дверь, появился Иван Гейслер. Наклонился к Косиору и Петерсону, стал что-то нашептывать им. Было видно, что Генслер взволнован. Многие насторожились.

Прервав оратора, слово взял Косиор.

— Товарищи! Петроградский комитет получил радостное известие. Сегодня в Петроград приезжает вождь нашей партии товарищ Ленин!

Рукоплескания заглушили слова Косиора, но он прокричал поверх аплодисментов, что Петроградский комитет предложил выделить от завода делегацию в 40–50 старых большевиков и членов райкома.

Рукоплескания прекратились.

— Почему пятьдесят? — крикнул кто-то. — А мы? Мы все пойдем! И другие пойдут, а как же?!..

И снова раздались аплодисменты.

Алексеев колотил в ладоши и кричал стоявшему рядом Ивану Гилю:

— Ты понял, нет, ты понял, что случилось?

Гиль хохотал радостно:

— Да понял, понял!..

— Нет, ты ничего не понял!.. — кричал Алексеев.

И тоже хохотал во все горло.

Прения прекратили. Избрали райком, в состав которого снова вошел Алексеев. Решили организовать колонну путиловских рабочих для встречи Ленина. Командиру боевого отряда путиловцев М. Войцеховскому и И. Гейслеру поручили выставить в голове колонны вооруженных рабочих: пусть Ленин видит, что его призыв к вооружению пролетариата уже выполняется.

Но как известить рабочих? Завод не работает — пасха. Трамваи не ходят. А до приезда Ильича осталось всего несколько часов. Тогда написали и быстро размножили на ротаторе извещение о приезде Ленина с приглашением всех рабочих встречать вождя на Финляндском вокзале. Большевики должны были разнести эти извещения по квартирам активистов заводов и фабрик Нарвской заставы, расклеить на зданиях.

И еще хорошую штуку придумали — сделать на транспарантах и кумачовых полотнищах надписи: «Сегодня к нам приезжает Ленин!», «Встречайте Ленина!», «Привет товарищу Ленину!» — и пусть молодые путиловцы ходят с ними по улицам. Эту работу поручили Алексееву, и он тут же помчался в политический клуб.

На углу Нарвской, у кинематографа, толпился народ. Алексеев крикнул:

— Товарищи! Прошу внимания! Сегодня в одиннадцать часов на Финляндский вокзал приезжает Владимир Ильич Ленин! Призываю всех пойти встречать его!

— А кто такой этот твой Ленин, чтоб я его встречал? — раздалось вдруг из толпы.

Алексеев опешил.

— То есть как?..

Но уже звучали другие голоса:

— Разъясним темноте…

— Встретим!

— Где собираемся?

— Айда по домам, погодит синематограф…

Толпа быстро таяла.

Недалеко от Нарвской навстречу попались две девушки с плакатом: «Товарищи! Едет Ленин! Встречайте!»

Алексеев подлетел к ним:

— Где плакат взяли?

— В клубе дали. Иди и тебе нарисуют, товарищ Алексеев!

И прыснули в варежки…

Вот тебе и на — как же это? Когда успели?

Вечером, когда к девяти часам огромная колонна путиловцев с горящими факелами подошла к Финляндскому вокзалу, вся привокзальная площадь и прилегающие к ней улицы уже были заполнены народом. Двухтысячному отряду удалось встать на отведенное для него место в левой части площади.

Гремели военные оркестры. Неслись мелодии «Марсельезы» и «Варшавянки». Воздух был упруг от приветственных возгласов. В пламени тысяч факелов колюче сверкали штыки солдат и красногвардейцев, пламенели красные знамена, полотнища, транспаранты, лозунги, ветер колыхал их и казалось, что рокочущая, ревущая, как водопад, площадь залита огнем.

Вдруг раздались резкие звуки сирены. Народ настороженно замер. Показались два броневика — самое грозное оружие тех лет. Пронизывая людскую гущу длинными лучами фар, они прокладывали себе путь, направляясь в сторону бывшего царского павильона. Развернулись, заняли место по обе стороны входа в павильон, через который пойдет Ленин. Площадь восторженно приветствовала появление боевых машин.

Подошли грузовики с прожекторами, и вскоре площадь засверкала их ослепительным светом.

Алексеев расстраивался от того, что малый рост не позволял ему увидеть всю величественную картину торжественной встречи вождя. Куда ни глянь — спины, затылки, море кепок и картузов, а вдалеке просто смесь белого и черного.

И все же они приспособились с товарищами, что оказались рядом: двое по очереди усаживали третьего себе на плечи и так, возвышаясь над толпой, любовались удивительных зрелищем.

Так прошел час, второй, начался третий… Морозило.

И вот от вокзала понеслось: «Приехал! Приехал!» Огромная толпа качнулась в сторону железнодорожных путей, понесла вперед и. утрамбовавшись до предела, так сдавила Алексеева, что стало трудно дышать.

Все вдруг утихли, переспрашивали у впереди стоявших:

— Ну, что там?

«Что — там, что там, что там?» — летело вперед, к вокзалу, и возвращалось назад:

— Почетный караул выстроился… моряки и красногвардейцы… Офицер рапортует… Оркестр играет «Марсельезу»…

— Это слышим. А Ленин, что Ленин?

— Взял под козырек, принимает рапорт… Здоровается с караулом… Говорит…

— Что говорит, что? Ну?!.

— А ты не «нукай», кто ж успеет все пересказать?

Донеслось: «Да здравствует социалистическая революция!»

И вот он на броневике, в свете прожекторов, над головами стоящих.

Алексеев впился взглядом: невысок, коренаст, темное демисезонное пальто, темный костюм, белый воротничок, галстук…

Ленин начал говорить:

— Товарищи!..

Ах, как хорошо он сказал это слово «товарищи» — радостно, с любовью, честно. Какие простые и какие верные мысли!.. И этот резкий выброс правой руки вперед, словно он раскидывает ею свои искрометные мысли.

Алексеев смотрел и слушал зачарованно, и когда раздался уже знакомый призыв «Да здравствует социалистическая революция!», закричал восторженно:

— Да здравствует Ленин!

Тысячеголосый возглас этот, крики «ура» неслись со всех сторон, перекатывались из конца в конец площади. Народ ликовал.

Броневик двинулся — и вся площадь широкой рекой потекла за ним. Алексеев продрался поближе к броневику, и всякий раз, когда Ленин становился на подножку, любы сказать речь, он слушал его и понимал, что сегодня случилось что-то самое главное в его жизни. Что?..

II там, у особняка Кшесинской, уже глубокой ночью он снова и снова слушал Ленина, запоминал его слова и образ, и чувство просветленности, какое бывало у него только в Новый год, не покидало.

Возвращались домой на рассвете, усталые, оглушенные и счастливые.

— Что ты видел там, у Финляндского, Василь? — спросил Иван Тютиков.

— Я видел море голов…

— А Ленина?

— И Ленина. Но это море мне сказало больше, чем вся моя жизнь до сего дня. Вот так надо жить, Ваня, вот так надо думать, чтобы люди океаном тебя окружали… Понимаешь, он, Ленин — один, как капля, но океан тянется к нему, потому что без этой «капли» нет океана…

— Мудрено, Василек, что-то… А что ты слышал?

— То же, что и ты. А еще я слышал гул, как ледоход… Как весной на Неве — грохот, как из пушек палят, и ожидание весны. Грозно и торжественно… Приехал Ленин — и словно солнце из-за туч. Речь правдой дышит, как и сам он. Хочешь, стихи прочитаю?

— Уже написал? Вот даешь!..

— Еще не написал, сейчас сочиню…

Алексеев остановился, закрыл глаза и сказал, обращаясь к Тютикову, экспромтом, залпом то, что завтра отдаст в газету и что вскоре будет напечатано.

Помолчали.

— Знаешь, Иван, что случилось сегодня со мной? — спросил задумчиво Алексеев. — Я сегодня стержень своей души закалил. А знаешь, что такое стальной стержень для человека? Это все. Нет стержня твердого, несгибаемого — и человека нет. Так… размагниченный интеллигент. Я сегодня как бы еще раз на свет родился.

И засмеялся, счастливый.

Крупное мясистое лицо Косиора выглядело усталым, он смотрел на Алексеева исподлобья своим пронзительным взглядом, тихо улыбался и гладил голый череп. «Ну и лбище! — думал про себя Алексеев. — В такой огромной башке вся Государственная дума уместилась бы… Чего позвал? Чего улыбается?»

— Ты чего разулыбался? — спросил Алексеев. — Будешь драить за речь на партсобрании? Так я и сейчас скажу, что Каменев и Багдатьев…

— Не петушись, — прервал его Косиор. — Все ты правильно сказал. Не об этом разговор… Где же Петерсон? — спросил самого себя, глянул на часы.

Но Петерсон уже входил — франтоватый, черноголовый, резкий. Присел на краешек стула, опершись рукой о колено. Бросил взгляд на Алексеева, на Косиора. Начал официально:

— Не говорили еще? Тогда к делу. А дело важное. Хотим поручить тебе как члену райкома партии, товарищ Алексеев, создание молодежной организации в Нарвском районе. Что скажешь?

Алексеев пожал плечами: он не знал, что сказать.

— Ты на Финляндском товарища Ленина слышал? О его выступлении в Таврическом на собрании большевиков — делегатов Всероссийского совещания Советов тебе рассказывали? Итак, курс на социалистическую революцию. Куда идти, с кем идти и в кого целить — ясно. А какими силами делать социалистическую революцию? Ответь.

Алексеев обиделся:

— Ты что — политграмоту мою проверяешь?

— А все-таки? — в голосе Петерсона была настойчивость.

— Да пошел ты!..

— Ну, ладно, ладно, — примиряюще встрял Косиор. — Горяч, как кипяток, ты, Алексеев. Организатор района или не организатор товарищ Петерсон? Вот он и хочет проверить, как глубоко проник ты в речь товарища Ленина. — В голосе Косиора была скрыта ирония.

— Суть дела вот в чем… Месяц назад, 6 марта, ПК рассмотрел вопрос об организации молодежи. Но руки не доходили, не до того было. Теперь пора, нельзя терять ни дня. Теперь победит тот, кто завоюет массы. Это несомненно. Что сказал товарищ Ленин? Революцию двинет союз рабочих и крестьян. Но что это такое — рабочие и крестьяне? Они же солдаты и матросы, они же, брат, женщины и молодежь. Мы должны всех привести в движение, всех завоевать. А для этого надо сорганизоваться. Меньшевики и эсеры, кстати, уже вовсю стараются. ПК ставит задачу объединения пролетарского молодняка. Пока — по заводам, фабрикам и районам. Дальше — во вое-городском размахе. Что об этом скажешь?

Алексеев загорелся.

— Очень верная мысль. У буржуев вон бойскауты и всяческие другие союзы А у нашего молодняка никаких организаций. А зря. Это же огонь, а не люди. Я вот с ними в политклубе чуть не каждый день возёхаюсь — не нарадуюсь. Порох! Ты только им цель дай, скажи, что взорвать — разнесут в клочья! Между прочим, мы с Тю-тиковым, Скоринко и Кирюшиным уже не раз говорили о союзе молодежи, собирались зайти как-нибудь, да вот вы опередили.

— Ну, вот и отлично. Договорились, — перехватил разговор Петерсон. Его длинные усы топорщились.

— О чем договорились? — опять взорвался Алексеев.

— О том, что ты возглавишь эту работу, — спокойно, как о решенном сказал Петерсон.

Это было ясно уже и Алексееву, но его раздражал холодный и слишком уверенный тон Петерсона.

— А Петросовет? А завком? А политклуб? А… Я ведь еще токарить должен, на хлеб зарабатывать. — Алексеев нашел бы еще о чем сказать, но, заметив, как помрачнел Косиор, перевел разговор в другую плоскость. — Конкретно — о чем речь?

— Вот это уже дело. Ты ведь знаешь, есть у нас в районе такая организация «Культурно-просветительный клуб рабочей молодежи»? — Петерсон пощипывал бородку «а-ля Людовик».

— Кто не знает, когда там анархист Зернов заправляет? Один шум и треск… В доме 28 на Старо-Петергофском проспекте? Об этом клубе речь?

— Именно. Молодежи в нем много, в основном хорошие парни и девчата. А этот анархист дурит им головы. Так вот, надо войти в эту организацию группе наших партийцев и переродить ее, тем более что принимаются в клуб люди без различия убеждений. На ее базе и надо строить районный союз.

— Согласен. Вместо Зернова в руководство клубом рекомендую Ивана Тютикова… А как назовем организацию?

— Это вы уж сами обмозгуйте, — бросил Косиор.

— Э-э, нет, — отрезал Алексеев. — От названия все зависит. Да и мозговать некогда. Я работу сегодня же начну. Спросят: «Что райком думает?» Я что отвечу?

— Зависит, может, и не все, но он прав, — заметил Петерсон, обращаясь к Косиору.

— А ты что предлагаешь? — спросил Косиор Алексеева.

— «Социалистический союз рабочей молодежи Нарвско-Петергофского района» подходит?

Петерсон с Косиором задумались.

— А что, вроде все верно, — проговорил, раздумывая, Петерсон. — Союз чей? Молодежи. Какой молодежи? Рабочей. Что за союз рабочей молодежи, цель какая у него? Социалистическая, социализм — вот цель. А создан в нашем районе. А что — подходит названьице-то. Как? — спросил он Косиора.

Косиор мотнул головой, соглашаясь. Улыбнулся.

— Тебе сколько лет, Алексеев?

— Двадцать. А что?

— Да так… В общем-то немолод.

— А ты-то сам — молод? — подковырнул Алексеев.

— Да я и подавно старик, мне уж двадцать восемь…

— Ну, что — разошлись? — нетерпеливо хлопнул по коленям Петерсон.

— Да ты что? — охладил его Алексеев. — Есть еще вопросы. Например: организация наша будет самостоятельной или как бы крыло в партии, а?

— Вопрос серьезный, — сказал Косиор. — Это надо обмозговать. У товарищей в ПК по этому поводу разные точки зрения. Большинство, пожалуй, за самостоятельность при идейном влиянии партии. Но есть и такие, кто считает, что это приведет к дроблению, распылению революционных сил.

— Ну и…? — поторопил Алексеев неспешную речь Косиора.

— Ну, и считают, что они должны быть, как ты выразился, крылом партии.

— Но ведь тогда они не будут массовыми! — воскликнул Алексеев. — Какое же это «завоевание масс»?

— Пусть, говорят, будут секции в Советах, фабзавкомах, милиции, женском движении.

— Разве одно другому мешает? — спросил Алексеев.

Петерсон удивленно рассмеялся.

— Да у тебя, товарищ Алексеев, на все твои вопросы заготовлены и ответы. Что ж ты нас мучаешь?

— Верно, готовы ответы. Я же сказал, мы собирались в райком партии и уже до хрипоты наспорились по этому поводу. К тому же я руководил подпольным кружком молодежи в пятнадцатом году, много думал и кое-что читал об организациях молодежи в зарубежных странах. У товарища Ленина есть об этом.

— Ну, и что же говорит Владимир Ильич? — с любопытством спросил Петерсон.

— Товарищ Ленин высказывается за то, чтобы юношеские организации были самостоятельными, и еще говорит, что без этого молодые люди не смогут выковать из себя подлинных социалистов.

— Думаю, можно считать, что и этот вопрос закрыт, — сказал Косиор и одобрительно подмигнул Алексееву.

— Теперь вопрос у меня, — сказал Петерсон.

Алексеев хмыкнул удовлетворенно.

— Не подкалывай, — добродушно парировал Петерсон. — Я молодежными кружками не руководил и статей о них, каюсь, не читал. А вопрос у меня возник вот прямо сейчас.

Он встал, прошелся по узкой комнатке.

— А не начнет молодежь играть в «свою» революцию? Не выйдет из-под влияния партии? И не придется ли нам потом бороться не только с меньшевиками, эсерами, анархистами и прочими очень левыми и крайне правыми, но еще и с юношеской организацией, нами же порожденной? Не вообразят ли себя юноши этакой молодежной партией? А? Ничего вопросик?

— Кому вопрос-то? — спросил Алексеев.

— Ответь уж ты, коль думал по этому поводу, — сказал Косиор.

— И об этом я читал у товарища Ленина. Тут все зависит от того, как партия будет строить отношения с союзом. Если так, как в Западной Европе, например, как немецкие социал-демократы — опекать молодежь, не пускать ее в политику и тэ пэ, то все может быть… Тут, говорит товарищ Ленин, нужен такт и не нужна мелочная опека. Молодежи не надо льстить, с ней не надо заигрывать, ее можно и нужно критиковать, оберегать от ошибок, но делать это надо умеючи… А что до нашего районного союза, то ведь можно избрать в него молодых большевиков, которых у нас немало, и пусть обеспечат в нем большевистскую линию…

— Сколько тебе лет, Алексеев? — спросил Косиор.

— Я же сказал — двадцать, — выпалил Алексеев. — А что?

— А ничего, — ответил Косиор.

Мгновение все помолчали, переглянулись, потом дружно расхохотались.

Это сказать легко: «Создай организацию молодежи», а сделать — задача трудная. Не скличешь ведь молодняк с улицы и не объявишь: «Вы — социалистический союз рабочей молодежи». А если и соберешь, и объявишь — кто признает такую организацию? Тем более, если хочешь, чтобы союз был массовым, то есть представлял массу и по численности был немалым. Для этого надо, чтобы цели этого союза отвечали интересам многих, массы то бишь. И другое тут надо учесть — психологию молодежи: «Никто не вступает в эту организацию, а я с чего вдруг?» и наоборот: «Все вступают, а я что — хуже?» Значит, надо чтоб было ядро, чтоб был пример. Кто-то должен быть первым. Кто? Конечно, путиловцы. Первую организацию надо создавать здесь, она должна стать опорой для районного союза.

Вернувшись из райкома партии, Алексеев тут же собрал Скоринко, Тютикова, Урюпина, Андреева, Кирюшина и других членов бывшего своего подпольного молодежного кружка, всего около тридцати человек, рассказал им о партийном задании. Сообщение встретили с восторгом — аплодировали, кричали «ура».

И тут же отправились в клуб к Зернову. Тот встретил их полулёжа в старом задрипанном кресле. Черный до пят плащ, распахиваясь на груди, рождал основания думать, что под ним больше ничего не было. Черная, с огромными полями шляпа небрежно напялена на черные волосы, скатавшиеся как войлок. Через плечо висел кольт. Зернов остервенело чесался, запуская руку то за пазуху, то под шляпу.

Вступление большевиков в клуб энтузиазма у Зернова не вызвало.

— Знаю вас! Начнете свои социал-демократические идеи толкать! Больно они нужны!..

Но делать было нечего: в уставе клуба по поводу большевиков ничего не говорилось. Тут же согласились, что от большевистской фракции в руководство клубом войдут Тютиков и Алексеев.

Из клуба, распределившись по цехам и мастерским Путиловского завода, пошли вести агитацию в будущий социалистический союз молодежи. Надо было знать, как молодежь встретит эту идею.

На следующий день собрались снова, но уже не только путиловцы, а и представители заводов «Треугольник», «Анчар», Тильманса, других предприятий Нарвского района. Подвели итоги работы за прошедшее время. Прошли всего сутки, а в члены союза уже записалось немало молодежи в пушечной, башенной, турбинной и лафетно-снарядной мастерских, на судостроительной верфи. Обсудили задачи по организации союза молодежи в районе, выбрали оргбюро по подготовке заводского митинга на Путиловском во главе с Алексеевым, который назначили на 16 апреля. Снова разошлись — по заводам, цехам и мастерским.

И тут же столкнулись с меньшевиками и эсерами, которые еще вчера, в первые же часы начавшейся работы, мгновенно ухватили суть происходящего. Сначала попытались мешать словами — затеяли дискуссию на тему, а нужно ли молодежи объединяться.

— Ты посмотри, что они творят, гады! — чуть не плача кричали Зиновьев и Скоринко, показывая картинку, нарисованную карандашом.

Это была карикатура. Перед группой детей, сидящих на ночных горшках, держит речь Скоринко, а Зиновьев стоит сзади и звонит в колокольчик. На другой картинке шла демонстрация малышей с плакатами и лозунгами: «Долой школы и розги!», «Мы требуем вычеркнуть из Библии факт избиения младенцев как развращающий умы отцов и матерей!».

— Поразвесили в башенной мастерской, хохот стоит, пройти не дают, — жаловались друзья.

— Не тушуйтесь, терпите, — советовал Алексеев.

Потом меньшевики стали действовать организационно. Когда Скоринко и Зиновьев попытались освободиться от работы для общественного дела, то председатель цехкома, меньшевик, откровенно высмеяв их, от станков уходить запретил. Пришлось решаться на прогул…

Тут меньшевики и эсеры быстро перестроились, стали подлаживаться к общей работе, пытаясь, где можно, перехватить инициативу. И это было опаснее всего.

Алексеев разрывался на части: утром — на «Анчар», к обеду — на Путиловский, после обеда — в Петросовет или в райком, вечером — в политклуб.

9 апреля в «Правде» появилось обращение Выборгского Совета рабочих и солдатских депутатов к рабочей молодежи района с призывом избрать делегатов на обще-районное собрание заводских учеников в связи с подготовкой к первомайской демонстрации. Алексеев обратил на него внимание, подумал, что эту работу надо начинать и в Нарвском районе, но сделать это лучше на собрании молодежи Путиловского завода.

Через два дня Алексеев снова натолкнулся на такое же объявление в «Правде», только теперь оно подписано от имени Оргкомиссии Выборгского райкома партии большевиков. «Мальчики завода «Русский Рено», — говорилось в объявлении, — обратились к Выборгскому районному комитету с просьбой предоставить мальчикам 18 апреля право особо демонстрировать при группе одних малолетних всего Выборгского района впереди всех рабочих со своим оркестром и со своими флагами… Районный комитет постановил удовлетворить их просьбу…» Организационная комиссия обращалась ко всем районам с предложением организовать первомайские колонны молодежи.

«Началось, — подумал с радостью Алексеев. — Это только первая ласточка. Теперь держитесь, «меки»!» В Петроградском комитете большевиков ему сказали, что работу по созданию юношеских организаций большевики начали во всех районах столицы.

13 апреля вечером в политклуб пришли Скоринко и Зиновьев, принесли приятную новость: только что в Выборгском районе в столовой завода «Русский Рено» с успехом закончилось общегородское собрание молодежи, о котором Алексеев узнал сегодня утром из «Правды». В это же время «Анчар» проводил общее собрание работников завода по снижению расценок; предстоял бой с дирекцией, и Алексеев не мог, просто права не имел уйти с этого собрания. А жаль.

Судя по рассказу товарищей, свершилось не рядовое, по-своему историческое событие: триста делегатов от многих районов Петрограда единодушно высказались за создание в городе союза рабочей молодежи, решили образовать Петроградский Всерайонный Совет из представителей районных организаций молодежи по пять делегатов от каждой. Правда, Совет не собрался и руководство его не определили, потому что только от выборжцев и было положенных пять представителей, а от остальных районов по одному-два человека. Но это уже мелочь! Соберутся на несколько дней позже, не беда. Главное сделано: в городе есть единый руководящий орган молодежного союза, который закрутит всю работу в районах, на заводах и фабриках. А потом можно собирать и городскую конференцию.

Алексеев был доволен ходом событий… Собрание молодежи от имени ПК большевиков приветствовала Крупская — боевой друг и жена товарища Ленина. Значит, Ленин знал о собрании, значит, Крупская советовалась с ним о том, что сказать молодежи, не могла не советоваться, значит, он будет знать о результатах собрания. Это же здорово!

Дотошно выспросив у друзей о том, что говорила Крупская, Алексеев остался в твердом убеждении, что все так и есть. Да разве могло быть иначе? Чтобы Ленин упустил такой случай, такую возможность провести свои идеи в молодежные массы? Никогда! Он бы и сам наверняка пришел на это собрание, но его рвут на части заводы, фабрики и солдатские полки, ему надо налаживать работу ЦК РСДРП (б), выправлять линию ПК большевиков, завоевывать большинство в Петросовете…

Скорей, скорей надо создавать районную организацию. Видно, время совсем не ждет, видно, ситуация острее, чем кажется, коль организовали это собрание так неожиданно, спешно. Надо непременно успеть до Первомая! Шестнадцатого — собрание на Путилове… Значит, остается только семнадцатое. Восемнадцатого — первомайская демонстрация…

Алексеев слушал в полслуха, ушел в себя, думал, как успеть провернуть на неделе три этих суматошных, но таких важных дела, и потому не придал особого значения той части сообщения Скоринко, в которой он рассказывал о том, что там, на собрании, выступил и имел большой успех у молодежи некто Петр Шевцов, очень речистый парень…

Но то, что сказал Скоринко потом, мгновенно вернуло Алексеева на землю: попытка создать в Выборгском районе юношескую организацию, которая бы шла за большевиками, не удалась… 11 апреля на собрании учеников всех заводов района 100 делегатов от 26 предприятий приняли решение о создании в районе юношеской организации. Постановили также выделить по одному представителю в общий районный комитет. Райком партии большевиков с этим планом согласился. И 13 апреля этот комитет утром заседал. И что же? Утвердили название организации: «Исполнительный комитет юношества Выборгского района». Какого юношества — рабочего, буржуйского? Чей исполнительный комитет? Странное название, но это полбеды. Прав Петерсон — дело, в конце концов, не в названии. А вот что совсем плохо, так это то, что председателем этого «исполкома» избран «левый» анархист — левее просто некуда — Мишка Кузнецов, а ею заместителем — меньшевик Григорий Дрязгов. Вот так: готовили собрание большевики, а руководят теперь организацией анархисты да меньшевики. Урок…. Его надо учесть.

…На собрании рабочей молодежи Путиловского завода 16 апреля народу собралось видимо-невидимо. Было еще полчаса до начала, а заводская проходная, в которой помещалось до пяти тысяч человек, уже трещала от распиравшей ее толпы.

— Тыщ шесть уже, а может, и семь. — тараща свои синие глаза под рыжими бровями, докладывал Алексееву Андрей Афанасьев. — Почти половина взрослых, вот беда. Они-то зачем прут? Молодежи встать негде. Может, начнем?

Стоя рядом с трибуной, Алексеев разглядывал колышущуюся и гудящую толпу и неожиданно почувствовал, что робеет. Он до конца вдруг осознал важность события, которое сейчас должно произойти, его поворотное значение в судьбах тысяч «заводских мальчиков», как называют на заводе всех рабочих, которым не исполнилось восемнадцати лет. С созданием собственной организации они обретают большую силу в борьбе за свои права. Но понимают ли они это? Сумеет ли он, Алексеев, убедить их в том, что организация необходима не для того, чтобы, как твердят меньшевики и эсеры, большевики «начиняли» их политикой, а нужна им самим, это будет их организация? А если не сумеет, провалится со своей речью? Это будет большой политический проигрыш и его используют противники. Уж они постараются растрезвонить всюду, что молодежь не поддержала большевиков… И где? На Путиловском, который большевики считают своим оплотом. Тут уж они такое запоют…

Алексеев нервно пощупал в кармане листки с тезисами своего доклада, которые они два вечера подряд до глубокой ночи сочиняли вместе со Скоринко. Вновь и вновь выпытывал у него Алексеев подробности речи Крупской, которую та произнесла на собрании выборгской молодежи…

А сегодня утром, узнав телефон Крупской у Чугурина, Алексеев позвонил ей и попросил о встрече. Крупская не стала отнекиваться, чего оп опасался, ответила просто: «Приезжайте».

И Алексеев поехал в Выборгский райком партии.

Крупская встретила его запросто, усадила на певучий стул, села напротив, утопив ладони в подоле меж колен, изучающе заглянула в лицо Алексеева своими спокойными глазами, бросила чуть заметный взгляд на его одежду, обувь. Все это — в несколько секунд. Потом ласково, так уютно улыбнулась.

— Есть хотите?

У Алексеева внезапно вырвалось: «Хочу». Он сам не ожидал этого и покраснел. Крупской это, видно, понравилось. Она достала из стола сверток, в нем оказались французская булка с колбасой и две большие вареные картофелины. Объяснила:

— Вчера допоздна заработалась, пришлось заночевать неподалеку у товарищей. Утром мне на всякий случай закуску снарядили. А время как раз к обеду. Ешьте.

И хоть до обеда еще было далеко и маленькую хитрость Крупской Алексеев без труда разгадал, аромат от колбасы не убавился, и вся забота была в том, чтоб не показать Крупской, что он не просто хочет есть, а голоден как зверь, потому что ночевали они сегодня со Скоринко в политклубе, на столах, с вечера было не до еды, над докладом страдали, а утром с завтраком тоже не вышло: денег у Алексеева не было ни копейки.

Он рассказал Крупской о подготовке собрания на Путиловском, которое через несколько часов уже должно открыться, о завтрашнем районном собрании. Она сосредоточенно слушала все, что говорил Алексеев, и особенно внимательно, когда он стал зачитывать свои тезисы.

— Так, — медленно кивала она головой, когда Алексеев выдвигал очередной тезис. — Так… Вот эту мысль подчеркните, приведите пример из жизни… Добавьте вот о чем…

И не торопясь растолковывала, что же надо добавить.

Алексеев помечал карандашом на листке: 1) за кем рабочая молодежь, за тем и будущее (мысль Маркса); 2) чтобы помогать старшим в революции, бороться за свои права, надо быть сознательными, надо ясно видеть цель, к которой идешь, а для этого надо быть организованными; 3) буржуазные партии хотят отпугнуть рабочую молодежь от большевиков, поэтому они заигрывают с пей, а цель проста: отвлечь от политики, ослабить ряды настоящих революционеров; 4) не всякий союз молодежи хорош (например, бойскауты); нужен союз рабочей молодежи, который воспитывал бы в ней чувство классовой солидарности, делал близким лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»; 5) союз рабочей молодежи должен стать Российской секцией международного «Интернационала молодежи».

— А в общем, вы молодец, товарищ Алексеев, — заключила Крупская серьезно. — Политическая подковка у вас что надо, как говорится. Какое у вас образование? Четыре класса? Втройне молодец! Какие книжки читаете?

Узнав, что дома у Алексеева собралась уже приличная библиотека, в которой есть Маркс, Энгельс, Плеханов, Ленин, Бебель, Лафарг и даже древние философы, поначалу, кажется, немного удивилась, затем долго хвалила.

— Ленина хорошо читали? — спросила Крупская, и глаза ее вдруг стали цепкими, колючими.

Ну, как было сказать жене Ленина, что ты не просто читал Ленина, что ты его изучал, «штудировал», если говорить одним из любимых ленинских словечек, что ты им восхищаешься, готов драться и умереть за его идеи, за него самого? Нехорошо могло получиться, некрасиво. Алексеев собирался с мыслями, а Крупская ждала. В воздухе повисла неловкость.

— Я, Надежда Константиновна, некоторые статьи товарища Ленина наизусть помню, не очень большие, конечно… Хотите, прочитаю?

— Ну-ка, ну-ка!.. — удивилась Крупская. — Наизусть? А зачем наизусть? Это не обязательно. Ленина понимать надо, дух идей уловить — вот главное.

— Конечно, — согласился Алексеев. — Но когда перед рабочими выступаешь, когда от себя говоришь — это одно, народ может и не поверить, а когда Ленин — тут все, «крышка», мало кто спорит. Разве лучше него скажешь?

И начал читать по памяти статью «Интернационал молодежи».

Крупская слушала с любопытством, качала головой.

— Да у вас, товарищ Алексеев, просто замечательная память! Просто молодец! — Она смотрела на Алексеева со все возрастающим интересом.

— Я стихи да песни иногда с первого раза запоминаю, — похвастался Алексеев. — Послушаю — и запомнил.

— И мелодию?

— И мелодию тоже.

— Да-а… — протянула Крупская. — Хорошая память — это счастье. А все-таки не это главное, вы уж меня простите. Не букву, а дух марксизма и ленинизма надо схватить. А то вот недавно выступал на собрании молодежи Выборгского района некто Петр Шевцов. Вроде умно, цветисто, с пафосом говорил, а по сути нес мелкобуржуазную чушь. Я его спрашиваю: «Маркса и Энгельса читали?» Отвечает: «Читал». — «А Ленина?» — «Немного». Уж сколько он их читал, не знаю, а то, что ничего не понял — это ясно. Нельзя таких говорунов к молодежи допускать. Может, резковато, но я его раскритиковала в пух и прах.

Помолчала.

— А вы Апрельские тезисы читали? Что думаете о них? — И снова глаза Крупской стали колючими.

Алексеев смешался. Он прочитал напечатанные 7 апреля в «Правде» Апрельские тезисы наспех, многое в них было неожиданным, новым, даже резким, вызывало на раздумья, а думать на бегу, в суматохе дел было некогда. Что сказать? Сказал, что думал — правду.

Крупская слушала очень серьезно, не перебивая. Потом кое-что объяснила. Поспорили.

— Читайте, больше читайте Ленина. И думайте, думайте! Большевики на все должны идти сознательно.

— Читаю, Вот… — Алексеев хлопнул себя по карманам, из которых торчало несколько газет.

Расставались дружески. Крупская подала руку.

— Надо будет познакомить вас при случае с Владимиром Ильичем:. Думаю, ему будет интересно поговорить с вами. Звоните и заходите запросто.

Алексеев летел на завод, как на крыльях, казалось, горы свернуть готов был. А теперь вдруг заробел. В груди мелко и противно дрожало, во рту пересохло. «Какой черт дернул меня согласиться с этим поручением? — уныло думал он. — Вот завалю сейчас собрание, завтра на райкоме дадут такого дрючка… Позор!» Вон вся меньшевистская «верхушка» завода стоит, о чем-то говорят, хохочут… А вот эсеровская братия… Вот анархисты… Вон… сколько партий на заводе? В районе-то больше двадцати. Да, будет буза. Знать бы, какие каверзы подготовили наши союзнички по революции… А что, если…

И Алексеев принял немедленное решение — доклада не будет. Разве станут слушать его семь тысяч человек, стоя на ногах, часа полтора? Надо коротко, главное, как говорится, быка за рога.

— Все, начинаем! — нервно сказал он Скоринко и Тютикову. — Пошли!..

В груди запекло от волнения, в голову ударил жар, по глазам пошли иголочки. Тело стало легким, почти невесомым. Л это значило, что пришло вдохновение и это значит — будет удача. В такой момент к Алексееву не подходи — разорвет, будто бешеный.

— Товарищи! Районный комитет партии большевиков поручил мне, Василию Алексееву, члену райкома, провести этот митинг. Нам нужно знать мнение молодежи славного путиловского пролетариата по двум основным вопросам. Первое — готовы ли вы, молодые пролетарии, идти послезавтра, в день Первомая, отдельной молодежной колонной. Второе — хотите ли вы иметь на заводе, в районе и в городе свою собственную юношескую пролетарскую организацию. По всем этим пунктам мы заготовили доклад. Вот он, — Алексеев потряс листками с тезисами. — Но я доклада делать не буду. Про международное положение и текущий момент в газетах можно прочитать. О положении рабочего юношества в стране и в мире мы по своему положению на Путилове знаем. Я буду спрашивать вас о главном, а вы все громко отвечайте «да» или «нет», а потом я подведу черту.

Алексеев перевел дыхание.

— Революция свершилась, но нашему молодняку лучше не стало. Мы должны довести дело до конца. Да или нет?

— Да! — рявкнула толпа в несколько тысяч глоток.

— Мы должны добиться, чтобы подросток работал шесть часов и не более, чтобы ему были запрещены сверхурочные работы. Да или нет?

— Да! — еще дружней гаркнула толпа.

— Мы должны добиться равной оплаты труда молодых за равную со взрослыми работу. Да или нет?

— Да! — опасливо дрогнули стекла в проходной.

— Мы должны наладить учебу и просвещение молодежи. Да или нет?

— Да!

— Мы должны добиться установления избирательного права с восемнадцати лет. Да или нет?

— Да!

Но слышались и голоса «нет».

— Так «да» или «нет»? — переспросил Алексеев.

— Да!! — словно пушечный залп раздался. И хохот — ни одного голоса «нет» не прослышалось.

Алексеев выдержал паузу. Толпа замерла. Ей эта неожиданная игра понравилась. Но что дальше?

— Подвожу черту. Все пункты, за которые вы так дружно высказались, и есть цели той молодежной пролетарской организации, которую предлагают создать повсеместно большевики. И мы должны создать такую организацию. Да или нет?

— Да! — ответила толпа.

— Еще раз! — озорно крикнул Алексеев и взмахнул рукой.

— Да! — отозвалось.

— Еще трижды!

— Да! Да! Да!

— Пункт первый повестки дня исчерпан. Теперь начнем работу. Завтра — районное собрание молодежи, где я сообщу о решениях путиловцев. Переходим ко второму вопросу…

О Первомайской демонстрации договорились еще быстрей. Потом выступили Иван Скоринко и Зиновьев — рассказали о собрании на заводе «Русский Рено», вылез на трибуну Зернов. Как всегда, говорил шумно, непонятно и длинно, пока его не сдернули с трибуны.

Алексеев, размякший и усталый, был счастлив. Шутил, смеялся, довольный сделанным и самим собой. Скоринко злился на него:

— Ради чего я с тобой две ночи горбатился? Чтобы ты эти притопы и прихлопы разыгрывал? Почему ничего не сказал о том, что наша организация — классовая? Что мы входим в «Интернационал молодежи»? И вообще…

— Ты не галди, — примиряющим тоном говорил Алексеев. — Нет еще никакой организации. Ее еще надо создать. Это — цель. А чтоб ее добиться, нужна верная тактика. Бессмысленно было при таком стечении народа говорить о вещах, о которых абсолютное большинство понятия не имеет. Не в тонкостях дело, в них можно было все дело запутать и погубить. Надо было говорить о том, что у всех болит, понимаешь — у всех: у большевиков и меньшевиков, у эсеров и анархистов даже, не говоря о всяческих сочувствующих и просто беспартийных. Вот об этом я и говорил. И все меня поддержали. И что выходит? Все поддержали большевиков. Это кое-что, Ваня. Ну а завтра уж пусть держатся! Завтра мы дадим им бой по всем статьям.

Скоринко задумался, Зиновьев солидно кивал головой, хотя Алексеев знал, что это еще не значит, что он с ним согласен. Он всегда качает своей большой, как у слона, головой, а сам свою думку имеет, но помалкивает. И этим всем нравится, вот удивительное дело. Этакий житейский соглашатель, «удобный человек»…

— Ну, и хитер же ты, Алексеев, — воскликнул неожиданно Скоринко. — Так ведь получается, что…

— Вот именно это и получается, — стукнул его по плечу Алексеев.

Друзья обнялись и так в обнимку пошли, а ноги сами собой несли их опять все туда же — в политклуб.

— Споем? — спросил Алексеев.

— Любимую? — ответил вопросом Скоринко.

Алексеев кивнул, завел высоко, распевно. Скоринко подхватил вторым голосом:

— Слышь, Василь, все говорят, песню-то эту ты сочинил, а? — прервал пение Скоринко.

— Песню-то поют? Вот и главное. Слова и музыка — народные, идет? — хитренько подмигнул Алексеев.

— А девчонка, которая «думает о нем», — это ведь Настя? — не отставал Скоринко.

— Отвяжись, — отрубил Алексеев.

Замкнулся.

Да, это была Настя Скворцова, синеглазый, тоненький тополек, его первая любовь. Любовь? Вряд ли это… Хотя, помнится, помнится до сих пор. Так помнится…

— Слушай, — хлопнул себя по лбу Скоринко. — Забыл о главном. — И вытащил из кармана три рубля. — Вот! Имеем шанс вкусно пошамать.

…Районное собрание на следующий день открылось в зале ремесленной школы Путиловского завода. Собралось почти двести пятьдесят человек. Сашка Зиновьев; как фигура ни у кого не вызывающая возражения, открыл собрание. Дальше начиналось очень важное: выборы председателя, который должен вести собрание. Выберут не того — в такую тмутаракань заведет, такого понаворотит… Выбрали Алексеева. Его же утвердили докладчиком, и вот тут он использовал свои тезисы, которые приготовил для выступления на заводском митинге, говорил почти два часа. Иногда галдели: то меньшевики, то анархисты. Приходилось прерываться, давать справки, объяснения и продолжать дальше.

— Повторяю, — сказал Алексеев в заключение. — Цель социалистического союза рабочей молодежи — готовить свободных сознательных граждан великой борьбы за освобождение всех угнетенных, которую ведет партия большевиков… Борьба за экономические и политические права молодежи. Наши лозунги: «Долой эксплуатацию детского труда!», «Шестичасовой рабочий день для подростков!», «Всеобщее бесплатное обучение!», «Мир — хижинам, война — дворцам!», «Да здравствует социалистическая революция!» Самый главный — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Аплодисменты, крики «Ура!», «Правильно, Алексеев!» смешались со свистом, топотом, криками «Долой!», «Не согласны!», «Мы не позволим ставить на свой лоб социалистическую печать!», «Мы смоем ваши названия кровью!», «Даешь свободные юношеские федерации!».

Алексеев стоял на трибуне и, улучив мгновение тишины, сказал ровно, словно и не было этого дикого ора:

— Я понимаю крики «Долой!» и свист некоторых товарищей так: они недовольны нашими лозунгами и тем, что я говорю только от имени большевиков. Что поделаешь: меньшевики и эсеры, засевшие в районном Совете, отказались поддержать нас в желании создать юношескую организацию. «Малы, — говорят. — Шалить еще начнете…» Это нелишне знать тем, кто их поддерживает, и самим товарищам меньшевикам. А таких, я вижу, здесь немало…

— Мы все равно не пойдем за большевиками! — раздался выкрик из зала.

Алексеев усмехнулся:

— А вот с заявлениями подобного рода не спешите. Пожалеете; вам еще предстоит со мной согласиться. Посмотрите друг на друга, ну, прошу вас — внимательно посмотрите… Можно отличить по вашим лицам и внешнему виду, кто большевик, кто эсер и кто из беспартийных кому сочувствует? А? Невозможно…

— Можно! Вон Зернов весь в тельняшке и с кольтом… — крикнул тот же голос.

Кто-то добавил:

— И шея у него немытая!

Раздался дружный хохот.

— Разве что Зернов… Так на то он и анархист. А так — ни за что не отличишь. А что вас объединяет? Ваши голодные глаза, потому что все вы шамать хотите. Ваша оборванная одежонка и ботиночки, которые «каши» просят… А почему вы все такие одинаковые, ну?… Да потому что все вы — дети рабочих и сами рабочие. Кто не согласен?

Молчание было долгим. Алексеев воспользовался этим, продолжал:

— А чего вы хотите? Быть сытыми, быть одетыми и обутыми, чтоб вас не угнетали и не унижали. С этим вы согласны?.. А если так, то у нас есть главное основание объединиться, чтобы вместе с нашими отцами и матерями добиваться этих прав, отстаивать свои интересы в борьбе за светлое будущее — за социализм!..

Снова бурные аплодисменты, снова свист, топот. Грохнул выстрел, второй.

— Да успокойте вы этого анархиста… — попросил Алексеев. — И кольт у него отберите, а то он весь потолок испортит.

Завязалась возня, сопение, откуда-то из-под парт раздался зычный выкрик:

— Трепещите, тараканы! Молодежь на страже! Смерть сытым!

Наконец, утихомирились. Перерыв решили не объявлять.

— Ну что ж, тогда давайте выступать. Кому слово? Алексеев вдруг почувствовал, что в глазах темнеет и пол начал уплывать из-под ног. Он ухватился за стол, всей силой воли, что была в нем, сказал себе: «Стоять!» Кажется, из зала заметили неладное, первые ряды притихли.

— Ты что, Алексеев? — зашептал Зиновьев. — Устал? Давай я поведу собрание.

— Нет! — ответил Алексеев. Получилось громко. Он сбавил тон. — Сам. Самое трудное — впереди. Сейчас начнется…

— Прошу слова! — к трибуне шел светловолосый высокий парень.

Была в его походке решительность и уверенность.

— Я Васильчиков, с судоверфи. Меньшевик, чтобы сразу все прояснить. Тут Алексеев говорил о задачах нашего союза, складно говорил: «классовая борьба», «участие в социалистической революции» и тэпэ. Мы, меньшевики, не согласны с этим. Это смешно — нам, соплякам, говорить о классовой борьбе. Нам в классы надо ходить, в школу. Классовая борьба — дело старших, опытных. Мы должны быть исполнены жаждой знаний и готовиться к будущей жизни. Это первое. Второе — о лозунгах. Мы с ними не согласны. Лозунги большевиков разъединяют, а не объединяют нас, так как всех без различий в политических настроениях ставят под большевистские знамена. Не выйдет! Юноши должны хранить свою беспартийность, как… как девицы целомудрие. Да! Красные знамена несут кровь! Мы пойдем под голубыми… Синева — это цвет свободной морской стихии, это цвет общего над нами неба… Синий цвет — эмблема природы и беспартийности. Синева — это поэзия женских глаз…

— А как по части женских глаз у оратора? — раздалось из зала. — Ясно, кончай!

Васильчиков стоял невозмутимый. Продолжал спокойно:

— Я только начинаю. О названии союза… Оно не подходит. Что значит «социалистический»? Нас опять тянут в политику. Это не для молодежи, а…

— Ты все отвергаешь и ничего не предлагаешь, Васильчиков. Твои предложения? — вставил Алексеев.

Васильчиков захлебнулся на полуслове. Сказал с вызовом:

— Предложения? Пожалуйста… Даю несколько вариантов: первый — «Союз заводских мальчиков», второй — «Объединение молодых рабочих», третий — «Труд и Свет»… Могу еще. Но я категорически против названия «социалистический»… И вообще, я протестую против того, что мне не дают говорить — то эти орут, — он кивнул в зал, — то председатель прерывает, да еще на «ты» обращается. Я покидаю трибуну в знак протеста.

И ушел, такой же уверенный в себе.

А зал не унимался… «Скажи на милость, барин — его на «ты» назвали, обидели!», «Да здравствует детский социализм!» — неслось.

На трибуне уже стоял парень в красной косоворотке с огромной копной рыжих волос, сам рыжий, как подсолнух.

— Назовись людям, — попросил Алексеев.

— Сентюрин я, с завода Тильманса… Я готовился речь сказать, а сейчас из головы все вылетело. Это очень даже странно мне слышать про голубые знамена и про это… про поэзию… от рабочего юноши. А про детский социализм — не смешно. Нужен детский социализм. Я не о себе. Я-то взрослый, мне уже шестнадцать. Я про детей про наших скажу заводских, которых на нашем заводе множество… Как было им трудно при царе, так и осталось! Работаем по десять часов, а то и боле… А в получку — шиш… На еду не хватает… Мастера лютуют, бьют детей, да и нам по шее дают… Что говорить… говорить я не умею… Я вот вам статейку зачитаю одну из газеты вчерашней… Вот что гражданин Гурьенков в ней про наш завод пишет, послушайте…

Стал читать, запинаясь, с остановками:

«Понаблюдав часа два работу детей при сушильных барабанах, в зрельных и вешалах при температуре почти 55 градусов по Цельсию, я спросил господина «Рэ»… — так написано, пояснил он залу. — А что за люди выходят потом из этих мальчиков?

— Бог знает, куда они у нас деваются, — ответил господин «Рэ», подумав. — Мы уж как-то их не видим после.

— Как не видите? — спросил я, корреспондент, значит.

— Да так, высыхают они.

— Я (это господин Гурьенков, а не я) принял это за ме… мета-фо-ру…

— Хотите сказать, меняют род занятий? — уточнили.

— Да нет, — ответил господин «Рэ» серьезно. — Просто высыхают, совсем высыхают». Вот такая статейка, как? А дети, товарищи, вот именно высыхают, уродуются, тяжело болеют, а многие умирают. А мы хотим жить! Мы справедливости требуем! А потому я поддерживаю Алексеева… Я его знаю и верю ему… Он сам на бар с детства горб гнет… И «фараоны» его били… У нас есть в жизни только два вероянта: оптимальный и пессимальный — победа над буржуями или смерть!.. И я требую социализма и умру за него!.. Да здравствует социалистический союз молодежи! Да здравствует социализм!..

И аплодисменты, крики: «Да здравствует!», «Молодец!»…

— Молодец, Сентюрин, — поддержал зал Алексеев. — Только умирать не торопись. Кто за тебя социализм строить-то будет?.. А вместо «вероянт», надо говорить «вариант», вместо «оптимальный» лучше говорить «оптимистический», а вместо «пессимальный» — «пессимистический».

Образовалась заминка — слова никто не просил.

— Ну? — вопрошал Алексеев. — Или нечего вам сказать? Почему девчата молчат? Все прекрасно?

— И ничего не прекрасно… — таким мелодичным и таким дрожащим, рыдающим голосом сказала девушка из первого ряда, что все враз затихли. Она стояла, вся пунцовая от залившей ее лицо краски, открывала рот, но не могла говорить.

— Как тебя звать-то? — спросил Алексеев.

— Таней зовут. Я сейчас успокоюсь… И не пойду туда, — она кивнула в сторону трибуны. — Я отсюда скажу, от девушек нашей фабрики скажу. У нас, у девушек, на фабрике даже имени нет. Нас всех скопом просто «фабричной пылью» называют… А мастера и начальники бесконечно пристают, все предлагают, то за город прогуляться, то «пожаловать на чердак»… У нас Раечка Морозова из-за этих вот приставаний убила себя насмерть, а ей только шестнадцать было… И мы не согласны с такими порядками! Мы за то, что говорил вот этот товарищ. — И показала рукой на Алексеева. — Он был у нас на фабрике, я помню, и девчата его любят…

Раздался хохот.

Таня непонимающе, с удивлением оглянулась в зал, потом тоже рассмеялась.

— Ой, да подите вы… дураки несчастные… Вам бы только об одном… Я что еще хочу сказать… Вы посмотрите, сколько хулиганов в городе поразвелось, каких только шаек нет: «заставские», «солянские», «смоленские», «чугунские», «железнодорожные», «александровские»… С кинжалами, кастетами, ножами и даже с наганами. На улицу выйти жуть. А кто эти хулиганы? Да дети рабочих. А почему хулиганят? От отчаяния, от безысходности. Режут, бьют друг друга, на своего брата рабочего человека страх наводят. А буржуям выгодно, чтобы вместо классовых боев кулачные бои были да поножовщина… И для этого наш союз нужен, чтоб прекратить все это…

Бежал к трибуне мальчишка, сам маленький, худенький, одежда на нем болталась, он поддергивал сползающие штаны и это вызвало смех.

Алексеев помог ему взобраться на сцену.

— Сколько ж тебе лет? — спросил Алексеев.

— Мне-то? Шестнадцать.

— Вот уж врешь! Сколько прибавил?

Мальчишка посопел, молча глянул на Алексеева исподлобья.

— Три… По целковому за год приставу уплатил. А что? Разве я один? Шамать нечего, а работать не разрешают… «Мал», — говорят.

— Кем же ты работаешь?

— Я-то? Я «круглила» на Путилове, в снарядном. Я донышки у снарядов обтачиваю, круглю… Круглил…

— А имя твое как?

— Митя Павлов… У меня отца в феврале убили, я больше месяца на работу не наймусь, потому что выгнали меня с завода. Потому что с малолетками нисколько не считаются. А за что меня выгнали? Потому что просили лучшего с нами обращения. А чего просили? Чтоб мясо в обед давали не 4-го, а 2-го сорта, а чашки были чистые, а не ржавые. И чтобы в пище камни, тряпки и мочала не попадались… А чтобы поучили нас хоть немножко грамоте, а рабочих часов поубавили… Разве это не справедливо? И чтобы Шустов, мастер наш, не приходил к нам пьяный и не бил. Мы должны защищаться, бороться за себя сами, вместе со всеми взрослыми. И я за Алексеева, хоть он и обзывается… Мальчики тоже хотят свободы!..

Опять выступил анархист Зернов, опять ругался, грозился, обзывался, всех насмешил, всем надоел, и качал бы он трибуну неведомо сколько, если б Алексеев не спросил:

— Зернов, ты против чего, собственно, выступаешь?

— Я? Против всего.

— А за что выступаешь?

— Я? Ни за что. Но большевики мне нравятся…

Так говорили и спорили они, дети восходящего к власти гегемона, будущие хозяева огромной социалистической державы, которую им предстояло создать, за которую придется не раз и не два пролить свою кровь, а многим и умереть. Чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону — меньшевики, эсеры и анархисты дрались отчаянно и порой не без успеха.

Впереди было самое главное — голосование за название организации, выборы руководящего органа.

— Ну, кто еще скажет? Давайте, давайте! — весело, вроде бы шутя, кричал Алексеев севшим голосом. — Ну? Зернов, анархия — мать порядка, будешь еще говорить? Что голову свесил? У нас свобода, без «дураков». Васильчиков, ты что как кур общипанный на прилавке лежишь? Все протестуешь? Видишь — каждый говорит, сколько влезет… Товарищи большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, беспартийные и сочувствующие, прошу на трибуну, она ваша. Нет желающих? Прекращаем прения? Голосую… Единогласно… А теперь голосую предложения выявившихся фракций в порядке их поступления: сначала — большевиков, которые свои соображения изложили в докладе, потом — меньшевиков, затем эсеров и анархистов. Первое — название союза. Кто за то, чтобы назвать нашу организацию «Социалистический союз рабочей молодежи Нарвско-Петергофского района», прошу голосовать. Явное большинство!

Эти слова потонули в аплодисментах и криках.

— Кто за то, чтобы целью союза было участие в классовой борьбе вместе с отцами и матерями за социалистическую революцию, борьба за экономические и политические права молодежи, прошу голосовать… Явное большинство!

Снова взрыв рукоплесканий и возгласов.

— Кто за то, чтобы завтра на Первомайской демонстрации колонна молодежи шла под лозунгами «Долой эксплуатацию детского труда!», «Шестичасовой рабочий день для подростков!», «Всеобщее бесплатное обучение!», «Мир — хижинам, война — дворцам!», «Да здравствует социалистическая революция!», «Да здравствует III Интернационал!». И самый главный «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», прошу голосовать… Явное большинство!..

Выборы в состав районного оргбюро никому перевеса не принесли: в конце концов, в него прошли двое большевиков, двое меньшевиков, левый эсер, анархист и четверо беспартийных. Однако председателем оргбюро, что в переводе на современный язык означает, «первый секретарь райкома», был избран Василий Алексеев. Вместе с итогами голосования по другим пунктам это уже было победой.

О победе этой можно сказать «маленькая», если смотреть на Нарвско-Петергофскую конференцию молодежи как на «еще одну» среди многих других, проходивших в то время в Петрограде, Москве, Харькове и других городах России. Но дело в том, что далеко не везде и не сразу большевикам удавалось завоевать рабочую молодежь на свою сторону. Посудите сами: созданные вскоре в Петрограде Василеостровский райком союза молодежи именовал себя Исполнительной комиссией учеников заводских предприятий, Московский комитет — Исполнительным комитетом малолетних рабочих, Петроградский — Районным бюро юношеских исполнительных комитетов, Выборгский — Исполкомом юношей Выборгского района и т. д. Каких юношей, каких малолетних рабочих, каких учеников? — вот вопрос, который волновал большевиков. Каковы цели этих организаций? Историческая обстановка требовала абсолютной ясности. Наименование Нарвско-Петергофской организации ее цели и задачи высвечивало четко. И это определяло историческую значимость происходившего. Совсем не случайно первые исследователи истории комсомола отметят впоследствии: «Головным отрядом рабочей молодежи идет Петергофско-Нарвский район — этот истинный основатель Ленинградского комсомола».

А лозунги?

Совсем еще мальчишки и девчонки яростно спорили о лозунгах, которые состоят из слов, потому что понимали, что поиск лозунгов не был игрой в слова. Это был важнейший момент классовой борьбы. Лозунг, как формула, в двух-трех самых главных словах должен был с математической точностью выразить потребности, настроение и политическую ориентацию масс, дать народному движению четкие цели. Лозунги писали на знаменах — под знаменами шли в бой и умирали. Дать массе лозунг, верно отражающий существо исторического момента, значило завоевать ее на свою сторону. Большевики сознавали это и к лозунгам относились архисерьезно.

Алексеев понимал цену проделанной работы. Понимали ее и его товарищи. Как только конференция закончилась и отгремел «Интернационал», они окружили Алексеева, возбужденные и веселые.

— Товарищ Алексеев… Вася… Василий Петрович… Это же здорово-то как! А!?

И вдруг увидели, что Алексеев бледен как мел, еле стоит на ногах, пот мелким бисером усыпал его лицо.

— Что с тобой? — спросил его Скоринко.

Алексеев сумел вымолвить всего несколько слов:

— Плохо что-то… Есть хочу, спать… Я сейчас, минутку…

И сел на подоконник, пристроился на плече у Скоринко и мгновенно уснул.

Алексеев не слышал, как с песнями расходились после собрания мальчишки и девчонки, как кто-то звал его: «Алексеев, Алексеев!» Сегодня утром он не успел позавтракать, а вчера ночью — поспать. Ему хотелось смеяться и радоваться, вместе со всеми праздновать эту маленькую победу, нужную — он верил — для того, чтобы потом пришла победа всероссийского масштаба, чтобы была создана та могучая юношеская организация, которую назовут комсомолом, но он не мог даже улыбнуться, а спал на плече у своего друга, израсходовав до капельки весь запас своих нервных и физических сил. Ему снилась мама, которую он не видел уже больше месяца, и родной дом, в котором он давно не ночевал, а спал там, где захватит его последний час работы…