Василий Алексеев

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Приехал в Петроград Ленин — и словно свежим ветром подуло всюду. В Центральном Комитете РСДРП большевиков, в их Петроградском комитете, в кабинетах и залах Временного правительства, Петроградского Совета, в районных комитетах всех политических партий, на заводах, фабриках, воинских частях — всюду заговорили о том, что многие думали: «Вся власть Советам!», «Да здравствует социалистическая революция!», «Никакой поддержки Временному правительству!», «Безраздельное руководство революционным движением масс — большевикам!». Эти лозунги перевернули с ног на голову, как казалось некоторые уже установившийся порядок вещей, уже привычное, думалось, течение революционных событий куда-то вправо, куда-то вбок, в непонятность… И вдруг — удар, встряска, полная определенность: социалистическая революция. Только так и никак иначе. В.противном случае — крах народной революции, победа буржуазии.

Однако обнаружились разногласия в Петроградском комитете большевиков. Каменев твердил о незрелости России для социалистического переворота. Ему рьяно вторил один из секретарей ПК РСДРП (б) С. Я. Багдатьев, выступивший против основных выводов ленинских тезисов. Нельзя, мол, рассчитывать на переход к социалистической революции за счет внутрироссийских сил, надо ждать, когда произойдет социалистический переворот в Германии, а уж потом на ее примере и опыте развивать русскую революцию…

Было решено вынести обсуждение Апрельских тезисов на фабрично-заводские и районные собрания большевиков. Целую неделю с 8 по 14 апреля шли жаркие споры… Ленин, его идеи победили. Это окончательно подтвердила 1-я Петроградская общегородская партийная конференция, на которой 57 делегатов представляли 15 тысяч партийцев.

Противники кинулись в драку…

Неистовой злобой исходила буржуазия. Газеты были забиты статьями, в которых доказывалось, что Ленин — немецкий шпион, что он куплен врагами России, что большевики продают ее…

Изощрялись в клевете меньшевики и эсеры. Соглашательский Исполком Петросовета принял чудовищную резолюцию, в которой заявлялось, что пропаганда взглядов Ленина не менее вредна, чем любая контрреволюционная пропаганда справа. Делалось все, чтобы породить недоверие к большевикам, к их вождю Ленину, которого именовали «бунтарем» и «анархистом», а его идеи называли «бредовыми». Кричали, что Ленин «отсек себя от революции», что он «попирает ногами традиции русской демократии», что за ним, кроме кучки «сектантов», никто не пойдет. Но большевики верили и знали: это — временно, скоро правда найдет умы и сердца людей, сама жизнь покажет им, кто прав. А пока — работа, работа, работа!.. «Идите к массам!» — призывал большевиков Ленин.

Большевистские агитаторы шли на заводы и фабрики, жили в солдатских казармах по нескольку дней, а то и по неделе, говорили о мире, земле, о том, что нужно взять в свои руки заводы, фабрики, власть, принимали все, что несла им нелегкая участь, но побеждали… Через десять дней уже одиннадцать полков вполне уяснили, что большевики — за народ, за общее дело.

Сила Апрельских тезисов и большевистского слова были столь велики, что породили бурные дискуссии и внутри мелкобуржуазных партий. Под их влиянием началась быстрая поляризация политических сил. Мелкобуржуазные партии раскалывались, теряли своих членов, влияние в массах. Достаточно было выступления Ленина на Путиловском заводе 12 мая, чтобы многие меньшевики и эсеры из рабочих тут же, на глазах у народа с проклятиями разорвали на части свои членские билеты. Если после Февральской революции в России было около 20 мелкобуржуазных партий, то уже в июле 1917 года их стало 35.

Пришел день 18 апреля. На европейском же календаре значилось 1 мая — день солидарности рабочих всего мира. Вместе с ними и отмечал этот праздник российский пролетариат. Как смотр своих сил, как протест против самодержавия. Начинался новый счет исторического времени.

В этот на редкость теплый и солнечный день член РСДРП (б) Выборгского района В. И. Ленин шел во главе районной колонны выборжцев. На огромном Марсовом поле и четырех прилегающих площадях было устроено 167 трибун, с которых одновременно выступали ораторы. И снова без устали говорил Ленин. А вокруг вместе со взрослыми стояли тысячи детей, тысячи подростков. молодых людей. Они несли свои транспаранты и лозунги, пели революционные песни. Это было ново, невиданно. И для того, чтобы это случилось, пришлось ой как поработать Алексееву, Смородину, Канкину… Тысяч сто молодняка собралось, не меньше.

Первомайская демонстрация молодежи произвела неожиданный и колоссальный эффект. Газеты отводили этому событию целые полосы и многие столбцы. В кабинетах деятелей Временного правительства, в руководстве политических партий о молодежи заговорили как о новом факторе развития революции, который надо полнее — да, да! — лучше и полнее учитывать. И организовывать.

Большевики радовались: бурлит молодняк! Кипит по районам работа, уже брошены в молодежь, как зерна в пашню, сотни лучших агитаторов и организаторов партии.

Но через несколько часов праздничная атмосфера испарилась, ее словно и не было. Улицы бурлили негодованием: в тот самый день, когда народ демонстрировал свое стремление к миру, Временное правительство направило союзным державам ноту с заверением о своей готовности продолжать войну до победного конца, соблюдать все договорные обязательства, взятые царизмом.

20 апреля у Мариинского дворца, где находилась теперь резиденция Временного правительства, собрались тысячи солдат. Петроград бурлил. Колонны демонстрантов шли с окраин к центру города.

События достигли высшего напряжения 21 апреля.

На Путиловской площади шел митинг: обсуждали вопрос о предстоящем выступлении. Настроение было неопределенное. Ждали решения районного Совета, а его все не было. Зато с Невского приходили возбужденные рабочие и рассказывали о том, что юнкера, офицерье и прочая толстомордая публика рвут Красные знамена, избивают и арестовывают за одни только возгласы против Временного правительства. Вдруг произошел резкий перелом в настроении. «Уж шесть часов, а мы все ждем. Чего ждем?». «Наши знамена рвут, нас гонят с улиц, нас бьют, а мы будем молчать? На Невский!»

Построились в колонны, развернули знамена и лозунги: «Долой Временное правительство!», «Долой Милюкова и Гучкова!», «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!». Так, с отрядом вооруженной рабочей милиции во главе, шли до угла Садовой и Невского. И только милиция да часть манифестантов дошли до Инженерной улицы, как на них из подворотен и подъездов выскочили несколько групп. Здесь были великовозрастные и совсем сопляки, в котелках и картузах, юнкера и гимназисты. С криками «Бей большевиков!», «Бей ленинцев!» они кинулись к знаменам и лозунгам, стали вырывать их из рук демонстрантов.

Завязалась драка.

Милиция металась в растерянности: стрелять было нельзя и пробиться сквозь ряды демонстрантов тоже. В руках нападавших мелькали железные прутья, кастеты, ножи, револьверы. Неслись стоны, истошные вопли. Со стороны Невского раздались выстрелы. Стали падать раненые, убитые…

Алексеев нес вместе с Панюхиным лозунг «Долой Милюкова!» Когда к нему подскочили два парня и молча рванули из рук древко, он поначалу даже не понял, в чем дело. А лозунг, уже разорванный пополам, валялся на мостовой. Потом прыжком кинулся на того, кто ломал древко, вцепился руками в горло, хотя в кармане был наган, но в это время сзади ударили чем-то вдоль спины и он, закричав от боли, свалился наземь.

Домой его отвезли — идти не мог. Удар железным прутом пришелся по спине и левому плечу. Рука висела плетью. Но утром Алексеев приплелся в райком.

С утра до ночи в эти дни шли заседания в райкоме партии, в Петросовете, где каждый большевик был на счету — 65 человек, едва лишь каждый десятый из всех депутатов.

А еще надо было налаживать работу районного союза молодежи. Все внове, незнакомо. Простое вроде бы дело — найти какую ни на есть комнатенку для работы оргбюро, а поди ж ты, оказалось проблемой: «за просто так» никто не сдает, а денег в союзе нет ни гроша. Ткнулись в районный Совет — там меньшевики и эсеры верховодят. Похохотали. Выручил райком партии большевиков — потеснились и выделили одну из двух комнат в своем помещении на Новосивковской, 23.

Казалось, вопрос утрясли, и вдруг загвоздка — анархист Зернов «идти под большевистское крыло» не желает, эсер Васильев — тоже, меньшевики этак деликатненько молчат. Поддержали беспартийные. Разместились..

Пестрый состав оргбюро сказывался постоянно: споры возникали по каждому поводу, а потому заседали до глубокой ночи, а то и до утра — другого времени у Алексеева просто не было. Просыпаться каждый день — как из мертвых подниматься, нет никаких сил.

А надо еще писать Программу и Устав союза, надо создавать организации на заводах и фабриках, надо вести запись в члены организации, проводить бюро, готовить вторую районную конференцию… Дел больших и малых уйма, но время, время — где его взять?

Со всех сторон доносились вести, что в районах столицы, на заводах и фабриках кипит работа по созданию молодежных организаций, что Исполком Выборгского союза по существу взял на себя роль «самочинного» городского комитета и направляет эту работу. «Выборгская пятерка» — Гришка Дрязгов, Анемподист Метелкин, Павел Бурмистров, Мишка Цепков, Мишка Кузнецов — разъезжают по районам, выступают на собраниях, инструкции дают, готовят первое заседание Всерайонного Совета. Руководит ими Петр Шевцов…

— Это не тот ли Шевцов, о котором мне Крупская говорила? На собрании в Выборгском выступал? — спросил Алексеев у Скоринко.

— Вот те раз, — удивился Скоринко. — Я ж тебе после собрания о нем рассказывал, а ты слушать не захотел. Башковитый парень, между прочим.

— Ты? Мне? Рассказывал? — запетушился Алексеев. — И я не помню? Быть не может!..

— Ладно, Вася, не гоношись. С тобой такое бывает — улетишь куда-то в небеса, не дозовешься, будто с глухим говоришь. Может, ты и тогда… тово… парил…

— Все равно, — обрезал Алексеев, — Ты к нему присмотрись. Крупская говорит, каша у него в голове мелкобуржуазная, нельзя его к молодежи подпускать. Когда заседание Всерайонного Совета? Повестка известна?

— Вроде, 24 апреля. Вопросов куча, но главные — выборы Президиума Совета, о Программе, Уставе и наименовании союза. О Первомайской демонстрации…

— И ты молчишь?! Это же все архиважно! К заседанию надо готовиться. Кто у нас в состав Совета делегирован? Ты, я, Зернов, Минаев? Ну, Скоринко, ну, Иван… Ты секретарь районного оргбюро или нет? Где бумаги к этому заседанию? Их же надо изучить!..

Скоринко хлопал глазами, злился, но молчал: коль Алексеев ругается, значит, и в самом деле что-то прошляпили…

— Обещался Дрязгов приехать к нам в район и захватить их с собой…

Но никто из «выборгской пятерки» в Нарвско-Петергофский район не приехал, а на первое заседание Всерайонного Совета Алексеев не попал: в тот самый день, когда заседал Всерайонный Совет, в Петрограде открылась VII Всероссийская (Апрельская) конференция РСДРП (б), которой предстояло выработать стратегию партии по всем основным вопросам революции: о войне, об отношении к Временному правительству, о Советах рабочих и солдатских депутатов, по партийному строительству, аграрному и национальному вопросам. Конференцией непосредственно руководил Ленин, выступал по всем важным вопросам повестки дня. Конференция проходила в крайне напряженной обстановке. Контрреволюционеры делали все, чтобы сорвать ее работу или хотя бы помешать ей. Группы хулиганов нападали на делегатов, избивали их.

Весь актив Петроградской организации большевиков был брошен на охрану помещений, где проходила конференция — Женского медицинского института, Высших женских курсов Лохгицкой-Скалон, курсов Лесгафта, — на обеспечение нормальной работы комиссий и секций.

Нашлось дело и Алексееву. Пять дней, с 24 по 29 апреля, пролетели как один. Ничем другим, кроме этого поручения, он не занимался.

30 апреля, едва придя в райком союза, Алексеев стал разыскивать Минаева и Скоринко. Пришел Минаев.

— Ну, как прошел Всерайонный Совет? — спросил Алексеев.

— Просто здорово, — запалился тот сразу. — Народ в основном — что надо. Председатель, Шевцов — башка…

— Значит, Шевцов избран председателем? — отчего-то раздражаясь, спросил Алексеев. — Дальше. Состав Совета?

Минаев открыл папку, стал неспешно листать бумаги.

— Вот… Тридцать девять человек.

— Возраст, образование, партийность подсчитал? — спросил нетерпеливо Алексеев.

— Зачем считать? У них там все чин-чинарем поставлено: папочка — каждому, а в ней все бумаги. Вот… Шевцов, председатель — 27 лет, беспартийный, образование высшее, университет закончил. Дрязгов — семнадцать лет, меньшевик-интернационалист, образование низшее… Он первый товарищ председателя. От Выборгского района… Метелкин — пятнадцать лет, беспартийный, низшее… Бурмистров — семнадцать лет, анархист, низшее… Цепков — семнадцать, эс-эр, низшее… Кузнецов — семнадцать, анархист, низшее. Теперь по нашему, по Нарвско-Петергофскому району… Скоринко — шестнадцать, большевик, низшее… Зернов — семнадцать, анархист, низшее… Минаев — семнадцать, большевик, низшее… Алексеев, это ты, значит — двадцать, большевик, низшее… По Петроградскому району. Смородин — семнадцать, большевик, низшее… Бурмистров — это уже другой Бурмистров — пятнадцать, эс-эр, низшее… Он — второй товарищ председателя. Может, хватит? Зачем тебе это?

— Дай-ка сюда! — Алексеев зло вырвал бумажку из рук Минаева. — «Зачем, зачем»… Теленок ты, а не революционер, Минаев, если не понимаешь, зачем это надо знать.

Он быстро пробежал глазами листок, рассмеялся злорадно.

— Ясно. Теперь все ясно. Ты глянь, дурья твоя голова… Да не сердись, это я к слову… Шевцов на десять лет старше всех — раз. Что это значит? Что он вдвое, а то и втрое опытней пас. У него образование высшее, а у нас низшее — это два. Что это значит? Что он знает такое, о чем мы и не подозреваем. Вот и выходит: он — учитель, а мы как бы ученики. Понятно? И к тому ж, говоришь, неглуп. И Крупская то же говорила, и Скоринко… Устав, Программу обсуждали?

— Конечно. — Минаев с готовностью протянул Алексееву папку. — Здесь все бумаги. Шевцов сказал: «Предварительно»…

— Ну и что?

— Да так… Большевики критиковали, а другие хвалили. «Ах, Петр Григорьевич, ах, гениально!»…

Алексеев углубился в чтение, быстро перелистывал страницы, вскрикивая то удивленно, то возмущенно.

— Нет, ты посмотри: «И личное счастье, и свободу — равенство — братство пролетарских слоев, и благоденствие родины, и торжество мирового пролетариата можно и должно строить организованным трудом, воспитанием себя, просвещением и организованным политехническим образованием юношеских рабочих низов и пролетарских масс. На таком основном положении развивает свою деятельность Петроградская Пролетарская Юношеская Организация». А где классовая борьба? Мы что же, будем сидеть и смотреть, как наши отцы и матери умирают, когда они нам мировую революцию на блюдечке с голубой каемочкой принесут? Чушь свинячья. Ошибка.

Так, дальше… «Заветная цель организации — поголовное объединение всего пролетарского юношества России для самой широкой самодеятельности на почве «Труда и Света»: на началах умственного саморазвития, нравственного самовоспитания, физического укрепления, экономического самообеспечения, юридической самозащиты, культурно-политического просвещения, политехнического самообразования, ремесленно-профессионального обучения и усовершенствования во всякой специальности и т. д.».

— Ну и ну! — посмотрел Алексеев на Минаева. Повторил: — Ну и ну!.. А где же политика? Разве юношество не должно работать в Советах, в завкомах, в милиции, в Красной гвардии? Я тебя спрашиваю?

Минаев молчал.

— И что это за «само», все — «само»… «Самозащита», «самовоспитание», «саморазвитие»… Бред сивой кобылы. Это что же выходит, что молодежь свое государство в государстве создает? «Экономическое самообеспечение» — это как? Построим свои фабрики и заводы, железные дороги? Папа на работу на своем, «взрослом» трамвае едет, сын на своем — «юношеском»? Деньги, магазины — тоже «взрослые» и «молодежные»? Сме-хо-та!

Алексеев уткнулся в Программу и тут же воскликнул:

— Ну вот, точно!.. «Создать вольный университет молодого пролетариата»… «Создать политехническую и ремесленно-промышленную академию грядущего пролетариата»… «Создать Дом труда и самозащиты юного пролетариата»… И это, по-твоему, умный парень? Ведь это ж курс на разрыв между молодыми и старшими пролетариями. Да буржуазия только и мечтает об этом! Впрочем, погоди, погоди… А если это не недомыслие, а умысел? Ну-ка, ну-ка…

И он снова взволнованно начал бегать глазами по страницам.

— Так… Так… Стоп. Смотри, что он несет, твой умный парень: «…Поголовно объединить все пролетарское юношество России и соединить его с юным пролетариатом Запада, Нового Света и других стран, особенно славянских…» Заметь, «особенно славянских…». А как же интернационализм? А как же китайцы, японцы, негры, индийцы и прочие народы? Где ж лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?.. Нет, он не дурак, этот твой Шевцов, тут ты прав, Минаев.

Заглянем в Устав, заглянем… «Цель организации»… Ну, это все из Программы… «Права Всерайонного Совета»… «О членах организации «Труд и Свет»…» Что же он тут пишет? «Организация состоит из членов кооптированных, действительных и членов-соревнователей без различия пола, происхождения и веры». Все ясно, Минаев, с твоим Шевцовым. Знаешь ли ты, что такое «кооптированный член»? Нет? Любой, кто заплатит установленную сумму, может быть введен в состав руководства любого органа, даже Всерайонного Совета. А коль «Труд и Свет» объединяет людей «без различия происхождения и веры», то бишь, убеждений, то это может быть любой буржуй, а хоть бы и самый лютый наш враг. Понял, куда гнет господин Шевцов?

Ага… «Особые положения»… Теперь все ясно до конца. Ты подумай только!.. «Все члены Всерайонного Совета должны на заседаниях сохранять полную беспартийность… не касаться партий и лиц без особого на всякий случай разрешения Председателя Всерайонного Совета…» А председатель-то кто? Диктатор Шевцов. Это значит, я вот, например, большевик, должен сидеть и помалкивать, видя, как этот прихвостень буржуйский гнет против нас ахинею. Эх, Сереженька, друг мой… Большую авантюру затеяли с нами то ли господа меньшевики, то ли эсеры, то ли кадеты, пока не знаю, но в большую игру играют. Запомни: Шевцов враг. И точка! Классовый враг. Неглупый, тут ты прав. Но тем более опасный.

Сергей Минаев аж вспотел от волнения. Он никогда не видел Алексеева таким злым, яростным, взвинченным: скрипел зубами, стучал кулаком по столу и рвал на шее косоворотку, словно она душила его, пока не оборвал две верхние пуговицы. Губы его дрожали.

— А может, ты того… перегибаешь, товарищ Алексеев? — неуверенно начал Минаев.

— Что?! Перегибаю?! — подскочил к нему Алексеев. — Тебе мало того, что я сказал? Это еще цветочки, а ягодки впереди. Вот утвердит Шевцов Программу и Устав, он вам покажет… На самое святое замахнулся — на молодняк. Головы без знаний, души светлые — пиши на них, как на чистом листе бумаги, все что хочешь. Под марку революции все сойдет… Но нет! Не позволим! Не дадим! Ясно?!

У Минаева даже мурашки по спине побежали: сейчас возьмет и пристрелит.

— А может, ты и прав, товарищ Алексеев, — так же неуверенно сказал Минаев. — Смородин тоже разносил эту Программу почем зря…

— Ага! — торжествующе закричал Алексеев. — Ага! Значит, дали бой? Что ж ты молчишь и главного не говоришь? Кто выступал? Что говорил?

— Я ж говорю: Смородин Петр, из Петроградского района. Потом Иван Канкин, из Невского…

— Что говорили, спрашиваю, ты можешь сказать?

— Я ж сказал: почти то, что и ты, товарищ Алексеев. Еще требовали немедля бороться за шестичасовой рабочий день для подростков, за введение в Советы представителей молодежных организаций…

— Умница Смородин, умница Канкин! Молодцы!

— Ну, а когда Шевцов сказал, что мы пойдем на демонстрацию под голубыми знаменами мира и чистоты, а не под красными, петроградцы, невцы и я встали и ушли с заседания.

— И правильно сделали! Нам в этой буржуйской организации нечего делать.

Посидел, потер лоб кулаком.

— Вот что, товарищ Минаев, я тебе как член райкома партии задание партийное даю: ты мне все про этого Шевцова разузнай, все… Где родился, где- учился, где работает и кем, с кем дружит, кто родители, партийность… Ну, все понял?

Было ясно: городская организация пролетарской молодежи уплывала из рук большевиков и надо что-то делать — идти к Петерсону и Косиору, к Крупской, в ПК. А пока надо выяснить, что это за фигура — Петр Шевцов.

Петр Шевцов был фигурой для своего времени незаурядной.

Отец его, сам-шесть, устроил сына во 2-ю Воронежскую мужскую гимназию, где получали образование сыновья конторщиков, мелких чиновников и торговцев, кухарок, дворников и швейцаров из «благородных домов», и тот все годы учился на «отлично», подрабатывал репетиторством с четвертого класса, а в шестом уже приносил домой денег больше, чем отец. И хоть от перегрузок нажил острое малокровие, все же гимназию закончил с золотой медалью и тут же поступил в Петербургскую военно-медицинскую академию — «мечтал стать Чеховым (хорошим доктором и писателем)», как скажет он позже в своей автобиографии.

Жизнь в Петербурге складывалась трудно. Прокормиться на стипендию в 14 рублей было невозможно, приходилось опять подрабатывать, пропуская лекции и практические занятия. Все кончилось плохо: Шевцов запустил сдачу экзаменов, заболел и, озлобленный, ушел из академии.

Поступил в Санкт-Петербургский университет, опять подрабатывал агентом аптекарских товаров, сборщиком газетных реклам, опять болел, но тянулся изо всех сил. И заработал признание «талантливого студента».

Шевцова заметил владелец «Новой маленькой газеты» И. В. Лебедев и предложил ему место секретаря редактора, за которое тот ухватился с радостью: ведь он учился на историко-филологическом факультете, пробовал себя в журналистике, стихосложении, пытался писать пьесы. И не без успеха: четыре его рассказа и многие репортажи были опубликованы, пьеса «Бельгийцы» принята к изданию и постановке, а символическая поэма «Сказание о земле Яиссарь» распространялась по чайным и пивным рабочих кварталов.

От «Новой маленькой газеты», органа полулиберального, на волне быстро распускавшего свои махровые цветы шовинизма Шевцов качнулся в сторону черносотенной суворинской «Маленькой газеты»… Кое-что претило здесь «беспартийному социалисту», но платили зато хорошо.

В октябре 1916 года университет закончен. Призванный в армию, Шевцов по протекции устраивается в качестве вольноопределяющегося в полковой театр лейб-гвардии Гренадерского полка — помощником режиссера и актером на вспомогательных ролях.

Наступил февраль 1917 года… Представления Шевцова о сути и значении революции, как потом писал он сам, были крайне туманны. «Я стремился участвовать в ней, совершенно не зная о том, какие же классы в ней будут участвовать, в интересах каких именно классов я буду бороться и во имя чего».

Но надо было жить и есть. И он начинает работать в Комитете попечения о народной трезвости.

А вскоре в литературно-просветительском кружке, который Шевцов еще в 1914 году создал вместе с молодыми рабочими Яковом Бердниковым и Никифором Тихомировым, родилась идея создания юношеской пролетарской организации Петрограда…

Вот как все было в жизни Петра Григорьевича Шевцова, если верить лишь его дневникам и запискам, которые хранятся и ныне в Центральном архиве ВЛКСМ. Здесь все, пожалуй, правда — сухая, пресная, потому что лишена эта «правда», быть может, самого главного, что делает правду бумажную правдой жизни — страсти.

А Петр Шевцов был натурой страстной, хотя страсть эта была острой, но плоской как немецкий штык: одна сторона — жажда денег, другая — жажда славы и чести. О, как он был честолюбив, о, как ему хотелось «состояться»!.. На каком поприще? Да, в общем, на любом, где выйдет.

Попробовал медицину… Да, жить было голодно, учиться трудно. Но академию Шевцов бросил и потому, что понял быстро и другое: здесь путь к славе долог и тернист. А время, а годы бегут!..

Ударился в литературу и журналистику. Получалось. Но как у всех. Не сказать — «не способен», но большого таланта не обнаружилось. И вдруг понял, что в журналистике есть особый смысл — она ближе некуда связана с политикой, властью. Открывались неожиданные варианты проникновения в эту заманчивую сферу, где есть немалый шанс получить то, о чем он мечтал: и деньги, и славу, ну, для начала, хотя бы известность…

Но тут случилась революция… Некстати? А может, как раз хорошо? Старая пирамида власти рухнула, новая еще не построена…

Шевцов кинулся к Чхеидзе, Керенскому: «Желаю быть полезен». И пригодился: началась борьба за массы, за молодежь, и его идея о создании пролетарской юношеской организации культурнического типа, то есть такой, которая отвлекала бы молодежь от классовых боев, от борьбы за политические права, а проще и короче — отрывала бы ее от главного политического противника меньшевиков и эсеров — от большевиков, пришлась им по душе. Люди честолюбивые, небесталанные, но не слишком щепетильные в области морали в политике бывают нужны нередко… План Шевцова получил одобрение.

«Я побывал у некоторых членов Временного революционного правительства (включая Керенского) и у членов ЦИК (включая Чхеидзе). Всякий раз я встречал отменно ласковое и многообещающее отношение, и я безгранично верил тому, что революция в надлежащих руках…» — напишет позднее Шевцов в дневнике.

Петр Шевцов выходил на авансцену истории… К этому надо было готовиться.

Первое — нужна стратегия, необходим дальний прицел. Юношеская организация — лишь момент биографии и движения к вершинам власти. Нужна своя партия. И это тоже не «придумка» автора. Да, Петр Шевцов мечтал о создании параллельно с молодежной организацией «Труд и Свет» своей партии «Всеобщего труда и равенства». Подготовил даже ее Программу и направил два экземпляра на хранение в Публичную библиотеку…

Но это — завтра. А сегодня нужна сильная личность, рядом с которой можно жить спокойно, творить смело и широко. Кто эта личность? А. Ф. Керенский — вот восходящая звезда русской революции. Будем восходить вместе… Ничего, что орбиты разные. Люди живут не на небесах, где звезда с звездой не сходится, а на земле, где пути человеческие неисповедимы, как и господни, пересекаются и совпадают порой вопреки всякой логике и всяким желаниям. А тут желание, да какое!..

Второе — надо создать образ вождя молодежного движения. Шевцов отработал позу — под Керенского. Жесты и мимику — под Керенского. Хотел и постричься под «бобрик» — под Керенского, но стало жаль свою роскошную шевелюру. К тому ж, поразмыслив, Шевцов решил, что это было бы довольно опрометчиво. Все-таки не стоит связывать свою судьбу с Александром Федоровичем уж слишком жестко. Сегодня его звезда еще не взошла, а завтра, взойдя, может вдруг и быстро закатиться. Политика есть политика, а время совсем неустойчивое… Позу и жесты можно сменить в один миг, а волосы — их не отрастишь и за месяц.

Было еще «третье», «четвертое» и «седьмое» в шевцовских планах..

А еще Шевцов завел дневник, в который, есть основания думать, стал заносить свои не самые откровенные мысли, судя по которым потомки должны будут изучать его личность, удивляться его прозорливости, глубине и благородству души…

Вот некоторые извлечения из этого дневника, хранящегося в Центральном архиве ВЛКСМ: «Петр Шевцовъ. Мысли и замътки объ организации пролетарской молодежи. Петроградъ, 1917 г.».

2. VI. «Весь месяц разъезжали по районам… Жалуются, что меньшевики и эс-эры стараются «перетянуть к себе», приходят уговаривать, мешают «своими делами заниматься».

Да, надо твердо заявить всем партиям, что нам с ними не по дороге, что у нас свой более славный путь».

18. VI. «Как-то меня посетил член районного Совета, член РСДРП меньшевиков, фамилии я не спросил, интересовался нашей работой, очень хвалил, приглашал к себе. Разве пойти, посоветоваться? Но это будет изменой принципу надпартийности…

…Большевики прямы, решительны, открыты, но зачем так грубы? У них газета «Правда», но боюсь я их и их правды!

Когда мы вторично столкнулись с Крупской в Выборгском районе, на заседании районного комитета, она так глубоко оскорбила меня тем, что назвала мелкобуржуазным говоруном, каким-то объективным агентом буржуазной, вредной для пролетарской молодежи идеологии…

…Нет, пусть большевики добиваются больше, еще больше свободы и прав для народа, за это я их глубоко уважаю, но со своей позиции надпартийности не сойду и молодежи, знамени нашему «Труда и Света» не изменю…»

24. VI. «…Денег нужно, столько денег нужно!.. Нет, среди буржуа я не пойду собирать, хотя по Уставу их можно допускать в качестве членов — почетных и за довольно крупную сумму. Нет, неудобно, против них действовать, их презирать и у них же брать подачки. Это никуда не годится. Надо съездить в ВЦИК к Чхеидзе, Керенскому…»

Был Шевцов, судя по всему, человеком весьма беспринципным, позиции свои менял в зависимости от обстоятельств. В 1917 году он внушал членам организации «Труд и Свет» идею «надпартийности», в дневнике своем писал, что это была одна из центральных его идей в молодежном движении. И в то же самое время в тайне от всех мечтал о создании параллельно с молодежной организацией своей партии. В апреле и мае 1917 года клял большевиков за грубость и жестокость, а в октябре 1918 года, когда «убедился в своих ошибках в смысле политических исканий и понимания законов развития общества и культуры», подал заявление с просьбой принять его в РКП (б). Более того, попросил не кого-нибудь, а Н. К. Крупскую дать рекомендацию для вступления в партию. Получил отказ. Обиделся на Надежду Константиновну за то, что «раз навсегда приговорила к врагам рабочего класса или к неспособным понять марксизм-ленинизм, — прогрессировать диалектически».

Дело, конечно, не в том, что Шевцов «понял свои ошибки», а в том, что большевики победили, и надо было приспосабливаться к новым условиям…

На заседаниях Всерайонного Совета, «когда его не понимали», он даже плакал, но плакал не от печали и обиды, а для них, для тех, кто не хотел его понять — слезы были оружием в борьбе. Когда однажды Крупская приехала к нему на квартиру, чтобы поучаствовать в заседании Всерайонного Совета, Шевцов ударился в истерику, упал в «обморок»: «Мне не доверяют? Меня ревизуют?» Члены Совета упрекали Крупскую: «Вот, довели человека…»

Все бралось на вооружение Шевцовым, если «работало» на его главную цель… В 1925 году он будет винить себя за то, что в 1917 году ему, 27-летнему «юноше», непростительно было «не пойти к тому же т. Ленину лично и не посоветоваться с ним, как, куда вести попавшую в мои руки да еще рабочую молодежь революционной столицы». В самом деле — почему бы? Да потому что ближе и родней в тот момент были Чхеидзе и Керенский. К ним и ходил. А еще к принцу Ольденбургскому, чтобы дал помещение для «Труда и Света». А еще к Эммануэлю Нобелю — за вспомоществованием… Потому что «свято верил в «социалистов» вообще, «ни на секунду не сомневался в искренности и, главное, истинности слов и действий министров-социалистов», в том, что «Чхеидзе — самый отважный борец с царизмом в Государственной Думе».

А черновой работы не любил. Он — мастер, мыслитель, вождь: он речет, а остальное — дело подсобных рук. И когда пошла работа по созданию молодежной организации, с которой он связывал так много своих честолюбивых планов, то он не утруждал себя мелкими заботами, позвал Григория Дрязгова и Яшу Бердникова:

— Пора браться за дело. Пригласите, пожалуйста, ко мне сюда на квартиру, кого находите получше, проведите с ними предварительное совещание, разъясните наши основания, на которых, по-нашему, пролетарскому юношеству следует организоваться. Это основное, я думаю, можно коротко выразить «Труд и Свет».

— Хорошо, очень хорошо! Просто отлично даже! — восторженно повторял Яша. — Спасибо, Петр Григорьевич!..

Шевцов снисходительно усмехался.

— Что касается Центрального комитета, мы назовем его, в отличие от ЦК партии, Всерайонным Советом Петроградской юношеской организации, чем подчеркнем ее надпартийность…

— Замечательно, — тихо проговорил Яша.

Шевцов заложил ладонь левой руки за отворот студенческой тужурки, отставил левую ногу, выпятил грудь и с пафосом молвил:

— Да здравствует гений всемирных чудес — великий всетворческий труд! Да здравствует светоч всесильной науки!

…Дом номер десять на Большой Дворянской Алексеев нашел сразу, приходилось бывать на этой улице и раньше. Бородатый швейцар в парадном пропустил без препятствий — в последнее время к господину Шевцову что-то частенько стали хаживать такие вот обормоты в латаных штанах и косоворотках, не то, что раньше…

Дверь открыла симпатичная девушка с ладной фу-гуркой.

— Господин Шевцов дома? — спросил Алексеев.

Девушка изучающе посмотрела на него.

— Они работают, заняты…

Но Шевцов уже выходил из комнаты, руки распростерты, как для встречи друга.

— A-а, товарищ Алексеев! Рад видеть, познакомиться.

К Алексееву подходил молодой человек, стройный, с тонкими правильными чертами лица и чуть утяжеленным подбородком. Вьющиеся черные волосы закинуты назад, открывают высокий чистый лоб. Большие глаза за стеклами очков в тонкой золотой оправе смотрят дружелюбно, рот в белозубой улыбке.

— Был огорчен, что вы не были на заседании Все-районного Совета. Здравствуйте, товарищ Алексеев.

— Здравствуйте, господин Шевцов…

— Проходите, проходите… Дашенька, подайте нам чаю в кабинет! — крикнул Шевцов.

И, положив твердую руку на плечо Алексеева, ввел его в просторный кабинет. Здесь стояло несколько высоких шкафов, набитых книгами, четыре кресла вокруг чайного столика и письменный стол, широкий, длинный, заваленный книгами и бумагами.

Шевцов усадил Алексеева в кресло, дал ему оглядеться, а сам между тем пытливо буравил его взглядом, для Алексеева, впрочем, незаметным: в глазах все то же добродушие и благожелательность.

Шевцов с какой-то тайной тревогой ждал встречи с Алексеевым. Он до сих пор четко помнил фразу, произнесенную кем-то, когда зачитывали список Всерайонного Совета: «Алексеев? Из-за Нарвской заставы? Ну, теперь держись! Этот любому нос в кровь расшибет, но все по Марксу и Ленину устроит». А когда узнал, что Алексеев — член райкома партии, депутат Петросовета, председатель завкома на «Анчаре», что начитан и речист, насторожился вдвойне. И уж все стало ясно до конца, когда Шевцову рассказали о Нарвско-Петергофской конференции, о том, что союз в этом районе назвал социалистическим. Впереди схватка…

— Очень жаль, что вас не было вчера на Совете. Такая, знаете, дискуссия разгорелась… Вот сижу теперь, подрабатываю Программу и Устав нашей организации… — начал несколько напряженно Шевцов.

— В-вашей организации, господин Шевцов, в-ва-шей, — отрезал Алексеев.

— Отчего же «вашей», а не «нашей»? Отчего «господин», а не «товарищ»? — в голосе Шевцова был мягкий укор и предложение мира.

— А п-потому что «товарищ» — партийное обращение, а ты, Шевцов, личность надпартийная, а в сути буржуазная. Потому и «господин». Потому и организация не «наша», а «ваша».

Шевцов снял очки, похукал на стекла, протер. Не спеша одел, уставился на Алексеева в упор, с вызовом. Молчал и смотрел.

Перед ним сидел усталый и бледный парнишка. Из ворота толстовязанного свитера тянулась тонкая шея. Лицо… ну, что лицо… Если дать этому парню выспаться, да отмыть, да откормить, да приодеть, так и лицо, пожалуй, будет другим, не таким измученным, прямо-таки несчастным. А глаза, глубокие, карие, горят, как два больших топаза, горят, прямо жгут, черт возьми…

— Надо понимать так, товарищ Алексеев, — гнул свое Шевцов, — что вы прочитали проект Программы и Устава и чем-то неудовлетворены. Я готов выслушать вас, учесть, наконец, то разумное, что вы скажете. Ведь это проект.

— А мне в вашем проекте, господин Шевцов, все не нравится. Ваша идея надпартийности, эта ваша спекуляция на славянстве, эта ваша страсть к черносотенству, и увод молодняка от классовой борьбы в какие-то домохозяйственные школы, литературно-художественные дома и политехнические академии, и членство в организации, которое можно купить любому мерзавцу с кошельком. Разве не так?

Алексеев смотрел в упор, и взгляд его проникал глубоко. Шевцову на мгновение показалось, что он увидел в его душе то тайное, о чем не знал никто.

…На днях он был у знаменитого промышленника Эммануэля Нобеля. Рассказал про организацию, про ее Программу и Устав, попросил денег на общественные нужды.

Под щеточкой усов у Нобеля вспыхнула и погасла едва заметная усмешка.

— Ну что ж, мы будем на вас рассчитывать. На кого мы можем положиться?

— На меня, конечно, на меня, господин Нобель, — ответил Шевцов, не медля ни секунды.

— Это ясно. На кого еще?

Шевцов растерялся. Хвалить других, ручаться за других было не в его правилах. Вот если бы спросили о тех, на кого положиться нельзя, тут бы он не замешкался.

— Ну ладно, — раскусив ситуацию, небрежно бросил Нобель. — Ищите союзников. Побольше — да поумней. Вот вам деньги.

Он отсчитал крупными купюрами триста рублей.

— Это для начала. А это — на личные расходы. — И выложил еще двести рублей.

Деньги Шевцов взял спокойно, с достоинством, хотя внутри у него пело. Идя к Нобелю, он, в общем-то, на многое не рассчитывал. Просто он был первым в списке тех промышленников и банкиров, с кем Шевцов решил повстречаться. И сразу — удача!

Нобель его спокойствие прочитал как неудовлетворенность.

— Что — мало? Будет толк — еще дам, этого дерьма у меня много. Вперед, молодой человек!..

— …Короче говоря, — продолжал Алексеев, — нужны новая Программа и новый Устав. Принципиально новые. Другие. Согласны?

Нет, этот парнишка не советовался, не просил, а требовал! Наглец.

— И кто же их напишет? — мрачно спросил Шевцов.

Настроение, как это всегда бывало, сменилось мгновенно. В течение дня он умудрялся быть веселым и задиристым, нежным, непреклонно грозным и отчаянно унылым. Играть расхотелось.

— Мы напишем, большевики.

— Конкретно?

— Я напишу.

— А ты писать умеешь, грамоте обучен? — в голосе Шевцова была нескрываемая издевка.

— Не волнуйтесь, господин Шевцов, все будет как надо.

— Иначе говоря, все будет по Марксу и Ленину?

— Именно.

— Нет уж, увольте. Не приемлю я вашей идеологии. Как-нибудь без нее обойдемся.

Вот тут и начиналось самое главное, ради чего пришел Алексеев к Шевцову. Программа, Устав, путаница идей и мыслей — еще куда ни шло. Кто не путался в такое время? Но путаница — одно, ее можно и распутать при желании, убеждения — другое. Это уже серьезно. Кто такой Шевцов — путаник или идейный противник — вот что надо было выяснить.

— А чем же не устраивает тебя наша идеология, господин Шевцов? Она о счастье, о равенстве и братстве…

Шевцов взорвался. Вскочил с кресла, стал рубить ладонью воздух.

— Равенство? Братство? Чушь! В воцарение гомонойи верили еще древние эллины, орфики. Но где оно — равенство? Стремление к равенству лишь умножает неравенство. Вот такой закон тебя не устроит? Нет? А ты оглянись в прошлое, оцени настоящее и увидишь — все именно так и происходит. И вдруг опять, через тысячи лет являются новые апостолы и за старое: «Равенство! Братство!» А каким путем, на чем предлагают они строить этот храм равенства? На крови. Как можно служить идеологии, которая утверждает, что насилие — повивальная бабка истории, что путь ко всеобщему благу прокладывается вилами и топорами, пулей и штыком, а не терпением и любовью, не всетворящим трудом и светочем науки? Как?

Говорил Шевцов голосом бархатным, сильным, говорил страстно, фразы строил ладно и вместе с его обликом это придавало его мыслям убедительность. Алексеев слушал с интересом и не сразу понял, что Шевцов молчит потому, что ждет от него ответа.

— Видишь ли, Шевцов, — начал Алексеев, — человечество жаждет свободы…

— Ха! Свобода! — тут же прервал его Шевцов. — Неправда. Человечество жаждет сытости. Человечество жаждет роскоши. А тут-то и ждет его погибель. Ведь сказано в священном писании: «Не собирайте себе сокровищ на земле… Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Никто не может служить сразу двум господам: желудку и сердцу. Сытая душа не поет, а спит; отдохнув, разврата и новой жратвы требует. «Не можете служить богу и маммоне»… Давно известно. Или не так?

— Не так, нет! — возразил Алексеев. — Ибо сказано и другое: «Сыт голодного не разумеет». Когда человеку жрать хочется, то первое, что лезет ему в голову, — мысль о хлебе и о том, как его добыть. Вот и говорят, что «голод правит миром». Правильно сказать, миром правят с помощью голода всяческие гады — эксплуататоры. Потому тут не до «светоча науки», не до «красоты жизни», как это у тебя в Программе сказано. Тут бы только не подохнуть. Вот потому и бьемся за свободу, которая подразумевает и сытую жизнь… И вообще, странно все выходит. Ведь вся твоя Программа и Устав прямо-таки набиты словами о равенстве, братстве и свободе. Что же выходит, если тебя послушать?

— А-а… — махнул рукой Шевцов. — Слова. В идеологию играем. Вы-то, большевички, тут больше всех преуспели. Вы без идеологии просто ничто. Идеология вам нужна. Она вместо религии. Ведь должны же миллионы темных и невежественных людей во что-то верить, чем-то жить, на что-то надеяться. Без нравственных устоев Россия рухнет. Русскому мужику нужен бог или царь, или что-то такое, что их заменяет. Что? Идеология. Вера в нее. Пока — вера. А потом родятся догмы, суеверия, предрассудки — и нет идеологии, а есть та же религия. А я ее ненавижу. Так закончится ваш идеологический век.

Алексеев злился, но сдерживал себя. «Нет, нет, пусть говорит, надо знать все его нутро». Опустил голову, глаза — в пол, пальцы сцепил так, что побелели.

— «Суета сует, все суета. Что было, то и будет, что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость. А уже было оно в веках, что прошли до нас», — процитировал Шевцов. — Откуда это, знаешь? Екклезиаст. Что такое, знаешь?

— Не знаю, — разозлился Алексеев. — Плевать мне на это… как сказал?

— Екклезиаст… — снисходительно улыбнулся Шевцов.

— Так вот, плевать мне, на этот Екклезиаст и на тебя вместе с ним. — Алексеев злился все больше. «Нет, эта черносотенно-кадетская гадина издевается надо мной, все показывает свою образованность». — Того, что делаем мы, не было никогда. И ты это знаешь, — сказал он вслух.

Шевцов видел, что Алексеев злится, понимал почему и продолжал «заводить» его.

— Вы, большевики, спешите. Во всем. С революцией. С диктатурой. С Советами. С национализацией. Со всеми своими идеями спешите. Они не выживут, умрут, ибо все надо делать в свое время. «Всякому свой час, и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать, время насаждать и время вырывать насажденья, время убивать и время исцелять, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время рыданью и время пляске, время разбрасывать камни и время складывать камни…» — Шевцов говорил нараспев, словно молитву читал, а Алексеев понял, что он снова цитирует, и уже ощерился в ожидании традиционного вопроса: «Откуда это?», когда Шевцов, закончив говорить, усмехнулся:

— Это опять Екклезиаст… Так что дело не в том, что я — против тебя, меньшевики — против большевиков и тэпэ. Против вас время, логика исторического развития. Плод должен вызреть и упасть сам. Вы ж погоняете время, хотите превратить его в своего раба, но еще никто не властвовал над временем. Оно отомстит вам, клянусь. Время — шутка убийственная. Тебя, например, Алексеев, оно очень скоро шмякнет башкой о какой-нибудь столб на повороте истории, да так, что мозги навылет… Ты не злись и не морщи лоб… Тебе не понять меня. Почему? Культуры тебе недостает, Алексеев, простой культуры. Философичности, то есть умения и потребности слушать собеседника, задумываться над его аргументами, желания понять его, увидеть хоть самую малость его правоты…

Шевцов смотрел на Алексеева с сожалением, говорил с сожалением, головой качал, сожалеючи. Алексеев покраснел.

— Да, Шевцов, насчет грамотешки моей ты прав. Такая уж жизнь у нас, у рабочих! Но жизнь эта научила меня наиважнейшей науке — бороться против врагов народа. Я знаю, главное — свобода, главное — мировая революция. Кровь? Значит кровь. Смерть? Что ж, приму и смерть. Те, что останутся в живых, станут грамотными и счастливыми. А моя доля — бороться, сволоту всяческую изводить.

Шевцов сощурился зло, ненавидяще.

— Сволота — это, по-твоему, и я тоже? А?

— Да, и ты. Раз ты встал на пути к правде и свободе — ты сволочь. Тебя надо убрать с этого пути.

— Как опасно ты заблуждаешься… Чуть что не по-твоему — убрать, значит, убить. А ведь я совсем не против свободы. Я тоже за нее. И умереть за нее готов. Методы борьбы за эту свободу — вот в чем мы расходимся…

— Врешь, все ты врешь, Шевцов. Не верю я тебе. Ни в чем, ни капельки. Ты в нас только недостатки ищешь. Тебе хотелось бы найти что-то ущербное, «компромэ», так сказать: жестокость, глупость, хамоватость, жадность. Главного не видишь — самоотречения, бескорыстия. Нам ничего не надо. Мы живем для будущего.

Шевцов злорадно рассмеялся.

— И ты веришь в то, что говоришь?

— Верю. В лучшее нельзя не верить.

— Верить можно во все, что угодно. Древние поклонялись животным и зверям, птицам и рекам. Верили, что от них зависит их счастье. Потом образам человеческим, потом придумали Иисуса, Магомета, разных ангелов: стыдно стало зверью и воде жертвы приносить. Поумнели. Теперь стали верить, что счастье не на небесах, а на земле искать надо. И изобрели новых богов, земных. Вон ведь вы большевики — понавешали портретов Маркса, Энгельса. А теперь еще и Ленина. Кошмар! Чем не религия?

Алексеев усмехнулся, перебил Шевцова.

— Ты слепой, что ли, Шевцов? Ты посмотри, что на улицах творится. Люди такие единые, такие сплоченные, словно все сплошь счастливые, ты видишь? Вера вере рознь. Да, мы верим. Но наша вера вытекает из жизни, из самой жизни взяты наши идеи, усек? Правила из жизни, а не жизнь по придуманным правилам. Вот где загвоздка и разгадка. Коммунизм — не «чистая» идея, не набор придуманных правил жизни, а сама жизнь, организуемая по естественным законам человеческого бытия. Да, идеология. Но научная — вот где вторая загвоздка, которую ты не понимаешь. Мы людям взгляд в будущее открываем.

Алексеев умолк, вдруг поймав себя на мысли, что это очень складненько у него все получилось. Шевцов нетерпеливо постукивал ногой по полу.

— Закончил? Теперь позволь мне продолжить свою мысль. Я главного не договорил. А главное — это то, чем кончает любая религия, идеология. «Счастливые люди»!.. «Энтузиазм, восторг»… Да так рождались все религии до единой — на восторге, на вдохновении тех, кто утверждал новую веру. И на крови тех, кого обращали в эту веру, кто еще не дорос до нее, кому она не нужна пока, кто вполне обошелся бы старыми догмами. Но такова уж сила новых идей — они хотят не просто жить, а именно властвовать. А где власть, там жестокость, принуждение. Забавные вы люди, большевики: говорите о свободе, боретесь за нее, а именно свободу и попираете. «Счастье»! Смешно! Разве можно сделать человека счастливым насильно, заставить испытать счастье? Вот ты можешь полюбить меня, если тебе прикажет даже твой Ленин? Не сможешь, потому что ненавидишь меня. Как и я тебя, впрочем… Но я отвлекся. Так вот: энтузиазма хватает ненадолго. Ведь нельзя всю жизнь жить в восторге, как и стоять на цыпочках. Рано или поздно нужно встать на полную стопу, вернуться к заботам о хлебе, об одежде, удовольствиях. Вот тут и начинается борьба между апостолами за сытую и почетную жизнь. А когда умрут ваши земные боги, а они умрут, как умерли Маркс и Энгельс, тогда начнется толкование их идей, которые скоро станут догмами, а место праведной жизни, которую ты сегодня ведешь, займут обряды, празднества. Все кончается лицемерием, ханжеством, падением нравов, что и означает приход новой веры, новой религии. Вы можете даже победить. Весь вопрос в том, насколько вас хватит.

— Ах, Шевцов, Шевцов, тебе бы в проповедники, в прорицатели… Обещаю тебе: нас хватит навсегда. Многое, конечно, изменится. На то и жизнь. А идеология, а вера наша коммунистическая останутся. И догмами не станут, потому что они ведь научные. А наука — она от жизни. Будет изменяться жизнь — будет развиваться идеология. Но она будет все та же, все о том же — о справедливости. Стремление же к справедливости вечно, как сама жизнь. Вот чему учат наши «боги». И я в эту идею верую.

— И в сплоченность вашу я не верю. Она, как и все, изнашивается. Не дай бог, победите, возьмете власть… Вот тогда все и начнется, когда станете делить «пирог», вот тогда и посмотрим на вашу сплоченность. Когда солдаты идут в бой, они ведь тоже сплоченные: впереди — победа, впереди — добыча. А как начинают дележ — хватают друг друга за глотки.

Ах, Алексеев, Алексеев… Смешон ты в своей вере. Словно слепой. Собственно, таким и должен быть, ведь ты фанатик.

Шевцов умолк. Он вдруг обрел равновесие духа, успокоился. Что ему, собственно, этот большевичок? Так, предмет для нравоучений. Ну, выступит, ну, покричит, да и успокоится. А за ним, Шевцовым, реальная власть — председатель ЦИК Петросовета Чхеидзе, министр и звезда первой величины Керенский, богатеи Нобель, принц Ольденбургский и иже с ними.

А у Алексеева мутнело в глазах от бешенства, рука сама собой не раз уже ложилась в правый карман пиджака на рукоятку нагана и он, опомнившись, выдергивал ее оттуда в опаске, как бы не натворить беды. Но он был доволен собой: Шевцов ясен до последней капли.

— Вот я смотрю на тебя, Алексеев, и жаль мне тебя. Ты ведь полуживой. Ну, подойди к зеркалу, глянь на себя. Не хочешь? Глаза провалились, впалые щеки. Бледен. Худ. Оборван. Грязен. И только глаза горят неестественным светом, говоря о том, что ты еще жив и ты здесь, на этой грешной земле, а не в мире ваших сумасбродных идей. Или и сейчас паришь? А между тем, наверное, уже давно готов чай… Дашенька, где же чай? — крикнул Шевцов опять в глубину квартиры.

— Не нужен мне твой чай, Шевцов. Ты вот что, ты веру мою не тронь. Не я святой, а она святая. И как угодно ты меня называй, хоть фанатиком, хоть еще кем, но я верую. Я за эту веру умру, а будешь травить — застрелю, как собаку, потому что это самое дорогое, что есть у меня на земле…

Губы у Алексеева дрожали, он побледнел.

Шевцов испугался. На Дашу, когда она вошла с чаем, глянул так, что она чуть поднос из рук не выронила.

— Ну хорошо, хорошо, Алексеев, не волнуйся. Мы же просто разговариваем, спорим, философствуем. Меня еще в университете называли «философ по натуре»… Допустим, ты прав. Допустим… Успокойся. Ты живешь ради будущих поколений. Ты веришь в эту идею, ты ей следуешь. Значит — это твоя философия жизни, твоя религия. Веруй, исповедуй, проповедуй, поклоняйся. Это твое право. Но!.. — Шевцов поднял палец, выдержал паузу, глядя на Алексеева в упор и очень серьезно. — Но! — повторил он. — У меня есть своя философия и свои боги. Имею я право веровать их учению? Имею. Я знаю, что большевики за свободу вероисповедания. Так позволь мне пользоваться этой свободой и жить по своим законам, быть апостолом своей идеи и бороться за нее…

Шевцов ходил по комнате, нервно ломал пальцы и говорил, говорил, останавливая Алексеева то взглядом, то рукой, когда тот пытался встрять в его монолог. Алексеев, наконец, понял, что теперь надо опять просто слушать: Шевцов не проповедует, нет, а исповедуется. Да и совсем небезынтересно было все, что говорил Шевцов. Он волновался, лицо его раскраснелось, черные волосы растрепались, и он отбрасывал их назад резкими взмахами растопыренной пятерни. Он был красив.

— Умные люди, Алексеев, жили на земле и до твоих вождей. Оч-чень много оч-чень умных людей!.. И они думали, находили свои ответы на вечные вопросы — о смысле жизни, смерти и бессмертии. Представь себе, очень разные, но подходящие для разных людей, ибо не может быть истины, которая бы устроила весь мир. Потому что он состоит из разных людей… Это очень просто — поделить его на рабочих, крестьян, кровопийц — буржуа и такую… так себе, дохленькую, болтающуюся между этими, как вы их называете, классами, прослоечку, то есть интеллигенцию, к которой я имею нахальство и честь себя причислять…

А можно поделить мир еще на сильных и слабых физически, сильных и слабых волей, сильных и слабых умом… Зачем делить? — природа изначально сама, без нас именно так и поделила людей! Причем так, что есть не просто сильные, а очень сильные, самые сильные, гиганты ума и духа, есть не просто глупые, а полудурки и полные идиоты, больные и калеки, развращенцы и подлецы. От природы, понимаешь? И среди рабочих, и среди крестьян, и среди капиталистов, и среди — увы! — интеллигентов.

Вы загоняете вопрос о смысле жизни в нравственную область и там ищете на него ответ. И будьте здоровы… Но человек — это сначала животное, биологическое существо, физическое тело, состоящее из молекул и атомов. Чтобы эти частицы жили и были здоровыми, их надо питать. Просто питать — это первая их потребность. Иначе они распадутся и нечто, именуемое живым человеческим телом, человеком, станет трупом…

Шевцов остановился, уловив усмешку Алексеева.

— Ты смеешься, Алексеев, будто тебе известно нечто такое, что мне не доступно, будто ты самого бога за бороду ухватил. Или я не о том? Да, пожалуй, я говорю не о главном. Так вот главное… Жизнь не имеет смысла. Смысл жизни — в самой жизни. Иначе говоря, бессмыслица есть главный смысл жизни и смерти. Бессмысленна любая жизнь, даже жизнь ради будущих поколений, бессмысленна любая смерть, даже смерть ради жизни любимого тобой человека или всего человечества. Ибо все все равно умрут. И потому глупо заботиться о будущем, страдать ради него. В будущем, когда мы умрем, нас не будет. Мы живем в настоящем, и надо уметь наслаждаться им, то есть жить. Вот единственно разумный способ заботы о будущем. Потому как, если ты здоров и весел, весел и здоров, то оставишь здоровое и веселое поколение после себя.

Ну, и самое главное. Из неравенства в силе ума, духа, воли и тела вырастает неравенство в положении людей внутри общества: сильные правят слабыми, помыкают очень слабыми и уничтожают, как отбросы человечества, тех, кто не в состоянии служить его сильной и здоровой части. Сильный человек, возвышающийся над толпой, — вот моя вера и моя религия. И когда я восхожу на свой пьедестал — сгинь с дороги, убью…

Шевцов играл желваками, красивое лицо его исказилось. Верхняя губа как-то неестественно приподнялась, он оскалился. Было в нем что-то от зверя. «А ведь и убьет, точно», — подумал Алексеев и продолжал наблюдать за Шевцовым. Тот сел в кресло, вытащил пачку папирос, закурил и, с прищуром глядя в сторону от Алексеева, молчал.

— Знаешь, Шевцов, а ты сейчас и впрямь на зверя похож, хотя нет, ты не зверь, а человек и умный… или — как это по-твоему? — сильный человек… человолк. А кто же тогда я? Ростом невелик, цветом, как говоришь, сер, лицом худ, каких тыщи, ну, а начитанностью и сравниться с тобой не моги. Выходит, я из слабых и ты — мой господин. Так, что ли, отвечай?

— Ты говори, говори — теперь я послушаю. Что имеешь возразить по существу сказанного? — Шевцов сказал это тяжело, устало.

— А м-мне не н-нравится твоя фил-лософия и б-быть твоим р-рабом я не желаю!.. — Алексеев стал заикаться. «Волнуюсь. Надо успокоиться», — сказал он себе. Помолчал. — Выход? Борьба. Какими средствами? А всеми. Говоришь — «убью»? А если я тебя? Ах, ростом не удался. Да я тебя в момент заломаю, только кости треснут. Книг на тыщу меньше прочитал, это верно. Но я буду знать больше твоего! И сравняюсь с тобой, и обгоню. Разве я виноват, что родился за Нарвской заставой, в деревне Емельяновке и отец мой грамоте не учен? Сравняюсь, Шевцов, потому как и волей я не слабее тебя. А ты мне и мне подобным отказываешь в этом. Не выйдет, раскрасавец ты наш. Ну, а про бессмертие — это я так, пожалуй, для красоты сказал. Хотя хочется мне, чтобы люди помнили обо мне долго-долго… Но не мечтами об этом я занят, а делами. У меня просто времени нет думать о таких штуках. Мне дан жизненный капитал, и я хочу получше использовать его, получше. Что это значит? Это значит, не тратить бесценного времени на пустяшные дела, а тратить его на завершение той жизненной задачи, которую я себе поставил. Что это за задача? Это революция, это борьба за то лучшее, что должна приносить человеку жизнь. Я хочу устранить из жизни нужду, пороки, преступления, насилие одного человека над другим, подлость, невежество, грубость… Все, что убивает человека, унижает его. И я не жду ничего лучшего от жизни, а только от самого себя. Работать, работать, работать ради этого — вот вся моя идея. И ты не вставай на дороге, когда я иду с нею, ты не трожь ее — убью. Понял?

Шевцов рассмеялся.

— Я — «убью», ты — «убью»… Это я давно понял. Но ты так ничего и не ответил мне по сути.

— Причем тут слова? Я делом отвечу. Жизнью. А в твоем Всерайонном Совете мы работать не будем, это ты знай. И к нам в район нос не суй со своими идейками, понял?

— Очень жаль, очень жаль, — ответил Шевцов. А про себя подумал: «Вот и прекрасно!»

— Вы — Алексеев? Здравствуйте. Мне с вами поговорить надо. — Черноволосая смуглая девушка, брови вразлет, словно крылья ласточки, протягивала Алексееву руку.

Алексеев чертыхнулся, но руку пожал.

— Слушай, а может, как-нибудь в следующий раз? Ужасно тороплюсь.

Он спешил в клуб завода Лангензипена, где «трудосветовцы» без ведома районного оргбюро собрали молодежь для агитации в свой союз. Задержка была некстати.

— Что у тебя? Садись. Ну? — нетерпеливо спросил девушку.

Девушка была явно задета таким приемом.

— Мне Надежда Константиновна Крупская посоветовала встретиться с тобой. Но вы такой занятой… Я, пожалуй, пойду, — проговорила она, покраснев.

— Да постой ты! — остановил ее Алексеев. — Крупская? А что случилось?

— Ничего. Просто вчера Елена Дмитриевна Стасова познакомила меня с Владимиром Ильичем Лениным и Надеждой Константиновной. Говорили о молодежи, ну вот, она и посоветовала… Но раз ты занят… Я пошла.

— Да стой ты, вот тоже мне! — взял девушку за рукав Алексеев. — Ты кто такая?

— Ну, надо же, какой вы вежливый… Я — Люсик Лисинова, приехала из Москвы на VII Всероссийскую конференцию большевиков. С Еленой Дмитриевной мы давно знакомы, к тому ж она в ЦК отвечает и за работу с молодежью. Ну, вот и…

— Слушай, ты меня извини, — стушевался Алексеев. — Так бы сразу и сказала. Что же мне делать?..

Он поскреб затылок, взъерошил волосы.

— Мысль! Пойдем на завод вместе, а? По дороге и поговорим. Опаздываю.

И они пошли.

— Надежда Константиновна мне ваш районный союз молодежи хвалила и ругала председателя городской организации… Шевцова, кажется. Называла его мелкобуржуазным элементом, говорила, что такие, как он, пролетарскую молодежь развращают идейно… Ты мне скажи поподробней, в чем тут у вас дело?

А сама едва поспевала за Алексеевым, все подбегала, чтобы не отстать от него.

Горячась и волнуясь, Алексеев рассказал ей о Программе и Уставе «Труда и Света», но больше всего крыл Шевцова, себя и своих друзей — как могли проглядеть, что такой тип во главе организации оказался.

К началу собрания в клубе они опоздали. Стоя у сцены, речь держал Дрязгов, заместитель Шевцова. В зале сидело человек сто подростков.

— Вот ты теперь послушай, что будет городить этот «мек», — шептал Алексеев Лисиновой. — Про «голубое знамя молодости и невинности», про «светоч науки», про «силу молодости, исполненной стремления к красоте жизни»… Ну, что я тебе говорил? — толкал он ее в бок. — Это и есть «шевцовщина». А теперь посмотри на этих мальчишек. Рты пораскрывали и глотают все, что несет господин Дрязгов, и глотают… А это не шуточки. Эту чушь из их голов нам потом придется выколачивать…

Между тем Дрязгов свою речь закончил.

— А теперь прошу тех, кто разделяет идеи Программы и Устава пролетарской юношеской организации «Труд и Свет», подходить ко мне и записываться, — и сел за столик рядом со сценой, опасливо косясь в сторону Алексеева.

— Одну минутку, господин Дрязгов и товарищи рабочие юноши! — выступил к сцене Алексеев и встал рядом с Дрязговым. — Я — председатель оргбюро районного Союза социалистической рабочей молодежи. Я хочу сказать, что организация, в которую вас зовет этот господин, никакая не пролетарская. Не трепыхайся, Дрязгов, помолчи, — остановил Алексеев Дрязгова, открывшего рот, чтоб возразить. — Одно дело, что она состоит из пролетарского молодняка, а другое, что во главе ее стоит господин Шевцов — мелкий буржуйчик, который служит большим буржуям и который знать не знает и знать не хочет, что нужно рабочему юноше, чем он страдает и живет. Вот ты, паренек, чего ты хочешь, о чем мечтаешь?

— Я? — переспросил парнишка лет пятнадцати, сидевший прямо напротив Алексеева. — Я — о нагане…

— Вот-вот! — вставил Дрязгов. — Ты дай им по нагану, Алексеев, они начнут палить в кого попало, и прольется невинная детская кровь.

— Да, пойду стрелять в юнкерей и офицерей, и пойду! — зло выкрикнул парнишка. — Они моего отца на каторге загубили, а я терпи? И убью!

Собравшиеся задвигались, загудели.

— Я бы свой наган тебе отдал, парень, коль ты о нагане мечтаешь. Вот этот, — повертел в руках свой наган Алексеев. — Да маловат ты пока. А подрастешь — получишь и отомстишь за отца. Но бороться против буржуев надо сегодня, немедля! Иначе украдут у нас революцию господа Чхеидзе и Керенские с помощью господ Шевцовых и Дрязговых… Они ведь какие? Вроде и за революцию, и в то же время с буржуазией сожительствуют…

Раздался хохот.

— Они зовут вас встать под «голубое знамя молодости и невинности». Но разве видели вы голубые знамена у революционеров? Знамя революции красное, потому что в жилах наших красная, а не голубая кровь, потому что оно обагрено кровью этой, кровью расстрелянных и повешенных лучших сыновей и дочерей нашей России, ваших отцов и матерей, дедов и прадедов.

Юношам «Труд и Свет» сулит дать в руки «светоч знаний», девушкам обещает помочь стать хорошими хозяйками. Что ж тут плохого? Ничего. И мы, большевики, зовем народ и юношество в светлое будущее, в новую прекрасную жизнь. Только эту жизнь надо сначала завоевать, а не ждать, когда она с неба свалится, когда ее нам подарят отцы и матери. И если им сейчас трудно в этой борьбе, разве не должны мы помочь им? А может, и умереть за светлое будущее в этой борьбе? — И это тоже счастье — погибнуть в полете, орлом, а не жирной перепелкой, которая прячется от всех в траве. Вот такой союз — союз молодых борцов — создают большевики, и кто хочет быть настоящим революционером — подходи, записывайся в Нарвский социалистический союз рабочей молодежи!..

Зашевелились, загалдели пацаны, не зная, как поступить, к кому подходить — Алексеев, отодвинув бумаги Дрязгова, расположился за тем же столом.

Постепенно образовалось две очереди: одна к Алексееву, другая — к Дрязгову. И вот ведь обида — эта очередь не была меньше.

— Ну, сколько записал? — спросила Лисинова, когда они вышли из клуба.

Алексеев посмотрел список:

— Двадцать семь человек.

— А Дрязгов, пожалуй, больше.

— В том-то и беда.

— Разве можно вот так, просто записывать в союз, выдавать билеты, даже не спросив, знает ли Программу и Устав союза? Ведь в социалистическом союзе должны быть самые сознательные, отборные… Борцы, ты же сам говорил.

— Э-э, нет! — возразил Алексеев. — А не самых сознательных, их куда же — Шевцову отдать? Дудки. Дозреют в борьбе.

— А мы в Москве хотим создать союз сплошь из партийной молодежи, из самых-самых… лучше меньше, да лучше. И чтоб при партии непосредственно, как ее секция.

Алексеев посмотрел на Лисинову серьезно, возразил резко.

— Ну, и будете сектантами. Союз молодежи должен быть массовым, потому что он ее приготовительный класс, резерв, что ли. Но это, конечно, дело ваше. Главное, чтобы не отдать молодежь шевровым, не допустить «шевцовщины»… Опасно.

Да, ситуация в молодежном движении Петрограда сложилась непростая.

Молодежь валом валила в «Труд и Свет». Авантюристичность идей Шевцова ей пока была непонятна, а тяга к знаниям, культуре, организованности была огромной. Еще давали себя знать всеобщее ликование и восторг от победы над царизмом, разгул мелкобуржуазной стихии, бессознательно-доверчивое отношение к Временному правительству, которыми были поражены не только молодые, но и зрелые по возрасту рабочие. Это было так ново — у рабочего молодняка, у тех, кого угнетали больше всех, у кого прав меньше всех, своя собственная организация! Это было так заманчиво и интересно — самим, отдельно от взрослых, которым всегда не до молодых, собираться, самим решать свои дела и делать их так, как хочется…

Из всех районов Петрограда только в трех: Нарвско-Петергофском, Петроградском и Невском в работе союзов молодежи обеспечивалась большевистская линия, потому что во главе их стояли большевики: Василий Алексеев, Петр Смородин, Иван Канкин. Всерайонный Совет «Труда и Света», особенно его Президиум, были эсеро-меньшевистскими. После ухода из Совета представителей Нарвско-Петергофского района влияние большевиков в нем совсем ослабло.

Шевцов процветал. Имя его зазвучало в кабинетах министров Временного правительства, в Петросовете, в гостиных промышленников и банкиров. Принц Ольденбургский предоставил для нужд Всерайонного Совета один из своих особняков на Большой Дворянской, прямо напротив дома, где жил Шевцов. Сейчас в нем шел ремонт.

Обстановка, между тем, требовала от большевиков предельной концентрации всех общественных сил: контрреволюция не дремала. Не сумев «заморозить революцию», она стремилась расслоить ее, расстроить, обессилить. Был придуман план эвакуации многих промышленных предприятий. Говорили: «Чтобы разгрузить столицу». На самом деле — чтобы избавиться от революционного пролетариата. Временным правительством был предложен план «освобождения» города от солдат Петроградского гарнизона… Росла разруха. Душила дороговизна. Зловещий призрак голода уже бродил по столице. Попустительство разгулу и вакханалии контрреволюционеров до крайности озлобляли народ. Но расчет на этом и строился: чем хуже, тем лучше. Массы рвались на улицу, зрел протест. Буржуазия ждала повода, чтобы задушить революцию…

Министр иностранных дел Милюков говорил, что «ленинизм не есть случайное явление, что он имеет почву среди рабочих, и если против этого течения не принять решительных мер, то стране грозит гибель».

Министр Временного правительства Ираклий Церетели на заседании Исполкома Петросовета, президиума и бюро фракций I Всероссийского съезда Советов публично обвинил большевиков, которые готовили на 10 июня мирную демонстрацию, в заговоре против правительства. Бледный, как полотно, то ли от страха, то ли от волнения, он заявил: «Контрреволюция может проникнуть к нам только через одну дверь: через большевиков. То, что делают теперь большевики, это уже не идейная пропаганда, это заговор. Оружие критики сменяется критикой оружия. Пусть же извинят нас большевики, теперь мы перейдем к другим мерам борьбы. У тех революционеров, которые не умеют достойно держать в своих руках оружие, нужно это оружие отнять, большевиков надо обезоружить…»

Но демонстрация, которая была назначена I Всероссийским съездом Советов и в которой большевики решили принять участие, развеяла в пыль сказку о их «заговоре»: подавляющее за малым исключением большинство участников 500-тысячной демонстрации несло большевистские лозунги, предложенные массам через газеты накануне.

Это случилось не само собой. Борьба за массы, выдвинутая Лениным как важнейшая задача сразу после возвращения в Россию, продолжалась.

8 мая в Морском корпусе на Васильевском острове состоялось общегородское партийное собрание большевиков. Собралось более 5 тысяч человек. С докладом выступил Ленин. Раскрыв основное содержание решений VII Всероссийской конференции РСДРП (б), он поставил перед петроградскими большевиками задачу: завоевать на сторону партии прочное большинство трудящихся столицы. Большинство. Прочное. Это был вопрос авторитета партии, ее жизни или смерти, в конце концов — судьбы революции.

Завод за заводом, фабрику за фабрикой, полк за полком завоевывали большевики на свою сторону. Бывали дни, когда в большевистских райкомах выстраивались целые очереди желающих вступить в партию.

Муниципальная кампания по выборам в районные думы показала, что чаша весов от эсеро-меньшевистского засилья быстро клонится в сторону большевиков. Частичные, досрочные перевыборы в Петросовет и районные Советы показали то же самое. Сотни антивоенных митингов, проведенных большевиками в полках, ощутимо повлияли на настроение солдат Петроградского гарнизона. Большевики заняли прочные позиции в рабочей милиции и Красной гвардии. В мае уже практически все фабрично-заводские комитеты Петрограда возглавляли большевики. Бюро работниц, которым руководила Вера Слуцкая, усилило работу с женскими секциями при райкомах и группами работниц на предприятиях.

Со всей остротой в повестку дня встала задача усилить работу с молодежью.

30 мая на заседании ПК РСДРП (б) поднят вопрос о борьбе против буржуазного влияния в юношеской организаций («Труд и Свет» — И. И.). С беспокойством говорилось о том, что «к ним уже проник либерал и пользуется большим влиянием среди них».

6 июня Исполнительная комиссия ПК создала специальную комиссию по работе с молодежью, в которую вошли Н. Крупская, И. Рахья, Г. Пылаев, М. Харитонов и другие видные работники партии. По поручению ПК и райкомов партии в работу с юношеством были вовлечены В. Менжинская, В. Слуцкая, С. Косиор, А. Ильин-Женевский, А. Скороходов, А. Слуцкий.

В эти же дни по указанию Ленина в «Правде» по вопросам молодежи трижды выступила Крупская. 27 мая вышла ее статья «Союз молодежи», 30 мая — статья «Борьба за рабочую молодежь», 20 июня — «Как организоваться рабочей молодежи», в которой предлагался проект Устава союза рабочей молодежи России.

А во второй половине июня Косиор предупредил Алексеева, что они, а также член Исполнительной комиссии ПК В. И. Невский и председатель Путиловекого завкома А. Е. Васильев приглашены на беседу к Ленину. Тема означена заранее — о молодежи. «Готовься», — сказал Косиор и повесил телефонную трубку.

Алексеев пораньше ушел из райкома, чтобы собраться с мыслями. Ночевать поехал к матери, в Емельяновку, где его уже заждались и не чаяли видеть. Снял одежду, отдал матери — подстирать, подштопать, — а сам забрался под одеяло.

— Ну, семья, налетай с вопросами! Сколько уж не виделись — месяц или боле?

Но пока собирали на стол, Алексеев уснул. Будить его не стали: знали, что бесполезно. Сидела рядом на стуле мать, штопала локти на рукавах пиджака, колени на брюках, смотрела на своего старшенького и нет-нет закипали слезы, мешая работать. Наденька сидела на краешке кровати и гладила Василия по волосам. Отец смолил цигарку, о чем-то тяжело думал, вздыхал. Братья прибегали с улицы: «Все спит?»

Ничего этого Алексеев не слышал и не видел. И сны ему тоже не снились.

Может, это и была лучшая «подготовка» к встрече с Лениным, потому что проснулся он свежим, веселым, надел отглаженную одежду, жадно поел и заторопился: встреча была назначена на одиннадцать ноль-ноль. На улице Широкой у дома 48/9, где на квартире Елизаровых жили Ленин и Крупская, следовало быть без десяти одиннадцать.

На подходе к дому Алексеев обратил внимание на прогуливающихся молодых парней: «Наши, берегут. Это хорошо». А вот и Косиор, Невский, Васильев…

Позвонили в квартиру ровно в одиннадцать. Дверь быстро отперли.

— Можно, Владимир Ильич? — выступил вперед Геосиор.

— Даже очень! Жду. Здравствуйте, товарищи, проходите. Вы — Васильев, угадал? А вы — Алексеев, не так ли? Дайте-ка я на вас гляну. Так, запомнил. Много о вас от Надежды Константиновны слышал.

Ленин бросал на каждого быстрый искрометный взгляд и тут же переводил на другого, будто фотографировал. Подвел к столу.

— Садитесь, товарищи, а я потерзаю Василия… Петровича по батюшке, кажется, не ошибся? Прошу чайку с «таком», уж извините, с продуктами сами знаете… Итак, к делу, по порядку…. Слышал: на Путиловском собрание молодежи прошло, три тысячи собралось — прекрасно! Докладчик — вы, товарищ Алексеев, доклад отличный сделали. Районную организацию рабочей молодежи создали, вы — ее председатель. Это я все знаю. Меня интересует, велико ли на заводе и в районе влияние на молодежь меньшевиков, эсеров, анархистов. Что скажете, товарищ Алексеев?

— Недавно, даже месяц назад, еще было значительным, Владимир Ильич. Но апрель, а теперь июньская демонстрация все перевернули. Молодежь идет за большевиками…

— Ваше мнение, товарищ Васильев? — спросил Ленин.

— Выборы в завком показали расстановку сил… Из двадцати двух членов завкома всего два эсера, один меньшевик, один анархист, зато шесть большевиков и двенадцать беспартийных, из них семеро сочувствуют нам…. Большинство обеспечено.

— Это замечательно, но не успокаивайтесь… Во всех ли цехах большевики прикреплены к молодежным группам?

— В большинстве, — неуверенно ответил Васильев.

— А надо, чтоб во всех. Товарищ Косиор, обратите внимание. — Ленин сказал это мягким тоном, но твердо, и это звучало как приказ.

— Хорошо, Владимир Ильич.

Ленин откинулся на стул, устремил взгляд куда-то далеко.

— Вопрос молодежи, товарищи, это вопрос нашего резерва. Надо учесть и текущий момент: предстоящие выборы в Петроградский Совет и Учредительное собрание… Важно обеспечить большевистское большинство в этих органах. Молодежь, и прежде всего рабочая, во многом решит исход всей борьбы…

Алексеев вспоминал: «Сколько раз я уже видел Ленина? На Финляндском… На Апрельской конференции… 1 мая на Марсовом поле…. В Морском корпусе…. На Путиловском во время митинга, совсем близко. Но вот так, рядом — впервые». И не то, чтобы робость охватила его, нет. Но было ощущение, будто ты попал в сильное магнитное поле и под его действием и кровь, и мысли твои стали двигаться с удесятеренной скоростью и какая-то легкость овладела телом. Воодушевление? Восторг? Что это? Алексеев впитывал каждое слово вождя и в то же время вторым планом пытался осмыслить происходящее, запомнить каждую деталь.

«Да» безусловно, это самая умная пара глаз, которую я когда-либо видел, — думал Алексеев. — Как врос в работу, сколько деталей уже запомнил! Будто это не его всего несколько недель назад встречал восторженный народ после долгого отсутствия в России, будто он уже год в Питере… Во взгляде — широта и расчет, мысль о том, куда направить молниеносный удар. В словах и движениях — возвышенность над мелким и обыденным.

На столе разбросаны бумаги — писал… Как хорошо, как заразительно он смеется!.. А ведь кругом кутерьма, неразбериха, опасности… Это смех сильного и уверенного человека, который способен распечатать любую из общественных тайн настоящего и будущего. Смех человека, которого любят тысячи, нет — миллионы, смех счастливого человека…»

Алексеев не мог знать, что в эту ночь, как и во многие прошедшие, у Ленина страшно болела голова, его мучила бессонница, что он уже давно засыпал только после сильной дозы лекарств, и оттого, видимо, вставал утром разбитым, а было нужно много работать и многое успевать, но успевалось не все, и оттого росло в душе неосознанное раздражение и становилось необходимо, просто позарез необходимо выкроить хоть пару дней для отдыха, но дней этих не находилось и не предвиделось… Друзья ругали его за такое отношение к себе, Надежда Константиновна расстраивалась, но молчала — так было всегда и разговаривать на эту тему бесполезно…

И неожиданно для себя Алексеев спросил:

— Владимир Ильич, скажите, вы счастливы?..

Ленин, говоривший с Косиором, озадаченно, так, будто мысль его с лета ударилась обо что-то, переспросил:

— Счастлив?.. Это вы к чему? Ах, да!.. — засмеялся с пониманием. — Еще как!.. Вы помните ответ Маркса на вопрос о том, в чем он находит счастье? Помните?..

— Конечно. В борьбе…

— Ну, так вот — я счастлив абсолютно. Не помню, кто сказал: «Для того, чтобы совершать великие дела, нужно воодушевление». А еще когда-то очень хорошо писал Джон Стюарт Милль: «Я понял, что для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой какую-нибудь цель: тогда, стремясь к ней, он будет испытывать счастье, не заботясь о нем». Такова стратегия счастья, таков его закон. Природа счастья — великая цель. Маркс и Энгельс дали нам ее, и наша задача… Впрочем, речь не об этом. А что думает, что говорит о счастье молодежь? Перейдем к Нарвско-Петергофской конференции социалистической рабочей молодежи… «Социалистический» — это вы молодцы, правильно назвали свой союз. Кстати, какие формы организации молодежи возникли еще, каков их характер?..

— Пестрота огромная, Владимир Ильич, в ряде районов влияние меньшевиков и эсеров еще большое, они пытаются создавать культурнические организации, уводят молодежь от политики, а молодые рабочие не могут понять этого. Да и откуда у них теоретическая ясность? Молодежь есть молодежь — кипящая, бурлящая, ищущая… Мы видим задачу в том, чтобы молодежь, организуясь, обращалась к нашим комитетам, а мы бы ей терпеливо помогали разобраться в ее заблуждениях главным образом путем убеждения, а не борьбы…

Алексеев вдруг поймал себя на мысли, что уверенно и горячо излагает Ленину его собственные, ленинские мысли, которые он, Алексеев, вычитал в ленинских статьях… Он растерялся и замолчал на несколько секунд. Ленин терпеливо ждал, смотрел на Алексеева без тени снисхождения, с большим интересом, так, будто слышал эти мысли впервые и находил в них подтверждение своим собственным размышлениям. Откуда эта почти женственная ласковость во взгляде, это всепоглощающее любопытство? Как получается, что между этим человечищем, между великим мыслителем, вождем и им, простым рабочим парнем Васей Алексеевым, нет не то что пропасти, а даже маленькой канавки? Где источник его всепобеждающей энергии? Он — любовь и доброта. Ленин такой, как все, только больше знает, дальше видит, быстрее понимает, лучше мыслит, точнее выражает мысль, дольше работает, острее чувствует, молниеносней реагирует…

Не дождавшись продолжения мысли, Ленин медленно, как-то задумчиво заговорил сам:

— Очень верно — именно «главным образом, преимущественно». Но борьба не исключается, если мы имеем дело с людьми сформировавшимися, хоть и молодыми… со взрослыми людьми, претендующими на то, чтобы вести и учить других: с ними необходима беспощадная борьба. Скажите-ка, дорогой товарищ Алексеев, что это за фигура — Шевцов? Наслышан о нем от Надежды Константиновны… Сколько лет ему? Из какой среды вышел? Чем берет молодежь? Ведь берет, не так ли?

— В основном красивой фразой. Говорить, надо признать, умеет. На днях я с ним встречался. Это не заблуждающийся, это противник, может быть, враг. По его словам, молодежь должна взять в руки светоч, а в сердце поселить лишь желание добра и красоты жизни. «Царизм свергнут, — говорит он, — а об окончательной победе пусть позаботятся матери и отцы…» Членам правления организации «Труд и Свет», которую он возглавляет, запрещается даже общаться с партиями без его разрешения. Демагогия в сочетании с диктаторскими замашками… Этакая диктатура демагогии…

— Хорошо сказанулось. Так-так…

— Лет ему двадцать семь. В своей Программе Шевцов призывает создать «Комитет самозащиты пролетарского юношества», «Свободный литературный дом пролетарского юношества» и все в таком духе. Он откровенно подыгрывает молодежи, говорит о ее особой роли в революции, льстит…

Ленин встрепенулся.

— Льстит? Заигрывает? Опасно! Лесть развращает молодежь. Льстить молодежи мы не должны. Доверие, уважение — да, но и свободная, товарищеская критика ее ошибок. Это очень небезобидная линия — учить молодежь смотреть на вещи не с точки зрения интересов всего народа, а с чисто «молодежной».

Тут встрял Косиор.

— А наши товарищи в знак протеста против такой политики Шевцова взяли да и вышли из Совета организации… Ошибка, Владимир Ильич, думаю…

— Да, несомненно. Мы уже говорили об этом с Надеждой Константиновной. Я всех вас, собственно, затем и позвал: надо входить в эту организацию, разъяснять молодежи при каждом случае идеи и планы Шевцова и тех, кто стоит за ним, указывать им, что они говорят с Шевцовым на разных языках. Тут борьба и только борьба… Сегодня нельзя жить расслабленно, этак посвистывая. Напрягите молодежь до хруста костей! От нас только и ждут, что мы успокоимся на достигнутом. А между тем, главное — социалистическая революция — впереди… Имейте в виду, товарищи, от успеха работы партии среди молодежи в значительной мере зависит судьба революции. Вопросами организации молодежи прошу заняться немедля… Но вы не ответили, товарищ Алексеев, на один мой вопрос: что же говорит молодежь о счастье?

— Да ведь вся конференция, Владимир Ильич, — это разговор о счастье и борьбе за него… Учиться хочет молодежь, работать, жить в человеческих условиях, любить….

— Любить… Это прекрасно…. Любовь — великий источник жизненной энергии. Любовь должна развиться и утончиться… Я, как вы понимаете, не об «эмансипации сердца», не о так называемой «освобожденной любви», не о «стакане воды»… Я — за полноту любовной жизни, за жизнерадостность и счастье, порождаемые любовью. Тот, кто бросается из одной любовной истории в другую, не годится для революции. Настоящая любовь, как и революция, требует цельности, самоотвержения. А сегодня и любовь должна быть направлена на пролетарскую революцию…

Вскоре, поговорив еще с Косиором, Невским и Васильевым уже о других, не молодежных делах, Ленин без лишних слов, как-то очень обычно попрощался с каждым, пожав руку и заглянув в глаза. Так прощаются люди, которые работают рядом, вместе, которые могут сказать друг другу «до свидания» с тем же основанием, как и «до завтра»…

Алексеев еще не раз увидит и услышит Ленина. Но уже никогда не придется ему беседовать с ним. Многое из той встречи возьмет Алексеев в свою будущую жизнь, но почему-то больше всего врежется в его память, прямо-таки сфотографируется в ней взгляд Ленина, который он «схватит» в момент рукопожатия — взгляд спокойный, проникающий, изучающий. Ленин будто говорил этим взглядом: «У меня до ужаса много дел. Я очень устал. Ты же видишь — я только человек. Мне нужны помощники, соратники. Я очень нуждаюсь в стойких людях…»

Шевцову было не по себе. Нет, внешне он был спокоен и то, что он волнуется, никто из членов Всерайонного Совета не видел — речь председателя текла, как обычно, ровно и красиво, он, как всегда, говорил с пафосом, вопрошая и восклицая. Но сам-то Шевцов чувствовал накипавшее раздражение и все от того, что вот сейчас, когда он говорит, этот… Шевцов даже слов не находил, которыми можно было во всю силу обозвать сидевшего слева от него Алексеева… Этот сидит и что-то строчит и строчит в свою клеенчатую тетрадь. А стоит закончить говорить, начнет тут же задавать вопросы, потом закатит речь, а в ней упреки, обвинения, подозрения. И пошла буза!..

Невольно, сам тому не отдавая отчета, Шевцов уже начал делить историю «Труда и Света» на период до того, пока на заседаниях Всерайонного Совета не было Алексеева, и после того, как он появился, хотя вроде, какая там еще история — сегодня, 18 июля, всего восемьдесят один день, как создан «Труд и Свет». Но период мирной жизни уже позади: на каждом заседании споры, ссоры, заявления, схватки. Одним словом, война. А все Алексеев…

Шевцов говорил, а сам невольно поглядывал на Алексеева и тот, уловив это, отметил про себя: «Ага, психует. Хорошо. Когда он психует, его «сучность» лучше видна. А надо, чтоб все ее видели и поняли. Пусть знают, кто ими заправляет».

После встречи с Лениным Алексеев долго думал, как же это показать, что «рабочая молодежь говорит с Шевцовым на разных языках», как «взорвать» Совет изнутри и, главное, как сделать это поскорее. Дорог каждый день.

В конце июня в доме № 2 по Херсонской улице состоялось собрание представителей молодежи заводов и фабрик Нарвской заставы. Были приглашены посланцы молодежи и от многих других районов города, и Лиза Пылаева, стройная, красивая, потряхивая копной вьющихся волос, от имени Петроградского комитета РСДРП (б) призвала молодежь к объединению для организованной борьбы за дело революции вместе со старшими поколениями пролетариев. Собрание решило создать «Межрайонный Социалистический Союз рабочей молодежи» и сделать его центром борьбы против «шевцовщины», основой сплочения революционных союзов молодежи районов Петрограда в единую общегородскую пролетарскую юношескую организацию.

Во временный комитет Межрайонного союза вошли большевики Е. Пылаева, О. Рывкин и Э. Леске, возглавлявший организацию рабочей молодежи 1-го Городского района.

А 1 июля в цирке «Модерн» на Петроградской стороне собралось на митинг молодежи города почти две с половиной тысячи молодых рабочих, работниц и солдат. От имени ЦК РСДРП (б) выступил И. Рахья, от имени ПК большевиков — А. Слуцкий. Здесь же провели и запись в союз.

Через день, 3 июля, в партийном клубе большевиков «III Интернационал» состоялось первое собрание нового союза, на котором выступила Н. К. Крупская. Избрали Исполком союза и оргбюро по подготовке 1-й общегородской конференции рабочей молодежи, в которое вместе с Пылаевой, Рывкиным, Леске, Глебовым вошел и Алексеев.

Новый союз был серьезным «противовесом» «Труду и Свету», но с его появлением проблему работы с молодежью большевики не считали решенной. «Труд и Свет» объединял уже более 50 тысяч юношей и девушек, в эту организацию входили союзы молодежи всех районов столицы, где они существовали, в том числе Нарвско-Петергофского, Петроградского, Невского, во главе которых стояли большевики.

Как быть? Вывести союзы этих районов и всех большевиков из «Труда и Света»? А остальная часть молодежи, та, которая сочувствует большевикам, просто заблуждается — отдать ее Шевцову? Да и как она поймет этот шаг большевиков? Нельзя ведь не считаться с тем, что в районных союзах уже сделано немало важных дел по отстаиванию прав молодежи и она, хочешь того или нет, относит это на счет «Труда и Света», его Всерайоп-ного Совета, да и лично Шевцова. Понять до конца нелепость и вред написанной им Программы и Устава этой организации в тот момент большинство юношей и девушек еще не могло, но грандиозные планы, которые в них излагались, будоражили юношеское воображение. Молодежь валом валила в «Труд и Свет»… Нет, выход был один: разоблачить Шевцова, убрать его из руководства «Труда и Света», распустить эту организацию и создать новый союз пролетарской молодежи, в который войдет и та часть «трудосветовцев», которым по пути с революцией.

Алексеев встретился с Петром Смородиным, который уже имел несколько стычек с Шевцовым во Всерайонном Совете, был парнем смелым, решительным. От роду семнадцать лет, а уже семь лет гнет горб на заводе Шаплыгина.

Мараковали несколько часов. Придумали план. Перво-наперво, надо сорганизовать Шевцову во Всерайонном Совете сильную оппозицию, поначалу изолировать его от пассивной части Совета, а она среди сорока членов была немалой, вести с ней постоянную работу и в конце концов завоевать на свою сторону. Вторая задача — договорившись с другими районами, ввести в состав Совета новых членов, тех, кто еще не заражен «шевцовщиной» с первых дней и не станет слепо поддерживать Шевцова. Такое было возможно, потому что «члены-депутаты» в состав Совета (по семь человек от каждого района) делегировались по усмотрению районных комитетов союзов молодежи. Третье — разоблачать Шевцова и его идеи на заводах и фабриках и пусть они бомбардируют Всерайонный Совет протестами против Шевцова. И ни одного заседания Совета без критики Шевцова! Бить, бить и бить — в одну точку, изо всех сил, по очереди.

Задуманное осуществлялось. Вот уж пятый раз Алексеев на заседании Всерайонного Совета, и расстановка «классовых» сил меняется на глазах. Те, кто смотрел в рот Шевцову, теперь молчат, кто молчал — задает вопросы, а кто раньше ограничивался вопросами — теперь спорит, не соглашается. Шевцов не успевает оправдываться, злится, срывается, кричит, и это никому не нравится. Ну, а Алексеев, Смородин, Скоринко, Канкин эти моменты не упускают…

Сегодня обсуждался отчет о работе Совета за май — июнь и Воззвание к молодежи России. Шевцов говорил долго, без перерыва и едва закруглил последнюю фразу, вскочил, как всегда, Зернов.

— От имени фракции анархистов протестую! Это что же гнет наш председатель? «Капитализм рушится, буржуазия трясется…» Это верно, это хорошо. А вот это как понимать: «Пусть начатое завершат наши отцы и матери, а мы подождем…» Мы подождем, пока их перестреляют, да? Мы будем сидеть и смотреть, как льется их алая кровь? Да?! Раб! Вша! Встать! — заорал он на Шевцова, который, закончив говорить, сел на свое председательское место.

Но Шевцов лишь рукой махнул на него: «Отвяжись». Он, да и все уже привыкли к крику этого парня, который всегда выражался так, что трудно было понять, что он хочет сказать, но если он кричал, то это значит, что было, о чем кричать. Над Зерновым подсмеивались, подшучивали, но его любили. В душе этого сумасбродного парня с мутными идейными взглядами и немытыми волосами таилось удивительной, родниковой чистоты чувство справедливости. И в анархистах он был по случайности, во всех серьезных вопросах выступал вместе с большевиками, собирался жить до светлого будущего, а погибнет через несколько месяцев от пули своих же «братьев-анархистов», когда будет брать с красногвардейцами одну из их «малин».

Зернов долго еще возмущался, порастратил пыл и сел, почесывая то тут, то там спину, шею, грудь.

Выступали члены Совета от Охтенского и Городского, Василеостровского и Пороховского районов. Все ругали Воззвание. Стоял шум, гвалт.

Поднял руку Алексеев, обратился к Дрязгову, который вел заседание:

— О Воззвании говорить не буду, достаточно сказано. У меня вопрос к гражданину Шевцову. Хочу знать, как вы лично относитесь к тому, что творится сейчас в Питере и в стране, ко всем бесчинствам Временного правительства. Почему мы не обсуждаем эти вопросы на нашем Совете? Или они нас не касаются?

Все задвигались, заговорили.

Дрязгов зазвонил в колокольчик.

— Вопрос не по повестке! Отклоняется… Раздались протестующие голоса.

— Неправильно!

— Пускай ответит!

Жестом миротворца — ладонь к Совету — Шевцов с кислой улыбкой остановил шум.

— Вопрос не по повестке, но я отвечу. Ради того, чтобы покончить с конфликтами и недоразумениями, которые совершаются в нашем Совете вопреки Уставу, его шестому пункту двенадцатого параграфа, гласящему: «В единении сила!» Ради единения… Мы — надпартийная организация, и потому мы против участия молодежи во всяких демонстрациях. Четвертого июля на демонстрации погибло немало невинных детей. Это на совести большевиков. О бесчинствах правительства… А какие бесчинства? Наоборот, утверждается порядок… Большевики вместе с Лениным хотели узурпировать власть, организовали демонстрацию и вот итог — получили по заслугам… И это еще не финал.

Алексеев вскочил с места так резко, что задел левой рукой, которая все еще не действовала и висела на перевязи, за край стола, задохнулся от боли и злости.

— Как смеешь ты, кадетский выкормыш, врать Совету о том, чего не знаешь?! Я видел все, я знаю, как было!

— Расскажи! — закричали с мест.

— Ваши воспоминания никого не интересуют, товарищ Алексеев, — оборвал Шевцов. — А за оскорбление председателя мы удаляем вас с заседания. Кто за это предложение — прошу голосовать.

Шевцов окинул глазом собрание и побледнел: за удаление Алексеева проголосовало всего восемь человек из тридцати двух, что были на заседании.

— Вы остаетесь на заседании, — сказал он Алексееву, опасно не поднимая глаз. — Но если…

Что будет «если», он не сказал.

— … и вообще, я не могу понять, что нужно вам, товарищи большевики. «Вся власть Советам!»? Но кто же может решить этот вопрос, кроме самих Советов и Временного правительства? И причем, тем более, тут мы — бессильные юноши, малограмотные дети простого народа…

— Причем тут «малограмотные»? — снова завопил на высоченной ноте Зернов. — Мы должны отобрать свои права! В борьбе обретем мы право свое!..

— Не пойму, не пойму! — возмущался Шевцов. — Зачем же тогда революционное правительство и революционные Советы? Это их дело! Права, которые завоюет пролетариат, будут и нашими правами.

— Кстати, о правах, — вклинился Алексеев. — Ведь это ваша идея была написать министрам-социалистам письмо о предоставлении подросткам шестичасового рабочего дня, не так ли?

— Ну, моя, моя! — раздраженно ответил Шевцов. — Сейчас опять начнете спрашивать меня о том, почему министр труда Скобелев не принял нашу депутацию с письмом… Сколько можно? Не знаю, не знаю, почему!..

Да, Алексеев уже не в первый раз напоминал Шевцову в присутствии разных людей об этом скандальном провале его идеи решить вопрос о правах подростков «мирным путем», а не демонстрацией, не борьбой, как настаивали члены Совета.

— Зато я знаю. Потому что правительство у нас не революционное, а контрреволюционное. А вот почему вы в него так веруете — не знаю. Впрочем, знаю… Вы посмотрите, как стоит наш председатель! — ткнул пальцем в сторону Шевцова Алексеев. — Ну? Ну? Не узнаете? Да это ни дать ни взять, господин Керенский.

Раздался смешок.

— Я прошу не трогать имя Александра Федоровича! — истерично закричал Шевцов.

Десять дней назад князь Львов подал в отставку с поста министра-председателя и премьером был назначен Керенский. Шевцов ликовал. Звезда его кумира, которого потом назовут самым случайным из всех случайных правителей России, взошла! И он не без оснований видел в этом добрый знак для себя.

— Ха-ха-ха! — смеялся Алексеев, да так заразительно, что и все начали похохатывать.

Шевцов, сцепив зубы, молча ломал пальцы. Заговорил с дрожью в голосе.

— Я не могу понять, как нам дальше работать… Все мое существо полно тревоги за всех обездоленных, эксплуатируемых, за каждого из вас. Не всякий так радуется за успехи революции, как я, не всякий болеет, как я. Да, наше время контрастно. Наша революция должна обнаружить силу львиную, мудрость змеиную и кротость голубиную. И необузданный гений Шекспира не смог бы охватить все переживаемое нашими днями. Великая революция творит таинство своего утверждения… Только язык Библии и «Илиады» мог бы отразить то, что стало повседневностью наших дней. Мы повергаем в прах мертвое и обретаем ту светлую радость земли обетованной, на которую вступаем…

Были в словах Шевцова и страсть, и волненье, и убежденность, было что-то такое, чего не умели, не могли те, кто его слушал. Может, это и заставило всех притихнуть. Шевцов овладевал собой, приходило вдохновение. Они молчат, померкли!.. Теперь — или никогда надо дать бой этому ненавистному Алексееву. Теперь же, немедленно!..

— И в то время как я, все мы отдаем весь жар наших сердец, всю неизбывную нашу энергию делу творения великой нови, находятся люди, которые ведут себя грубо, беспардонно, хамски… Они мешают нам работать! Я говорю о вас, товарищ Алексеев, и вообще о большевиках. Им только власть нужна, а делать для народа, для юношества они ничего не желают. Дай им власть в Советах! Дай в государстве! Может, вы и нашу организацию к рукам прибрать хотите? Так скажите честно! Я не держусь за кресло! Меня поносят, меня клянут, мне не доверяют! Меня? Мне?..

— Не говорите красиво, господин Шевцов! — резко сказал Алексеев. — Говоришь, большевики не думают о молодежи… А кто во Всероссийской избирательной комиссии по выборам в Учредительное собрание высказался за право голосовать с восемнадцати лет? — Большевики. А меньшевики? С двадцати. А эсеры? С двадцати двух. Кто поддержал юношеские комиссии на заводах? — Большевики. Нужна ли большевикам власть? — Нужна. И мы ее возьмем. Нужна ли нам юношеская пролетарская организация Петрограда? — Нужна! И мы ее возьмем, отберем у вас, господин Шевцов.

Что тут началось!.. Бурмистров и Метелкин кинулись на Алексеева с кулаками, но одного ухватил Смородин, другому Зернов дал вдогонку такую затрещину, что он так и влип в стену. Дрязгов колотил в колокольчик, кто-то что-то кричал друг другу, а Шевцов тыкал во всех пальцем, истерично хохотал и выкрикивал:

— Вот… Вот… Это и есть большевизм! Кавардак!

Чуть выждав, Алексеев закричал таким резким голосом, и было в нем столько силы, что возня прекратилась и все, кто сидя, кто стоя, дослушали его.

— А кресло у вас, господин Шевцов, и отбирать не надо. У вас его просто нет. Где та конференция, которая избрала Всерайонный Совет, назначивший вас председателем? Ее не было. Где та конференция, которая утвердила Программу и Устав «Труда и Света»? Ее не было. Вы сочинили Устав, удобный для вас, а для пролетарского молодняка эта организация неподходяща. Вы — самозванец. Вы призываете нас не лезть в классовую бучу, не заниматься политикой. А вы-то кто такой? Вы кадет, который вчера «подменивал», потому что в силе был меньшевик Чхеидзе, а сегодня «подэсеривает», потому что власть взял эсер Керенский. Ваша политическая физиономия ясна. Вот!

Алексеев вынул кипу газет.

— Вот все статьи и в «Маленькой газете», и в «Новой маленькой газете», где вы служите. Я их изучил. Вы — черносотенец, открытый подпевала буржуазии. Вот что написал про эти газетенки Демьян Бедный.

Алексеев достал «Правду», прочитал с иронией:

— Это несносно, невыносимо! — в полубреду шептал Шевцов. Потом взвизгнул: — Это оскорбление! Я требую… — и опять полубредово: — Нет, я ухожу, ухожу…

Он бросился в кресло, упал лицом на стол и зарыдал.

Метелкин зверски смотрел на Алексеева. Бурмистров наливал воду в стакан. Татьяна Голубева подбежала к Шевцову, гладила его по волосам, успокаивала. А Зернов шлепал ладонями по коленям и хохотал. Смородин, Скоринко, Панкин сидели молча, смотрели сурово.

— Как не стыдно! — гробовым тоном сказал Дрязгов. — Петр Григорьевич всего себя отдают борьбе, пекутся о нас. Почти всю свою библиотеку во Всерайонный Совет перевезли: читайте. Деньги свои на ремонт помещения Совета внесли — только б поскорей его закончить. Это жестоко, бесчеловечно, товарищ Алексеев…

Сказал Дрязгов тихо, но его услышали, и то, что он сказал, подействовало самым неожиданным образом: все притихли, присмирели, кое-кто опустил голову.

Алексеев растерялся. Ему вдруг тоже стало неловко, он вдруг почувствовал себя в чем-то виноватым.

— Жестоко? — закричал он с болью в голосе. — Может, и жестоко. А д-дурачить т-тысячи м-малолеток, з-за-бивать им всякой д-дрянью г-головы — эт-то не ж-жесто-ко?! Не б-бесчеловечно?!

Тихо разошлись.

И все-таки это еще не был конец «Труда и Света».

На следующий день, опомнившись, Шевцов, как ни в чем не бывало, с удесятеренной энергией названивал по районам, говорил подолгу с активистами, с видом несправедливо обиженного искал сочувствия.

Близился «юбилей» — три месяца со дня создания «Труда и Света». Шевцов хотел отпраздновать его с помпой.

Большевики решили, что этот день должен быть последним для «Труда и Света».

Жаркий июль выдался в Петрограде в том году. Солнце так пекло, что даже ночные ветры с Финского залива не могли остудить за день разогретых каменных зданий и мостовых. Дворники по нескольку раз в день окатывали панели и камни водой из шлангов, но она тут же испарялась, оставляя в воздухе запах дерева и плесени. Люди одевались в одежду полегче, лошади при возможности тыкались головами в тень, собаки лежали, высунув языки. Жара. Пыль. Духота…

Но еще более накаленной была в том месяце политическая атмосфера Питера.

1 июля экстренно собралась Вторая общегородская конференция РСДРП (б), на которой присутствовало 145 делегатов от 32 тысяч большевиков столицы. От Нарвско-Петергофского района на эту конференцию вместе с Косиором, Петерсоном, Невским, Орджоникидзе был избран и Василий Алексеев. Экстренность конференции была вызвана попытками Временного правительства вывести из Петрограда революционные полки и «разгрузить» город от революционных рабочих. Все это резко обостряло политическую ситуацию. Большевикам было необходимо выработать тактику борьбы. Кроме неотложных вопросов, в повестке дня конференции стоял и вопрос об организации молодежи.

На вечернем заседании 2 июля конференция заслушала доклад Н. К. Крупской о союзе молодежи. В прениях участвовали многие. Выступал и Алексеев. В принятой резолюции конференция указала, что «партия должна со всем вниманием отнестись к возникшим самостоятельно организациям молодежи, оказывать им содействие и посылать туда своих членов, чтобы установить тесный контакт между движением взрослых рабочих и движением молодежи». Был обсужден и проект программы и устава будущего ССРМ Петрограда.

А 3-го июля на большевистскую конференцию прибыли два представителя 1-го пулеметного полка и заявили о том, что они выступают с целью свержения Временного правительства и передачи власти в руки Советов, что к ним присоединились Московский и Павловский полки, гренадеры. Конференция разъяснила делегатам, что сейчас это выступление нецелесообразно, но они ответили, что лучше выйдут из партии, но против воли полка не пойдут.

В 5 часов вечера конференция постановила удержать солдат и рабочих от выступления. Делегаты срочно разъехались по заводам и фабрикам.

Группа делегатов во главе с С. Орджоникидзе выехала на Путиловский завод, где уже с трех часов митинговало около 25 тысяч рабочих. Настроение было — выступать. И только большевики пока сдерживали общее стремление. Говорили Антон Васильев, Иван Газа, Василий Алексеев, которых знали рабочие, но их слушали плохо, а потом закричали: «Долой!» Такого еще никогда не бывало… Уловив обстановку, Орджоникидзе позвонил в ПК. Сказали: «Боритесь!»

Борьба продолжалась семь часов: с 4 дня до 11 вечера.

Около одиннадцати на трибуну вышел матрос.

— Кончай волынить! Голосую: кто за выступление — поднять руки!

Тысячи рук взметнулись над головами.

Захрипел заводской гудок. Масса двинулась и потекла в темноту, в теплую, тихую, пасмурную ночь.

С песнями шли к Таврическому дворцу и скоро были там. Оказалось, что идет заседание ЦИК Советов.

Представители путиловцев вошли в зал, выдвинули требование: «Пока не арестуете десять министров-капиталистов — не разойдемся. Власть должны взять Советы».

Ждали до пяти утра и, не дождавшись ответа, разошлись…

Однако угроза свержения Временного правительства еще была реальной. И контрреволюция стала мобилизовывать свои силы…

ЦИК Советов вызвал к Таврическому дворцу бронемашины и затребовал из действующей армии кавалерийскую дивизию, бригаду пехоты.

Временное правительство приказало 1 и 4-му Донским, 9-му кавалерийскому полкам иметь наготове дежурные части с оседланными лошадьми для выступления по первому же требованию правительства. Большевики искали верное решение. Идти на демонстрацию нельзя. Бросить народ на штыки и пули, а самим остаться в тени — значит предать, навсегда потерять его доверие, убить партию. В 10 часов вечера того же дня в особняке Кшесинской состоялось совещание членов ЦК, ПК, делегатов Второй Петроградской конференции большевиков, представителей от полков, заводов и фабрик. «Предотвратить выступление масс невозможно», — таково было общее заключение. Приняли резолюцию: «Создавшийся кризис власти не будет разрешен в интересах народа, если революционный пролетариат и гарнизон твердо, определенно и немедленно не заявят о том, что они за переход власти к Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. С этой целью рекомендуется: немедленное выступление рабочих и солдат на улицу для того, чтобы продемонстрировать выявление своей воли».

Для того, чтобы руководить движением масс, члены ЦК РСДРП (б) из особняка Кшесинской перешли в Таврический дворец, к которому двигались демонстранты.

Почти полмиллиона рабочих, солдат и матросов заполонили улицу. Шли полки Петроградского гарнизона, части из Петергофа и Ораниенбаума, Красного Села и Кронштадта, шли нескончаемые рабочие колонны — со знаменами и большевистскими лозунгами, шли мирно.

В который раз уже за эти несколько месяцев шагал Алексеев в колонне путиловцев, все уж, казалось, повидал на этих демонстрациях, был бит и бил сам, стреляли в него и сам он стрелял, ко всему был готов и сегодня, а все ж, когда на Сенной с церкви Спаса застрочил пулемет, когда завизжали пули, рикошетя от мостовой, шлепая в стены домов и во что-то мягкое, когда шедший рядом парень вдруг остановился, хотел что-то сказать и рухнул назад, будто на диван бросился от усталости, стало жутко и дикая ярость обуяла.

Не сговариваясь, к церкви кинулись сразу несколько красногвардейцев. Народ — врассыпную. Там, наверху, в церкви завязалась пальба, но пулемет все еще строчил, потом захлебнулся и скоро из церковных ворот вывели офицера, уже немолодого, большого ростом, с орденскими знаками на груди. С воплями дикой ненависти со всех сторон бросились на него люди, слетелись, сомкнулись, замелькали кулаки, сапоги и скоро на мостовой осталось что-то бесформенное, а вокруг бордово-красные лужицы…

И снова двинулась колонна. И снова при выходе с Садовой на Невский, как и в июне, раздались выстрелы. Стреляли сначала из винтовок и наганов. Потом заговорил пулемет. Люди падали один за другим, шарахались из стороны в сторону, прятались в ниши Публичной библиотеки, в подъезды и подворотни. Стоны. Вопли. Проклятья.

В этот день в городе было убито и ранено более 400 человек.

Начался контрреволюционный шабаш…

В тот же день военный и морской министр Керенский отдал приказ командующему Петроградским военным округом генерал-майору Половцеву немедленно отставить выступление солдат в Петрограде. Второй приказ запрещал кораблям входить в Кронштадт без разрешения на то командующего флотом под страхом потопления такого корабля подводной лодкой. В Петроград для карательных действий прибыли юнкера двух военных училищ, солдаты 2-го пулеметного полка, 9-го кавалерийского и 1-го казачьего полков. В каждый район для расправы с демонстрантами было послано по сотне казаков, по взводу регулярной кавалерии и взводу пехоты.

5 июля Петроград был объявлен на осадном положении.

Буржуазные газеты подняли вой: «Во всем повинны большевики! Это они старались овладеть городом! Это они посягали на власть Временного правительства! Это они хотели изнасиловать волю Советов!»

По приказу генерала Половцева вооруженные солдаты разгромили редакцию «Правды».

Министр-председатель князь Львов потребовал от Половцева, чтобы тот очистил особняк Кшесинской от большевиков. Арестованы Антонов-Овсеенко, Рошаль и многие другие руководящие работники партии. Ленина обвинили в государственной измене. Специальному отряду было поручено разыскать его и убить.

Контрразведка Временного правительства произвела налет на помещение Петроградского комитета РСДРП (б), захватила его документы и счета.

Изо всех сил большевики старались опровергнуть возводимую на них клевету. Почти каждый день в большевистской печати появлялись статьи Ленина. Скрываясь от ищеек Временного правительства, он менял одну за другой квартиры.

Узкое совещание членов ЦК РСДРП (б) решило оставить партию на легальном положении, но принять все меры предосторожности на случай необходимости уйти в подполье.

Ленина обязали оставаться на нелегальном положении. В ночь с 9 на 10 июля он переехал на станцию Разлив под видом работника, нанятого на сенокос. А небылицы про Ленина и немецкие миллионы множились…

В тот вечер Алексеев нежданно-негаданно оказался в райкоме один и удивился — где остальная братва? Райком уже стал многим вместо дома родного. Здесь не только заседали и решали дела, но, утомившись и оглохнув от заводского грохота, собирались просто посидеть вместе в небольшой комнатухе: поспорить о текущем моменте, помечтать о коммунизме. Здесь пели песни и читали стихи. Острили и смеялись, влюблялись… Ах, райком! Алексеев уже любил его. Не по должности, душой.

Но где же они, друзья-товарищи?

Дверь открылась, влетел Скоринко, запыхавшийся, растрепанный, потный. Под глазом — синячище, бровь рассечена.

— Что случилось? — вскочил со стула Алексеев.

— Наших бьют! За Ленина…

Это было не ново.

— Где?

— У ресторана «Квисасана».

— Много?

— Человек десять, а может, больше…

— А наших?

— Пять со мной. Теперь, значит, четверо…

Помчались на трамвай. По дороге встретили еще четверых с Путиловского.

— Айда с нами! Наших бьют!

Выскочили из трамвая: глядь вправо — никого, влево — никого. Стоит у дверей гражданин, вид приличный. К нему:

— Гражданин, тут драка была… Наших били. Не видали?

— Как же, видел. — А от самого духами пахнет, перстенек на руке поблескивает.

— Где же они? — насторожившись, спросил Алексеев.

— А бог их знает. Может, уже на том свете.

И так расчетливо, без лишних слов — хлесть Алексеева в висок открытой ладонью, а в ней «свинчатка».

Упал Алексеев, не охнув, только полыхнуло красным перед глазами — и мрак.

Потом товарищи ему расскажут, какая вышла драка у «Квисасаны», когда из-за угла ресторана выбежали поджидавшие «подмогу» юнкера и гимназисты, сколько буржуйских «сопаток» поразбито было в тот вечер «за Ленина», ну, это уже потом, когда он лежал дома, в кровати.

— Молодцы, ребятки! — кривясь от боли, улыбался Алексеев, слушая рассказ друзей.

А мать, суетясь по хозяйству рядом, причитала:

— Господи, да сколько ж можно одного бить-то? Дома отец лупцевал, в школе поп розгами порол, в тюрьме били, на маевках били, на демонстрациях били. Руку вон еще не выходили, теперь голову пробили. Ведь покалечат они тебя, Васенька, убьют…

— Не убьют, я живучий, мама, — успокаивал Алексеев. — Ты за меня не бойся.

А она боялась, его геройская мама, Анисья Захаровна. Все понимала, что делал он, как могла помогала даже — раз, в пятнадцатом году, листовки спасла и сына от ареста тем уберегла, и второй раз городовых обманула, когда с обыском явились, — но все ж боялась…

В развитии революции наступил коренной перелом.

Двоевластие кончилось. Возможность мирного развития революции превратилась в прах. Контрреволюционное Временное правительство установило диктатуру открытого насилия над народом, и устранить ее можно было только силой оружия.

В повестку дня стал вопрос о вооруженном восстании: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция…

20 июля Вторая общегородская конференция большевиков на своем заключительном заседании утвердила ранее избранных в районах делегатов от Петрограда на VI съезд РСДРП (б). В их числе был и Василий Алексеев.

А пока жизнь все ж текла своим чередом, только стала еще более напряженной, нервной и опасной…

За Нарвскую заставу прислали отряд казаков — разоружить красногвардейцев. Винтовки, револьверы, патроны прятали кто где мог: по чердакам, в подвалах, закапывали в садах.

Шли обыски, увольнения с работы и надо было защищать активистов партии и союза молодежи везде, где только можно: в районном Совете, в завкоме, в Петросовете, который, правда, хоть и существовал, но уже ничего не мог, сдал свои позиции…

А еще надо было громить и добивать Шевцова. Но как? Что еще выложить активистам, чтобы до конца поняли, кто такой этот Шевцов, чтобы сказали ему «Долой!».

И повод, нужный факт нашелся! Вчера Федор Мурашов сообщил, что в кассе «Труда и Света» появились деньги от Эммануила Нобеля, на заводе которого он работал, и что помещение для Всерайонного Совета «Труда и Света» на Петроградской стороне, которое сейчас ремонтируется, предоставил Шевцову принц Ольденбургский. Алексеев понял: решающий момент наступил. Что-что, а связь с буржуями ребята Шевцову не простят, это точно.

Он тут же переговорил со Смородиным, Панкиным, предложив им на следующем его заседании поставить вопрос о роспуске организации «Труд и Свет». Теперь, когда стало до конца ясно, кто такой Шевцов и кому он служит, вряд ли его поддержат. Попросил, однако, работу с членами Всерайонного Совета начать немедля.

Готовиться к выступлению поручили Алексееву.

Не прошло и двух часов, как позвонил Шевцов, сразу же начал кричать, что его оболгали, что «это очередные большевистские штучки», по Алексеев не стал спим объясняться, положил трубку.

Вечером вместе с Тютпковым, Скоринко и Минаевым они припозднились на Новосивкозской и уже собирались по домам, когда в дверь постучали. Все с удивлением переглянулись: такого уже давно не случалось — в райкоме стук в дверь считался одним из признаков буржуйского воспитания.

— Входите, можно! — ответил Алексеев и опешил — на пороге стоял Шевцов.

— Здравствуйте… товарищи. Не ждали? — спросил он с улыбкой, но было видно, что далась она ему нелегко. — Должен же председатель Всерайонного Совета побывать в самой боевой из организаций, а?

Вопрос повис в воздухе.

Одет был Шевцов так, каким его еще не видывал никто из сидевших за столом. Серый дорогой костюм, пикейная белоснежная рубашка — воротник в стоечку, галстук бордо, завязанный небрежным узлом, штиблеты на высоком каблуке. Пахло от него такими же духами, что и от того «приличного господина» у ресторана «Квисасана»…

Алексеев невольно тронул повязку на голове.

— Вот это да!.. А где ж твой старенький студенческий кителек с голубыми петлицами, в котором ты на Совете председательствуешь? Откуда это ты к нам такой? От Нобеля? От принца Ольденбургского?

Шевцов сел, закинул ногу на ногу, вытащил папиросы, закурил, пустил струю дыма вверх. Огляделся.

— Не богато живете, не богато. Надо подбросить вам средств для оборудования помещения.

Никакой реакции. Все трое смотрели на него ехидно, не по-доброму. Не вписывался Шевцов ни в эту убогую комнатенку с обшарпанным столом и дюжиной скрипучих стульев, ни в атмосферу, что царила в этом райкоме. Да и не хотел он этого. Ткнул, не докурив, папиросу об угол стола, щелчком выкинул ее за окно.

— Ну, да ладно. Не от принца я и не от Нобеля. Из театра. Жизнь входит в нормальные берега…

— Из театра, говоришь? А я думал, что театр — это когда ты кителек одеваешь, под свойского парня рядишься… А там, в бенуарах, на бельэтажах и в партерах ты вовсе даже не в театре, ты там на сцене, среди своих, — не удержался, съязвил Алексеев.

— Да полно тебе, Алексеев. У меня к тебе разговор. «Тет-а-тет».

— По-французски, братцы, это значит «с глазу на глаз», — развел руками Алексеев. — Как вы к этому?

— Да как хочешь. Можем подождать тебя, а можем и по домам. Время-го уже, наверное, к двенадцати катит, — протянул Тютиков, взглядом спрашивая Алексеева: «Ждать или нет?» «Не надо», — качнул головой Алексеев.

— Двадцать пять минут пополуночи, — уточнил Шевцов.

— Ну, тогда будь здоров, Вася! До завтра.

И они ушли.

— Так о чем разговор? Слушаю, — спросил Алексеев, хотя гадать о том, зачем пришел Шевцов, не стоило.

— Хочу продолжить разговор, который ты не принял несколько часов назад. Думал отложить до завтра, а потом решил — зачем? Тем более друзья оказали любезность, на авто довезли… Только давай начистоту, без обиняков и громких фраз. Что ты от меня хочешь?

Голос Шевцова был ровен, спокоен, жёсток.

Алексеев посмотрел на Шевцова.

— Я же уже говорил: ты должен уйти от председательства, организация твоя «Труд и Свет» должна самораспуститься. Вот и все.

— Тебе не нравится, что у меня «своя организация»? Ты хочешь иметь «свою организацию»? Так бога ради, создавай, руководи. Пусть будут в Питере две организации: твоя, социалистическая, припартийная и моя — внепартийная. Может, так и договоримся?

Алексеев качнул головой с сожалением:

— Вот ведь как ты все поворачиваешь… «Твоя», «моя»… «Руководи…» Организация пролетарской молодежи не может быть «твоей» или «моей». Ее сама молодежь создает, для себя. И руководить ею будет тот, кого эта молодежь сочтет достойным, а не самозванец, вроде тебя.

— Опять фразы, Алексеев. А правда, она вот: никто другой, а я создал организацию. Я — Шевцов Петр Григорьевич. Идею об этом в Выборгском районе подал кто? Я. Программу написал кто? Я. Устав? Я. Помещение достал? Я. К кому звонят и приезжают на квартиру партийные лидеры разного калибра? Ко мне. И Чугурин, и Куклин, и Крупская, жена твоего Ленина приезжали к кому? Ко мне, к Шевцову.

— Не так… Единственно, что верно: ты уловил момент, учуял тягу молодняка к организации и перехватил инициативу. Все остальное — не так. Идея — не твоя. Это большевистская идея, ленинская. Кто собрание-то на Выборгской стороне собрал? Большевистский райком, Чугурин, Крупская. Тебя они сразу не раскусили, это верно. Ошибка. Теперь мы ее поправим. Устав новый напишем. А уродовать рабочую молодежь тебе не позволим. Ну, Шевцов, мы же вдвоем, с глазу на глаз, как ты хотел, начистоту, без громких фраз — разве я не прав?

Шевцов хлопнул ладонью об стол.

— Хорошо, начистоту так начистоту. Не во всем, допустим, но в части ты прав. Ответь на главный вопрос: звать к свету, к знаниям, учить петь, шить, стряпать, готовить девушек к материнству — это, по-вашему, «уродовать молодежь»? Чушь! Это вы калечите политикой сознание и души молодых! Вы же, большевики, индивидуальность, жизнь человеческую и в грош не ставите! Ты вспомни, сколько детей и молодежи погибло из-за вас на улицах несколько дней назад, четвертого и пятого июля. Если б не ваша демонстрация…

— Э-э, нет, Шевцов, передергиваешь. Если б не ваши пулеметы, да, да — ваши, черносотенные, юнкерские. Это твои дружки, Шевцов, — не те ли, что ждут тебя сейчас в авто, — целили в меня и моих товарищей на Сенной площади… Надо же, — на церковную колокольню пулемет установили, слуги господни. И у Апраксина двора, и на Садовой, и всюду — это ты и твоя кадетская братия в нас стреляли. Кровь ручьями текла. Тебе приходилось видеть лужи крови? Вот на этих руках я уносил из-под пуль моего товарища…

Мелькнуло что-то во взгляде Шевцова совсем незнакомое: жалость? сочувствие? сострадание? — мелькнуло и тут же исчезло. Он вздохнул тяжело.

— Э-эх, Алексеев!.. Странный ты человек. Обо всем судишь смело, нахально, я б сказал, но что самое для меня непонятное — по преимуществу прав ты, а не я. Что — ты умней меня? Да нет. А знаниями с тобой мне и мериться стыдно, за мной университет. Как это выходит, а?

Алексеев махнул рукой.

— Твои заботы, ты и разгадывай. А попросту — сволочь ты, Шевцов, белоподкладочник и провокатор. Подумать только: целую организацию, тысячи парней и девчат заманил в политическую ловушку и хоть бы тебе хны. А ведь многие из них тебе, «фараону», верят, а некоторые, вроде Гришки Дрязгова, молятся на тебя.

— Вот, видишь… — торжествующе воскликнул Шевцов. — И не только Дрязгов. Вы ж говорите — «шевцовщина», то есть целое течение, явление. А что это значит? Не сволочь я, а личность. За сволочью не «потекут». Под ваши мерки не подхожу — другое дело. Но я пишу пьесы, стихи, я могу врачевать и ораторствовать, электризовать толпу. Я все могу, Алексеев. Мне дано от бога, от природы больше, чем многим, а значит…

— Об этом мы уже говорили… «А значит, я самой природой призван властвовать над другими». Так? — перебил Шевцова Алексеев.

— Ну, не так грубо, не так в лоб, но… — протянул Шевцов.

— Нет уж, именно грубо и в лоб, чтоб все было ясно. Ответь: зачем тебе власть? Только без громких фраз, как ты просил меня, о светоче знаний и тэпэ. Зачем?

— Ах, боже мой, ну что за дурацкий вопрос… Власть — это когда ты можешь делать все и с каждым, все, что захочешь.

— А чего ты хочешь?

— Ах, боже… Ну…

— Да не «нукай», не мучайся, я отвечу… Поскольку ты личность сволочная, то и желания и планы твои — сволочные. Все они — для себя. И только. Но за счет кого? За счет других. Кого — других? А тех, кого ты в свою организацию заманиваешь сегодня и будешь заманивать завтра, если выживешь. Только уже не молодых, а взрослых будешь дурачить. И жить за их счет. Люди для тебя — не цель, а средство в достижении твоих целей. Вот такая арифметика… Против таких, Шевцов, как ты, и делается революция. Ты по своей сути эгоист, собственник, индивидуалист, а потому — эксплуататор, в какое б ты обличье ни вырядился, в какие б времена ни жил.

Шевцов усмехнулся криво, кисло.

— Витийствуешь… Нет, ты не дурак, Алексеев, не дурак. И все же… Я живу для себя… А ты — ты для других жить хочешь? Для кого? Для сегодняшних? Так это ж рвань, темень беспросветная. Их интересы чуть выше скотских. Понятие изящного, прекрасного им недоступно, развлечения высшего свойства — незнакомы. И ради них тратить свою единственную жизнь? Никогда. Жить для будущих поколений, это ты предлагаешь? А будут ли они, эти будущие поколения? Это первое. Не перестреляемся ли мы все уже сегодня? II потом — кто бы мне сказал, чего захотят эти будущие поколения? Может, ты, Алексеев, построишь им такую жизнь, за которую они тебя проклянут. Э, нет, Алексеев, истина не здесь. Все проще: человек смертей, а потому жить надо, пока жив. Хорошо, красиво, вкусно надо жить!

И он замолчал. Все было сказано и все было ясно. Но Шевцов не уходил, что-то тянул.

Алексеев глянул в окно, в темноту. Тишина… Только где-то невдалеке дышал завод, но эти звуки, привычные с рождения, не нарушали ночного спокойствия.

Чего хочет еще Шевцов? Алексеев смотрел на него в упор, и тот поднял голову, их взгляды встретились. Жатло и в то же время ненавидяще смотрел Шевцов.

— Ну, хорошо, Алексеев. Ты борец, страстотерпец, аскет с власяницей и плетью. Если тебе нравится быть таким, бог с тобой. Но ведь у тебя мать, отец, братья, сестра — все в нищете живут. Время сейчас такое, что все в обратную сторону катится. И кто знает, что будет завтра… И кем завтра буду я. У меня хорошие связи… Прошу тебя, отстаньте вы от меня, богом молю, ну, хотя бы ты… Клянусь, я не забуду этой услуги… Мы уже сейчас готовы компенсировать эту… уступку. Пятнадцать тысяч — согласен?

«Ах, вот что оп мучился, сказать не решался», — подумал Алексеев. Спросил:

— Шевцов, ты не пьян?

— Нет. Впрочем, там, в театре…

Алексеев взвился.

— Сволочь! Думаешь, если тебя Нобель купил, так и меня можно? «Мы» — это кто?

— «Мы» — это «мы»… не твое свинячье дело! — визгливо закричал вдруг Шевцов. — Согласен или нет? Что молчишь? У-у, большевичок проклятый!.. Из каждого глаза по нагану торчит… Не согласен? Ну, берегись тогда. Время сейчас лихое. Уж если ручьи крови пустили, то еще одну лужицу сделать можно. И не хватайся за револьвер. Там, в авто, надежные ребята. Думай! У тебя сутки.

И вышел рассерженным господином, оставив в райкоме запах «Оригана».

Вечерело… Алексеев торопился на съезд партии.

Еще задолго до подхода к дому 38 по Большому Сампсониевскому проспекту, где собирались делегаты VI съезда РСДРП (б), понял, что охрана его организована надежно. Вдоль проспекта у подъездов зданий как бы случайно прогуливались, стояли или сидели группками люди, неприметным, наметанным взглядом оценивающе окидывавшие проходящую по тротуарам публику. Из всех зевак и спешащих их интересовали только шпики или переодетые военные…

О том, что съезд большевиков собирается, было известно из печати. Но где, когда? Контрреволюционные газеты требовали от правительства физически расправиться с участниками большевистского съезда, и оно старалось.

По городу рыскали ищейки Керенского.

При входе в помещение съезда у Алексеева дважды проверили мандат.

Небольшой зал с голыми стенами, уставленный наполовину стульями, наполовину деревянными скамьями, был почти полон. Со всех сторон слышались смех, радостные восклицания, люди обнимались, иные не скрывали слез. Это был не просто съезд, деловое собрание, это была еще и встреча людей, которые увидели друг друга после долгих лет разлуки, после подполья, тюрем, ссылок, каторги…

Потом, когда будут обработаны опросные листы, которые вручались каждому делегату, окажется, что сто семьдесят один делегат съезда, заполнивший опросный лист, проработали в революционном движении 1721 год. За плечами каждого в среднем было 10 лет подпольной работы. Их 549 раз арестовывали. Около 500 лет они провели в тюрьмах, ссылках, на каторге.

Да, в этом зальчике собрался цвет большевистской партии, ее мозг, ее воля — профессиональные революционеры, их было здесь большинство, — которые всю свою жизнь посвятили борьбе против царизма. Благодаря этим людям и многим тем, кого уже не было в живых, стала возможна Февральская революция и воздух свободы, которого глотнула Россия. И вот опять большевики прячутся и, кажется, раздавлены…

Алексеев узнавал многих и многие узнавали его, здоровались. Свердлов, торопливо проходя мимо, крепко, без слов пожал руку и скрылся в соседней комнатке. Помахал рукой Володарский. Улыбнулся, кивнул приветливо Урицкий. Вот протиснулись меж рядов и сели, увлеченно беседуя, Орджоникидзе и Молотов, с которым Алексеев был теперь знаком по Петросовету. Питерцев на съезде было 40 человек, и Алексеев не чувствовал себя потерянным, а все же робел… Подумать только — он среди таких людей! Ах, как жаль, как обидно, что не будет Ленина…

Но вот за стол, что стоял на сцене, вышел… кто это? Сосед прошептал: «Ольминский». Съезд начал работу.

Долгими аплодисментами встретили предложение избрать почетным председателем съезда Ленина…

Избрали президиум — Свердлова, Сталина, Ольминского, Ломова, Юренева, мандатную комиссию. Утвердили регламент, порядок докладов с мест. Открылись приветствия съезду…

Алексеев ждал, когда начнется рассмотрение повестки дня: говорили, что будет обсуждаться вопрос о союзах молодежи. Но когда повестку огласили, этого вопроса в ней не было.

— Что же это? А ты твердил, будем о молодежи говорить, — разочарованно прошептал Алексеев, наклонившись к сидевшему впереди Косиору.

— Будем, будем, — ответил тот. — Слышал в повестке стоит «Разное». Вот там твой вопрос.

— Не «твой», а «наш», — обидчиво отрезал Алексеев. — И почему это в «разном» оказалось такое важное дело.

— Ты не ерепенься, Алексеев. Там много «разного», и одно другого важней.

— А когда о молодежи будем говорить? Мне завтра, кровь из носу, часа на два уйти надо. Будем «Труд и Свет» прихлопывать, — настаивал Алексеев.

— Это ты у Свердлова спроси, он организационными вопросами ведает. И отпрашивайся тоже у него. И замолчи ты, наконец, Алексеев!..

В голосе Косиора было раздражение.

…Когда Алексеев добрался до угла Большой и Малой Дворянской, где в сверкающем свежими красками, паркетом и огнями электрических люстр нового помещения Всерайонного Совета собралось его правление и приглашенные члены районных комитетов, зал был уже полон.

У сцены в окружении группы «оруженосцев-выборжцев» стоял Шевцов, веселый, сияющий. Еще бы: желанный эффект достигнут. Теперь все видят, как много может он, и пусть скажут, пусть найдут еще такого, кто может сделать то же. Уж не Алексеев ли? Смешно! Он даже не пришел, этот ретивый большевичок, говорят, делегат большевистского съезда. II прекрасно! Пусть себе там и сидит. Вот если б еще этот съезд упрятали за решетку, так было б и совсем отлично. А может, и струсил…

Алексеева еще не заметили, он стоял у входа в зал, смотрел на затылки притихших парней и девчат и думал — отчего так тихо, отчего вместо того, чтобы галдеть и петь, как всегда, они стесненно перешептываются? Он много раз ловил себя на том, что сбавлял голос в Таврическом, в особняке Кшесинской… Отчего? Такое чувство, что ты в психологической ловушке, принижен высокой колоннадой, придавлен тяжелыми мраморными лестницами, статуями божественной красоты. Все давит, унижает… Может, дворцы и нужны для того, чтоб заставить человека почувствовать свою малость перед этим великолепием и блеском, перед которыми легче гнется спина и легче кланяется? Вот именно! Дворцы строят не для того, чтоб в них жить, нет. Дворцы — орудие властвования.

Шевцов вышел на трибуну, произнес несколько торжественных фраз по поводу юбилея организации «Труд и Свет», открытия нового помещения, и только тут, надев очки, чтоб осмотреть собрание, увидел Алексеева. Оп сидел в последнем ряду и, наклонившись к Леопольду Левенсону, что-то ему нашептывал. «Подбивает выборжцев, гад», — отметил он и прокашлялся, прогоняя неожиданно появившуюся хрипотцу. Собрался и стал читать доклад о перспективах развития «Труда и Света», которые открывала ему трехмесячная история его существования. Другими словами, на другой манер в докладе говорилось о том же, что все уже знали из Программы, Устава и Манифеста «Труда и Света», обращенного к молодежи России.

В зале нарастал гул.

Шевцов занервничал: «В чем дело?»

Увлеченный «внешней политикой», налаживанием отношений с «нужными лицами», писанием Манифеста, речей и докладов, он всю работу с районами передоверил своему «заму», Григорию Дрязгову, и не знал, что там, в районах, его Программа, Устав и Манифест уже в пух и прах раскритикованы большевиками, что на некоторых заводах и фабриках уже прошли собрания, на которых молодежь требовала убрать Шевцова с председательского поста.

Все ж доклад он дочитал с достоинством. И только сел, как, не спрося ни у кого позволения, к сцене, прямо к первому ряду вышел Алексеев.

Дрязгов словно завороженный смотрел на него и никак не мог решиться сказать: «Сядь на место!» Знал, не сядет Алексеев, а конфуз выйдет. И еще чувствовал он: сейчас произойдет что-то такое, такое… II молчал.

Шевцов недоуменно поглядывал на него, собрался сказать: «Действуй же!», по Алексеев уже начал.

— Я не буду спрашивать, почему ни в Уставе, ни в докладе господина Шевцова нет ни одного требования о шестичасовом рабочем дне для подрастающего молодняка, который бастует из-за этого. Такие вопросы великого просветителя господина Шевцова не волнуют.

Я не буду говорить, что теория объединения славянских народов, о котором написано в Уставе и сказано сегодня вновь, — это оппортунизм.

Я не буду доказывать, что лозунг беспартийности, который является в Уставе центральным и который господин кадет Шевцов без устали вдалбливает нам в головы, — это самая что ни на есть партийность, прикрытая фиговым листком красноречия данного господина.

Я не буду доказывать, что призыв к молодежи не заниматься политикой — самая что ни на есть открытая политика, только политика в интересах буржуазии и ее подпевал.

Я не буду доказывать, что продавать за деньги звания почетных членов и член-соревнователей в «Труде и Свете», о чем записано в Уставе, — это значит предлагать пролетарской молодежи буржуазную форму организации, которая существует в кадетском молодежном обществе «Маяк».

Я не буду этого делать потому, что это всем уже ясно. Ясно или нет?

— Ясно, ясно! — закричали с мест.

— Но один вопрос господину Шевцову я задам, — продолжал Алексеев.

«Ясно, о чем, — уныло подумал Шевцов. — Про деньги Нобеля…»

И вдруг чихнул раз, второй, третий — от пола несло краской и скипидаром. «Тьфу, как некстати».

— Будьте здоровы, господин Шевцов! — поклонился слегка Алексеев.

Прокатился смешок.

— А вопрос такой, господин Шевцов: на какие деньги вы проделали ремонт вот этого распрекрасно выкрашенного, отполированного и обставленного разной гарнитурой помещения? На какие деньги изданы Программ, Устав, Манифест и различные листовки «Труда и Света»?

Зал замер.

— Здесь нет никаких тайн, товарищ Алексеев, — ко вставая с места, ответил Шевцов. — Районы отчисляют деньги исполкому. Вот из этих сумм и расходовали.

— Это мы проверили, — закрутил несогласно головой Алексеев. — В отчете по финансам расходы на несколько тысяч больше, чем поступления от районов. Неувязочка. Как это объяснить?

Шевцов в душе удовлетворенно ухмыльнулся: в ответ на этот вопрос у него была «заготовочка».

— Н-ну-у… — тянул он, чтоб эффект был посильней, — понимаете… я не хотел, то есть я хотел, чтобы это осталось в тайне… но раз вы настаиваете… в общем, я вынужден был внести на общественные расходы часть своих личных сбережений…

— Сколько внес? — выкрикнули из зала.

— Около полутора тысяч, — приврал Шевцов, скромно потупясь.

— Сколько?! Полторы тыщи? Ничего себе денежка!

— Вот это «часть»! А сколько ж еще осталось?

— Да он же буржуй, наш председатель!..

Выкрики неслись из зала один за другим, кто-то гаркнул «Долой!», раздался свист.

Такого «эффекта» Шевцов никак не ожидал и сник. Алексеев тоже не рассчитывал, что Шевцов так облапошится, но был доволен, стоял и ждал, когда стихнет шум.

Угомонились.

Алексеев повернулся к Шевцову:

— Неплохо вам платили черносотенцы, неплохо, если вы такие денежки имеете… А все ж вопрос-то остается. Ну, внесли вы, положим, полторы тысячи, а где ж еще три с половиной? Расходы-то на пять тысяч больше доходов… Это как выходит?

— Были еще поступления от частных лиц, — деревянными губами ответил Шевцов, холодея, как будто ею поймали, когда он украдкой лез ложкой в банку с вареньем.

— Конкретно… — настаивал Алексеев.

— Вы что так со мной разговариваете? — попытался возмутиться и выкрутиться Шевцов. — Я что — на суде? Это допрос?

— Отвечай! — закричали из зала.

— Да я ничего и не пытаюсь скрывать от Совета, от актива. Пожалуйста. Триста рублей нам пожертвовал господин Нобель… Все по Уставу, товарищи…

Об этом знали еще не все из присутствующих, а часть тех, кто слышал об этом от большевиков, сомневались. И вот тебе на, правда!..

— Буржуйский прихвостень!

— Буржуй!

— Долой!

Актив бесновался от возмущения., И Алексеев понял, что надо переходить к главному.

— Тише! — закричал он. — Прошу тишины!

Теперь все глаза были обращены на него.

— Вы видите, господин Шевцов, вам не доверяют члены Всерайонного Совета, члены комитетов районных организаций, которых вы собрали на это «юбилейное» заседание. Но и это не все. Вам не доверяют низы, массы молодежи. Они требуют убрать вас с руководящего поста. Вот одна из резолюций молодежного союза завода — ко иронии судьбы того самого вашего Нобеля, который оказал вам вспомоществование. Зачитаю полностью… «12 августа семнадцатого года. Резолюция пролетарской юношеской организации «Труд и Свет» при заводе «Л. Нобель». Заслушав доклад нашего представителя из района товарища Мурашова, из его слов узнали, что господин Шевцов ведет нашу организацию к дезорганизации, а не к сплочению и своими действиями вносит раздор и вражду в нашу среду. Мы, организация юношей, протестуем против диктаторства и выносим строгое порицание господину Шевцову и требуем, чтобы он удалился из нашей среды, как не заслуживающий своими действиями ничего, кроме порицания и удаления из нашей среды. Сим удостоверяем за подписью: председатель — Орлов, секретарь — Тарасов, товарищ председателя — Мурашов».

А посему… Тише, тише, товарищи!.. А посему, от имени большинства Всерайонного Совета организации «Труд и Свет», от имени руководства районов: Нарвско-Петергофского, Петроградского, Невского и Василеостровского и Коломенского предлагаю господина Шевцова от поста председателя Всерайонного Совета освободить. Кто за это предложение — прошу голосовать.

Поднялся лес рук.

— Кто против? Пятеро… Далее. Всерайонный Совет «Труда и Света» и организацию как таковую предлагаю считать распущенными. Кто за это предложение?

И снова взметнулись над головами руки.

— Кто против? Раз, два… Семеро. Всерайонный Совет и организацию «Труд и Свет» объявляю прекратившими свое существование. Межрайонный Совет Социалистического союза рабочей молодежи ведет сейчас подготовку общегородской конференции, на которой будет создан новый, социалистический союз пролетарского молодняка. Мы призываем членов районных организаций вступать в этот союз, наш, настоящий, рабочий! А теперь — по домам!..

Шевцов стоял, словно парализованный, слушал все, что говорил Алексеев, видел все, что происходит в зале, и не мог вымолвить ни слова, не верпл, что это — явь, а не дурной сон. Все, что задумывалось ночамп, во что вложено столько сил и надежд, с чем связывалось все самое радужное в будущем, разлеталось… нет, в один миг уже разлетелось в прах. И вон уходит, не оглянувшись даже, орет вместе со всеми свою любимую песню про вихри враждебные этот ненавистный человечишко — ни кожи, ни рожи, от горшка два вершка — этот энергичный бодрячок — большевичок Алексеев. Залепить бы ему пулю в затылок, так и пистолет в кабинете оставил… Ничего нельзя сделать теперь — все кончено…

Он огляделся вокруг невидяще. Стоит кучка людей, о чем-то шепчутся, растерянные, жалкие. Все те же: Цепков, Метелкин, Голубева, Соколов, Дрязгов. К чему они теперь? Ушли даже выборжцы, в которых он верпл, с которых все так славно начиналось. Ему на днях принесли резолюцию делегатского собрания, которое провел Леопольд Левенсон, новый руководитель Выборгского союза, тоже «большевичок»… Злая, обидная бумажка, так и врезалась в память: «Первое: категорически протестуем против действий господина Шевцова; второе: выносим строгое порицание от имени молодой демократии за то, что он променял Красное знамя труда на знамя капитала; третье: позор тем лицам, которые якобы ведут то или другое дело к социализму, а между прочим — под гнет капитализма». Опять без Алексеева или Смородина не обошлось. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения…

Подошел Дрязгов, заговорил, как с больным:

— Не расстраивайтесь, Петр Григорьевич, мы еще поборемся. Алексееву это так не пройдет…

Шевцов посмотрел на него брезгливо;

— Раньше надо было бороться…

II ни на кого не глядя, ушел в свой кабинет, новенький, уютный, но никому теперь не нужный…

А Дрязгов остался стоять обиженным: он ли не боролся? Он ли не любил Петра Григорьевича?..

Ах, Гриша, ах, Дрязгов! Вот пример, как не надо жить… В семнадцать — меньшевик и яростный «шевцовец». Чуть позже — большевик и неистовый «алексеевец». Невероятно, но факт: никто так много не писал позднее об Алексееве, никто так, хоть и по заслугам, не возвеличивал его, как Дрязгов. Даже книжку свою «На пути к комсомолу» в 1924 году он посвятил «лучшему из друзей Ленинградской рабочей молодежи Васе Алексееву». Но вскоре «вляпался» в троцкизм…

В конце июля — начале августа 1917 года Шевцов, Дрязгов и К° и вправду попытались бороться, но поняли — бестолку.

Шевцов покинул Петроград. Уехал сначала в Вологодскую губернию, потом в Коломну, а оттуда — на Северный флот.

Ну а у Алексеева в тот день, 27 июля, было великолепное настроение: он выполнил партийное задание, возвращался на VI съезд РСДРП (б), где должен сказать свое слово о молодежи и ее союзе. И разве это не прекрасно?

Он шел по Невскому, жмурился от заходящего за дома солнца, прятал глаза под козырек своей знаменитой среди питерской молодежи кепки и сочинял стихи.

Прошли три дня съезда, три дня напряженной работы с 10 утра до 10 вечера. Это было захватывающе интересно — слушать доклады и выступления, споры по принимавшимся резолюциям, и это было очень тяжело — непрестанно думать, думать, на ходу разбираться в аргументах, которые выдвигали стороны, улавливать текст и подтекст говоримого, находить собственные «за» и «против», чтобы в момент, когда просили поднять руку и принять решение, быть убежденным, что в данной ситуации — оно единственно правильное.

Было в повестке дня съезда немало вопросов сложных, запутанных. Вот где по-настоящему пригодилась Алексееву вся его работа по самообразованию: чтение книг по ночам, сведения, которые он ежедневно Черпал из многих газет, «проглатывая» их на ходу, в перерывах собраний и заседаний, в трамваях.

Вот, например, вопрос о явке Ленина в суд по вызову Временного правительства. Должен он идти туда или пет? Кажется, ясно: конечно, нет! Какие «гарантии» может дать сумасброд Керенский, установивший смертную казнь на фронте за большевистскую агитацию, если в руках у него вдруг окажется сам вождь большевиков?! Какие «гарантии», когда сотни большевиков уже арестованы, брошены в «Кресты», в «Предвариловку»? Никаких! Больше того, когда Орджоникидзе побывал 7 июля в президиуме ЦИК Советов по этому вопросу, то ему прямо сказали, что никаких гарантий не будет. Но не все делегаты так думают. Сталин, Володарский, Манупльский и другие считают, что при гарантиях личной безопасности и демократическом суде Ленин может добровольно явиться в суд и там, с его трибуны, разоблачить всю гнусную клевету, возводимую на большевиков. Выход? Дискуссия. И гут надо быть во всеоружии. И хоть в конце концов единодушно решили: ни о какой явке речи быть не может, а все же спорили…

Да, съезд был для Алексеева «академией» после всех «школ» подпольной и пропагандистской работы, которые он закончил. К тому времени за ним уже закрепилось прозвище «Энциклопедия», к которому он относился с некоторой обидой. Но в эти дни вдруг подумал, что неплохо бы и в самом деле стать этакой ходячей энциклопедией — так много надо было знать, чтобы по-настоящему работать, а не просто присутствовать на съезде, поднимать руку, ориентируясь лишь на мнение вождей и большинства…

Утром 29 июля делегаты прочитали в газетах постановление правительства, удостоверенное Керенским, которое предписывало министру внутренних дел, военному и морскому министру (то есть самому Керенскому, остававшемуся и в этой должности) «не допускать и закрывать всякие собрания и съезды, которые могут представлять опасность в военном отношении или в отношении государственной безопасности». Итак, «законная» база под любые репрессии против делегатов VI съезда подведена. Кажется, Специальные службы уже нащупали его местонахождение — на Большом Сампсонпевском появилось что-то очень много подозрительных типов…

На следующий день вечером съезд собрался уже в другом конце города, за Нарвской заставой, на Новосивковской улице, в доме 23 — в родном для Алексеева райкоме партии, где в комнате напротив был и райком союза молодежи. Чудесней ничего и придумать было нельзя! Одно было плохо — помещение слишком мало, делегаты сидели плечо к плечу, в духоте.

В перерыве Свердлов подозвал Косиора, Петерсона и Алексеева.

— Необходимо найти новое помещение для съезда, более удобное и безопасное. Какие есть предложения?

Трое задумались.

— Тут недалеко, на Петергофском Шоссе, сразу за Нарвскими воротами, есть домик один. Там какой-то полковник жил раньше. А теперь этот дом, кажется, пустует. Подходы к нему скрытые и охранять удобно… — не очень уверенно проговорил Алексеев.

— Какие еще соображения есть? — пророкотал Свердлов, обращаясь к Косиору и Петерсону.

— Не простое дело, Яков Михайлович, собрать не одну сотню человек, да чтоб скрытно… Тут надо подальше от заводов, от глаз людских. А может, глянем на этот домик?

Через некоторое время все четверо были в нем, обошли комнаты, осмотрели чердак. Тоже маловат домишко, но все ж куда просторней, чем на Новосивковской.

— Что же, сюда и переедем, — сказал Свердлов. — Решено. Но прошу позаботиться об охране.

— За это не беспокойтесь, — уверенно сказал Петерсон. — За Нарвскую заставу, к путиловцам Керенский не сунется. А сунется, так не возрадуется.

31 июля делегаты съезда собрались уже в доме № 2 по Петергофскому шоссе и работали здесь до конца.

И чем меньше вопросов оставалось в повестке, тем больше волновался Алексеев: приближался момент, когда и ему надо будет выйти перед этими людьми, повернуться к ним лицом и сказать свое слово о молодежном союзе…

…Каждый съезд нашей партии является историческим, причем историческим по-своему, по-особому. VI съезд РСДРП (б) собрался в тот момент, когда вопрос «быть или не быть» для революции стоял как никогда остро, когда промедление в принятии некоторых решений или один неверный шаг были подобны смерти. Съезд твердо и определенно решил: пролетариат должен восстать против Временного правительства, свергнуть его силой оружия и взять власть в свои руки — сейчас или никогда… Именно этого требовала не только политическая, но и экономическая обстановка. Хозяйственный развал в стране достиг последнего предела. Остановились многие заводы и фабрики, транспорт был практически парализован. Неудержимо росла безработица. Не хватало хлеба, соли, обуви, гвоздей и карандашей.

Не менее опасным было положение на фронте. Россия жила на голодном пайке, стояла на краю гибели.

Единственно верный выход — вооруженное восстание, социалистическая революция, переход всей власти в руки большевиков. Этот вопрос был главной темой съезда, его лейтмотивом. В конце концов все остальные вопросы повестки дня были вызваны курсом на вооруженное восстание и необходимостью подготовки к нему самых широких масс. Вопросы о профсоюзах, о союзах молодежи обсуждались именно в связи с ленинским планом вооруженного восстания.

Алексеев был не просто делегатом съезда, а представителем только возникавших тогда по всей стране союзов молодежи. Его роль в отстаивании ленинских позиций по вопросу о союзах молодежи, которые лежали в основе резолюции съезда по данному вопросу, весьма значительна.

Сначала поздним вечером 31 июля и до глубокой ночи 1 августа вопрос «О союзах молодежи» обсуждался в подсекции организационной секции съезда. В целях конспирации свет не зажигали. С докладом выступила Н. К. Крупская. Развернулись жаркие дебаты. Наметились три точки зрения по вопросу о взаимоотношениях партии и союза молодежи. Часть делегатов считала, что следует ограничиться созданием узкопартийных союзов молодежи, состоящих только из молодых членов партии. По существу речь шла о «молодежной партии», хотя ее организации и должны были работать, по мнению этих товарищей, под руководством большевистских комитетов. Другие делегаты полагали, что союз молодежи должен быть тесно связан с партией организационно, создаваться при партии и по существу быть ее частью. Большинство же считало, что молодежь должна создавать самостоятельные союзы, организационно не подчиненные, а только духовно связанные с партией.

Предлагалось также создавать внутри союзов молодежи организации из юношей и девушек старшего возраста, сочувствующих партии.

Однако это не все. Дискуссия шла также по вопросу о характере юношеского движения и, как следствие, о названии союза молодежи. Высказывалось мнение, что его не следует называть социалистическим, ибо такая определенность в названии может отпугнуть часть молодежи от большевиков.

Спор, таким образом, был не о формальной, а о существенной стороне текущей жизни молодежных организаций, об основополагающих принципах строения и деятельности будущего комсомола: быть ему массовой или узкой по составу организацией; самоуправляемым, самодеятельным союзом или секцией партии, опекаемой ею; единым или разнообразным по возрастному признаку и т. д.

В конце концов проект резолюции «О союзах молодежи') был принят в подсекции большинством голосов.

Важную роль в составлении данной резолюции, отстаивании ленинской позиции о взаимоотношениях партии и союза молодежи, целях и характере его деятельности сыграл Василий Алексеев.

Выступая на подсекции, он развивал следующую мысль: «В союзе молодежи имеется и некоторое оборонческое крыло, но и меньшевики и эсеры потеряли уже всякое влияние на молодежь, и большевики на деле завоевали себе весь союз. Необходимо это оформить, необходимо перед всей молодежью ясно наметить пути, по которым мы призываем ее идти. Наименование «социалистический» надо принять именно потому, что нам необходимо отмежеваться от беспартийно-социалистического влияния на молодежь, от тех, кто на деле развращает ее революционной фразеологией».

И вот 2 августа — тринадцатое, вечернее заседание съезда… От имени большинства подсекции М. М. Харитоновым был сделан доклад. Его суть: первое — партия видит, как буржуазия пытается отвлечь рабочую молодежь от участия в экономической и политической борьбе; второе — партия считает необходимым обратить самое серьезное внимание на дело организации молодежи; третье — союзы молодежи должны носить социалистический характер; четвертое — они должны быть организационно самостоятельными, связаны с партией духовно, политически.

Затем от имени меньшинства подсекции, не поддержавшего проект резолюции, И. Т. Смилга сделал содоклад. Суть возражений: первое — союзы молодежи не следует именовать социалистическими, а назвать их «союзами, стоящими на классовой точке зрения»; второе — союзы молодежи должны быть связаны с партией не духовно, а организационно… «Всего» две поправки, но они коренным образом меняли положение дел.

Ясно — Смилга использовал шанс исправить поражение меньшинства на подсекции. Алексеев был готов к такому повороту дел, среагировал мгновенно.

— Прошу слова!..

И не дожидаясь, пока председательствующий объявит о его выступлении, пошел к трибуне.

В зале поднялся шум. О разногласиях в подсекции многим уже было известно.

— Тише, товарищи, спокойнее, — призывал председательствующий. — Слово предоставляется вне очереди представителю союза социалистической молодежи товарищу Алексееву.

Алексеев волновался.

— Товарищи, я являюсь представителем союза молодежи и на основании опыта этих месяцев настаиваю на принятии резолюции товарища Харитонова, как наиболее обеспечивающей интересы социалистической рабочей молодежи. В нашем союзе борются два течения: оборонческое и интернационалистское. В то время как интернационалисты ставят вопросы об охране детского труда и другие вопросы, тесно связанные с положением рабочей молодежи, оборонцы говорят только о науке, о занятиях химией и т. п. Четыре района… отклонились от общего союза и хотят организовать другой, более соответствующий интересам рабочей молодежи. В то же время мы считаем необходимым оставить название «социалистический», так как название «стоящий на классовой точке зрения» может быть непонятно для широких слоев…

Увы, к сожалению, это не стенограмма, а всего лишь протокольная запись речи Алексеева, сделанная Л. Р. Менжинской и И. М. Москвиным: съезд проходил в такой обстановке, когда было трудно думать о таких вопросах, как стенографирование. 29 июля даже протокола не вели; фамилии вновь избранных членов ЦК РСДРП (б) из соображений их безопасности не огласили даже делегатам съезда и лишь сообщили, что наибольшее количество голосов при избрании в ЦК получил Ленин.

Надо думать, речь Алексеева была интересной, взволновала делегатов. Ведь он имел, что сказать, и умел говорить, хотя в ту пору живое слово являлось едва ли не главным оружием революционера, и если ты считал себя таковым, ты обязан был стать оратором и трибуном. И все же заметим: в протоколах этого заседания слово «аплодисменты» встречается всего один раз — после речи Алексеева. Цена им высока. Ему аплодировали Бабушкин, Володарский, Ворошилов, Джапаридзе, Енукидзе, Косиор, Крупская, Мануильский, Молотов, Ногин, Ольминский, Орджоникидзе, Подбельский, Подвойский, Преображенский, Сталин, Свердлов, Урицкий, Усиевич, Шаумян, Шотман, Ярославский…

Все это Алексеев понимал и возвращался на свое место красный от волнения, разгоряченный и гордый собой.

Открылись прения. Дискуссия была жаркой и более продолжительной, чем предполагалось. В ней участвовали Преображенский, Подбельский, Слуцкая, Молотов, Ленцман и другие делегаты, всего — девять человек.

В заключение этих споров, как бы в порядке их подведения слово вновь было предоставлено Алексееву.

Теперь он говорил смелей, уверенней.

— Товарищи! Я выступаю во второй раз и потому не буду повторять уже сказанное… Мне хочется указать на то, что юноши из рабочего класса по самой своей природе являются боевыми… Поэтому нельзя опасаться, что партия не будет иметь влияния, если союз будет беспартийным. Партийный союз оттолкнет многих, потому что многие заявляют, что в партию не пойдут. В то же время тактика их — большевистская. 18 июня Всерайонный Совет союза молодежи постановил не выходить на демонстрацию, мы подчинились, но вынесли протест и в резолюции указали, что стоим на интернационалистской точке зрения. Бояться, что и в дальнейшем партия не будет иметь влияния, не приходится. Рабочая молодежь не хочет раскола в своей среде, но на собрания всегда зовет большевика, эсеры и меньшевики успеха не имеют. Я предлагаю съезду голосовать за резолюцию товарища Харитонова, так как она вполне нас удовлетворяет.

В ближайшем будущем мы собираемся создать свой печатный орган и просим съезд через ЦК оказать нам материальную поддержку. Орган будет не партийным, но социалистическим, будет внедрять в умы и сердца молодежи идеи Интернационала. Мне думается, что он должен находиться под нашим партийным руководством…

Резолюция VI съезда РСДРП (б) «О союзах молодежи» была принята единогласно.

Человек, не сведущий в вопросах теории молодежного движения, не знающий его истории, может и не уловить в простых фразах двух выступлений Алексеева, да и самой резолюции, многих оттенков, которые они содержат и которыми определяется их значимость. Но они есть, их немало. Выступления Алексеева отличают политическая зрелость суждений, глубокая марксистская основа; они произнесены в то время, когда многие теоретические вопросы о месте и роли молодежной организации в социалистической революции только начинали возникать и впервые осмысливаться, когда в них путались куда более многоопытные деятели партии. Одного только участия Алексеева в работе VI съезда РСДРП (б) и выступлений на нем хватило бы, чтобы имя его навсегда вошло в историю нашей партии и Ленинского комсомола.

Решения VI съезда партии сыграли большую роль в становлении международного коммунистического молодежного движения, подготовили теоретическую почву для организации в Петрограде социалистического союза молодежи. Он был создан через две недели после съезда, 18 августа, на общегородской конференции, которая собралась в помещении Нарвско-Петергофского райкома партии. От имени ЦК РСДРП (б) ее приветствовал Д. З. Мануильский. Доклад о текущем моменте, перспективах развития революции и роли молодежи в предстоящей борьбе сделал член ЦК РСДРП (б) А. Слуцкий.

179 молодых заинтересованных лиц были обращены к Алексееву, когда он вышел на трибуну. Нет, не на курсы кройки и шитья, не в кружки хорового пения, как это делал Шевцов, звал Алексеев молодежь — на бой с буржуазией, на вооруженное восстание! «Пулей не накормить голодных. Казацкой плетью не отереть слез матерей и жен… Генеральским окриком не остановить развала промышленности, — говорилось в Манифесте VI съезда партии «Ко всем трудящимся, ко всем рабочим, солдатам и крестьянам России». — …Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи!.. Копите силы, стройтесь в боевые колонны!» Теперь Алексеев, делегат партийного съезда, проводил избранный им курс в жизнь.

Конференция утвердила Программу и Устав союза, подготовленные комиссией во главе с Алексеевым, направила приветствие В. И. Ленину. «Мы громко заявляем, — писали делегаты, — что не остановимся ни перед какими жертвами в борьбе за уничтожение проклятого капиталистического строя, на развалинах которого мы новый мир построим».

Делегаты заявили, что ССРМ стремится к объединению пролетарской молодежи всей России «в один могучий юношеский социалистический союз, пойдет рука об руку с организованным пролетариатом всей России в первых его рядах и, смело поднимая красное знамя борьбы, объявляет себя отрядом Интернационала рабочей молодежи».

В Петроградский комитет ССРМ избрали Смородина, Пылаеву, Левенсона, Глебова. Председателем ПК стал рабочий Орудийного завода Э. Леске, заместителем — В. Алексеев, секретарем — О. Рывкин. Утвердили название журнала союза молодежи, о необходимости создания которого Алексеев говорил на VI съезде партии — «Юный пролетарий». Редактировать его поручили Алексееву, Леске, Глебову.