Вдоль по памяти

Средняя Азия

В августе 1964 года мы с художником Владимиром Перцевым и архитектором Игорем Пяткиным собрались путешествовать по Средней Азии. Мой московский сосед, искусствовед Генрих Бочаров, побывавший в этих краях незадолго до этого, дал мне множество адресов, советов и наставлений, а поскольку мы со сборами дотянули до октября, передал мне ещё свою тёплую робу, предупредив, что ночи могут быть в Бухаре холодными.

Генрих советовал посетить в Бухаре некоего Юренева, учёного, почему-то попавшего в немилость к КГБ и уехавшего в Среднюю Азию подальше от этих суровых органов. Бочаров описал нам его как человека, который хорошо знает Восток и наверняка может оказаться полезен нам. Кроме того, посоветовал нам обратить внимание на прикладное народное искусство узбеков, которое, по его словам, сохранилось в первозданном виде с незапамятных времён.

Я жадно его слушал, возгорелся интересом и, таким образом, наше путешествие обрело смысл и цель.

Первый раз я посетил Среднюю Азию ещё студентом в 1955 году. Тогда нас послали на целину в виде летней практики Суриковского института. Та поездка была недолгой и просто ознакомительной. Практика проходила в восточном Казахстане в городе Усть-Каменогорске в предгорьях Алтая. По окончании её, вместе с другими студентами, у кого ещё оставались деньги, мы решили отправиться в путешествие на юг. Добрались до Самарканда. Там я остался один — другие улетели в Москву, а я продолжил свой путь через Туркмению. Из Красноводска перелетел на «Дугласе» через Каспий в Баку и далее поездом на Кавказ, к Чёрному морю, где в это время отдыхали в Хосте мои родители.

На этот раз, через 9 лет, уже будучи профессиональным художником в компании таких же профессионалов, я оказался в знакомых местах.

Надо сказать, что застылый Восток мало изменился за эти годы. Те же арыки, саманные строения, те же халаты, тюбетейки и чалмы, те же пёстрые женские одежды, те же живописные базары, ишачки, чайханы и т. д. Мы проехали через весь Узбекистан: были в Ташкенте, Самарканде, на Иссык-Куле, Янгиарыкском районе, в Бухаре, Хиве, в Каракалпакии (город Нукус). Летели над долиной Сырдарьи, и через Урал вернулись в Москву.

Ещё в Москве нас предупреждали, что в этих городах может быть проблема с гостиницами. Поэтому мы заранее озаботились официальными направлениями от Союза художников, хотя это путешествие было нашей частной инициативой.

В Ташкенте, вполне цивилизованном городе, мы посетили (теперь уж не помню, какие именно) учреждения культуры, где нас уважительно приняли и направили в художественные институты. Там мы познакомились с уважаемыми и признанными народными художниками. Они нам показали образцы своего творчества, образцы торжественных декоративных шрифтов, керамики и прочего декоративного и прикладного искусства. Один керамист с регалиями и званиями продал нам несколько своих тарелок — очень дорогих и, на наш взгляд, не имеющих никаких достоинств, — далеко отошедших от народной традиции.

Рисовать в Ташкенте нам не хотелось. Мы даже ещё не доставали своих альбомов и красок.

Наконец по совету Бочарова мы забрались в глушь, и нашли аул, где жила знаменитая народная мастерица — Хамро Рахимова. Она была очень стара, но ещё лепила свои изумительные свистульки и обжигала их в тандыре. Мы увидели целую выставку обожжённых белых глиняных и раскрашенных анилином фигур фантастических животных. Тут были ишачки, собаки, кони, бараны и даже слоны. Она при нас загрузила в печь целую партию таких фигурок. Купили мы много всего, зная, что в Москве нам будут завидовать, а мы будем щедро дарить подарки.

Предупреждение по поводу гостиниц после Ташкента начало оправдываться. Все последующие города оказались весьма негостеприимными. Наши документы сразу потеряли свою силу. Ночевать было негде. В Самарканде на площади Регистана мы решили осмотреть кельи бывшего медресе. Эти сооружения представляли собой каменные балкончики с небольшими углублениями в стене. Сначала мы использовали их как удобные пункты уединённого наблюдения и рисования: никто не стоит за спиной, не мешает творить, солнце не слепит глаза и не падает на бумагу, не жарко (в это время мы ещё застали тепло, почти жару), было хорошее чувство защищённости. В таких кельях нам и пришлось ночевать.

В старой части города дома сплошь саманные (глиняные), буквально слеплены руками. На деревянный каркас, кое-где заложенный обожжёнными кирпичами серого цвета, нашлёпывалась жидкая глина, и заравнивалась без всякого инструмента, ладонями. Выглядело это примерно следующим образом: один строитель месит в лохани глину, другой стоит на лестнице у стены. Нижний подбрасывает комок сырой глины, верхний ловко его ловит, кидает на стену и разравнивает руками. Поэтому стены домов выглядят неровными, кажется, будто бы живые. На мой взгляд, это не архитектура, а почти скульптура. Строения почти без окон, только кое-где торчат деревяшки от каркаса. Выходящая на улицу стена — это тыльная часть дома, а вся жизнь проходит в квадратном закрытом внутреннем дворике под навесом, подпёртым изящной деревянной колонной.

Питались мы в живописных харчевнях почти одной бараниной. В меню, в основном, присутствовали бешбармак, манты, узбекский шашлык (бараний фарш лепят на шампур и жарят на углях) и виноград. Жажду мы утоляли зелёным чаем, сидя по-узбекски на ковре чайханы.

Проходя по очередной улице в поисках мотива для рисования, мы увидели дым костра и многочисленную группу молодых людей, сидевших на разостланных кошмах и готовивших грандиозный плов. Мы с ними быстро познакомились, это были студенты, решившие отметить начало учебного года.

Узнав, что мы художники из Москвы, нас пригласили принять участие в таком замечательном мероприятии. Мы были предупреждены, что плов будет готовиться долго, и мы можем прийти часа через два. Мы ушли писать этюды, и вернулись к студентам спустя продолжительное время, прихватив в магазине бутылку коньяка. Однако плов ещё не был приготовлен. На больших листах фанеры лежали горы нарезанной моркови (жёлтой, а не красной), горы чеснока, горы риса, зелени, куски баранины. Наконец, уже при нас, всё это загрузили в огромную полусферу-казан и поставили на огонь. Уже вечерело, когда было объявлено, что плов готов, и все расселись на кошмах с керамическими чашами на коленях в предвкушении вкусного блюда.

Плов был изумительный, а мы — сильно голодные. Ничего вкуснее ни до, ни после я не пробовал. Ели долго, но плова было так много, что в казане оставалось ещё изрядное количество. От нашего коньяка ребята отказались: у мусульман это не принято. А вскоре начались шутки и игры. Оставшийся плов нужно было доесть, и студенты начали принудительное кормление нерадивых «малоежек». Плов в Средней Азии едят, как известно, руками. Принудительное кормление заключалось в следующем: «палач» набирал в казане на ладонь горстку плова, пригибал голову «жертвы» к земле, и снизу взмахом руки, пытался накормить её изрядной порцией. Человек давился, кашлял, но обязан был проглотить. Всё это проделали и с нами. Мы были в благодушном настроении, и не смогли отбояриться от этого «наказания».

В Самарканде мы рисовали на базаре и писали пейзажи с историческими развалинами.

В Бухаре незадолго до нашего приезда случилось землетрясение, обвалившее часть фасадов мечетей. На земле валялись красивые обломки голубой глазурной облицовки. И мы стали собирать эту восхитительную бирюзу.

В этот момент Володя Перцев обратил внимание на высокого сутулого человека, наблюдавшего за нами. Он подошёл ближе, и у нас завязался разговор. Мы поняли, что этот человек большой знаток Востока и, несомненно, наш соотечественник. Я спросил его, не знает ли он Юренева. Он удивился, но ответил положительно, и поинтересовался, откуда нам известна эта фамилия. В его интонации замечалась некоторая подозрительность, но узнав, что мы от Бочарова, признался, что он и есть Юренев.

Жил он в Бухаре, что называется, на птичьих правах. Рассказывал о себе мало, не вдаваясь в подробности. Руководство района им не интересовалось, жил в какой-то комнатёнке без двери, питался за счёт подаяния. Местные жители относились к нему как к дервишу, часто обращались за юридическими, медицинскими и прочими советами, уважали его. Он был, видимо, достопримечательностью Бухары.

Генрих передал для него трубочный табак. Юренев принял подарок с печальной улыбкой: оказывается, он недавно бросил курить. Он пригласил нас «к себе». Его жилище оказалось каким-то углублением в стене медресе, действительно без двери, за занавеской. Имущества не было, если не считать тюфяка у стенки и ящиков, на которые нам было предложено присесть. Он полулежал на своём тюфяке, поглаживая приблудного котёнка, и рассказывал нам об истории отношений Бухарского эмира к России и царскому правительству; показывал старинные (XVII века) бронзовые чернильницы русских дьяков, которые он где-то обнаружил, доказывающие, по его мнению, древние связи наших стран.

Мы стали часто захаживать к нему по вечерам, приносить с собой кое-какое угощение и слушать его рассказы. Времена были уже, как говорила Анна Ахматова, вегетарианские. Мы спросили, не собирается ли он обратно в Россию, ведь в Москве у него был брат — кинематографист, которого мы часто видели на экране телевизора, но Юренев ответил, что привык к своей бухарской жизни и менять её не намерен.

С гостиницей в Бухаре тоже ничего не вышло; бухарские власти предложили нам разместиться в школе, разорённой по случаю капремонта. Там, среди разгрома и мусора, мы обнаружили железные кровати с пружинными сетками; при этом рамы в оконных проёмах отсутствовали, а непуганые мыши бегали под ногами.

Мы повесили наши рюкзаки повыше на стены, однако ночью голодные мыши бегали по нашим спинам и даже пытались прыгать вверх, чтоб достать до рюкзаков, где хранились остатки московской копчёной колбасы.

Нас вдохновила необычность, своеобразие местного быта. Рисовали мы взахлёб, соревнуясь друг с другом. С утра мы расходились в разные стороны, работали весь день. Собирались вечером где-нибудь в харчевне или чайхане, показывая свой дневной «улов».

Как-то раз мы набрели на цыганское поселение в глубоком овраге. Тут был свой особенный быт. Потом, по пути нам попался еврейский квартал.

Одного старого бухарского еврея мы с большим трудом упросили нам позировать, пообещав ему подарить его портрет. Он неохотно согласился. Правда, он подумал, что мы его сфотографируем, и это произойдёт быстро, но трудно описать его разочарование и досаду, когда мы заставили его сидеть около часа неподвижно. К сожалению, нам не хватило времени, чтобы закончить портрет, и мы попросили его продолжить позирование на следующий день. Но на другой день мы застали его «больным», лежащим под одеялом. Однако после долгих уговоров, он всё-таки нам уступил, и вылез из-под одеяла… в сапогах.

Везде мы искали узбекскую народную керамику, но в основном попадались только скучные однотипные фабричные изделия. На наши вопросы нам отвечали, что промысел этот давно зачах, что Узбекистан давно перешёл на фабричный стандарт, но возможно, где-то в провинции ещё что-то можно обнаружить, и нас направили в «захолустье» — в Янгиарыкский район.

Добравшись до района, мы узнали, что единственный магазин, когда-то торговавший подобными изделиями, закрылся, а непроданный товар хранится на складе. Мы проявили настойчивость, нашли склад и кладовщика, открыли помещение, и были вознаграждены за своё упорство. В тёмном сарае на полу была навалена груда тарелок, стоявших одна на другой. Наконец мы нашли именно то, что нужно. Это живое рукоделие поразило нас тонкостью работы и большим разнообразием. Среди утвари не нашлось двух одинаковых тарелок, они отличались друг от друга орнаментом, мотивом, размером, формой и даже цветом. Тут были и средние тарелки под плов, и маленькие пиалы, и огромные блюда для торжественных случаев. Чаще всего в основе украшения блюда использовались крестообразный орнаментальный узор и круговое бортовое украшение. Но помимо орнаментов иногда попадались и изображения (очень условные) рыб и даже пауков.

Мы набрали много керамики. Стоило это очень дёшево, кое-что — бесплатно. Но встал вопрос — как хрупкую посуду доставить в Москву. В этом нам помогли, дали ящики и много хлопка для сохранности. Разложив тарелки по ящикам, с трудом перенесли их на почту, и отправили в столицу медленной скоростью. Вернувшись в Москву, мы около месяца ждали ценный багаж. И из тридцати тарелок разбилась только одна, что не могло нас не порадовать.

Последним крупным городом Узбекистана на нашем пути была Хива. Здесь мы задержались до ноября. Город находится в стороне от европейской цивилизации, поэтому он наиболее полно сохранил свои средневековые черты. В то время стояла ясная солнечная погода. В пейзаже была видимость жаркого лета, но в действительности было уже прохладно, а по ночам температура опускалась до отрицательных значений. Огромные многовековые деревья стояли в ржавой бронзе. Красота поразительная. Мечети и отдельные столбы минаретов создавали причудливый силуэт на фоне почти прозрачного неба. Дома, сросшиеся друг с другом боковыми стенками, смотрели на нас тёмными нишами с одной резной колонной посередине в виде буквы «Т». Множество разных саманных перегородок — всё это переплеталось в затейливом ритме.

Как ни странно, керамический промысел здесь процветал, а фабричный фаянс был в дефиците. На базаре можно было свободно купить любую глиняную посуду, украшенную голубым рисунком. Мы сразу познакомились с местными мастерами-керамистами. Эти мастера подразделялись на тех, кто создаёт тарелки на гончарном круге, и тех, кто потом эти тарелки расписывает и обжигает.

Один из них, по имени Малдарбек, приютил нас в своём доме. Он оказался «художником». У него во дворе стояла печь, которую разжигали только по мере надобности, перед большим базарным днём. Наш хозяин жил в довольно просторном жилище вдвоём с женой. Это была бездетная пара. В таких случаях на Востоке мужчина может взять в жёны вторую жену, поскольку для них престижно иметь много детей. Но Малдарбек смирился с отсутствием детей. Он был к нам очень расположен, кормил вкусно, при этом денег не брал, поскольку чтил Коран.

Мы писали и рисовали весь световой день и возвращались к Малдарбеку уже под вечер. Рассаживались на войлочных кошмах, пили чай и вели долгие разговоры с любезным хозяином, который расспрашивал нас о Москве всё больше с коммерческим уклоном. Предметом его интересов была фаянсовая чайная посуда. Он предлагал нам заняться бизнесом. В Хиве этот предмет был почему-то в большом спросе.

Его тихая и скромная жена ухаживала за нами за столом, но ни в трапезе, ни в беседах не участвовала.

Наконец настал день, когда растопили гончарную печь, и начали расписывать тарелки. Краска была коричневая, но нас предупредили, что после обжига рисунок приобретёт голубой цвет. Всю посуду красили только в один цвет. Малдарбек с приятелем-подмастерьем взялись за работу; обмакнув кисть с длинным ворсом в плошку, мастера создавали узор в ложе блюда и орнамент по краям.

Большого разнообразия мы не заметили. Менялись варианты только крестообразного цветка. Мы захотели попробовать свои силы в этом искусстве. Нам великодушно разрешили. К сожалению, ничего путного ни у одного из нас не получилось. Всё, что мы изобразили, оказалось чуждо и неорганично данному жанру. Однако хозяева обожгли и наши тарелки.

В день отъезда мы расстались большими друзьями. Обменялись адресами, обещали писать друг другу. Правда, Малдарбек был не силён в русской грамоте.

Из Москвы я отправил ему посылку с фаянсовым набором чайников и пиал. Посылку он получил, и в ответ написал, что одного набора мало и он ждёт от меня большую партию. На следующий год, летом, он проездом был в Москве; но не застал меня в квартире (в это время я жил на даче). Через несколько дней мне пришлось заехать домой, и я обнаружил на ручке своей двери большую дыню в оплётке и записку с сожалением, что встреча не состоялась.