Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Годы учения

Род Растрелли был стар и известен. Правда, недостаточно, чтобы удовлетворить великое честолюбие некоторых его членов. Зажиточные горожане, хорошо знакомые жителям Перуджи, Милана, Флоренции, давно мечтали о дворянском гербе. Повезло Растрелли флорентийским. Дед нашего героя в 1670 году наконец добился права украсить давно приготовленный щит изображением кометы и двух восьмиконечных звезд с золотой перевязью в голубом поле.

То ли обретение герба потребовало изрядных расходов, то ли с годами потощали денежные мешки фамилии, только к рождению Бартоломео Карло — отца нашего героя — у семейства Растрелли осталось высокомерия и гордости больше, чем золотых монет.

Оснований для гордости было все же немало. Флоренция жила своей великой былой славой — родины Данте, Петрарки, Микеланджело; города, где жили Макиавелли и Галилей, где церкви и площади украшены творениями прославленных Джотто и Мазаччо, Донателло и Верроккьо, Челлини и Микеланджело. И каждый горожанин, от каменщика до философа, чувствовал себя личностью. А для тех, кто хоть единожды прошел по улицам и площадям Флоренции, кто любовался тусклым блеском ее старой бронзы и холодным сиянием мрамора, кто восхищался чистотой и строгостью ее очертаний, невесомыми куполами собора Сан-Лоренцо, — для тех само слово «Флоренция» становилось символом высокого искусства. Это романтическое сияние прошлого бросало свой неизбежный отблеск на каждого флорентийца. Даже в Париже, при дворе «короля-солнца» Людовика XIV, выходцев из Флоренции встречали с должным почтением. Десятилетия спустя, вдали от родины, Бартоломео Карло с гордостью будет писать после своей фамилии «флорентиец».

Как истинного дворянина, Бартоломео Карло учили хорошим манерам и обязательному тогда французскому языку. Как обнищавшему дворянину, ему необходима была профессия. Благородная, не унижавшая звания и приносящая вместе с тем доход. Такой профессией для юноши, не желавшего стать ни военным, ни аббатом, могла быть, например, работа скульптора. Не исключено, что сама атмосфера Флоренции подсказала мальчику его призвание, а родители лишь с удовлетворением отметили выбор. Время еще не успело стереть в их памяти, да и не только в их, а в памяти всей просвещенной Европы, кружащий голову успех уроженца Флоренции кавалера Лоренцо Бернини — прославленного гостя самого Людовика XIV. При такой профессии будущее дворянина Бартоломео Карло Растрелли грезилось радужным и безбедным.

Скульптурная школа Флоренции, где начиная с XIII века трудились крупнейшие ваятели Италии, заслуженно считалась одной из лучших в Европе. Пытливому ученику наставники открывали секреты ювелирного искусства, сооружения дворцов и храмов, секреты основ гидравлики. Единственно, чего не могла предоставить даже талантливым ученикам обнищавшая ныне Флоренция, это регулярных заказов и постоянного заработка. Но подобные обстоятельства не смущали юного скульптора — мир был велик, голова полна грандиозных замыслов, а сердце — уверенности в грядущем успехе.

Летом 1698 года двадцатитрехлетний Бартоломео Карло Растрелли, исполненный великих желаний, обремененный многочисленными родительскими наставлениями и значительно меньшим количеством золотых монет, въехал в Рим через Порта дель Пополо.

Прямо перед ним высились две церкви: Санта-Мария-ин-Монтесанто и Санта-Мария-деи-Мираколи, воздвигнутые кавалером Лоренцо Бернини; за спиной стояли городские врата и церковь Санта-Мария-дель-Пополо, украшенная внутри им же. В этом был добрый знак, доброе предзнаменование. И Растрелли твердо уверовал, что сумеет покорить великий город.

Рим не заметил появления молодого честолюбца. За двадцать с лишним веков существования его мостовые топтали пришельцы из разных стран и городов, рабы и императоры, разъяренные воины и фанатичные проповедники, гениальные художники и завистливые неудачники. Он всех принимал в свое лоно, оставляя в памяти имена лишь немногих.

Увы, прошли те благие времена, когда глава Церкви мог тратить любые суммы на украшение своего города, своих дворцов. Италия изнемогала под тяжестью испанских налогов. Трон папы колебался под натиском волн народных возмущений, и новые произведения искусства мало волновали Иннокентия XII. В неудачное время прибыл Бартоломео Карло Растрелли в Рим.

Год, прожитый в этом городе, не прошел для молодого скульптора бесследно. Именно здесь он воочию увидел и профессионально осознал лучшие творения своего кумира — Бернини. Здесь, в Риме, окунулся в мир активно обращенного к зрителю искусства барокко. Постигнув законы его патетической взволнованности, динамизма и даже театрализации композиционных решений, он уже никогда больше не мог забыть их, изменить им.

Свою любовь Бартоломео Растрелли постарается в будущем передать сыну.

В Риме не только определилось творческое кредо скульптора, здесь начался тот путь, который в конце концов привел его в Россию, в новый город на Неве.

Темпераментный, живой Бартоломео Карло не мог не общаться, даже должен был встречаться и беседовать с многочисленными фламандскими и французскими художниками, спешившими посетить древний Рим — эту Мекку искусства. Результатом встреч явилась твердая убежденность — ехать в Париж, к пышному двору Людовика XIV, где наверняка можно получить долгожданные заказы и проявить свой талант. Римский опыт, правда, подсказывал, что ехать без каких-либо рекомендательных писем, надеясь только на свою счастливую звезду, бессмысленно. И Растрелли нашел себе покровителя — старого французского дипломата, близкого друга покойного кардинала Мазарини, аббата Атто Мелани.

Не исключено, что именно в Риме произошло еще одно немаловажное событие в жизни Бартоломео Растрелли — знакомство с юной итальянской дворянкой. Торжественная церемония обручения состоялась в любимой Флоренции в присутствии всего немалочисленного семейства Растрелли. А через несколько недель карета увезла синьору и синьора Растрелли на север, во Францию. Больше скульптор никогда не увидит Италию и родной город на берегах Арно.

Нам неизвестно, как принял Париж молодую флорентийскую чету. Остается невыясненным, какое впечатление произвел на Растрелли город. Для нас, впрочем, важно одно и, пожалуй, главное известие, что в 1700 году у синьоры и синьора Растрелли родился мальчик, названный в честь деда Франческо Бартоломео.

Именно этому мальчику, появившемуся на свет в последний год старого века, суждено было стать одним из величайших зодчих России XVIII столетия.

В каких условиях жил и воспитывался юный Франческо Бартоломео? Что споспешествовало зарождению его будущих привязанностей и вкусов?

За шестнадцать лет пребывания во Франции его отец создал лишь одно произведение — пышное надгробие бывшему королевскому министру Симону Арно, маркизу де Помпонну. Кроме этого было немало проектов, рисунков, набросков и даже, возможно, моделей, но все они так и не нашли своего воплощения в бронзе и мраморе. Увы, слепая приверженность манере и приемам великого Бернини в глазах французов, всегда инстинктивно тяготевших к классицизму, выглядела жалкими потугами провинциала, незнакомого с утонченными вкусами королевского двора.

Совсем не случайно через десять лет после создания надгробия де Помпонну прозвучали суровые слова критика: «Эта работа Бартоломео Растрелли, итальянца, который в этом случае отдал дань современным и историческим вкусам своей страны… в ней не чувствуется ни правды, ни хорошего вкуса, а общее впечатление не оставляет сознания удачной выдумки…» Но разве могут иронические усмешки придворных смутить самоуверенного и честолюбивого провинциального дворянина, решившего во что бы то ни стало достичь своей цели? Растрелли напряженно работает в своем ателье, ожидая будущих заказчиков. Он ищет выгодных покровителей, без которых так трудно жить в Париже. Наконец вдова маркиза де Помпонна знакомит его с папским нунцием, епископом Филиппом Антонио Гуалтерио. Епископ — итальянец и собиратель медалей. Он может и должен помочь скульптору-соотечественнику. Через епископа Растрелли приобретает безотказный, по его мнению, ключ к признанию и успеху — титул графа Папского государства и орден Иоанна Латеранского.

Честолюбие скульптора удовлетворено. Его распирает от гордости: флорентийская родня может завидовать и восхищаться им. А понесенные расходы, значительно уменьшившие приданое жены, он скоро возместит благодаря заказам, которые теперь обязательно появятся. Но придворный кодекс суров: первоначальное мнение о небогатом провинциале не способен изменить даже купленный титул.

О заботах и треволнениях родителей сын, скорее всего, и не ведал. Он жил в своем увлекательном мире. По-настоящему — даже в двух мирах. Один — прогулки по улицам, площадям, паркам Парижа, мимо красивых и величественных дворцов, которые так интересно разглядывать. Другой — дома, среди висящих на стенах гравюр, среди рисунков и набросков отца, рядом с призывно чистыми листами бумаги, свинцовыми карандашами и чернилами, так ужасно пачкающими руки.

Впрочем, какие-либо сведения о годах детства и отрочества будущего архитектора нам не известны. Мы можем лишь высказывать различные предположения и догадки. Вероятнее всего, что Растрелли-отец, мечтавший, как и большинство родителей, увидеть в сыне продолжателя своего дела, тратил немало времени на обучение Франческо Бартоломео рисунку, лепке, основам архитектурной композиции, медальерного искусства, строительного дела, гидравлике, то есть всему тому, что сам изучал во Флоренции.

Зная по свидетельствам современников о южном темпераменте и вспыльчивом характере Растрелли-старшего, можно предположить, что занятия эти не всегда проходили спокойно.

Размеренное течение жизни Франческо Бартоломео нарушает известие о смерти Людовика XIV и восшествии на престол пятилетнего Людовика XV. Вместе с тысячами парижан Франческо спешит увидеть все траурные церемонии и коронационные торжества. Он так увлечен, что даже не замечает озабоченности отца. А у скульптора действительно немало поводов для волнений.

Умонастроения художников Франции осенью 1715 года прекрасно понял царь Петр I. Из Петербурга в Париж к русскому резиденту Конону Зотову летит депеша: «…понеже король французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в иных государствах, для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропускать…»

Конечно, Растрелли-отец не знал об этом письме. Даже не мог предположить, что несколько секретных строк далекого северного властелина резко изменят его судьбу. Но капризная фортуна в облике российского посла уже обратила на флорентийца свое благосклонное внимание.

19 октября 1715 года был подписан договор между «господином Иваном Лефортом, советником в Париже службы Его Царского Величества Петра Первого», и «господином Растрелли Флоренским, кавалером Святого Иоанна Латеранского». Документ сей утверждает, что «помянутый господин Растрелли обязуется ехать в Санкт-Петербург с сыном своим и учеником своим и работать там в службе Его Царского Величества три года…».

Это первое известное нам письменное упоминание о Растрелли-младшем, хотя он даже не назван по имени. Он еще молод. Ему пятнадцать лет, и всем невдомек, что именно этот подросток станет играть важную роль в искусстве столь далекой от Парижа таинственной России.

Для Растрелли-отца подписанный договор — последняя надежда найти свое место в жизни и добиться успеха. Можно только представить, сколько часов и дней тяжелых раздумий пережил он, прежде чем твердой рукой начертал свою подпись под шестнадцатью пунктами соглашения. За этой подписью горечь понимания, что искусство его устарело для королевского Парижа, что прожитые годы не принесли долгожданной славы и вряд ли здесь, во Франции, он сможет надеяться на лучшее.

Вместе с тем сквозь текст статей договора проглядывает врожденное честолюбие и самоуверенность гордого флорентийца, снизошедшего до соглашения с партнером, уступающим в культуре и образованности. Растрелли бойко перечисляет свои многочисленные дарования, обещая даже создавать искусственные мраморы разных цветов и машины «для театров в опере и комедиях».

Создается впечатление, что, не добившись славы Бернини в Париже, Растрелли-отец мечтает о роли Леонардо да Винчи в Петербурге. Три года спустя, готовя модель памятника Петру I, он, подражая Леонардо, не случайно назовет фигуру коня для монумента «Великим конем».

…В своем двурогом парике, презрительно оттопырив полную нижнюю губу, Растрелли-старший с чувством нового достоинства прощается с парижскими знакомыми. Улыбаясь только уголками рта, он с удовольствием поясняет, как счастливы русские, заполучив именно его, Растрелли; как охотно согласились они уплатить ему жалованье с мая, хотя договор подписан в октябре; какую великую сумму отпустят на его переезд. Он готов ехать хоть завтра, но, увы, приходится ждать; русские эмиссары готовят подарки Петру, которые ему, Растрелли, поручено самолично передать. Эмиссары спешить не желали, а скульптор сгорал от нетерпения. Не дождавшись ящиков с книгами и инструментами для российского царя он двинулся в путь.

От Парижа до Страсбурга, от Страсбурга до Франкфурта-на-Майне, потом на Берлин. Катится коляска по французским и немецким землям. Проплывают за окном города и селения. Останавливаясь на ночлег, Растрелли исправно заносит в специально заведенную книжицу:

«За провоз от Франкфурта до Берлина заплачено 594 ливра.

На кушанья издержано от Франкфурта до Берлина 496 ливров 11 копеек».

Торопится Растрелли. Спешит в Петербург. И все же пришлось задержаться в Берлине на месяц. Запасались теплой одеждой для тяжкого зимнего пути.

«В Берлине издержано было пять недель ради жестокого мороза, что невозможно было ехать — 818 ливров 14 копеек». Аккуратно ведется счет всем расходам.

Позже, уже обосновавшись в России, художник подаст в первых числах июля 1716 года царю Петру эту бумагу: «Дорожные протори от Парижа до Санктпитербурха за него и за сына ево и за ученика ево» — с просьбой выплатить за каждый расходованный ливр по полтора гривенника. Не тут-то было. Рачительный Петр, разбрызгивая чернила, начертает на полях: «…а что в Берлине жил лишних 5 недель для своих прихотей и за это ему платить не надлежит.

Платить как… договаривался по гривне за ливр, а не по полтора…»

Слишком сурово проявил Петр свой характер. Ведь именно в Берлине Растрелли нагнали ящики с подарками — книгами, инструментами и различными «курьезитетами». Из-за ящиков приключилась еще одна задержка. На сей раз в Кенигсберге, где, выполняя наказ Ивана Лефорта, поджидал в первой половине февраля 1716 года приезда Петра.

Беседа Растрелли с царем состоялась 16 февраля и длилась час.

Петр был первым европейским монархом, удостоившим флорентийского скульптора аудиенции. Впоследствии Растрелли любил при каждом удобном случае припоминать об этой милости.

Высказав флорентийцу свои соображения о желаемом загородном дворце в Стрельне, Петр в тот же день направил депеши Александру Меншикову и Якову Брюсу, предлагая сразу же по приезде загрузить Растрелли и его спутников работой: «…чтобы они времени даром не тратили и даром не жили». А зная характер своих приближенных, царь одновременно потребовал неуклонного соблюдения всех пунктов договора, дабы приехавший маэстро «ни в чем не удовольствован не был, для привады других».

Окрыленный царским благоволением, Растрелли спешит в Петербург. И хотя вьюжная февральская дорога вовсе не способствует радужным мечтаниям, перед мысленным взором флорентийца уже встают сооруженные им пышные дворцы и величественные монументы, а в ушах звучит хор похвал, расточаемых придворными русского царя.

Первые же дни пребывания на берегах Невы несколько остудили пылкое воображение Растрелли, опустили его с небес на неприветливую землю. Маленький флигель бывшего дома Кирилла Нарышкина на Второй Береговой улице, куда поначалу его поселили, ничем не напоминал парижские апартаменты. Недоставало привычных удобств, необходимых мелочей. И вообще, окружающий мир предстал холодным, неуютным, неустроенным.

Еще не раскрыты поместительные баулы, еще царит в доме дух необжитости, а золоченая карета, запряженная шестеркой лошадей, уже уносит Бартоломео Карло. Вместе с генерал-губернатором Петербурга светлейшим князем Александром Меншиковым торопится он на мызу Стрельна, где предстоит возвести загородный дворец царя Петра. Именно здесь надлежит приглашенной знаменитости проявить весь свой талант, свое умение.

Через толмача и с помощью жестов итальянец пояснил светлейшему, сколь великолепный дворец следует возвести, какой парк с каналами, водяными каскадами и водометным фонтаном разобьет он вокруг палаццо.

Чуть кривя тонкие губы в улыбке, князь время от времени согласно кивал головой, а в мыслях уже прикидывал, сколько понадобится работных людей, камня, леса и, самое главное, какой профит сумеет он извлечь для себя из всех затей этого темпераментного маэстро.

С каждым кивком князя все радостнее становилось течение мыслей художника. Кажется, все свидетельствовало, что замысел пришелся светлейшему по душе. Но рассказ — только начало. Сегодня же велит он сыну приступить к созданию небольшой деревянной модели будущего ансамбля. Модель всегда убедительнее. А мальчик исполнит ее хорошо. Что и говорить, Бог и отец наделили его богатым воображением, развитым чувством пластики и пространства. Способен Франческо Бартоломео, очень способен. Еще немного, и станет лучшим, надежным помощником отца…

Десятилетия спустя, подводя итог прожитым годам, Растрелли-сын напишет: «По моем прибытии [в Петербург] я составил генеральный план всего расположения мызы Стрельна, а также приступил к изготовлению модели большого сада с видом на море».

Рассмотрев генеральный план и прочитав пояснительную записку, одобрил проект царь Петр, после чего две сотни землекопов приступили к рытью каналов и планировке аллей будущего парка. А Растрелли-отец уже вынашивал планы грандиозного строительства в Петергофе и новой, еще не виданной планировки Васильевского острова.

Он уже почти наяву видел, как его теперешнее жилье — тесный флигель — превращается в роскошный дворец, как вместе со званием «обер-архитектор» — нет, «гоф-архитектор» — он обретает мундир с пышным золотым шитьем. И никто, даже сам светлейший Александр Меншиков, не мог предположить, что слепой случай очень скоро разрушит этот великолепный воздушный замок.

Привыкший, по словам В. О. Ключевского, больше «обращаться с вещами, с рабочими орудиями, чем с людьми», Петр I и «с людьми обращался, как с рабочими орудиями», отбирая тех, которые в данный момент были ему интереснее и сподручнее. Вспомним, что, путешествуя по Европе, император прослышал о славном парижском архитекторе Жане Батисте Леблоне и захотел сманить у французского двора, как сам говорил, эту «прямую диковину».

Царь был настойчив в своих желаниях. В результате через полгода после приезда Растрелли талантливый зодчий Жан Батист Леблон в пожалованном чине «генерал-архитектора» прибыл в Петербург.

Парижанин приехал в город на Неве, преисполненный сознанием значимости и некоего пренебрежения к архитекторам, уже работавшим здесь. Чтобы показать свою деловитость, Леблон убедил князя Меншикова собрать 9 августа 1716 года всех иноземных зодчих, а он, Леблон, изложит им свои планы и мысли о строительстве Санкт-Питербурха.

Новоиспеченному царскому любимцу князь перечить не стал. К урочному часу собрались архитекторы Доминико Трезини, Георг Маттарнови, Михаил Земцов, Денис Брукет, Иоганн Браунштейн. Приехал Растрелли с сыном. Сел позади всех, тяжко опершись на массивную трость с золотым набалдашником. Слушал молча, внимательно, но при словах «дабы решений его, Леблона, все были послушны…» вскочил уязвленный и, налившись кровью, стал ругаться и кричать: он, Растрелли, послушен только Господу Богу и императору. Собравшиеся зашумели, и собрание закончилось ничем.

Подобного непризнания своей парижской славы и небрежения к новому генерал-архитекторскому чину Леблон перенести не мог. Да вдобавок от кого? От провинциального скульптора, никогда в прошлом не занимавшегося архитектурой. И Леблон начал действовать. Он отправил Петру I донесение о лени и бездеятельности своего обидчика.

Для государя, который сам трудился не покладая рук, этого оказалось достаточно. Растрелли тут же отстранили от всяких архитектурных дел в Стрельне.

Тщетно стремился итальянец восстановить свою репутацию. Пытался объяснить императору всю напраслину воздвигнутых обвинений. Тот даже читать не стал оправдательной записки. Озлобленный Растрелли решил действовать иным путем.

Направляясь в Канцелярию городовых дел вместе с переводчиком Михеем Ершовым, Леблон нередко проезжал мимо дома Растрелли. В один из таких дней, когда коляска француза появилась в конце улицы, ей наперерез, бросились помощник скульптора Лежандр и охочие до развлечений подмастерья. Одни начали резать постромки у лошадей, другие, вытащив Леблона в грязь, стали кулаками доказывать правоту своего учителя и хозяина. Только ругательный крик Михея Ершова да его шпажонка не дали свершиться окончательной расправе.

Леблон подал пространную жалобу князю Меншикову, пустив вдобавок гулять по рукам ехидный пасквиль про некоего бездарного флорентийца «прилежного искателя милостей».

Настал черед задуматься Александру Даниловичу Меншикову.

Светлейший больше всего на свете любил деньги, почет и лесть. Если наблюдение за всеми строениями города перейдет к Леблону, то лишится он кое-каких сумм, прилипавших к рукам от поставок работных людей и материалов. Одновременно итальянский граф просил разрешения вылепить парадный портрет светлейшего, а француз к такому не способен.

Меншиков замял дело о побоях. Милостиво согласившись позировать для портрета, пообещал вернуть итальянцу государево расположение. 26 октября 1716 года он донес Петру I: «…между Леблоном и Растрелли произошли великие ссоры, которых старался я всячески мирить и на силу сего часа примирил, из чего и они довольны и я зело рад…» Пять с лишним десятилетий спустя приехавший в Россию в 1735 году Якоб Штелин запишет в своих воспоминаниях: «Леблон… преследовался князем Меншиковым и его приверженцами…»

На донесение светлейшего последовало окончательное царское решение: итальянцу Растреллию завершить деревянную модель дворца в Стрельне. В дальнейшем участия в государевых строительных делах не принимать, а заниматься скульптурой. Вскоре последовало еще одно повеление: означенному Растреллию переселиться на Первую Береговую улицу, где освобожден ему дом, удобный для работы над медной персоной государя и для жилья.

Было недолгое время, когда Петр полагал, что Первая Береговая улица (ныне Шпалерная) станет одной из главных. Сверху вниз по течению встали в ряд вдоль Невы дворцы самых близких к государю людей. Дом князь-игуменьи всешутейшего и всепьянейшего собора княгини А. П. Голицыной. Одно из первых каменных строений города — дворец Натальи Алексеевны, сестры Петра.

После смерти царевны летом 1716 года дворец отдали Канцелярии городовых дел. В служебных пристройках дворца разместились «мастерские департаменты, в которых работают всякие мастерства». Полсотни чиновников под командованием генерал-майора Ульяна Синявина ведали делами и судьбой тысячи семисот иноземцев и русских, усердно трудившихся над многочисленными постройками города и окрестностей. В нелегком деле генералу помогал батальон солдат во главе со штаб- и обер-офицерами.

Рядом с большим и вечно шумным домом Канцелярии притулился маленький домик с мезонином — дворец государева сына Алексея Петровича. После убийства царевича дом пять лет стоял пустой, пугая запоздалых прохожих неприятной тишиной и неосвещенными окнами. Только в 1723 году обосновалась в нем Берг-коллегия.

За домом царевича, подальше от Невы, стоял дворец Левенвольде, обер-гофмаршала двора Алексея Петровича. Сыновья ловкого курляндца еще сыграют немалую роль в годы царствования Анны Иоанновны.

Рядом с дворцом Алексея Петровича был такой же точно домик царицы Марфы Матвеевны, вдовы старшего брата Петра — царя Федора Алексеевича. Царица скончалась накануне 1716 года, и с той поры дом поджидал нового хозяина. Сюда летом 1717 года с Французской улицы на Васильевском острове, где он жил последние месяцы, и переехал Бартоломео Карло Растрелли с семьей и учениками.

Вдова Ивана Алексеевича — второго брата Петра, царица Прасковья Федоровна, мать будущей императрицы Анны Иоанновны, жила в соседнем доме. После ее смерти в 1723 году во дворце поселился брат покойной — кравчий В. Ф. Салтыков. А следующий дворец, отличавшийся своим великолепием, принадлежал Якову Виллимовичу Брюсу.

Вот каковы новые соседи семейства Растрелли. Люди, с которыми встречались и, возможно, хорошо знались отец и сын.

Пройдут годы, и судьбу человеческую станут определять благонадежность и милостивое расположение власть имущих. Растрелли старший и младший не единожды вспомнят, что своевременное хорошее знакомство никогда не во вред.

А пока что в новом доме на Первой Береговой срочно завершается изготовление модели государевой усадьбы на мызе Стрельна.

Модель стрельнинского дома еще в 1721 году стояла в дворцовом парке, укрытая специально насаженными деревьями.

После обильного «фрюштюка» сюда приводили гостей. Они ахали, щупали точеные колонки и резные украшения, совали пальцы в оконные проемы. От восторженного любопытства затейливая игрушка медленно разрушалась, но лишать гостей удовольствия не желали.

Не волновались и за судьбу создателей модели — сиятельного флорентинца и его сына. Срок контракта истек. А коли желают и дольше оставаться в России, то государь повелел графу Растреллию «работы подряжаться делать с торгу, а не из жалованья». Дел в молодом Петербурге хватает. Не станут итальянцы лениться — проживут в достатке.

Рождению Петербурга способствовали чуть ли не полтора десятка разноплеменных зодчих — русских, голландских, немецких, французских, итальянских. Разных по способностям, вкусам и желаниям. Но каждый из них вносил свою посильную лепту в создание будущего величественного облика новой столицы Российской империи.

Одни, подобно Доминико Трезини, — своими знаниями, ясным пониманием желаний царя Петра и многолетней неустанной работой. Другие, как А. Шлютер, — многочисленными проектами, замыслами, планами. Третьи, например И.-Г. Шедель или Г.-И. Маттарнови, — своей работоспособностью и безотказным исполнительством. А все вместе своим творчеством и деятельностью создали то «нечто», порой даже трудно формулируемое, что определяет внешний облик окружающей человека среды — от дворцов и зданий до убранства пиршественного стола. Облик, который регламентировался жесткими требованиями царя-строителя: строгая простота и представительная величественность.

В это многоголосое, объединенное общей целью сообщество петербургских зодчих предстояло вступить и молодому Франческо Бартоломео Растрелли, жаждущему деятельности и славы. Отсутствие личного архива зодчего изрядно затрудняет ответы на вопросы: когда и как это произошло? И по сию пору у немногочисленных исследователей жизни и деятельности Растрелли нет единого мнения. Даже о том, как правильно именовать героя, еще недавно шли горячие споры.

Одни предпочитали звать его на чисто российский манер — Варфоломей Варфоломеевич. Другие писали — Бартоломео Франческо. А сам он почти все свои донесения, планы и письма, известные нам сегодня, подписывал только по-французски: de Rastrelli или Franşois de Rastrelli. В перечне работ, составленном им самим в 1755 году, именует себя «графом Франсуа де Растрелли, итальянцем по национальности». В переписи жителей Петербурга назван «Франц Варфоломеяв». Но, памятуя, что Франсуа Растрелли родился в итальянской семье, мы позволим себе именовать его на языке родины предков — по-итальянски: Франческо Бартоломео Растрелли.

Частые смены коронованных и некоронованных властителей России после смерти Петра I, нерадивость канцеляристов, порой растерянных от незнания, кому и как надобно служить, вовсе не способствовали полноте отечественных архивов за 20–30-е годы XVIII столетия. И сегодня, лишенные возможности утверждать, «как было», мы вынуждены повествовать о том, «как могло быть».

О годах учебы, становления и профессионального возмужания Франческо Бартоломео сохранилось несколько упоминаний и разрозненных документов. Сам Растрелли дважды, в 1755 и 1764 годах, составил в торжественных тонах подробные описания исполненных работ. Очень может быть, что, похваляясь, человек не хвастает; но хвалебные речи человека самому себе вряд ли могут быть приняты за настоящее историческое свидетельство.

Точно известно, что начиная с 1721 года по 1727 год Франческо Бартоломео возводил по собственному проекту дворец господаря молдавского Дмитрия Кантемира. На углу нынешней Миллионной улицы и Мраморного переулка. «За оное давали ему платы до смерти Его Светлости… по 20 рублей в месяц, и сверх того было награждение, а по смерти определено в год по 120 рублей». Судя по сохранившимся чертежам и гравюре это действительно ученическая работа, где больше от голландской, вернее, от раннепетербургской архитектуры, чем от итальянской или французской. И все же в компоновке объемов уже чувствуется талант ученика. Не случайно в 1729 году молодой Антиох Кантемир, сын господаря, в сатире «На зависть и гордость дворян злонравных» написал:

и сделал примечание: «Граф Растрелли родом итальянец, в российском государстве искусный архитектор; за младостью возраста не столько в практике силен, как в вымыслах и чертежах. Инвенции его в украшениях великолепны, вид здания казист; одним словом, может увеселиться око в том, что он построил».

Таково первое и потому важное для нас свидетельство современника о творчестве Франческо Бартоломео. Принадлежит оно человеку высокообразованному, поэту, философу и политическому деятелю, уехавшему через два года после этой записи послом России в Лондон, а затем в Париж.

Это свидетельство художника о художнике, не обремененное ни конкурентной завистью, ни близкими дружескими отношениями. (Разница в возрасте на восемь лет кажется в молодости очень большой.)

Известно, что отец и сын трудились какое-то время у адмирала Федора Апраксина, дом которого скандально прославился великим пьянством и шумством. Стоял тот дом на набережной Невы, рядом с Адмиралтейской верфью, как раз на том самом месте, где три десятилетия спустя заложит Растрелли-младший новый, теперешний Зимний дворец. Что делали отец и сын в доме президента Адмиралтейской коллегии — неведомо. Может, обновляли к приезду герцога Голштинского убранство покоев, попорченных упивавшимися до изумления гостями адмирала?

Украшали лепниной и скульптурой огромный зал во дворце вице-президента Коллегии иностранных дел барона Петра Шафирова. Знаменит барон был своей необъятной толщиной и столь же великой скупостью. Так что деньги за работу Растрелли получили только много лет спустя, да и то лишь после настоятельных просьб. А в украшенном отцом и сыном зале состоялось первое заседание Российской Академии наук.

По донесению Ульяна Синявина, работу «и у других обывателей они делали». Может, в числе этих «обывателей» и князь Хованский, родственник Шафирова, чей дворец поднялся на берегу Невы, к западу от Адмиралтейства.

Сорок лет спустя уволенный от службы архитектор составит реестр своих работ под длинным названием «Общее описание всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор двора, построил в течение всего времени, когда я имел честь состоять на службе Их Императорских Величеств Всероссийских, начиная с 1716 года до сего 1764 года».

Попробуем разобраться, «как» и «что» заносит в свой реестр Франческо Бартоломео Растрелли.

Все пункты начинаются словами: «Я составил…», «Я руководил…», «Я выполнил…», «Я сделал…». За этим чувствуется профессиональная гордость зодчего. Он еще надеется обрести нового заказчика, нового покровителя, не сознавая, что время его прошло, а слава померкла. За этими словами скрывается и великое честолюбие, характерное для всех Растрелли, своенравие и нетерпимость, с которыми мы в дальнейшем еще столкнемся. Это по поводу «как записано».

Теперь «что записано». Упомянут и дворец князя молдавского, и дом Хованского. А вот работы в доме Апраксина и Шафирова не упомянуты. Может, как декоративно-оформительские они не представляли для автора архитектурного интереса? Всего с 1716 по 1730 год перечислено десять работ. Среди них — деревянный летний дворец царицы Прасковьи Федоровны, сведений о котором мы не имеем. Руководство постройкой каменного дворца Петра Великого тоже пока не подтверждено документами.

В «Общем описании…» упомянуто строительство загородной резиденции светлейшего князя Меншикова и его дворца на Васильевском острове. Известно, что семейство Растрелли многие годы пользовалось милостями и расположением Александра Даниловича. Когда в 1727 году могучего временщика, лишив всех чинов и богатств, отправляют в далекую и вечную ссылку на берега студеной Сосьвы, для любимцев опального, казалось бы, должны наступить тяжелые дни. Но случается невероятное.

Заклятый враг Меншиковых князь Иван Долгоруков, фаворит юного императора Петра II, заказывает именно Растрелли проект своего каменного увеселительного дворца. Архитектор с гордостью сообщает об этом в «Общем описании…».

Кто или что помогло молодому зодчему избежать опалы и остаться у дел. Может, сосед Левенвольде, один из близких приближенных отца императора Петра II? А может, талант самого молодого Растрелли?

Дворец построен не был. Планы Долгорукова разрушила неожиданная смерть пятнадцатилетнего императора. Чертежи дворца не найдены, и неизвестно, существовал ли такой проект. Но осталась от того года характеристика Франческо Бартоломео: «В российском государстве искусный архитектор… Инвенции его в украшении великолепны…»

Полет фантазии, фонтан идей — дар природы. То, что называют талантом. Развиться он может только благодаря постоянной напряженной работе. Ее хватало. Свидетельствует сам зодчий «Общим описанием…».

Годы 1716–1717 — создание модели Стрельнинского дворца.

Между 1719 и 1727 годами — наблюдение за строительством Зимнего дворца (на месте нынешнего Эрмитажного театра).

С 1721 до 1727 года — строительство дворца молдавского господаря Кантемира.

До 1722 года, до момента ссылки Шафирова, — работа в его дворце. Строительство дома для князя Хованского, родственника Шафирова.

В 1722–1723 годах — сооружение деревянного летнего дворца царицы Прасковьи Федоровны.

В 1724 году — участие в конкурсе на лучший проект здания Сената и Коллегий.

В 1725 году — создание модели будущего мавзолея Петру I.

До 1727 года — почти ежегодная работа во дворцах Меншикова — петербургском и загородных (плата за покровительство светлейшего).

Между 1728 и 1730 годами — создание проекта каменного дворца с садом для князя Ивана Долгорукова и проекта нового здания Арсенала в Москве.

Размещенные в хронологическом порядке, они помогают разрешить давнишний спор.

Еще в начале 70-х годов нашего столетия исследователи утверждали: молодой Растрелли выезжал из Петербурга в Италию или Францию на учебу. Поначалу писали так, не ведая всех фактов и документов о ранних работах Франческо Растрелли. Затем по традиции. Не мог не уезжать. Обязан был. Иначе как же сумел потом стать столь блистательным зодчим? Но факты, документы и хронология свидетельствуют: не уезжал. Только работал. Не покладая рук, во имя хлеба насущного и для удовлетворения неуемной жажды творчества.

На подмостках рядом с каменщиками, за чтением чужих чертежей, непосредственно у стола в часы рождения своих проектов постигал он знания, навыки, опыт архитектурного мастерства. Молодой Петербург стал его школой. Зодчие и строители города — учителями.

Было еще нечто, очень важное. Атмосфера дома. Воздух интересов и знаний, которым дышишь. Это остается у каждого на всю жизнь.

Особо ощутимой, почти осязаемой увлеченность архитектурой становилась в те вечера, когда при свете потрескивающих свечей шла неторопливая беседа с пришедшими друзьями и соотечественниками. Растрелли-старший немцев не признавал. Кровь у них вялая, скучная, разбавленная пивом. Потому ничего путного в искусстве создать не могут. К французам относился настороженно. Не сумел забыть Париж и великое непотребство Леблона. Встречаться с русскими было трудно. По незнанию языка не получалось легкой, быстрой беседы. Исключением из правила был Михаил Земцов. В нем находил все — талант, ум, приятность и еще знание итальянского языка. Вдобавок ко всему Земцов — ученик Доминико Трезини, друг Никколо Микетти и добрый сосед.

Во дворе бывшего дома Марфы Матвеевны, где разместились Растрелли, стоял небольшой каменный флигель — «палатка… в два покоя, меж ними сени и крыльцо каменное… под теми… погреб с выходом. Все оное строение поперешнику 4 сажени 2 аршина (около 10 метров), в длину на 10 саженей (около 21 метра). Покрыто черепицей».

В этой «палатке» в 1721 году поселился прибывший в Петербург талантливый итальянский зодчий Никколо Микетти, ученик знаменитого Карло Фонтана, певца позднего барокко. Когда, не выдержав тягот петербургской жизни, Микетти бежал в 1723 году в Италию, в «палатку» переехал его друг и помощник архитектор Земцов.

Порой для короткого отдохновения приезжал с Васильевского острова почетный гость — первый архитектор Петербурга Доминико Трезини.

Он был на шесть лет старше Бартоломео Карло и немало повидал на жизненном пути. И очень может быть, приглядываясь к Франческо Бартоломео, прислушиваясь к его почтительно высказанным суждениям, надеялся Трезини обрести в Растрелли-младшем верного ученика — «гезеля» и надежного помощника.

Еще Растрелли-старший особо привечал Гаэтано Киавери, приехавшего в Россию в 1720 году. Киавери задержался в Петербурге только до 1728 года. Кстати, он принимал участие в строении дома царицы Прасковьи на Васильевском острове. Потом уехал в Дрезден к королю Августу, где построил придворную церковь. Позже говорили, что это шедевр барокко. Бартоломео Карло церкви не видел, но с людьми соглашался. Верил в талант друга.

Для любимых гостей в доме специально хранили запас флорентийского. За бокалом отливавшего рубином вина говорили о высоком искусстве. Быструю речь дополняли еще более быстрыми и легкими штрихами свинцового карандаша. Тогда на белых листах бумаги возникали великолепные дворцы, храмы, их детали. Постепенно число осушенных бокалов замедляло речь, вино расплескивалось на стол, на бумагу, и тогда неродившиеся строения начинали истекать розовой кровью. Франческо сидел со всеми. Смотрел, слушал. Эти вечера, пожалуй, были самой лучшей, самой интересной учебой.

К осени 1729 года опустел Петербург. Притихшими стояли обезлюдевшие дворцы. Большая Невская першпектива поросла травой. Двор переехал в Москву.

По первому снегу проскрипел последний большой обоз. Повезли монетные станки из крепости и огромные бочки, набитые архивными бумагами из Коллегий. Перетекал именитый люд в старую Москву.

Напоминала теперь Первопрестольная тесный постоялый двор. Заблаговременно съезжались дворяне и помещики на предстоящую свадьбу отрока Петра II и злобной красавицы Екатерины Долгоруковой. Ехали в надежде на веселье и милости, на любые крохи с богатого пиршественного стола. Очутились на похоронах коронованного юноши, в самой гуще запальчивых споров между партиями и компаниями, кому и как сидеть на удобном российском троне. Чуть не два месяца озабоченно сновали от дома к дому, мчались с одного конца города на другой — услышать, узнать последние новости, последние стечения обстоятельств. Уже не шепотом, а во все горло, обильно прополосканное водкой и настойками, говорили и кричали о захвате власти Долгоруковыми и Голицыными, о кондициях — письменных условиях, ограничивающих императорскую власть, о необходимости вольности дворянской. Москва гудела, готовая взорваться страшным пьяным скандалом с поножовщиной и кровопролитием.

Время в Москве мерили не неделями и днями, как в давно ушедшие тихие годы, а часами и минутами. Каждый проскакавший наметом гонец мог означать новые перемены в судьбе — что там России — собственной, личной. В спорах и криках торопили время — в надежде на почет, в страхе перед бесславным концом.

Все разрешилось 25 февраля. Публично разорвав кондиции, ограничивающие ее власть, на российский трон тяжко уселась племянница Петра I принцесса Курляндская — рослая тридцатисемилетняя женщина с несколько мужеподобным смуглым лицом, характером шумливой рыночной бабы, неожиданно ставшей владелицей больших торговых рядов, — новая русская императрица Анна Иоанновна. Ее противница, женщина умная и много пережившая, невеста Ивана Долгорукова — Наталья Шереметева, так описывала императрицу Анну: «Престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, что между кавалеров идет всех головою выше, и чрезвычайно толста».

В тот вечер 25 февраля вспыхнули над Москвой и задвигались, зашагали по небу от края до края огненные столбы с красноватым отсветом — невиданное в этих местах северное сияние. Еще не успели затухнуть в небе огненные столбы, как пополз по Москве тяжкий шепот:

— Не к добру знамение… Плохой знак. Умоется Россия кровью…

В Петербурге того знамения не было. А официальные сообщения поступали, как положено, — деловые, убедительные и недостоверные. В простывшем городе на Неве царило безвременье.

Трудно уяснить, как восприняло семейство Растрелли известие о воцарении Анны Иоанновны. Архива семейного не существует, да и вряд ли кто-нибудь вел дневниковые записи. До сего дня не найдены и возможные корреспонденты семьи Растрелли. Видимо, отъехавшие из Европы на службу к царю Петру чувствовали себя отрезанным ломтем от большой итальянской семьи. Хотя бы потому, что именно с 1730 года, с воцарения Анны Иоанновны, начинается новый период в жизни Франческо Бартоломео. Период, когда многообещающий, с неуемной фантазией подмастерье постепенно становится модным придворным мастером.

Ясным морозным днем в дом ворвался запыхавшийся, раскрасневшийся слуга. С трудом переводя дух, стараясь рассказать вразумительно, поведал, что прибыл из Москвы курьер с описанием церемонии торжественного въезда новой русской государыни Анны Иоанновны в Кремль…

О злопамятности герцогини Курляндской Франческо Бартоломео, возможно, был наслышан. Приняв известие, он, наверное, с горечью подумал, что рухнули надежды на почет, славу, деньги. Новая императрица, вероятно, никогда не простит ему связь с Долгоруковым, не желавшим пустить ее на престол. Плохи, очень плохи его дела. Хуже некуда…

Представив себе ход мыслей молодого Растрелли, допустим еще одну маленькую вольность и вообразим возможный разговор отца с сыном:

— Глупец! Ты плохо разбираешься в людях, и в первую очередь в женщинах. Фортуна, тысяча чертей, начинает улыбаться нам, а ты не хочешь это видеть… Нищая курляндская герцогиня изголодалась по роскоши. Теперь ей нужны будут дворцы, кареты, платья, украшения… Ей мало будет всей России. Она проглотит ее очень быстро… А кто сможет построить ей дворцы, разбить парки, отлить красивые фигуры? Немцы? Они сделают скучно, без полета. Мы, и только мы. В этой гиперборейской земле нам нет сейчас равных. А мы напомним ей о себе… У нас есть все для этого…

Растрелли-старший сорвался с кресла и, гулко стуча каблуками, поспешил на второй этаж. Вскоре, тяжко отдуваясь, вернулся, неся в руках запыленный восковой бюст пожилой женщины.

— Вот наш пропуск к новой императрице. Наше дорогое подношение. Персона ее матушки, царицы Прасковьи Федоровны… Я сделал… — Он ткнул себя пальцем в грудь. — И мы ей об этом напомним. Тогда фортуна станет наша… — И, довольный, опять уселся в кресло. — Впрочем, императрице напомним не мы, а сосед наш Салтыков, ее дядюшка. Да и у покойного Левенвольде два сына, говорят, в большой милости у Анны… Если замолвят словечко, мы в долгу не останемся. Люди они корыстные… Надо ехать в Москву, к торжествам коронации, — стукнул кулаком по столу.

Ближайшее будущее определилось…

Оставлять в Петербурге дом без присмотра было неможно. И 20 марта 1730 года Растрелли-старший просит Канцелярию от строений принять «во охранение» его вещи, разрешив выехать с домочадцами в Москву для «собственной своей нужды».

Прошение начинает неторопливое странствие от стола к столу. Канцеляристов меньше всего волнует будущее какого-то итальянского графа. Многообещающие «завтра» и «тотчас» приводят в бешенство. И, презрев возможные неприятности, отец и сын решают направиться в Первопрестольную без промедления…

Москва встретила приезжих голубоватыми сугробами под весенним небом. Бесконечными заборами, черными стаями ворон и озабоченным, спешащим неизвестно куда и зачем людом. Город жил ожиданием коронации. В нетерпении пребывала и Анна Иоанновна. Но еще не готова была огромная, потому чуть неуклюжая корона из 2536 алмазов.

Первое впечатление — почти всегда самое верное. Бóльшую часть жизни проведет Растрелли в Петербурге. На годы и на месяцы вынужден будет отъезжать в Курляндию и в Киев и снова возвращаться на берега Невы. Но Москва навсегда останется с ним. Многие годы спустя будет он не единожды перебирать листки с легкими быстрыми набросками ее удивительных памятников, и тогда вновь начнут оживать воспоминания: многоцветный Кремль и золотые пятиглавия его соборов.

С удивлением и интересом разглядывал Франческо Бартоломео непохожие на все ранее виденное кремлевские дворцы — красочное скопление разновеликих строений с крытыми переходами, галереями, узорными крылечками, башенками и затейливыми фигурными кровлями. С детства привыкнув к строгой ордерности западноевропейской архитектуры, он тщетно пытался уловить какую-либо закономерную связь и смену стилей. Но чем дольше вглядывался, тем сильнее крепло восхищение эмоциональностью и богатством фантазии русских зодчих. Их творения поражали своей оригинальной и ни на что не похожей красотой. Это была настоящая, еще непривычная ему Россия.

Существовали и другие дворцы. Заброшенные и промерзшие, стояли они у начала дорог, протянувшихся из Москвы в бескрайние просторы страны. Дворцы загородные, летние или путевые для отдыха во время поездок. Два из них привлекли особое внимание молодого Растрелли.

Один — на Воробьевых горах. Совсем на западный манер протянулся он в единой линии на 160 метров вдоль кромки обрыва. Второй этаж его представлял анфиладу одинаковых квадратных покоев. Каждая дверь стонала собственным голосом. Со стен свешивались оборванные, тронутые тлением цветные ткани и сукна, с потолков — полотнища беленых холстов, Кое-где громоздились ломаные скамьи, стулья, столы. В 80-е годы прошлого столетия дворец построили для веселых пиров и торжественных приемов. На смену им пришла старость, тлен, разрушение. В нищете и безмолвии умирал свидетель допетровской Руси.

Второй — пробуждал полузабытые, туманные воспоминания детства. Растрелли уже когда-то видел такие дворцы. Геометрически правильный двухэтажный объем с подчеркнуто выделенной трехэтажной центральной частью. Большие окна, балюстрада на крыше и свинцовые вазоны на столбиках. Все представительно и очень старомодно. Дворец напоминал верного слугу, доживавшего свой век после смерти хозяев.

Проезжая каждодневно мимо этого дворца с огромным садом вдоль берега Яузы, Растрелли все больше и больше привязывался к нему. Так, наверное, привыкают к старому человеку — много повидавшему и способному рассказать немало любопытного.

Когда-то, когда его, Растрелли, еще не было на свете, построил этот дворец боярин Федор Головин — генерал-адмирал и первый кавалер первого русского ордена Святого Андрея Первозванного. На шумных пирах адмирала охотно веселился царь Петр. Здесь же принимал он посла Людовика XIV. После смерти адмирала царь купил дворец для себя. Вдали от старых боярских усадеб, рядом с полюбившейся Немецкой слободой, где жили его первые учителя и дорогие сердцу люди, задумал он устроить свою московскую резиденцию. Потом поселился во дворце юный Петр II. В нем и скончался. Теперь умирал дворец…

Старинные русские храмы и дворцы, очевидно, должны были притягивать молодого Растрелли своей необычностью по сравнению с европейскими. Он снова и снова возвращался к ним, стараясь познать сущность их величавой красоты. С мастерством талантливого рисовальщика он сделал наброски соборов Кремля, церкви Николы «Большой крест», Успения на Покровке, в Дубровицах, Меншиковой башни. Даже тщательно вычертил их планы. Вдруг пригодятся в будущем…

28 апреля 1730 года Москва проснулась от радостного перезвона. Сначала ухнули разом колокола Ивана Великого, потом подхватили на церквах, ближних к Кремлю, а там пошло и пошло. Настал день коронации новой императрицы России.

В обед, когда расселись за столы, уставленные в Грановитой палате, началось всеобщее веселье и в душных покоях старого кремлевского дворца, и на Красной площади, куда сбежался неимущий московский люд. За первыми тостами последовали первые милости: кому новый чин с деревнями и живыми душами, кому орденскую ленту, а простонародью — фонтаны вина и туши наскоро зажаренных быков.

До семейства Растрелли черед дошел в самом конце мая.

За два прошлых десятилетия принцессе Анне наскучили холодные и тесные покои бедного курляндского замка. Теперь по праву она требовала пышности и роскоши. Не отвечали ее желаниям старые московские дворцы, разновременные творения от первого каменного государева двора при Иване III до узорчатых теремов Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Возжаждала иметь собственное строение, соответствующее ее новому положению.

Императрица соизволила повелеть возвести для нее дворец в Кремле, против цейхгауза (арсенала). Для ускорения работ приказано было призвать Растрелли в помощники «мастера палатного и каменного дела» Готфрида Шеделя. Десять лет состоял он при строительстве дворцов некогда светлейшего князя Меншикова. А немцы начали надолго входить в большую силу.

13 июня Растрелли подал смету стоимости нового дворца — 12 213 рублей 50 копеек. А в первых числах июля сотни мужиков и солдат начали рыть канавы под каменный фундамент нового императорского дома в Кремле. Для поспешания решено было возводить Анненгоф в один этаж и деревянный.

Денег на строение не жалели. 11 сентября архитектор просит еще 6500 рублей. Дают. Через три месяца еще одно прошение — на 2021 рубль 73 копейки. И снова дают без промедления. Тратить больше, чем рассчитано, стало привычным и даже модным.

Между двумя дополнительными сметами появляется долгожданный и радостный указ:

«Ее Императорское Величество указало именным Своего Императорского Величества указом: итальянской нации архитектору де Растрелли по учиненному с ним контракту быть при дворе Своего Императорского Величества придворным архитектором, считая сего 730-го года июня с 1-го числа (с которого он, Растрелли, обретался у строения нового Ее Императорского Величества дворца) впредь три года, а именно будущего 1733 года по 1 число, и делать ему всякое строение каменное и деревянное, какое от двора Ее Императорского Величества повелено будет, а Ее Императорского Величества жалованья давать ему по вышеписанному контракту по 800 рублей в год…» Указ подписал обер-гофмаршал двора Левенвольде.

Наконец фортуна, милостиво улыбнувшись, вошла в дом Растрелли. Путь к исполнению желаний был открыт.

А собственно говоря, кому из Растрелли она улыбнулась? Опытному Бартоломео Карло? Или нетерпеливому, талантливому Франческо Бартоломео? Не случайно Ю. Денисов и А. Петров, исследователи творчества Ф. Б. Растрелли, отмечают, что «взаимоотношения между Растрелли-младшим и его отцом в сфере их творческой деятельности остаются наиболее сложным и трудным для решения вопросом их биографии».

В Санкт-Петербурге и сейчас на Английской набережной стоит особняк — выдающийся памятник русского классицизма конца XVIII — начала XIX столетия. Одним боком он прижался к величественному зданию бывшего Сената. Парадным фасадом смотрит на широкую Неву, скованную гранитными берегами. Когда-то принадлежал особняк графине А. Г. Лаваль. В салоне графини бывали А. С. Пушкин, И. А. Крылов, В. А. Жуковский, А. С. Грибоедов, М. Ю. Лермонтов. Здесь накануне 14 декабря 1825 года собирались декабристы. Еще ранее на этом месте стоял дворец хитрейшего и умнейшего министра Анны Иоанновны — барона Остермана, современника и свидетеля многих поступков героя книги.

Сегодня в особняке — читальный зал Российского государственного исторического архива. А сам архив, как мы уже знаем, хранится в зданиях бывших Сената и Синода. Большинство уцелевших документов о жизни и деятельности Франческо Бартоломео Растрелли (так же как и Доминико Трезини) находится именно здесь.

На столе папка с названием: «Дело о определении в службу Ея Императорского Величества архитектором графа Варфоломея де Растреллия». В папке несколько листков.

Лист первый:

«Подано сентября 28 дня 1736 года.

Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня Императрица Анна Иоанновна, Самодержица Всероссийская:

Служил я нижайший Вашему Императорскому Величеству три года без жалованья вспоможением при родителе моем графе Варфоломее де Растрелли в архитектуре подлежащей и строениях и обучился как надлежит, а в службу Вашего Императорского Величества не определен.

Всемилостивейшая Государыня Императрица, прошу Вашего Императорского Величества да повелит Ваше Державство определить меня нижайшего в службу Вашего Императорского Величества к архитектурным делам с надлежащим жалованьем против прочих иностранных архитекторов, обретающихся сейчас в России.

Вашего Императорского Величества нижайший раб

граф де Растреллий».

Прошение противоречит указу от 10 ноября 1730 года. По указу граф Растреллий назначен придворным архитектором. В прошении шесть лет спустя просит принять на службу. Да вдобавок сообщает, что «служил… три года без жалованья… и обучился как надлежит…». Зачем же придворному архитектору учиться заново?

В прошении сказано: «…определить меня… в службу… к архитектурным делам с надлежащим жалованьем…» В деле — письма от 6 октября 1736 года в Адмиралтейство, Комерц-коллегию, Канцелярию от строений с запросами: кто из архитекторов сколько получает? И ответы: шестьсот… тысячу… восемьсот… Но в указе 1730 года точно обозначено жалованье придворного зодчего: 800 рублей в год.

Никак не согласовываются два документа. Будто речь идет о разных людях. А если это действительно так? Указом от 10 ноября 1730 года придворным архитектором назначен Растрелли-старший. Прошение в 1736 году подает Растрелли-младший.

На стол ложатся новые папки с документами Придворной конторы.

Справка от 5 января 1742 года: «По именному блаженныя и вечнодостойныя памяти Ея Императорского Величества Государыни Анны Иоанновны… данному… ноября 9 дня прошлого 1734 года повелению архитектору-скульптору де Растреллию, который по контракту учиненному с ним в придворной конторе обязан быть в службе, жалованье производится с суммы впредь до указа по тысяче по пятисот рублев в год…» Это — о Растрелли-старшем. В 1733 году закончилось действие контракта, подписанного по указу 1730 года. В 1734 году его продлили.

Справки Канцелярии от строений за 1743 год. В одной: архитектор-скульптор де Растрелли. В другой: скульптор-архитектор де Растреллий. Значит, вплоть до самой смерти Бартоломео Карло Растрелли считали в России не только скульптором, но и зодчим. Порой даже сначала зодчим потом скульптором.

Что же делал тогда Франческо Бартоломео Растрелли? Неужто пребывал все время в учениках и помощниках своего отца? А дворец князю Кантемиру, достоверно построенный им?.. А составленный им самим перечень исполненных работ? Он сам же написал и о проекте дворца Долгорукова, и о зимнем и летнем Анненгофах: «Я построил…»

Первый перечень работ Растрелли-младший составил через девятнадцать лет после описываемых событий, то есть в 1755 году, когда большинство свидетелей начала его карьеры уже ничего не могли сказать, — кто умер, а кто томился в далекой ссылке. В 1741 году в прошении на имя Иоанна Антоновича Франческо Бартоломео чистосердечно пишет: в 1735 году получил заказ от Бирона строить дворцы в Курляндии, в 1738 году удостоен звания обер-архитектора. Этим сведениям (подробнее речь о них пойдет в свое время и в надлежащем месте) можно и должно верить. Все свидетели событий еще живы.

А как же со строениями Анненгофов?

Могло быть так и, вероятно, было: контракт заключили с Растрелли-старшим как с уже умудренным опытом мастером. Ведь именно Бартоломео Карло пригласил в Россию сам царь Петр. Не исключено, что свою, и, может, немалую, роль сыграли или подношение скульптора — восковой бюст матери императрицы, или вовремя замолвленное словечко сыновьями покойного соседа — Левенвольде. Не исключено, что слухи о связях Растрелли-младшего с нынешним государственным преступником Иваном Долгоруковым вызвали неудовольствие императрицы.

Итак, официальным строителем дворцов для Анны Иоанновны в Москве и Петербурге числился Бартоломео Карло Растрелли. А сын принимал участие в составлении проектов. И, скорее всего, очень значительное. В выдумке, в архитектурной фантазии Растрелли-младший превосходил отца (вспомним свидетельство Кантемира). И Растрелли-старший, вероятно, понимал это. Вот почему, находясь в преклонном возрасте, когда никто уже не мог опровергнуть его, Франческо Бартоломео Растрелли все работы этих лет приписал единолично себе.

Контракт с Растрелли-старшим, вероятно, был секретом полишинеля. О даровании Франческо Бартоломео ближайшее окружение императрицы знало достаточно хорошо. Не случайно некоронованный властитель России Эрнст Иоганн Бирон поручил строить свои дворцы в Курляндии еще не принятому на государственную службу, казалось бы, безвестному Растрелли-младшему. Но об этом дальше.

Каким он был, Зимний дом императрицы Анны в Московском Кремле, узнали совсем недавно. Только в 1968 году О. С. Евангулова обнаружила в Центральном государственном архиве древних актов (Москва) подробное описание дворца, составленное в 1736 году.

Судя по описи, деревянный дворец состоял из двух строений — основного корпуса, где размещались жилые покои, и огромного тронного зала, приставленного к дворцу со стороны двора.

Теперь не разобраться, почему зодчий избрал такую композицию: то ли из-за недостатка свободного пространства в Кремле, то ли по желанию заказчицы, а может, по недостаточному еще умению «связать» в единое целое одноэтажное здание с высоким объемом двусветного зала. Впрочем, такая композиция сближала Зимний дом с расположенными рядом старинными царскими хоромами. Императрице могло это нравиться.

От старорусской архитектуры, а вернее от древних церквей, позаимствовал Франческо Бартоломео еще один прием — хоры. Сделал он их над входом в тронный зал. Открытые и просторные, они свободно вмещали многолюдный оркестр роговой музыки.

Отделку зала и дворцовых покоев исполнили уже на западный манер. Бревенчатые стены обтянули холстом, расписанным под мрамор. Вдоль стен зала и парадных покоев установили позолоченные и посеребренные деревянные статуи на точеных постаментах — «столбах». Особой роскошью выделили спальню Анны Иоанновны. Стены обшили ореховыми панелями, дубовый паркет уложили в затейливом узоре, над каминами и дверьми повисли гирлянды золоченых резных «фруктов». А на холсте, затянувшем потолок, гасконец Каравак написал плафон, «красиво раскрашенный и с хорошенькими фигурками».

Эти попытки сокрыть с помощью нарядного убранства подлинную природу материала свидетельствуют о новых требованиях к дворцовому интерьеру. До этого стены и потолки, как это было и в XVII столетии, обычно затягивали яркими одноцветными и узорными тканями, не стремясь подражать другим материалам. Роспись под мрамор — новация, рожденная требованиями богатства и пышности — главных признаков красоты.

Фантазия зодчего и рукодельные хитрости, исполненные по замыслам Растрелли, превращают деревянный дом в сверкающую игрушку.

Примечательная деталь: почти во всех документах о строительстве зимнего Анненгофа вместо фамилии зодчего писано «мастер». Что это — нежелание уточнять имя подлинного автора или старое живучее отношение к зодчему как к безропотному слепому исполнителю пожеланий заказчика? Через несколько лет, при строительстве петербургских дворцов, уже всюду пишется только фамилия архитектора.

Дворец новый, а разместились в нем по старинке. Как привыкли еще в Курляндии. Рядом со спальней императрицы, через три небольших покоя, спальня любимца — обер-камергера Эрнста Иоганна фон Бирона. Следующая комната — спальня Бироновых детей, ликом походивших на императрицу. Тут же во дворе выделили уютные апартаменты и другому любимцу — графу Рейнгольду Густаву Левенвольде.

В новом дворце веселились. Наверстывали упущенное за двадцать лет. Впрочем, курляндская нищета не разбудила воображения. Веселье сводилось к излюбленной нежной буженине, токайскому, картам и танцам. А для утверждения богатства империи велено было на каждое празднество являться в новом платье на иноземный манер. Пример подавали сама императрица и ее немцы. Подражать им стало обязанностью. Страх перед возможным недовольством правительницы приобщал к западной моде быстрее указов и дубинки царя Петра.

О начавшемся изменении нравов в России полстолетия спустя образно поведал историк князь М. Щербатов:

«Великолепие, введенное у двора, понудило вельмож, а подражая им, и других умножить свое великолепие. Оно уже в платьях, столах и других украшениях начинало из меры выходить; так что самою императрицею Анною примечено было излишнее великолепие и изданным указом запрещено было ношение золота и серебра на платье, а токмо позволено было старое доносить, которые платья и были запечатаваны. Но тщетное приказание, когда сам двор, а паче тогда по причине сыновей герцога Курляндского, людей молодых, в сей роскошь впал. Не токмо сей роскошь виден был на торжественных одеяниях придворных и других чинов людей, но даже мундиры гвардии офицеров оный ощущал, а паче мундиры конной гвардии, которые тогда были синие с красными обшлагами, выкладенные петлями и по швам широким золотым галуном. Многие из знатных людей стали иметь открытые столы, яко фельдмаршал граф Миних, вице-канцлер граф Остерман, хотя, впрочем, весьма умеренно жил; Гаврило Иванович Головкин, генерал-адмирал граф Николай Федорович Головин и другие. Число разных вин уже умножилось, и прежде незнаемыя шампанское, бургонское и капское стали привозиться и употребляться на столы. Уже вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные употребляться как англинские, сделанные из красного дерева мегагене, дома увеличились и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того времени построенныя здания; зачали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнату без обой; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большия стали употреблять. Екипажи тоже великолепие восчувствовали: богатыя, позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитыя бархатом, с золотыми и серебряными бахрамами; лучшия и дорогие лошади, богатые, тяжелые и позлащенные и посеребренные шпоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром; также богатыя ливреи стали употребляться…

Всякой роскошь приключает удовольствие и некоторое спокойствие, а потому и приемлется всеми с охотою, и по мере приятности своей распространяется. А от сего, от великих принимая малые, повсюдова он начал являться; вельможи, проживаясь, привязывались более ко двору, яко ко источнику милостей, а нижние к вельможам для той же причины. Исчезла твердость, справедливость, благородство, умеренность, родство, дружба, приятство, привязанность к Божию и к гражданскому закону и любовь к отечеству; а места сии начинали занимать презрение божественных и человеческих должностей, зависть, честолюбие, сребролюбие, пышность, уклонность, раболепность и лесть, чем каждый мнил свое состояние сделать и удовольствовать свои хотения».

За повседневным весельем пыталась императрица тщательно укрыть давящий страх. Не могла забыть желания некоторых ограничить ее власть. Чудились повсюду тайные сговоры и замысленные покушения. Чтобы упредить возможные злодейства, Анна Иоанновна учредила Канцелярию тайных розыскных дел с пытошными застенками. Во главе поставила молчаливого, богомольного, маленького росточком генерала Андрея Ивановича Ушакова. Открытие застенков оправдала указом о воцарившемся в стране благополучии: «…всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе, что всякому видеть и чувствовать возможно, за что по совести всяк добрый и верный подданный наш должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным быть!»

Указ страха не уменьшил. По совету верных курляндцев императрица создала новую гвардию — Измайловский полк из двух тысяч мелкопоместных дворян. Дворец в Кремле опоясали кованой решеткой и возвели специальную караульню — шесть палат, а «подле оных палат вымощено досками, где стоят солдаты во фрунте и пушки становятца». И эта мера не принесла успокоения.

Решено было создать новую блистательную резиденцию в стороне от Кремля, от центра Москвы с усадьбами старой родовой знати. Выбрали Лефортово, поближе к Немецкой слободе. Там, где некогда мечтал увидеть свой дворец царственный дядюшка, Петр Алексеевич. Растрелли получил повеление — сделать проект нового Анненгофа.

Никакие достижения науки пока не в состоянии раскрыть секреты художественного творчества, определить его начальный и важнейший момент — зарождение замысла. Возможны предположения, домыслы на основании сходных ситуаций. Порой эти предположения кажутся близкими к истине, если вообще эту истину удается установить. Порой так и остаются домыслом с той или иной мерой убедительности. Поэтому не будем задавать вопрос: как и где искал Франческо Бартоломео Растрелли прообраз будущего дворца.

Известно, что императрица не любила утруждать себя различными бумагами. Доступнее, понятнее увидеть будущую резиденцию в натуральном, пусть в уменьшенном, игрушечном виде. Венценосный дядюшка Петр Алексеевич тоже заказывал модель Стрельнинского дворца. И она, Анна Иоанновна, должна следовать его примеру.

Модель была «опробована», и 19 января 1731 года последовало высочайшее повеление «построить… в самой скорости новый Анненгоф в Лефортове».

Тридцать с лишним лет спустя Франческо Бартоломео Растрелли подробно запишет об этом дворце: «…фасад, обращенный в сторону города Москвы, имел более 100 туаз в длину, не считая галерей, выходивших во двор и имевших в длину более 60 туаз…» Прожив почти полстолетия в России, зодчий по-прежнему определяет длину не русской саженью, а старинной французской мерой — «туаз»…

Описи частных библиотек первой половины XVIII века свидетельствуют, что в Петербурге хранилось немало фолиантов и гравюр с изображениями дворцов и архитектурных памятников Италии.

Интерес и почтение к итальянской архитектуре бытовали в России издавна. Дневники стольников царя Петра могут немало поведать о восприятии русскими людьми европейского зодчества. Так, один из умнейших людей, окружавших царя Петра, граф Петр Андреевич Толстой, оставил подробное описание храмов и дворцов Рима, Флоренции, Болоньи, Венеции. Особо понравившиеся строения Толстой отмечает своеобразной характеристикой: «на итальянский манер».

Подобную приверженность к итальянской архитектуре высказывает и будущий русский посол в Париже Б. И. Куракин. Архитектуру Англии он определяет «ординарной», а вот от «Амстердама до Утрехта гораздо плезир хороший: много изрядных домов с манера итальянскова…».

Весьма вероятно, что Растрелли-старший привез в Россию увражи с видами дворцов и храмов своей родины. Перелистывая их, разглядывая отдельные гравюры, отец и сын, возможно, искали приемлемые решения для своих будущих творений.

Большинство историков утверждают: главные достижения итальянского искусства XVII столетия — в области архитектуры. А ведь именно Италия считается родиной стиля, получившего название «барокко». Стиля, принесшего на смену ясному, спокойному, гармоничному искусству Высокого Возрождения сложное единство, рождающееся в динамике и контрастах, проникнутое бурным движением, эмоциональным порывом, пышной декоративностью.

Первыми начали воплощать в жизнь новые художественные принципы будущие великие мастера барокко — Бернини и Борромини. Они изменили привычные планы зданий. Вместо идеальных прямоугольников или окружностей эпохи Возрождения в дворцах и храмах барокко возникли резко выступающие или западающие объемы. В различное время дня солнце по-разному освещает их, отчего возникает беспрестанная игра света и тени, рождающая удивительное впечатление движения, тихого «дыхания» здания. Изменился план — иным стал и фасад. Плоские пилястры уступили место колоннам и полуколоннам. Они то собираются в группы, образуя пучки, то «разбегаются» вдоль фасада. Своим ритмом колонны придают строению особую напряженную динамику. Как бы втянутыми в эту «игру» оказываются замершие в беспокойном движении и многочисленные статуи на балюстраде крыши, и пышные украшения в виде завитков, картушей, гирлянд из сочных листьев и трав и даже человеческих фигур на фронтонах и наличниках окон. Вместо привычного равновесия несущих и несомых частей здания — напряжение, борьба, сложные динамические построения. Здание как бы активно взаимодействует с окружающим пространством, то поддаваясь в отдельных местах его давлению, то преодолевая его силу, выступая своими объемами вперед. И в этом подчеркнутом взаимоотношении архитектуры с окружающей средой — тоже специфическая черта барокко.

Поклонник итальянского барокко, Растрелли-старший не только пронес свои убеждения через всю жизнь, но старался передать их сыну, заставив его твердо уверовать в беспредельные возможности стиля Бернини и Борромини. Вот почему зимний и летний Анненгофы стали первым этапом в сложении искусства русского барокко XVIII века.

15 мая 1731 года огромное здание нового дворца подведено под крышу. Начинается внутренняя отделка. Опытные мастера одевают стены полированными фанерками, краснодеревщики режут из ценных пород фигурные наличники, десятки живописцев готовят расписные плафоны, декоративные панно, десюдепорты. Постоянно подгоняемые смотрителями, толкаясь и мешая друг другу, сотни мастеровых спешат закончить порученную им работу.

Осенью дворец готов принять хозяйку. Под охраной верных измайловцев, в окружении скороходов, музыкантов, шутих и шутов, с Бироном и Левенвольде по сторонам кареты императрица отправляется в новую резиденцию. От Кремля по Никольской, Мясницкой, через ворота Земляного города, по Немецкой улице, к реке Яузе тянется царский поезд. Наконец он вползает на гребень Яузской долины, и перед взором императрицы и придворных открывается сказочная картина.

На противоположном берегу прямо от воды уступами поднимаются цветники с фонтанами. Посыпанные толченым кирпичом дорожки, пересекаясь, образуют затейливый геометрический узор. А над всем этим на верхней площадке каскада, протянувшись на 200 метров, высится сияющий белизной и ярким золотом новый двухэтажный дом. Вокруг — широкий канал, прорытый от самой Яузы, а в небольшой уютной гавани слева от дворца покачиваются нарядные, разукрашенные галеры и лодки для веселых прогулок. Картину замыкает рама тронутых осенней желтизной деревьев верхнего парка.

Московский Версаль пришелся по душе государыне.

Переправившись по наведенному мосту, торжественный поезд поднимается по усыпанной желтым песком дороге. Обогнув новый дворец справа, он втягивается в распахнутые ворота. По обеим сторонам вместо привычного русского забора — флигели с открытой колоннадой на втором этаже. Вместе с боковыми крыльями дворца флигели образуют замкнутый внутренний двор. Новинка перенята с Запада и называется по-французски «курдонер» — почетный двор.

Из парадного вестибюля, «затененного» тремя рядами колонн, светлые галереи ведут в парадные помещения дворца: налево — в тронный зал, направо — в парадную спальню. Сквозь широкие проемы галерей открывается вид на боковые крылья здания, на расположенный за воротами огромный верхний парк. При медленном шествии создается впечатление, что вокруг тебя движется великолепно исполненная архитектурная и пейзажная декорация.

Под стать внешнему облику дворца и внутреннее убранство его четырехсот покоев — колонны на высоких пьедесталах, белые с золотом балюстрады галерей, панели из полированного дуба и ясеня, укрывающие бревенчатые стены, а в парадной спальне — панели лаковые, тонкой китайской работы. И повсюду скульптуры — деревянные, алебастровые и свинцовые. Золоченные по левкасу — в галереях и парадных залах; алебастровые на крыше главного дворцового фасада; свинцовые — посередке водоемов с фонтанами.

В молодой столице на берегах Невы и Мойки возводили обычно трехчастные дворцы — небольшой главный корпус с парадными и жилыми покоями, протянувшиеся в обе стороны галереи, и по краям — боковые павильоны. Изящно, красиво и чуть камерно. Манеру завезли из Германии, из скопидомных небольших немецких княжеств. Для обширной щедрой русской империи, для ее правителей, обладающих безграничной властью, требовалась манера другая — внушительно-величавая, торжественная, изысканно-роскошная — даже не итальянская, а французская.

Растрелли вытянул вдоль берега Яузы единое по высоте здание. Конечно, он все же выделил довольно ясно читаемые центральную часть, занимавшую треть всей длины, средние ризалиты и боковые павильоны. Но объем был един. Торжественный, внушительный, дворцовый. Такого мощного композиционного приема в России еще не знали. Позже Растрелли не раз воспользуется им, видоизменяя его и совершенствуя.

Едва перебравшись в лефортовский Анненгоф, императрица твердо решила: надо переезжать в Петербург. Там страх исчезнет. Придворному архитектору велено отправляться в город на Неве: строить новую императорскую резиденцию. Быть ей насупротив крепости, рядом с Адмиралтейством. Для большего простора нового дворца присоединить к нему палаты покойного адмирала Апраксина и дома, купленные в казну у сосланного послом в Берлин Павла Ягужинского, у наследника дядюшкина дипломата Саввы Рагузинского. И еще было добавлено: «Поспешать безотлагательно!»

…Груженый возок уже стоял у подъезда. Возница в который раз поправлял сбрую, а Франческо Бартоломео торопливо дописывал последние указания по Анненгофу: «…четыре фигуры, которые поставятца у четырех бассейнов в новом саду. Тридцать машкаров для кашкаду. Статуя, которая будет на средине кашкада называемую Эркулис, в которой будет змей семиглавной…»

Пять лет спустя ему придется готовить новый макет лефортовского Анненгофа. Потрафляя желаниям императрицы, перенесут сюда из Кремля Зимний дом, возведут иллюминационный театр. Это нарушит строгую симметрию и пропорциональность ансамбля московского Версаля. Но разве следует спорить с правителями… И в будущем, уже при следующей российской императрице — веселой и жизнелюбивой Елизавете Петровне, придется все время что-то строить, разрушать, переделывать в этом многострадальном Лефортове, выгоравшем и в 1746, и в 1753 и в 1771 году.

Так и не удалось создать в Москве настоящий русский Версаль. Впрочем, он и не стремился соперничать со строителями Версаля подлинного. Он просто все время думал о нем, припоминал великолепный дворец и не менее прекрасный, величественный парк. Но не копировал, не подражал, а создавал то, что соответствовало местным условиям, российским требованиям, испытывая одновременно и собственные возможности.

Растрелли в пору, о которой идет речь, было всего тридцать с небольшим. Он стоял на пороге создания собственных образных решений в архитектуре. Решений, которые впоследствии получат у исследователей название «стиль Растрелли». Только время, видимо, еще не приспело для утверждения этого стиля.

…Не раз он будет посещать Москву, выполняя различные желания Елизаветы Петровны. В 1749 году на месте древних построек Ивана III и Бориса Годунова в Кремле возведет новый каменный дворец. И кто знает, может, именно тогда дрогнет сердце Франческо Бартоломео: ведь строить он будет на том самом месте, где два с половиной века назад, за тысячи миль от родины, трудились его соотечественники из Милана и Болоньи. А может, останется столь же спокоен и безразличен, как архитектор К. А. Тон, сто лет спустя сломавший его детище, чтобы возвести нынешний Большой Кремлевский дворец.

И все же каждый раз, приезжая в Москву, Растрелли, наверное, все острее и острее ощущал тихую, щемящую грусть. На его глазах старели и ветшали некогда возведенные им деревянные ансамбли. И никакие доделки и поправки не в состоянии были скрыть разрушающую силу проходящих лет. Тогда особенно ясно становилось, что и на тебя неумолимое время кладет свою печать.

Дела государственные

Суровый Петр, учивший Россию кнутом и самоличным примером, не оставил достойного продолжателя дела. Как только «птенцы гнезда Петрова» осознали, что царственная дубинка уже не будет направлять их действия, они не мешкая занялись устройством собственных дел. Каждый в меру своего разумения и своих сил: кто бешеным разгулом, кто накопительством, а кто средоточием в своих руках всей возможной власти. К последнему особенно стремились недавно еще безродные и нищие выходцы из немецких земель, пригретые и обласканные царем-реформатором. И получалось. Никто не мешал им в достижении цели.

Датский посол Вестфаль подсчитал, что за первые два года царствования Екатерины I двор выпил данцигской водки и французского вина на сумму около миллиона рублей. Годовой доход государства равнялся десяти миллионам.

Следующий правитель Российской империи — Петр II, по словам современников, был подвержен «необузданной страсти к охоте». И всеми делами в государстве вершил его бывший учитель, а затем первый министр барон Остерман. Испанский посол де Лириа сообщил о нем в своих донесениях: «Могу сказать Вам, что он так худ с русскими, как нельзя больше…»

Именно Остерман во многом определит внутреннюю и внешнюю политику России и при Анне Иоанновне, и при Анне Леопольдовне.

Сменившая Петра II на престоле Анна Иоанновна, по словам одного из самых верных ее слуг, фельдмаршала Миниха, «любила спокойствие и совсем не занималась делами, предоставляя все произволу своих министров…». Наступило время, когда «каждое мало-мальски значительное лицо сочло благоразумным, в видах собственного самосохранения, следовать правилу: губи других, иначе эти другие погубят тебя».

Анна привезла с собой из Курляндии тамошнюю дворянскую голытьбу и отдала им в руки правление государством. Накинулись они на большой русский пирог, презирая нравы и обычаи кормившей их земли. Во главе всех курляндцев стоял амант императрицы, тщеславный, корыстолюбивый Бирон. И потекли прочь из России большие деньги.

«Были вывезены несметные суммы, — вспоминал позже тот же Миних, сподвижник Бирона, — употребленные на покупку земель в Курляндии, постройку там двух скорее королевских, нежели герцогских дворцов и на приобретение герцогу друзей в Польше. Кроме того, многие миллионы были истрачены на покупку драгоценностей и жемчугов для семейства Бирона…» Чуть раньше запишет свои воспоминания о Бироне адъютант Миниха Манштейн: «Говоря о герцоге Курляндском (Бироне. — Ю. О.), я сказал, что он был большой охотник до роскоши и великолепия; этого было довольно, чтобы внушить императрице желание сделать свой двор самым блестящим в Европе».

Очень хотелось петербургскому двору стоять в одном ряду с Парижем и Веной. Должности именовали на европейский лад, а службу исправляли по старинке, с проволочкой, оглядкой и нахальным мздоимством. Кафтаны по обязанности натягивали немецкие, а служили в них по-старорусски — с великим сгибанием спины. Дворцы желали иметь наподобие версальских, а к архитектору относились как к собственному безропотному холопу. Крепкая смесь, замешанная Петром I на древних привычках и новейших европейских веяниях, еще не отстоялась, не выкристаллизовалась,

«Действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе», — запишет столетие спустя А. С. Пушкин.

С одной стороны, Академия наук, торжественные приемы в честь многочисленных иноземных послов, выписанные за баснословные деньги итальянские певцы и комедианты. С другой — бесконечный страх перед возможными заговорами дворян и бесконечными бунтами крестьян, измученных ничем не сдерживаемыми поборами.

Уже через год после смерти царя-реформатора в глубинах России объявился первый самозваный царевич Алексей Петрович, чудом якобы спасшийся 26 июня 1718 года от лютой отцовской казни. Новоявленный царевич обещал народу великие послабления и отмену «крепости». Вплоть до 1740 года возникало еще пять таких «царей» и «царевичей-освободителей». Еще девять самозванцев действовало последующие двадцать лет. Только новый Петр I никогда не объявлялся. Уставший от жестокостей, раздраженный ими народ ждал и искал своего будущего разумного и доброго хозяина.

Страх наверху порождал насилие. Ночами уносились из Петербурга на восток кожаные возки с опасными людьми. Свыше двадцати тысяч отправила Анна Иоанновна в далекие и страшные ссылки. А днем вползали в Петербург многочисленные обозы с запада. Везли европейские зеркала, ткани, посуду, напитки для нужд двора и приближенных.

Не желал существовать без Запада этот еще совсем юный город. Жаждал оправдать свое предназначение — окна в Европу. И жизнь в нем, на четырех ветрах, была непростой и нелегкой.

В Петербурге, где проживало пока всего несколько десятков тысяч, люди чиновные и близкие ко двору были неизбежно связаны меж собой. Даже если ненавидели друг друга. Они вынужденно вращались в одном кругу, встречались друг с другом, существовали едиными интересами, питались одними слухами. Ничто не оставалось тайной — ни жизнь личная, ни дела профессиональные.

Слухи, бродившие по городу, определяют взаимоотношения людей, их поступки, вкусы. Они барометр общественной жизни. Если не хочешь оказаться лишним, ненужным, а жаждешь получать заказы и пользоваться расположением знатных особ, то внимай тому, что говорят, обдумывай, учись.

В тридцать с лишним лет человек обязан иметь свои твердые представления о морали, этике, чести. Они были у Франческо Растрелли. Воспитанный в годы царствования Людовика XIV, он веровал, что самодержавие — единственная форма правления. А вот понятия «свобода», «равенство» были ему незнакомы. И это тоже естественно. Еще только собирался в странствие по Европе молодой Жан-Жак Руссо. Еще не родились будущий «отец народа» Мирабо и первый русский певец свободы Радищев. Зато Растрелли сознавал, что собственное достоинство, сословную честь необходимо защищать. Но даже этого еще не знали в России.

С молчаливым недоумением наблюдал он, как дворянина публично били палкой, а тот подобострастно благодарил матушку-государыню за науку; как наследника знатного рода объявляли шутом и он, сдерживая слезы, на потеху всем кудахтал, сидя голым задом в лукошке с яйцами; как заслуженный боевой офицер чистил лошадей всесильного фаворита, лишь бы обратить на себя его милостивое внимание. Все вокруг было непонятно, дико, страшно.

Окружающая действительность в сцеплении разнообразных событий и явлений невольно воспитывала и обучала молодого зодчего, помогая познать и профессиональные секреты, и не менее важные секреты придворной жизни. Первое, что он усвоил, — молча и честно исполнять свое дело.

Не случайно Франческо Бартоломео Растрелли пережил стольких правителей и временщиков, оставаясь всегда на виду. Счастливый случай, объяснимый только феноменальной работоспособностью и талантом зодчего. Талантом, который оказался необходим семи императрицам и императорам России.

Стиль эпохи есть отражение характера и лика времени. Десятилетие Анны Иоанновны было беспокойное, характер неустоявшийся, лик переменчивый. И отразить его представлялось затруднительным. В делах строительных требовались только быстрота исполнения, великолепие и внушительность. Потому и возводили дворцы с поспешанием из деревянных брусьев и приспосабливая, переделывая старые петровские каменные строения. Для создания нового стиля время еще не приспело.

Когда осенью 1734 года всесильный Бирон предложил Франческо Растрелли построить дворец в Курляндии, он охотно и даже радостно согласился. Наконец появилась настоящая возможность проявить себя.

В России Бирона ненавидели и боялись. Франческо Растрелли принимал его с уважением и доброжелательством.

Бывший конюший захудалой курляндской принцессы только к лошадям относился с любовью и по-человечески. Молодой Растрелли был у него исключением.

Что сблизило их? Чем объяснить их добрые отношения на протяжении почти сорока лет?

Возможно, нетерпеливому в желаниях и алчному Бирону понравилось, как молодой архитектор быстро и красиво исполняет заказы. Обер-камергер любил пышную роскошь и беспрекословие. Растрелли же подкупала широта размаха Бирона, позволявшая творить, как хочется. Совпадение желаний заказчика и интересов архитектора сблизило их.

Вероятно, свой первый заказ от Бирона Франческо Бартоломео Растрелли получил весной 1732 года: построить на пустыре между Невской першпективой и Большой Морской вместительный и удобный манеж.

Сохранилось письмо Растрелли фельдмаршалу Миниху, ведавшему многими постройками в Петербурге. Канцелярией от строений командовал тогда бывший парикмахер, ловкий француз Антуан Кармедон. Чертежам и планам будущих зданий он предпочитал рассуждения о локонах, буклях, пудре. Но это, кроме архитекторов, никого не смущало. Кармедон был любезен и благонадежен. О прочих его «достоинствах» рассказывает в донесении Франческо Бартоломео:

«Ваше Сиятельство.

Уже несколько дней нездоровье лишает меня возможности выразить лично Вашей Милости мое нижайшее почтение и в то же время позволить себе представить Вам то плохое состояние, в котором находится здание Манежа из-за небрежности Канцелярии от строений, не поставившей всего необходимого для его завершения.

Эту работу предпринял немецкий плотник, и договор с ним предусматривал срок ее окончания, причем работа сильно продвинулась вперед, как это можно теперь видеть. Начальник плотников, всегда рьяно принимавший участие в усовершенствовании здания, не раз подавал в вышеозначенную Канцелярию мемории, подписанные моей собственной рукой. Необходимы железные листы для покрытия крыши и рабочие для этого, и только это даст возможность окончить плотницкие работы, которые пока приостановлены.

Я неоднократно подавал в Канцелярию ходатайства о поставке нам всего необходимого, но так как там являются обычными вещами „завтра“ и „тотчас“, то до этого момента они нас только развлекают и вследствие этого здание не может быть окончено. (Сколько еще раз потом столкнется Растрелли с этими традиционными „тотчас“ и „завтра“. Уже не развлекать, а злить будут они художника, жаждущего честно работать. — Ю. О.)

Это представление, которое я позволяю себе сделать, надеюсь, не заставит Ваше Сиятельство упрекнуть меня в небрежности, так как я исполнял свой долг, пока это было возможно, и непрестанно и усердно выполнял все, что мне поручалось Его Светлостью великим канцлером герцогом Бироном и Вашим Сиятельством. Я умоляю Ваше Сиятельство соизволить обратить внимание на то, что я был вынужден сообщить, рассчитывая на милость Вашего Сиятельства и на Ваше высокое покровительство и заступничество перед Его Светлостью великим канцлером герцогом Бироном, и надеюсь, что мне не выпадет горькая участь впасть в не заслуженную мною немилость,

Имею честь быть с неизменным и глубочайшим почтением нижайшим, покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего Сиятельства, Вашей Милости

30 августа 1732 г.

де Растрелли».

Придворный архитектор Бартоломео Карло занят делами более важными, чем Манеж: наблюдает за строением нового Летнего дворца на берегу Невы, неподалеку от старого Летнего дома царя Петра. А вечерами вместе с сыном рисует и чертит проекты будущего Зимнего дворца императрицы и дома Рейнгольда Левенвольде.

В делах и заботах проходит два года. Наконец наступает радостная весна 1735 года, когда Эрнст Иоганн Бирон вновь призывает к себе Растрелли-младшего. Каким желает видеть свой замок в Курляндии, обер-камергер объявил архитектору в том самом Манеже, украшенном желто-черными штандартами.

Бирон стоял ликующий, нарядный, в розовом, шитом золотом и бриллиантами кафтане, подчеркивавшем широкие плечи и узкую талию. Тяжелый подбородок и длинный острый нос придавали его лицу несколько злое выражение. Дюжие конюхи с трудом удерживали перед ним двух золотисто-гнедых арабских скакунов — чистокровных неджеди с квадратными лбами и длинными изогнутыми шеями. Жеребцы горячились. Бирон радостно похохатывал и говорил короткими, рублеными фразами.

— Все эти фон Ховены и Брискорны должны лопнуть от злости. Это должен быть мой родовой замок. Они должны увидеть, кто я. Должны знать, кто истинный хозяин Курляндии. Вы поняли меня…

Бирон говорил по-немецки, а стоявший рядом адъютант услужливо переводил речь господина. Человек, который из постели императрицы фактически вершил судьбу гигантской страны, нарочито отказывался говорить на языке ее народа. Он не верил в русских и презирал их. Потому и оставлены были без внимания талантливые зодчие Еропкин и Земцов. Но и проживавшим в России немцам не мог доверить Бирон свое будущее родовое гнездо. Он был достаточно умен и знал меру их способностей. Строить мог только граф Растрелли.

К сожалению, от дворцов, возведенных Франческо Бартоломео вместе с отцом, сохранились лишь рисунки фасадов и поэтажные планы. Мы лишены возможности наглядно и убедительно представить их в натуре, познать их соотнесенность с окружающим ландшафтом и соразмерность с человеком. Вот почему дворец Бирона в Руентале (ныне Рундаль), доживший до наших дней без существенных изменений, представляет особый интерес. Это самое раннее из уцелевших творений зодчего. И внимательное знакомство с ним позволяет уточнить некоторые особенности творчества Франческо Растрелли в начальном периоде.

Еще заблаговременно камер-юнкер Буттлар, доверенное лицо — фактотум Бирона, принялся рьяно скупать для хозяина земли на Земгальской равнине между Митавой (Елгава) и старой крепостью Бауска. Преуспев в этом деле, он не без пользы для себя быстро стал управляющим всеми курляндскими поместьями Бирона. Фон Буттлар и выбрал место для родового замка обер-камергера русского двора на мызе Руенталь, известной в старинных бумагах еще с XIV века. Растрелли предстояло на месте обветшавшего дворянского дома возвести дворец, свидетельствующий о богатстве и родовитости нового владельца.

В венской Альбертине хранятся рисунки фасадов и планы дворца, подписанные архитектором и утвержденные лично графом Эрнстом Иоганном Бироном. Строгий, даже суровый четвероугольник замка. Стены разделены на равные промежутки слегка выступающими вертикальными полосами — лопатками. Никаких украшений. Только меняющийся ритм треугольных и лучковых карнизов над окнами — сандриков — оживляет фасад. Перед дворцом столь же четкое каре служебных построек и конюшен для любимых лошадей. Все солидно, внушительно и даже чуть-чуть тяжеловесно, в традициях европейского XVII века.

Своей сдержанностью и величавой старомодностью замок как бы уводил корни рода Биронов в далекое прошлое. А внушительностью размеров, размахом служебных корпусов, даже внешней отделкой полуподвального этажа рустом — под огромные тесаны четырехугольные камни — свидетельствовал о силе и могуществе владельца.

День закладки дворца — 24 мая 1736 года — стал праздником для архитектора. Впервые он строил самостоятельно, не будучи связанным с предшествующими сооружениями.

В присутствии крестьян, согнанных из окрестных деревень, после торжественного богослужения камер-юнкер фон Буттлар заложил в угол будущего дворца серебряную дощечку с гербом обер-камергера графа Эрнста Бирона и накрыл ее специально заготовленной каменной плитой. Строительство началось.

Рисунки и чертежи первоначального проекта порождают естественное желание искать в решениях Растрелли заимствования и аналогии с творениями предшественников и современников. При внимательном анализе, конечно, можно обнаружить схожие черты и приемы в петербургских строениях Шлютера, Маттарнови, Земцова и даже Т. Швертфегера, типичного представителя истинно немецкого чрезмерно пышного барокко. Для среднего мастера, не прошедшего к тому же специального обучения и не имевшего твердой профессиональной школы, путь заимствования вполне естествен и допустим. Но не для Растрелли. Он никогда ничего не использует прямо из чужого опыта. Отбрасывая все лишнее, случайное, он пропускает чужие решения через собственное пылкое воображение и пишет партитуру новых вариаций на знакомую тему. Так рождается на свет новое произведение, в котором собственное мастерство сливается воедино с опытом предшественников и современников и звучит тема, отражающая и дух эпохи, и требования времени.

Для строительства замка не жалели ни средств, ни людей. От зари до зари трудились окрестные мужики, сотни специально отряженных солдат, присланные из Петербурга мастеровые. Фон Буттлар исправно доносил патрону, на сколько вершков, а потом и саженей поднялись стены. Ливневые дожди и жестокие морозы в расчет не принимались. Работный люд сушился и грелся у костров, а в будущих покоях графа круглые сутки топили внушительных размеров печи, одетые крупными бело-синими изразцами, расписанными на «голанский манир». За четырнадцать месяцев завершили возведение дворца. В июле 1737 года на крыше его уже звонко перестукивались киянками кровельщики.

Дворец поднялся на плоской равнине, пропитанной водой и заваленной камнями. Аллеи специально посаженных деревьев протянулись с трех сторон к его воротам, а вокруг шумели даже при слабом ветре старые дубравы.

Достаточно перейти сегодня мостик через ров, опоясывающий дворец, как сразу же увидишь отличие от первоначального замысла. Нет в этом ничего удивительного. Судьба распорядилась так, что завершить строительство родового замка Бирона архитектору Растрелли пришлось только тридцать лет спустя, уже после создания Царскосельского и нынешнего Зимнего дворцов. Старый, отправленный Екатериной II в отставку зодчий находил последнюю радость в оформлении парадных зал, в перестройке служб.

Когда творческий замысел осуществляется на протяжении многих и многих лет, то вместе с временем неизбежно меняется и автор. Он постигает радости своих решений и успехов, переживает кризисы, по-новому понимает жизнь, но все вместе это и есть познание изменяющегося времени, а следовательно, и динамическое развитие творчества. Вот почему при первом, даже беглом знакомстве с руентальским дворцом сразу же привлекают внимание новшества, привнесенные в конце 1760-х годов; новшества, рожденные опытом ушедших лет.

Вместо строгого каре служебных помещений — циркумференция — два флигеля, охватывающие полукругом вновь рожденную площадь предпарадного двора, чтобы прочувствовал гость, к какому знатному вельможе приехал. Прием этот использовал зодчий еще в 50-е годы при строительстве Царскосельского дворца. Нет и высокой стройной колокольни, замысленной первоначально для украшения въезда во внутренний парадный двор. А по найденным в архивах документам стало известно, что к концу 1739 года уже завершили сооружение третьего, последнего яруса колокольни. Вместо нее литая решетка ограды с вензелями Эрнста Иоганна Бирона и квадратные в плане пилоны ворот, на которых наивные и добродушные львы с коронами на головах бережно поддерживают гербовые щиты. Отсутствие вертикали колокольни разрушило квадрат замка и сегодня он в плане напоминает большую строгую букву П: перекладина обращена на север, а ножки образуют западное и восточное крылья дворца.

Тяжеловесные кареты, громыхая по мощеному двору, подкатывали к главному, южному подъезду. С блаженством ощущая после тряской дороги надежную твердь под ногами, гости вступали в вестибюль. И перед ними открывалась непривычная картина: две мощные колоннады, протянувшиеся крест-накрест. Та, что шла прямо, вела в раскинувшийся перед северным фасадом огромный регулярный парк. Ряды сдвоенных колонн, направо и налево, направляли движение гостей к парадным лестницам на второй этаж.

Внизу размещались кладовые, канцелярия, жилые комнаты адъютантов, камердинеров, камеристок. Господа обитали наверху.

Восточное крыло — личные покои жены обер-камергера, маленькой горбуньи Бенигны фон Тротт-Трейден. Спальня хозяина — в центре, над главным входом, как того требовала уже вышедшая из моды европейская традиция. По той же традиции западное крыло было отдано залу для приемов и домашней церкви (преобразованной много позже в танцевальный зал). Малая галерея, соединявшая их, — единственный «оставшийся в живых» свидетель «отношения» молодого Растрелли к интерьеру, к декоративному убранству.

Очутившись в этом продолговатом и не очень широком переходе, испытываешь волнующее чувство открытия чего-то доселе неизвестного и вместе с тем ощущение сопричастности к давно ушедшей эпохе. В убранстве галереи нет ничего от самоуверенного и блистательного Растрелли, знакомого и привычного нам по сохранившимся интерьерам более поздних строений. С одной стороны огромные окна с небольшими простенками, с другой — глухая стена, расчлененная ордерными пилястрами, повторяющими ритм наружного декора. Сдержанная и величественная архитектоничность.

Своим обликом эта галерея отличается от прочих зал, как творение прославленного маэстро от произведения талантливого, но робкого ученика.

Руентальский дворец — еще учеба, но учеба, уже близкая к завершению, когда в отдельных деталях просматриваются будущие великолепные решения. Так, замысленная для Руенталя башня-колокольня, только еще более устремленная вверх, еще более изящная, должна была два десятилетия спустя подняться над въездом в Смольный монастырь. (К сожалению, так и не поднялась. Осталась лишь в деревянной модели, вызывающей и сегодня наш восторг.) Такова, например, и колоннада, нашедшая свое дальнейшее развитие в галереях первого этажа Зимнего дворца Елизаветы Петровны. И даже чугунные маскароны, отлитые на тульских заводах, но так и не нашедшие своего места в Руентале, предвосхищали пышное убранство дворцов императрицы Елизаветы. Зодчему еще не хватало твердой уверенности, что ему без помех дозволят претворять в жизнь все богатство его неуемной фантазии.

Скованность «раннего» Растрелли особенно явственно осознаешь, входя из малой галереи в танцевальный зал. Залитый светом, с тонкой игрой бликов на изящной лепнине, с жизнерадостными и вместе с тем неназойливыми росписями, зал предстает неким языческим храмом Терпсихоры, поселившейся в покое, первоначально предназначенном для дворцовой капеллы. Зал этот был создан только тридцать лет спустя, когда Растрелли уже стариком снова вернулся сюда.

Причиной срочного прекращения работ и отъезда Растрелли из Руенталя послужили события 13 июня 1737 года, когда перестал существовать граф Бирон, а на свет появился герцог Курляндский Бирон. Предшествовали этому эпизоды самые что ни на есть обычные, житейские. В Данциге умер бездетный Фердинанд Кетлер, вассал Польши, последний потомок магистров Ливонского ордена, правивших Курляндией с 1562 года. Дворянам Курляндии предстояло избрать в Митаве нового сюзерена.

Кто станет правителем, волновало Польшу, Пруссию и даже Австрию. Но от Митавы до Варшавы, Берлина и Вены расстояния немалые, а до Риги близко. Русскими войсками в Риге командовал в ту пору свояк Бирона, беглый дворянин из Пруссии, некто Бисмарк.

В день выборов ратушу Митавы окружили русские войска с пушками. Достаточно было затиснутому в латы Бисмарку взмахнуть железной перчаткой, подавая сигнал для холостого залпа, как Бирона тут же избрали герцогом. Теперь бывшему конюшему оставалось подобрать родословное древо с могучими и древними корнями. В этом случае хлопот было еще меньше. В Петербурге знали, что в Париже проживает потомок старинного благородного рода маршал Бирон де Гонто. Хитроумные герольдмейстеры протянули ветвь родословного древа из Франции в Курляндию. В результате зодчий Франческо Бартоломео Растрелли, бросив незаконченным руентальский дворец, поскакал сломя голову в Митаву возводить официальную резиденцию нового герцога.

Распоряжение было лаконично, как военный приказ: дворец должен быть величественным и роскошным, какого еще и в Петербурге не бывало. Люди будут присланы по потребности. Средств не жалеть. И сразу же отпустили 300 тысяч рублей. А Зимний дворец Анны Иоанновны в Петербурге по первоначальной смете должен был стоить всего 200 тысяч. (Напомним: подать крестьянина государству в то время составляла 74 копейки в год, что равнялось примерно 10 золотым рублям начала XX века.)

Для Растрелли настал тот момент, когда он не просто получил возможность, а уже обязан был предоставить полную свободу творческому полету своей фантазии. Именно здесь, в Митаве, предстояло случиться повороту в его искусстве.

В государственной казне денег не было. Они были у Бирона. На содержание императорского двора в год уходило 260 тысяч рублей, царской конюшни — 100 тысяч рублей. Землемерам и учителям империи выплачивали 4500 рублей в год. Придворным церковнослужителям и на отопление богаделен отпускалось 41 876 рублей. А обер-камергер скупил в 1737 году за 600 тысяч все поместья бывшего курляндского герцога Фердинанда Кетлера. Земля, дачи, дворцы и драгоценности всегда были лучшим помещением капитала.

Место для дворца указано было сразу: на реке Лиелупе, там, где Аа и Дрисса, сливаясь, образуют несколько островов. На одном из них, самом большом, некогда высился могучий замок, сооруженный в XIII веке рыцарями Ливонского ордена. Древние руины предстояло разобрать до основания и на их месте возвести новую резиденцию.

Судьба пятисотлетнего памятника никого не интересовала. История человечества свидетельствует, что, как правило, каждое поколение живет прежде всего своими интересами, заботится в первую очередь о своей славе, о своем благополучии и не так уж часто размышляет о прошлом или будущем своей земли, своего народа.

И опять приходится обращаться к чертежам и рисункам, хранящимся в венской Альбертине и в архивах Варшавы. Не единожды перестраиваемый в XIX столетии дворец вдобавок ко всему очень сильно пострадал в годы войны. О его первоначальном виде можно судить только по проектам самого архитектора.

На генеральном плане остров, на котором расположен замок, очерчен мощными земляными валами, повторявшими, видимо, старые рыцарские укрепления. Пять ромбовидных фортов охраняют подступы к нему. Вокруг главного укрепленного острова разбросаны острова помельче, превращенные в сказочные сады с беседками и павильонами. А между ними, как паутина, натянуты мосты и мостики.

Весной 1738 года, лишь подсохли дороги, из Петербурга в Митаву потянулись обозы, зашагали пехотные роты. Две тысячи мастеровых и солдат отправил всесильный герцог на строительство своей новой резиденции.

Закладка дворца состоялась 14 июня. Не в пример Руенталю, все проходило гораздо торжественнее и величественнее. Уже не насильно согнанные крестьяне стояли вокруг, а добровольно съехавшиеся дворяне и добропорядочные бюргеры, жаждавшие любыми способами засвидетельствовать свою лояльность новому правителю. Прозвучали торжественные высокопарные слова. Засвистели флейты, зарокотали барабаны, задавая темп работе, и сооружение огромного дворца началось.

Три года семь печей для обжига кирпича коптили курляндское небо. Три года в окрестных лесах с тяжким уханьем падали на землю срубленные дубы, чтобы превратиться затем в двери и оконные рамы. Из Тулы с заводов Романа Баташова шли обозы с литыми украшениями. На кораблях везли из Германии свинец для крыши. Но сколь быстро ни стучали барабаны и ни визжали флейты, сколь ни торопились измученные строители, новоиспеченному герцогу все казалось, что работы идут недостаточно споро, с промедлением.

Растрелли доносит, что солдаты заняты битьем 766 свай. Земля трудная. Сваи идут плохо. Не хватает копровых баб. Для ускорения велел он оковать все сваи железом. Это дополнительный расход денег. Но все железо стоит дешевле одной бриллиантовой пуговицы на камзоле герцога. И снова приказ из Петербурга — любыми способами строить быстрее.

Несмотря на все понукания, на все усилия архитектора и суету герцогского фактотума, трех лет оказалось мало, чтобы окончательно завершить сооружение дворца. Через три года после начала строительства Бирона отправляют в ссылку. И резиденция в Митаве ему больше не нужна.

Только четверть века спустя в пустынных и промерзших залах вновь зазвучали голоса, застучали молотки, разнесся запах дерева, клея, краски и мокрого алебастра. Хозяин вместе с архитектором вернулись на старое пепелище. Но об этом подробный рассказ последует позже, а пока попробуем представить себе хотя бы внешний вид дворца, подведенного под крышу.

Митавский замок изрядно пострадал в годы Великой Отечественной войны. Но все же сквозь доделки и достройки угадывается первоначальный облик.

Большое, внушительное строение. Строгое и даже чуть суховатое. Что-то в нем еще от петровского Петербурга, может, от здания Двенадцати коллегий. И вместе с тем — самостоятельное, новое. В плане дворец решен по законам барокко — с большими и малыми выступами-ризалитами. А в обработке стен — скованность, сдержанность. Но это только первое впечатление.

Рустовка, обильно использованная в Руентале (в подвальном этаже, в обрамлениях и тягах), здесь становится менее заметной. А в позднейших постройках Растрелли исчезнет совсем.

Окна второго и третьего этажей — с полуциркульным завершением (и это несомненный шаг вперед по сравнению с архитектурными приемами Петровской эпохи). Богаче и пластичнее обработка сандриков, карнизов, кронштейнов. Капители пилястр, львиные маски и женские головки над окнами, отлитые из чугуна по единым моделям, еще лишены острой выразительности, столь характерной для декоративных украшений Зимнего дворца. Все исполнено пока несколько по-ученически, робко, с оглядкой. И только сквозные проезды в боковых корпусах свидетельствуют о творческих возможностях архитектора. Трехчетвертные колонны по бокам проезда как бы подводят к расположенным по обеим сторонам лестницам. Прием этот, разработанный генуэзскими архитекторами в XVI столетии, Растрелли использует потом при строительстве дворца М. И. Воронцова.

Дворец в Митаве свидетельствует о таланте мастера, но все же не дает оснований считать его великим зодчим.

Вплоть до осени 1740 года Растрелли почти безвыездно сидел в Курляндии. Лишь иногда, по вызову фельдмаршала Миниха, ведавшего строительством в Петербурге, или самого сиятельного герцога, загоняя лошадей, мчался в столицу.

В один из таких наездов он услышал подробности о событиях 27 июня 1740 года. В тот день на Сытном рынке при стечении петербургского люда жестоко казнили кабинет-министра Волынского и его единомышленников Еропкина и Хрущова. Были они перед тем мучены и ломаны, а у кабинет-министра еще и язык урезали за охальные речи против всех немцев и Бирона в особенности. Поговаривали, что подали диссиденты императрице прожект, как, изгнав немцев, улучшить финансовые дела государства. Добровольное прожектерство властям без надобности. И тогда единомышленники во главе с Волынским составили факцию (заговор).

Всей правды о деле Волынского архитектор, конечно, не знал. Официальное сообщение с нескрываемой злобой рассказывало о мнимых злодействах преступников. О подлинных стремлениях казненных говорили немногие. Шепотом, с оглядкой. Впрочем, итальянца мало волновала и судьба кабинет-министра, и судьба внутренних прожектов, не имевших прямого отношения к любимому делу. А вот Петра Михайловича Еропкина жалел. Близости меж ними не было, но симпатия существовала. Ведь учился Еропкин в Риме, любил свое дело и в работе себя не жалел.

С 1737 года Еропкин возглавлял всю архитектурную часть специально созданной «Комиссии о санктпетербургском строении». Мечтал, чтобы город на Неве превзошел и Рим, и Париж. Ради замысла трудился не жалея сил: составлял документ, именуемый «Должность Архитектурной экспедиции», — свод наказов и рекомендаций в строительном деле, архитектуре, планировке города. Чертил проекты будущего центра Петербурга на Адмиралтейской стороне; планировал совсем новый район — Коломну с дожившими до наших дней Покровской площадью (ныне Тургенева) и Садовой улицей от Мучного переулка до Калинкина моста. В Коломне предстояло селиться работным людям. А для быстрейшего, в случае надобности, введения войск в город наметил Еропкин прокладку третьего луча от Адмиралтейства к окраине — Измайловскую першпективу. Замыслил великую перестройку Васильевского острова, желая превратить его в невиданный доселе ансамбль парков, каналов, дворцов с полукруглой площадью перед зданием Двенадцати коллегий и памятником основателю города — Петру I в центре.

Забота о России, о ее будущем привела Петра Михайловича, потомка старого смоленского рода, к участию в факции Артемия Волынского против немецкого засилья. А казнили Еропкина в годовщину Полтавской битвы и в День святого Сампсония Странноприимца, римского патриция, овладевшего тайнами врачевания, для того чтобы облегчить участь страждущих…

Незнание сути дела Волынского для Растрелли закономерно. Оно следствие нежелания знать. Неприятие всяческих политических действ было его убеждением. Факции распадаются или кончают свое существование на эшафоте. Интриги умирают и забываются. Остается только искусство. Творчество и его конечный результат. Настоящая архитектура — герольд, возвещающий будущему о культуре и вкусах своего времени. Возведенными им дворцами будут любоваться потомки. А многие ли из них вспомнят о Волынском и Еропкине?..

Кони уносят архитектора снова в Митаву. Дело нельзя оставлять без присмотра. Он сам потом напишет: «Служба архитектора в России изрядно тяжела. Ему недостаточно сделать проект здания, которое он должен выстроить, нужно, чтобы он сам вычертил его в большом масштабе и беспрерывно присутствовал на стройке…» Но на сей раз помимо этих дел у него новое, опять срочное задание герцога. Эрнст Иоганн Бирон жаждет иметь еще один дворец — загородный, летний.

Через месяц Франческо Бартоломео отправляет в Петербург подробное донесение:

«Ваше Сиятельство.

С глубочайшим почтением я получил письмо, которое Ваше Сиятельство оказали мне честь написать (личное письмо герцога нижестоящему случай уникальный и свидетельствует о самом доброжелательном отношении к архитектору. — Ю. О.), желая ознакомиться с положением в Zipelhof. Я немедленно исполнил повеление Вашей Милости, но все же умоляю поверить мне, что я давно выполнил бы желание Вашего Сиятельства, если бы мне не помешали важнейшие занятия, и не думая, что Ваше Сиятельство желал бы быть извещенным ранее, я не сделал это до моего отъезда.

Должен сообщить Вашему Сиятельству, что господин обер-гауптман Ливен находился в Zipelhof одновременно со мной и любезно сопровождал меня повсюду и был свидетелем тех замечаний, которые я сделал относительно расположения Zipelhof и его окрестностей, пытаясь найти там подходящее место для постройки дома, где Ваше Сиятельство могли бы получать все удовольствия, которые предоставляет сельская жизнь; и так как Ваша Милость позволила мне выразить мои чувства, то я имею честь сообщить Вам, что расположение Zipelhof, на мой взгляд, совершенно не подходит для строительства дома, так как я не нашел там ни одного приятного вида, могущего удовлетворить взгляд. Это большой недостаток для загородного дома, к тому же в этом месте очень мало воды, и было бы обидно, если бы Ваше Сиятельство понесли расходы из-за постройки дома в местности, где нельзя получить никакого удовольствия. Если бы Ваша Милость пожелала прислушаться к моему мнению, я посоветовал бы Вам построить дом в Репо, месте, удаленном от Zipelhof всего лишь на четверть мили. Уверяю Ваше Сиятельство, что трудно найти более подходящее место для постройки загородного дома.

Во-первых, вода здесь имеется в изобилии и совсем рядом с тем местом, которое я выбрал для строительства дома. Он находился бы в очень удобном положении, дающем возможность наслаждаться окрестностями, производящими очаровательное впечатление. Насколько хватает глаз видны луга, с двух сторон находятся леса удивительной красоты, перед домом, кроме того, находился бы другой лес, в котором Ваше Сиятельство могли бы приказать сделать аллеи, что только увеличило бы красоту этого места. Ваше Сиятельство сможет лучше судить об этом, когда я пришлю Вам планы обеих местностей, которые сделает один из моих кондукторов. Он отправится на следующей неделе в Zipelhof, и как только планы будут готовы, я не замедлю отослать их Вашему Сиятельству, в надежде на то, что, изучив их, Вы согласитесь с моим предложением.

Я умоляю Ваше Сиятельство удостоить своего высокого покровительства того, кто имеет честь быть с глубочайшим почтением нижайшим покорнейшим и обязаннейшим слугой Вашего Сиятельства, Вашей Милости

Митава, 16 августа 1740 г.

де Растрелли».

Сегодня в бывшем местечке Ципельхоф, километрах в семи от Добеле растет только небольшая группа деревьев. Дворец построен не был.

Через два с половиной месяца после получения письма герцог был арестован.

Это первое и до сегодняшнего дня единственное известное письмо Франческо Бартоломео Растрелли, где зодчий подробно и убедительно говорит о функциях загородного дворца, о взаимоотношении архитектуры с окружающей природой. Перед нами зрелый мастер, много и серьезно размышляющий о смысле и задачах своей профессии.

Осознание меры отпущенного счастья или несчастья зависит от характера человека. От его умения смотреть на мир — улыбчиво или сумрачно.

Для стороннего наблюдателя, не стремящегося утруждать себя глубокими раздумьями, жизнь архитектора Растрелли предстает счастливой и даже удачливой. Занимался любимым делом, пользовался почетом и уважением, жил безбедно, имел семью, дом…

Да, была личная, семейная жизнь с ее неизбежными радостями и горестями. Растрелли женился, скорее всего, в 1732 году, когда вернулся из Москвы в Петербург. Невеста — девица Уоллес (Walles). Кто был ее отец, установить не удалось, потому что в сохранившихся документах за 1734 год упоминается только мать девицы — госпожа Елизавета Уоллес. Правда, в бумагах 3-го департамента Сената за 1740–1750-е годы упоминается капитан и секунд-майор Веле из Лифляндии. Если принять во внимание грамотность тогдашних канцеляристов и произвол в русской транскрипции иноземных фамилий, то можно и задуматься: не родственники ли это жены архитектора?

Молодые с тещей и сестрой жены поселились в доме отца. Какие были взаимоотношения между хозяйками, какие усилия предпринимали мужчины, чтобы воцарились мир и «благоволение в человецех», останется навсегда неизвестным.

В начале марта 1733 года у Франческо Бартоломео де Растрелли рождается сын Иосиф Яков. В последних числах 1734 года на свет появляется Елизавета Катерина де Растрелли. А в конце октября 1735 года рождается вторая дочь — Элеонора. Кстати, восприемником ее при крещении был английский посол в России мистер Рондо (еще одна связь, проследить которую тоже пока не удается).

В июне 1737 года по дворам Петербурга проводится перепись населения. 9-го числа чиновники пересчитывают жителей Московской стороны.

«По Фонтанной речке первой сотни учинена перепись. Всего дворов 68. Живет в них мужчин — 195, женщин — 159.

…Двор № 35 казенной, построенной для литья медных и других штатов и для житья графу Растреллию. В нем живут:

Граф Растреллий.

У него жена тальянской нации.

У него сын Франц Варфоломеяв, послан в Курляндию к строению Ея Императорского Величества дому. У него жена Мария. От нея трое детей: один сын две дочери.

У него в доме сынова теща прусской нации Елизавет Валляс.

У нее дочь Елизавет.

У него в доме прусской нации купец Яган Аналог. В Санкт-Петербурге 4 года.

Кроме того в доме разных служителей крестьян и дворовых людей 27 человек. Из них мужчин 15, женщин 12…»

Шумному, многолюдному семейству тесно в старом, небольшом доме. И отец и сын начинают хлопоты. Подают прошения. Наконец получено высочайшее повеление. Семейству Растрелли разрешено перебраться в другой дом, попросторнее. Здесь же неподалеку на Первой Береговой линии, ближе к Летнему саду, рядом с церковью Всех Скорбящих. В дом, недавно принадлежавший сенатору Юрию Юрьевичу Трубецкому.

Кажется, наконец наступает счастье. Новое, просторное жилье, дети, положение в обществе, хорошее жалованье. Кажется, полное благополучие… Но так ведь долго продолжаться не может.

В декабре 1737 года на лесах Митавского замка Франческо Бартоломео получает известие, что его сын, его наследник и продолжатель рода, маленький Иосиф Яков скончался 10-го числа от холеры. Еще через месяц, 6 января 1738 года, умирает дочь Элеонора. Остается четырехлетняя Елизавета. Не слишком ли много горестей сразу для одного человека?

Была еще любимая работа, заставлявшая жить торопливо, без счета дней и недель в поисках забвения. И первым, кто стремится хоть как-то облегчить страдания архитектора, оказывается жестокий, эгоистичный Эрнст Иоганн Бирон.

В один из весенних дней 1738 года курьер доставляет в Митаву пакет с высочайшим рескриптом — государыня императрица жалует Франческо Бартоломео Растрелли званием обер-архитектора с годовым жалованьем в 1200 рублей.

Рескрипт — скорее всего, результат желания всесильного Бирона хоть как то смягчить тяжелое горе Растрелли и наградить его за верную службу.

Двадцать два года со дня приезда в Россию он ожидал этого дня. Он думал и мечтал о нем. Наконец свершилось. Того, чего не смог добиться отец, достиг сын. Конечно, найдутся завистники, появятся враги. Но думать об этом Франческо Бартоломео не желал. Он уже видел себя в нарядном мундире, придворную карету у подъезда и ждущего приказаний унтер-офицера для посылок. Обер-архитекторский мундир давал немалые права. И в первую очередь моральное право создания и утверждения своего архитектурного «языка», своего, растреллиевского, стиля.

Когда пришло известие о кончине императрицы Анны Иоанновны, воспринял главное: на престоле малолетний Иоанн Антонович, а регентом при нем герцог Эрнст Иоганн Бирон. Покровитель и владелец строящегося Митавского замка. Смерть императрицы ничего не меняла в жизни архитектора.

В такой неизменности протекло двадцать два дня. На двадцать третий примчался в Ригу новый гонец…

В третьем часу ночи с 8 на 9 ноября 1740 года адъютант фельдмаршала Миниха с двадцатью солдатами вытащил из постели сонного регента и отвез в Шлиссельбургскую крепость.

За двадцать два дня единоличного правления Бирон заплатил двадцатью двумя годами ссылки.

Мать Иоанна VI, принцесса Анна Леопольдовна, тут же объявила себя правительницей России; своего мужа, принца Антона Ульриха, пожаловала званием генералиссимуса, а Миниха в благодарность назначила первым министром.

Архитектору Франческо Бартоломео де Растрелли велено было немедленно, прекратив все работы в Митаве, явиться в Петербург.

Он стоял в кругу ухмыляющихся физиономий, судорожно пытаясь осмыслить услышанное. На его памяти то была уже пятая смена правителей в России за последние пятнадцать лет. И каждый приводил за собой оголодавшую толпу приверженцев и прихлебателей. И многое менялось вокруг. Кто был внизу, быстро поднимался наверх, а кто был наверху — падал вниз, в безвестность. Так уж было заведено.

Окружавшие его курляндские дворянчики прямо на глазах отказывались от России. С утратой покровителя они не желали оставаться подданными империи. Они считали себя европейцами. И Петербург, еще вчера для них манящий и желанный, сегодня представал далеким и опасным. А человек, возвращавшийся туда, вызывал только ухмылку или сожаление.

Счастлив тот, кому не надо бояться. Растрелли бояться было нечего. Один немец сменил другого. Честолюбивый солдафон Миних знал его еще с юношеских лет. И относился доброжелательно. Правда, полностью верить первому министру тоже резона не было.

18 ноября 1740 года, получив у рижского губернатора Петра Петровича Ласси именной указ, Франческо Бартоломео Растрелли поспешил в Петербург.

Превыше всего Миних ценил почет и порядок. Вот почему возок обер-архитектора, проскользив по заснеженной Невской першпективе, свернул от Зимнего дворца на невский лед, в сторону, к дому первого министра и фельдмаршала. Лишь засвидетельствовав свое почтение и выразив радость по поводу известных событий, Растрелли направился домой.

Годы легли на Растрелли-старшего грузностью, сказывались в его постоянном неудовольствии происходящим. Не справившись даже о делах и здоровье, старик ухватил сына за руку и потянул темными переходами в огромный амбар, пропахший углем, воском и металлом.

Запах, привычный Франческо Бартоломео с детства. То был дух дома и незыблемости дела. И он вдыхал его с удовольствием.

Шаркая отекшими ногами, отец стал запаливать свечи в разных углах сарая. И тогда из полутьмы медленно возникла бронзовая фигура рослой и тучной императрицы Анны. Она выступала навстречу, облаченная в парадное платье, сплошь украшенное шитьем и драгоценными камнями. За спиной волочилась по грязному полу горностаевая мантия, затканная двуглавыми орлами.

Старик поднял шандал с потрескивающими свечами и осветил мужеподобное лицо с тяжелым упрямым подбородком. Растрелли физически ощутил на себе злой, немигающий взгляд.

Вертикальные складки роскошного платья бронзовой императрицы тяжело давили землю. И молодой Растрелли снова почти физически ощутил этот давящий дух, разлитый в воздухе Петербурга. Казалось, что «престрашный зрак» покойной еще продолжает со вниманием следить за всеми и каждым, порождая чувство вечного неуютства и неуверенности…

Особых надежд на облегчение общей жизненной атмосферы Франческо Бартоломео, вероятно, не питал. О характере взбалмошной и безалаберной Анны Леопольдовны он уже слышал немало, да и порядок в государстве оставался неизменным. Приходилось уповать на свой талант, мастерство и необходимость двору.

О том, что он нужен новой правительнице, свидетельствовало повеление Миниха: обер-архитектору немедленно явиться к нему, первому министру. Уже садясь в сани, Растрелли припомнил рассказ отца, как за несколько часов до ареста Бирона фельдмаршал Миних мирно и весело обедал с ним…

Услужливый адъютант провел обер-архитектора в кабинет, где у пылавшего камина стоял накрытый к фрюштюку столик. Предстоял конфиденц.

Миних был весел и любезен. Подняв бокал с венгерским, он громогласно объявил:

— По милостивому соизволению правительницы нашей, ее высочества Анны Леопольдовны, надлежит вам, граф, возвести новый Летний дом для августейшей фамилии…

— А как же старый?

— В Летнем доме усопшей императрицы правительница жить не соизволит. Нехорошо там… — И Миних многозначительно поднял вверх указательный палец.

Отхлебнув изрядный глоток венгерского, нагнулся к уху архитектора и простуженным голосом поведал:

— Видение было…

…В майскую полночь часовой у трона в зале увидел, как вошла императрица вся в черном. Часовой колокольцем вызвал караул. Вбежали рослые гвардейцы, топоча сапогами, и исполнили парадный артикул. Императрица, не обращая внимания, продолжала тихо скользить по залу, точно выискивая что-то. Изумленный начальник бросился в покои Бирона и доложил, что императрица почивать не изволят, а бродят одна по Тронной зале. «Как не изволят, — вскричал Бирон, — когда я только что из ее опочивальни…» Бросились к ней, а оттуда втроем в Тронную залу. Впереди императрица, как была, с распущенными волосами и в пудермантеле, за ней Бирон, а сзади, придерживая палаш, начальник караула. Так и вбежали. И встретились две императрицы. Одна — раскрасневшаяся, со злым взором, другая — тихая, вся в черном. Потом та, что в черном, бесшумно проплыла к трону, села и… исчезла. А та, живая, дурным голосом закричала: «Это она!.. Смерть моя за мной приходила!..»

Рассказ этот через столетие появился на страницах всеми уважаемого журнала. Как и почему он родился? Императрицу боялись, ненавидели и с нетерпением поджидали ее смерти. Нетерпение породило предсказание. Предсказание обратилось легендой. Легенды и исторические анекдоты будоражат воображение и питают надежды на справедливость.

А Миних продолжал расхаживать по кабинету, громыхая тяжелыми ботфортами, и слова вылетали четко, раздельно, в такт широким шагам:

— Стоять тому Летнему дому в Летнем саду, где сливаются Мья и Фонтанка. Дом должен быть величествен, удобен, просторен. При нем парк регулярный. Быть дому российским Версалем…

Заказ означал благоволение правительницы и оставление за архитектором его придворного чина.

Правда, в росписи чинов двора Иоанна Антоновича Растрелли упомянут почти в самом конце — после кастелянш, трубачей, музыкантов. Ниже идут только «придворный первый живописец Коровак» и «часовой мастер Яков Ранет».

Талантливый архитектор столь же необходим двору, как опытный, хороший ювелир, сладкоголосый певец — как все, что может приносить радость взору и усладу слуху. Но за удовольствие следует платить, а Миних не желает выдать жалованье за работу в Курляндии. Это нарушение правил. И обер-архитектор садится писать прошение малолетнему императору:

«Бьет челом двора Вашего Императорского Величества обер-архитектор граф фон Растрелли, а о чем мое прошение, тому следуют пункты:

1. В прошлом 1735 году по имянному, блаженныя и вечно достойная памяти Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Анны Иоанновны Самодержицы Всероссийской Вашего Императорского Величества любезнейшей государыни бабки, указу послан был я, нижайший, в Курляндию к построению домов бывшего герцога Курляндского, при которых и обретался по прошлом 1740 годе и я имел всегдашнее смотрение и показание работ как в мызе Ругендале, так и Митаве.

2. А в бытность мою при означенных работах упомянутого бывшего герцога за труды мои никакого вознаграждения не имел, чего ради претерпевал немалые убытки.

3. И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было за многолетнюю мою при означенных строениях бытность и труды означенного бывшего герцога Курляндского меня нижайшего всемилостивейше пожаловать что высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено будет.

Всемилостивейший Государь прошу Вашего Императорского Величества о сем моем челобитье решение учинить.

Февраля 7 дня 1741 г.

Граф фон Растрелли».

Подписывая прошение, Растрелли заменяет привычную для него частицу «де» на понятную и близкую двору — «фон». Чего не сделаешь ради хлеба насущного…

Мы не знаем, каков итог этого прошения, но через два десятилетия, размышляя о должности зодчего в России, Растрелли запишет уже цитируемые слова: «Архитектор на службе не имеет ничего, кроме своего жалованья, без какого-либо другого вознаграждения, всегда допустимого в других странах».

Придворная должность дает право на помещение во дворце. И Растрелли получает его. Две комнаты в Зимнем доме Петра I. На верхнем этаже. Рядом с жильем скорняка, гранильщика камней и итальянских комедиантов.

В жарко натопленных дворцовых покоях Растрелли всегда душно, пахнет потом и столярным клеем. «Архитектурии гезели», присланные Канцелярией от строений, чертят, пилят, строгают и клеют под наблюдением обер-архитектора. Здесь «отправляются к рисованию чертежи домов и строениев Его Императорского Величества».

Первые месяцы 1741 года Франческо Бартоломео ограничивает свою жизнь старым государевым Зимним домом и своим жилым, на Первой Береговой улице. Осторожности требует само время. Смутное, беспокойное, полное всяческих слухов.

Уже не пугаясь, громко говорят о возможной войне со Швецией; о предстоящем марше сорока тысяч солдат в Австрию, в помощь императрице Марии Терезии. Говорят о безволии принца Антона Ульриха и наглости фаворита Анны Леопольдовны, саксонского посланника графа Линара. Но больше всего толкуют о принцессе Елизавете Петровне и французском после, маркизе де Шетарди, который ссужает принцессу деньгами. У дома Елизаветы Петровны на Царицыном лугу постоянно толкутся тайные соглядатаи, но это не смущает молодых преображенцев. Разгоряченные французским вином, они снуют между домом принцессы и особняком де Шетарди. Ходят слухи, что француз привез с собой сорок тысяч бутылок шампанского и охотно поит всех приверженцев Елизаветы.

Да разве перечислишь все, о чем, кто озлобленно, а кто и с интересом, говорят в петербургских домах. Чем больше в городе разговоров, тем неустойчивее власть. В такую пору надежнее всего ограничить свои интересы работой. И все же Растрелли очень внимательно следит за тончайшими нюансами придворной жизни. Не может не следить.

В конце февраля 1741 года проект нового Летнего дворца наконец-то готов, и архитектор решается представить его на высочайшее утверждение. И вдруг повез чертежи не во дворец, не к Миниху, а в Гоф-интендантскую контору, будто нарочно избирая путь бюрократических проволочек и долгих недель ожидания. Случайно? Вероятно, нет.

3 марта покой петербургских обывателей нарушает барабанная дробь на площади перед Адмиралтейством, на Невской першпективе, Царицыном лугу, Немецкой улице. Натужно выкрикивая слова, глашатаи извещают столичный люд о полной отставке фельдмаршала Миниха от всех должностей. Неужто все государи следуют советам Макиавелли: придя к власти, первым делом уничтожь всех тех, кто тебя привел к ней? Сколь бы щедра ни была твоя милость, они все равно будут считать ее малой и ожидать большего.

Отставка Миниха несколько обеспокоила обер-архитектора. Он лишился последнего могущественного покровителя. Но, по здравом размышлении, понял: правительница очень хочет иметь свой новый дворец, значит, и строитель его будет ей нужен.

24 июля 1741 года в присутствии правительницы Анны Леопольдовны, ее мужа, генералиссимуса Антона Ульриха, придворных и гвардии в Третьем Летнем саду состоялась закладка нового дворца. Под звуки ружейного салюта в основание фундамента опустили специально заготовленную мраморную плиту с памятной надписью. Ее исполнителю был высочайше пожалован рубль.

Отсчитывая с этого дня, Анне Леопольдовне оставалось править всего пять месяцев.

Еще 21 июня английский посланник Финн доносил своему правительству: «Существуют сильные подозрения в том, что посланник французский и министр шведский замышляют что-то… Заметна тесная связь между Шетарди и ганноверцем Лестоком, хирургом княжны Елизаветы, который ее пользует, и что этот посланник является часто ночью, переодетый, к княжне Елизавете. А так как ничто не указывает на существование между ними любовной связи, то там должно быть что-нибудь политическое».

Знал ли что-нибудь об этом Растрелли? Неизвестно. Но любопытно, что наблюдение за строительством дворца он передоверил своим помощникам — сначала Алексею Евлашеву, а затем Николаю Васильеву, уйдя сам в сторону.

Во всяком случае, новый придворный заговор был готов. Оставалось ждать момента для начала действий. Необходим был человек, способный повторить хотя бы опыт Миниха. И таковой нашелся…

В 1858 году в Берлине вышла книга «Русский двор сто лет назад. 1725–1783», содержавшая выдержки из донесений французских и английских послов в Петербурге. Материалы для книги собрал историк Александр Иванович Тургенев, брат декабриста Николая Ивановича Тургенева, друг Александра Сергеевича Пушкина, сопровождавший гроб поэта до Святогорского монастыря.

Глава, посвященная восшествию Елизаветы Петровны на престол, начинается фразой: «Настоящим виновником всей этой революции был Лесток». (Не следует забывать, что еще в XIX веке любой переворот, любую перемену состояний власти именовали революцией.) Итак, Лесток…

В 1713 году, двадцати одного года от роду, прибыл он лекарем в Петербург. Очень скоро завоевал расположение царя Петра I, но потом был сослан в Казань за любовное приключение, наделавшее много шума при дворе. Екатерина I вернула его из ссылки и сделала очень близким другом. После смерти матери стал самым доверенным лицом дочери — Елизаветы Петровны. Через него Елизавета вела секретные переговоры с иноземными послами. А поздно вечером 24 ноября 1741 года Лесток вынудил Елизавету Петровну начать «революцию», объявив, что завтра будет уже поздно.

Примечательно, что во всех дворцовых переворотах первой половины XVIII столетия главенствующую роль играли немцы, пригретые еще царем Петром. Так, Остерман окончательно утвердил Анну Иоанновну на престоле, Миних — Анну Леопольдовну, Лесток — Елизавету Петровну. А русские дворяне, третируемые немцами, стояли в стороне или в лучшем случае довольствовались второстепенными ролями. Царь Петр, выколотив привычки и традиции старины, не успел воспитать у российских дворян чувство ответственности, умение принимать самостоятельные решения и действия. Понадобились десятилетия, жизнь целого поколения, чтобы русские дворяне осознали себя хозяевами земли, обрели чувство собственного достоинства и научились определять ход событий в своих интересах.

В ночь с 24 на 25 ноября, подогрев себя шампанским, Елизавета Петровна с близкими людьми подняла гренадерскую роту лейб-гвардии Преображенского полка и, вытащив из нагретых постелей Анну Леопольдовну, ее мужа, Остермана, Левенвольде и Миниха, отправила их под караул. Переворот был совершен. (Хочется заметить, что шампанское вообще играло свою роль в истории дворцовых переворотов России. Искрящимся аи взвинтили себя гвардейцы, сторонники будущей Екатерины II, в ночь на 28 июня 1762 года. Пили шампанское, перед тем как двинуться в Михайловский замок, убийцы Павла I.)

25 ноября 1741 года Петербург пробудился на рассвете от барабанного боя, топота солдатских ног, выкриков воинских команд. Столичные полки, развернув знамена, торопились на Царицын луг, к дому Елизаветы Петровны, принести присягу новой императрице.

Известие о ночных событиях в дом Растрелли пришло от всезнающих слуг. Пока, не попадая в рукава, он натягивал парадный кафтан, пока будили кучера и закладывали лошадей, прошло все же немало времени,

Сани обер-архитектора с трудом пробирались сквозь толпу, заполнившую улицы. Обыватели спешили к дому новой императрицы, ярко освещенному многочисленными кострами, запаленными по причине жесточайшего мороза. Сани пришлось бросить и добираться пешком. Кто-то толкал в спину, кто-то обругал. О злобном отношении петербургского люда в день переворота к знатным господам вспоминали позже некоторые современники Растрелли.

С трудом пробился он к дому, протолкался внутрь, но дальше второй комнаты пройти не смог. По тому, как сдержанно с ним раскланивались, как кое-кто вообще делал вид, что незнаком, обер-архитектор понял: надеяться на милости императрицы вряд ли следует…

Месяц никто не вспоминал о де Растрелли. Новый двор делил должности и веселился. По словам Манштейна, адъютанта Миниха, того самого, который в свое время арестовал Бирона, «вся гренадерская рота Поеображенского полка получила дворянское достоинство и офицерские чины… Рота была названа Лейб-компанией. Ея Величество объявила себя капитаном ея… Рота эта творила всевозможные бесчинства в первые месяцы пребывания двора в Петербурге. Господа поручики (бывшие рядовые. — Ю. О.) посещали самые грязные кабаки, напивались допьяна и валялись на улицах в грязи. Не было возможности удержать в порядке этих людей, которые, привыкнув всю жизнь повиноваться палке, не могли так скоро свыкнуться с более благородным обращением…

Солдаты гвардии, в особенности двух старых, самых дерзких и своевольных полков империи, совершили множество беспорядков…».

Декабрь столица провела в напряженном беспокойстве. Обыватели — по причине страха за свою жизнь и имущество. Императрица — из-за боязни возможного нового заговора. (Лейб-компанцам, стоявшим в ночном карауле у спальни государыни, платили по 200 рублей.) Обер-архитектор — в ожидании дальнейшей судьбы.

Кабинет-секретарем Елизавета назначила Ивана Антоновича Черкасова. Изрядно пострадав в свое время, сначала от Долгоруковых затем от Бирона, он люто ненавидел всех, кто как-то был связан с его обидчиками. Франческо Бартоломео Растрелли оказался в их числе.

В начале 1742 года Кабинет Ее Императорского Величества затребовал от Франческо Растрелли известие: почему он числится обер-архитектором, кто и когда пожаловал ему графский титул и по какому праву пишет он перед своей фамилией частицу «де». Вслед за письмами Кабинета последовал именной указ императрицы — графское достоинство архитектора Растрелли в России не признавать, выплату ему обер-архитекторского жалованья задержать. В добавление к письменному последовало и устное указание: никаких строений тому итальянцу не поручать. Новая государственная машина начала свое движение.

Всеми архитектурными делами стал теперь ведать доброжелательный и разумный Михаил Земцов. Тщетно пытался он привлечь опального зодчего к работе. Интриги кабинет-секретаря оказывались сильнее.

Двор переехал в Москву. Вослед заторопились многие мастера Канцелярии от строений. А Франческо Растрелли вынужден был метаться по покоям собственного дома, лишь иногда отправляясь на строительство Летнего дворца взглянуть со стороны, как распоряжается делом бывший его помощник Николай Васильев.

Почему же Растрелли остался в России? Почему не уехал куда-нибудь на запад — в Австрию, Саксонию, Пруссию? Архитектура только тогда настоящее искусство, когда устремления страны и времени совпадают с интересами и помыслами зодчего. Россия для Растрелли, мечтавшего о создании собственного величественного и торжественного стиля, была идеальной страной. Он понимал, что в других землях его талант вряд ли обретет столь благодатную почву. Значит, не следует терять уверенности, что все образуется, Надо только уметь ждать.

Основания для уверенности были. Михаил Земцов умер осенью 1743 года. Растрелли знал о плохом здоровье старого друга. Оставались, правда, И. Коробов, А. Евлашев, С. Чевакинский, А. Квасов и Г. Дмитриев. Адмиралтейский архитектор Коробов был слишком строг и утилитарен в своих проектах и для строительства пышных дворцов непригоден. Чевакинский и Квасов еще числились «архитектурии гезелями», а Евлашева и Дмитриева, по малой мере их таланта и размаха архитектурной фантазии, Растрелли в расчет не принимал. Так кто же, кроме него, мог измыслить и возвести новые величественные дворцы для новой, жизнелюбивой императрицы?

В апреле 1744 года Франческо Растрелли решается передать Елизавете Петровне свое послание:

«Всепресветлейшая Державнейшая Великая, Государыня Императрица Елизавета Петровна Самодержица Всероссийская Государыня Всемилостивейшая.

Бьет челом двора Вашего Императорского Величества обер-архитектор граф де Растрелли, а в чем мое прошение, тому следуют пункты:

1. Вашему Императорскому Величеству служу я нижайший при дворе Вашего Императорского Величества обер-архитектором со всеподданнейшею моею ревностью.

2. А в прошлом 1738 году блаженныя и вечно достойныя памяти Ея Императорское Величество Всемилостивейшая Государыня Императрица Анна Иоанновна всемилостивейше пожаловала меня нижайшего обер-архитектором, с которого году и поныне в том состою.

3. А в прошлом 1741 году в правление бывшей принцессы Анны на вышеозначенный мой обер-архитекторский чин дан мне за рукой оной принцессы Анны патент.

4. А по указу Вашего Императорского Величества велено таковые патенты объявлять, вместо которых даваны быть имеют патенты с титулом Вашего Императорского Величества.

5. А понеже бывшие архитекторы награждены были армейского штаб-офицера рангами, а именно Андрей Трезин инженер-полковник, Еропкин полковник, а я, нижайший, никаким армейским чином не награжден и конфирмации на обер-архитекторском чине и патента Вашего Императорского Величества не имею.

И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было всемилостивейшим Вашего Императорского Величества указом меня нижайшего пожаловать армейским рангом против обер-архитекторского моего чина, так и бывшие вышеозначенные архитекторы были награждены деньгами, и по принятии от меня патента по всемилостивейшем Вашего Императорского Величества обер-архитекторского моего чина конфирмации дать другой патент.

Всемилостивейшая Государыня, прошу Вашего Императорского Величества о сем моем прошении решение учинить.

Апреля 1744 году

обер-архитектор Граф фон Растрелли».

Архитектор не ошибся в своих расчетах. Царица Елизавета Петровна жаждала иметь собственные роскошные дворцы. Вопреки мнению кабинет-секретаря, вынуждена была обратиться к Растрелли.

Сначала она поручает ему довести до конца сооружение и внутреннюю отделку Летнего дома. Несколькими месяцами позже велено «архитектору Растрелию» продолжить строение дворца на Невской першпективе, на берегу реки Фонтанки, там, где еще недавно размещалась морская рабочая команда капитана Аничкова.

Сооружение Аничкова дворца начато было М. Земцовым еще в конце 1741 года. За смертью архитектора смотрение за стройкой вел Г. Дмитриев. Но, видимо, не смог потрафить капризной императрице, уделявшей пристальное внимание своему будущему дому. Фантазия и вкус Растрелли больше соответствовали представлениям государыни о роскоши и величии.

Именные повеления, правда, умолчали о новом патенте Растрелли на обер-архитекторское звание и на частицу «де» перед фамилией. Даже несмотря на желания государыни, канцелярская машина двигалась медленно, со скрипом.

Природа предпочитает равновесие. И вслед за наступившим удовлетворением и уверенностью в будущем пришла беда. 18 ноября 1744 года умер отец, Бартоломео Карло Растрелли. Умер, готовя к отливке из меди почти пятиметровую статую царя Петра I.

Присутствие отца всегда приносило успокоение. Он был подобен невидимой, но очень надежной стене, отгораживавшей от старости, от неизбежности грядущего. Обо всем этом грустном и даже трагическом можно было не думать, пока отец был жив. Теперь этой оградительной стены не было.

Художник и заказчица

Внезапная смена правителя в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года изменила только быт дворцов и особняков.

Выдворив курляндцев, русское дворянство само принялось делить «отечественный пирог». Делили, оправдывая свои действия законным правом хозяев земли. Хапали и раньше, при царе Петре, но, страшась царской дубинки, клялись при этом — «во имя России!». Теперь клясться перестали и хапали еще сильнее. Дорвавшись до власти, естественно, заторопились в первую очередь исполнить свои затаенные желания.

Устремления дворянства удивительно совпали с привычками и вкусами новой императрицы. «Вступив на престол, она хотела осуществить свои девические мечты в волшебную действительность. Нескончаемой вереницей потянулись спектакли, увеселительные поездки, куртаги, балы, маскарады, поражавшие ослепительным блеском и роскошью до тошноты…»

Запись в Камер-фурьерском журнале за 1747 год:

«Дана записка… что Ея Императорское Величество изволила указать, отныне впредь… при дворе Ея Императорского Величества в каждую продолжавшуюся неделю, по нижеписанным дням быть, а именно:

по воскресным — куртагам,

по понедельникам — интермедиям итальянским,

по вторникам — придворным маскарадам,

по четвергам — комедиям французским».

Донесение английского посла Диккенса от 11 марта 1755 года:

«Начиная с прошлой среды у нас не было менее трех маскарадных балов и одной оперы и ни одного дня на этой неделе, который бы не был отмечен тем или иным развлечением. На будущей неделе начинается пост, когда все будут молиться и поститься; а спустя неделю полгорода по обыкновению будет больным от резкого перехода от жизни, полной удовольствий, к полному воздержанию…»

Свидетельство придворного ювелира Позье: «Наряды дам очень богаты, равно как и золотые вещи их; брильянтов придворные дамы надевают изумительное множество… они даже в частной жизни никогда не выезжают, не увешанные уборами…»

Ажитированные страстью к свободе нравов, роскоши и наслаждениям, русские дворяне спешили возместить долгие «постные» годы строгой службы царю Петру и тяжких немецких угнетений при Анне Иоанновне. Наступившие бесконечные торжества и празднества требовали соответствующих сцен и обрамления. Роскошные, величественные дворцы стали естественной необходимостью.

Строительство дворцов было политикой. Размах и роскошь свидетельствовали о богатстве и могуществе. А за внушительными размерами и пышностью убранства можно было укрыть расстроенные финансы, неуверенность в собственных силах, тайное желание казаться сильнее, чем ты есть.

При Елизавете Петровне сооружение роскошных дворцов стало делом государственной важности и необходимости. Только за три года, с 1744-го по 1747-й, «архитектору Растрелию» помимо всех прочих дел поручено: завершить отделку Летнего дворца; закончить строительство Аничкова; сделать новую пристройку к Зимнему дворцу Анны Иоанновны; подготовить чертежи новых дворцов в Перове, под Москвой, и в Киеве; измыслить проект перестройки загородного дворца в Петергофе.

Стремление извлечь пользу для себя из чужой необходимости есть политика. Самолюбивый Растрелли решает, что настал момент, когда следует заняться политической игрой. Неожиданно для всех в октябре 1747 года начинает говорить о желании уйти в отставку. Он хочет посетить родную Италию.

Двор в недоумении. Канцелярия от строений в растерянности. Добро бы еще собирался в трудном для него 1742 году. Тогда можно было понять. Но сейчас? Заказов хоть отбавляй, больше, чем у всех прочих, вместе взятых. Что это — афронт двору? И что вообще нужно этому неугомонному итальянцу?

На недоуменные вопросы Растрелли отвечает прошением «О учинении впредь контракта, о награждении жалованьем, возвращении графского диплома и о патенте на бригадирский чин».

Одновременно, если верить ведомости дворцовой Штате-конторы, он берет 200 рублей в счет жалованья будущего, 1748 года. Денег, как обычно, дома нет. Но есть уверенность в успехе начатой игры.

Поданное прошение начинает жить своей особой жизнью. Оно порождает новые бумаги. Те, в свою очередь, обретают некую силу, заставляющую трудиться многих и многих людей. Скрипит и кружится колесо канцелярской машины, пока наконец не наступает вынужденный момент принятия решения.

Растрелли, не прекращая работы, ждет, кто окажется сильнее — императрица, не умеющая отказываться от своих капризов, или его враги, не желающие забыть дружбы архитектора с Бироном. «Вообще надо сказать, — замечает ювелир Позье, — что люди, которыми была окружена императрица, были, к несчастью, малообразованны и отличались дурными правилами… были злы, не имели никакой честности и были расположены только к тем, кто старался удовлетворить их жадность к подаркам…»

До Растрелли доходят слухи, что императрица велит сделать запросы по поводу возможного поощрения своего архитектора. Уже готовится какой-то проект о присвоении ему чина полковника. Все это с радостью сообщает благожелательный Вилим Фермор, возглавляющий теперь Канцелярию от строений.

Но враги сильны. Из Сената поступает донесение:

«Оной граф де Растрелли какой ранг имеет ли в Сенате неизвестно, а только в 741 году по придворному штату он де Растрелли написан обер-архитектором, а хотя в представленном в Сенат в 748 году из Канцелярии от строений ко апробации расписанию положен первой или придворной архитектор в ранге полковничьем, только того расписания еще не опробовано».

И не опробовали.

Тогда 4 ноября 1748 года в Штатс-контору поступает именной указ императрицы:

«Всемилостивейше пожаловали мы Обер-архитектору де-Растрелли, и живописцу Караваку, да музыкантам: Василию Степанову, Степану Васильеву, за их службу, жалованья прибавить, а именно Обер-архитектору к тысяче двумстам рублям тысячу триста рублев; Караваку к тысяче пятистам рублям пятьсот рублев, музыкантам каждому ко сту рублям по двести рублев на год…»

Игра выиграна. Он добился желаемого. Ведь и бригадирский чин был в основном для получения дополнительных денег. Теперь же новым жалованьем его приравняли к камергерам, высшим придворным чинам, которых и бывало-то всего одновременно восемь человек. Даже недруг его, барон Черкасов, по штатному расписанию двора получал меньше.

Вместе с тем Растрелли понимал, что прибавка к жалованью — плата за строение Летнего дворца — первого собственного дома Елизаветы, где до нее никто не жил. Плата зодчему с надеждой, что он и впредь не будет жалеть своих сил и фантазии во имя прославления и радости заказчицы.

Третий Летний дворец подражал Версалю. Давнишняя мечта основателя Петербурга осуществилась при его дочери.

Примечательно, что дворец просуществовал ровно столько же, сколько прожил сам Петр, — пятьдесят три года. В 1797 году Павел I повелел на месте Летнего дома возвести для себя надежный замок, окруженный рвом с подъемным мостом. Перед замком установили исполненную еще Растрелли-старшим конную статую Петра I с горделивой надписью: «Прадеду — правнук».

Так завершил свое существование «санктпитербурхский Версаль».

Представить облик несуществующего дворца можно по архитекторским рисункам и чертежам, хранящимся в Стокгольме, Варшаве, Вене и Санкт-Петербурге, по гравюре А. Грекова, рисунку М. Махаева и перспективному плану Санкт-Петербурга 1767 года, на котором Летний дом изображен как бы с высоты птичьего полета.

От Невской першпективы вдоль правого берега Фонтанки проложили широкую дорогу. Справа от дороги вытянулись оранжереи, слоновый двор с экзотическими животными. Слева — шелестели молодой листвой фруктовые деревья. И вся эта идиллическая картина помогала забыть о повседневных хлопотах и заботах, о шумном городе, оставшемся за спиной. За поворотом, повторявшим изгиб реки, открывался вид на дворец. Светлорозовый, сияющий белоснежными украшениями, он пробуждал ощущение давно ожидаемого праздника.

Два одноэтажных флигеля — гауптвахта и кухня — фланкировали подступы к дворцу. Широкие узорчатые ворота с золочеными двуглавыми орлами открывали доступ на просторный парадный двор. Боковые флигели, ступенями повышавшиеся к центру, как бы увлекали приглашенного в следующий двор, поменьше, к парадному подъезду, раскинувшему полукружья лестниц.

Огромными окнами главного фасада дворец глядел на цветники, водоемы и фонтаны Летнего сада, в сторону маленького Летнего домика Петра I и Невы. В центре разместился двухсветный парадный зал с возвышением для трона у западной стены. Апартаменты императрицы занимали восточное крыло дворца, отражавшееся в Фонтанке. В западном крыле селились придворные. Боковые корпуса с богато украшенными подъездами напоминали, правда, отдаленно, боковые корпуса Версальского дворца. Каждый из них имел открытый внутренний дворик с колоннадой, подобный тем, что имеются в Версале.

Сам Растрелли напишет об этой постройке скупо и сдержанно: «Здание имело более ста шестидесяти апартаментов, включая сюда и церковь, зал и галереи. Все было украшено зеркалами и богатой скульптурой, равно как и новый сад, украшенный прекрасными фонтанами, с Эрмитажем, построенным на уровне первого этажа, окруженного богатыми трельяжами, все украшения которых были позолочены». Нет здесь слов «великолепная по архитектуре», «богато украшенная архитектурой», которые появятся в описаниях последующих строений.

Впечатление, что это детище чем-то не удовлетворяет зодчего. Может, фасад дворца несколько строг и спокоен и ему не хватает активного динамизма и своеобразной «лепки» архитектурных форм, которые Растрелли уже видит в мечтах.

Летний дворец — мастерское сочетание простых, невысоких, но мощных объемов, образующих ступенчатые выступы. Его первый каменный этаж декорирован только рустовкой. Второй — наличниками больших окон с треугольными и закругленными завершениями. Венчает дворец балюстрада с установленными на ней скульптурами.

Стройные шеренги белых колонн, создающие игру света и тени, скульптурная лепнина наличников окон, суровые атланты, львиные маски и устрашающие маскароны, призванные украсить фасад, — все это появится позже, после завершения Летнего дворца. Для полной свободы творчества, для раскованного полета фантазии художнику еще требуется душевный покой. А недовольство собой — главная причина дальнейшего возвышения мастерства.

Зодчий не удовлетворен своим только что завершенным творением и весь уже во власти новых замыслов, новых проектов. Но именно здесь таится конфликтная ситуация. Устремления художника сплошь да рядом не совпадают с требованиями заказчика. Являясь абсолютным воплощением высшей власти, заказчик готов в любую минуту произнести безапелляционное суждение о политике, экономике или искусстве. Такая ситуация опасна для человека малоталантливого, живущего под гнетом постоянного страха утраты службы. Для подлинного мастера, твердо уверенного в своих силах, подобные столкновения только высекают искры новых идей и решений.

В архивах хранятся свидетельства, что еще десять лет после возведения Летнего дворца Растрелли ежегодно что-то в нем переделывает, достраивает. Готовя чертежи очередных доделок, он вовсе не заботится, как своим внешним видом соотнесутся они с первоначальным обличьем дворца и убранством его покоев. Каждый раз он создает новое творение, превосходящее своим решением предыдущие.

В 1748 году Растрелли перекидывает акведук через Фонтанку. Изящная балюстрада, кариатиды на опорах акведука, декоративные гирлянды и венки превращали массивное инженерное сооружение для подачи воды фонтанам Летнего сада в нарядную дворцовую постройку. В 1752 году Растрелли пристроил к северо-восточному углу дворца «новый большой галерейный зал», убранство которого своей изысканной пышностью превосходило наряд личных апартаментов императрицы.

Все это не случайно. Архитектор в эти годы уже живет как бы в ином измерении. Столы в его кабинете и мастерской завалены эскизами и чертежами Смольного монастыря, Петергофского дворца и нового царскосельского ансамбля, то есть именно тех строений, где ярче всего и чище всего проявился стиль «растреллиевского барокко».

Разноманерность пристроек и доделок в Летнем дворце мало волновала владелицу. «Великолепность житья и уборов» была единственным критерием. Беззаботно и весело текла жизнь в дворцовых покоях и павильонах Третьего Летнего сада. Даже протекавшая крыша «новой галереи» не могла помешать веселью интимных императорских обедов.

Начиная с 30 апреля, когда многокаретный и многолюдный царский поезд под звуки духовых оркестров и артиллерийской пальбы отправлялся из Зимнего дворца в Летний, и вплоть до 30 сентября, когда Елизавета тем же порядком возвращалась в Зимний, заботы, дела, печали, все, что хоть немного могло усложнить жизнь, оставалось за узорчатой дворцовой оградой. В эти месяцы в государственных делах наступало затишье. Вид бумаги, пера и чернильницы вызывал у императрицы приступы раздражительности. Посему даже утверждение чертежей и проектов новых строений приходилось, как правило, на осенние, зимние или весенние дни. Строили только летом, отчаянно переругиваясь с Канцелярией от строений, вносившей своим бюрократизмом в работу архитектора бесконечные помехи. Уйдя в отставку, Растрелли напишет: «Климат этой страны служит большим препятствием для хорошего выполнения прекрасного архитектурного произведения, и так как весна и лето длятся всего три месяца, очень трудно добиться совершенства в работах по фасаду, ибо едва они заканчиваются, как холод и сырость их захватывают и от этого трескается все, что по фасаду сделано. Это влечет за собой много труда по ремонту, который приходится делать каждое лето».

Еще возникали сложности с Канцелярией от строений из-за непонимания системы и методов его работы, его новшеств.

Так уж велось на Руси, что зодчий набирал подростков двенадцати — тринадцати лет, воспитывал, обучал их, а потом долгие годы трудился с подготовленной командой. Итальянец, с его темпераментом, не мог смириться с подобной неторопливой методой. Каждый раз, для каждого проекта ему нужны были только опытные профессионалы в своей области — чертежники, копиисты, резчики по дереву, по камню, десятники, канцеляристы. Это была единственная возможность ускорить дело. А по миновании надобности человек опять отсылался в Канцелярию, и отпадала необходимость заботиться о нем. Как пишет Ю. М. Денисов, исследователь творчества Растрелли, «чисто деловые отношения сменили патриархальность прежних, почти „семейных“ отношений».

Особой жалости к людям у Растрелли, видимо, не было. Условия жизни и семейные обстоятельства подручных мало волновали обер-архитектора. Единственный критерий — быстрота, четкость и качество исполнения порученного дела. Так, в 1751 году к Растрелли в помощь присылают прошедшего курс обучения архитектурному делу с 1735 года Якова Алексеева, «имеющего к рисованию чертежей понятие». Через несколько дней, понаблюдав за Алексеевым, обер-архитектор дает свое заключение: «…у показания работ и у смотрения над работными людьми имеет искусство, а в рисовании чертежей… учинил себя недостаточным», посему следует перевести его на работу в чертежный архив Канцелярии. Жалованье там поменьше, а судя по всему, Алексеев человек немолодой и, вероятно, семейный.

В архивах хранится немало требований Растрелли прислать ему канцеляристов, чертежников, солдат для охраны дома. Требования неоднократные, настойчивые, даже раздраженные. Только разве официальная бумага в состоянии изменить привычный порядок и дать ход? Посыльный унтер-офицер относит во дворец барону Ивану Антоновичу Черкасову послание зодчего:

«Я нахожусь в отчаянии, что принужден о сем жаловаться, Ваше Превосходительство, что я очень много претерпел от бывших мне других досад, которые молчанию предаю, но понеже в крайности нахожусь, то более молчать уже не могу, и для того прилежнейше прошу Ваше Превосходительство пожаловать представить Ея Императорскому Величеству, дабы повелено было Канцелярии от строений, так и господину Мордвинову, чтоб ему не иметь никакой команды над моими рисовальщиками…

Я с нетерпением ожидаю, что мне дана была сатисфакция за обиду мне учиненную, понеже больше терпеть не хочу, я надеюсь на великодушие Вашего Превосходительства, что защитить изволите мою справедливость, дабы я мог служить Ея Императорскому Величеству с лучшим удовольствием, в рассуждении безчисленного множества строений, которыя мне должно исправить…

Вашего Превосходительства покорнейший и послушнейший слуга

де Растрелли».

Послание серьезно. Затрагивает интересы самой государыни, и отложить его в долгий ящик нельзя. Приходится распорядиться: людей, надобных обер-архитектору, вернуть, чтоб были при нем «неотъемлемо», и все пожелания зодчего, связанные с работой, исполнять неукоснительно. Снова в двух комнатах мастерской Растрелли кипит работа. Трудится порой до восьми человек сразу, не считая помощников, работающих прямо на стройках. Только благодаря такой методе успевает архитектор исполнить бесчисленное множество заказов.

Вот перечень созданного Растрелли за один 1748 год:

проект и чертежи убранства помещений Петергофского дворца, где все «апартаменты внутри были украшены золоченой лепкой и живописью на плафонах в зале, галерее и парадной лестнице»;

разработка проекта Смольного монастыря;

строительство дворца в подмосковном селе Перово;

проект сооружения Андреевского собора в Киеве;

завершение строительства Аничкова дворца, проект убранства его покоев и мебели специально для этого дворца;

проект иконостаса Преображенского собора в Петербурге;

украшения для банкетных столов праздничных императорских обедов:

вероятно, в этот же год разработан проект путевого дворца в Киеве и построен «большой дворец для гофмаршала Шереметева… это здание было сооружено на Большой Миллионной улице, недалеко от Зимнего дома».

В протоколах Канцелярии от строений сохранились беглые свидетельства о стиле работы обер-архитектора.

Проектируя иконостас Андреевского собора в Киеве, Растрелли за месяц, с 5 февраля по 5 марта 1752 года, на огромном дощатом шите высотой в 21, 5 метра полностью нарисовал весь иконостас. С необычно большого чертежа сняли лекала, и столярный мастер Иоганн Грот повез их на Украину.

Через два с небольшим года «августа 8 дня обер-архитектор граф де Растрелли сделал мелом и карандашом на лосках чертеж… столярной и резной работе для дверей среднего апартамента и панелей Стрельнинского дворца (того самого, чью первоначальную модель он точил и клеил еще юношей)».

«Настоящий архитектор в России», размышлял уже в преклонных годах Растрелли, «должен сдедать чертежи деталей здания, будь то для столярной работы, для лепки и проч., и даже вычертить в большом масштабе, иначе придется всегда что-либо переделывать, что повлечет за собой потерю времени и большие издержки».

При таких темпах, при такой методе требовались надежные талантливые помощники. Растрелли искал и находил их, придирчиво наблюдая за работой, поощрял способных и отсылал нерадивых.

Талантливый архитектор С. И. Чевакинский работал под началом Растрелли в Царском Селе, а построив свой знаменитый Никольский собор, снова пришел в подчинение к обер-архитектору и отвечал за изготовление паркетных полов в новом Зимнем дворце.

Много лет сотрудничал с Растрелли знаменитый московский зодчий И. Ф. Мичурин. В разное время помощниками у архитектора были и А. П. Евлашев, наблюдавший за всеми строениями в Кремле, Анненгофе и Перове, и К. И. Бланк, ставший впоследствии одним из модных строителей Москвы. В 1760 году был утвержден «архитектории помощником в ранге прапорщика» русский зодчий В. И. Баженов и определен к Растрелли.

С честолюбивым, эгоистичным и вспыльчивым обер-архитектором, вероятно, было не так легко и просто работать. Можно было ожидать скандалов, взаимных обид, но привлекала и подкупала бесконечная игра фантазии, талантливость, жизнелюбие итальянца. До сего дня в архивах не обнаружено ни одной жалобы архитекторов на Растрелли, ни одного расследования склоки или ссоры. Значит, работали согласно, увлеченно, помогая и даже творчески обогащая друг друга.

А с чиновниками, с придворными служителями — ругался. Исступленно, зло, обидно. Не мог терпеть канцелярских бездельников. Сохранилась кляуза гоф-интенданта Ивана Шаргородского обер-гофмейстеру на графа де Растрелли. «Лаялся» обер-архитектор «непотребно», доносит гоф-интендант, а «никто ему такой воли не давал». И просит Шаргородский у высшего начальства «обороны» от итальянского графа. Растрелли отвечает в своем объяснении, что гоф-интендантская контора плохо ремонтирует лепнину в Зимнем доме государыни. По таковым причинам он и впредь «изрядно лаяться» будет.

Скорее всего, помощники и сотоварищи Растрелли по работе вносили нечто свое в общие замыслы обер-архитектора. Но выделить их «личное» сегодня не представляется возможным. Ведь все они работали в едином стиле, созданном их руководителем, порожденном велением времени и требованиями заказчика.

Взаимоотношения художника и заказчика — одна из интереснейших тем в истории искусства, порой приукрашенная многочисленными легендами, преданиями, анекдотами.

Эти отношения, как правило, никогда не напоминали братской идиллической любви. Достаточно вспомнить великого Фидия, по легенде отравленного в тюрьме своими завистливыми согражданами; Аристотеля Фиораванти, строителя Успенского собора в Кремле, заточенного в темницу Иваном III; легенду об ослеплении строителей храма Василия Блаженного; трагическую гибель Караваджо, немалую роль в которой сыграли заказчики-монахи; смерть в забвении великого Рембрандта, опередившего свое время. Подобных историй множество.

Отношения художника и заказчика обычно были связью трудовых рук с денежным мешком. Ты исполнил мое желание, прославил меня — получай свою мзду. Создал произведение, представляющее материальную ценность, снова можешь получить звонкую монету. Художник при русских правителях всегда оставался только мастером, обязанным творить в образах и формах, доступных пониманию заказчика, способных радовать его самолюбие. Такова судьба замечательных архитекторов: Еропкина, Земцова, Баженова. Растрелли не был исключением.

Ко времени описываемых событий относится торжественная закладка Смольного монастыря, церемония которой была расписана в Камер-фурьерском журнале.

На берегу Невы, где во времена Петра I располагался корабельный смоляной двор, а позднее деревянный дом Елизаветы, заранее был сколочен помост, обнесенный точеными балясинами и украшенный зелеными гирляндами и цветными полотнищами. В воскресенье 30 октября 1748 года, прослушав литургию в церкви Зимнего дворца, императрица Елизавета в одиннадцать утра, в окружении обер-камергеров, камергеров и камер-юнкеров, под охраной конной гвардии, отправилась к месту предстоящих торжеств. Следом, во главе со священниками и дьяконами, несшими хоругви, двинулись многочисленные генералы, придворные дамы и кавалеры.

После торжественного молебна в основание будущего фундамента опустили закладной камень и разом тяжко ударили двадцать пушек. Сто один раз проревели над рекой бронзовые орудия, окутывая все вокруг сизым пороховым дымом.

Счастливая, улыбающаяся Елизавета спустилась с помоста и проследовала в свой старый дом, расположенный неподалеку. Там уже ждали столы, накрытые к праздничному обеду. На пир были званы дамы и кавалеры только первых трех классов. Всего пятьдесят шесть человек. Дважды рокотали пушки после торжественных тостов в честь славного царствования и будущего великолепного монастыря. А виновник торжества — архитектор граф де Растрелли приглашен не был. Он был всего-навсего мастер, исполнитель. Правило царя Петра сажать за праздничный стол не по знатности и родовитости, а по уму и таланту давно предали забвению. Как заметил историк, «сурового Марса сменила ветреная Диана».

Современник царствования Елизаветы, желчный князь Михаил Щербатов, писал: «Двор подражал или, лучше сказать, угождал императрице, в златотканые одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии — все, что есть богатее, в столе — все, что есть драгоценнее, в шитье — все, что есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их… Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие доставляло удовольствие самим хозяевам, вкус умножался, подражание роскошнейшим нарядам возрастало, и человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов».

Если для придворной российской аристократии — заказчиков архитектора — увлечение чувственным восприятием бытия было на первых порах только результатом «подражания роскошнейшим нарядам», то для самого зодчего оно составляло естественную сущность всего его художественного мировосприятия. Дух барокко, как дух далекой родины — Италии, пронизывал всю атмосферу дома и был навечно воспринят сыном через уроки отца.

Талант без мировоззрения — что здание без фундамента. В основе творчества Растрелли лежало прочное и глубокое основание — художественные и социальные принципы барокко.

Если бы существовала карта Западной Европы с отмеченными на ней архитектурными памятниками барокко, то условные значки чаще всего собрались бы на землях современной Италии, Испании, Португалии, Австрии, южной Германии. То есть именно там, где господствовали землевладельческая знать и Церковь, а большинство населения страны представляло крестьянство. Декоративная насыщенность барокко лучше всего могла прославить и возвеличить власть и силу. Вот почему окончательное утверждение барокко в России стало возможным только в годы царствования Елизаветы Петровны. В годы, отмеченные все возрастающими служебными и земельными льготами русским помещикам.

По сравнению с Италией и Испанией, где архитектура барокко пронизана духом религиозного мистицизма, зодчество елизаветинской поры мирское, жизнерадостное, поражающее воображение своим размахом. По сравнению с австрийской и южнонемецкой архитектурой конца XVII — первой трети XVIII века русское барокко подчеркнуто масштабно и монументально-декоративно. Дворцы и храмы, возведенные Растрелли, Чевакинским, Ухтомским и их учениками в годы царствования Елизаветы Петровны, отличаются своей контрастной цветностью, идущей от древнерусских храмов и теремов. Пышное убранство фасадов и интерьеров всегда сочетается с рациональностью планировки и четкостью объемов. Каждый фасад здания равно украшен и равно связан с окружающей средой.

Величие Растрелли в том, что он сумел сочетать европейское барокко с традициями русского зодчества. Он же перенес на петербургскую почву и стиль рококо.

Рококо — в сущности первый безордерный стиль, стремящийся к почти безграничной свободе композиции. Рококо родилось во Франции и окончательно сформировалось в конце первой — начале второй четверти XVIII столетия. Именно в тот период, когда дворянство, не желая признавать никаких ограничений, стремилось к веселой и праздничной жизни. В этих условиях искусство обязано было стать роскошью и главная его цель — нравиться.

Рококо объявило войну конструктивности, отдав предпочтение прихотливому украшательству, маскирующему и конфигурацию интерьеров, и границы стен и потолка. Оно как бы отказалось от парадной торжественности и обратилось к созданию атмосферы удобства и изящества. Вот почему привычные со времен Возрождения декоративные элементы — раковина и акант — обрели совершенно иные, причудливые формы. Раковина, например, превращалась то в сложный завиток с какими-то странными прорезями, то в неправильной формы картуш с асимметричными отростками. Акант преобразился в некие тонкие листья неведомых морских растений. А орнамент в целом, обретя колеблющийся, то замедленный, то прихотливо-ускоренный ритм, стал игрив и праздничен.

Декоративный стиль, созданный для украшения интерьеров и произведений прикладного искусства, Франческо Бартоломео Растрелли использовал в убранстве фасадов своих строений, придав им тем самым еще бóльшую нарядность и пышность.

Нет, не случайно именно он стал законодателем российской архитектурной моды середины XVIII столетия; моды, которая во многом способствовала репрезентативному самоутверждению российского дворянства. Именно барокко и рококо четко отразили в торжественных и нарядных архитектурных ансамблях России середины XVIII столетия национальное осознание возросшей мощи и значимости государства, утверждение новой культуры как части единой европейской. И где-нибудь в Москве или Калуге, Твери или Киеве дом в «растреллиевом стиле» стал критерием «великолепности жилья», а следовательно, и мерой «почитаемости» владельца. Нет, не случайно большинство российских мастеров 40–50-х годов XVIII века работало, во многом подражая манере Растрелли.

Через сто с лишним лет историк петербургской архитектуры П. Н. Петров напишет, что эпоха «величайшего блеска строительного дела в России совпала с творчеством графа Растрелли», числившегося в придворной иерархии лишь ревностным исполнителем воли правительницы.

В начале лета 1744 года Елизавета Петровна стала поговаривать о поездке в Малороссию. Не государственные дела влекли туда императрицу, а сокровенная мечта — увидеть родину Алексея Разумовского. Пригожий чернобровый украинский пастух волею случая вознесся до невиданных высот, став тайным мужем Елизаветы, обладателем несметных богатств и неограниченной власти.

В середине июня по всем городам и селам на пути следования в Киев поскакали расторопные гонцы с наказом: готовить на подставах двадцать три тысячи лошадей, телеги и повозки для поезда государыни.

27 июня тронулись из Москвы. Сопровождало Елизавету Петровну до двухсот пятидесяти приближенных особ. А их, в свою очередь, — сотни и сотни слуг. Двигались не спеша, с удобствами. Любуясь пристойными видами и пируя на природе.

Через Тулу, Орел тянулся поезд к Глухову. На границе Малороссии государыню встретили казацкие полки в синих черкесках, в широких шароварах, в цветных, по полкам, шапкам. Полки стояли в линию, в два ряда. Первый полк, отсалютовав знаменами и саблями, срывался с места, скакал сзади фрунта и снова вставал вдоль дороги. Второй и третий поступали так же. Так и тянулась вдоль пути стена всадников.

Не спеша миновали Глухов, Нежин, Козелец и наконец 29 августа прибыли в Киев. Различные маскарадные действа и разряженный киевский люд, поставленный вдоль улиц, привели государыню в неописуемый восторг.

Жалуя свои милости древнему городу, повелела Елизавета Петровна возвести великолепный храм из камня в честь Андрея Первозванного, а для себя — путевой дворец, где можно расположиться в следующий приезд.

Исполнить желание императрицы поручили архитектору Шеделю, известному еще по Петербургу и недавно переехавшему в Киев.

Через год он отправил сочиненные проекты на высочайшее рассмотрение. Питал немец надежду обрести высочайшую милость. Только ничего, кроме конфуза, не получил. В милость снова вошел Франческо Бартоломео Растрелли. Ему теперь поручила Елизавета Петровна окончательное составление проектов.

Бросив дела, обер-архитектор полетел по Царицыному тракту в Киев.

Когда-то первый приезд в древнюю Москву стал для Растрелли открытием неизвестной ему и ни на что не похожей России, всегда вызывавшей удивление иноземцев. В Киеве открытия уже не случилось. Приехал по делам, по велению государыни, и спешил исполнить все как можно скорее, чтобы вновь вернуться в Петербург, к прерванной работе.

В Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге хранятся тщательные планы Ближних и Дальних пещер Киево-Печерского монастыря. На каждом листе рукой зодчего начертано: «Подземелье Киева. План, снятый по приказу императрицы Елизаветы Франсуа Растрелли, обер-архитектором императорского двора». Значит, не день и не два провел Растрелли в городе на Днепре. Снимал планы для возможного будущего строения колоколен у входа в пещеры. И такое желание высказывала императрица.

Место для дворца выбрали в Печерске, по дороге к монастырю. Позже обер-архитектор повторил для него чертежи дома, уже возведенного в Перове, под Москвой. В 1755 году архитектор Квасов, бывший ученик Земцова, построил киевский дворец. Нижний полуэтаж — каменный, а верх — деревянный. Восстановленный в 1870 году, после страшного пожара 1819 года, он стоит и по сей день в старом парке, почти на краю обрыва.

Также на высоком обрыве, только уже в старом Киеве, определили место и для будущего храма. Славился тот обрыв своими преданиями. Когда-то родилась легенда, что в незапамятные времена с этого места проповедовал христианство апостол Андрей. В 1086 году князь Всеволод основал здесь монастырь. После нашествия татар поднялась на вершине холма деревянная церковь. Дерево — материал непрочный. И на протяжении столетий одна постройка уступала место другой. Потом на этом месте насыпали большой земляной бастион. Теперь здесь предстояло подняться храму каменному, величественному, чтобы через века пронес славу о времени Елизаветы.

Проект такого храма Франческо Бартоломео создал, а возвести его — не оказалось ни сил, ни возможности. Петербургские строения были всё же важнее. Ответ за работы в Киеве приказали нести архитектору Московской дворцовой конторы Ивану Федоровичу Мичурину.

Погрузив на казенные подводы домашний скарб, жену, детей, летом 1747 года Мичурин отправился в Киев. Прибыв на место, рассудительный и обстоятельный московский зодчий выяснил, что проект свой обер-архитектор составил наспех, без учета существующих условий.

Только-только стали копать рвы для фундамента, как рыхлая земля бастиона поползла вниз. Под оползнем открылись мелкие роднички, породившие небольшой, но коварный водопадик. Пришлось Мичурину решать нелегкую инженерную задачу: выбирать грунт до материка на глубину почти 40 метров высоты самого храма, а потом выводить из котлована массивный фундамент.

Иван Федорович остроумно решил эту задачу: превратив основание будущего храма в двухэтажный жилой дом церковного причта. Правда, у дома есть некоторые особенности — окна выходят только на одну сторону, а перекрытия и стены внутри и снаружи не уступают в толщине крепостным.

История с фундаментом — только первое звено в цепи неожиданностей и трудностей, поджидавших Мичурина.

Легкими, быстрыми росчерками пера Растрелли нарисовал капители колонн и пилястр, орнаментальные картуши, украшения над окнами и по карнизу. Мичурину предоставили право искать подходящий материал для их изготовления. И в данной ситуации он нашел своеобразное решение: все декоративные украшения новой церкви сделать из терракоты. Подобные фризы уже существовали на многих строениях города.

Растрелли возмутился. 5 февраля 1750 года в Киев летит раздраженное послание: «Для лучшей крепости те арнаменты вылить чугунные». Вслед за посланием специальный гонец везет бумажные лекала, «что те места для чугунных оставлены были».

Для Мичурина это катастрофа. Сто пятьдесят керамических капителей для колонн и пилястр уже обожжены. Вдобавок ко всему он с ужасом замечает, что присланные шаблоны по размеру в полтора раза превышают высоту, намеченную в проекте. И тогда, по мартовской распутице, Иван Федорович, прихватив с собой шаблоны, отправляется в Петербург.

11 апреля в Канцелярии от строений начинаются прения о лучшем сооружении Андреевского собора. Протокол этого заседания сохранился до наших дней.

С одной стороны, самоуверенный обер-архитектор, не желающий признать свою ошибку. С другой — приехавший из Киева зодчий, который эту ошибку должен доказать. Силы сторон неравны. Битва Давида с Голиафом.

Во главе стола, покрытого зеленым сукном, восседает генерал-майор Фермор — начальник Канцелярии. Важный, самоуверенный Растрелли и робеющий перед начальством Мичурин — друг против друга.

Обер-архитектор сразу переходит в наступление: виноват Мичурин. На присланных им обмерных чертежах «мачтап не показан». А без оного он ничего точно сделать не может.

Сдерживая себя, Мичурин не спеша разворачивает чертежи. Да, действительно, на неких листах «мачтапа» нет, но правильная мера фигурам написана цифрами.

Растрелли, даже не взглянув, небрежно отводит чертежи. Главное — масштаб, а коли его нет, то и делать точные модели не можно.

Мичурин, не протестуя, задает каверзный вопрос: в проекте обер-архитектора алтарные окна меньше церковных, а модели их украшений посланы одной меры.

Как быть в сем случае?

Спасая обер-архитектора, вмешивается Фермор: делать всё по опробованным ее императорским величеством чертежам, которые сочинены и представлены графом де Растреллием.

Ощущая поддержку, обер-архитектор небрежно бросает: лишек у моделей можно отпилить…

Фермор, поддакивая, кивает головой.

Но можно не пилить лекала, а уменьшить размеры фигурных обрамлений. Он, Мичурин, берется за это.

Растрелли понимает, что совершил просчет, но признаться не может. Гордыня не допускает. Ну что же, если Мичурин будет переделывать, он пока приготовит расчет нового каменного свода главного купола вместо задуманного — деревянного…

Вновь вступает Фермор. Он обязан охранять устои государства — чинопочитание. Не должен нижестоящий посягать на авторитет вышестоящего. Архитектор Мичурин масштаб на чертежах не указал и в Петербург приехал самовольно, «и в заплате в проезд его прогонов учинен, который следовало бы за штраф с него… взыскать, но и без приезду его обойтись неможно, то взыскание отставить, а прогоны не оплачивать и засчитать как штраф…».

Заседание окончено без обычного в этих стенах «шума и лая». Иван Федорович Мичурин возвращается в Киев. Обер-архитектор спешит на строительную площадку Смольного монастыря — любимого детища.

Наконец в 1752 году Андреевский храм закончен вчерне. Остались отделочные работы внутри и снаружи. На 40 метров вознесся он над горой на фоне синего неба. Пример рукотворного единства творения человека и природы.

В плане храм — четырехконечный крест с укороченными северной и южной ветвями. Восточный конец креста закруглен апсидой, западный — вытянут для притвора. Центральный подкупольный объем очень просторен. Его ширина равна примерно двум третям ширины храма, высота — 13,5 метра. А над ним величественный барабан высотой 10 метров и диаметром 13 (при общей ширине церкви 23 метра). Огромный купол, завершенный грушевидной главкой, венчает всю композицию.

Чтобы несколько погасить распор купола, Растрелли поставил по углам квадрата контрфорсы, обозначенные с трех сторон парами восьмиметровых колонн на высоких пьедесталах. Контрфорсы завершаются легкими башенками с декоративными главками. Тем самым храм смотрится пятикупольным.

Стремительное движение ввысь колонн и пилястр на фасадах церкви чуть задерживается карнизом и вновь продолжается колоннами на декоративных башенках и вертикалями пилястр на барабане купола, затихая на острых вершинах главок.

Устремленность вверх к синему небу, исчерченному крыльями быстрых стрижей, подчеркивают и восемь окон барабана, и восемь люкарн купола в помпезных резных рамах с головками херувимов. Белые колонны, пилястры, карнизы и лепные украшения на голубом фоне стен придают всему строению нарядный вид. И при внимательном, долгом рассмотрении отчетливо сознаешь, что сам храм только основание, постамент для торжественного пятиглавия.

Андреевская церковь — лишь поиск, подступ, нащупывание главного и единственно возможного решения будущего собора Смольного монастыря.

«В чем молод похвалится, в том стар покается!» Может, следуя этой поговорке, веселая царица Елизавета решила накануне своего сорокалетия построить величественный монастырь. Там, в тишине и покое, завершит она дни свои, лишь изредка вспоминая с замиранием сердца о бурно прожитой молодости.

Указано было строить монастырь небывалый по красоте и великолепию — памятник благополучному царствованию. Сто двадцать девиц благородных семей составят окружение будущей настоятельницы. Для каждой — отдельный апартамент, с комнатой для прислуги, кладовкой для припасов и кухней. Для игуменьи, оставившей императорский трон, — отдельный вместительный дом.

1 марта 1749 года последовал из Москвы высочайший указ: «Чертежи всему строению от нас апробованные имеет обер-архитектор Растрелли, который в заложении фундаментов и в возвышении стен, и в деле кровель, и в пропорциях и украшениях и в протчем во всем смотрении иметь должен».

Народ был обязан видеть и знать, что матушка-императрица ничего не жалеет для укрепления веры и украшения «дома Божьего».

Указ о строительстве монастыря был издан, а по свидетельству архитектора, чертежи были «изустно апробированы, а не подписаны». Генерал-полицмейстер Петербурга Алексей Данилович Татищев доносил о недовольстве строительных мужиков жестокой работой, плохой пищей и жалким жалованьем и ничего не сообщал о восторгах столичных жителей новостроящимся монастырем.

Жизнь в России текла в разных планах и измерениях. Указы не всегда соответствовали возможностям, а желания правительницы не всегда находили отклики в сердцах народных.

Будущий Воскресенский Новодевичий монастырь очень быстро, для краткости, стали именовать «Смольным» по расположенному рядом еще со времен царя Петра Смоляному двору для нужд флота.

Чтобы ускорить и облегчить возведение монастыря, при Канцелярии от строений создали специальную контору во главе с бригадиром Яковом Мордвиновым. А на деле бригадир только мешал обер-архитектору, отменял его указания, отдавал собственные неразумные распоряжения, чем вызывал у Растрелли очередные взрывы гнева и даже приступы отчаяния. Противостоять отлаженной канцелярской системе он не мог, изменить ее было выше его возможностей. Приходилось терпеть и мириться.

Сегодня, по прошествии двух столетий, только немногие специалисты знают о всех мытарствах Растрелли, о его ссорах и скандалах с Мордвиновым, имя которого вообще не вспоминают. Безвестными остались тысячи погибших от непосильной тяжести труда и голода. Но существует ансамбль Смольного монастыря — образец величавой и соразмерной красоты. И жители города, и его гости приходят к нему, чтобы принести дань восторга и неподдельного восхищения.

В создании монастыря принимали участие десятки, а может, и сотни различных мастеров и художников: резчики по дереву и штуку, лепщики, камнерезы, позолотчики, живописцы. И каждый из них, хотя бы в силу собственной индивидуальности, мог внести и, вероятно, вносил нечто свое, самобытное. Эта не всегда осознанная самостоятельность исполнителей порождала некие различия в привычном наборе барочных декоративных украшений. Пристально вглядевшись, можно заметить, как разнятся меж собой, пусть немного, пусть чуть-чуть, многочисленные и на первый взгляд одинаковые маскароны, картуши, венки и гирлянды. Но именно эта едва различимая непохожесть придает декору фасада или интерьера обаяние неповторимой рукотворности.

Слитые в единый пластический и цветовой ансамбль скульптура, декоративная резьба, живопись превращают творения эпохи барокко в некий иллюзорный и в то же время чувственно осязаемый мир. Талант Растрелли еще и в том, что он знал или чувствовал меру и границу этого слияния различных искусств воедино. Многочисленные рисунки отдельных декоративных украшений, элементов убранства, фрагментов отделки интерьеров и фасадов — свидетели наиболее совершенных форм и композиций. В них возможные бессонные ночи и экстаз творчества, радость успеха и горечь неудач, уроки прошлого и проникновение в будущее.

Большинство авторских чертежей и рисунков Смольного затерялось в архивных недрах еще полтора столетия назад. Современным исследователям известно пока только около двух десятков. Но и их достаточно, чтобы насладиться изяществом и красотой отдельных деталей, где каждая спираль, каждый завиток и овал, каждая гирлянда неповторяющихся придуманных трав и листьев сплетаются в единый сложный и ритмичный узор. Каждая, даже самая маленькая, деталь выведена с любовью и тщанием. Ощущение, что художник увлеченно беседует сам с собой. И в этом монологе проявляется его характер, его почерк — оригинальный, неповторимый.

Индивидуальный и вместе с тем очень напоминающий манеру сохранившихся рисунков Растрелли-старшего. Та же артистичность и легкость. Отец был учителем строгим, но умелым. Привил сыну не только любовь к быстрому и точному штриху, но и к столь же быстрому и точному взгляду на свое творение чужими глазами — умение увидеть просчеты и остаться недовольным. Даже уцелевшие чертежи свидетельствуют о кропотливом, многолетнем поиске совершенного плана, завершенных форм.

Еще со времен Древней Руси монастыри представляли собой некое общежительство, прочно отгороженное от мира. Частокол или стена укрывали монахов от мирских соблазнов и от лихих людей. С веками росли монастырские стены в высоту и ширину. Клали их из белого камня и малинового твердого кирпича. А защищали они накопленные монахами богатства от нашествия врагов и налетов воровских шаек. К середине XVII столетия некогда грозные оборонительные пояса переродились в пышные и массивные обрамления великолепных древних соборов, звонниц, трапезных и настоятельских покоев. Стала монастырская стена традицией.

…На плотную голландскую бумагу легли первые твердые черные линии — монастырская стена, граница будущей обители. Титанический труд создания проекта начался.

Линейки, карандаши, рейсфедеры, перья, стопа нетронутых белых листов — все под рукой. Архитектору припомнилось, как легко и весело рисовал Никколо Микетти на этих листах. У него, Растрелли, по скудности средств такой бумаги тогда и быть не могло. А вот сегодня он может позволить себе платить по 5 рублей за стопу. Почти по гривеннику за лист. Отец наверняка стал бы ворчать: «Безумие! Расточительство! За такие деньги можно двадцать пар нитяных чулок купить!» Отец всегда был немного скуповат. Заставляла жизнь. Да и с возрастом люди становятся бережливее. У него, Франческо Бартоломео, страха о будущем пока нет. Он в почете, он нужен. И сегодня может себе позволить дорогую бумагу, картины, новые штофные обои.

Перо легко, без задержки скользит по листу. Рождается план будущего монастыря в виде большого, широкого латинского креста…

Идею плана подсказал город, разросшийся на глазах Растрелли. Большой, регулярный, «правильный», с прямыми улицами, упорядоченной застройкой проспектов, симметрично расположенными отдельными строениями. Монастырь должен стать частью города, его продолжением. Как Петербург отличен от прочих российских городов, так Смольный регулярностью и симметричностью станет выделяться среди прочих монастырей.

Внутри стены, повторяя форму креста с увеличенной вершиной, поднимутся корпуса келий. В центре, в окружении цветников, — собор. Роскошный, торжественный. На плане смотрится он кругом, вписанным в квадрат. Углы превращены в квадратные выступы. С восточной стороны — полукруг апсиды. С западной — торжественный вход с широкой лестницей. Затейливо и красиво.

Главную ось монастыря подчеркнут величественная колокольня над воротами, портал входа в храм, почти круглая апсида, цветник между двумя нарядными корпусами — домом настоятельницы и трапезной, которые смотрят друг на друга фасадами. И завершится прямоугольником гавани, соединенной с Невой небольшим каналом. По углам перекладины воображаемого креста с наружной стороны монастырской ограды поднимутся четыре церкви. Таков первоначальный вариант плана, хранящийся теперь в венской Альбертине.

Маленькими кружочками встают на плане отдельные деревья, вытягиваются густые липовые аллеи. Острое перо вырисовывает куртины затейливой конфигурации. Рождается не монастырь, а загородный дворец. Даже не дворец, а ансамбль нарядных зданий. Но что-то не удовлетворяет архитектора. Может, отсутствие единого музыкального звучания?.. И снова Растрелли рисует, перечеркивает и вновь рисует. Раздумья, поиски, наброски, чертежи…

На свет появляется новый вариант. Четче, строже обозначена монастырская стена. Только вместо двурогих зубцов крепостной стены, оберегавших воинов от стрелы и пули, — изысканные вазы. Вместо могучих сторожевых башен поднимаются по углам изящные двухъярусные башенки. Второй ярус их напоминает парковую беседку — люстгауз. Стройные колонки поддерживают фигурный купол. А над ним, на шпице, — сверкающее солнце с длинными острыми лучами. Символ власти, а не благолепия.

Корпуса келий приблизились к стене и повторили ее прямые линии. Меж стеной и кельями небольшое пространство для садиков и огородиков. Их сто двадцать — по числу воспитанниц. Четыре теплые повседневные церкви примкнули к внутренним углам зданий. Чтобы не выходить воспитанницам на дождь, снег, пронизывающий ветер. Исчезла гавань. А корпус настоятельницы развернут на 90 градусов и замыкает весь ансамбль с востока…

Еще все на бумаге. В планах и рисунках. Еще ничего не воплощено в камне, а уже начинает звучать мощная архитектурная мелодия. Небольшие легкие купола восьми башен ограды. Выше их — серебристые, с золотыми гирляндами купола четырех церквей. А над ними царящий в небе величественный купол собора. И как клич фанфары — стремительная вертикаль колокольни…

За описаниями и перечислениями можно позабыть, что несколько строк типографского текста укрыли два с лишним года архитекторова труженья. Весной, лишь стаял снег и отошла от мороза почерневшая земля, начали бить сваи под фундаменты. Много свай. Свыше полусотни тысяч здоровенных дубовых стволов. Пронзительный ветер, последыш зимы, рвет лохмотья на мокрых спинах рабочих. Забирается под архитекторов плащ, подбитый мехом. Промозгло, холодно, неуютно. Но Растрелли не замечает всего этого. Вместо холмов осклизлой глины и навезенных кусков гранита, вместо людского муравейника и надсадного уханья копровых баб видит он в мечтах бело-голубой храм, звонницу удивительной высоты, легкие, изящные кельи и слышит густой, мелодичный перезвон колоколов, волновавший его всегда, с первых дней приезда в Россию.

Далеко в будущее уносится в своих мечтах зодчий, но даже его бурное воображение не в силах предугадать, что завершать сооружение предстоит другим, а место, где он сейчас стоит, через два столетия назовут его именем — площадью Растрелли…

В тот год рано набухли почки на деревьях и, лопнув, выпустили зеленые язычки листьев. Тепло наступило быстрее обычного. Горячее солнце все стремительнее укорачивало темную ночь. Теперь полторы тысячи солдат и сотни каменщиков, привезенных из Ярославской и Костромской губерний, трудились по четырнадцать часов в сутки. А Растрелли все казалось, что они медлят, что ложатся камни недостаточно быстро и прочно. Ощущение, что надвигается что-то неприятное, способное разрушить с трудом налаженный ритм, не покидало его, порождая сжигавшее изнутри великое нетерпение.

12 июля 1749 года внезапно прибыл из Москвы строжайший наказ: переделать проект монастыря — строить собор «не по римскому маниру», а по образу и подобию Успенского собора в Московском Кремле. Колокольню возводить «такой, как здесь Ивановская бывшая колокольня». Заказчик осуществлял свое извечное право — менять проект по собственному желанию.

Чем же вызвано столь неожиданное решение императрицы?

Мудрые люди, сведущие в делах государства, утверждали: «Сие политик!»

Традиционный прямоугольный объем русского храма, увенчанный пятиглавием, свидетельствовал о незыблемости православия, извечности национального духа. Царь Петр, нарушая традицию, одобрял строение храмов на европейский манер — с одним куполом. Тешил тем самым, как утверждали верующие, немецкую душу. Елизавета твердо изгоняла все немецкое, утверждая свое, российское. Внешний облик собора будущего столичного монастыря обязан был служить этой важной государственной цели. А зодчий — лишь исполнитель требований заказчика.

Для любого художника переделка добротно скомпонованного произведения — трагедия. Для такого мастера, как Растрелли, честолюбивого и многодельного, создававшего параллельно несколько творений, — трагедия вдвойне. Одновременно со Смольным он разрабатывал проект еще одного храма — Андреевского собора в Киеве. Попутно готовил рисунки внутреннего убранства Петергофского дворца. Где взять время, силы, новые идеи для переделки, перекраивания уже готовых решений? Поистине нужно обладать нечеловеческой выдержкой и работоспособностью, чтобы смириться с подобными условиями. Растрелли ими обладает. Он не просто великий архитектор, он уже опытный царедворец. Вот почему, едва получив наказ императрицы, Франческо Бартоломео немедля отправляет письмо Вилиму Вилимовичу Фермору, ведавшему всеми дворцовыми постройками: «Проект, который я сделал вышепомянутой соборной церкви на подобие римскому маниру, но по-гречески и видно будет, когда модель будет сделана». С одной стороны, вроде признает ошибку, с другой — отрицает. А переделывать проект все равно придется…

Кстати, сроки переделок императрицу волнуют мало. Главное — дано указание, еще раз подчеркнута верность православию. А обещанный архитектору чертеж Ивановской колокольни в Кремле пришлют из Москвы лишь через девятнадцать месяцев после указа — в декабре 1750 года.

Утрата большинства чертежей и рисунков лишает нас возможности проследить, как и когда переделывал Растрелли проект собора. Скорее всего, «лепил» его прямо на модели. Той самой, о которой упоминает в письме Фермору. Сын скульптора, ученик скульптора, адепт барокко, он должен был любить работу с моделью, с объемом, воспроизводящим натуру в уменьшенном виде.

На Большой Морской, в доме Антона Шмита — мастера по возведению шпилей, за 11 рублей в месяц наняли «три покоя и одне сени». Сколотили огромный стол в три сажени длиной и начали «возводить» модель будущего монастыря.

Шесть лучших плотников — Михаил Гаврилов, Тимофей Колоткин, Алексей Фоткин, Никифор Тихонов, Никита Пекишев и Дмитрий Голубев, под присмотром Якоба Лоренцо резали из липовых досок башни, колонны, капители и купола монастырских строений. На двух больших медных сковородах топили рыбий клей. Плыл по комнатам духовитый смрад, и от него желтели огненные язычки многочисленных свечей.

Модель собирали в последовательности строения монастыря. Сначала восточный корпус келий, потом северный, южный, ограда, башенки, собор.

Храм поднялся посреди стола, повторяя в плане крест. Только небольшие выступы апсид на восточной стороне и торжественный портал с широкой лестницей с запада. Величественный и нарядный, он четко делился на две части: пятиглавие куполов на своих основаниях и собственно собор, ставший для них как бы постаментом.

Главный параболический купол опирается на мощный барабан, сплошь прорезанный огромными окнами. Да и сам могучий купол облегчен у основания венком люкарн в пышных раззолоченных рамах. Почти вплотную прижавшись к барабану, поднялись по диагонали четыре двухъярусные четырехугольные башенки со слегка вогнутыми гранями — основания боковых луковичных главок. (Вариант приема, уже опробованного в Андреевской церкви.) Это неожиданное и непривычное для русской архитектурной традиции столкновение контрастных форм — кольца центрального барабана и квадрата башенок — рождает необыкновенный композиционный эффект.

Стремительное движение глав собора вверх как бы подготовлено и поддержано всей композицией нижней части здания — своеобразного мощного основания нарядного пятиглавия. Мощный карниз делит фасады храма на две неравные части. Нижнюю — тяжелую и внушительную, обработанную пучками пилястр и колонн по всем углам и выступам. С громадными окнами, над которыми, укрывшись под сочными треугольными фронтонами, лукаво взирают на мир головки ангелочков.

Второй этаж уступает первому по высоте и легче в своем декоративном убранстве. Сандрики здесь уже не треугольные, а легкие — лучковые. И головки ангелочков — парные, а не поодиночке. Отношение высоты этажей, окон, колонн и пилястр таково, что внушительное и массивное здание предстает перед взором полным движения вверх и к центру.

Именно в соборе Смольного особенно наглядно проявилось отличие барокко Растрелли от барокко европейского. В Италии, да и в некоторых других европейских странах фасад храма или дворца — всегда самостоятельно созданная архитектурная «картина», никак не связанная с объемной композицией здания. Все богатство пластических форм европейцы демонстрировали только на главном фасаде. Собор же Смольного «всефасаден». Причем каждая из сторон храма не только смотрится самостоятельно торжественной и нарядной, но и разнится от прочих. Так, учитывая силу и особенности освещения южной стороны, Растрелли создает здесь карниз иного профиля, чем на северном, западном и восточном фасадах.

Зодчий исполнил указание императрицы — возвести собор в традициях русского пятиглавия. Но вместо строгого и правильного объема древнерусского храма выросло строение, поражающее своим логичным сочетанием разнообразных геометрических объемов, вогнутых и выпуклых плоскостей.

В Смольном Растрелли достиг того, что храм раскрывает свою красоту и свое величие абсолютно с любой точки монастырской территории, будучи с ней неразрывно связанным, логично являясь ее смысловым центром…

14 мая 1751 года несколько груженых подвод отъехало от дома Антона Шмита и двинулось по направлению к новостроящемуся Смольному монастырю. Модель перевозили в специально сооруженную на стройке «модельную светлицу». Тяжко вздохнул мастер шпицного дела Шмит — он лишился побочного дохода. С облегчением вздохнули смотрители работ. Появилась возможность безотлагательно сверять заготовленные шаблоны с моделью.

Теперь сам Растрелли проводил на стройке большую часть времени. Помимо «модельной светлицы» для него возвели специальную «конторку обер-архитектора графа Де Растрелия, в коей сочиняют чертежи». На каждую неделю в «конторку» выдавалось пятнадцать сальных свечей. Писаря, чертежники да и сам зодчий трудились от зари до зари.

Последней в модели рождалась колокольня. Доминанта ансамбля. Мечтал увидеть ее доминантой города. Монументальным столпом эпохи, своего творчества.

Россия не знала памятников. Отлитые в бронзе конные и пешие фигуры не осмеливались переступить ее западных границ, чтобы навечно замереть на площадях и улицах российских городов. В честь славных побед и знаменательных событий воздвигали в России торжественные храмы и звонницы пронзительной высоты. Лишь Петр I, крепко веровавший в собственное могущество и необходимость просвещения, замыслил поставить в новой столице конный монумент себе и триумфальный столп в честь громких побед. Решился, правда, на этот шаг только незадолго перед смертью, милостиво приняв перед этим от верноподданного Сената титул «Отца Отечества». А поначалу, закладывая Петербург, даже не город, а только крепость, торопил с возведением башни-колокольни будущего Петропавловского собора. Гигантский шпиль с летящим ангелом наверху должен был стать «Иваном Великим» новой столицы. Даже по масштабам своим он в полтора раза превышал кремлевский столп. Мечту свою о монументах на западный манер царь Петр так и не успел претворить в жизнь, а вот мода на шпили осталась надолго.

В монументальности и высоте башен-колоколен жаждали увидеть символ самоутверждения и мощи, отличительный знак столь желанной репрезентации. Был проект Кронштадтского маяка, исполненный Никколо Микетти: три уменьшающиеся в объемах триумфальные арки, поставленные друг на друга и увенчанные шпилем-иглой. Маяк так и остался на бумаге по причине отъезда автора из России. Был проект самого Растрелли — арочная колокольня над въездными воротами Руентальского дворца. Теперь зодчий замыслил превзойти учителя и самого себя.

Колокольне Смольного предстояло вдвое превысить столп Ивана Великого в Московском Кремле и на треть — шпиль Петропавловского собора. Пять постепенно уменьшающихся объемов, прорезанных арками, поставлены один на другой. Над ними — круглая башня с тремя ярусами люкарн. Большая золоченая глава венчает сооружение. Углы всех объемов обозначены парными колоннами. Колонны стоят на высоких пьедесталах, поддерживая широкие антаблементы. Нижнюю, самую большую арку венчает мощный фронтон, разорванный посредине. Над ним вырастает второй ярус. Стремительное движение вверх передают мощные волюты. Они завершают третий ярус и служат основанием четвертому. Из кольца волют вырастает стройная башня, венчающая все.

Башня напоминает верхние ярусы московского Ивана Великого. Дань требованиям заказчика. Стоящие по бокам колокольни трехъярусные столпы с золотыми главами — прием, использованный еще Микетти в проекте Кронштадтского маяка. Соединение разновременных традиций исполнено с необходимым тактом и безошибочным чувством меры. Благодаря этому торжественный силуэт колокольни поражает воображение удивительной легкостью и стремительным порывом ввысь…

Утром 23 мая 1754 года работы на строительстве Смольного были приостановлены. Сытые, могучие гвардейцы плотной стеной окружили будущий монастырь и встали широким коридором по направлению к городу. Ждали саму императрицу.

Запряженная восьмеркой белых лошадей золоченая карета в окружении конных подкатила к «модельной светлице». Фермор и Растрелли нетерпеливо переминались на крыльце. Шурша колоколообразной фижменной юбкой, императрица торжественно проследовала в «светлицу». И сразу же в помещении стало тесно и шумно.

Императрица осталась довольна. Особую радость вызвала колокольня — высочайший монумент ее царствованию. Великая колокольня требовала, по ее мнению, великого колокола. И тут же повелела: отлить, чтобы весил не менее 20 тысяч пудов, а шириной — более 6,5 метра. Пусть превзойдет московский царь-колокол, отлитый при Анне. На том посещение и закончилось…

Теперь от утренней зари весь день слышны были в округе глухие удары дерева о дерево. Били шестисаженные (более 12 метров) сваи под фундамент колокольни…

Растреллиевский столп так и не поднялся над Петербургом. Ровно через три года после посещения Елизаветой «модельной светлицы» русская армия, перешагнув границы своего отечества, двинулась войной на Пруссию. Деньги, отпущенные на строение Смольного монастыря, потребовались армии. Вдобавок ко всему уехал на войну доброжелатель и покровитель зодчего — генерал Вилим Вилимович Фермор.

Спустя многие десятилетия исследователи русской архитектуры XVIII столетия разделились в своих оценках этого великого творения. Одни восхищались смелым решением обер-архитектора. Другие утверждали, что гигантская вертикаль, «задавила» бы собор, а башня, завершающая «высотную композицию, созданную Растрелли, наименее удачна».

Забывают — Растрелли был Художник. В процессе рождения он переделывал, перекраивал свои творения. Еще в модели колокольни он добавил ярус, увеличив будущую высоту со 140 до 167 метров. Вопреки модели, приблизил малые главки собора почти вплотную к центральному куполу. Во имя большей скульптурности, композиционной цельности, динамичности и конструктивности. Сегодня мы только можем сокрушаться, что невоплощенным остался замысел зодчего, что лишены возможности увидеть, как вертикаль колокольни могла изменить облик приземистого двухэтажного города…

Даже не рожденная, оставаясь в модели, великая колокольня Растрелли произвела впечатление на русских зодчих — его современников. Удивительный замысел Растрелли не оставил равнодушным С. Чевакинского, соорудившего в 1756–1758 годах уникальную сегодня по красоте колокольню Никольского Морского собора. Стремился подражать обер-архитектору И. Жеребцов, когда в 1759 году начал строительство звонницы московского Новоспасского монастыря. И даже Д. Ухтомский, проектируя Воскресенские ворота на Никольской улице в Москве, не избежал влияния итальянца. Сознательно или бессознательно, но все они многое перенимали у переполненного идеями и планами Растрелли.

К началу войны с Пруссией успели завершить строительство келий, покрыть кровлей и оштукатурить собор. А радость победных реляций с полей битв заглушила в душе императрицы смутное желание окончить свои дни в монастырской тиши…

Проходили десятилетия, менялись вкусы; новые архитекторы, утверждая новые стили, формировали облик столичного императорского Петербурга. Но по-прежнему светился на фоне блеклого северного неба бело-синий собор Смольного монастыря.

Конец XVIII века. Знаменитый Кваренги, презиравший барокко, проходя мимо Смольного, снимает шляпу: «Вот это храм!»

30-е годы XIX века. Архитектор В. П. Стасов, которому наконец-то поручили завершить недостроенный ансамбль, записал в своем дневнике: «Характер зданий, произведенных графом Растрелли, всегда величественен (grandioso), в общности и частях часто смел, щеголеват (elegant), всегда согласен с местоположением и выражающий точно свое назначение, потому что внутреннее устройство превосходно удобно, что свидетельствуется многими произведенными им как в С.-Петербурге и окрестностях, так и по его проектам в разных местах России, и вообще самобытен, не обременен по тогдашнему времени множественными частными выступами и украшениями».

В 1884 году историк П. Н. Петров пишет о Смольном монастыре: «Проект этого здания был совершеннейшим из произведений гениального зодчего графа Растрелли и должен был в окончательном выполнении представить такой строительный памятник, сравняться с которым могли немногие величайшие произведения мировых гениев зодчества».

Начало XX века. В третьем томе «Истории русского искусства» статья И. Э. Грабаря об архитектуре XVIII столетия. «Смольный монастырь вообще наиболее совершенное здание его гения, развернувшегося здесь во всю свою ширину. Это не только жемчужина, но и наиболее „русское“ из его произведений».

Середина XX века. Строгий и требовательный Б. Р. Виппер признает: «В соборе Смольного монастыря Растрелли создал произведение, которое соперничает с величайшими шедеврами мировой архитектуры».

Весь дождливый октябрь 1747 года над домами Фонтанной части висел тяжкий смрадный дым. Ветер с моря прижимал его к земле, рождая в горле першение и кашель. Коптили небо две башни высотой с добрый четырехэтажный дом. В сумерки небо над башнями озарялось видным издалека нехорошим красным сиянием. За высоким тыном, под охраной солдат вершилось дело государственной важности — лили из меди персону царя Петра, отца правящей императрицы Елизаветы.

Готовил к литью «персону Петра на коне» Растрелли-старший. А замыслил ее еще сам царь в 1716 году. Завершить литейную форму скульптору довелось только в 1744 году. Совсем незадолго до смерти. Последующие правители России не спешили увековечить память предшественника.

Автор так и не увидел свое творение в металле.

На следующий день после смерти отца, 19 ноября 1744 года, Франческо Бартоломео Растрелли донес в Канцелярию от строений, что начатые Бартоломео Карло Растрелли «дела… ко исправлению персоны Петра Великого, сидящего на коне, уже в готовности, имеютца», а посему просит он, «дабы такого дела во исправлении не остановить и зачатое привести в совершенство», разрешить ему взять на себя отливку, оставив при нем всех мастеров, работавших с отцом. Это был его долг отцу и царю Петру. Долг, который следовало отдать.

Через двадцать пять дней после подачи прошения архитектору милостиво разрешили «зачатое его отцом дело исправлять». Еще через четыреста сорок девять дней, 8 марта 1746 года, Франческо Бартоломео сообщил Канцелярии от строений, что императрица «соизволила указать по опробованной большой модели выливание из меди портрета Петра I, сидящего на коне, зачать немедленно». Наконец, 3 ноября 1747 года Растрелли донес: портрет царя Петра на коне «выливанием из меди закончен». Еще пятьдесят три года одно из величайших произведений монументальной скульптуры XVIII века лежало в темном сарае, пока Павел I не приказал установить его на площади перед Михайловским замком…

Дыша горячим металлом, в литейном амбаре медленно остывала медная фигура царя-реформатора. Неохотно отдавала она свой жар. Словно бушевали внутри пламень так и не исполненных дел и ярость недовольства преемниками. Напряженно и всевидяще смотрели на мир большие округлые глаза.

Только-только остыла медная персона, как на другом конце города загорелось детище царя Петра — Кунсткамера. В пожаре повредилась «восковая персона» — подобие царя Петра, исполненное Растрелли-старшим сразу же после смерти императора.

Франческо Бартоломео хорошо помнил, как добросовестный Лежандр собирал тогда каркас на шарнирах, как из лучшего воска отец отлил голову по снятой с мертвеца маске, потом кисти рук и ступни. Натурально-желтый манекен облачили в голубой камзол, такой же шитый серебром кафтан, натянули кюлоты, чулки со стрелками и усадили в кресло под балдахином. Император восседал чуть отвалясь назад, гордо вздернув голову на короткой шее, внимательно прислушиваясь к окружающему…

В феврале 1748 года Академия обратилась к Франческо Бартоломео с просьбой восстановить «восковое подобие» по сохранившимся старым формам. И он согласился. Это был тоже его долг.

Желанием Петра переселилось семейство Растрелли в Россию. Устремлениями Петра обрели они неограниченные возможности для творчества. Семена просвещения, посеянные Петром, позволили ему, Франческо Бартоломео, раскрыть свой талант и стать выдающимся архитектором. Благодарность императору могла проявиться в увековечивании его памяти, в утверждении величия его начинаний, в прославлении России. Поэтому с особой радостью и удовлетворением взялся Франческо Бартоломео Растрелли завершить строение самого значительного монумента деятельности царя Петра — Большого Петергофского дворца, императорской резиденции в 29 верстах от Санкт-Петербурга.

Основать резиденцию на южном берегу Финского залива замыслил сам Петр. Не просто резиденцию. Торжественный ансамбль в честь окончательного возвращения России к морю. Праздник закладки памятной резиденции состоялся 17 мая 1714 года.

Уже в наши дни исследователь В. Воинов, расшифровав ужасающие закорючки царя Петра, сумел прочитать многочисленные пометки и замечания на чертежах и планах Петергофа. И выяснилось, что автором первоначального проекта был А. Шлютер, а его указаниями руководствовались архитектор И. Браунштейн и все последующие строители дворца: Леблон в 1716–1719 годах, Микетти в 1720–1722 годах и даже Земцов в начале 1730-х.

Браунштейн еще только возводил стены, а Петр уже видел в мечтах поднявшийся на вершине каменной гряды будущий дворец в окружении многочисленных фонтанов и водяных каскадов. Каменные строения и «водяные игрища» должны были символизировать обретенную Россией власть над берегами и волнами Балтики.

Не дожидаясь окончания работ, царь повелел начать составление истории дворца-памятника. В 1723 году любимец Петра кабинет-секретарь А. В. Макаров обращается к начальнику Канцелярии от строений У. А. Синявину с требованием присылать всяческие бумаги, необходимые «к сочинению истории о Питергофе…».

До пяти тысяч солдат и крепостных работало, порой одновременно, на строительстве новой резиденции. Но по велению нетерпеливого Петра из глубины России маршировали к Петергофу новые солдатские полки и бесконечной змеей тянулись подводы с насильно переселяемыми мужиками. Может, и правда, что нетерпение сжигает человека. Петр I умер, так и не дождавшись завершения своего детища.

Исполнить завет отца Елизавета Петровна посчитала необходимым. В начале 1746 года ветреная «императрикс» приняла решение — перестроить и расширить Большой Петергофский дворец, сохранив, однако, старый отцовский дом. Елизавета любила играть продолжательницу дела великого отца.

Исполнить столь важное решение поручили, конечно, обер-архитектору. Для Франческо Бартоломео Растрелли Петергоф — земля воспоминаний. Первый раз он прикатил сюда с отцом в конце лета 1716 года. Царь поручил Бартоломео Карло Растрелли украсить лепниной парадный зал Монплезира, а также отлить из свинца маскароны для фонтанов и мифологические фигуры для водометов.

Командовал строительством дворца Леблон. Франческо Бартоломео увидел его в малом вестибюле. Новоиспеченный генерал-архитектор что-то сердито и надменно выговаривал стоявшим вокруг офицерам.

Интересно, а что случилось бы с ним, Растрелли, проживи Леблон еще не четыре года, а четырнадцать? Ведь умер он всего сорока лет… Может, пришлось бы тогда отцу и сыну покинуть Россию… Удивительны повороты судьбы. Тридцать лет назад Леблон сделал все, чтобы отстранить Растрелли-старшего от занятий архитектурой, а сегодня сыну потерпевшего отца велено переделать, переиначить детище Леблона.

…Царившая во дворце и парке тишина безлюдия настраивала на философический лад. Дурманяще пахло талой землей и прелыми листьями. Еще бездействовали каскады, но почерневшие от времени маскароны встречали его безмолвными криками широко разинутых ртов. Свинцовые фигуры молчащих водометов приветствовали Растрелли жестами высоко поднятых рук и энергичными разворотами тел. Дворец вырастал на холме как некий торжественный храм. Растрелли помнил еще старый дворец, возведенный Микетти. Дворец, где легкие галереи с аркадами соединяли первоначальную центральную часть с двумя двухэтажными флигелями. Галереи были украшены балюстрадой с вазами, а на фронтоне дворца — скульптуры. Растрелли почти наяву увидел, как легко и быстро рисовал Микетти тонким свинцовым карандашом проекты этих галерей. Франческо нередко забегал к соседу, чтобы забрать домой очередной том каких-нибудь увражей. С той поры остался в памяти удивительный, неповторимый запах кожаных переплетов массивных фолиантов, привезенных Микетти из Италии.

В доме соотечественника Франческо Бартоломео впервые сдружился с Земцовым — «архитектурии гезелем» при Микетти. Они тогда были заняты проектом Екатеринентальского дворца под Ревелем. Хоть и был Земцов на четырнадцать лет старше Франческо, но таилось в нем столько живости, энергии, задора, что между ними легко и быстро установились дружеские отношения.

Кажется, это было в ноябре 1724 года. Отца пригласили в Канцелярию от строений и предложили высказать свое мнение о Михаиле Земцове, определив размеры жалованья, платить которое ему положено. В тот вечер, запершись у себя в кабинете, Бартоломео Карло Растрелли порвал в клочья не один лист бумаги. В конце концов родилось следующее: «Оной [Земцов] архитектором полным и действительным быть достоин непрекословно… достоин быть награжден окладом денежного жалованья за прошедшие и настоящие его труды по 1500 руб. в год, ибо он несет на себе такую должность, какую нес архитект Микеттий».

Присыпав песком написанное, Бартоломео Карло горделиво заключил: «Растрелли — не Леблон. Артист обязан помогать артисту!»

Михаил Земцов был не только талантливым зодчим. Он был человеком. В сложное время всеобщего страха, предательства и доносов, чтобы прослыть порядочным человеком, достаточно не делать подлостей. Земцов делал добро. Получив указ о перестройке Петергофского дворца и завершении всех фонтанов и водометов парка, Земцов тотчас же для «украшения палат, каскадов и фонтанов и прочия тем подобные работы» привлек Бартоломео Карло Растрелли. Он воздавал соседу должное.

И все же Земцов не проявил свой талант во всю присущую ему силу: не может родиться большое искусство, пока правитель использует художника только по той или иной практической необходимости. Нельзя творить легко и радостно, с полной отдачей под неусыпным оком и под окрики хозяина.

…От террасы дворца широкие ступени Большого каскада спускались к ленте канала, протянувшегося к заливу. Голые, еще черные ветви деревьев затейливой рамой окаймляли его. В центре «ковша» у самого завершения канала золотым пламенем горела исполненная отцом фигура могучего российского Самсона, раздирающего пасть шведскому льву. Он поклонился ему, как старому знакомцу. Гравюра Ивана Зубова и Михаила Карновского, на которой изображен был могучий Самсон, и сейчас висела у Франческо Бартоломео в кабинете. В Верхнем парке, по ту сторону дворца, еще ждала радостной минуты свидания сияющая позолотой огромная композиция «Триумф Нептуна», или, как ее прозывали, «Нептунова телега». С восторгом рассказывал отец, как двести солдат стащили ее с баржи и установили на основание. Ждала и робкая Андромеда, спасенная от дракона отважным юным Персеем, и многие другие греческие и римские герои…

Сознание значимости ансамбля, ощущение преемственности в деле ныне ушедших, а некогда дорогих и близких людей настраивали Франческо Бартоломео на торжественный лад. Видимо, он понимал, что предстояло не просто выполнить очередной заказ императрицы, а придать этому месту особое, триумфальное великолепие. Именно ему, Растрелли, предстояло завершить сей памятник величия и силы государства Российского…

Дворец начинали возводить еще при громе орудий продолжавшейся войны со шведами. Лишь через семь лет после начала работ царь подписал славный Ништадтский мир. А через семь лет, как завершат строение, прискачет в Петергоф запыленный гонец с известием о блистательной победе над пруссаками при Кунерсдорфе. 22 августа 1759 года, под барабанную дробь и торжествующие вскрики труб, рослые гвардейцы внесут в Петергофский парк двадцать восемь прусских знамен, которые «яко победительные волочены» по земле будут, и бросят их к подножию императорского трона.

…Это еще только будет, а пока зодчему предстоит решить весьма сложную задачу: потрафить желаниям императрицы и вместе с тем не потревожить первоначальный дворец Петра I — историческую часть памятника, сохраненную и Микетти, и Земцовым.

По заведенному порядку царь Петр приезжал в любимый Петергоф только морем. Тридцать две красавицы галеры доставляли шумную компанию гостей. Прежде чем сесть за стол чинам первых пяти классов, раздавали «карты с нумером постели» и объявляли «Пункты»:

«Кому дана будет карта с нумером постели, тот тут спать имеет, не перенося постели, ниже другому дать или от другой постели что взять.

Неразуфся с сапогами и башмаками не ложиться на постель».

Анна Иоанновна море не уважала. Зато любила позабавить себя в Петергофе охотой и пальбой из ружья. Приезжала сюда в просторной тяжелой карете. Отменены были и «Пункты» о ночлеге. Каждый располагался где мог, используя порой вместо кровати охапку соломы или сена. До сих пор еще не известно: нашелся ли среди гвардейских офицеров оборотистый человек, сумевший подобно д’Артаньяну и Портосу в Сен-Жерменском дворце нажить на продаже снопов небольшой капиталец.

Для двора Анны Иоанновны хоромы царственного дядюшки скоро оказались тесны. И тогда Земцов пристроил по бокам Большого дома два деревянных флигеля по 47 метров длиной каждый.

Двор Елизаветы Петровны своей численностью намного превосходил двор ее кузины. Бывало, кортеж, перевозивший Елизавету Петровну, растягивался на десятки верст: первые телеги уже въезжали в Петергофский парк, а карета императрицы только пересекала Петербургскую заставу. Везли припасы, белье, мебель. Вспоминая об этих годах, Екатерина II писала: «Двор в то время был так беден мебелью, что зеркала, кровати, стулья, столы и комоды, которые служили нам в Зимнем дворце, перевозились вслед за нами в Летний дворец, оттуда в Петергоф и даже ездили с нами в Москву. При этих перевозках много ломалось и билось и в таком виде становилось на свое место, так что и пользоваться этой мебелью было довольно трудно…»

Вместе с императрицей переезжали высшие чины двора — как правило, человек сто — сто двадцать. А вслед маршировали триста гвардейцев и мушкетеров, призванных охранять дворец.

Теснота царила невероятная. И не было никакой положенной дворцу пышности и достойности. Не соответствовал Петергоф желаниям и представлениям Елизаветы Петровны.

Большой дом, сооруженный Микетти для царя Петра, был двухэтажный, с тремя чуть выступающими вперед ризалитами. Центральный — шириной в три окна и два боковых — тоже по три окна. А меж ризалитами — простенки в два окна.

Земцов пристроил по бокам еще два деревянных корпуса и соединил их со старым домом одноэтажными галереями с балюстрадой и скульптурами на крыше. Но не было во дворце ни кордегардии для размещения охраны, ни обязательной церкви, ни вместительного зала для многолюдных куртагов Елизаветы Петровны.

2 декабря 1745 года императрица повелела: «По обе стороны Больших палат на галереях сделать деревянные апартаменты с пристойными покоями».

6 марта 1746 года завершен Растрелли первый проект перестройки Петергофа. Надстроенные на бумаге галереи внешне отличались и от центрального дома, и от боковых флигелей Земцова. Через четырнадцать месяцев, 7 мая 1747 года, появляется следующий проект. На один этаж поднят старый дом, по обеим его сторонам большие двухэтажные флигели с подчеркнутым центром — трехэтажным ризалитом. Эти флигели соединяются галереями с крайними двухэтажными строениями.

Вместе с проектом обер-архитектор представляет «Реестр» необходимых людей и материалов для строительства только одного флигеля:

Но и этим своим проектом создатель не доволен. Слишком беспокойный ритм — три этажа, два, снова три, опять два…

23 января 1749 года завершена работа над третьим, почти уже окончательным проектом.

Боковые флигели, примыкавшие к Большим палатам, стали трехэтажными. Теперь дворец смотрится единым протяженным монолитом. Только центр легко выделен треугольным фронтоном и невысоким четырехгранным куполом с раззолоченной вазой на вершине. Боковые ризалиты старого дворца завершаются полукруглыми фронтонами. А на ризалитах пристроенных флигелей возлегли фигуры мифологических героев с атрибутами воинской славы. От основного здания на запад и восток разлетелись легкие, изящные галереи с плоской крышей, огражденной балюстрадой с вазами и скульптурами. Но стремительный лет галерей сдерживают крайние двухэтажные корпуса. Их приподнятые центры плавно переходят в четырехгранные купола.

В проекте левый, если смотреть с моря, корпус увенчан стройным барабаном с позолоченной восьмигранной луковицей. Это дворцовая церковь во имя апостолов Петра и Павла — дань памяти основателю ансамбля. Над правым корпусом, размахнув позолоченные крылья, парит орел государственного герба.

Но даже в этот проект пришлось внести изменения. После начала работ, после закладки церкви, императрица потребовала замены одного купола на традиционное старорусское пятиглавие. А следом отдано было распоряжение: «Хотя план и фасад петергофскому каменному строению от государыни высочайше опробован… но после того по высочайшим Ее Императорского Величества соизволениям против прежнего впоследствии многие изменения особенно ж на церкви в главах, почему и на левом флигеле (для императрицы, приезжавшей в Петергоф в карете, корпус под гербом был левым. — Ю. О.) купол и орел такими не должны быть, как на том фасаде показано, а купол должен быть подобен среднему куполу на церкви».

Растрелли исполнил и это пожелание заказчицы. Не просто исполнил, а, как опытный царедворец, постарался одновременно доставить радость императрице. Елизавете Петровне очень нравилась одна из московских церквей — Успения на Покровке. Каждый раз, проезжая мимо нее в свой загородный московский дом в Покровском-Рубцове, высказывала императрица неподдельное восхищение. Видимо, с церковью были связаны дорогие ее сердцу воспоминания. Рассказывали, что именно в этой церкви Елизавета Петровна тайно обвенчалась с Алексеем Разумовским. Растрелли повторил расположение боковых глав и форму барабанов храма Успения в дворцовой церкви Петра и Павла. Императрица осталась довольна.

Расставленные по углам главки подчеркивают устремленность храма вверх. А золоченые резные гирлянды и пальмовые листья по граням куполов и четырехскатных крыш придают боковым корпусам особую нарядность и торжественность.

В 1751 году завершены были наружные работы и началась отделка апартаментов.

В январе 1752 года Растрелли представил на высочайшее утверждение проекты отделки аванзала, пикетной комнаты и комнаты для «штатс-дам». Проектом императрица довольна, но ей хочется, чтобы дворец был готов поскорее. Растрелли склоняется в церемонном поклоне, обещая исполнить все желания государыни. После аудиенции на стройке еще громче и резче звучали голоса десятников, чаще свистели в воздухе офицерские трости и тянулись в Петергоф обозы с вновь пригнанными работными людьми. Императрица торопит обер-архитектора. Обер-архитектор не щадит работных людей.

Сохранились рапорты подлекаря Ивана Дмитриева о количестве больных рабочих на строительстве Петергофского дворца. Только за один месяц, с 1 сентября по 1 октября, в больничную палатку обратилось 76 недужных. Число отправленных восвояси — 54. Перевезено в петербургский госпиталь — 14, выздоровело — 8 и ни одного умершего. А что случилось с отпущенными домой или увезенными в госпиталь — то один Бог ведает. Подлекарь — человек опытный и сообщать истинные цифры померших не собирался.

Обер-архитектор озабочен своей карьерой и положением при дворе. Императрица мечтает о загородном дворце, который есть «всеконечное совершенство». У каждого свой резон.

Запись в Камер-фурьерском журнале от 22 мая 1752 года: «Ея Императорское Величество изволила иметь поход в Петергоф… и того же дня из Петергофа изволила прибыть возвратно в Санкт-Петербург». Осмотренным дворцом Елизавета Петровна осталась довольна. По ее разумению, требовались лишь маленькие доделки: «В мыльне Монплезира, где установлены медные ванны, отлитые на заводах Демидова, вложить футляры хрустальные… гранитные ступени к крыльцам дворца сделать покрасивее… быстрее докрасить стены дворца…»

Растрелли сам рисует профили новых гранитных ступеней. Забрызганные краской маляры от зари до зари не вылезают из подвесных люлек. С Фонтанки от Гороховой улицы, где стоит казенный стеклянный завод, с великим бережением везут футляры для ванн…

28 мая 1752 года дежурный генерал записывает в Камер-фурьерский журнал: «Посланы придворные лакеи с письменным объявлением во время высочайшего Ея Императорского Величества в Петергофе присутствия в куртажные дни иметь платье: дамам кафтаны белые тафтяные, обшлага, опушки и юбки гарнитуровые зеленые… кавалерам: кафтаны белые же, камзолы, да у кафтана обшлага маленькие разрезные и воротники зеленые…»

11 июня под пушечную пальбу с равелинов Петропавловской крепости Елизавета Петровна, покинув Петербург, торжественно отправляется в Петергоф.

15 июня, в понедельник, в Большом зале Петергофского дворца — куртаг. Звучит итальянская музыка. По окончании куртага — вечернее кушанье. За ужином императрица изволила милостиво обратиться к обер-архитектору о строительных работах в Царском Селе.

«Барокко, — отмечает П. Муратов в своей книге „Образы Италии“, — не только архитектурный стиль, даже не только новый принцип в искусстве. Это целая эпоха в истории нравов, понятий и отношений, феномен не только эстетический, но и психологический. У барокко были не только свои церкви и дворцы, у него были свои люди, своя жизнь. Они не менее живописны, чем его архитектура… Религиозный пафос и страсть к обилию украшений сочетались как в искусстве, так и в жизни барокко… Повсюду слишком пышное воображение, одинаково волнующие архитектурные линии и человеческие биографии».

Определения, вполне применимые и к императрице, и к ее обер-архитектору — последним и, вероятно, самым ярким представителям российского барокко. Пожалуй, именно единство этого психологического феномена Елизаветы Петровны и Растрелли позволило зодчему полностью раскрыть свой талант именно в годы ее царствования.

…Петергофский дворец просторным открытым вестибюлем смотрит на Верхний сад, на дорогу, идущую по суше. Главный фасад дворца обращен к неумолчно шумящему морю.

От партера парка с фонтанами широкие террасы ведут к вершине гряды, где возведен дворец. Прием, аналогичный с дворцом Сан-Суси под Берлином. Но странное дело — там, в Потсдаме, с подъемом на каждую террасу дворец становится все менее и менее виден, он как бы постепенно проваливается под землю. В Петергофе — наоборот. Дворец вырастает над террасами, стремясь оторваться от земли. Лишь первый этаж, обработанный в руст, дает ощущение материальности и устойчивости.

Растрелли сохранил центральную, первоначальную часть дворца. Правда, поднял ее на один этаж. А надстроив, повторил рисунок старой петровской крыши — высокой, с переломом. И оставил в качестве декора традиционные для петровского времени пилястры.

Почти на 300 метров в длину протянулось новое здание. И не стало монотонно-однообразным. Наоборот, чем выше терраса, с которой любуешься дворцом, тем сильнее ощущение нарастающего движения от центра к крыльям. Прием прост — увеличение размаха ризалитов. Центральный — шириной всего в три окна. Боковые ризалиты Большого дома в пять окон, а у флигелей, пристроенных Растрелли, в семь окон. После такого мощного нарастания объемов, когда кажется, что больше уже ничего быть не должно, вдруг резкая смена ритма — легкие одноэтажные галереи в девять больших окон-проемов. И мощными завершающими мажорными аккордами в этой архитектурной мелодии звучат — по краям всего строения — устремленные ввысь, сверкающие позолоченными узорами корпус под орлом и церковь.

Синева моря, легкий бриз, заставляющий тихо шелестеть зелень деревьев, неутомимое шуршание фонтанных струй, зеленые с белым цвета морской волны и ее пены, стены дворца на фоне голубого неба, белое сияние крыши и сверкающая на солнце позолота резных украшений — все сливается в единый ансамбль, исполненный величия и гармонии. Именно таким увидел дворец А. Бенуа на первоначальной, раскрашенной гравюре М. Махаева, хранившейся еще в начале нашего века в Эрмитаже. Наделенный обостренным чувством прекрасного, Бенуа написал тогда: «Среди сказочных дворцов Версаля, Аранхуэца, Казерты, Шенбрунна, Потсдама Петергоф занимает совершенно особое место. Его часто сравнивают с Версалем, но это по недоразумению. Совершенно особый характер Петергофу придает море. Петергоф как бы родился из пены морской, как бы вызван к жизни велением могучего морского царя, Версаль царит над землей… фонтаны в Версале изящное украшение, без которого можно обойтись. Петергоф резиденция царя морей. Фонтаны в Петергофе не придаток, а главное. Они являются символическим выражением водного царства…»

Сегодня трудно сказать, сама поняла Елизавета торжественную значимость Петергофа или действовала по чьей-то мудрой подсказке, но августа 7 дня 1755 года «Ея Императорское Величество повелела, чтобы приезжающим в Петергоф послам, посланникам и прочим чужестранным кавалерам во время их тамо пребывания для гуляния и фонтаны пускать и чего знатного они к показанию требовать будут все показывать и допускать».

Желающих увидеть рукотворное чудо сразу же оказалось немало. Вскоре в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление, что в Петергофе построен трактир «с залою и четырьмя апартаментами», который сдается в аренду за 80 рублей в год.

Поселившись в одном из апартаментов с полным пансионом, приезжий мог не спеша насладиться красотой Верхнего и Нижнего парков, водяной игрой фонтанов и лицезрением дворца. Вход в парк был запрещен лишь лицам «подлого» сословия и грязно одетым. А чтобы случайно все же не проникли, парк обнесли высокой нарядной оградой по рисунку обер-архитектора. Тогда же соорудили торжественный въезд: массивные и высокие крестообразные в плане столбы, заключенные в раму из четырех пар колонн, а сверху фигурное перекрытие — антаблемент, увенчанный затейливым навершием. И конечно, обязательная дворцовая раскраска: зеленая и белая с позолотой отдельных украшений.

Каждые воскресенье и вторник по широким аллеям Верхнего парка, засыпанным белым морским песком, катились тяжелые кареты. Хрустели под колесами мелкие ракушки, вспыхивали на солнце стеклянные квадраты парадных дверей, и гости вступали в прохладный, притененный вестибюль. За порогом оставался огромный и строгий мир Петра I. Встречал гостей подавлявший пышной роскошью мир Елизаветы.

Сдержанный практицизм, порожденный преобразованиями царя-отца, был предан забвению и уступил место повседневному самоутверждению.

Красиво изогнутая, сверкающая позолотой решеток и затейливых ваз парадная лестница ведет на второй этаж. С каждой ступенькой лестница становится все светлее, а верхняя площадка как бы вся залита сверканием огней. Сияние дня, врываясь в большие окна, отражается в зеркалах на противоположной стене и рассыпается на сотни ярких огоньков, вспыхивающих на лепных раззолоченных гирляндах и рокайлях.

Дверь, ведущая в залы, — торжественный вход в чертоги веселья, богатства и роскоши. Великолепная рама из сдвоенных колонн по бокам и лучкового фронтона сверху обрамляет его. На скатах фронтона — аллегории Справедливости и Верности, а меж ними — картуш с государственным гербом.

Медленно, повинуясь привычному ритму, распахивают створки и сгибаются в низком поклоне слуги в парадных ливреях. Гости в немом изумлении замирают на пороге празднично сверкающего двусветного зала.

Окна в зале с двух сторон. Правда, те, что должны смотреть на Верхний парк, фальшивые: вместо стекол вставлены зеркала. Большие цельные зеркала в резных золоченых рамах заполняют также и все простенки. Отражаясь друг в друге, зеркала раздвигают стены и внушают гостям ощущение беспредельности, безграничности. А вечерами, когда разряженные пары, приседая и кружась, выступают в затейливых фигурах менуэта, зеркала двоят, троят и множат, множат число танцующих…

Вокруг зеркал, дверей и окон — настоящих и фальшивых — вьются и перетекают резные золоченые гирлянды и разновеликие завитки рокайля. Все вспыхивает, сияет, горит днем в лучах солнца, вечерами — от сотен и сотен свечей. И нет ни одной гирлянды, повторяющей другую. Разнообразие порождает еле заметную трепетность и живое движение, волнующее и настраивающее на праздничный лад.

Отрешившись от веселья и оглянувшись вокруг, можно увидеть, что стены зала разделены на четыре неравных горизонтальных пояса. Нижний — панели с золочеными рамочками и легкими завитками. Второй — окна и расположенные в простенках зеркала. Третий — десюдепорты, овальные панно, надзеркальники и навершия окон. Четвертый пояс — настоящие и фальшивые окна верхнего света. Небольшой карниз отделяет четвертый пояс от падуги — закругленного перехода от стены к потолку. Но эти членения различимы лишь при детальном рассмотрении. Вертикальный ритм всего декоративного убранства зала активней и, видимо, привычней. Он порожден самой архитектурой: окнами в два этажа и узкими высокими зеркалами в простенках.

Резные обрамления зеркал прорастают из рамок панелей и завершаются сложными, пышными надзеркальниками. Венчающие их сложные завитки как бы начинают затейливую рамку овального живописного панно. А верхние завитки рамки панно находят продолжение в декоративном прямоугольнике с закругленными углами. Все прямоугольники как бы связаны единой орнаментальной гирляндой карниза. Точно так же связаны и декоративные обрамления окон. Весь этот резной позолоченный узор воспринимается и как единое целое, и как множество самостоятельно существующих рамок и деталей. Нерасторжимость единства и многообразия порождает ощущение роскоши, парадности. А лукавые пастушки в десюдепортах и над большими окнами, склоняя свои головки в соломенных шляпках то вправо, то влево, чарующими улыбками манят, зовут, обещая радость и наслаждение. Все вокруг шептало, кричало, утверждало, что создан дворец для отдохновения, для беззаботного веселья.

Распахнутые двери танцевального зала манили проследовать в не менее роскошный аудиенц-зал. Оттуда, мимо почтительно склонившихся лакеев, — в анфиладу парадных покоев, сверкавших позолотой и зеркалами. Проходя в торжественном шествии по залам дворца, гости не переставали восхищаться мастерством и богатством фантазии строителя…

Большинство приемов внутреннего убранства Петергофа было хорошо известно архитекторам и художникам Запада. Зеркала, имитирующие окна, усложненные гирлянды, завитки рокайлей, десюдепорты с фигурками амуров или пастушек украшали многие дворцы и особняки Европы начала XVIII столетия. Но Растрелли с такой щедростью, разнообразием и изобретательностью использовал уже повсеместно известные приемы, что они начинали звучать совсем необычно, по-новому.

Зодчий, не прошедший европейской школы, тем не менее был в курсе художественной жизни Запада.

«Следует придавать превосходство главному корпусу или богатством украшений, или его возвышением для того, чтобы люди, которые видят дворец лишь снаружи, понимали бы по этому отличию знатность места резиденции государя».

«Оба конца фасада заканчиваются павильонами менее возвышенными, чем находящийся в середине».

«В искусстве построить изгибы лестницы, в согласовании ее частей в целое и в элегантных пропорциях сказывается знание архитектора».

«В парадных апартаментах следует, чтобы анфилада царила в них от одного конца строения до другого».

Все соответствует описанию новопостроенного Петергофского дворца. А это только цитаты из книги «La distribution des maisons de plaisance» французского архитектора Жана Франсуа Блонделя, напечатанной в Париже в 1737 году. О том, что сей труд был хорошо известен Франческо Бартоломео, будет возможность еще раз убедиться, когда наступит черед рассказа о дворце в Царском Селе.

Наверняка это была далеко не единственная книга по теории архитектуры в доме Растрелли. Увы, библиотека обер-архитектора исчезла вместе с его личными бумагами. Впрочем, не следует терять надежды, что будет найден том, где на толстой, чуть рыхлой бумаге рукой Растрелли отчеркнуты заинтересовавшие его мысли и наблюдения собрата по профессии.

Конечно, находка частных писем Растрелли, его личного архива помогла бы подробно рассказать о связях обер-архитектора с итальянскими и французскими художниками. А пока остается довольствоваться только косвенными свидетельствами.

Судя по объявлению в петербургской газете, у строителя Петергофа имелось собрание «преизрядных картин лучших мастеров». Зная русскую живопись первой половины XVIII столетия, можно утверждать, что в собрании Растрелли, скорее всего, были представлены живописцы западные. Но для такой коллекции необходимо иметь сведения об именах художников, с кем-то переписываться, поддерживать тесную связь, от кого-то получать информацию.

Связи официальные или дружеские не бывают односторонними. Они как сообщающиеся сосуды. В ответ на известия о художественной жизни Запада в Италию и Францию шли сообщения о развитии искусств в России, об открывающихся на берегах Невы беспредельных возможностях. Именно последнее особенно привлекало европейских мастеров в далекую северную страну. И нам представляется, что приезд в Россию таких известных в Италии художников, как Джузеппе Валериани из Рима, Градицци-старшего из Венеции, Балларини из Милана и Антонио Перезинотти из Венеции, все же связан с графом Растрелли, с его письмами или рекомендациями. Все эти мастера, прибыв в Петербург, много и охотно работали с архитектором над росписями плафонов елизаветинских дворцов. А с Джузеппе Валериани Растрелли был даже знаком домами.

Информация, поступавшая из других далеких стран в XVIII столетии, не могла оставаться достоянием только одного человека. На предыдущих страницах названы те, с кем Растрелли общался на профессиональной почве, но были и просто друзья, приятели. У тех, в свою очередь, существовали близкие им люди. Так, волей-неволей придворный архитектор втягивал в свою орбиту довольно значительное число столичных жителей, становясь неким центром художественной и культурной жизни Петербурга.

Академик Якоб Штелин в одном из писем 1758 года перечисляет иноземных артистов и художников, проживавших в Петербурге: «Для портретной живописи здесь находятся граф Ротари из Вероны, Токке из Парижа и различные менее значительные мастера. Для исторических картин Валериани из Рима, Градицци из Венеции, Лоррен и Девелли из Парижа. Для театральных декораций — Переджинотти из Венеции и Карбони из Болоньи. Для гравирования на меди — Шмидт из Берлина. Для архитектуры — итальянский граф Растрелли и Ринальди из Рима. Для скульптуры Жилле из Парижа и Дункер из Вены. Ролан из Лиона, Вестерини из Брюсселя — для изображений в воске и глине. Для резания штемпелей для медалей — Дасье из Женевы, Дюбю из Дрездена и Винслоу из Дании. Для ткания брюссельских шпалер — Бурден от Гобеленов из Парижа. Для фейерверков — Сарти из Италии и обер-фейерверкер русский Мартынов.

Полный хор итальянских певцов и певиц исполняет придворную и оперную музыку под руководством двух знаменитых капельмейстеров — Арайи из Неаполя и Рузини из Флоренции. Сакки, Белуцци, Конти, Толада, Торди и их жены — лучшие среди еще большего числа театральных и пантомимных танцоров при итальянской опере и французском придворном театре…» С некоторыми из них Растрелли был связан общей работой. С другими был наверняка знаком, а может, даже и дружен, как с соотечественниками. Во всяком случае, можно предположить, что круг людей, близко общавшихся с обер-архитектором, был велик, интересен и разнообразен. Нет, не случайно один из именитых людей столицы, свойственник императрицы Елизаветы барон С. Г. Строганов, сообщает в письмах сыну Александру, что вечерами долго беседует с архитектором Растрелли.

А вот с любимцем императрицы Иваном Ивановичем Шуваловым отношения не складывались. Поклонник французской культуры, покровитель наук и искусств, один из создателей первого русского университета в Москве, Иван Иванович не очень жаловал обер-архитектора. Строительство своего дворца на Итальянской улице он поручил Чевакинскому, хотя особняки для знатных придворных строил Растрелли. Создав в 1757 году Академию художеств, Шувалов не распорядился принять туда членом или, как тогда говорили, «общником» обер-архитектора. И даже один из ближайших друзей всесильного вельможи, М. В. Ломоносов, посвятив меднозвучные строфы Царскому Селу, нигде и никогда не упомянул имя обер-архитектора. Может, сыграла свою роль разница в летах: Шувалов был на двадцать семь лет моложе Растрелли. А может, просвещенный почитатель нового французского искусства воспринимал барокко как уже нечто устаревшее и провинциальное?

Не исключено, что вкус и мнение Шувалова послужили причиной тому, что обер-архитектор за сооружение великолепных дворцов в Петергофе и Царском Селе так и не получил от императрицы никакой благодарности помимо обычного жалованья. «Служба архитектора в России изрядно тяжела». В особенности если он хочет быть самостоятельным.

Все самые значительные творения зодчего обычно начинались со случайного желания императрицы, с мелкой, необязательной перестройки галереи или зала, а завершались возведением нового величественного дворца. Так случилось в Петергофе. Так произойдет с Зимним дворцом. Именно так все началось в Царском Селе — родовом поместье Елизаветы Петровны.

Императрица любила этот дом трогательно и сентиментально, как любят взрослые свою чудом сохранившуюся с младенческих лет игрушку. Дом в Царском Селе был наполнен воспоминаниями о детстве, об отце и матери. Память о прошлом таилась в углах комнат, в каждой, даже незначительной, вещи.

Когда-то еще давно, еще до ее рождения, до Полтавской баталии, отец подарил матери этот хутор — Сарскую мызу с пятью близлежащими другими. Еще не венчанная, не императрица, Екатерина могла здесь жить простой русской помещицей.

Через десять лет после дарения на месте старого деревянного домика поднялся в 1718 году новый двухэтажный каменный. А вокруг — конюшенный двор, избы для дворни, сараи для карет и тяжелых фурманок, скотный и птичий дворы, риги, овины, амбары, сушила.

Неожиданно приезжал сам хозяин с ближними собутыльниками. Тогда следовало проворно доставать из шкафов тяжелые штофы с настойками, вместительные бокалы с начерченным двуглавым орлом и перекрещенными латинскими «Р» — Петр Первый. Сохранилась старинная опись, в какой комнате что стояло и хранилось: в нижних сенях большой сундук, крытый кожей и белым железом; в комнате направо шкаф с посудой, стол простой и восемь стульев; угловая комната тоже столовая, но парадная, а дальше спальня с зеркалами, расписными шкафчиками. Все как у богатого помещика, только над кроватью балдахин, шитый золотом и с короной. В первом этаже — все для повседневной жизни. Второй этаж — для торжественных случаев. В центре — зал для приемов и небольших ассамблей. Убранством и отделкой второй этаж повторял Екатерининский дворец под Ревелем. Привычно и удобно.

После смерти Екатерины I дом отошел к единственной оставшейся в России наследнице — царевне Елизавете.

В неуютные годы правления Анны Иоанновны красавица царевна только на Сарской мызе чувствовала себя относительно безопасно. Частенько на многие месяцы укрывалась она за родными стенами, которые должны помогать. Из Царского Села, как теперь его чаще называли, 22 июня 1735 года послала Елизавета своему управляющему в Петербург требование: прислать два пуда пороха, 30 фунтов пуль, 20 фунтов дроби, прислать «немедленно, понеже около нас разбойники ходят».

Много в ту пору гуляло по Руси злых людей, бежавших в леса и на большие дороги от неурожая 1734 и 1735 годов. А может, вовсе других разбойников опасалась в тот год Елизавета? Именно в это время Андрей Иванович Ушаков в подземельях Тайной канцелярии особенно усердно пытает близких царевне людей — живописца Ивана Никитина, кабинет-секретаря Петра I Алексея Макарова, князя Ивана Одоевского и многих других. Ищет Ушаков следы заговора против Анны Иоанновны. Но разве сегодня узнаешь правду? Загадочно исчезли следственные дела Тайной канцелярии за 1734 и 1735 годы…

Утвердившись наконец на престоле, Елизавета решает придать родовой загородной усадьбе новое обличье. Обязывает положение. Вначале она вовсе не помышляет о превращении Царского в огромный торжественный дворец. Это случится позже. Страх перед возможными заговорами подавляет мечты. Даже полтора десятилетия спустя, когда Растрелли завершит сооружение нового грандиозного Царскосельского дворца, страх по-прежнему будет таиться в душе императрицы. В новом дворце будет три спальни, чтобы никто заранее не знал, в какой из них соизволит нынче почивать государыня.

Первое решение о кое-каких переделках в родовом гнезде Елизавета Петровна приняла через год после захвата престола. Как раз в ту пору, когда новый двор еще числил Франческо Бартоломео Растрелли в приверженцах предшествующих правительниц, самозванцем, незаконно присвоившим себе графский титул, короче — человеком, лишенным всякого доверия. Посему повеление о некотором расширении старого дома дали Михаилу Григорьевичу Земцову — «птенцу гнезда Петрова».

Рассматривая рисунки и гуаши Е. Лансере и А. Бенуа, можно представить, как по усыпанной желтым песком дорожке Царскосельского парка медленно двигается торжественная процессия. Впереди вальяжная Елизавета Петровна в красно-кирпичном платье — робе с розовой атласной юбкой на фижмах, следом придворные в желтых, оранжевых, розовых, серебряных кафтанах. По левую сторону от императрицы юная калмычка несет раскрытый зонт. По правую — немолодой человек в скромном зеленом мундире. Он что-то увлеченно объясняет хозяйке, время от времени разворачивая бумажный лист внушительных размеров. То Михайла Земцов прямо на месте словесно рисует будущий облик царскосельской усадьбы…

30 мая 1743 года следует указ о сооружении по обе стороны существующего строения «галерей на колоннах, а по концам у них флигелей каменных, по сочиненному архитектором Земцовым плану». Но, как говорят, человек предполагает, а Бог располагает. В сентябре 1743 года Михаил Григорьевич Земцов скончался, оставив вдову с четырьмя сиротами, младшему из которых не более трех лет.

Заботы о расширении царскосельского дома переходят в руки Андрея Квасова, молодого и талантливого ученика Земцова. Правда, за молодостью лет к нему назначают Джузеппе Трезини, утвержденного мастером-наставником.

Молодой Квасов не очень дорожил советами наставника и зимой 1743/44 года представил свой проект перестройки вместе с моделью будущего дворца. Квасов решил пристроить с двух сторон к дворцу полукруглые служебные флигеля — циркумференции. Точно такие же, как собирался возвести Растрелли еще в Руентальском замке Бирона. А еще раньше мечтал увидеть их перед зданием Двенадцати коллегий Михаил Земцов. Интересно, самолично замыслил сей прием молодой архитектор или использовал чью-то идею?..

К осени 1744 года пришло время думать о внутренней отделке расширенного дворца. Тут-то и выяснилась полная несостоятельность мастера-наставника. 5 мая 1745 года на место Трезини назначили Савву Ивановича Чевакинского, также бывшего ученика Земцова.

Восемнадцатилетним юношей Савва Иванович ушел из Морской академии, готовившей офицеров русского флота, и поступил учеником к главному архитектору Адмиралтейств-коллегии. В 1745 году, в возрасте тридцати двух лет, Чевакинский наконец получил звание архитектора. Его по праву можно считать одним из одареннейших русских зодчих середины XVIII столетия.

Отложив временно заботы об убранстве внутренних покоев, Чевакинский предложил еще больше расширить дворец. И, зная богомольность Елизаветы, представил план сооружения справа от дворца церкви, чтобы стояла она симметрично оранжерейному залу, построенному Квасовым с левой стороны. Одноэтажные галереи должны были соединить храм и оранжерею с дворцом. А на крышах галереи Чевакинский решил устроить «висячие» сады. Затея равняла императрицу Елизавету с легендарной основательницей Вавилона царицей Семирамидой, соорудившей у себя подобные сады — одно из семи чудес света. Но не ведал зодчий, что случайный казус принесет ему неприятности и горечь разочарования. Забыл, что архитектора в России «ценят только тогда, когда в нем нуждаются», как запишет почти два десятилетия спустя граф Растрелли.

Великолепные дома, дворцы, соборы — это всего-навсего воплощенные в камне или дереве указания заказчиков. Их претворяют в жизнь сотни и сотни мастеров различных специальностей, среди которых числится и архитектор.

С весны 1748 года «висячие» сады стали любимым местом отдохновения императрицы. В тени высаженных прямо в землю кустов сирени, роз и молодых липок приятно было откушать чашечку кофе, выпить бокал венгерского, прослушать увлекательные сплетни, полюбоваться молодым регулярным парком с восточной стороны или тенистыми рощами зверинца к западу от дворца. Садовники исправно следили за удивительными садами, и ничто не омрачало переменчивого настроения легкоранимой императрицы.

К концу лета дворцовые служители вдруг стали замечать мокрые разводы на потолке галерей. Затем стала отваливаться напитанная водой штукатурка. Увеселительная затея архитектора оборачивалась бедой.

Донесение из Царского в Петербург: вода из «висячих» садов протекает в галерею. Случилось сие только потому, что Чевакинский «как по правой, так и по левую сторону верхние сады, по чертежам и профилям через него учиненным те строения производил… и других архитекторов для совета к призыву от него Чевакинского требования ни единого не бывало, знатно потому, что в том достаточном знании на себя надеялся…».

Из Петербурга в Царское — повеление: понеже постройка галереи «учинена без совету с обер-архитектором… а надлежало б о таком великом здании его совету требовать», то надлежит обер-архитектору графу Растрелли те галереи с верхними садами переделать, а Савве Чевакинскому быть у обер-архитектора в помощниках.

Так Чевакинский утратил самостоятельность при строении императрицына дома в Царском Селе. Франческо Растрелли обрел дополнительные хлопоты. К доделкам в Летнем дворце, завершению Аничкова, закладке Смольного собора, строительству Андреевской церкви в Киеве, ко многим другим неотложным делам добавились занятия в Царском Селе. Занятия хлопотные, хозяйственные, требующие разбирательств и мудрых решений.

С перестройки злосчастной галереи и переделки водонепроницаемых сводов началось рождение одного из самых грандиозных дворцов России. С этого, 1749 года следует вести хронику многолетней работы Растрелли в Царском Селе.

Когда дворец, возведенный по проектам Квасова и Чевакинского, освободится от строительных лесов, последует новый указ обер-архитектору о постройке покоев на месте галерей Земцова, соединивших старый дом с боковыми флигелями Квасова.

Через год, 10 мая 1752 года, — указ о перестройке «среднего дома».

Еще через два года — распоряжение о постройке антикамер-покоев на месте бывшего «висячего» сада левой галереи.

По остроумному замечанию Екатерины II, «это была работа Пенелопы, завтра ломали то, что сделано было сегодня. Дом этот шесть раз был разрушен до основания и вновь отстроен прежде, чем доведен до состояния, в каком находится теперь». Но, может, именно в этом постоянном стремлении переделать, улучшить уже созданное и таится подлинное творчество с его упоительными восторгами и горькими разочарованиями.

Земцов, Квасов, Чевакинский сооружали усадьбу — величественную, нарядную, с галереями и верхними садами; усадьбу для очень богатой помещицы, готовой принять порой достаточно широкий круг друзей и соседей.

Растрелли возвел императорский дворец, призванный обличьем и внутренним убранством потрясти даже видавших виды иноземных гостей.

Такого в России еще не было, но должен был быть. Вот почему рождался дворец мучительно и долго.

А. Н. Петров, исследователь творчества обер-архитектора, тонко заметил, что работы велись так, «как будто он имел дело не с отстроенным зданием, а с моделью, выполненной в натуральную величину для проверки правильности проектных предложений». Для подобной системы требовались и беспредельная убежденность в своей правоте, и полное, безотказное доверие заказчика, готового бросать новые и новые гигантские суммы в пламя великого творческого горения. Так и было. Годы работы в Царском Селе стали звездным часом зодчего.

Слава несла его на своих крыльях. Знатнейшие вельможи мечтали заполучить его проекты для своих дворцов. Именно в эти годы, помимо исполнения желаний императрицы, Франческо Бартоломео Растрелли строит на Миллионной улице дворец для обер-гофмаршала Дмитрия Шепелева, человека грубого и жестокого, начавшего свою карьеру еще при царе Петре смазчиком придворных карет.

На Садовой улице строит дворец для вице-канцлера Михаила Воронцова. Почти одновременно возводит на набережной Мойки дом придворного банкира Штегельмана и на Морской улице дом Чоглокова, гофмейстера дворца наследника престола.

О Растрелли с пиететом говорят вельможи Москвы. Здесь он успевает построить дворец для князя Сергея Голицына.

Франческо Растрелли — первый российский зодчий, получивший повсеместное признание. Его имя охотно поминают в ряду крупнейших вельмож и генералов. Но ему и этого мало. Растрелли решает утвердить во мнении света высокое понимание должности архитектора. В самый расцвет своей славы он первым среди русских художников составляет перечень исполненных работ. Пусть потомки называют возведенные им дворцы и соборы не именами владельцев и заказчиков, а его, Растреллиевым именем.

Перечень составлен в 1755 году, за год до окончания работ в Царскосельском дворце. Под пунктом двадцать первым Растрелли записывает: «Я перестроил большой дворец Сарского села в 25 верстах от Санкт-Петербурга. Большой фасад со стороны главного двора, так же как и фасад, выходящий в старый парк, имеет длину 959 королевских футов… (Помните, это композиционное решение Чевакинского? — Ю. О.). На большом дворе у дворца было построено одноэтажное здание в форме полумесяца (а циркумференции — идея Квасова. — Ю. О.)…» Вот почему Растрелли пишет: «Я перестроил…»

Пройдет всего девять лет, и уволенный на пенсию, никому не нужный архитектор в новом «Общем описании всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор двора, построил…» напишет уже иначе: «В Сарском селе, любимом месте императрицы Елизаветы… я построил большой дворец в камне…» И добавит: «Все было исполнено под моим руководством, причем я снабжал всех архитекторов, находившихся в моем подчинении, и мастеров всеми чертежами, необходимыми для производства работ, и я постоянно работал лично с усердием над всем, что поручалось мне монархами, что отлично известно всем министрам и вельможам двора». Последняя попытка самоутвердиться, обрести утраченное положение. Понять Растрелли можно. Меняются времена, меняются и люди.

Но все это еще будет. А пока Растрелли увлеченно и самозабвенно создает общеимперский, представительный дворец. Но, странное дело, Елизавета по-прежнему смотрит на Царское Село как на свою родовую усадьбу, интимную резиденцию для отдыха и куртуазных забав. Даже наследник престола, будущий Петр III, при жизни тетки посетил Царское Село всего восемь раз. Зато сама императрица наведывалась сюда частенько на два-три дня, а то и на две-три недели. Приезжала подчас инкогнито, без торжественных проводов, артиллерийских салютов и шествия гвардейских полков. По накатанной дороге мчалось несколько карет не жалея коней.

Елизавету не смущали строительные леса, укрывавшие поочередно то одну, то другую часть дворца, запах сырой штукатурки, горы песка и ямы с гашеной известью. Не смущали бесчисленные землянки и бараки, где в тесноте и грязище ютились тысячи крестьян и солдат петербургских полков, согнанных на строительство. Временами здесь трудилось до пяти тысяч человек. Работы велись и в мороз и в зной. От восхода солнца до позднего вечера, при свете костров и сотен факелов. Бывали дни, когда одна половина дворца, еще одетая решеткой строительных подмостей, озарялась колеблющимися на ветру языками факелов и плошек, а на другой половине, за ровно сиявшими зеркальными стеклами окон, при свете многочисленных восковых свечей мерно двигались по залу мужчины в женских платьях и женщины в мужских. То императрица развлекалась особо любимым «машкерадом».

Случалось, что после маскарадов у дворцового подъезда начиналась оживленная суета. Подавались широкие многоместные линейки с балдахином и занавесями, выстраивались резвые скороходы с факелами в руках, и разгоряченные танцами гости отправлялись на прогулку по саду.

Ровно проложенные аллеи стриженых лип и дубов, уходящие в сторону цветники и площадки, огороженные кубами и прямоугольниками стриженого кустарника, как бы продолжали на свежем воздухе анфилады великолепных дворцовых покоев.

Посол Людовика XIV, граф Сегюр, восхищался сотворенным чудом: «Светлыя воды, тенистая зелень, изящные беседки, величественныя здания… все это представляло волшебное зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды…» Циничный, много повидавший француз не случайно припомнил героиню поэмы Торквато Тассо. Подобно острову, где Ринальдо, возлюбленный Армиды, забыл о своем долге, царскосельский ансамбль был создан для любви и неги. Создан по прихоти и для удовольствия Елизаветы.

«Императрица привозила в Царское Село всех придворных кавалеров и множество дам из числа тех, к кому всего благосклоннее относилась. Эти дамы помещались по четыре и больше в одной комнате; их горничные и все то, что они привозили с собою, находилось тут же. Эти дамы были большей частью в сильной ссоре между собою, что делало это житье не особенно приятным… Оне видели Ея Императорское Величество очень редко; иногда в течение двух или трех недель Императрица не выходила из своих покоев, куда также вовсе не приглашала их. Никто не смел ездить в город…

Никто никогда не знал часа, когда Ея Величеству угодно будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти придворные, проиграв в карты (единственное их развлечение) до двух ночи, ложились спать, и только они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине Ея Величества.

…Было множество тем разговора, которых она не любила: например, не следовало говорить ни о Прусском короле, ни о Вольтере, ни о болезнях, ни о красивых женщинах, ни о французских манерах, ни о науках. Все эти предметы разговора ей не нравились…» Это воспоминания Екатерины II о царскосельском времяпровождении Елизаветы Петровны.

Императрица Екатерина I за многочисленными ассамблеями и шумными пирушками не забывала о процветании собственного поместья. Еще в 1717 году вокруг царскосельского дома разбили обширный фруктовый сад: полторы тысячи яблонь, восемьсот вишен и многие сотни кустов смородины, малины, крыжовника, А когда сад окреп и стал плодоносить, вдруг спохватились; есть в этой домовитости что-то неудобное для хозяина земли русской перед иноземцами. Тогда на месте кустов малины срочно выкопали пруд, а вырубив часть яблонь и вишен, устроили крытые аллеи и трельяжные беседки.

Двадцать с лишним лет спустя для императрицы Елизаветы все эти полумеры выглядели старомодными и смешными. Посему 13 июня 1745 года последовало распоряжение: «Мастерового француза Жирарда сыскав, в Царское отвесть и показать ему там в саду нынешние партеры, вместо которых каковым быть новым приказать ему сделать, объявить чертежи…» Дворец еще не готов, а императрица волнуется о будущем парке на французский манер.

Франсуа Никола Жирар мастер опытный. Он приехал в Россию еще при Петре I с прославленным Леблоном. Позже служил в непосредственном подчинении Миниха. И его «смотрением каменных домов построено, також и садов разведено довольное число». Жирар наверняка был в добрых отношениях с Растрелли. Во-первых, через Миниха, с которым некогда оба были тесно связаны. Во-вторых, иноземные художники, проживавшие в Петербурге, старались держаться вместе. Так легче было переносить на чужбине неуютные и трудные ситуации. Судя по документам, Растрелли и Жирар более десяти лет проработали в Царском Селе дружно, рука об руку. И весьма вероятно, что в размахе деятельности Жирара немалую роль сыграли темперамент и вкус архитектора.

Сады «петербургской Армиды» открыты только для посвященных. В непрошеных гостей приказано стрелять «из ружья порохом». Но несколько сохранившихся картин, гравюр и планов позволяют нам проникнуть за высокую каменную ограду, воздвигнутую по проекту графа Растрелли.

Есть в старинных планах некая обстоятельность. С любовью вырисованы картуши с подробными надписями, розы ветров в окружении символов и эмблем, тщательно очерченные цветочные клумбы затейливых конфигураций, аллеи и рощи, где легко пересчитать все деревья. Хранят такие планы аромат времени, незнакомого с высокими скоростями и техническими новациями, убыстряющими темп нашей жизни. Не утрачена еще возможность пристального любования отдельными привлекательными мелочами. Существует радость удивления при взгляде на землю с высоты огромной башни или колокольни. Создавались тогдашние планы не только для специальных нужд, но и для всеобщего разглядывания привычной местности с широко раздвинутым окоемом. Один из таких планов, аксонометрический, открывает Царское Село как бы с высоты птичьего полета.

Жирная черная лента дворца разделяет парк на две неравные части: бóльшую, лежащую к западу от дворца перед циркумференцией, и меньшую — к востоку. Широкая светлая полоса центральной аллеи протянулась через оба сада с запада, упираясь в главные ворота циркумференции, а с востока — начинаясь от среднего дворцового подъезда. Два павильона замыкают аллею с востока и запада. Геометрически правильная планировка посадок, частая и сложная сеть прямых аллей подчеркивают созданность парков. Во всем таится великий смысл: парк — символ государства, где правитель — садовник. Регулярность — свидетельство порядка и организованности в государстве.

Восточный парк называют Старым. Его заложили еще при первой владелице дома. Но не узнала бы она его сегодня. Пологие террасы цветников открывают вид на густо-зеленые квадраты и треугольники в рамках желтых аллей и дорожек. Несмотря на молодость сада, его деревья внушают уважение толщиной стволов и густотой крон. Деревья переселили сюда из петербургских садов опальных вельмож. Даже из Гамбурга привезли подстриженные в виде пирамид тисы и самшит.

В «пристойных местах» на фоне боскетов и в нишах из зелени установлены беломраморные и позолоченные свинцовые статуи. Их также перенесли сюда из столичных садов Меншикова, Остермана, Левенвольде. Статуи оживляют строгую геометрию зеленых кубов, шаров и овалов. В их отборе и расстановке есть продуманная закономерность. Фигуры «Воинская доблесть» — молодая женщина в панцире и шлеме, «Мир» — женщина, гасящая факел войны, обязаны напоминать о могуществе и разумности владелицы сада. Другие же — «Красота», «Диана», «Амур и Психея», «Вакх», «Нимфа» — способствуют оживленной куртуазной беседе гуляющих.

Хочется верить, что статуи, установленные на центральной аллее, исполняли, по замыслу Растрелли, еще одну малоприметную, но важную роль: связывали воедино пластическое убранство дворца с бесчисленными золочеными скульптурами стоявшего в конце аллеи павильона — Эрмитажа.

На небольшом острове, окруженном прокопанными рвами, вырос затейливый и пышно украшенный маленький дворец. Подняв перекидные мосты, отгородившись от всего мира, здесь можно было предаваться отдыху или бурным развлечениям. Затея сия пришла в Россию из Франции. Да и название ее происходит от французского Hermitage — хижина отшельника. Увидав в Европе такие домики, Петр I велел соорудить Эрмитаж в Петергофе. Возвести «уединенную хижину» в Царском Селе Елизавета поручила Земцову одновременно с перестройкой главного дома. Любившая легкомысленные удовольствия и праздничную суету, императрица не могла лишить себя радости иметь собственный Эрмитаж.

Осенью 1744 года кладка фундамента «всех пяти частей Эрмитажа» завершилась, а через два года вчерне закончили и сооружение павильона. Еще два года он стоял омываемый дождями и продуваемый ветром, пока наконец обер-архитектор, повинуясь желанию хозяйки, исполнил модель и чертежи нового обличья Эрмитажа.

Пять лет трудились лучшие каменщики, столяры и резчики над созданием уютного «убежища». Этого срока оказалось достаточно, чтобы составить проекты и построить Андреевскую церковь и Путевой дворец в Киеве, дворцы в Московском Кремле и в Перове под Москвой, завершить строительство Аничкова дворца, перестроить дворец в Петергофе, соорудить Оперный дом в Петербурге и возвести стены роскошного палаццо вице-канцлера Михаила Воронцова. Но вместе с тем пять лет понадобилось, чтобы из старого проекта Михаила Земцова зародился истинный шедевр мировой парковой архитектуры.

В перечне своих работ Растрелли выделяет Эрмитаж особо, назвав его «большим каменным прекрасным зданием». Хотя неподалеку от него протянулся на 306 метров великолепный, торжественный дворец, а главный объем двухэтажного Эрмитажа имеет всего по три окна с каждой стороны.

Эрмитаж стоит в центре шахматной доски из черных и белых мраморных плит, обрамленной темно-зелеными боскетами. От обилия сверкающей позолоты, стеклянных окон и дверей он, кажется, излучает сияние.

От углов дома узкие галереи протянулись к маленьким домикам — «кабинетам». Эрмитаж в плане напоминает фантастический цветок с четырьмя бутонами на тонких коротких стеблях. Все углы затейливого строения подчеркнуто выделены сдвоенными коринфскими колоннами на высоких пьедесталах. Их шестьдесят четыре, не считая тех, что обрамляют два входа в дом. Центральный объем, как драгоценной короной, увенчан восьмигранным фигурным куполом из белого железа с позолоченными гирляндами по ребрам.

С помощью специальных механизмов небольшие диванчики-канапе, на которые усаживаются по двое, медленно поднимают гостей на второй этаж центрального строения.

Сквозь двенадцать огромных окон-дверей, выходящих на балконы, в залу вливается бледно-голубое сияние сентябрьского дня. Отражаясь в зеркалах простенков, оно обретает материальность. Золоченые гирлянды, обрамляющие зеркала, перетекают в обрамление живописных десюдепортов и уводят взор вверх, к потолку, где в иллюзорной росписи плафонов Юнона и Юпитер приглашают небожителей к накрытому столу.

В случае званого обеда пол в центре зала медленно раздвигался и в проеме медленно и плавно поднимался накрытый стол. Стоя в подвале чуть ли не по щиколотку в воде, двенадцать солдат приводили в движение сложный подъемный механизм. В дни особо больших празднеств у тяжелых воротов и лебедок вставало до восьмидесяти человек…

В этой роскошной «хижине отшельника» сентябрьским днем 1754 года вице-канцлер Михаил Воронцов «трактовал обеденным кушаньем» английского посла.

Решать важные государственные и личные дела, по мнению российского графа, удобнее всего в окружении хрустальных графинов, искрящихся дорогими винами.

Ги Диккенс, посол Англии в Петербурге, сообщал в Лондон: «Правительство должно иметь при этом дворе министра в молодых годах, так как по здешнему мнению иностранный министр не должен пропускать ни приема при дворе, ни бала, ни маскарада, ни комедии, ни оперы или какого-либо другого публичного развлечения. По их взглядам, это главный предмет его обязанностей». За обычным приглашением скрывается всегда важная для всех политика,

Англия жаждет любыми путями изолировать и унизить Францию и стремится видеть в России своего союзника. Россия готова к этому, но при условии, что союз направлен будет против ее опаснейшего врага — Пруссии. Это — государственные интересы. Они тесно переплетаются с интересами личными. Порой даже трудно разобраться, какие весомее.

«Ясно, что все деньги, которые этот двор получит за первый секретный договор, пойдут в частную шкатулку государыни, и так как она строит теперь два или три дворца, ей нужны деньги для их окончания…» — сообщает английский посол. Следующее донесение: «Приблизительно 50 000 фунтов стерлингов для личного употребления императрицы произведут большое впечатление».

Еще одно сообщение посла: «Тайный агент Воронцова сказал мне… что дом, который вице-канцлер строит в городе, был начат на английские деньги, что уже пять или шесть лет он не в состоянии его продолжить и что он должен быть закончен на английские же деньги».

Впрочем, для Франческо Бартоломео Растрелли совершенно безразлично, на чьи деньги возводят свои резиденции и палаццо заказчики. Он просто претворяет в жизнь свои мечты и проекты, отражающие его воззрения на окружающую жизнь, на время, в котором он живет. Посему и нам ни к чему пирующие дипломаты с их беседой, насыщенной политическими и личными хитростями. Обратимся лучше снова к царскосельским «садовым затеям».

Сам обер-архитектор пишет об Эрмитаже: «Все фасады украшены снаружи… статуями, между колоннами, равно как и поверх венчающего карниза, имеются пьедесталы для статуй, ваз, а на вершине упомянутого купола помещена группа фигур, все позолоченные, равно как и наличники окон, фронтоны и балюстрады. Вокруг прекрасного здания устроен большой каменный канал с подъемным мостом, украшенным великолепной балюстрадой с пьедесталами, на которых установлены статуи в шесть футов высоту, целиком вызолоченные…»

Для сравнения его же мнение о Царскосельском дворце: «Фасад… украшен великолепной архитектурой, все капители, колонны, пилястры, наличники, статуи, вазы и вообще все до балюстрад позолочено…»

Изящество и роскошь позволили обер-архитектору именовать Эрмитаж «большим… прекрасным зданием».

В перламутровом свечении белых ночей, когда особенно четки контуры зданий и боскетов, а детали расплывчаты, будто нарисованы легкой акварелью, когда все вокруг предстает ирреальным, вдруг начинают оживать статуи. Тихо, едва заметно. Сначала на балюстраде дворца. Потом их движение передается фигурам, стоящим на страже у паркового подъезда. Следом оживают статуи на главной аллее Старого парка. И тогда пробуждаются от сна почти четыре десятка золоченых богов и богинь Эрмитажа.

А утром, когда лучи солнца разгоняют сказочный настрой белой ночи, первый сверкающий блик загорается на фигурах, украшающих крышу дворца, потом купол садового павильона, потом веселые огоньки спускаются всё ниже и, пробежав по аллее, вытягиваются в праздничную гирлянду.

Связав в единый ансамбль гигантский дворец и изящный Эрмитаж, Растрелли столь же удачно сумел композиционно объединить Старый и Новый парки.

Еще при Петре в лес к западу от царского дома привозили из-под Архангельска оленей для государевой охоты. Тогда и прозвали это не тронутое садовниками место — Зверинец. Пустошь перед дворцом Франсуа Жирар превратил в изящный партерный сад с прудами, водометами, лабиринтом, горкой «Парнас» и беседками. А через Зверинец проложил ровные лучи аллей и дорожек.

В конце главной аллеи, на одной линии с Эрмитажем, в центре искусственно созданного острова Растрелли возвел двухэтажное здание охотничьего домика. Первоначальный замысел павильона принадлежал С. Чевакинскому, но обер-архитектор, как обычно это делал, переиначив чужой проект, приписал его себе: «Я построил большое каменное здание в два этажа с четырьмя павильонами… Это здание также окружено большим каменным каналом с балюстрадой, украшенной статуями, равно как и само здание».

Александр Бенуа, отдавший много сил и любви изучению истории Царского Села, еще видел модель ягдгауза, изготовленную Чевакинским. Двухэтажный восьмиугольный дом, к которому по диагонали примыкают четыре одноэтажных флигеля. Здание скупо украшено и увенчано широким плоским куполом.

Обер-архитектор оставил план дома в неприкосновенности. Изменил только форму купола. Сделал его восьмигранным, поставив сверху «луковицу», увенчанную золотым шаром с фигурой трубящей Славы. Купол обнес балюстрадой с золочеными вазами и скульптурами на высоких постаментах. Точно такими же балюстрадами оградил он и плоские крыши одноэтажных павильонов. Скульптурой украсил и балюстраду вдоль берега канала. Но самое замечательное — лестницы с северной и южной стороны павильона. Они двухъярусные. С первой площадки можно пройти в залы павильонов. Со второй — в главный восьмиугольный зал, украшенный картинами с изображением зверей и птиц, написанных придворным живописцем Иоганном Фридрихом Гротом.

Волнообразные извивы лестничных маршей, статуи и вазы на ее перилах, пышный, усложненный фронтон над дверью, фигурные рамы люкарн купола — абсолютно все придавало изрядную пышность первоначально скромному строению. Когда в 1754 году павильон был готов, он тут же получил название «Монбижу» — «моя драгоценность».

Царскосельский ансамбль завершен. Завязан в единый крест пластическим декором, архитектурным решением, цветовой гаммой. Мажорным контрапунктом сочетаются сверкающий восьмигранный купол Эрмитажа на востоке, родственный ему по форме купол Монбижу на западе с изящной луковкой сверху над южной оконечностью дворца. Поистине прав Н. В. Гоголь: «…купол, это лучшее, прелестнейшее творение вкуса…» Купола Смольного, Петергофа, Царского Села — убедительные свидетели изысканного вкуса обер-архитектора.

Силуэты золоченых фигур, застывших на балюстрадах дворца и садовых павильонов, ритм белых колонн на бирюзовом фоне Эрмитажа, голубом — дворца и золотисто-желтом с синим куполом — Монбижу еще больше объединяли весь ансамбль.

Словно по линейке протянутые коридоры Старого парка ведут от Эрмитажа к огромному искусственному пруду, сулящему прохладу в жаркий день. Его еще не видно, и в шорохе листвы не слышен тихий плеск воды, но влажное дыхание приятно овевает разгоряченное лицо.

За стеной зелени возникает сверкающий восьмигранный купол, увенчанный золотой вазой. Четыре золоченые статуи рассыпают сверкание на все стороны света. Поворот на боковую аллею — и сразу же открывается вид на голубой пруд и одноэтажный бирюзовый павильон. Тридцать две белые рустованные колонны, сгруппированные попарно, подчеркивают углы и выступы. Над окнами и дверьми резвятся позолоченные нереиды и дельфины. Павильон — Грот. Обязательная принадлежность любого дворцового парка. Еще царь Петр соорудил для себя в Летнем саду такой Грот по рисунку Андреаса Шлютера.

Строить Грот в Царском начали весной 1749 года. По замыслу Растрелли, стены центрального зала под куполом должны были сплошь выложить экзотическими раковинами. Десятки тысяч раковин. Коллегии иностранных дел предстояло закупить их в Голландии. Только вот деньги на эту затею Коллегия изыскивала неспешно. Столь же неторопливо вели переговоры с купцами. И когда наконец первый корабль с раковинами прибыл в Петербург, уже давно скончалась Елизавета, процарствовал и расстался с жизнью ее преемник Петр III, ушел в отставку сам архитектор. Так и осталась замысловатая игрушка недоконченной. Годы спустя Растрелли записал: «В старом саду Сарского села, рядом с большим прудом я построил большое каменное здание в один этаж, которое имело два павильона и один зал со сводом и было украшено снаружи несколькими колоннами с фронтоном и окружено балюстрадой, статуями и вазами различного вида. Это здание было выстроено наподобие грота, богато украшено редчайшими раковинами с причудливыми декорациями, а также статуями, вазами и колоннами в весьма необычном вкусе. С краю этого здания я устроил большую террасу с балюстрадой, имевшую с каждой из двух сторон мраморный сход, по которому императрица, выходя из названного грота, могла спускаться к пруду и садиться в лодку…»

Маленькими корабликами медленно плывут неведомо куда первые опавшие листья. Покачиваются у сходов разукрашенные лодки, и мелко дрожит на зеркале пруда отражение еще одного яйцевидного купола. Он венчает странное здание, отделяющее пруд от дворца. Двухэтажное, в центре с двумя павильонами, переходящими в длинные пологие скаты-желоба, чуть ли не на 300 метров длиной. Павильон для любимой забавы императрицы — Катальная горка.

Поднявшись на второй этаж, дамы и кавалеры усаживаются в изящную двухместную коляску с маленькими колесиками под днищем и по бокам. Взмах рукой — и коляска, набирая скорость, мчится по скату мимо затейливых ваз и античных богов.

Зимой вместо колясок летели по спуску, поднимая снежную пыль, специальные санки. Очутившись внизу, коляску или сани не покидали, а поджидали, пока через систему блоков укрытые в подвале лошади втаскивали коляску наверх. И снова летела она вниз, сопровождаемая заливчатым смехом и радостными вскриками. Так до тех пор, пока уставшие и разгоряченные гости вдруг не начинали ощущать чувство голода и, бросив забаву, торопились в круглую залу, где уже были накрыты столы.

Все технические расчеты этого одного из первых российских аттракционов исполнил любимец царя Петра, замечательный механик-изобретатель Андрей Константинович Нартов. Растрелли встретился с ним еще в 20-е годы, когда его отец и Нартов готовили модель триумфального столпа в честь победы Петра над шведами.

За прошедшие четверть века архитектор достиг вершины славы, а механик, не поладив с начальством, так и остался только создателем хитроумных технических кунштюков. Но в Царском они работали согласно и дружно. Каждый уважал в другом высокую мастеровитость и любовь к делу.

Катальная горка последняя «садовая затея» Царскосельского парка. И может, именно потому она как бы вобрала в себя многие черты и Эрмитажа и Монбижу: восьмигранность купола с люкарнами в пышных обрамлениях, торжественность дверных порталов, лепные усложненные наличники над окнами, фигурные балюстрады, золоченые скульптуры и вазы, сдвоенные колонны по углам. Здесь, в непосредственной близости от дворца, завершался весь ансамбль Царскосельского парка, потребовавший семи лет жизни архитектора.

Чтение чужих писем было для вице-канцлера, увы, грустной необходимостью. Михаил Илларионович Воронцов обязан быть в курсе секретной европейской политики. Вот почему он со вниманием изучал все донесения иностранных посланников в Петербурге. Копии с писем ему исправно представляли специальные чиновники. Так и в это июньское утро 1757 года молчаливый секретарь положил перед графом несколько четко исписанных листов: копия донесения посланника Людовика XV господина Дугласа в Париж.

«Любезнейшая Елизавета после своего восшествия на трон всея Руси не только сделала добро для своего народа, уменьшив в 1756 году винный налог в размере шести копеек на душу, установив право въезда во все города в пределах своей империи, но и, следуя славной памяти Петра Великого, она, кроме того, представила право всем желающим изучать бесплатно любые науки как в Московском университете, основанном ею в 1755 году, так и в морском кадетском корпусе, открытом тогда же, где науки преподают бедным дворянам, из которых и составлен этот корпус.

Эти особые милости, которые явственно доказывают любовь, которую государыня питает к своему народу, и эти благородные заведения не останутся единственными памятниками, которые составят славу этой августейшей правительницы. Великолепный Новодевичий Вознесенский монастырь, построенный по ее повелению на левом берегу Невы, к востоку от Санкт-Петербурга; зимний и летний столичные дворцы; Стрельня в 23 верстах к юго-востоку от Петербурга, заложенная Петром Первым, и Петергоф — в 30 верстах от столицы, также построенный этим царем; и, наконец, богатый и великолепный дворец в Царском Селе (для великолепия которого царица ничего не пожалела, лишь бы сделать его одним из самых прекраснейших в своей империи) увенчают память об этой Императрице.

Дом для развлечений в Царском Селе был одним из ее достояний, когда Елизавета еще не была царицей; он расположен на возвышенности, в 25 верстах к юго-востоку от Санкт-Петербурга; подъезды к нему идут через кузнечный двор, расположенный на восток от дворца и представляющий собой группу зданий, построенных по одной линии, длиной более 300 туаз с севера на юг…»

Михаил Илларионович припомнил, как 27 мая сопровождал послов в Царское Село для осмотра новопостроенной резиденции государыни.

Сверкавшие зеркальными стеклами кареты въезжали тогда на парадный двор ко второму часу пополудни. Свернув налево, вдоль одноэтажного, с открытой галереей, полукруглого здания циркумференции, они подкатили к главному строению дворца и медленно двинулись вдоль фасада. Прильнув к окнам, гости с восторгом и изумлением смотрели на открывшееся им архитектурное чудо.

Кареты катились к северной оконечности дворца, а гостям, наверное, казалось, что это движется навстречу им «фрунт» мощных белых колонн. Они то ритмично разделяли широкие окна и остекленные двери галерей, то группировались на фасадах флигелей, выделяя их центры. Могучие атланты, согнувшись от напряжения, держали на плечах неимоверную тяжесть этих колонн.

В лучах июньского солнца сверкали позолотой капители, скульптурные детали фасада, многочисленные статуи и вазы на кровле дворца. Золотое сияние, белизна колонн на фоне светло-лазоревых стен, бесконечная игра бликов и полутеней — все придавало дворцу характер драгоценного ювелирного украшения невообразимых размеров.

Михаил Илларионович вновь принялся за чтение письма Дугласа.

«В павильоне налево от дворца находится великолепная часовня, где императрица присутствует на службе, находясь на возвышении, приподнятом примерно на 12 локтей и шириной в 4 туаза. Скульптура, позолоченная Лепренсом, ловким мастером этого жанра, и различные картины, украшающие часовню, также можно причислить к шедеврам искусства.

В павильоне направо от дворца выстроена большая лестница, ведущая в многочисленные апартаменты с чрезвычайно богатыми украшениями, что будет видно, как только работы подойдут к концу…»

Дождавшись в просторном, обшитом деревянными панелями вестибюле, когда отъедет последняя карета, Воронцов повел тогда иноземных послов на второй этаж. И тотчас же услужливые лакеи распахнули дверь в первую залу-антикамеру, а следом, словно по команде, стали распахиваться двери на противоположном конце и двери в следующей зале и дальше, открывая бесконечную анфиладу, полную золотого блистания. Так, миновав первые пять зал-антикамер, послы очутились в главной зале, или Большой галерее, как ее называли.

В ширину 17 метров, 47 в длину и 7 в высоту. Итого 800 квадратных метров — и ни единой опоры для крыши. Чудо расчета и мастерства. С востока и запада по двенадцать стеклянных дверей и двенадцать окон над ними. В торцах над дверьми по три фальшивых окна с зеркалами вместо стекол. И зеркала в простенках. В солнечный день сияние, почти осязаемое, заполняло до предела огромный зал.

Где-то высоко под потолком, разместившись попарно над окнами, взирали сверху вниз на гостей амуры с атрибутами искусства — палитрами и лирами — и невозмутимые девы с эмблемами правосудия и верности. Над каждой из дверей две богини, исполненные по эскизам и под наблюдением опытных скульпторов — Дункера и Жирардона, несли украшенный гирляндами картуш с вензелем императрицы. А над всем этим, над колоннадами и портиками, на плафоне, написанном художником Валериани, парила в вечно голубом небе аллегория России — прекрасная женщина с чертами императрицы Елизаветы — в окружении крылатых гениев науки и искусства. Елизавета на плафоне благосклонно взирала на Елизавету живую, восседающую на троне.

Церемонии приема Дуглас не уделил даже строчки. Все внимание убранству дворца. «Комната в центре, по своей форме скорее продолговатая, нежели квадратная, будет обшита пластинами китайского лака, по величине пропорциональной необходимому размеру и ценою, которую нельзя обозначить; зал будет украшен редчайшими изделиями из китайского и японского фарфора, которые будут выставлены на металлических консолях, сработанных и позолоченных с искусностью и расположенных с большим вкусом». Эта комната, называемая «китайской», — одна из самых достопримечательных, которые можно встретить, не уступает по красоте и богатству «янтарному кабинету», который Фридрих-Вильгельм Бранденбургский, отец нынешнего короля Пруссии, подарил Петру Великому.

Из тысяч и тысяч полированных пластинок окаменевшей смолы были собраны большие настенные панно. Рокайльные рамы из янтаря обрамляли рельефные изображения античных богинь, зеркала и флорентийские мозаики на темы «Пять чувств человека». Это восьмое чудо света изготовили в 1709 году по рисункам Андреаса Шлютера, немало сделавшего впоследствии для молодой российской столицы.

В 1717 году, под охраной солдат, через Кенигсберг и Ригу, царственный подарок был доставлен в Петербург. Ящики с «янтарным кабинетом» почти тридцать лет пролежали без движения, пока в 1745 году Елизавета не пожелала увидеть «сей кабинет» в собранном виде рядом со своей спальней.

Весной 1755 года императрица отдала новый приказ: «…из Зимнего дома Ентарный кабинет… бережно собрав в ящики, солдатами на руках перенести осторожно… в Царское Село…» Почти восемь часов тащили на своих руках за 25 верст дюжие гвардейцы удивительный и неизвестный им груз. И еще полтора месяца мастер Мартелли собирал и укреплял на стенах янтарное убранство.

Дворцовая зала оказалась выше, чем «янтарный кабинет». Тогда на холстах дописали панно «под янтарь», чтобы прикрыть пустоту под потолком. А для отвлечения внимания Растрелли поставил вдоль стен придуманные им самим столики-витрины с разными янтарными статуэтками, шкатулками, шахматами, мундштуками и печатками.

Об этой работе архитектор с гордостью записал: «Среди больших апартаментов… большая комната, целиком покрытая белым и желтым янтарем, где все простенки обрамлены карнизом и украшены барельефами, фестонами и другими скульптурными работами из того же материала…»

Оставил равнодушным Дугласа Картинный зал, стены которого были сплошь укрыты живописными полотнами, разделенными только узким золоченым багетом. Безразлично воспринял и Висячий сад — зал без крыши, где меж черно-белых мраморных дорожек благоухали высаженные в землю цветы и стояли в кадках деревья. Отметил лишь декоративное убранство:

«Все скульптуры интерьера и экстерьера дворца прекрасно позолочены, плафоны всех комнат, так же как и десюдепорты, написаны знаменитым Валериани и его русскими учениками, не уступающими своему учителю…

У выхода из восточного вестибюля расположен прекрасный сад, спускающийся множеством террас, которые следуют одна за другой. Выход с этих террас — на садовые аллеи; все эти аллеи окаймлены беседками из деревьев и образуют множество правильных квадратов с маленькими бассейнами…

Вид на восток из Царскосельского дворца простирается более чем на 30 верст. Совершенно иное — с противоположной стороны, откуда виден огромный и еще не завершенный партер. Справа от него, по дороге из дворца в парк, — земляной холм, приподнятый в высоту примерно на 15–18 туаз, от основания до вершины, с верхушкой в форме перевернутой ракушки улитки. Диаметр верхней платформы — 2 туаза, основания — примерно 12 или 15 туаз. Именно с вершины этого пригорка, названного гора Парнас, видна вся красота дворцового фасада, что само по себе представляет великолепное зрелище…»

После осмотра дворца послы, стараясь опередить друг друга, стали высказывать свое восхищение увиденным. Лишь посол Франции не участвовал в этом хоре. Сдерживая досаду, Елизавета обратилась к нему: что не понравилось господину послу, чем недоволен он?

Гости замерли. И тогда, галантно поклонившись, француз ответил в наступившей тишине:

— Ах, ваше императорское величество, я не увидел здесь самого главного… Достойного футляра для столь великой драгоценности…

В этот день он обедал за одним столом с императрицей. Свидетели потом еще долго вспоминали галантность француза.

Новопостроенный дворец потряс воображение не только иностранцев. Уже звучал восторженный хор современников: «Кто видит, всяк чудится», «Парадное крыльцо весьма великолепно…», «Сей дворец… всех иностранных народов смотрителей в великое удивление приводит…».

Однако меняются правители, меняются и вкусы. Вступившей на престол Екатерине II сначала пришлось изрядно ремонтировать быстро ветшавший дворец, а затем начать перестройки в нем по новой моде и по своему вкусу. Тот же Михаил Илларионович Воронцов, два десятка лет назад долго добивавшийся согласия Растрелли построить ему дом в Петербурге, напишет о Царскосельском дворце: «…отличался отменным великолепием, но не особым изяществом вкуса… В то время у нас был недостаток в таких хороших архитекторах, каких мы имели впоследствии. Тот, которому императрица поручила эту постройку, был итальянец по имени Растрелли. Если у него и не было такого изящного вкуса, какой был бы желателен, зато он строил чрезвычайно прочно, не так, как после него строили в России».

Растрелли создавал дворец самозабвенно, с наслаждением. Даже десятки самых различных, порой серьезных дел и мелких поручений не могли отвлечь его от любимого детища. Многочисленные чертежи, рисунки, планы для царскосельских строений, долгие и частые разговоры и обсуждения с живописцами, резчиками, позолотчиками — все доставляло удовольствие. Он строил, ломал и снова строил. Будто не из кирпича и алебастра возводил огромное здание, а из податливой глины лепил изысканную фигуру. Когда дворец предстал перед владелицей уже полностью готовый, он, неугомонный, все еще продолжал что-то доделывать, достраивать, перекомпоновывать. Так почти до самой смерти императрицы.

Если верить тональности записи Франческо Бартоломео Растрелли, то именно в Царском впервые ощутил он подлинную радость творчества, когда после мучительных и долгих трудов получается все так, как он сам замыслил, как самому мечталось. Здесь полностью проявилось величие мастерства зодчего.

По своим масштабам и цельности пространственного решения, по единству отделки фасадов и интерьеров, по необычайной насыщенности пластики и цвета Большой Царскосельский дворец в истории архитектуры явление неповторимое в своем роде.

Вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову в желании пригласить Растрелли для строения нового дома Елизавета отказать не могла. Помнила, как ноябрьской ночью 1741 года ехала под защитой Михаила Иллариновича в его санях поднимать преображенцев. И еще был Воронцов сродником. Жена его, Анна Карловна Скавронская, доводась императрице двоюродной сестрой по материнской линии. По всем этим причинам весной 1749 года пришлось Франческо Бартоломео Растрелли, среди всех прочих занятий, рисовать фасады и планы будущего дворца вице-канцлера, ведавшего иностранными делами империи. Так на рабочем столе архитектора рядом с чертежами и сметами Петергофа и Царского Села появились эскизы будущей городской усадьбы.

Место для Воронцовского дворца выбрали неподалеку от Аничкова, где поселился Алексей Разумовский. Только парадным фасадом новому дому предстояло смотреть к центру города, на Садовую улицу, а к Фонтанке обернуться большим регулярным парком.

От неспокойной улицы дворец отгородился литой чугунной решеткой. Архитектор сам сочинил ее простой и легкий узор. Два длинных низких корпуса, вставшие перпендикулярно к дворцу, торцами к улице, образовали парадный двор. (Скромное напоминание о циркумференции Царского Села.) Настоящее усадебное строение.

Решая фасад дворца, архитектор использовал свой традиционный прием — три ризалита. Центральный широкий, в пять окон, лишь чуть выступает вперед. Он на пол-этажа выше боковых ризалитов и обильно декорирован сдвоенными колоннами, пилястрами, лопатками и сочными лепными наличниками больших оконных проемов. (Впервые в узор наличников зодчий вводит барельефы мужских голов в шлемах. Позже этот мотив он использует для украшения Зимнего дворца.)

Замысловатые, исполненные величавой красоты наличники Растрелли — своеобразная визитная карточка мастера. По ним определяют его творения. Многие пытались ему подражать, но никто не достигал совершенства. Труднообъяснимая сухость или слишком назойливая затейливость сразу же отличают подделку от подлинника.

Боковые ризалиты в три окна активнее выступают вперед, но скромны внешним обликом. Они выделены полукруглыми фронтонами, опирающимися на пары колонн. Центральный ризалит прорезан проездной аркой. Из-под нее широкие лестницы ведут на второй этаж дворца, а можно пройти прямо во внутренний дворик. Арку фланкируют сдвоенные колонны, рядом — чуть сдвинутые к центру парные пилястры, которые на завершающем полуэтаже превращаются в строгие лопатки. Все это придает центру фасада чудесную легкость и вместе с тем пышную торжественность. (Прием, использованный впервые архитектором пятнадцать лет назад в боковых корпусах Митавского замка.) Внутренний дворик образован одноэтажным П-образным флигелем, примкнувшим к дворцу в задней части. Крыша флигеля превращена в террасу, с которой открывается вид на регулярный парк.

Искусство создания дворцового сада вообще утвердилось сначала на родине Растрелли, в Италии, еще в начале XVII века. Именно тогда архитекторы стали «обыгрывать» различные естественные «неправильности» и «причудливости» природы, как бы нарочито подчеркивая, утрируя их. Но вместе с тем террасами с подпорными стенками, маршами лестниц, ритмом водяных каскадов стремились подчинить ландшафт единому архитектурному замыслу. По образному сравнению одного историка искусства, «природу здесь будто дразнят, как зверя в клетке, отлично сознавая, что вся сила ее скал и водопадов, ее могучих деревьев и вообще всех ее стихий так и останется в заранее отведенных ей пределах». (Именно таким и был замыслен царем Петром многоликий и многодельный парк Петергофского дворца. И Растрелли не решился тогда нарушить этот замысел.)

Для дворца могущественного вице-канцлера больше подходил сад «французский», или, как его еще называли, «регулярный». Такие сады появились впервые во Франции в середине XVII столетия. Природа в них сама превращается в архитектуру и живет по правилам и плану, определенным художником. Даже деревьям в таком саду запрещено иметь естественную крону, а только той формы, которую замыслил архитектор. «Регулярный» сад своей четкой, продуманной упорядоченностью возвещал о всемогущей силе человека. Такой отменный парк распростерся за дворцом Воронцова. И это тешило душу владельца.

Правда, к середине XVIII столетия в Европе уже существовал третий вариант дворцового сада: сочетание «регулярности» с естественным. Не тронутая рукой человека часть сада служила кулисами для рукотворной красоты парка «регулярного». Идея борьбы разума и стихии, человека и окружающей природы, уступала в таком парке место сознанию мирного сосуществования. Именно смешанный парк и был несколькими годами позже создан в Царском Селе.

Про усадьбу Воронцова рассказывали в городе с завистью. Каждая дверная ручка, каждый столбик перил лестничных маршей были произведением искусства. Своей красотой и изыском поражали светильники, шпалеры, мебель. От самого Тьеполо из Италии привезли плафоны для парадного зала. Роскошью и богатством дворец соперничал с царскими. Но с еще бóльшим удовольствием шептались о неслыханных тратах и долгах вице-канцлера. Охотно повторяли фразу Воронцова из прошения на высочайшее имя: «Истинно Вам доношу, что я через строение совсем банкротом стал».

Создается впечатление, что сооружение дворца Воронцова, видимо, не доставило Растрелли большого удовлетворения. Нетерпеливого итальянца, вероятно, раздражали слишком растянувшиеся сроки строительства, бесконечные вынужденные паузы, рожденные постоянной нехваткой денег у заказчика. Недовольство этим частным заказом, на наш взгляд, сказалось и в «Общем описании зданий», составленном архитектором. Говоря о возведенных им дворцах, Растрелли всюду отмечает: «прекраснейшая архитектура в итальянской манере». Здесь же — молчание. Только перечисление внутреннего убранства.

К счастью, все имеет свое завершение. Даже нелюбимое занятие. Надо только набраться терпения и философически смотреть на мир. Так случилось и в этой истории. 23 ноября 1758 года «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили: «Освящена была церковь в новопостроенном доме графа Михаила Ларионовича Воронцова. Ея Императорское Величество изволило кушать у Его Сиятельства и пожаловало его своим канцлером, а для новоселья вручило ему указ на 40 000 рублей».

Дворец строили почти десять лет. Прожил в нем Воронцов около пяти. События государственной важности менялось быстро, а с ними менялось и разрушалось положение многих лиц. Требования времени, а точнее, осознавшего свою силу русского дворянства, да вдобавок ко всему решительность и властолюбие в недавнем прошлом захудалой и нищей немецкой принцессы, будущей Екатерины II, определили новый лик эпохи. Рушились сложившиеся за два десятилетия отношения между людьми и возникали совершенно иные. Определился новый характер времени, непохожий на предыдущий. Очередная эпоха утверждала собственный вкус и требовала нового его выражения.

Бывшего канцлера Воронцова «по нездоровью» сослали в Европу. Вслед за ним потянулись в разные края и другие некогда всемогущие елизаветинские вельможи. С утратой старых владельцев стали менять внутреннее и внешнее обличье великолепные дворцы, украшавшие петербургские проспекты.

Среди всей этой ломки и перестройки сохранило в неприкосновенном виде свой внешний облик, пожалуй, только одно из поздних творений Ф. Б. Растрелли — городской дом барона Сергея Строганова.

Род Строгановых был старым и сказочно богатым. Им принадлежала большая часть солеварен и горных разработок России. Предания гласят, что еще в XV веке сумели Строгановы выкупить московского князя Василия Темного из татарского полона. В XVI веке, снарядив дружину Ермака, Строгановы способствовали присоединению Сибири к России. Григорий Дмитриевич Строганов ссужал Петра I деньгами для успешного ведения войны со шведами. Рассказывали, что однажды, угощая царя обедом, он преподнес ему на десерт бочонок с золотом.

Средний сын Григория Дмитриевича, Николай, выдал свою дочь за брата Екатерины I, Мартына Скавронского. И когда младший сын Григория Строганова, Сергей, попросил Елизавету Петровну разрешить Растрелли построить ему новый дом, императрица не могла отказать свойственнику.

Старый дом Строганова стоял на пересечении Невской першпективы и Мойки, с теневой стороны. В одной линии с храмом Рождества Богородицы (Казанской Божией Матери). Поселился барон здесь рядом с придворным поваром Шестаковым после страшного петербургского пожара 1736 года. Построенные по проекту, разработанному М. Земцовым, два дома представляли собой единое строение, разделенное широкими воротами в центре. Гофповару никакой досады такое соседство не доставляло. А вот барону удручение приносило великое. Все мечтал откупить у Шестакова его часть. Только не соглашался упрямый повар. И совсем барон пришел в отчаяние, но случилось так, что не было бы счастья, да несчастье помогло.

2 ноября 1752 года Сергей Григорьевич Строганов сообщил сыну Александру, отъехавшему в Европу на учебу: «Наш петербургский дом сгорел до основания, и на том же месте я начал строить новый и такой огромный и с такими украшениями и внутри и снаружи, что удивления достойно».

Перед Франческо Бартоломео Растрелли возникла увлекательная задача: с одной стороны, возвести не дворец, не усадьбу, а дом, достойный богатого и сиятельного вельможи, а с другой — ничем не нарушить предписание властей о внешнем облике Невской першпективы. И еще: чтобы вид дома с набережной Мойки был столь же пристоен и величествен, как и со стороны Невского. Вдоль реки проживало немало сановитых людей, и барон желал, чтобы его дом занял приличествующее место в этом ряду.

Дом Строганова — первый частный дом, сооруженный Растрелли в системе регламентированной городской застройки. Первый и единственный сохранившийся.

Он сразу же привлекает к себе внимание среди близлежащих строений Невского проспекта. Разглядывать его удобно с противоположной стороны, с того угла, где некогда жил Леблон.

Замысел архитектора раскрывается постепенно. Чтобы не нарушить красную линию улицы, дом лишен привычных ризалитов и парадного подъезда. В нем три этажа, но благодаря остроумному членению по горизонтали воспринимаешь его первоначально как двухэтажный. Основание дома, обработанное в руст, массивно. Оно — постамент для всего строения. (Увы, два века нарастили уровень мостовой, и сегодня дом ниже, чем был первоначально. Окна первого этажа укоротились на целую треть.) Второй и третий этажи смотрятся как единое целое. И это объяснимо. Второй этаж — главный. Маленькие квадратные окна третьего этажа освещали либо комнаты слуг, либо двусветные залы.

Центр здания со стороны Невского выделен широкой аркой въездных ворот. Они уводят внутрь просторного четырехугольного двора. В замкнутое владение знатного вельможи.

Большая, сочно вылепленная морда льва, выступающая из огромной раковины, — замковый камень арки ворот. По обеим сторонам высокие рустованные постаменты для спаренных колонн. Они поддерживают мягко круглящийся фронтон с разрывом по центру. Разрыв необходим. Он освобождает пространство затейливому картушу с гербом владельца. Окно второго этажа, расположенное между спаренными колоннами, — в сложном обрамлении. Женские фигуры — коры — поддерживают наличник с застывшими в игривом движении купидонами. Над ними, вместо квадратного окошка третьего этажа, круглая люкарна в затейливой барочной раме.

Наличники, которые применил Растрелли для украшения окон парадного этажа, уникальны. Зодчий больше нигде не повторял их. Строгие рамы завершаются наверху закругленными карнизами, укрывающими от непогоды львиные морды. А внизу, под окнами, в круглых медальонах барельефы мужской головы, напоминающей портрет владельца дворца.

Фасад со стороны Мойки внешне как бы повторяет главный, невский фасад, но он более сухой и даже чуть жестковат. Вместо спаренных колонн четыре одинарные поддерживают уже не круглящийся, а треугольный фронтон с гербом Строгановых.

На гравюре середины XVIII столетия видно, что балкон второго этажа, какового нет со стороны Невского, держат на могучих плечах атланты. Но сейчас их уже нет. Исчезли и каменные фигуры частей света, украшавшие фасад. Облик дома стал сегодня значительно скромнее.

Дворец скомпонован и декорирован так, что взор, охватив строение в целом, неизбежно обращается к центру, к воротам, которые как бы втягивают в себя окружающее пространство. Возникает ощущение, что там, внутри, во дворе, и рождается та мощная сила, что заставляет при солнечном свете оживать, двигаться рельефы внешних плоскостей стен, создавая игру бликов и теней.

К сожалению, от внутреннего убранства дворца почти ничего не сохранилось. Страшный пожар в 90-е годы XVIII столетия уничтожил почти все помещение. Из пятидесяти залов, исполненных некогда Ф. Б. Растрелли, до наших дней дожил только один — белый двусветный. Потомки барона назвали его именем зодчего.

Богатый и образованный, Сергей Григорьевич Строганов не жалел средств на строение своего нового дома. Сжигаемый нетерпением, он даже сумел уговорить архитектора временно поселиться в недостроенном дворце. Пусть ежедневно и ежечасно наблюдает за ведением работ. И архитектор согласился. Барон Строганов радостно сообщает сыну, что граф Растрелли живет у него в доме, в его, Александровых, покоях, и вечерами он часто беседует с архитектором.

Что побудило архитектора к этому переезду? Может, какие-нибудь домашние неурядицы? Или высокий гонорар? А может, все проще… Привлекло общение с интересным, умным человеком, владельцем обширной библиотеки и собирателем картин. Ведь без общения интеллектуального, духовного трудно жить творческой натуре…

Начатый через три года после закладки дворца Воронцова, дом Строгановых завершен строением на три года раньше.

Растрелли возводил его с удовольствием, испытывая при этом внутреннее удовлетворение. Через год он сам с гордостью запишет: «Я построил… трехэтажный дворец, принадлежащий господину барону Строганову… Число апартаментов составляет 50 комнат, включая большой зал, украшенный штукатурными работами, выполненными весьма искусными итальянскими мастерами. Кроме того, там имеется галерея, украшенная зеркалами и позолоченной скульптурой, с плафонами в некоторых из этих апартаментов, выполненными итальянскими живописцами. Большая парадная лестница богато украшена лепниной, железными вызолоченными перилами… Два главных фасада украшены прекраснейшей архитектурой в итальянской манере…»

12 октября 1754 года «Санкт-Петербургские ведомости» известили: «Генерал-лейтенант барон Сергей Григорьевич Строганов дал бал в своем новом доме, построенном на Невском проспекте графом Растрелли…» Можно не сомневаться, что Франческо Бартоломео Растрелли, один из главных виновников торжества, был почетным гостем праздника. И долго еще в Петербурге вспоминали о роскоши и веселье первого бала в новом доме барона Строганова.

Насколько известно, Сергей Григорьевич оказался единственным заказчиком, кто решил воздать должное знаменитому зодчему. Возможно, барон долго изыскивал способы, как сие исполнить. И только летом 1756 года, когда в Россию вдруг приехал прославленный живописец Пьетро Ротари, Строганов заказал ему портрет Франческо Бартоломео Растрелли.

Немало энергии и денег потребовал от Строганова этот заказ. Сразу же после приезда живописец начал писать портрет императрицы, затем великого князя, а следом особ, приближенных ко двору. Видимо, сама Елизавета испытывала определенную слабость к своему обер-архитектору, если разрешила иностранному маэстро написать портрет зодчего вне установленного иерархического череда.

Портрет повесили в Белом зале, где он неизменно пребывал вплоть до Октябрьской революции.

…В одном из залов Русского музея со старого холста смотрит на нас сегодня чуть усталый человек с грустными глазами. В его взгляде и чувство одиночества, и неудовлетворенное честолюбие, и большая внутренняя тонкость. Таков он, прославленный на всю Россию зодчий.

Зимние дворцы

Теперешний, привычный нам Зимний дворец имел предшественников. Два деревянных и три каменных. Но так как не они определили будущий лик города, то и память о них стерлась у поколений. В начале 70-х годов XX столетия даже специалисты смутно представляли себе внешний облик и внутренние планы последнего Зимнего дома Петра I.

Еще раз восстановим события в их последовательности. Известно: самый первый дом «для зимнего пребывания царя» встал в 1708 году во дворе теперешнего Эрмитажного театра, отступив вглубь от буйной Невы. Уже упоминалось, что был он деревянный, расписанный под кирпич на голландский манер. Его-то в 1711 году Доминико Трезини и заменил каменным. Однако очень скоро и тот стал тесен для разраставшейся царской семьи. И вот в августе 1716 года Г.-И. Маттарнови заложил фундамент третьего Зимнего дворца. Когда же архитектор неожиданно скончался, успев возвести на берегу Невы и специально прорытого канала (теперешней Зимней канавки) только боковой ризалит огромного строения, достраивать здание, протянувшееся почти на 70 метров, государь поручил Д. Трезини.

Но, странное дело, через сорок лет после завершения всех работ уже отставленный от русской службы Ф. Б. Растрелли напишет: «Я руководил… постройкой каменного дворца для резиденции Петра Великого с видом на реку Неву…»

Из архивных документов известно, что отец и сын Растрелли принимали участие только в декоративном убранстве внутренних покоев дворца, никак не влияя на его сооружение. Но когда, по прошествии трудных царствований еще трех императоров и трех императриц, Растрелли-младший начал составлять перечень своих работ, подлинный строитель уже никого не интересовал. А во имя собственного благополучия люди порой пишут всякое…

Известно только, что весной 1725 года Франческо Бартоломео вновь посетил по служебной надобности Зимний дворец. Он пришел вместе с отцом исполнить дело особой государственной важности: установить в тронной зале, еще недавно прозывавшейся «печальной залой», восковую персону «Отца Отечества». Однако через год, темной ночью, «персону» вынесли из дворца и отвезли в Кунсткамеру. Слишком строг и непонятен был ее пристальный взор.

Два с небольшим десятилетия спустя вновь встретились взглядами некогда грозный император и ныне уже прославленный архитектор. Это произошло, когда при пожаре Кунсткамеры «восковая персона» несколько пострадала и сыну поручили подправить творение отца. Интересно, что чувствовал Растрелли, когда его руки с бесстрастной профессиональностью ощупывали лицо, голову, шею фигуры, а перстни на пальцах цепляли серебряные позументы кафтана «персоны»…

Когда весной 1727 года в покоях Зимнего дворца, пристроенных Доминико Трезини, умерла от водянки Екатерина I, то зачах последний дом Петра. Здесь расселилась придворная прислуга. И воздух стал в нем другой. Богатство и бедность благоухают по-разному.

Должность обер-архитектора, пожалованная Растрелли, сделала его служителем императорского двора. Посему правительница Анна Леопольдовна и повелела зодчему разместить свою мастерскую в бывших комнатах петровских денщиков. Так судьба еще раз привела Франческо Бартоломео в Зимний дом создателя Петербурга.

Царь Петр поочередно сменил три Зимних дома. Усевшись на престол, его племянница Анна Иоанновна удовольствовалась одним, но столь обширным, что мог он вместить в себя все дома царственного дядюшки.

Великое строение, соразмерное честолюбивым помыслам новой российской хозяйки, замыслено было, вероятно, в самом конце 1731 года. 3 мая 1732 года подписан указ о выделении 200 тысяч рублей на возведение нового, четвертого по счету императорского Зимнего дома. 27 мая того же года состоялась закладка дворца. Четыре года спустя, 29 января 1736 года, газета «Санкт-Петербургские ведомости» торжественно известила, что государыня изволила праздновать свой высокий и всерадостный день рождения в новопостроенном Зимнем доме.

Сохранившиеся чертежи и гравюры позволяют представить облик величественного дворца, где, стремясь вознаградить себя за прошлую нищету, жадно пользовалась неслыханной роскошью Анна Иоанновна, где в лени и безделье недолго правила Анна Леопольдовна, где полтора десятилетия безудержно веселилась вечерами, а по ночам вздрагивала от страха Елизавета Петровна.

Главный фасад дворца, протянувшийся почти на 200 метров, смотрел на восточный вал Адмиралтейской крепости, а торцами обернулся к Неве и Большому лугу. Так нарушили петровский регламент и традицию — смотреть дворцам на реку. Нарушение объяснили экономией средств.

Бывший дом адмирала Апраксина, охранявший угол Невы и канала вдоль восточных бастионов Адмиралтейства, стал северной оконечностью нового русского дворца. Трехэтажного, как и адмиралтейский дворец, с такой же рустовкой первого этажа, с одинаковым размером и ритмом окон. Пять выступов-ризалитов «скрадывали» однообразную протяженность фасада. Центральный ризалит выделялся мощным фронтоном, на котором возлежали каменные девы, поддерживавшие вычурный картуш с вензелем императрицы Анны.

Якоб Штелин засвидетельствовал: «Растрелли, Cavaliero del Ordine di Salvador Папы Римского, построил большое крыло к дому адмирала Апраксина, а также большой зал, галерею и придворный театр.

Его сын должен был всё сломать и на этом месте построить новый зимний дворец для императрицы Елизаветы…»

Сообщение Штелина подтверждает справедливость наших разысканий истины — кто официально числился строителем дворцов императрицы Анны.

Примерно в то же время, когда ученый немец писал свои заметки о петербургской архитектуре, Франческо Бартоломео Растрелли составил собственное, довольно подробное описание интерьеров Зимнего дома императрицы Анны: «В этом здании был большой зал, галерея и театр, также и парадная лестница, большая капелла, все богато украшенное скульптурой и живописью, как и вообще во всех парадных апартаментах. Число комнат, которые были устроены в большом дворце, превышало двести, кроме нескольких служебных помещений, лестниц и большого помещения для караула, дворцовой канцелярии и прочего».

Чертежи и рисунки этого дворца интересны не только тем, что воссоздают обличье не существующего ныне строения. Они свидетели постижения молодым зодчим секретов архитектурного мастерства. Бросается в глаза схожесть с проектными решениями дворцов Руенталя, Митавы и Петергофа: есть нечто общее в горизонтальных членениях, в определенном размеренном ритме окон, в приемах оформления ризалитов.

Рисунки поражают беспредельной фантазией и легкостью, с которой сплетены гирлянды рокайльных завитков и диковинных растений, воссозданы иллюзорные объемы фигур, поддерживающих геральдические щиты и картуши. Никто в Петербурге не мог сравниться с отцом и сыном Растрелли в искусстве украшения интерьера. И вовсе не случайно, сообщая о первом празднике в новом дворце, газета «Санкт-Петербургские ведомости» особо отметила красоту зеркальной залы, как нечто для России новое и поражающее воображение: «Ея Императорское Величество… в одиннадцатом часу изволила при учинении с крепости и Адмиралтейства пушечной пальбы принять всенижайшие поздравления как от чужестранных и здешних Министров, так и от знатнейших обоего пола в пребогатом убранстве бывших особ… После сего изволила Ея Императорское Величество подняться в новопостроенную 60 шагов длины имеющую и богато украшенную Салу, к убранному золотым сервизом столу… После четвертого часу начался в золотом, великими зеркалами и картинами убранном Сале, бал…»

Прием размещения зеркал в простенках Растрелли-младший не единожды и с успехом использует в будущем. Но этот же прием, вероятно, хорошо был известен Растрелли-старшему, видавшему зеркальную галерею Версаля, созданную Ленотром. Так знания и опыт отца умножались изобретательностью и фантазией сына.

Четвертый Зимний дворец стал для Растрелли-младшего последней совместной работой с отцом. Дальше, по его убеждению, наступала полная творческая свобода — ничем не сдерживаемая, никем не ограничиваемая.

Императорский дворец высился над городом, отгороженный естественными пустырями и насильственно внушенным почтением. На него взирали с восторгом и ненавистью, с надеждой и ужасом. Он определял моду, диктовал нравы и поступки. В ясные дни сверкали зеркальными стеклами его многочисленные окна и горел в вышине позолоченный императорский вензель.

Менялись правительницы — и торопливо меняли старый вензель на новый. А по прошествии некоторого времени начинали менять и внутреннее убранство. Напоминание о предшественниках портило настроение и мешало должным образом управлять империей. Не отличалась оригинальностью и дочь царя Петра — очередная российская императрица — Елизавета Петровна. Уверовав, что вензель ее достаточно прочно венчает фасад дворца, она поручила уже признанному «придворному архитектору» Франческо Бартоломео Растрелли перестройку парадных зал. Ничто в них не должно было омрачать безудержного веселья.

Хранящиеся в Варшаве рисунки банкетных столов и украшений к ним свидетельствуют, что три-четыре раза в год придворному зодчему волей-неволей приходилось отрываться от архитектуры и заниматься оформлением дворцовых празднеств.

За каждым таким столом усаживалось до двухсот персон. Расставленные в определенном порядке столы в плане повторяли очертания короны или вензеля императрицы. Фигурные канделябры для сотен и тысяч свечей, затейливые фонтаны и цветники украшали сложные построения.

Растрелли оставил описание своих работ к одному из таких празднеств — свадьбе племянника императрицы, наследника престола Петра Федоровича, и немецкой принцессы Софьи Фредерики Августы Анхальт-Цербстской, крещенной в православие Екатериной Алексеевной: «Императрица Елизавета повелела мне по случаю свадьбы Их Императорских Высочеств декорировать большой зал Зимнего дворца, а также большую галерею, чтобы отпраздновать со всем великолепием торжества, назначенные по этому поводу. С этой целью я сделал фигурные столы, украшенные фонтанами и каскадами и установленные по четырем углам названного зала, окруженные вазами и аллегорическими статуэтками, все богато орнаментированное золоченой скульптурой; по каждой стороне названных каскадов были расставлены померанцевые и миртовые деревья, образовавшие прекраснейший сад».

Во что обходились подобные празднества, сейчас определить трудно. Известно только, что к 1748 году Штатс-контора, ведавшая расходами двора, недоплатила поставщикам 3 миллиона тогдашних рублей. Впрочем, такая безделица не смущала императрицу.

В 1746 году, на следующий год после свадьбы, Елизавета повелела Растрелли расширить существующий дворец, пристроив к нему новый флигель для молодоженов. Может, и не следовало бы останавливаться на этом незначительном творении подробно, но есть в нем нечто примечательное, требующее объяснения.

К Зимнему дворцу, похожему в плане на букву Г, где ножка протянулась вдоль Адмиралтейства, архитектор пристроил флигель, параллельный короткой черточке, но только направленный в противоположную сторону. Новый флигель уперся западным торцом в Адмиралтейский канал, а восточным примкнул ко дворцу. Северными окнами глядел на Неву, а южными — на Большую першпективную дорогу и просторный луг, где паслись тучные дворцовые коровы. Тем самым флигель закрыл проезд к Неве и вид на главный фасад дворца со стороны города.

А можно было протянуть его в противоположную сторону, вдоль Дворцового луга (нынешней Дворцовой площади), разобрав предварительно несколько малозначительных служебных построек.

Возводя флигель, архитектор вовсе не заботился о единстве создаваемого ансамбля. Крыша прямая, а не с «переломом», как на дворце. Портик завершен лучковым разорванным фронтоном с богатой скульптурной декорацией. Пристройка выглядит драгоценным ювелирным украшением на строгом и скромном платье.

Как объяснить все эти отличия? Безразличием архитектора к строению, где он участвовал только как помощник отца? Возможно. Вместе с тем, начав через год перестраивать Петергоф, Франческо Бартоломео сумел продолжить традиции 1720–1730-х годов — и во внешнем декоре, и в характерном «переломе» крыш. А может, им руководило еще неясное, но крепнущее убеждение, что все равно, рано или поздно, придется строить иной, совершенно новый Зимний дворец?

Сама императрица бесконечными повелениями подталкивала к подобному решению. Уже на следующий, 1747 год к новому флигелю пришлось пристраивать церковь, мыльню и еще покои. Весной 1749 года последовало очередное повеление о перестройках. И все следовало исполнять поспешно, в наилучшем виде. Правда, осенью 1749 года приключилась неожиданная задержка.

11 сентября при переделке и чистке бывших покоев Анны Иоанновны солдаты нашли бриллиантовую подвеску в виде груши весом в 63/4 карата и бриллиантовую сережку в 41/4 карата. Все работы приостановили. Полетели донесения. От начальственного офицера в Канцелярию от строений. Оттуда к кабинет-секретарю Черкасову. От Черкасова назад к Фермору. От него к офицеру. Велено было просеять весь строительный мусор и тот, что остался в разбираемых покоях. Нашли еще две сережки в 31/4 и в 5 карат. Найденные бриллианты барон Черкасов торжественно поднес довольной императрице.

Всё громче и злее становились окрики офицеров. Измученные непосильным трудом люди засыпали порой прямо среди тюков с холстом и штофными обоями, меж ящиков с деревянными дощечками ценных пород. Последние месяцы работали круглосуточно, сжигая по ночам сотни свечей и восковых плошек.

Едва лишь затих шум утомительной встречи нового, 1752 года, как 1 января Елизавета Петровна опять потребовала от придворного архитектора очередной перестройки. Помыслы зодчего о сооружении совсем нового Зимнего дворца, кажется, обретали право на жизнь.

Петербург многолик. В разное время, в разных местах открывает он путнику одну из своих ипостасей.

Плывут по широкой Неве многовесельные лодки, катера, баркасы. На корме навесы из дорогих тканей. Гребцы в нарядных ливреях. Проплывают лодки мимо расцвеченных многопушечных фрегатов. Пристают катера и баркасы к маленьким пристаням у великолепных дворцов, заходят в специально прокопанные гаванцы. Оживленно на Неве… Это один Петербург. Знатный, могучий.

Есть другой. За Фонтанкой, за Итальянской слободой. Там, где день и ночь дымят печи литейного двора, где пахнет горячим металлом, углем, дегтем. Это трудовой, ремесленный Петербург.

А есть Большая Невская першпектива. Широкая, просторная, мощенная камнями аллея. Без нее город немыслим. Славен Невский среди обитателей дворцов хорошими портными, ювелирами, торговыми рядами. Знаменит вставшими вдоль першпективы новыми дворцами и крупнейшими храмами — Рождества Богородицы, протестантским, лютеранским, католическим. Селиться на Невском входит в моду.

На углу Невской першпективы и Мойки, у Зеленого моста, жил Леблон. Недалеко от угла Садовой, там, где теперь «Пассаж», построил свой дом Михаил Земцов. В конце Невского, ближе к Фонтанке, обосновался живописец Валериани. На углу Большой Морской и Невского поселился приехавший в 1756 году художник граф Пьетро Ротари. А рядом с ним по Морской чуть пониже выстроил собственный дом архитектор Квасов.

С той ночи 25 октября 1741 года, когда осмелевшая от страха Елизавета бежала с ротой верных преображенцев от Фонтанки по Невскому к отцовскому трону, першпектива стала особенно знаменита. В честь события построили у Фонтанки Аничков дворец для графа Алексея Разумовского. И проживание на Невском стало означать немалое положение в обществе.

Жизнь принуждала графа Франческо Бартоломео Растрелли покинуть свой прежний отдаленный дом и переселиться сюда. Оставалось только выбрать достойное жилище.

Еще в 1738 году Анна Иоанновна указала: «по той першпективе по обоим сторонам надлежит быть всем домам с каменным строением». Наблюдение за возведением домов по солнечной стороне, от Мойки до Малой Садовой, поручили Михаилу Земцову. Здесь выбрал он себе участок, начав сооружение дома в ноябре 1740 года. Продолжая замысел Трезини по созданию «образцовых» проектов, Земцов и соседние дома построил по подобию собственного. Дом на углу Садовой занял богатый купец Кокушкин (по его имени до сей поры называется переулок от канала Грибоедова до Садовой). От Садовой до Малой Садовой протянулся участок с двумя одинаковыми домами известного на весь Петербург зажиточного человека Саввы Вараблина. Правда, флигель, стоявший на углу Малой Садовой, вскорости был откуплен Иваном Ивановичем Шуваловым, и архитектор Чевакинский возвел на этом месте служебный корпус дворца всесильного фаворита.

В 1740-е годы рядом с Земцовым, только в сторону Мойки, построил точно такой же дом любимец Елизаветы, кофишенк Александр Саблуков. Дома даже объединялись единым каменным забором с воротами, напоминавшими триумфальную арку. Дом Саблукова, как и земцовский, четко делился на две неравные части: низкий погребной этаж, обработанный рустом, и верхний — высокий — жилой. Центральная часть в три окна чуть выступает вперед и подчеркнута пилястрами. Венчает ее декоративный аттик. На аксонометрическом плане Петербурга 1763–1773 годов на участке Саблукова хорошо видны служебные каменные и деревянные строения, каретный сарай, конюшня.

В этом доме поселился в середине 50-х годов Франческо Бартоломео со своим семейством. Оно теперь разрослось. Дочь Елизавета Катерина (ее назвали в честь бабушки по материнской линии) вышла замуж за ученика и помощника отца — итальянца Франческо Бартолиати.

Новое жилище, разросшаяся семья — все требует дополнительных расходов. Значительного обер-архитекторского жалованья не хватает. Но слава приносит многочисленные приватные заказы. И Растрелли не отказывается. Правда, будущую работу он выбирает с толком, со значением: дворец на Морской для Чоглокова, гофмаршала наследника престола; дом для командующего всей артиллерией Вильбоа на углу Невского и нынешнего канала Грибоедова; загородная дача для любимца Елизаветы, умевшего великолепно варить кофе, графа Сиверса; на Миллионной улице дворец обер-гофмаршала двора Шепелева, с которым тесно связан различными служебными делами.

Немало времени отнимают у обер-архитектора придворные обязанности. По указу Елизаветы дважды в неделю положено веселиться на маскарадах: по вторникам — во дворце, в другой день — у кого-нибудь из придворных. А в дни, свободные от обязательного веселья, в обер-архитекторском доме нередко запаливают сотни восковых свечей и у подъезда выстраиваются десятки карет. Съезжаются друзья, знакомые и лица, желающие оказать хозяину свое почтение. За бокалом вина, за игрой в карты идут пересуды о придворных новостях, о различных слухах, об искусстве.

Все труднее и труднее жить в Петербурге служивому человеку. Только за последние десять лет товары подорожали вдвое, а жалованье осталось прежним. Приходится прилагать всяческую изобретательность, чтобы сводить концы с концами. Косвенные свидетели — две небольшие заметки в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 15 и 19 ноября 1759 года: «На Адмиралтейской стороне на Большой першпективной в доме графа Растрелли у тирольца Мерингера продаются канарейки, попугаи и маленькая обезьяна».

Не случайно, видимо, сдает обер-архитектор жилье, может, даже флигель во дворе, чужому заезжему торговцу.

Еще одно объявление совсем труднообъяснимо. В газете «Санкт-Петербургские ведомости» за 1760 год, № 86, напечатано: «На Адмиралтейской стороне на Большой першпективной против Гостиного двора в доме г. Саблукова и у г. графа Растрелли продаются преизрядныя картины лучших мастеров, хорошие уборы, карета, две пары лошадей, одни серыя с яблоками, другие гнедые, с конской збруею». Зодчий расстается с тем, что определяет славу дома и в какой-то мере положение в обществе.

Именно в это время на служебном небосклоне Франческо Бартоломео Растрелли появляются первые облачка. Императрица сердится на промедления в строении нового Зимнего дома. Открыто высказывает она обер-архитектору свое неудовольствие. Что-то или кто-то мешает сооружению Гостиного двора. Да и годы дают себя чувствовать. Стареющий архитектор все чаще и чаще недомогает. Но чем же все-таки объяснить эту странную распродажу? Все той же проклятой, извечной нехваткой денег? А может, какой-нибудь очень крупный долг?

В архивных выписках историка Петербурга П. Н. Петрова хранится заметка о доносе Игнацио Росси, «штукатурного и гротического дела» мастера, на обер-архитектора Растрелли. Верноподданный Росси извещает императрицу, что обер-архитектор присваивает себе суммы, отпущенные на сооружение Зимнего дворца. Последствий доноса в архивах обнаружить пока не удалось. Может, распродав картины и лошадей, зодчий сумел покрыть заемно взятые деньги? А может, ничего такого и не было. Только граф Растрелли продолжал трудиться над возведением дворца, а Игнацио Росси неожиданно определили в штат Дворцовой конторы.

Через два года после доноса новый император Петр III скажет про обер-архитектора: «Он не беден и с амбицией…» Но ведь император вовсе не обязан точно знать материальное положение своих подданных. А что касается «амбиции» зодчего, то она хорошо известна всему Петербургу. Именно она и является одной из движущих сил многих его поступков.

Честолюбие заставляло немолодого и наверняка притомившегося архитектора жить в напряженном деловом ритме. Вот перечень основных работ за 1755 год, когда, вероятно, архитектор переехал на Невский. Можно, конечно, избрать любой другой — результат окажется тот же самый, но год 1755-й интересен особенно. В конце его неожиданно рождается «Общее описание зданий, построенных в царствование славной памяти императрицы Анны и ныне царствующей императрицы, выполненных под руководством главного архитектора двора, графа Франсуа Растрелли, итальянца по национальности».

Чем вызвано появление на свет этого «Описания»? Каковы причины? Окидывая мысленным взором весь этот год успеха и славы зодчего, можно предположить: в конце 1755 года Франческо Бартоломео Растрелли тяжело заболел. В такие периоды от человека обычно отлетает все мелкое, суетное и прожитая жизнь припоминается по иному, более строгому и значительному отсчету. Может, и наш герой в минуты полегчания, закутавшись потеплее в стеганый халат, захотел подвести итог четырем десятилетиям своего пребывания в России. Будем думать, что это действительно происходило так, и с помощью «Описания» воссоздадим 1755 год.

Закончено сооружение дворца Строганова.

Построен дворец Шепелева.

Завершаются отделочные работы во дворце Воронцова.

Продолжаются строительные работы в Царском Селе. (Как раз в этот год перенесли туда «янтарный кабинет».)

Завершается отделка Петергофа.

Ведутся штукатурные и квадраторные работы в Стрельнинском дворце.

Продолжается сооружение Смольного.

Разработан проект восстановления рухнувшего после пожара центрального шатра Ново-Иерусалимского монастыря под Москвой.

Идет строительство нового, ныне существующего Зимнего дворца.

Наконец, меньше чем за год сооружен временный деревянный Зимний дворец в начале Невского.

Такое не всякому молодому под силу. Великая работоспособность — одно из проявлений гениальности.

Карету обер-архитектора можно встретить в самых различных местах. Утром у Смольного монастыря. К вечеру на Адмиралтейском лугу. На следующий день она катит по аллеям Царкосельского парка. Потом ее видят на Садовой, в Стрельне, Петергофе. Всюду надо успеть, все надобно проверить самому. Что-то исправить, что-то переделать. Может, и на Невский он переехал, чтобы быть поближе к наисрочнейшей и наиважнейшей работе — временному Зимнему дому.

Только через полтора года после утверждения проекта и начала сооружения нового Зимнего дворца удалось обер-архитектору убедить императрицу переехать в другую, временную резиденцию. Он даже пообещал почти невозможное: построить вместительный временный дворец за полгода. И место для него выбрал: пустырь между Малой Морской и Мойкой по Большой Невской першпективе, там, где когда-то до пожара, при Анне Иоанновне, стоял Большой Гостиный двор, а ныне кинотеатр «Баррикада».

13 февраля 1755 года граф де Растрелли представил на высочайшее рассмотрение окончательный план будущего временного пристанища императорского двора.

Одноэтажное деревянное здание на каменном фундаменте главным фасадом обращено на Невский. Центральная часть с восьмиколонным портиком, увенчанная фронтоном и затейливым картушем с гербом, возвышается над всем зданием. За ней, выходя массивным прямоугольником в парадный двор, разместился огромный тронный зал. Спрятанные за главным фасадом два флигеля вместе с восточным крыльцом (по Мойке) и западным образуют еще два внутренних двора. Во флигелях и восточном крыле — жилые покои. Все просто, рационально, удобно. Без излишней пышности. Это только временное жилье.

6 марта императрица милостиво соизволила утвердить проект. Тогда и началась настоящая спешка. Тысячи солдат днем и ночью при свете костров и запаленных бочек со смолой рыли канавы для фундамента. Из вологодских и архангельских лесов потянулись нескончаемые обозы с тесаными мачтовыми лесинами. Ярославские и псковские плотники безумолочно перестукивались топорами, готовя срубы дворцовых флигелей. А в мастерских Канцелярии от строений десятки умелых мастеров резали из липы затейливые украшения будущих хором и тут же серебрили и золотили их.

Испокон веков жила в России традиция быстро и ловко ставить из дерева целые городские кварталы, прозываемые «скородомами». Доживал еще под Москвой, в Коломенском, похилившийся разворованный деревянный дворец царя Алексея Михайловича. Срубленный и изукрашенный за один год, он порождал восхищение многих иноземных гостей своей затейливостью и великолепием. Недаром прозвали его «восьмым чудом света».

По быстроте исполнения и пышности отделки Растрелли превзошел строителей Коломенского. Торопясь закончить дом до холодов, он приказал даже перетаскивать отдельные нужные детали из разбиравшегося Зимнего дворца Анны Иоанновны. 5 ноября 1755 года «Санкт-Петербургские ведомости» объявили: «Прошедшего воскресения в 7-м часу пополудни изволили Ея Императорское Величество из Летнего дворца перейти в новопостроенный на Невской перспективе деревянный Зимний дворец, который не токмо по внутреннему украшению и числу покоев и зал, коих находится более ста, но и особливо и потому достоин удивления, что с начала нынешней весны и так не более как в 6 месяцев с фундаментов построен и отделан».

В «Общем описании…» обер-архитектор указал: «Я построил большой деревянный дворец для зимней резиденции Ея Им. Вел. впредь до окончания каменного дворца… Это здание закончено и обставлено в течение 7-ми месяцев». И ни слова о бессонных ночах, о тех напряженных минутах, когда с почтением внимаешь неразумным требованиям заказчика, нарушающим весь твой стройный и изящный план. Поистине неизвестно, что получится, — нелепица какая-то…

В результате главный вход вдруг очутился на углу Невского и Мойки. Тронный зал, замысленный в центре, сместился к западу. Сзади него еще вырос какой-то отросток на восемь или девять покоев. Личные покои перекочевали на угол Мойки и теперешнего Кирпичного переулка. Исчезли парадный и внутренние дворы. Не стало логичности и четкости. Дворец растворился в нагромождении случайных, разнохарактерных и разновеликих строений.

Глядя на сей архитектурный сумбур, зодчий утешал себя, что неуклюжий дом недолговечен, со временем он не оставит и следа в памяти людей, а судить о его, Растрелли, мастерстве будут по тому грандиозному каменному дворцу, что поднимется на берегу Невы, рядом с Адмиралтейством. Потомки станут оценивать эпоху по сохранившимся памятникам, в создание которых и он, Растрелли, внес свою лепту.

Из случайно уцелевших чертежей и отдельных распоряжений можно узнать, что высота Светлой галереи вдоль Невского была 5 сажен, то есть 10,65 метра. В ней висели двадцать «живописных картин в посеребренных рамах». Высота жилых покоев в корпусе вдоль Мойки равнялась 5,5 метра. Полы в Тронном зале, Светлой галерее, аудиенц-камере, опочивальне были «штучные, набранные дубом, орехом и кленом».

Еще сохранились воспоминания придворного ювелира Позье о маскарадах в деревянном Зимнем дворце: «Маскарады… были роскошны… по этому случаю раскрывались все парадные покои, ведущие в большую залу, представляющую двойной куб в сто футов. Вся столярная работа выкрашена зеленым цветом, а панели на обоях позолочены. С одной стороны находится 12 больших окон, соответствующих такому же числу зеркал из самых огромных, какия только можно иметь; потолок написан эмблематическими фигурами… Есть несколько комнат для танцев, для игры, и общий эффект самый роскошный и величественный».

Судя по Камер-фурьерским журналам, балы и маскарады происходили два раза в неделю. В такие вечера ко дворцу съезжались сотни карет, громыхали колеса по булыжной мостовой, прыгали на лошадях и кричали форейторы. Размахивали коптящими факелами верховые. И весь Невский становился сплошным огнем и громом.

Любуясь красочным зрелищем из окна своего кабинета, обер-архитектор императорского двора граф Франческо Бартоломео Растрелли с нетерпением ждет, когда у подъезда затанцуют серые в яблоках лошади. Сегодня он тоже едет на придворный маскарад.

Отъехавшая в Москву Елизавета Петровна жаждет срочно видеть своего обер-архитектора. Канцелярский чиновник не торопясь отправляет в Петербург повеление; «По указу Ея Императорского Величества обер-архитектору Растрелли велено быть сюда на время немедленно, которому дать подорожные на сколько подвод потребно будет и на те подводы выдать прогонные деньги от кабинетного расхода».

Проходит восемь дней. Обер-архитектор доносит: «Понеже… получал я из Кабинета Ея Императорского Величества именной указ, чтоб мне ехать в Москву и для оной моей поездки в Москву надлежит лошадей почтовых четыре да для поклажы инструментов и прочего лошадей тоже пару, которые уже наняты за шесть рублей, то того ради Кабинет Ея Императорского Величества прошу, чтоб повелено было для предписанной моей в Москву поездки почтовых и наемных вышеописанных лошадей для прогонов денег дать».

Еще через три дня обер-архитектора вызывают в Кабинет:

«Оные деньги на почтовые лошади осьмнадцать рублей 40 копеек да наемные шесть рублей, итого двадцать четыре рубля сорок копеек принял.

Де Растрелли».

Две недели гуляют бумаги по канцелярским столам. Четыре дня тратит архитектор на дорогу. 6 февраля 1753 года Франческо Бартоломео Растрелли прибыл в Москву. Он привез чертежи, «какие надлежит быть Ея Величества Зимнем доме перестройки».

Указ о перестройке Елизавета отдала еще 1 января этого года: «…каким образом в Зимнем доме, присовокупя бывшие Рагузинского и Ягузинского дома для приезда послов сделать… парадную лестницу к нынешнему антрею в большом зале…» Зимний дом в Петербурге, построенный еще для Анны Иоанновны, потом достраиваемый и переделываемый, представлял вид пестрый, грязный и недостойный своего назначения. А будущая парадная лестница для встречи иноземцев обязана быть нарядной и роскошной.

Растрелли ехал в Москву утверждать проект новой перестройки, а убедил императрицу в необходимости сооружения нового дворца. Вновь начиналась «работа Пенелопы, завтра ломали то, что сделано было сегодня…».

Люди по характерам различны. Одни всегда подчиняются обстоятельствам и случаю, а достигнув некоей цели, убеждают окружающих, что именно в этом видели свою задачу. Другие, наметив цель, стремятся к ней, преодолевают трудности, не чураясь сложностей. Растрелли принадлежал к последним. Замыслив создать величественные строения — памятники своему таланту, своему времени, он неуклонно двигался к цели. Когда нужно, умел ждать, Безропотно исполнял частые и не всегда разумные желания правительницы. Отвлекался на мелкие, случайные работы. Но всегда достигал своего, убедив императрицу, что это ее замысел, ее желание.

16 февраля 1753 года Елизавета Петровна отдает приказание разломать дома Рагузинского и Ягужинского, что на набережной, и разные малые строения со стороны Дворцового луга для возведения нового Зимнего дома. Начало положено.

Девяносто девять дней понадобилось обер-архитектору, чтобы разработать вариант этого дома с открытым парадным двором. В него войдут уже существующий дворец Анны Иоанновны и старый дом Апраксина. Но этот проект только первый шаг к достижению окончательной цели.

Попутно, исполняя пожелания императрицы, он готовит проект расширения головинского дворца в Лефортове, перестраивает Путевой дворец по дороге в Царское Село, следит за отделочными работами в самом Царском. И неизвестно когда, может ночами, рисует, чертит план еще одного, совсем нового Зимнего дворца. Титаническая работоспособность.

12 июля 1753 года Вилим Фермор, начальник Канцелярии от строений, наконец отправляет новый проект в Москву на высочайшее рассмотрение. Дворец и строения на Дворцовом лугу для создания пристойного окружения главному Дому государства. По этому плану площадь окружит галерея с широким разрывом против дворца. А в центре (на месте современной Александровской колонны) — конный памятник Петру I, исполненный Растрелли-старшим.

Решение напоминает творение великого Бернини — площадь перед собором Святого Петра в Риме с древнеегипетским обелиском в центре. Великое уважение может вызвать эта верность традициям и урокам, воспринятым в детстве. Но вместе с тем проект по сравнению с тогдашней архитектурой Франции — свидетельство некоей консервативности художественного мышления. Ровно за пять лет до этого лучшие архитекторы Франции участвовали в конкурсе на решение примерно такой же задачи — создание площади Людовика XV в Париже (теперь площадь Согласия). Зодчие представили немало совершенных проектов. Растрелли, скорее всего, знал о них, но оставил без внимания.

Отправленный в Москву проект — попытка создать не просто дворец или великолепный дом, а величественный городской ансамбль. Центр столицы. Растрели надеется, что рассматривать его чертежи и рисунки будет дочь мудрого Петра I. Запамятовал, что Елизавета всего-навсего первая помещица России, хозяйка неоглядных угодий. Строение дворца — факт для нее бытовой, привычный. Создание ансамбля — факт общественный и не совсем понятный. Ведь общество как таковое в России еще не народилось. Идеи прав и обязанностей человека, чести, свободы только витают в воздухе, но еще не объединяют людей. «Манифест о вольности дворянской» появится ровно через девять дет. Растрелли опередил время. Предвосхитил решения, которые воплотились лишь через два десятилетия — в годы правления Екатерины II.

…Проект обер-архитектора, возможно, был известен потомкам. В 1772 году зодчий И. Старов представил вариант обрамления Дворцовой площали полуциркульной колонадой по южной оконечности. А еще через полстолетия, в 20-е годы XIX века, Карл Росси на месте предполагавшихся галерей Растрелли возвел строгое и монументальное здание Генерального штаба, Министерств финансов и иностранных дел. Там, где Растрелли намечал широкий разрыв в галерее, массивные стены прорезала грандиозная арка, увенчанная триумфальной колесницей…

По убеждению императрицы, отвергнутый проект создания торжественной площади не должен мешать строению самого дома правительницы Русской земли. В сентябре 1753 года с южной, луговой стороны начали класть фундамент будущего дворца. Как обычно, все делается с поспешанием. И вдруг 22 января 1754 года распоряжение Фермора — работы приостановить: у обер-архитектора родился еще один очередной проект — снести все старые здания, увеличить площадь, а Зимний дом поставить на свободном месте, ближе к Канавке.

В феврале строение возобновилось. Императрица отвергла и это предложение зодчего. Напугали расходы. Обер-архтектору предписано вернуться к прежнему варианту с оставлением в неприкосновенности дома Апраксина и дворца Анны Иоанновны.

Обязать вовсе не означает заставить делать безотлагательно. Растрелли настойчив в своих устремлениях. Весной он рисует и чертит еще один, четвертый по счету вариант Зимнего дворца, используя для него только фундамент существующих строений. Терпение и труд обер-архитектора оказываются сильнее прихотей императрицы. 16 июля 1754 года Елизавета Петровна дает милостивое одобрение последнему варианту.

День исторический. От него ведет свое летосчисление существующий Зимний дворец.

Трудно сегодня сказать, кто более счастлив — императрица или Растрелли. Думается — обер-архитектор. Он достиг своей цели, несмотря на все препоны. Люди и время бессильны помешать рождению великих творений искусства и великих открытий.

Вновь тысячи людей начинают трудиться на Дворцовом лугу. Однако требуются деньги и строительные материалы. Много денег и много припасов. Растрелли теряет счет дням. Он срочно готовит смету. Наконец, в июле 1754 года следует именной указ Елизаветы Петровны Сенату:

«Понеже в Санкт-Петербурге наш Зимний Дворец не токмо для приему иностранных министров и отправления при Дворе в уреченные дни праздничных обедов, по великости нашего императорского достоинства, но и для умещения нам с потребными служительми и вещьми доволен быть не может, для чего вознамерились оный наш Зимний дворец с большим пространством в длине, ширине и вышине перестроить на которую постройку по смете потребно до 900 000 рублей, какой суммы, расположа оную на два года из наших соляных денег взять невозможно. Того для повелеваем нашему Сенату сыскать и нам представить из каких доходов такую сумму по 430 или 450 тысяч рублев в год взять к этому делу возможно, считая с начала сей 1754 и будущий 1755 годы, чтобы сие учинено было немедленно, дабы не упустить нынешнего зимнего пути для приготовления припасов к тому строению».

С деньгами в государстве плохо. Бесчисленные наряды императрицы, сооружение дворцов в Петергофе, Царском Селе и Москве истощили казну. Но деньги нужны. И Сенат находит. Правда, всего 859 555 рублей 81 копейку из прибыльных кабацких денег. Из тех самых полушек и копеек, что платит за белое крепкое вино трудовой люд.

Со строительным припасом для дворца проще. 9 марта 1755 года Сенат отдает распоряжение:

«Для заготовления камня на известь и на плиту в фундаменты и на обжиг кирпича и извести дров також и лесов… реки, впадающие в Волхов и Ладожский канал також и в Неву реку, Тосну, Мью и другие реки, по которым что можно достать, отдать в ведомство Канцелярии от строений на три года… А ежели самых больших лесов… не сыщется, то оные рубить по Волхову и по Мсте, по Свире и Сясе.

<…>

2. Добрых каменщиков, плотников, кузнецов, слесарей, столяров, к медным работам, мастеров литейных и чеканщиков, тещиков, золотарей по дереву, живописцев, квадраторов и штукатуров, гончаров какие где есть казенные… тех всех отдать по реестрам оной Канцелярии от строений… которые волныя из найму работали, тех чьи б они ни были, собрав нарядом… выслать отсюды где б они ни были, а особливо каменщики из Ярославля и Костромы: потребны…

3. Для работ при оном строении командировать три тысячи человек солдат из наполных полков… Обер-офицеров десять. Ундер-офицеров десять же…

В науку разным мастерам солдатских детей из гарнизонных школ обученных грамоте читать и писать и арифметике выбрать сто человек и отдать в оную Канцелярию строений».

Строение дворца становится государственным, общенародным делом. Десять лет спустя, вспоминая прошедшие годы, зодчий с благодарностью напишет:

«Штукатурка… несравненно лучше той, которая употребляется во Франции.

Что касается плотничьих работ, то они здесь превосходны…

Столярные работы выполняются в совершенстве…

Что касается лепщиков, то в этой стране имеются достаточно искусных…

По слесарному делу в этой стране бесконечное количество рабочих…»

Императрица убеждена, что все работы можно завершить в два года. Господа сенаторы судят разумнее — три года. Вероятно, только обер-архитектор реально представляет размах замысленного им творения — пять лет.

Тянутся по всем дорогам в Петербург тысячи российских мужиков. Кто сам, кто под надзором солдат и унтер-офицеров. Город уже заполнен ими. Немногим выпадает счастье найти нужное жилье в слободах на окраине. Большинство разбивает шалаши на Дворцовом лугу вплоть до Мойки и Невской першпективы. С приходом новых людей возрастают цены на рынке. Канцелярия от строений пытается наладить кормление. Под открытым небом разводят костры. В огромных котлах с утра ло позднего вечера кипит похдебка. Деньги за нее и хлеб вычитают из жалованья.

«При расчетах, за вычетом израсходованных на харчи денег получать не приходилось ничего, а нередко еще и за рабочими оставались кормовые передержки». Это цитата из статьи Нестора Кукольника «Сооружение Зимнего дворца», опубликованной в журнале «Северный вестник» за 1841 год.

Тянулись и тянулись в Петербург все новые и новые партии работных людей. Стройка, как ужасное чудище, требовала свежих сил. «Вскоре от перемены климата, недостатка в здоровой пище и от дурной одежды появились разнородные болезни… Затруднения возобновлялись, а иногда и в худшем виде от того, что в 1756 году многие каменьщики за неуплатой заработанных денег ходили по миру и даже, как тогда рассказывали, умирали с голода». Это рассказывает человек, написавший за семь лет до этих строк одну из самых верноподданических пьес — «Рука Всевышнего Отечество спасла»…

Растрелли пребывает в отчаянии. Даже специально созданная «Особая контора строения Ея Императорского Величества Зимнего дома» во главе с бригадиром Данненбергом не в состоянии навести порядок. Традиционные «сей минут» и «тотчас» доводят обер-архитектора до бешенства. Вдобавок ко всему началась нелегкая и продолжительная война с Пруссией. Деньги, еще только вчера поступавшие на строительство дворца, потекли на содержание армии.

Безалаберность и бесхозяйственность чиновников имеют катастрофические масштабы. Дважды, 15 и 26 января 1758 года, Сенат принимает необычные решения: снять со строительства Зимнего дворца и Смольного Новодевичьего монастыря кузнецов, ибо некому оковывать колеса для телег и пушек, отправляемых в армию. В который раз Россия не готова к войне.

Императрица гневается. Завершение дворца уже не ее личное дело, а престиж государства. Роскошь дворца — свидетельство мощи России, ее причастности к европейским делам. С плохо скрываемым раздражением шлет она послание Сенату:

«Строение того каменного дворца строитца для одной славы Всероссийской империи и по обстоятельству — для оного следует Правительствующему Сенату во всех случаях неотменно стараться, чтоб оное безостановочно приведено было ко окончанию».

Даже самый страшный гнев хозяйки не в состоянии наполнить опустошенную казну. И Сенат в конце концов вынужден совсем прекратить отпуск средств на строительство Зимнего дворца. Не получая жалованья, мужики бросают работу. «Положение работников… в 1759 году представляло поистине печальную картину. Беспорядки продолжались во все время построения и начали уменьшаться тогда только, когда прекратились некоторые главнейшие работы и несколько тысяч народа разбрелись восвояси» — рассказ верноподданного Кукольника. Можно представить себе весь ужас подлинной картины.

Осень 1759 года. Пять лет со дня начала работ. Здание дворца подвели наконец под крышу. Началась наружная отделка. Ю. М. Денисов подметил любопытную особенность: эскизы простых украшений готовили помощники обер-архитектора — П. Патон, Р. Аш и другие. Эскизы наиболее сложных — сам Ф.-Б. Растрелли. Что это? Нехватка времени? А может, это возрастная усталость или недомогание? Кукольник, который, возможно, пользовался чьими-то воспоминаниями или рассказами, сообщает. «Труды и огорчения от остановок были причиной довольно продолжительной болезни Растрелли в ноябре 1760 года; больной, он не переставал действовать; предписания и рапорты подписывал за него его помощник Фельтен».

Именно в конце 1760 года обер-архитектора настигают неудачи. Прекращают начатое два года назад строительство Гостиного двора. Он замыслен как огромная, трапециевидная в плане, двухэтажная галерея, способная своим декором соперничать с любым дворцом. Скорее, это пристанище для мудрецов и философов, где можно, укрывшись от непогоды, в такт размеренной прогулке, размышлять о сущности бытия, но вовсе не торжище, не скопище купеческих лавок. И все же императрица проект утвердила. Указ 28 марта 1758 года предписал: «…купечеству каменный гостиный двор строить по плану и показанию обер-архитектора графа де Растрелли».

Строительство началось. Правда, не хватало рабочих рук. Все способные были заняты на подмостях Зимнего и Смольного монастыря. Впрочем, обер-архитектора все это не волновало. Он твердо знал: как только завершится строение дворца, опытные каменщики перейдут сюда, на Невский.

Однако осенью 1760 года возведение Гостиного двора совсем приостановилось. Поползли по городу раздуваемые слухи. Мол, не надобно купцам такое роскошество. Им бы нечто попроще да подешевле. По старой поговорке: на грош — пятаков. А ежели такое простое строение окажется не очень прочным, то и ремонт сделать можно. Только до того ремонта еще дожить надо. Посему выгоднее первый взнос сделать скромнее, экономнее.

Неприятие купцами проекта обер-архитектора и связанные с этим треволнения обострили болезнь Растрелли. Вдобавок ко всему поклонник новой французской моды И. И. Шувалов добился, что 25 мая 1761 года последовал указ: строить Гостиный двор «таким манером, как на сочиненном архитектором Деламотом плане назначено». Сигнал к завершению карьеры обер-архитектора!

Франческо Бартоломео Растрелли не мог представить, не желал помыслить, что может наступить время, когда моду и вкусы в России станет определять не императрица единолично, а общество с его интересами и притязаниями. За многочисленными делами проглядел, как постепенно формировать общественное мнение стали новые люди. Из числа тех, кто многие годы провел за границей, особенно во Франции; кто, прочитав только что вышедшие первые тома «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел…», увлекся идеями Дидро и Д’Аламбера. Составляя круг приближенных великой княгини Екатерины Алексеевны, будущей императрицы Екатерины II, эти люди с усмешкой и осуждением взирали на грубые нравы и вкусы, царившие при дворе Елизаветы.

Не случайно первый российский историк искусства князь Дмитрий Алексеевич Голицын несколькими годами позже напишет о стиле барокко: «Барок. Странное, что не по правилам пропорции, а по самолюбию сочинено. Вкус барок значит невысокий, не хороший вкус». А может, история с Гостиным двором приключилась еще и потому, что разгневалась императрица на своего обер-архитектора за промедление со строительством дворца? Государыня не желала знать, что в казне нет денег. Новый дворец нужен был срочно. Посему и приказ последовал категоричный1 закончить Зимний дворец в 1761году.

Растрелли нервничал. Писал рапорты, донесения. Ругался. Требовал денег. Все бесполезно. Предстояло еще окончить штукатурные работы, настелить полы в трех этажах, установить изразцовые печи, изготовить и навесить 358 дверей (каждая стоимостью по 300 рублей) и 869 застекленных оконных рам (по 112 рублей за каждую). Надо было завершить квадраторные работы (художественная резьба по гипсу), обить стены панелями и натянуть штофные обои.

Все, вместе взятое, превышало человеческие возможности. Превышало это и разумение императрицы.

Летом и осенью 1761 года она была особенно раздражительна и нетерпелива. Лишь беспокойство о собственном будущем заставляло обер-архитектора с почтительной улыбкой выслушивать несправедливые упреки и выговоры. Склоняясь в церемониальном поклоне, Растрелли заверял, убеждал, обещал…

Еще с весны ощущая недомогание, Елизавета Петровна твердила о своем желании поселиться в новом дворце. Но 12 декабря начались у нее жестокие рвоты, а 25-го в четвертом часу пополудни она скончалась в деревянном Зимнем доме на Невском. Дворец так и не принял своей хозяйки…

Новый владелец — император Петр III приказал по-военному: отделать к Пасхе, то есть к 6 апреля 1762 года, личные покои — около ста комнат, театр, церковь и галерею.

Свидетельствует современник, Андрей Тимофеевич Болотов:

«Спешили денно и нощно его окончить и все оставшее доделать. Во все последние дни перед праздником кипели в оном целые тысячи народа, и как оставался наконец один луг перед дворцом неочищенным и так загроможденным, что не могло быть ко дворцу и приезду, но не знали, что с ним делать и как успеть очистить его в столь короткое, оставшееся уже до праздника время.

Луг сей был превеликий и обширный, лежавший перед дворцом и Адмиралтейством и простиравшийся поперек почти до самой Мойки, а вдоль от Миллиопной до Исаакиевской площади. Все сие обширное место… загромощено было сплошь премножеством хибарок, избушек, шалашей и сарайчиков, в которых жили все те мастеровые, которые строили Зимний дворец, и где заготовляемы и обрабатываемы были материалы. Кроме сего во многих местах лежали целые горы и бугры щеп, мусора, половинок кирпича, щебня, камня и прочего всякого вздора.

Как к очищению всего такого дрязга потребно было очень много и времени и кошта, а особливо, если производить оное, по обыкновению, наемными людьми, и успеть тем никак было не можно, то доложено было о том государю… Генерал мой надоумил его и доложил: не пожертвовать ли всем сим дрязгам всем петербургским жителям, и не угодно ли будет ему повелеть через полицию свою публиковать, чтоб всякий, кто только хочет, шел и брал себе безданно, беспошлинно все, что тут есть: доски, обрубки, щепы, каменья, кирпичья и все прочее… Вмиг тогда рассеиваются полицейские по всему Петербургу, бегают по всем дворам и повещают, чтоб шли на площадь перед дворцом, очищали бы оную и брали б себе, что хотели…

Весь Петербург власно как взбеленился в один миг от того. Со всех сторон и изо всех улиц бежали и ехали целые тысячи народа. Всякий спешил и желал захватить что-нибудь получше, бежал без ума, без памяти и, добежав, кромсал, рвал и тащил, что ни попадалось ему прежде всего в руки… Шум, крик, вопль, всеобщая радость и восклицания наполняли тогда весь воздух… Сам государь не мог довольно нахохотаться, смотря на оное….И что же? Не успело истинно пройтить несколько часов, как от всего несметного множества хижин, лачужек, хибарок и шалашей не осталось ни одного бревна, ни одного обрубочка, ни единой дощечки а к вечеру как не бывало и всех щеп, мусора и другого дрязга, и не осталось ни единого камешка и половинки кирпичной…

Не успели помянутую площадь очистить, как государь и переехал в Зимний дворец».

Как это ни удивительно, но именно пьяница, необразованный самодур, признающий только фрунтовую науку, Петр III оказался первым и единственным государем, пожелавшим по достоинству наградить архигектора за его труды.

Долго не мог он прийти к решению: как и чем наградить? Даже посоветовался с Якобом Штелиным: «Я должен подарить что-нибудь Растрелли, но деньги мне самому нужны. Я знаю, что сделаю, и это будет для него приятнее денег. Я дам ему свой голштинский орден, он не беден и с амбицией и примет это за особую милость, и я разделаюсь с ним честно, не тратя денег».

Через сорок шесть лет после приезда в Россию и через двадцать шесть лет после официального вступления в государственную службу Франческо Бартоломео Растрелли получил первую государственную награду. Император пожаловал его званием генерал-майора и орденом Святой Анны. А наградив, оставил при себе на ужин.

«Когда граф с орденом возвратился домой, жена его, заплакав от радости, едва не лишилась чувств».

Не знала, не могла знать, что вместе с радостью орден принесет в дом немалые горести. Светло-красная, с тонкой желтой каймой орденская лента приблизила архитектора к лицам, окружавшим нового императора, и навсегда отгородила от тех, кто в скором времени начнет законодательствовать при дворе следующей русской императрицы — Екатерины II.

Дворец поражал размерами и великолепием. Изумлял внешним видом. «Не успел я, приблизившись к Петербургу, усмотреть впервые золотые спицы высоких его башен, колоколен, также видимый издалека и превозвышающийся все кровли верхний этаж, установленный множеством статуй нового дворца Зимнего… и коего я никогда еще не видывал, как вид всего того так для меня был поразителен, что вострепетало сердце мое, волновалась вся во мне кровь и в голове моей возобновясь помышления обо всем вышеупомянутом, в такое движение привели всю душу мою, что я, вздохнув сам в себе, мысленно возопил:

О град! град пышный и великолепный!.. Паки вижу я тебя! Паки наслаждаюсь зрением на красоты твои!..»

Окрашенный «песчаною краскою с самой тонкой прожелтью, а орнаменты белой известью», дворец светился на фоне северного неба и северной реки. Вознесшись над двухэтажными домами и земляными валами Адмиралтейства, стал праздничным, золотым центром города.

Вокруг крестообразного в плане двора поднялись четыре мощных куба, соединенные широкими галереями. У каждого куба свое предназначение. В северо-западном, том, что смотрит на Неву и Адмиралтейство, — тронный зал. В северо-восточном — парадная лестница. В юго-западном — театр, а в юго-восточном, что глядит на Миллионную улицу и Дворцовый луг, — церковь. В галереях — аванзалы, жилые покои, столовые, кабинеты. Многочисленные ступенчатые углы (двадцать девять — стороны которых выступают вперед, и столько же «внутренних») на наружных фасадах многообъемного дворца порождают ощущение могучей силы, как бы распирающей каменную громаду изнутри. Чтобы сдержать этот напор, Растрелли стянул дворец тремя массивными каменными «поясами». Самый главный — верхний. Мощный, выступающий вперед карниз. Ему вторит средний, отделяющий первый этаж с хозяйственными помещениями от второго — парадного. Третий — цоколь дворца из пудожского камня. Безжалостное время «съело» высоту дома, и сегодня на поверхности мы видим только верхнюю часть каменного основания.

Такие же каменные пояса легли на здание и со стороны двора. Возвысив дворец над городом, Растрелли постарался подчеркнуть эту его неудержимую устремленность ввысь. Почти четыре сотни трехчетвертных колонн, поставленных друг на друга в два яруса, создают желанное впечатление. Оно еще усиливается скульптурами и вазами на постаментах, как бы завершающими колонны, и подчеркивается нарастающими объемами надоконных украшений от первого к третьему этажу.

Архитектор разработал шестнадцать видов скульптурных украшений оконных проемов. Но рельефы даже одного вида не повторяют друг друга. Каждый из них создавался прямо на месте и какой-то мелкой деталью всегда отличался от собратьев. Чередуя эти рельефы в зависимости от местонахождения и размера окон, располагая их в определенном ритме, архитектор добивается впечатления увлекательного многообразия наружного лепного убранства.

Над окнами первого этажа рельефы лишь слегка выступают вперед. Парадные окна второго этажа увенчаны головами воинов, античных богинь и амуров, играющих с оружием. Украшения над небольшими, почти квадратными, окнами третьего этажа столь объемны, что, кажется, готовы начать самостоятельное существование, подобно скульптурам, венчающим балюстраду.

Почти девяносто высеченных из серо-желтого пудожского камня античных богов и богинь, четыре с лишним десятка гигантских ваз с расцветающими букетами и столько же герм с мужскими и женскими головами поднялись над городом и замерли вдоль края дворцовой крыши. Их обязанность — возвещать далеко окрест о богатстве, изобилии и воинской славе России…

К сожалению, ветры, дожди и морозы не пощадили творения российских каменотесов. В XIX веке каменная скульптура, созданная по рисункам и под наблюдением зодчего, уступила место фигурам и вазам из вальцованной меди. Многое изменилось во дворце со времен Ф. Б. Растрелли. Сначала многочисленные внутренние перестройки, затем страшный пожар 1837 года уничтожили бóльшую часть убранства интерьеров. В неприкосновенности, правда относительной, остались только архитектурные решения фасадов.

Именно в Зимнем и, пожалуй, только здесь стареющий обер-архитектор замыслил связать каждую сторону своего последнего грандиозного творения с прилегающей к нему частью города. Не просто здание, поражающее величавой торжественностью, возводил он, а символический центр столицы великой империи. Всем своим объемом, масштабом, протяженностью дворец свидетельствует о тонком понимании зодчим окружающего городского комплекса. К дворцу, как некоему центру, стягиваются тонкие нити возможных проекций окрест лежащих важнейших строений. А последовавшее затем запрещение строить жилые дома выше Зимнего на многие десятилетия вперед определило архитектонику Петербурга.

Гордо взирает дворец на четыре стороны света. И у каждой — свой образ.

Западный фасад обращен к вечно гудящему Адмиралтейству, где созидается морская мощь державы. Эта сторона не парадная. Пользуются ей по служебной надобности. Потому в своем убранстве она строже и проще остальных. Выступающие вперед боковые ризалиты, скромный подъезд в центре, выделенный колоннами и небольшим фронтоном, и окна среднего размера. Разве что чуть выделяется правый ризалит, тот, что ближе к Неве. Там, внутри, тронный зал. И окна у него самые большие.

Западный фасад повторяет в плане очертания дворца Анны Иоанновны. По сей день в подвальном помещении можно увидеть уходящий в стену отрезок белокаменной лестницы 1735 года.

Фасад восточный обращен в сторону Миллионной улицы. Там поселились знатнейшие люди государства. Подъездом с этой стороны пользуются часто. Сюда прибывают для служебных докладов, на малые вечера и приемы. Боковые крылья фасада уступами выдаются далеко вперед, образуя положенный по традиции вместительный курдонер. Окна на фасаде малой ширины. Другие не нужны для жилых и служебных покоев. Только центр подчеркнут окнами ширины средней. Строго и торжественно глядит фасад на вытянувшуюся чуть сбоку улицу великолепных дворцов и особняков.

Южная сторона обращена к огромному Дворцовому лугу и протянувшейся за ним главной сухопутной дороге — Невской першпективе. Этим ликом дворец, как символ величия и роскоши могущественного государства, взирает на город. Усложненность фасада призвана, с одной стороны, вызвать у обывателя восторг и почтение, а с другой — связать дворец с многогранным и многоликим городом. Три выступа — большой в центре и два малых по краям здания — придают фасаду внушительную торжественность. Тройная арка въездных ворот подчеркивает его центр.

Арка ведет во внутренний двор, к парадному подъезду, расположенному прямо напротив. (Вспомните проезд во двор воронцовского дома и парадный подъезд во дворе строгановского.) Центры боковых ризалитов отмечены массивным крыльцом на колоннах. В южной части дворца размещаются жилые покои. Углы выступов, трехчетвертные колонны, мощные карнизы, четырнадцать фигурных обрамлений окон рождают при свете дня бесконечное движение теней и бликов.

Северный фасад смотрит на Петропавловскую крепость — внушительный аргумент власти. Его сдержанная величавость соответствует широкой и суровой Неве, некогда главной артерии города, по которой вышла Россия под гром пушек в Европу. Чуть выдаются вперед (всего лишь на 5 метров) боковые ризалиты. Окна в них большие и широкие. В галерее — окна среднего размера. В северной части дворца расположены парадные покои. Белые колонны то чередуются с оконными проемами, то оставляют простенки гладкими, то группируются попарно. Усложняются от углов к центру наличники окон. А над всем по центру фасада — мощный фронтон с возлежащими фигурами Нептуна и Марса. Все вместе создает неповторимый торжественный ритм, присущий только Зимнему дворцу.

К парадному подъезду, через тройную арку во двор, в дни больших праздников подкатывают красные дворцовые кареты и зеленые — Коллегии иностранных дел. Сановитые гости вступают в просторный вестибюль.

Трехпролетная галерея из мощных столбов-пилонов, украшенных с востока и запада сдвоенными колоннами (подобная в миниатюре была некогда создана в Руентальском замке), направляет движение гостей к парадной Посольской (ныне Иорданской) лестнице. Широкий марш ведет наверх. Первые ступени еще в полутьме. Шаг, другой, десятый… И посетитель оказывается в центре залитого светом и золотым мерцанием пространства. Окна в вышине. Здесь только основание всего сияющего и сверкающего объема. Льющийся сверху свет отражается беломраморными простенками, изысканными рамами из золоченых гирлянд и делает все легким и праздничным.

На первой площадке лестница разветвляется на два мраморных потока к площадкам средним, а оттуда — на верхнюю галерею, открывающую вход в парадные покои дворца. Здесь подлинное торжество яркого сияния. Огромные с закруглениями окна. Такие же зеркала, привезенные из Парижа. Десятки, а может, и сотни светильников с горящими цветными огоньками хрустальных подвесок. Вечерами желтые огоньки бесчисленных свечей, тихо колеблясь, отражаются на позолоте резьбы, полированном мраморе и медных балясинах лестничных маршей. Подобные решения зодчий уже использовал в Петергофском и Царскосельском дворцах, но высшего совершенства достиг только здесь. Даже много видавшие иноземные послы останавливались в изумлении перед величием и роскошью парадной лестницы.

Четыре аллегорические фигуры — Правосудие, Милосердие, Воинская доблесть и Процветание торговли — строго взирают со своих постаментов на входящих.

Широкий дверной портал в массивной раме из позолоченных колонн и полукруглого сандрика с картушем открывает доступ в парадную Невскую анфиладу. По бокам портала — Марс и Аполлон, символы военной и духовной мощи России.

Бесшумно распахиваются массивные, украшенные затейливой резьбой двери. Сверкающая зеркалами, золотой лепниной и полированным мрамором светлая анфилада парадных залов уводит к подножию трона властительницы великой державы.

Рожденные фантазией архитектора лепные и резные гирлянды заполняют простенки. Зеркала в золоченых рамах многократно отражают огни многочисленных жирандолей. Плафоны с аллегорическими фигурами «прорывают» потолок, иллюзорно увеличивая высоту покоев. Цветной паркет ложится под ноги затейливыми узорами. Все вместе — праздничная симфония цвета и света.

Франческо Бартоломео Растрелли — первый и, пожалуй, крупнейший в истории русской архитектуры зодчий, сумевший объединить в единое логическое целое разнохарактерные творения мастеров живописи, ваяния, резьбы, лепки, литья и ковки.

Подобное многоцветье и многодельное единство — веление времени. Ученый и мыслитель России середины XVIII столетия М. В. Ломоносов сформулировал это требование: «Россия, распространяясь широко по Вселенной, прославляясь победами… и привлекши к себе прилежное внимание окрестных народов, яко важнейший член во всей европейской системе, требует величеству и могуществу своему пристойного и равномерного великолепия, какового ниоткуда приобрести невозможно, как от почтенных художеств…»

Пройдут десятилетия. Забудутся мудрые слова Ломоносова. «Пристойное и равномерное великолепие» станут утверждать другими и более дешевыми, и более изысканными способами. Предадут надолго забвению многотрудный опыт Растрелли, а монументальный массив дворца впишется всеми своими фасадами, всем своим объемом в ансамбль города и начнет свою вечную жизнь в его пространстве.

Ни один европейский дворец того времени не может равняться с Зимним по внушительности и грандиозности. Дворец — вершина русского барокко середины XVIII века, его завершение и начало конца. Именно в Зимнем Растрелли довел до совершенства те композиционные и архитектонические приемы, которыми пользовался все предыдущие годы. Применение многочисленных колонн, мощных фронтонов, усложненных наличников — все способствует созданию трехмерного пространства и насыщает фасад такой динамической силой, что дальнейшее ее нагнетание грозит переходом в статичность. Вместе с тем Зимний дворец геометрически четок в своем плане. А все его четыре фасада, наружных и дворовых, решены в едином архитектоничном ключе. И в этом сочетании заданной строгости и нагнетенной до предела динамики ощущается некая противоречивость, скрытая и, может, до конца не осознанная борьба нового художественного мировоззрения с барочными традициями, преодолеть которые обер-архитектор не мог.

Последнее, самое грандиозное и самое великолепное творение Франческо Бартоломео Растрелли занимает площадь 10 441 квадратный метр. В нем 1050 помещений, 1886 дверей, 1945 окон, 117 лестниц. Замысливая строительство дворца, Елизавета Петровна объявила, что «империя пришла в такое благосостояние, в каком никогда еще доселе не бывала», и посему срочно повысила цену на соль, доведя ее до шести копеек за фунт. К моменту окончания строительства за Штатс-конторой числилось уже 6 миллионов рублей недоплат. Зимний дворец обошелся России в 2,5 миллиона рублей, а каждый рубль соответствовал 18 граммам серебра.

Последние годы

Тревожный грохот кованых солдатских башмаков разбудил генерал-майора, кавалера ордена Святой Анны, обер-архитектора графа де Растрелли утром 28 июня 1762 года. Был восьмой час, но уже всю Невскую першпективу заполнили кричавшие «Виват императрице Катерине Алексеевне!» гвардейцы Измайловского, Семеновского, Преображенского полков. А от Невского монастыря, от Смольного двора под барабанный бой шли и шли новые регименты, скакали бравые конногвардейцы.

Своенравная дворянская гвардия, призванная охранять двор и священную особу правителя, совершила очередной переворот.

Наблюдая за взволнованным людским морем, Франческо Бартоломео Растрелли мог припомнить, как без малого сорок лет назад такие же гвардейцы усаживали на трон вдову царя Петра. Шестнадцать лет спустя их сыновья морозной зимней ночью внесли на руках во дворец дочь Петра — Елизавету.

Тогда кричали о национальном духе и старались изничтожить все ненавистное — иноземное. В первую очередь — немецкое.

А теперь внуки тех первых гвардейцев снова тянули на престол чистокровную немку, даже по-русски говорившую с акцентом. Было что-то в этом непонятное, тревожившее.

Недовольство, даже неприкрытое, царствованием Петра Федоровича давно ощущалось в городе. Чего только не болтали меж собой обыватели — начиная от прислуги и лавочников, кончая ловкими придворными. Со смертью царицы Елизаветы все разделились на две партии: приверженцев взбалмошного внука царя Петра — императора Петра Федоровича — и затаившихся друзей красивой и расчетливой императрицы. Конечно, при такой неустойчивости можно ожидать всего: скорее, ареста Екатерины и коронации новой императрицы — Елизаветы Романовны Воронцовой, племянницы канцлера Воронцова. Того самого, которому он, Растрелли, построил тут неподалеку великолепный дворец. Да, такого следовало ожидать, но не переворота… Каково-то будет теперь ему, награжденному свергнутым императором?

События меж тем развертывались с невероятной быстротой. Рассказывают очевидцы.

Г. Р. Державин: «Армейские полки примыкали, по приведении полковников к присяге, по порядку, к полкам гвардии, занимая места по улицам Морским и прочим, даже до Коломны. А простояв тут часу до восьмого, девятого или десятого, тронулись в поход обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской дороге в Петергоф. Императрица сама предводительствовала, в гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа в правой руке обнаженную шпагу…»

Ювелир Е. Позье: «Все войска, которые остались в городе, стали шпалерами вдоль улицы и так простояли всю ночь. Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило.

Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало.

Я позвал из окна одного знакомого офицера и просил его зайти на минуту ко мне, что тот и исполнил. Я заявил ему свои опасения. Офицер объявил мне, что невозможно запретить солдатам погулять, но что он надеется, что императрица, арестовав Петра III, тотчас же возвратится в город, а тогда все кончится».

Г. Р. Державин: «С того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем мостам, площадям и перекресткам расставлены были. В таком военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором Государыня пребывание свое имела, дней с восемь…»

Екатерина арестовывает (правда, ненадолго, чтобы затем отправить в почетную ссылку) приближенных Петра III — Гудовича, Волкова, Мельгунова.

6 июля приходит известие о смерти Петра III от «геморроидальных колик». Так в официальном манифесте названо убийство, свершенное Алексеем Орловым и Федором Барятинским.

Тучи над головой Растрелли сгущаются быстротечно.

17 июля Сенат вносит предложение: «Так как Ея Императорское Величество принятием императорского престола толико излияла всем Ея верноподданным матерних щедрот… то Сенат… признавает в безсмертную Ея Императорского Величества славу сделать монумент». Это важнейшее государственное дело поручено Ивану Ивановичу Бецкому, которому надлежит подать в Сенат свое мнение «с планами статуй, обелискам и медалям…».

О Бецком следует рассказать подробнее, ибо сыграл он роль немалую в судьбе обер-архитектора. Незаконный сын любимца Петра I, генерал- фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого, попавшего в начале Северной войны к шведам в плен, родился в Стокгольме в 1704 году. Почти сорок лет прожил он за границей, в основном в Париже, где свел близкое знакомство с энциклопедистами. Их взгляды на искусство, на воспитание и обучение юношества, на роль «третьего чина людей» — третьего сословия в жизни государства произвели на Ивана Ивановича Бецкого глубокое впечатление.

Между прочим, в 1728 году Бецкой был представлен Иоганне-Елизавете Ангальт-Цербстской (матери будущей Екатерины II) и стал ее нежным другом. В 1729 году, как раз в тот год, когда родилась будущая русская императрица, Иван Бецкой срочно выехал в Россию. Правда, ненадолго, но с той поры, вплоть до самой его смерти, до 1795 года шел среди знающих людей тихий слух, что именно он был отцом новорожденной.

Петр III, едва взойдя на престол, срочно вызвал Ивана Ивановича Бецкого из Парижа. Отдавая должное его уму и вкусу, император поручил ему главное начальство над Канцелярией строения императорских домов и садов, а также пожаловал его в генерал-поручики.

Из всех приближенных ненавистного мужа Екатерина II не тронула только Бецкого, поручив ему впоследствии многие другие должности. Так обер-архитектор граф де Растрелли оказался в подчинении у просвещенного и очень умного человека, «который в занятиях искусством не мог терпеть никого, кроме французов». Убежденный сторонник классицизма обрел право рассматривать и утверждать проекты верного приверженца барокко.

О том, как складывались отношения генерал-поручика и генерал-майора, можно только строить предположения. Правда, через два года стареющий архитектор напишет императрице: «Эта перемена меня крайне опечалила…» Сдержанно, но с нескрываемой горечью и обидой.

Последовавшие вскорости события — красноречивее письма.

27 июля 1762 года зять Растрелли, архитектор итальянской нации Франческо Бартолиати, взятый к строению Воскресенского Новодевичьего монастыря, просит увольнения с положенным апшитом, в связи с отъездом на родину.

2 августа 1762 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появляется объявление: «Граф Растрелли с фамилиею своею едет отсюда на некоторое время в свое отечество; и имеющие до него какое дело, явиться могут в доме его что на Невской першпективе против Гостиного двора».

7 августа зять графа де Растрелли уволен в отставку.

10 августа Екатерина II подписывает указ об увольнении самого обер-архитектора в отпуск «для пользования болезни в Италию на год с выдачей полного жалованья без вычету» с единовременной дачей в подарок 5000 рублей.

24 августа обер-архитектор отсылает письмо Никите Ивановичу Панину, ведавшему всеми иностранными делами империи и судьбой иноземцев, проживавших в России.

«Монсеньер.

Я несколько раз имел честь явиться заверить Ваше Сиятельство в моем почтении и попрощаться с Вами, и каждый раз я с огорчением узнавал, что Вашего Сиятельства нет дома; вследствие того, что я не имел счастья встретиться с Вами, то позволю себе попрощаться с Вашим Сиятельством этим письмом и выразить Вам мое нижайшее почтение, а также нижайше поблагодарить за все благодеяния, оказанные мне Вашим Сиятельством за время моего пребывания здесь — пожелать Вам и всей Вашей семье совершеннейшего здоровья, благополучия, выполнения всех этих пожеланий, умоляя оказать мне честь сохранением воспоминаний обо мне, в то время как я остаюсь на всю жизнь с совершеннейшей признательностью и глубоким почтением нижайшим, покорнейшим и обязательнейшим слугой Вашего Сиятельства.

де Растрелли

Р. S. Господин граф Ротари, чувствующий себя не совсем здоровым, просил меня представить Вашему Сиятельству следующую записку, так как ему совершенно необходимо получить возможность отправиться в Москву, он умоляет Ваше Сиятельство не забывать его».

Грустное прощальное письмо. Ощущение, что Растрелли уже не надеется на будущую встречу. Неужто замыслил обер-архитектор навсегда покинуть Россию, как сделал это, по свидетельству Я. Штелина, сорок лет назад его наставник и друг их дома Никколо Микетти: «взял отпуск для поездки в Рим и деньги на проезд, чтобы снять там план, разрез и фасад с некоего дворца. Вернулся, забыв это сделать, и вновь взял деньги на проезд, не вернулся и очень разгневал царя в 1723 году».

За сорок лет многое изменилось в России, и утрата одного да еще стареющего архитектора теперь никого не гневала…

И вот уже вместительные кареты, запряженные цугом, увозят фамилию Растрелли прочь из России. Обер-архитектор едет тем же путем, что сорок шесть лет назад приехал сюда. Встают перед ним разрушенные башни Нарвы, увенчанные петушками шпили рижских соборов, необжитый, незаконченный Митавский дворец. Франческо Бартоломео возвращается ко дням своей молодости. Появляющаяся временами апатия и быстро приходящая усталость — по его мнению, результат долгих лет слишком напряженной деятельности и отсутствия разумного отдыха. Возраст, как он считает, здесь ни при чем. В глубине души зодчий еще надеется, еще уверен, что найдет в другом месте применение своему таланту и мастерству. Еще создаст нечто, способное поразить воображение истинных ценителей прекрасного.

За Кенигсбергом путь лежит на Берлин. Оттуда на Франкфурт, Страсбург, а там недалеко и до Парижа. Впереди Милан, Флоренция, Рим.

Трудно описывать мысли и переживания человека, очутившегося почти через полстолетия в городе своего детства или впервые попавшего на землю своих предков, о которой так много слышал и так много знал. Такое нужно пережить самому. Нам не известны ни письма, ни записи Растрелли об этом вояже. И потому мы не будем воссоздавать его раздумий и впечатлений. Хотя узнать о них и понять их необычайно интересно и даже важно. Не мог талантливый архитектор проехать мимо недавно возведенных домов, дворцов и храмов. Не мог остаться равнодушным к новой архитектурной моде, появившейся полтора-два десятилетия назад. Но принять ее, увлечься ею — вряд ли. Очень нелегко человеку в преклонные лета признаться даже самому себе, что пережил свое время.

Год отсутствовал Растрелли в Петербурге. В августе 1763-го, с тайной надеждой, что все еще уладится, все образуется, он вновь с семьей вернулся в дом на Невском. Но ведь это только говорится и думается, что все образуется. К прошлому обычно нет возврата. Просто привыкают к новым условиям, к новым порядкам, а привыкнув, изыскивают для себя какие-то небольшие удобства и приятности. Живуч человек, и велика его приспособляемость.

Не успел Растрелли еще как следует расположиться после длительного странствия, как некие доброжелатели поспешили рассказать ему последние столичные новости.

Императрица назначила комиссию из генерал-аншефа Чернышева, генерал-поручика Бецкого (опять этот Бецкой!) и вице-полковника Дашкова для регулярного строения Петербурга. Отправлен в заграничный вояж граф Иван Шувалов, любимец покойной Елизаветы. Уехал в Европу «для поправления здоровья» канцлер Воронцов. Правителем Курляндии вновь стал благодетель Растрелли, герцог Эрнст Иоганн Бирон. Но самое главное: приглашенный из Парижа еще Шуваловым архитектор Деламот переделывает внутренние покои Зимнего дворца. Доброжелатели пересказали даже остроту Деламота: «Я выбрасываю стены через окна!»…

Франческо Бартоломео Растрелли решил предпринять последнее усилие вернуть прошлое. Он обратился с письмом к самой императрице:

«Ваше Священное Императорское Величество, беру на себя вольность с нижайшим почтением доложить Вашему Императорскому Величеству, что получив благодаря Вашей доброте разрешение отправиться на один год в Италию и получив одновременно в подарок 5000 рублей с тем, чтобы совершить мое путешествие с наибольшим удобством, за что я приношу свою бесконечную благодарность Вашему Императорскому Величеству, по возвращении же своем я был бы счастлив продолжить мою ничтожную службу при Вашем Императорском Величестве на том же положении, на каком я был поставлен Вашими августейшими предками; однако Ея Величество приказало господину Великому Маршалу, графу де Сиверсу известить меня, что в будущем я должен зависеть единственно от начальника Канцелярии строений, а не от двора. Эта перемена меня крайне опечалила, ибо после стольких лет службы я увидел себя лишенным счастья получать Ваши драгоценные указания, чем я всегда был почтен в прошлом, и это заставляет меня с большим сожалением покорнейше просить о моей отставке, не имея возможности согласиться быть подчиненным иным распоряжениям, нежели те, которые я получал до сего времени. Я надеюсь, что старый слуга, прослуживший 48 лет, который всегда выполнял свой долг на протяжении столь длинного промежутка времени, будет иметь счастье получить от Вашего Императорского Величества, по Ея высокой милости, предписание о назначении мне какого-либо возмещения, дабы я мог жить с семьей на своей родине и постоянно молить Всемогущего, чтобы Он сохранял драгоценные дни Ея и Ея Августейшего Наследника.

Вашего Священного Императорского Величества нижайший, послушнейший и покорнейший слуга

граф де Растрелли».

Письмо передано Ивану Перфильевичу Елагину, состоящему «при собственных Ея Величества делах у принятия челобитен». Остается ждать и надеяться: вдруг не примут отставку и все возвратится на круги своя. Но ответ не заставляет себя ждать.

23 октября 1763 года следует указ: «По всеподданнейшему Нам прошению обер-архитектора графа Растрелли, в рассуждении старости его и слабого здоровья, всемилостивейше увольняем Мы его от службы Нашей и при том за 48-летнее усердие и добропорядочное оной продолжение повелели Нашей придворной конторе производить ему, по смерть его, пенсиону по тысяче рублей в год».

Все кончено. Так молодой барин отправляет старого слугу, неспособного к службе на новый манер,

Остается думать, как жить дальше. Растрелли обращается в Сенат с просьбой подтвердить воинское звание генерал-майора, присвоенное Петром III. Во все времена военные получали пенсию больше, чем штатские.

Декабря 18 дня 1763 года Сенат отправляет свое мнение генерал-прокурору Александру Ивановичу Глебову:

«Обер-архитектор граф Растрелли поданною челобитною между иным просил всеподданнейше Ее Императорское Величество, чтобы пожалованный ему бывшим императором чин генерал-майорский всемилостивейше подтвердить соизволила, на который чин, хотя письменного указа тогда еще не последовало, однакож в доказательство предъявил данный ему при отъезде его в отпуск в Италию паспорт за рукою канцлера графа Воронцова, в котором он, в силу того пожалования, именован генерал-майором. Ее Императорское Величество повелеть изволила, тот паспорт… с тем, чтобы оный, при сочинении ему графу Растрелли абшида, представили правительствующему Сенату на рассмотрение».

Нет уже в России канцлера Воронцова. Нет письменного указа на генеральский чин. Для правильного движения государственной машины документ важнее человека. Нет указа — нет генерала. И платить пенсию некому…

Несмотря ни на что, обер-архитектор продолжает еще по привычке исполнять обязанности придворного. Двор, в свою очередь, не отталкивает старика.

В Камер-фурьерском журнале за 1764 год записано, что придворному обер-архитектору графу Растрелли послана на 3 февраля повестка: приехать ко двору для поздравления государыни в одиннадцатом часу утра, в цветном платье. Всего повесток 55. У Растрелли номер 34-й. Между графом Я. Брюсом и вице-адмиралом С. Мордвиновым.

Судя по архивным бумагам, Растрелли еще раз пользуется этим представившимся случаем и просит о вспомоществовании. Императрица отказывает, хотя всячески подчеркивает свое уважение и признательность старому слуге. Но одно уважение не приносит заказов и не увеличивает доходов.

Будущее, даже близкое, предстает в неприглядном виде. И как это ни странно, как ни грустно, но придать этому будущему пристойное обличье можно только обратившись к прошлому. Еще в августе 1763 года, возвращаясь из Италии, Растрелли встретился в Митаве с Эрнстом Иоганном Бироном. Вернувшись из ссылки и подписав затребованные императрицей Екатериной условия, он вновь стал герцогом и правителем Курляндии. Давний покровитель зодчего, сам познавший горечь унижения и нищеты, предложил своему бывшему архитектору вернуться к старой должности, к старым делам. Ведь незавершенные и разграбленные дворцы в Руентале и в Митаве ждут своего создателя…

Тогда, еще на что-то надеясь, Растрелли не дал окончательного ответа. Теперь в предложении Бирона зодчий видит единственное спасение. Вот почему в конце марта 1764 года жена и дочь с мужем отъезжают к герцогу. Сам Растрелли еще задерживается. Следует навести окончательный порядок в хозяйственных и денежных делах. Под всем следует подвести жирную итоговую черту…

Проститься с Россией оказалось тяжело. Разве можно легко и просто покинуть петербургскую землю, где похоронены отец, мать, дочь и сын. Разве можно выкинуть из памяти и сердца почти полвека жизни со всеми ее горестями и радостями. А радостей все же было больше. Здесь, и только здесь, пришли к нему великое мастерство и слава. В Петербурге оставлял он свою жизнь и своих неподвластных смерти детей — дворцы и храмы. Но и Петербург навсегда оставался в нем.

Однажды утром он отправился прощаться с ним. Как величественный монолитный монумент прошедшего времени, высился собор Смольного на восточной окраине города. В лучах раннего июльского солнца сияли четыре малых купола. Только центральный, незаконченный, темнел на фоне светлого неба, будто окутанный траурным крепом. Светились, разбрасывая золотые искры, фигурные купола Аничкова дворца. Замыкая Невский, вонзалась в небо игла Адмиралтейства. Справа от него прочерчивал небесную синеву шпиль Петропавловского собора. Прямо на линии Невского высился шпиль церкви Рождества Богородицы, сооруженной десятилетия два назад. От Аничкова моста виден тоненький шпилек Конюшенного двора. А меж всеми ними, над ровным строем двух- и трехэтажных домов, сияли белым луженым железом и позолотой купола церквей. Многочисленные вертикали и полусферы рождали своеобразную мелодию, присущую только этому городу.

Еще высились над Петербургом раззолоченные фигуры, венчавшие новый Зимний дворец. И зодчему представлялось, что их неспокойные позы рождены волнительными минутами прощания с ним. Великим зодчим, надолго определившим парадный лик молодой столицы Российской империи…

Когда было распродано теперь уже ненужное, уложены вместительные сундуки и баулы, перевязаны большие рулоны с тремя сотнями чертежей и рисунков, Растрелли отправил Никите Ивановичу Панину свое последнее письмо:

«Ваше Сиятельство.

Я позволю себе нижайше и покорнейше просить Ваше Сиятельство выдать мне разрешение на получение шести почтовых лошадей для моего путешествия, задерживающегося до настоящего времени.

После отъезда Ея Императорского Величества в Канцелярию была отправлена промемория относительно этого дела, но был получен отказ и объявлено, что без разрешения Вашего Сиятельства невозможно ничего выдать.

Поэтому я прибегаю к любезнейшей доброте Вашей Милости и надеюсь, что Вы окажете это благодеяние человеку, верно служившему при дворе в течение сорока восьми лет. Я сохраню сохраню (от волнения он так и написал дважды одно слово. — Ю. О.) до конца моей жизни вечную благодарность Вашему Сиятельству и буду молиться Господу о продлении драгоценных дней Вашего Сиятельства.

Имею честь быть с нижайшим почтением Вашего Сиятельства Вашей Светлости нижайшим, покорнейшим и обязаннейшим слугой

графом Растрелли

26 июля 17 64 года».

Августовским ветреным днем 1764 года заспанный солдат в потертом зеленом мундире медленно и безразлично поднял полосатую жердь, выпуская три тяжело груженные кибитки.

В первой из них, увернувшись в дорожный плащ, сидел немолодой господин. Из-под поднятого воротника виднелись грустные черные глаза, крупный нос и массивный подбородок.

Заскрипев, опустилась увесистая жердь, и кибитка покатилась, завевая за собой облачка пыли. Сначала медленно, потом все быстрее стали уплывать назад шпили и купола города. Господин тяжко вздохнул и еще плотнее завернулся в плащ.

Обер-интендант строений герцога Курляндского граф де Растрелли ехал в Митаву на новое местожительство.

С годами все труднее менять привычки и вкусы. С годами мы чаще припоминаем и сравниваем свое поколение с нынешней молодежью. И конечно, в наше время все было лучше — и нравы, и моды, и вкусы. Что поделаешь. Старость менее гибка и более консервативна. Франческо Бартоломео Растрелли, скорее всего, не был исключением.

Нет, это не домысел. Свидетели — интерьеры Руентальского дворца, созданные архитектором после переезда в Курляндию. Убранство Золотого зала — главного парадного помещения замка — удивительно напоминает убранство залов Петергофского дворца. В стиле барокко оформлены и прочие помещения Руенталя — то возвышенно-помпезные, то декоративно-игривые. Покинув Петербург, стареющий мастер не изменил своих взглядов, не отказался от своих привязанностей. Творить иначе не мог и не хотел. А переучиваться, переделывать самого себя было слишком поздно. За спиной лежала долгая и нелегко прожитая жизнь.

Вместе с обер-интендантом строений герцога Курляндского состарился и герцог Эрнст Иоганн Бирон. Двадцатилетняя ссылка надломила его. Не физически. Морально. Некогда энергичный, хитрый, расчетливый, он теперь старался как можно меньше заниматься делами, доверяя их старшему сыну Петру. Покойная жизнь в загородных дворцах прельщала бывшего фаворита и правителя огромной России больше, чем разбирательство интриг и ссор мелких курляндских дворянчиков.

Порой герцог и зодчий проводили вместе вечера у жарко полыхавшего камина. Им было что вспомнить, что рассказать друг другу. Два хороших знакомых, много повидавших на своем веку. Но недолго длилась эта идиллия. Летом 1765 года пополз по Митавскому замку слух — мол, жаждет молодой герцог Петр пригласить еще одного архитектора. Помоложе. Стареющий итальянец уже не моден, да и порученные дела исполняет с промедлением. Слух достиг Растрелли и окончательно лишил его покоя. Стало ясно: должность в Митаве не вечна. Следует подыскивать нечто другое, более надежное. А тут как раз удобный случай. Старый герцог решил послать своего обер-интенданта строений в Берлин. Пусть выберет и привезет добротные шелковые ткани для новых интерьеров. Растрелли обрадован. Он использует возможность, чтобы предложить свои услуги Фридриху II.

В европейских гостиных посмеивались над тайными страстями прусского короля: игрой на флейте и писанием стихов. Вместе с тем отдавали должное его покровительству писателям, ученым, философам. Вольтер, Мирабо и даже Руссо прославляли мудрого Фридриха. На милость «просвещенного» европейского монарха понадеялся Растрелли.

Самолюбивый зодчий не мог прибыть в Берлин в роли просителя. Только в ореоле славы своих успехов, своего таланта. Предстояло сначала внушить Фридриху, с каким великим архитектором он будет иметь дело. Во имя этой цели Франческо Бартоломео Растрелли сел за составление самого подробного списка всех строений, которые он возводил, украшал, переделывал. Так родилось известное теперь «Общее описание всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор двора, построил в течение всего времени, когда я имел честь состоять на службе Их Императорских Величеств Всероссийских…».

…Неторопливо текут мысли, извлекая из самых дальних кладовых памяти картины прошлого. Малая случайная деталь порой способствует воссозданию всей картины. Тянется тоненькая нить, разматывая большой и плотный клубок. Случается, что рвется нить воспоминаний. Что поделаешь, годы берут свое. И тогда архитектор пытается взором окинуть припомнившееся и осознать итог прожитых трудовых лег.

Сорок восемь лет в России. Почти двадцать шесть — работы единолично. Этим можно гордиться.

Своими делами, своими строениями превратил он, Франческо Бартоломео Растрелли, Санкт-Петербург — город-крепость и город-верфь — в город великолепных дворцов и роскошных особняков.

Всплывают в памяти имена, лица учеников, подмастерьев, архитекторов. Со многими довелось ему работать. Кое-кто так и остался способным исполнителем, хорошим чертежником, а некоторые, их было меньшинство, прославили себя как талантливые зодчие. Но теперь, когда время стерло в памяти многие события, он всех их, без разбора, числит своими учениками. И Михаила Земцова, у которого сам учился; и Александра Кокоринова, кончившего московскую архитектурную школу Ухтомского. Самостоятельного, опытного Савву Чевакинского и талантливого Юрия Фельтена. Их и многих других внес Растрелли в свой «Список всех учеников, которых я наставлял в архитектуре…».

Если вдуматься, то смелостью своих архитектурных решений, масштабами строений, размахом замыслов — абсолютно всем оказал он воздействие, и немалое, на современников и последующие поколения архитекторов. Правда, поставленный в особое положение — «обер-архитектора», он заслонял других талантливых мастеров. Но в то же время те, которых Бог обделил талантом, всячески подражали ему, копировали, как умели, его творения, его проекты. В Туле, Калуге, Твери, Казани, Вологде, в Москве и на Украине поднялись дома и храмы «в стиле Растрелли»…

«Общее описание всех зданий…» подходит к концу. Число упомянутых работ уже перевалило на восьмой десяток. Бегло перечисляет бывший обер-архитектор возведенные им особняки вельмож: от Кантемира, сподвижника Петра Великого, до Чоглокова, гофмейстера двора Петра III.

Всем, чем может гордиться русская архитектура середины XVIII столетия, все нашло свое воплощение в его творениях. В историю российской художественной культуры он вписал яркую и запоминающуюся страницу.

…Перебелены «Общее описание…» и «Список всех учеников…», отобраны и уложены в специальные папки лучшие чертежи и рисунки. Можно собираться в путь. Но кто-то влиятельный должен представить его королю.

Сохранилось письмо Растрелли неизвестному адресату.

«Сударь, я был самым чувствительным образом огорчен, узнав от г. Грота о Вашем неожиданном отъезде, и не успел попросить Вас передать мои приветы г. Денгейль. Рукопись, которую я имел честь Вам переслать, это черновик, не приведенный мною в порядок за неимением времени. Я поручаю его Вашим заботам и прошу исправить ошибки, которые Вы там найдете. Вы хорошо заметите, сударь, что в этом Описании я говорю о самом себе, и это для меня неудобно. Прошу Вас об одолжении — исправить это Описание так, чтобы оно излагалось не от моего лица, а анонимно.

Мой дорогой сударь, если Вы дружески ко мне относитесь, прошу Вас прибавить туда такое примечание: „Весьма удивительно, что человек столь способный и создавший столько памятников, отличавшийся отменным прилежанием, человек достойный и не заслуживший ни малейшего упрека за свое поведение находится со своей семьей в положении столь мало завидном и бедственном“».

Господин Грот — скорее всего, тот самый живописец, что работал вместе с архитектором в Царском Селе. Значит, связь с Петербургом еще продолжается. Может, Грот и рекомендовал Франческо Растрелли кому-то из посланцев берлинского двора. Не исключено, что со временем найдутся новые документы и таинственный доброжелатель зодчего «обнаружит» свое имя и звание. А пока письмо и списки отправлены к этому таинственному NN и Франческо Бартоломео Растрелли ждет санного пути, чтобы отправиться в Берлин знакомой дорогой — через Кенигсберг, Данциг, Штеттин.

В Берлине Растрелли встретил Рождество. Была оттепель, и народ до позднего вечера веселился на улицах и площадях. Но все окружающее не затрагивало архитектора. Веселье не шло на ум. Он ждал. Терпеливо, с надеждой на успех, когда его примет Фридрих. День проходил за днем, не принося известий.

Наконец утром 16 января 1766 года у маленького гастхофа, где поселился Растрелли, остановилась карета. Сдержанно поклонившись, придворный вручил архитектору послание короля:

«Господин граф де Растрелли.

Весьма чувствителен к вниманию, которое Вы мне оказали представлением планов главных зданий, выполненных Вами при русском дворе. Я их нашел столь прекрасными, что это будет потерей для публики, если от нее скрыть памятники, столь отмеченные Вашим гением и Вашим талантом в архитектуре. И Вы доставите ей прекраснейший подарок, если Вы дадите их гравировать. Они принесут Вам рукоплескания всех тех, кто понимает в изящных искусствах и науках.

После сего я молю Бога, дабы он принял Вас, г. граф де Растрелли, под святую защиту.

Берлин, 16 января 1766

Фредерик

Графу Растрелли, в Берлине».

Вежливый и решительный отказ.

Молчаливый лакей в придворной ливрее внес папку с чертежами и рисунками. Король не принял подарка. Не пожелал увидеть архитектора. Программа действий Фридриха проста и конкретна: «…финансы, политика и военное дело должны стремиться к одной и той же цели, которая заключается в укреплении государства и в увеличении его могущества». Барочные дворцы Растрелли в эту систему не вписывались…

В Митаве Франческо Бартоломео поджидало еще одно огорчение. По настоянию сына, герцог Эрнст Иоганн Бирон нанял на службу молодого датского архитектора Северина Иензена.

Еще продолжал Растрелли заниматься украшением интерьеров Руенталя, Митавы, любимых загородных резиденций Бирона — Свэтхоф и Грюнхоф. Еще что-то чертил, рисовал. Но во всем этом уже не было одухотворенности. Точно вынули из художника душу, и двигался, работал, командовал людьми холодный, безучастный человек в мундире обер-интенданта строений герцога Курляндского.

2 февраля 1767 года скончалась от простуды графиня Растрелли, урожденная Walles. И было ей пятьдесят шесть лет и десять месяцев от роду. Похоронили ее на кладбище реформатской церкви 7 февраля в шесть часов вечера «при многих факелах и стечении народа».

Хорошо или плохо, но прожили они свыше тридцати лет вместе. Теперь он остался один. Холодно и неуютно стало в доме. Каждый уходивший день уносил тепло — из дома, из тела. Все вокруг становилось бессмысленным — дворцы, работа, вечера у герцога.

2 марта, ровно через месяц, он поместил в газете «Митавские новости» объявление: «В доме Его Сиятельства господина графа фон Растрелли продаются: хорошая двуспальная железная кровать, карминно-красные итальянские гардины, никогда не бывшие в употреблении, новые ковры на целую комнату. Кроме того, итальянские щиты, каждый из которых произведение искусства, ювелирные и серебряные изделия и дорожная карета на две персоны. Желающих просят обращаться в дом Его Светлости господина графа». По традиции еще дважды — 9 и 12 марта — публикует газета объявление.

Зачем нужны вещи, когда нет больше близкого человека? А вот деньги, вырученные от продажи, нужны. Будущее не сулит достатка. В том же марте зодчий решает еще раз обратиться за милостью к императрице. Благо для прошения есть пристойный повод: строение каменного здания православной церкви в Митаве.

Долгую и сложную историю строения этой церкви подробно изучила и опубликовала латышская исследовательница В. Е. Вилите. Первый проект церкви готовит в конце 1764 года Ф. Б. Растрелли. Потом новые чертежи и смету императрица велит исполнить архитектору А. Ринальди. В конце концов возведение недорогого храма вновь доверено Растрелли. Это последнее творение зодчего. Небольшая одноглавая церквушка не приумножит его славы, но позволяет обратиться с прошением в Петербург. В начале апреля 1767 года курьер увозит из Митавы объемистый пакет с чертежами, сметами и двумя письмами зодчего графу Никите Ивановичу Панину.

Одно строгое, деловое: «Ваше Сиятельство, великая, вижу я, делается мне честь по случаю созидания российской церкви в Митаве, строение которой поручается мне по драгоценному Вашего Сиятельства приказанию. Будьте, милостивый государь, уверены, что я не премину прилагать все возможные от себя старания, чтобы оказать Ее Императорскому Величеству верную мою услугу, будучи от Ее Величества достоен сею Комиссиею.

Принимаю за смелость представить при сем Вашему Сиятельству расписание моих примечаний, два проекта с показанием цены на каждом и Генеральный план всего местоположения, тут должно также быть строения дьячкам и дьякону. Надеюсь я, милостивый государь, что Ее Императорское Величество апробует план под литерой А, на который потребно от 14 до 15 тысяч альбертских рейхсталеров, потому что план под литерой Б потребует больше 25 тысяч рейхсталеров…»

Судя по письму, судьба этого проекта не очень волнует Растрелли. Для него гораздо важнее ответ на второе послание Панину:

«Вашему Сиятельству

весьма известно о понесенных моих трудах через сорок восемь лет, в продолжение которых имел я честь служить от времени Петра Великого всем Монархам, кои после Его в наследие получали Империю Российскую, и как всегда меня удостаивали оказанием своего удовольствия в верной и непорочной моей службе. Получаю я и ныне великие знаки высочайшего Ее Императорского Величества ко мне милосердия, ибо исправно мне производится пожалованная по смерть мою тысячерублевая мне пенсия. Сею пенсию на мою собственную персону весьма доволен, но по смерти моей дети мои останутся в самой крайней нищете; и так пользуюсь отправлением рисунков к Вашему Сиятельству, принимаю я смелость просить Вас, милостивый государь, чтобы благоволили Вы употребить свое предстательство о моей бедной фамилии и упросили бы, чтобы Ея Императорское Величество, отказав мне ежегодную пенсию, соблаговолила милосердием своим мне пожаловать в один раз вдруг двенадцать тысяч рублей, дабы я мог из оной суммы оставить по смерти что ни есть детям моим, кои бы памятовали то благодеяние Империи Российской, которое отец им исходатайствовал.

Ея просил о сем перед отъездом моим, но оное мне тогда отказано, потому что я не имел никого, кто бы постарался о мне, ныне я прошу Вас, милостивый государь, удостойте меня своим покровительством в пользу детей моих, дабы они могли получить сию Ея Императорского Величества милость. Я отнюдь не сомневаюсь, что сия просьба, будучи Вашим Сиятельством подкрепляема, приведет Ея Императорское Величество в жалость о моей бедной фамилии, которая не перестает просить Бога о продолжении лет Ея и дражайшем здравии Августейшего Ея наследника.

Благоволите, милостивый государь, принять сие мое прошение. Бог наградит благополучием дни Ваши за милостивое Ваше предстательство о моей бедной фамилии, которая купно со мной будет вечно благодарна Вам за такое к ней Вашего Сиятельства благодеяние.

С совершенной преданностью и с нижайшим почтением до конца жизни моей Вашего Сиятельства покорнейший и обязаннейший слуга

граф де Растрелли».

Судя по всему, и это прошение осталось без ответа. Неизвестно, ходатайствовал ли Панин вообще. Что ему, опытному и хитроумному политику, занятому своими интригами, какой-то постаревший и устаревший архитектор!

Теперь у зодчего нет никаких надежд. Рассчитывать можно только на самого себя. Вдобавок ко всему Франческо Бартоломео начинает замечать, что некоторые дворяне перестали здороваться с ним. При его приближении замолкали еще только что оживленные разговоры. Недовольство герцогом, его грубостью и эгоизмом бросало тень на Растрелли. Он был ближайшим приближенным ненавистного правителя. Жизнь еще больше осложнялась.

Не ожидая дальнейшего развития событий, 24 февраля 1769 года Франческо Бартоломео Растрелли вновь отправляется в Италию. На сей раз с коммерческими целями. Бывший обер-архитектор решает закупить в Венеции, Флоренции и Милане картины итальянских живописцев, а потом перепродать их в Петербурге. Коммерческое предприятие позволит просуществовать какое-то время без заботы о куске хлеба.

В Митаву он возвращается 25 ноября того же года, когда старый, утомленный Эрнст Иоганн Бирон уже публично отказался от власти, передав ее старшему сыну, генерал-майору Петру Бирону. Оставаться при курляндском дворе Растрелли больше не мог. Молодой герцог заниматься благотворительностью не желал.

В архиве Российской Академии наук хранится документ о том, что в 1770 году граф де Растрелли привез в столицу Российской империи для продажи картины художников Гвидо Рени, Джакомо Джордано, Карло Лотти, Пьетро Цанки, Фредерико Червелли, Себастьяно Риччи, Пьетро делла Векио и других. А всего тридцать три полотна.

Одновременно бывший обер-архитектор, хотя это и не сулит никаких материальных благ, обратился с прошением в Академию художеств:

«Господа!

Я беру на себя смелость умолять вас с глубочайшим почтением, не соблаговолите ли вы оказать мне ваше милостивейшее расположение, касательно моего величайшего желания, которое я хотел бы осуществить, рассчитывая на вашу доброту, — иметь честь быть избранным в число наиболее именитых членов Императорской Академии художеств в качестве почетного вольного общника.

Посему я покорнейше прошу, господа, вашего соизволения почтить меня избранием. Заверяю вас, что я на всю жизнь сохраню величайшую признательность.

Имею честь оставаться вашим покорным слугой.

СПб

Октябрь 1770

Граф де Растрелли

обер-архитектор и

кавалер ордена Св. Анны».

Люди честолюбивые и самовлюбленные в преклонные годы особенно неравнодушны к почестям, титулам, наградам. Критерием прожитых дней служат для них не сотворенная доброта или проявленная честность, а обретенные почет и слава. Письмо в Академию художеств — в характере Растрелли.

9 января 1771 года Франческо Бартоломео Растрелли наконец получает последнее радостное известие. Первое за последние горестные годы. «По полученному от г. обер-архитектора и ордена Святой Анны кавалера графа де Растрелли желательному письму, о принятии его в академию вольным общником. По общего собрания согласию в сие достоинство оный и принят». Избран Растрелли девятнадцатью голосами против трех.

Сообщение о событии публикуют «Санкт-Петербургские ведомости». Для зодчего — свидетельство его заслуг перед государством.

Но никакие звания и награды не способны уберечь человека от смерти. Проходит всего семьдесят девять дней радости и мечтаний. 29 апреля 1771 года следует указ о выплате пенсии Франческо Бартолиати, зятю умершего обер-архитектора, кавалера ордена Святой Анны графа Франческо Бартоломео Растрелли. Почти десятилетнее желание наконец-то исполнилось: его дети обеспечены. Для этого понадобилось только умереть.

Он прожил семьдесят один год, из них сорок восемь в России. Прибыв в молодую северную столицу юношей, учеником своего отца, Растрелли достиг всех возможных для архитектора почестей и скончался в императорском Петербурге от удара, отставленный от дел, в скромном достатке. «Архитектора здесь ценят только тогда, когда в нем нуждаются…»

Время сровняло могилу Франческо Бартоломео Растрелли. Дата смерти и место захоронения остаются неизвестными.

Вместо послесловия

Генерал-майор, кавалер ордена Святой Анны, вольный общник Российской Академии художеств граф Франческо Бартоломео де Растрелли оставил сей бренный мир.

В мытарствах последних лет пережил Растрелли своих старых друзей и заказчиков. А если кто еще и остался, то их как бы и не было, ибо стали они ныне людьми забытыми, а не государственными. И некому было после смерти обер-архитектора рассказать о нем примечательную историю, поведать о его нраве, об умении азартно и увлекательно работать. Даже старые его письма и патенты утонули среди новых бумаг то ли дочери, то ли последнего покровителя — Эрнста Иоганна Бирона.

Осталась, правда, огромная папка с чертежами, планами, рисунками великолепных дворцов и храмов, возведенных им в Петербурге, его окрестностях, Москве, Киеве, Митаве и вокруг нее. Затерять их было довольно трудно. Но в 1776 году приехавший в Петербург граф Игнатий Потоцкий купил (неужто у дочки и зятя архитектора?) эти тридцать семь картонов с чертежами, перечнями работ и прочими деловыми записями. Купил и увез в свое имение Виланов. И полтора столетия лежали они без движения в массивных шкафах польских библиотек.

Вкусы, нравы и обычаи веселого царствования Елизаветы Петровны, когда Франческо Бартоломео Растрелли создавал свои лучшие творения, были преданы забвению. Дворцы, о которых после смерти зодчего стали говорить: «Дурной вкус!» — срочно переделывали, перекраивали, меняя внутренний, а порой и внешний облик. Язык барокко стал чужд и непонятен детям и внукам ушедшего поколения.

Но никому не дано знать, что заинтересует и взволнует правнуков и праправнуков. В жизни каждого народа всегда возникают периоды обостренного интереса к своему прошлому. Подобное усиленное внимание можно объяснить многими причинами. В том числе желанием понять, каким духовным и культурным наследием мы владеем.

Через сто с лишним лет после смерти Растрелли в журнале «Зодчий» № 5 за 1876 год наконец появилась первая статья о нем. Завершился период умалчивания. С того года каждое десятилетие увеличивало количество сведений о талантливом, многостороннем художнике. Наконец, в 1939 году З. Батовский опубликовал бумаги и чертежи, увезенные некогда Потоцким из Петербурга. Ученые получили списки произведений Ф. Б. Растрелли, составленные им самим, его высказывания о строительном деле в России, перечень помощников и учеников.

Подробный перечень работ Растрелли породил ряд обстоятельных исследований, где тщательные архитектурные анализы заслонили, отодвинули на дальний план образ Растрелли-человека со всеми достоинствами и недостатками, радостями и треволнениями.

Между тем познание личности художника, условий его существования, помыслов и побудительных причин к созданию того или иного произведения помогает рельефнее и глубже понять все его творчество. Во имя этого мне захотелось, чтобы на страницах этой книги ожил Растрелли-человек — горячий, нетерпеливый, вечно куда-то спешащий. А рядом с ним — те, кто окружал зодчего в жизни, — надменная Анна Иоанновна, порядочный и доброжелательный Михаил Земцов, жестокий и самовлюбленный Эрнст Бирон, беззаботная и взбалмошная Елизавета Петровна, спокойный и рассудительный Иван Мичурин и многие, многие другие. Ведь главные особенности времени — его характер, нравы, вкусы — находят отражение в судьбах и деяниях людей.

Во имя этой цели пришлось заново, а подчас и впервые прочитать многие архивные документы, не привлекавшие внимания историков архитектуры. И тогда с пожелтевших страниц зазвучали живые голоса современников Франческо Бартоломео Растрелли. Понятны и объяснимы стали многие события и поступки. И чуть иначе порой воспринимается история некоторых творений великого русского зодчего.

Сооруженные им дворцы и храмы — и те, что уцелели, и те, что были подняты из руин, опаленных войной, — вызывают сегодня у нас неподдельное восхищение. Мы уже не мыслим свое существование без них. Ибо они часть полученной нами в наследие духовной и художественной культуры. Высокое, настоящее искусство.