Великий поток

Великий поток

Великий Поток! Никто не знает, где его начало и где — конец. В ясные дни бескрайняя водная гладь расстилается во все стороны горизонта. Ночью Поток ворочается, шуршит и вздыхает, как огромный невидимый зверь. В другие дни прохладный молочный туман съедает всю видимость, и, выглянув в круглое оконце над нашей постелью, Элеонора удивленно шепчет: «Ничего нет».

Обычно за окном иллюминатора мы видим великое множество лодок: гребных, парусных, моторных, рыболовецких, прогулочных, торговых, ремонтных, храмовых, сторожевых… И не одних только лодок, но и судов побольше и просто огромных. Тут и катера, и шхуны, и яхты всевозможных очертаний, суда на подводных крыльях, суда на воздушных подушках и огромные океанские лайнеры — целые плавучие города! Тут и промысловые суда, сейнеры, траулеры, буксиры, баржи, беляны, и военные корабли: крейсеры, эсминцы, авианосцы, ныряющие и выныривающие субмарины — все это находится в вечном движении, заполняя собой поверхность и глубины Великого Потока, так что среди их непрерывного тока о Потоке и вовсе забываешь.

Мы живем в городах, составленных из плавучих платформ, каналов, по которым ходят суда, и площадей, где каналы встречаются. Я читал, что в Старом Мире были города, стоявшие на воде, и люди там также передвигались на катерах и гондолах. Наш город почти такой же с той разницей, что дома стоят на плавучих платформах, а многие из нас вообще обитают в катерах, на шхунах, буксирах и других судах, выстроившихся в виде проспектов и улиц со своими названиями и номерами, так что мы можем легко находить тех, кто нам нужен. У нас даже есть карты наших городов и селений, мы образуем огромный мир, простирающийся в разные стороны, а за границами населенного мира Великий Поток продолжается в бесконечность, во всяком случае, никто еще не добирался до его пределов.

У нас есть и земля, и трава, и деревья — на островах, которые мы осваиваем, строим на них дома и разводим скот и пшеницу, и другие полезные вещи. Некоторые из этих островов естественные и довольно большие, другие искусственные, созданные людьми, но и те и другие — это плавучие острова, которые дрейфуют вместе со всем нашим миром и уносятся вместе с ним в неизвестность.

Иногда мимо нас проплывает «настоящий берег». Люди рассказывают, будто видели бухты и пристани, горы и равнины, города и села. Им не верят, потому что эти видения непредсказуемы. Когда на место, где кто-то увидел «берег», прибывают журналисты или спасатели, они не обнаруживают ничего, кроме водной поверхности до горизонта. Зато увидевший «берег» и поплывший в направлении миража подвергает себя серьезной опасности — такие люди чаще всего не возвращаются, и их нигде больше не находят. Власти предостерегают людей от обольщения обманными миражами, но любопытные плывут к этим призракам и гибнут.

Другой особенностью Великого Потока является отсутствие у него дна. Если бы мы могли обнаружить твердое дно, тогда можно было бы зацепиться за него якорем или вбить в него сваю, но никто никогда не находил дна. Поток существует сам по себе, он несется в космическом пространстве неизвестно откуда и куда. Это Поток то тихий, то бурный, куда-то несущийся, и мы — его обитатели — едва ли осознаем его необычность. Многие верят, как верили тысячи лет назад, что живут на плоской Земле, на огромном диске, плавающем в Мировом Океане. Другие убеждены, что ходят по поверхности шара, летящего в космической пустоте. Образ Великого Потока не удивительней этих древних представлений. Ну да, мы живем в Великом Потоке без берегов и без дна, в этом нет ничего особенного. Но у некоторых от этой мысли мурашки пробегают по коже!

Чем бы ни занимались населяющие Великий Поток люди, все мы движимы единодушным стремлением — держаться на плаву. Существовать, жить — это и есть держаться на плаву. Однако есть нечто, делающее наше существование в Великом Потоке зыбким и ненадежным. Дело в том, что Поток уносит и уничтожает все, что в нем и на нем живет: рыб, птиц, людей, корабли, плавучие платформы и целые города. Что-то быстрей, что-то медленней — все неудержимо гибнет, невозможно ни за что зацепиться, задержаться. Всех куда-то уносит, все уходит в небытие, и с этим нельзя ничего поделать.

Иногда это происходит внезапно: перед глазами всплескивает вода и возникает Водоворот, в него проваливаются люди на своих лодках, суда, плавучие острова и платформы, и никто не успевает прийти на помощь — мы можем лишь с ужасом наблюдать чужую гибель и ждать своей. Люди строят по этому поводу гипотезы, однако тайна подстерегающих нас Омутов остается неразгаданной и едва ли будет когда-нибудь раскрыта.

Но и это еще не все. Все мы, обитающие в Потоке люди, постоянно слышим нарастающий Рокот и знаем, что это Рокот ожидающего нас впереди Великого Водопада. Особенно громко и отчетливо этот Рокот слышен по ночам, когда затихает шум, создаваемый людьми и моторами, — тогда мы слышим этот ни на что не похожий и все перекрывающий шум и понимаем, что это голос надвигающегося Рока. Мы знаем, что где-то недалеко Великий Поток обрывается в Пропасть, которую древние люди называли Тартаром, и от этой ужасной участи нет спасения. Слишком страшно это знать и обо всем этом помнить, и потому большинство живет своими маленькими радостями и печалями, перекладывая тревогу на других. Меньшинство несет на себе тяжелое бремя общей заботы, обостренно чувствуя свою ответственность за остальных. Никогда еще в прошлом у людей не было такого острого ощущения нашей общности и зависимости друг от друга.

Мы с Элеонорой живем на катере, пришвартованном к большой плавучей платформе. Я — практикующий психотерапевт, и у меня всегда достаточно пациентов с их страхами и тревогами, а Элеонора работает в отделе продаж большой международной компании. Мой гонорар и ее зарплата дают нам возможность держаться на плаву. Лодки наших друзей также пришвартованы к плавучим платформам, а некоторые живут в домах или квартирах на самих платформах. Платформы также сносит Потоком, и они сползают по течению, как и все другие плавучие объекты.

Мы сидим в гостиной вокруг очага: Элеонора, я, Михаил, Константин и Ирина.

Константин старше меня, он высокий, с аккуратной серой бородкой. Когда Константин говорит, то задирает подбородок, так что клинышек его бородки упирается в собеседника. Не пробуйте уклониться, он все равно вас настигнет своей беспокойной мыслью. Он говорит:

— Есть два Потока — внешний и внутренний. Нас сносит снаружи и внутри. Внешний Поток несет нас к гибели в Великом Водопаде. Внутренний поток губит нас в нас самих. Мы должны что-то делать, иначе мы погибнем.

Ему возражает Михаил, юноша с веснушчатым носом и растопыренными ушами:

— Космос — это Поток. Жизнь — это Поток. И сознание — это тоже Поток. Когда-то Земля была диском, плавающим в Великом Океане. Потом люди открыли, что Земля — это шар, сплюснутый с полюсов. Позже обнаружилось, что наш мир — это Поток. Никто не знает, откуда и куда он течет, но ведь никто не знал, в каких морях плавал земной диск и куда летел шар.

Эти разговоры расстраивают большеглазую Ирину, и она начинает беззвучно плакать. Ей страшно — она боится страшных картин, которые рисует Константин, боится воронок, боится смерти. Ее отец недавно утонул в одном из таких Водоворотов. Мы с Элеонорой пробуем ее успокоить, но Ирина не хочет успокаиваться. Незаметно она и нас заражает своим беспокойством.

Константин продолжает:

— Наш Поток — это, прежде всего, Поток Времени. Механическое Время течет в Преисподнюю. Но поскольку Время обручено с Пространством, оно затягивает в Ад и Пространство, и всех, кто в нем расположился. Однако противостояние Потоку ведет туда же. — Оглянувшись на меня как бы за поддержкой, он говорит: Когда-то боги управляли людьми. Потом боги ушли, и люди пытались сами управлять собою. Сегодня никто не пытается управлять никем, все плывут по течению. Надо плыть против течения. Это наша единственная надежда.

Я пытаюсь увести разговор в другое русло:

— Древние люди провидели наш Поток. Гераклит говорил о том, что все вещи изменяются и превращаются в другие. А до Гераклита был Всемирный Потоп, который смыл человечество с лица Земли. Боги спасли только Утнапишти и его жену и поселили в разливе рек вдали от людей. Бог обещал не устраивать нового Потопа, но он обманул людей. А может быть, он просто не мог сдержать свое слово, потому что умер. Теперь мы живем на разливе рек и ждем знака.

Но и Михаил не сдается, он возражает:

— И диск, и шар, и Поток — это все иллюзии. Нельзя доверять тому, что мы видим. Реальность, какая она есть, нам никогда не откроется. Но глупо отчаиваться. Все равно мы не можем ничего изменить. Масштабы Великого Потока слишком велики.

Мы расходимся поздно. На небе ярко светит луна, зыбко отсверкивая в водной ряби. Михаил уплывает на своей весельной лодке, Константин и Ирина — на моторном такси. Мы остаемся с Элеонорой на нашем катере. Мы стоим с ней на палубе, опершись о перила, и смотрим на проплывающие по каналу суда.

Мы одни. Нас несет Великий Поток. С обгоняющей нас плавучей платформы доносится меланхолическая музыка. Эта музыка говорит: прекрасно иметь друзей, но еще прекраснее, проводив их, стоять на палубе с любимой женой и смотреть на воду. А может быть, это я говорю сам себе. Мне не хочется ни о чем думать: есть только вода, луна и Элеонора.

Я проснулся под утро и вышел из каюты, чтобы послушать Рокот Великого Водопада. По ночам он хорошо слышен, особенно на спокойных улицах, где нет суеты и шума. Было уже довольно светло, звезд и луны не было видно. По утрам на воде зябко даже в теплую погоду. Рядом с нами, готовясь к утреннему рейду, работали рыболовы, лязгали и скрипели бобинами и тросами, шумно переговаривались, а когда они, наконец, угомонились, жизнь на нашей улице уже била ключом. Дворники на моторках собирали с поверхности всякий мусор, проплывали почтальоны, ремонтники, разносчики, проносились фирменные катера, буксиры пыхтели и толкали баржи. Досадуя на соседей-рыболовов, я вернулся в каюту.

Элеонора уже проснулась и готовит завтрак. Мы пьем кофе на нашей крохотной кухоньке. Кроме кухни у нас еще есть гостиная, она же по ночам спальня. В гостиной я принимаю своих пациентов, тогда наша кровать превращается в удобный диван. Но на кухне помещается только столик и два стула под иллюминатором.

Элеонора знает, что по утрам я выхожу послушать Великий Рокот. Сегодня она серьезнее, чем обычно, и я догадываюсь, что это от затаенной мысли. Мне нужно заставить ее заговорить, иначе ее мысль уйдет в глубину, и я ее никогда не услышу. Я чувствую, что она хочет вернуться ко вчерашнему разговору, и осторожно продвигаю ее по этой тропке. Я рассказываю ей о шумных рыболовах.

Наконец, она начинает говорить. Как у многих женщин, ее мысль полна еле сдерживаемой страстью. Она говорит горячо и резко, как будто делает прыжок в воду, — иначе она не умеет.

— Я слушала вас вчера… Вы все как будто сговорились. Вы придумываете ужасы, которых вовсе нет. Кто сказал, что нас ждет гибель в Великом Водопаде?! Ничего подобного! Никто не видел Водопада! Кто сказал, что нас сносит Поток? Никто этого не видел. Это нельзя увидеть. Наш город и все другие города находятся там, где они всегда находились. Я не хочу больше слушать ваши разговоры. Ирина заболела от них. И я скоро стану истеричкой, как она.

Глаза ее наполняются слезами. Я знаю, если Элеонору не отвлечь, она будет плакать, и это ее совсем расстроит. Кроме того, ей нужно уже выезжать — фирменный автобус заедет за ней через пять минут. Я торопливо спрашиваю ее о запланированной нами завтрашней прогулке на остров Нечаянной Радости. Этот плавучий остров славился своими уютными бухтами и апельсиновыми рощами, и мы с Элеонорой давно собирались туда поехать. Да, мы не совсем подготовились, кое-что мы не учли. Мы начинаем обсуждать, кого мы пригласим и что возьмем с собой. Легкий звонок сообщает нам, что подъехал водный автобус. Элеонора надевает шляпку, и мы с ней выходим на палубу. Я смотрю на водную дорожку, которую оставляет уплывающий автобус. Вот ее уже и нет. Жизнь — это дорожка на воде, — думаю я и захожу в дом.

В те времена, когда человечество, жившее на Шаре, почувствовало приближение общей гибели, возникло два сценария конца: ядерная катастрофа или всемирное потепление. Развитие событий пошло по второму сценарию, но никто не думал, что дело зайдет так далеко. Когда растаяли ледники на двух полюсах, весь Шар покрылся водами океана и только высокие горы оставались на поверхности.

Второй Потоп был таким же страшным, как и первый, описанный в Библии. Вода падала сверху и била из-под земли, а океанские волны слизывали бегущие толпы. Погибло 9/10 населения, и жизнь сосредоточилась в горах. Там появились новые города, напоминавшие мегаполисы погибшего мира. Жизнь начала восстанавливаться, но скоро обнаружилось, что затопление продолжается, съедая метры и километры суши. На этот раз не вода наступала на сушу, а суша сползала в воду. И вода не схлынула. Напротив, случилось то, чему никто не может найти объяснение: вся суша ушла под воду, и пропало дно.

Некоторые ученые утверждают, что по какой-то непонятной причине, возможно, внезапного толчка от столкновения Шара с другим небесным телом, воды Океана, покрывавшие поверхность нашего Шара, выбросило в открытое пространство Космоса, и они создали Поток, который, подчиняясь силе инерции, несется по неизвестной орбите, так же как несутся в пространстве потоки газа, пыли и метеоров. Так возникла наша «плавучая цивилизация»? Великий Поток с людьми, уносимыми им в неизвестность. Мы не знаем, живем ли мы на прежней планете Земля, покрытой Океаном или же Океан, превратившийся в Великий Поток, стал нашим новым обиталищем. Между прочим, все попытки обнаружить Исток и Устье, начало и конец Великого Потока, не дали нам никаких результатов — разведочные экспедиции, снаряжаемые время от времени вверх и вниз по течению, никогда ничего не обнаруживали, кроме бескрайней водной глади во все стороны горизонта.

Новое значительно сокращенное человечество не разделяло себя больше на языки и страны, у него нет единого правительства и чиновничества. Нет стран, нет этносов, люди селятся вместе по профессиям, по диалектам, по темпераментам, по возрасту. Есть поселения музыкантов, ассириологов, аквологов, любителей древней философии, цветоводов. Люди живут городами и поселками на воде, не создавая громоздкую индустрию, как в прошлые времена. Жизнь стала проще, но люди не избавились от страхов и болезней. Ведь именно страх вынудил нас завести военные флотилии. Но над всеми нашими страхами довлеет Страх Потока и всеобщей гибели, и я как психиатр знаю об этих страхах лучше многих.

Сегодня у меня три пациента. У каждого свой псевдоним и две истории — та, которую рассказывает мне пациент, и другая, которую придумываю для него я. Совместными усилиями мы пробуем согласовать эти две непохожие истории — в этом и заключается моя работа. Я поддразниваю своих пациентов, им нравится спорить со мной, им хочется убедить меня в своей правоте, и таким образом они привязываются ко мне. Не было случая, чтобы пациент добровольно меня покинул — обычно, когда приходит время, я сам расстаюсь с пациентом.

Все мои пациенты, так или иначе, принадлежат к категории людей, которые известны в психиатрии как «обеспокоенные Потоком». Есть три разновидности «поточных» заболеваний. Больные первой группы состоят из тех, кто остро переживает неумолимость Потока и неотвратимость всеобщей и личной гибели. Вторая группа состоит из тех, кто все это знает, но находят недостаточно оснований для того, чтобы тревожиться. Страх разъедает таких людей изнутри. К последней наиболее серьезной группе принадлежат люди, отрицающие самую идею Потока как недоказанную.

Мою первую пациентку, густо раскрашенную даму средних лет, зовут Изидой. История Изиды трогательна и банальна. Ее брата и мужа Озириса разрывает на части злобный Тифон — Изида находит и склеивает эти части (аспекты), но Тифон его опять разрывает. Разорванные аспекты Озириса уносит Поток. «Представляете, все утекает, у него уже погибло множество прекрасных „я“, — рассказывает мне Изида, — очень редко мне удается найти и оживить их. Может быть, один раз в году, может быть — реже. Тогда я вижу прекрасного Озириса. Однако большей частью я одна. Его просто нет. Есть другие люди. Но мне не нужны другие люди. Я пробую ему объяснить, но как он может меня услышать — ведь он отсутствует!»

Изида развивает свою версию семейной истории, но при этом пользуется именами, которые я даю героям ее драмы — это непременное условие наших сеансов. Она в ужасе от того, что ее брак распадается:

«Мы с ним на грани разрыва!» — и ей нужна моя поддержка. «Он мне больше, чем муж. Я о нем забочусь как о брате. Но он ни во что меня не ставит. Он никого ни во что не ставит и живет одной минутой, не думая о будущем. Мне приходится думать за двоих».

«Представляете, он мне говорит: Изида, мы гибнем. Все прошлые цивилизации погибли, и наша на исходе. Это будет больше, чем гибель одной цивилизации — это будет окончательный Апокалипсис, полный Конец! Я не могу слышать такие разговоры. Я начинаю на него кричать. От моих криков он теряет голову, он становится совершенно сумасшедшим. Тогда я начинаю его жалеть. Я чувствую, какая я гадкая. Я его успокаиваю, глажу, целую. Все наши споры заканчиваются сексом».

«Озирис говорит, что люди хотят отвлечься от неизбежной гибели, однако помимо своей воли постоянно фиксируются на ней и из-за этого погибают. Он говорит, что большая часть его внутренних „я“ уже погибла. Он говорит, что Тифон — это внешние „я“, человеческое общество. Я его не понимаю, как общество может быть братом?»

Я заверяю Изиду, что общество может быть и братом, и сестрой, и всем на свете. Оно живет внутри каждого из нас. У большей части людей нет ничего внутри, кроме толпы с ее разрушительными инстинктами. Общество убивает в нас наши живые аспекты, а Изида должна собирать и воскрешать их — в этом ее миссия.

Изида смотрит на меня с доверием и благодарностью. Я даю ей смысл ее существования. Я делаю ее египетской богиней.

Нервического молодого человека зовут Алкивиадом по аналогии с греческим юношей, которым восхищался Сократ. Греческий Алкивиад был красавцем и героем. Мой Алкивиад маленького роста, у него нечистое лицо в оспинах и с жидкими пучками растительности возле ушей. Однако он говорит, что у него нет отбоя от женщин — они вешаются ему на шею. И мужчины также волочатся за ним и делают ему прозрачные намеки. Алкивиад уверен в своей неотразимости, в том, что он излучает притягивающие флюиды. Еще бы — ведь он в избытке обладает двумя главными мужскими достоинствами: он силен и умен, и все это чувствуют.

Я сажаю Алкивиада в мягкое кресло перед большим зеркалом. Его головка на тощей шее выглядывает из подушек. Я внушаю ему, что я Сократ и принадлежу к числу его поклонников. Я во всем поощряю моего Алкивиада, но даю ему понять, что кое-чего ему не хватает. Я говорю ему, что ему не хватает уверенности в себе. Алкивиад признается: ему, действительно, недостает настоящей уверенности. В глубине себя — мы с ним выяснили это после десятого сеанса — он сомневается во многом. Ему кажется, что он теряет свою неотразимость. Девушки теперь редко на него оглядываются. Мужчины обрывают его на полуслове. Он бодрится, но у него уже началась паника.

Получается, что, хотя на поверхности у Алкивиада все стабильно, он теряет устойчивость и его несет подводное течение. Оно швыряет его в разные стороны с ужасной силой. Он чувствует, что приближается к омуту, и у него по коже бегут мурашки. Недавно Поток поглотил его младшего брата. Тот сидел в лодке и ловил рыбу. Внезапно вода всплеснулась. От страха он подался назад, упал в воду и пошел ко дну. Никто не сумел ему помочь. Алкивиад истолковал это как предупреждение.

Медленно и осторожно я подготавливаю Алкивиада к принятию жизни и смерти. Жизнь, говорю я ему, это Поток, она не может остановиться. Смерть это трансформация, а не уничтожение. От нас зависит направление этой трансформации. Мы должны выбрать для себя образ и позаботиться о новом рождении. Алкивиад должен возродиться в образе героя.

Моему Алкивиаду мысль эта кажется заманчивой. Он озадачен, он задает вопросы. Да, действительно, в смерти нет той фатальности, которой все так страшатся. Это слово может означать совершенно разные вещи. Алкивиад уходит от меня обнадеженный, он не догадывается, сколько ему еще предстоит работы.

Куда уходит вода? Куда летят звезды и планеты? Куда несется наш мир? Куда нас несет? Каков смысл Потока? Когда-то морская раковина на вершине горы говорила нашим предкам, что в прошлом мире море было везде и все было Великим Потоком без берегов. Я думаю о греческом философе, сказавшем, что все произошло из воды и что все полно богов. Может быть, под водой он подразумевал Хаос, который создал богов. И — о другом философе, определившем жизнь как поток событий и как игру Зевса. У человеческой истории никогда не было никакой цели и никакого смысла. Во всяком случае, их не было до сих пор. Я устал от ненавистных вопросов, на которые нет ответа. Одного я никогда не пойму — как могут люди спокойно жить с завязанными глазами! Впрочем, иногда в самых неожиданных случаях появляется щель и мелькают смутные образы. Но что они значат?

Проводив Алкивиада, я устраиваю себе небольшой отдых: сажусь в весельную лодку и отправляюсь на ближайшую плавучую платформу. Мне нужно попасть в банк и продуктовый супермаркет, Я направляю мою лодку в направлении Бездны и плыву по течению. Дорога занимает 14 минут.

Возле банка я сталкиваюсь с Михаилом. Михаил как всегда благодушен и весел. Он делится со мной своими мыслями. Нужно следовать Дао так, как будто вы плывете по реке со своими друзьями. Ваша жизнь — это Дао развертывания событий. У вас могут быть свои представления о том, куда вы направляетесь, но Поток несет вас непостижимым путем. В этом по видимости неконтролируемом движении вниз по течению есть скрытый паттерн, лежащий в основе повседневного опыта, паттерн сновидений. Он проявляет себя в отношениях с друзьями, в телесных ощущениях, в потоке образов, слов и переживаний, в ночных снах и дневных фантазиях. Хотя поток сновидений содержит в себе общую схему событий, то, что лежит в основе его, в высшей степени загадочно. Итак, есть Поток наших жизней, есть наше представление о том, куда мы должны двигаться, и есть загадочная суммирующая нашего реального движения. Чтобы видеть реальную траекторию движения, нам нужна проницательность ученого, тщательно следящего за сигналами в самом себе и окружающем мире, и спонтанность даоса, который может входить в процесс сновидения и выходить из него, не обязательно зная направление движения.

Я говорю Михаилу о том, что меня привлекает Дао, которое не ищет словесного выражения, но несет в себе личный миф и возможности его развертывания. Истинное Дао состоит в способности постоянно соотноситься с потоком событий, осознанно вплетая его в наш поток сновидений.

Мы с Михаилом прощаемся, и я иду в супермаркет. Мне нужно купить продукты, и я стараюсь это делать, внимательно следя за Потоком и за своими снами.

Набирая в корзину водоросли и кальмаров, я думаю о том, как питались люди первого и второго миров, жившие на Земле, когда суша простиралась на целую треть поверхности планеты. Тогда столы людей ломились от разнообразия овощей и фруктов, мяса и вина. Сегодня мы тоже выращиваем плоды и разводим крупный и мелкий скот на наших плавучих платформах и островах, но прежняя культура земледелия и скотоводства большей частью утеряна. Зато у нас изобилие рыб, моллюсков и водорослей, которые мы добываем из нашего Потока.

Я отношу пакеты с едой в лодку и сажусь за весла. Я правлю лодку в направлении Истока и плыву против течения. Обратная дорога занимает 32 минуты.

Кстати, Солнце у нас традиционно восходит на Востоке и заходит на Западе, но то, что прежде было Севером, зовется у нас Истоком, а Юг, куда стремится Поток, стал у нас Бездной.

Ремесло терапевта заключается в том, чтобы определить сдвиг в потоке внутренней жизни пациента и дать ему стимул для возвращения в русло, обозначаемое нами как норма. На самом деле никто не может определить параметры этой нормы. Человек несет в себе много пластов реальности, но обычно ассоциирует себя с одним из них. Чаще всего это его социальный пласт и его отношения с другими людьми. Эти отношения — источник всевозможных слепых беспокойств и тревог. Если помочь пациенту взглянуть на свои установки, тогда чаще всего наступает облегчение. Тогда он перестает их мифологизировать и от них страдать. Но тогда проступают фоновые беспокойства… Поводов для таких беспокойств предостаточно, но главный — это неумолимый Поток, смывающий все на своем пути и грозящий загасить хрупкий огонек жизни. Особенно трудны случаи с людьми, отличающимися необычными способностями.

Некоторые люди обладают редкой способностью узнавать тот момент в нашем движении по Потоку, когда глубинное течение выходит на поверхность и производит мощной всплеск. Всплеск — это предзнаменование несчастья, он оборачивается огромной Воронкой на поверхности воды. Такая Воронка, закручиваясь спиралью, затягивает все, что оказывалось рядом.

Такой способностью обладает Европа, последняя сегодняшняя пациентка. Европе пятнадцать лет, и она бесконечно несчастна. Это худенькая девочка с мелкими прыщиками на висках и на лбу. Ее родители умерли, когда она была совсем маленькой, и потому она их не помнит. Она живет одна на плавучем острове, избегая общения с людьми. Европе хочется быть привлекательной и желанной, целоваться с мужчинами, как это делают героини в кино. Еще ей хочется покончить с собой, но она боится кармических последствий этого шага. Несмотря на свой юный возраст, она уже многое понимает и еще больше чувствует.

Иногда на Европу накатывает страх, она кричит о том, что слышит всплеск, видит Воронку и картину несчастья: тонут люди, лодки, корабли и целые селения. Предупредить несчастье ей ни разу не удалось гибнут те, кто не слышал о ее предсказаниях или не прислушался к ним. Предсказав несколько роковых всплесков Потока, унесших много жизней, Европа стала знаменитой. Ее осаждают журналисты, о ней пишут газеты, и это делает ее еще более безутешной. Слушая бедную девочку, я думал о том, что никогда провидцы не умели предотвращать несчастий — об их предсказаниях вспоминали тогда, когда помочь уже было невозможно.

Но как освободить Европу от разрывающих ее на части желаний и страхов, как дать ей почувствовать радость существования и хоть какой-то смысл? Сможет ли она найти равновесие и независимость? Как правило, удовлетворенность связана с делом, с призванием и с ремеслом. Я знаю, как несчастны люди, не нашедшие себя и уже отчаявшиеся найти. У Европы еще не все потеряно. Ее нужно терпеливо направлять и поддерживать, это дело ее родителей и друзей, а вовсе не терапевта. Кроме того, она постоянно уходит от прямого разговора, прячет от меня свои глаза и мысли.

На этот раз Европа пришла на сеанс с выражением решимости на лице, и я подумал, что сегодня смогу ее разговорить и, возможно, помочь ей. С места в карьер я навел разговор на Великий Потоп для того, чтобы уточнить ее симптомы и был поражен тем, что услышал от пятнадцатилетнего ребенка.

— Это вовсе не Великий Поток, а Великий Водоворот с множеством малых Водоворотов. Все разговоры об Истоке и Водопаде уводят нас в сторону. Поток не сносит наш Мир к Водопаду, он описывает огромные внешние круги Великого Водоворота. Потоки движутся большими и маленькими кругами, и потому не всегда можно определить направление движения. По мере приближения к Центру — к Воронке — движение воды становится быстрее, а в саму Воронку страшно смотреть: там вода стоит стеной, а на самом деле движется с ужасающей скоростью, и все уходит вниз, в Другую Вселенную.

— Ты говоришь так, как будто ты видела эту Воронку, — заметил я.

— Ну конечно, я видела ее. Я и сейчас ее отчетливо вижу и слышу. Но кроме того существуют подводные течения, их воды трутся о те, которые движутся на поверхности. От этого трения возникают малые Водовороты или Омуты. Я их тоже вижу и рассказываю тем, кто меня слушает. Но большей частью меня не слушают и мне не верят.

— А ты уверена в том, что ты отчетливо видишь Воронку? Может быть, она источник не центробежного, а центростремительного движения, может быть, Поток не вливается, а выливается из этой Воронки?

— Я уверена в этом, — говорит Европа, но в ее голосе нет уверенности.

— А как ты это видишь? Расскажи, — настаиваю я.

— Я это вижу с закрытыми глазами — так, как я вижу сны. Это только часть огромной картины. А весь Мир — это одно бесконечно большое существо.

— Какое оно? Опиши его.

— Желеобразное — как медуза. Ужасное.

И когда я задал следующий вопрос, то уже знал, какой ответ я от нее услышу. Я не знаю, откуда ко мне приходит это узнавание, но оно случается слишком часто для того, чтобы быть случайным. За секунду до ответа на мой вопрос я знаю, что я услышу, и именно это я услышал от Европы.

Я спросил ее:

— А теперь закрой глаза, посмотри и ответь: где и когда ты видишь следующий Всплеск и Воронку?

Европа закрыла глаза, помолчала и ответила:

— Здесь. Прямо на том месте, где мы сейчас находимся. Завтра в полдень.

Европа указала мне на конкретное место в Вечном Потоке. Что она имела в виду? Ведь Поток сносит любое место со скоростью одного километра в час. До полдня следующего дня должно пройти 24 часа, это значит, что катер, на котором мы с Элеонорой живем, снесет за оставшееся время на 24 километра. Если даже я и поверю Европе, а я, кажется, был готов это сделать, где произойдет Всплеск, предсказанный ею, — там, где мы находимся сейчас, или позади нас на расстоянии 24 километров? Это как раз то место, куда мы собирались завтра на прогулку — остров Нечаянной Радости — и куда мы пригласили наших друзей, Константина с Ириной, Михаила и еще одну девушку — нашу старую приятельницу Ольгу.

Конечно, услыхав ответ Европы, я немедленно задал ей уточняющий вопрос. Я спросил ее, учла ли она в своем ответе скорость Потока? Я повторил этот вопрос и задал его еще раз иначе: где она видит Всплеск — здесь или в 24 километрах позади нашего катера? Однако Европа не смогла ответить на этот вопрос — она просто не знала. Она смешалась и прикусила верхнюю губу. От напряжения на ее покрытом прыщиками лбу выступила легкая испарина. Действительно, много ли можно требовать от пятнадцатилетнего подростка. И когда, завершив сеанс, я отпустил ее домой и она поспешно уплыла на проходившем мимо водном моторе, на душе у меня было не совсем спокойно. Я не знал, отменять ли мне нашу завтрашнюю прогулку или наоборот — поехать туда с друзьями и провести там целый день до позднего вечера, купаясь в уютных бухтах и гуляя под апельсиновыми деревьями.

Я решил ни с кем не советоваться по той простой причине, что друзья подняли бы меня на смех за мою доверчивость, а Элеонора совсем потеряла бы голову. И никто бы не поверил тому, что всю эту бурю вызвали во мне предсказания пятнадцатилетней девчонки, моей пациентки. Решать нужно было мне одному, опираясь не на мой разум и не на мое сердце — ни разум, ни чувства не могли бы мне дать необходимую подсказку. Мне предстояло обратиться с вопросом к той своей глубине, на которую я редко заглядывал и мало о ней знал.

Разумеется, я доверял Европе. Доверие шло именно из этой моей глубины. Конечно, девочка могла ошибиться. Но то, что она черпала свои знания из того же источника, я не сомневался. И никому я не мог это ни объяснить, ни тем более доказать. Вскоре я окончательно отбросил мысли о «месте», так как для меня стало абсолютно ясно, что настоящим местом были не наш с Элеонорой катер и не плавучий остров Нечаянная Радость. Этим роковым «местом» был я, где бы я ни находился. И потому сразу же увяли мои трусливые мысли об изменении маршрута, о выборе нового «места», куда я мог бы сбежать от себя и от ожидающей меня участи.

Между тем вернулась с работы оживленная Элеонора, рассказывала о служебных происшествиях, смеялась. Мы с ней приготовили ужин, а после ужина Элеонора начала читать мне вслух моего любимого Гесиода. Дверь на палубу была полуоткрыта, и мы слушали, как за кормой мягко плещется Поток. Голос Элеоноры наполнял собой нашу квартиру, бархатно насыщая мой слух, делал меня счастливым и благодарным. Никогда еще наш катер не казался мне таким уютным, а моя жизнь — такой завершенной и наполненной. В предчувствии рокового дня я позволил себе ненадолго забыться. Я спал всю ночь, не просыпаясь и без снов — я ни о чем не хотел думать, ничего решать.

Рано утром, проснувшись, я вышел на палубу. Было холодно и еще довольно темно, но в полной тишине уже началось едва заметное отступление ночи. Потоки тьмы редели на моих глазах, и из них проступали контуры окружающего мира: лодки, причаленные к большому судну, мерно качались на воде, потом появились дома на плавучих платформах. Подул легкий западный ветер, плеснула хвостом большая рыбина, и снова стало тихо.

И вдруг я услышал ровный глухой шум и мгновенно узнал его — это был грозный Рокот Великого Водопада. А может быть, это был Рокот Великой Воронки в центре нашего Мира? Откуда бы он ни шел, но звук был отчетливым и страшным. Казалось, что-то величественное и грозное, касающееся моей личной судьбы, рождалось где-то близко, совсем рядом. Рокот рождал образ огромных движущихся масс, огромной мельницы и трущихся друг о друга гигантских жерновов и в то же время — картину открывшихся недр страшного Ничто — Семинедрия, как говорили древние. Перед лицом этого страшного Рокота, этой бесконечной силы мне не нужно было ничего решать, все уже было решено и должно было быть именно так, а не иначе. Перед моим мысленным взором мелькнули фигуры Изиды и Алкивиада, потом появилось лицо Европы, глаза ее смотрели на меня со страхом, не мигая. Я вернулся домой и начал собираться к прогулке.

Первыми в походном снаряжении цвета хаки приехали Константин и Ирина. За ними на корму из своей лодки поднялся веселый улыбающийся Михаил, на нем была голубая матросская блуза и фетровая шляпа. Последней появилась наша старая приятельница Ольга в огромном балахоне с капюшоном. Михаил непрерывно шутил и рассказывал смешные истории, Константин был настроен саркастически, Ольга казалась озабоченной предстоящей прогулкой. Мы с Элеонорой угощали гостей чаем в нашей гостиной, а на корме стояли готовые корзины с припасами для пикника.

К 10 часам, когда все напились чая и устали смеяться над анекдотами Михаила, мы решили тронуться в путь. Выйдя на корму, все обомлели: густой туман стелился над водой, закрывая всякую видимость. «Ничего нет», — растерянно объявила Элеонора. Такое явление было для нас не в новинку, однако Константин высказал опасение, что наша прогулка может быть испорчена этим туманом — даже если мы доберемся до острова Нечаянной Радости, мы там просто нечего не увидим: ни висячих садов, ни ажурных мостов, ни цветных павильонов, ни апельсиновых деревьев. Однако решили все же ехать в надежде, что туман быстро рассеется и наш пикник не будет совсем уж слепым. Тем более, что Константин и Ирина заранее заказали такси и даже приехали на нем — моторная лодка с длинным навесом ждала нас, пришвартованная к нашему катеру.

Осторожно, на ощупь, наша компания спустилась в моторку, туда же уложили корзины с припасами, Константин сел за руль, загудел мотор — мы поехали. Плыли медленно, направляя свой путь прямо против течения, внимательно прислушиваясь к сиренам с проплывающих мимо судов. Видимость была на расстоянии вытянутого весла, явно недостаточная, чтобы избежать столкновения с крупным пароходом, окажись он перед нами, но все же первую половину пути мы миновали без происшествий.

До цели нашего путешествия оставалось немногим больше десяти километров, когда Ольга заметила, что туман стал густеть. Действительно, теперь мы с трудом могли видеть друг друга, и наши голоса в тумане зазвучали гулко и отчужденно. Может быть, такими они теперь и были, и не от тумана, а от охватившей нас всех тревоги. У нашей лодки не было сирены, поэтому мы разговаривали преувеличенно громко, чтобы нас могли загодя услышать на встречных судах.

Внезапно мы налетели на плывущую перед нами весельную лодку без пассажиров — никто не мог нам сказать, как она здесь очутилась. Столкновение было безобидным, и все же наши женщины взвизгнули от страха. Зацепив лодку, мы решили воспользоваться ею, пустив ее перед нашей, чтобы уменьшить риск серьезного столкновения с большим кораблем. Я перебрался в найденную лодку, сел на весла и поплыл вперед, а наша моторка поплыла следом.

Плывя впереди, больше всего я боялся потерять нашу лодку с Элеонорой и друзьями, но именно это и произошло. Вскоре я потерял их из вида. Я долго кричал, звал Константина и других, но ответа не было. Мне оставалось одно — плыть самостоятельно 10 километров против течения к острову Нечаянной Радости. Пропустить остров было нельзя из-за его внушительных размеров и колоколов, которые в подобных случаях использовались как звуковые маяки для потерявшихся путешественников.

Я подналег на весла и через пару часов выбился из сил. Обливаясь потом, я остановился и как раз вовремя, потому что передо мной была стена, в которой я признал борт большого судна. Моя лодка закачалась возле этого судна, и тогда я закричал в надежде, что кто-то на судне меня услышит и бросит мне трап. Я просил о помощи, но ответа не было. Неожиданно я увидел висящий канат и, и прежде чем течение меня отнесло в сторону, успел схватить и привязать его к носу моей лодки. Канат натянулся, и лодка поплыла против течения на буксире неизвестного мне судна.

Прикорнув на дне лодки, я задремал. Лежать было неудобно, потому я часто просыпался, находил более удобное положение и снова засыпал. Мне снились сны. Я запомнил только последний сон.

Мне снилось, что наступила ночь, и я приплыл к острову Нечаянной Радости. Ночь была ясная, звездная. Тумана, омрачившего нашу поездку на остров, как не бывало. На причале меня встретила Европа, худая, в синем платьице и босоножках, и мы с ней пошли по дороге, ведущей к огромному бревенчатому зданию на вершине холма. Вокруг нас были выжженные солнцем кусты и сухая трава, но дом был окружен садом с множеством плодовых деревьев. Внутри непомерно большого, полутемного, заваленного рухлядью здания находился огромный телескоп, его обращенное в небо металлическое тело, подобное океанскому киту, уходило в раструб разборного купола. Европа усадила меня в кресло и показала, куда мне нужно смотреть и какие колесики двигать. Я начал смотреть, перемещаясь по небу по своему желанию.

Сначала я не видел ничего, кроме темноты, потом глаза мои разглядели крупные шары ближайших планет и острые искры ярких звезд, названия некоторых из них я даже смог припомнить. Мне показалось, что я увидел хвостатую комету на фоне необычайно густой черноты. Далее я начал различать светлые спиралевидные образования, догадываясь, что это галактики, отстоящие от нас на миллионы световых лет. Вообще пространство Космоса было густо заселено не только бесчисленными галактиками и туманностями, но еще и какими-то волокнистыми образованиями с выпуклостями и провалами. Иногда там, где ничего не было видно, происходила внезапная вспышка или возникала узнаваемая фигурка человека или животного, а потом все опять гасло и умирало. У меня было чувство, что меня нет и, может быть, никогда и не было, а есть только этот необъятный, немыслимый мир вне какого-либо смысла и понимания.

Не знаю, как долго я рассматривал небо. Оторвавшись от пугающего зрелища, я подумал, что же нам делать с этой огромной, необъятной, неохватной Вселенной, не согласующейся ни с понятиями, ни с масштабами людей? Что делать людям в этом безумном масштабе? Плюс ко всему мы, как мухи, запутались в социальной паутине, в своих микроскопических личных обстоятельствах. Как не впасть в отчаяние, в апатию, в полную тупость! Смешно что-то строить, что-то делать, что-то менять. Смешно мыслить и писать книги. Или не смешно? Ведь что-то делать можно, только забывая о Целом, иначе дело выпадет из рук до того, как мы к нему приступим.

Вчера, разговаривая с моими пациентами, я думал, что я приношу им пользу. Мне было интересно делать свою работу. Без ощущения, что я приношу кому-то пользу, и без интереса в своей работе я едва ли мог бы ее продолжать. Но кому мы, люди, приносим пользу? Кому в этом мире нужно наше существование и наша забота? Ответов нет. Остается только пустой интерес, азарт нашей жизни, с удручающими нас страданиями и сомнительными удовольствиями. Какую паутину плетет наш ум, обманывая себя и других на фоне этих нечеловеческих и даже небожеских масштабов? В какие игры мы играем с собой вот уже пять или десять тысячелетий, а может быть, миллионы лет? Откуда и для чего вся эта Вселенная и для чего мы?

Оказывается, я не просто думал, но говорил все это вслух, обращаясь к сидевшей передо мной на кушетке и смотревшей на меня большими внимательными глазами Европе. Я задавал вопросы подростку, пятнадцатилетней девочке в синеньком платье, на лбу которой звездочками краснели маленькие прыщики, и мне казалось, что она смотрит на меня заботливым взглядом сестры или матери. Мне было ясно, что у нее есть ответы на эти вопросы, но она не знает, как мне их бережно сообщить, чтобы не огорчить, не поранить меня.

Я спросил ее:

— Что я видел сейчас?

Она улыбнулась и сказала:

— Ты видел Большой Иллюзион. А Великий Поток — это Малый Иллюзион. Не тревожься, не бойся. Смысл — в тебе. Дай его мне.

Что же скрывается под покрывалом реальности? Этот вопрос я задавал себе каждый раз, когда смотрел на голубое небо, слышал плеск воды под ногами и видел, как Европа выходит из воды в сиреневом купальнике, и на ее плечах под солнечными лучами искрятся капельки влаги.

Прошло много времени с того дня, когда я приплыл на остров Нечаянной радости и Европа встретила меня на причале в синем платьице и босоножках, и мы пошли по тропинке, ведущей к бревенчатому зданию на вершине холма. Я поселился на острове, к которому прибило мою лодку и Европа осталась со мной. Мы жили в огромном запущенном здании с телескопом под куполом, мы купались и гуляли по острову, а ночи проводили у телескопа, разглядывая далекие и непостижимые миры. Мы питались фруктами и ягодами из сада, а молоко и хлеб нам приносила старая женщина из соседнего хутора.

Что же скрывается под покрывалом этого и всех других близких и далеких миров, которые нас окружают? Что есть та истинная реальность, которая скрыта от людей? И кто мы сами, живущие в тревожном недоумении относительно себя и всего, что нас окружает? С тех пор, как Европа задала мне свой вопрос, с того самого дня и часа я не мог думать ни о чем другом. Вся моя жизнь как будто остановилась — не стало прошлого и будущего, — все потеряло значение. Где-то в прошлом остался и Великий Поток — мы с Европой его не замечали и о нем не думали. Был только этот вопрос, и он оставался безответным.

Интуиция говорила мне, что последняя истина невыносима для человеческого ума и что тот, кто создал эту реальность, заботливо скрыл ее от людей, окружив их спасительной ложью. Я чувствовал ложь везде и во всем, мир вокруг меня был сшит белыми нитками. Ткань реальности была напряжена до предела и готова в любую минуту разорваться, а в прорехи и трещины лезли насмешливые демоны и голодные духи. Не только мир, но и сам я казался себе нарисованным и фальшивым, а моя осмотрительность и осторожность лишь прикрывали мою неуверенность, отсутствие во мне корня и основы. Все рассыпалось вокруг и внутри, и мне стоило огромного труда делать вид, что я существую.

Европа догадывалась о том, что со мной творится, и отвлекала от мрачных мыслей, водила на купания и прогулки. Рядом со мной она была самостоятельным взрослым человеком, я же постоянно спрашивал ее мнения и совета. Свой вопрос она больше не повторяла, но я знал, что она напряженно ждет на него ответа.

Наш день начинался рано, мы вставали и выходили в сад. Я находил тень под деревьями, садился и закрывал глаза, пробуя вернуть состояние еще не совсем покинувшего меня сна. Мне казалось, что во сне я нахожусь ближе к ответу, которого я мучительно ждал, потому что понимал, что мой ум не может мне помочь и что если помощь ко мне придет, то только самым неожиданным образом. Европа, напротив, сразу бежала к воде, плавала, ныряла, плескалась — блаженствовала. Потом выходила на берег, поднималась ко мне и садилась рядом, стараясь меня не тревожить. Ветерок трепал ее волосы, солнце и тень играли на ее девичьей фигурке. Время просачивалось в гальку и песок, а может быть, времени не было вовсе.

Иногда мы затевали долгие разговоры по поводу чаек, которые шумно хозяйничали в саду и на пляже, или о муравьях, шустро бегавших по нашим телам, или о крохотных пятнах на горизонте, которые росли, расширялись, принимали причудливые формы и, наконец, превращались в огромных страусов и медведей над нашими головами. И еще мы искали разноцветные камешки и создавали из них на песке мозаичные картины, а потом беспечно рассыпали их и бродили по берегу вдоль кромки воды, которая плескалась и ластилась у нас под ногами. Иллюзии забавляли нас, а их текучесть и призрачность приносили нам радость.

Когда солнце опускалось над водной гладью, мы отправлялись на прогулки в глубь острова, обходя стороной человеческие толпы, выбирая крутые тропинки и отвесные склоны, куда поленится залезть местный житель или приезжий, где им просто нечего делать. Мы бродили по острову до вечера, до темноты, в которой невозможно различить под ногами тропинку и отличить куст от олененка. Тогда мы возвращались домой, и начинались ночные часы чудодействия, когда я садился за телескоп и опускал руку на колесико управления.

И снова моим глазам открывался чудесный мир, отдаленный от меня невообразимыми расстояниями, мерцающий мириадами неразгаданных загадок. Подобно древним звездочетам, я различал среди небесных объектов неподвижные, восходящие и склоняющиеся вместе с небосводом звезды. Порядок не нарушали светила, закономерно перемещающиеся на фоне неподвижных звезд и созвездий, пугали лишь непредсказуемые, внезапно вспыхивающие и гаснущие объекты: кометы и астероиды, кольца и пояса, вихри и зловещие туманности. Завораживали странные фигурки людей и фантастических существ, возникающие и затем исчезающие на звездном небе. Однако главным было другое: настораживающее чувство причастности к открывшемуся миру, к его мощи и неохватной громадности, к красоте, для которой невозможно определить канон, постичь ее смысл, ритм и гармонию.

И одновременно во мне просыпалось два противоречивых чувства: гордости и величия и, с другой стороны, ущербности и уязвленного самолюбия. Этот мир был необъятен, и все же хотелось весь его принять в себя и одновременно — убежать от него, спрятаться, скрыться. От мысли, что это величие, эта неохватность — только завеса, только расписной покров, декоративное панно, скрывающее настоящую реальность, становилось радостно и жутко, так что я вскакивал со своего места и начинал метаться по залу, пугая испуганно сидевшую рядом со мной на кушетке девочку.

Было странно подумать, что всю свою прежнюю жизнь я занимался пустяками — работал, развлекался, болтал, — и только сейчас в первый раз я проснулся для того единственного дела, для которого я был предназначен и для которого создан каждый человек. Сколько лет я был в рабстве у того, что меня окружало, и на чем было зафиксировано мое внимание. Я тратил свое время так, как будто бы у меня его было несчитанно много, как будто я был богом, свободным от бренного тела и беспощадных сроков. А может быть, я и был таким богом?

С какого-то времени я стал замечать, как изменилась Европа. Наши прогулки, купания и разговоры изменили ее облик — теперь она выглядела не как подросток, а как юная девушка. Она вытянулась, и в ее походке и талии, в ее тонких и стройных конечностях появилась упругость и грация, заставлявшие меня невольно любоваться ею, когда во время наших прогулок она перепрыгивала с камня на камень или закрывала ладонью глаза от яркого света. В ней что-то замерцало, заструилось, хотя, возможно, она сама еще не понимала того, что с ней происходит. Вглядываясь в эту перемену, в глубине себя я уже слышал, что эта девушка могла бы плотно войти в мою жизнь и ее судьба — слиться с моей.

Мне казалось, что она теряет терпение. Я чувствовал текущие от нее флюиды, безмолвный зов существа из иного мира. Это был еще один бездонный мир наряду с необъятным небом, еще одна головокружительная тайна. Ее мир проникал в меня, и я ловил себя на том, что смотрю на окружающие меня предметы ее глазами и стремлюсь поделиться с ней тем, что я вижу и чувствую, и она это понимала и принимала, и впитывала в себя мои ощущения и мысли. Нас влекло и отталкивало, мягкая влага обволакивала нас, побеги внутри нас тянулись друг к другу, обещая чудесную встречу, но мы чувствовали таящуюся за этим опасность и боялись открыться себе и друг другу.

Мир, который несла в себе эта вчерашняя девочка, меня пугал. Он открывался мне не через ум, а через сокровенную глубину во мне как противоположный, чужой и влекущий. Ее движения и жесты имели иную основу, ее побуждения казались мне то наивными и прозрачными, а то, наоборот, необычайно сложными, таинственными. Вдруг в ней что-то срывалось и куда-то летело, а потом останавливалось и прислушивалось к себе или отдаленному запаху или звуку. Иногда я сомневался в том, что мы с Европой принадлежим к одному и тому же человеческому семейству. Иногда я сомневался в том, что мы вообще существуем.

Параллельно я вынашивал мысль о побеге из большого сумрачного дома с телескопом под куполом. Как ни странно, обдумывание этого заведомо безнадежного плана приносило мне облегчение и тайную радость. Я представлял себе, как ускользну из дома под утро, когда утомленная Европа заснет на кушетке рядом с моим креслом. Я мечтал начать новую жизнь, поселившись в заброшенной пещере вблизи незатейливого ручья, которую заприметил во время одной из наших прогулок. Сосредоточив всю свою волю, все силы души, я мог бы стряхнуть с себя липкую паутину сна и вырваться в ту реальность, к которой стремилось все мое существо. Там в этой новой жизни ничто не отвлекло бы меня от главного дела — ни телескоп, открывающий бесконечные чудеса в своем бездонном колодце, ни напряженные отношения с Европой, которые с каждым днем становились все более затягивающими и необратимыми.

Иногда мне виделось — это был еще один вариант побега из клетки, подобный многим другим, проносившимся в моем воспаленном воображении — что я уплываю с этого острова, плыву в неизвестность, а потом попадаю в водоворот и просыпаюсь из этого кошмара. Образ Потока, который уносит меня в неизвестность, был очень ярким: светило солнце и лодка скользила по водной глади, а потом переворачивалась, и начиналось нечто невообразимое — я просыпался от собственного крика. Успокоив воображение, я отбрасывал эти картинки одну за другой.

Иногда я думал, что, покончив с собой, например, бросившись вниз с обрыва, я стану свободен. Но я знал, что смерть не даст мне облегчения, я опять буду втянут в новый Иллюзион, и его клейкая субстанция снова сделает меня слепой марионеткой, статистом чужого сценария, который я буду считать своей жизнью. Я закрывал глаза, отключал ум и чувства, но кто-то внутри меня смеялся над моими попытками освободиться. Я не успокаивался, не сдавался, я знал, что мой противник — во мне, он не может меня одолеть, рано или поздно он должен будет уступить, и тогда я вырвусь из плена.

Я был в отчаянии. Меня снова затягивал этот омут. Меня окружал новый — который по счету? Иллюзион, и от этого наваждения нельзя было освободиться. В Европе проснулись ее старые страхи и суицидальные мысли. Я пробовал профессионально ей помочь, но прежде я должен был вылечить себя. Я знал, что должен сказать «нет» всем приманкам, всем бесчисленным обликам обмана, нитям, опутавшим меня, моим глазам, разглядывающим знакомые предметы, уму, создающему теории и ищущему причины явлений — реальности, которая принимает бесконечные обличия и неотвратимо ведет меня к гибели.

Я должен был объявить войну этой реальности, но вместо этого я упивался картинами всемирного катаклизма — я представлял себе взрыв, падение метеорита, извержение вулкана, гигантский пожар, мне казалось, что великая катастрофа обрушит подмостки, спалит декорации этого мира и откроет мне Бездну, которую я жаждал увидеть своими глазами. Я ждал какого-то внешнего драматизма, события, которое произойдет само собой и спасет меня от бесконечных кругов повторений. Я ждал помощи от неведомых сил. Запутавшись в своих ожиданиях и фантазиях, я чувствовал опустошенность и усталость и радовался присутствию рядом девочки Европы, ее вниманию и сочувствию.

Новый круг моей жизни замкнулся: я был затерян в бездонном ночном небе, и в унисон с моим сердцем билось измученное сердечко Европы. Время не двигалось, однообразные дни сменяли один другой. Я ни к чему не стремился, ни от чего не уходил. Ночное бездонное небо захватило меня и стало моим ближним миром, моим Иллюзионом. А недоступный мне подлинный мир сделался моим наваждением, моей болезнью. Я больше не пытался увидеть его своим воображением, понимая невозможность этого. Принимая навязанный мне ближний мир, я отрицал стоящий за ним мир реальный. Отвергая ближний мир, я ни на йоту не приближался к реальному. Я шел к гибели, и вместе со мной к гибели шла поверившая мне и доверившая мне свою судьбу Европа. Моя жизнь стала пунктирной линией, где больше пропусков, чем линий. Прочерки были нечеткими, обрывались и не возобновлялись, пустоты участились.

Как-то ночью я рассматривал в телескоп причудливое созвездие Ориона, его Пояс и Щит, почти человеческую фигуру с ногами, руками, газовой и даже детородными органами в нижнем квадрате. Мне показалось, что в нем появилось что-то непривычное. Сверившись с атласом, я обнаружил в верхней части созвездия бледное пятнышко с меняющимися на глазах контурами. Больше всего это пятнышко напоминало фигурку коня.

Испуганный, я попросил Европу подтвердить то, что я вижу, и она тоже отчетливо увидела маленькую лошадь. Однако ближе к рассвету фигурка пропала, а следующей ночью ее нигде больше не было. Следующей ночью на том же месте я обнаружил большую конскую голову, которая трансформировалась в фигуру бегущего человека. Вокруг этой бегущей фигурки полыхало оранжевое пламя. Человек отбивался от пламени, но оно все больше разгоралось, пока, наконец, человек не исчезал в этом пламени. Европа с ужасом наблюдала эту картинку.

Мне запомнилась последняя судорога Иллюзиона. Мы с Европой стояли в саду, окружавшем наш дом. Праздничный свет струился с неба и разливался по саду, смешиваясь со свежестью листвы и ароматом цветов. Бабочки порхали, шмели жужжали, цветы шевелили головками. Хотелось жить и безоглядно отдаваться обману! Хотелось верить раскинувшемуся перед глазами наивному миру: голубым холмам, бездонному голубому небу, искрящейся под ногами траве, извилистой тропке, ведущей к берегу. Хотелось петь, кружиться и говорить глупости. Вот он, единственный мир, полный благоухания и красок, почему я стремлюсь к каким-то призракам!

Почувствовав мое состояние, Европа начала петь:

Она кружилась по берегу, широко раскинув руки, и пела:

И я начал кружиться вместе с ней, и губы мои повторяли:

И вдруг лицо девочки передернулось гримасой боли, руки ее бессильно опустились, и пронзительно, изо всех своих сил она закричала:

На меня снова навалились отчаяние, боль, смерть, ночь. Опустошение было почти мгновенным. Мир померк. Полнота и пустота опять поменялись местами. Ближний мир оказался провалом, а дальний — реальностью. Мы вернулись в наш дом, в его безнадежный сумрак.

Дальнейшее произошло слишком быстро и неожиданно для того, чтобы я, уже давно находившийся в состоянии оцепенения, смог вмешаться и что-то сделать. Был вечер, мы только что закончили ужин. Я услышал едкий удушающий запах дыма. Европа нехотя ушла в глубину дома, чтобы взглянуть на источник запаха и, вернувшись, попросила меня сходить за водой. Очевидно, она хотела залить тлеющий мусор, оставшийся от прежних жильцов этого дома. Она вручила мне пустое ведро и вытолкала наружу. Помню, я стоял в саду и оглядывался, не понимая, почему Европа отправила меня одного, а сама осталась в доме. Все же я решил быстро сходить на берег и принести воду. Я не мог даже предположить, что произойдет.

Когда я вернулся с ведром воды, дом пылал, пламя рвалось наружу. Я открыл дверь и отпрянул — в прихожей бушевал огонь. Я выплеснул в него воду, но потушить пожар одним ведром воды было немыслимо. Тогда я начал кричать и звать Европу. Я звал ее снова и снова. В ответ я слышал шум разгорающегося пламени. Пройти в здание было невозможно. Тогда я вспомнил о маленьком окне в задней части дома и побежал туда. Всегда открытое, окно оказалось закрытым ставней.

Надеясь на чудо, я смотрел по сторонам, но чуда не происходило. Дом горел, густой дым валил из раструба для телескопа. Я всегда был нерасторопен и неловок в решительные минуты, здесь я тем более не мог ничего сделать. Снова я бежал к заднему окну, искал черный ход, метался. Откуда-то появилось двое молодых людей, они молча стояли на берегу и смотрели на горящее здание.

Дом горел недолго. Бревна старого дома были ветхими и сухими и они прогорали дотла, а когда внутри здания рухнул телескоп и вверх взметнулся высокий столб пламени, я понял, что все кончено. Я понял, что Европа искала и нашла свою гибель. Только почему она это сделала без меня? Зачем оставила одного меня в этом страшном мире?

Я провел ночь в бреду и беспамятстве возле воды. Молодые люди поставили палатку и развели костер. Они звали меня к костру, но я не откликнулся. Я лежал на песке и смотрел вверх, в звездное небо. Ночь длилась бесконечно долго. Мириады звезд кружились надо мной в гигантском Водовороте. Наконец, звезды погасли.

На рассвете ко мне подошла Европа и погладила мои волосы. Ее лицо было светлым и спокойным. Взяв меня за руку, она подвела меня к месту, где была привязана лодка — та самая лодка, на которой я приплыл к этому острову. Она отвязала лодку, и я ступил в нее, не отводя глаз от лица Европы. Я пробовал зацепиться за ее взгляд, но не смог — она смотрела на то, к чему у меня не было касательства.

Лодка, подрагивая, выбиралась из прибрежных водорослей. Наконец, она освободилась и мерно закачалась на воде. Течение сделало остальное — лодку отнесло от берега. Фигурка девочки растворилась в утреннем полумраке.

И снова я был во власти Великого Потока. Вёсел у меня не было, лодка двигалась туда, куда ее направляло течение. Я плыл с закрытыми глазами — все равно я не мог управлять своей судьбой. Я решал мысленную задачу: как выйти из Потока, из которого нельзя выйти. На какое-то время можно забыть о Потоке, так делали мы с Европой, так делают мужчины и женщины, лепясь друг к другу, прячась друг за друга. Но сейчас я был один. Поток сносил меня в темноту, в неизвестность, в смерть. Я думал: можно придумать миф, сказку, поставить оперу со счастливым исходом. Но нельзя выйти в мир целесообразности и смысла, потому что такой мир не существует.

Ушло то время, когда я верил в Добро, правящее миром. Мир — это ловушка для слепых душ, которые сами стремятся к тому, чтобы попасть в нее. Мир — это страдания, болезни и смерть, а также редкие минуты самообмана, на который так падки человеческие дети. Да, мы во власти Великого Потока, но этот Поток не властен над тем высоким, что находится в нас. И у этого высокого есть соответствие и опора там — по ту сторону всех нарисованных картинок. Что бы ни случилось с моей лодкой, куда бы ее ни занесло, где бы она ни утонула, я свободен и беспечален.

Европа, где ты?

Мою лодку сносило Потоком. Но Потоком сносило и весь окружающий меня мир. Моя лодка, отнесенная от берега острова Нечаянной радости, была без весел, и я не мог управлять ее движением. Я сидел на корме и смотрел на берег. Я видел, как догорало здание, в котором я жил несколько месяцев моей жизни и которое стало погребальным костром и могилой девочки Европы. В воображении вновь и вновь я оббегал дом, подбегал к заднему окну, искал запасную дверь, метался, кричал — и убеждался в тщетности моих метаний. Я звал: «Европа! Европа!» Из языков пламени и дыма на меня смотрело ее искаженное ужасом лицо, от ее крика «Не — е — е — е — е — т!!!» у меня темнело в глазах и останавливалось сердце. Я шептал: «Европа! Европа!» Я выходил из бреда и опять погружался в него.

Потом лодку закружило, и слепое течение отнесло ее в сторону. Мимо проплыло на буксире несколько тяжело нагруженных барж. Созданная ими волна вынесла меня на середину канала. Грозя столкнуться с моей лодкой и опрокинуть ее, по течению и против него, самостоятельным курсом проплывали большие и маленькие суда. Меня мучила жажда и томили бездействие и неопределенность.

Вечерняя прохлада принесла мне небольшое облегчение. Бред прекратился, но пришло понимание безнадежности моего положения. Я думал: я опять во власти Великого Потока со всеми его капризами, но этот Поток не властен над моей решимостью отвергать все его приманки и обольщения. И я знал: у этой решимости есть опора по ту сторону всех нарисованных картинок. Но что же мешает мне постичь истинную реальность и выйти из-под власти иллюзий — несовершенство мира или моя незрелость? Создаю ли я сам те миры, в которых я живу, или каждый раз я становлюсь пленником независимых от меня законов? Я заметил, что, еще не совсем освободившись от образов бреда, я уже был целиком во власти паутины моих мыслей.

Под вечер я очнулся от резкого толка — лодка ударилась о прибрежный камень. Я выпрыгнул из лодки и вытащил ее на берег. Оглядевшись, я увидел, что меня окружали грубые валуны и чахлые кусты между ними. Обстановка казалась незнакомой.

Я почувствовал сильную жажду и увидел струйку дыма, вьющуюся над пригорком. Я пошел в направлении дыма. Через какое-то время я уже подходил к двум молодым людям, разжигавшим костер на холме. Трещал хворост, в котелке бурно кипела вода, ее брызги попадали в огонь, добавляя к треску шипение.

Мое появление не вызвало у молодых людей ни удивления, ни какой-либо иной реакции. Один из них, с небольшими залысинами и живыми глазами, колдовал над котелком, засыпая в него чай и помешивая напиток деревянной палочкой. Второй, высокий с небольшой бородкой, подкидывал ветки в огонь. Когда я приблизился, они, оторвавшись от своих занятий, просто смотрели на меня. В их взгляде не было ни вопроса, ни беспокойства. Приблизившись к костру, я в нерешительности остановился.

— Кажется, я вас видел утром. Мою лодку весь день несло… — проговорив эти слова, я почувствовал страшную усталость и опустился на землю.

Меня усадили в походное кресло. Глоток горячего чая вернул меня к жизни. Очевидно, к чаю они добавили крепкого алкоголя.

— Я — Ким, а бородач — Максим, — улыбнувшись, сказал человек с залысиной.

— Вы путешественники? — спросил я больше для вежливости, чем из любопытства.

— Мы строим Перпендикуляр, — ответил мне бородач Максим.

— Перпендикуляр? — переспросил я.

— Перпендикуляр к Потоку.

— К какому потоку?

— Ко всем потокам.

— Получается?

— Не всегда. Но мы не отчаиваемся. Мы решаем задачу.

— Но каким образом?

Обменявшись едва заметными улыбками, приятели ничего не ответили. Я не стал повторять вопрос — я пил чай, и с каждым его глотком в меня вливались уверенность и спокойствие. И одновременно меня охватило удивление. Я удивлялся траве под ногами, небу в розовом оперении заката, водной глади, отражающей небесную красоту. За всем эти было что-то другое… Может быть, в чай был добавлен не алкоголь, а какой-нибудь наркотик, подумалось мне.

Как будто прочитав мою мысль, Ким сказал:

— Чай заварен малиной и мятой. То, что с нами происходит, это Перпендикуляр. Когда возникает Перпендикуляр, Поток теряет свою силу и перестает нас сносить.

Над водным зеркалом опускался светящийся шар. Не было больше того изматывающего напряжения и той тревоги, в которых я провел весь этот день. Не было прошлых жизней. Мне казалось, что время остановилось — мы всегда сидели вокруг костра, пили чай и провожали оранжевое светило. Мир отодвинулся, а за ним клубилась живая Бездна, полная мудрости и силы. Оттуда, из этой надмирной глубины, ко мне шла помощь.

— И все-таки — как вы это делаете? — с изумлением повторил я свой вопрос.

— Когда возникает нужда, нам посылается помощь. Вот и вы появились, потому что мы в вас нуждались.

Прошел месяц, и я привык к новой жизни и к новым спутникам. На самом деле обстановка непрерывно менялась. Мы жили то тут, то там, предпочитая острова, где мы могли разбить палатку и развести костер, или ставили палатку на широких платформах и ловили удочкой рыбу. Всю жизнь я мечтал о бродячей жизни без привязанностей и обязательной рутины, и вот моя мечта сбылась.

Ким и Максим были бесхитростными людьми. Ким был словоохотливый и расторопный, а Максим неторопливый, погруженный в созерцание. В них не было ничего от моих старых знакомых, которые вряд ли бы ими заинтересовались. Я также потерял былую искушенность и сложность. Вряд ли я был бы теперь нужен моим друзьям и пациентам. Моя старая личность постепенно отмирала, и взамен ее не возникала новая.

Мы строили Перпендикуляры везде, где можно, и оказывалось, что можно было везде. Мы создавали свой поток, свою вертикаль, и были счастливы, как дети. Как счастливые дети. Перпендикуляр возникал, когда, освободившись от галлюцинаций, мы погружались в прозрачную глубину себя — без дна, — теряя ориентиры поверхности и направления. И тогда возникала Воронка — мы узнавали о ее появлении по легкому покалыванию по всему телу и входили в грозовое облако, чреватое разрядами. Это было прелюдией к Перпендикуляру, освобождением от притяжения реальности. Этот Водоворот грозил засосать всего тебя без остатка. Он не имел никакого отношения к Потоку и к каждому из нас. Нам давалась возможность окунуться в Бездну по ту сторону Потока. Сознание исчезало. Мое «я» больше мне не принадлежало. Это была смерть и одновременно освобождение.

Нижний мир

История эта началась неправдоподобно. Вымысел правдоподобен, а правде всегда трудно поверить. Так вот, все это действительно случилось со мной и имело долгое и замысловатое продолжение, о чем и пойдет дальше речь.

Поздно вечером я возвращался домой после посиделок у Игоря. Может быть, я немного выпил, но только совсем немного. Уехал вовремя, успел на метро, доехал до своей станции без приключений. Обычно, выходя из метро, иду до перехода и поворачиваю направо. Но тут ноги сами повернули налево. Как это случилось — не знаю. Опомнился, только когда вышел на улицу и стеклянная дверь подтолкнула меня в спину. Этот выход с большой буквой «М» должен был вывести меня к торговому центру. Однако я оказался в незнакомом месте. На секунду я оторопел.

Очнувшись, увидел перед собой молодого человека в шапке-ушанке — лицо туповатое и нос шишечкой, — с распечаткой в руках: на листке стояло мое имя «АРКАДИЙ».

— Д-д-добро пож-ж-жаловать в Ниж-ж-жний мир, — сказал он, отчаянно борясь с неподдающимися звуками. Помолчав, он добавил:

— М-м-меня з-з-зовут Ж-ж-жора.

— Очень приятно, — отрезал я и отвернулся от Жоры. Я хотел спуститься в переход и перейти на правильную сторону, однако…. никакой стеклянной двери передо мной не оказалось. И никакой буквы «М». Я стоял на незнакомой улице незнакомого города.

Я стоял на незнакомой улице незнакомого города, освещенной тусклыми фонарями. Прочные дома довоенной постройки в 4–5 этажей, погашенные витрины, запертые подъезды с вензелями. И ни души — только мы с молодым человеком в шапке-ушанке. Шапке, кстати сказать, более подходящей к московским сугробам, чем подъездам с вензелями.

— Что всё это значит? — задал я ему вопрос только потому, что задать его было больше некому. Унылая внешность Жоры не располагала к разговорам. Мимо таких людей хочется пройти, не останавливаясь. Однако Жора сам не торопился чем-либо мне помочь. Может быть, он давал мне время прийти в себя от неожиданности. На его бесцветном лице не было ничего написано.

Я попытался восстановить ход событий. Перепутать станцию я не мог — это была моя станция, — в подземном переходе я повернул не в ту сторону — пошел налево, а не направо — вышел на незнакомую улицу и услышал слова, произнесенные заикой в ушанке: «Добро пож-ж-жаловать в Ниж-ж-жний мир!» Нижний мир? Что это за Нижний мир?! Может быть, я ослышался или мне почудилось? Но нет, я стою на незнакомой улице, и передо мной стоит Жора и чего-то ждет. Мне осталось повторить свой вопрос:

— Вы можете мне что-нибудь объяснить? Что это? Где я?

— Ниж-ж-жний мир, — повторяет Жора. — А еще есть Промеж-ж-жуточный и В-в-верхний. Мы в Ниж-ж-жнем. Поедем к ш-ш-шефу, он вам все рас-с-скажет. Здесь нед-д-далеко.

Заикался он мучительно, так что задавать ему вопросы больше мне не хотелось.

Оказалось — рядом стоит его припаркованная машина. Что мне оставалось делать? Сели — поехали.

Выехали на широкую улицу. Кафе, магазины, театры, оживленная шумная толпа. Что это — парижский бульвар? Может быть, но может быть и любой другой город: Мюнхен, Брюссель или даже Сеул. Надписи над ресторанами, магазинами, театрами во всех городах одни и те же. И пешеходы тоже.

— Что это за город? — решился я на еще один вопрос.

— Г-г-город Г-г-господ, — сообщил мне он и затормозил. — П-п-приехали.

Мы вышли из машины перед воротами с проходной. В проходной за конторкой сидел молодцеватый охранник, рядом с ним переминался невысокий юркий человек с внимательными глазами. Увидев нас с Жорой, невысокий человек вышел из конторки и не без изящества отрекомендовался:

— С прибытием! Я — Пал Палыч, ваш чичероне. Ну вот, мы вас и дождались?

Расписавшись в блокнотике Жоры, Пал Палыч махнул ему рукой и, открыв дверь во внутренние пространства, любезно предложил мне ступить в них первому. За дверью было темно и неприветливо, и мне не захотелось отвечать любезностью на его любезность. Я остался стоять там, куда меня привели, всем своим видом показывая, что в первую очередь мне должны дать объяснения. Меня нельзя перекидывать неизвестно куда и передавать из рук в руки как вещь. Моя молчаливая строптивость была Пал Палычем прекрасно понята.

— Глубокоуважаемый Аркадий, вы ведь предпочитаете, чтобы вас именно так называли, не так ли? Я предложил вам перейти в другое, более подходящее для объяснений помещение единственно из соображения удобства. Признаюсь, ваше перемещение в Нижний мир произошло без должного с вами согласования, однако причины этого события лежат за пределами моей компетенции. Их вам, очевидно, назовет мой шеф, как и все из этого вытекающее. Я же в качестве вашего чичероне — а вы, наверное, знаете, что слово «чичероне» происходит от имени Цицерона и что в прежние времена им обозначали ученого, умевшего объяснять всевозможные древности и показывать иностранцам местные достопримечательности, — в этом амплуа я буду рад ответить на все вопросы, которые вы соблаговолите мне задать. Посему прошу вас не требовать от меня большего, чем я могу, и спокойно вступить во внутренние пределы Города Господ, в котором я сам только маленький винтик. Уверяю вас, очень скоро ваше любопытство будет удовлетворено надлежащим образом, я же с вашего любезного согласия продолжу свою миссию в привычном для меня амплуа.

Выслушав эту речь Пал Палыча, я не нашел нужным далее сопротивляться и, показав ему жестом свое понимание и согласие, первым шагнул во внутреннюю зону, а мой Цицерон последовал за мною.

Мы вошли в холл большого здания в центре зоны.

Я еще не пришел в себя от цепочки странных событий, как случилось нечто и вовсе невообразимое. Войдя в большую, ярко освещенную комнату, я подумал, что иду навстречу своему отражению в зеркале — навстречу шел мой двойник! Я остановился в двух шагах от зеркала и поднял правую руку в знак шутливого приветствия, адресованного моему отражению. Однако левая рука моего двойника не повторила моего движения.

Передо мной стояло не мое отражение, а мой реальный двойник. Впрочем, что означает слово «реальный» и кто из нас был реальным — на эти вопросы я едва ли мог дать какой-нибудь ответ. Оставалось ждать развития событий, а пока я присматривался к своему визави, к его лицу и фигуре, улыбке и манерам. Должен признаться, вполне симпатичное существо, в меру самоуверенное и в меру уклончивое. Усы погуще и поухоженней, чем мои, и оправа очков посолиднее, плюс какая-то незнакомая ирония во взгляде и жестах.

— Здравствуй, дружище! — уверенно произнес двойник и заключил меня в свои объятия. — Надеюсь, для тебя встреча с параллельным миром, не слишком сильный шок. Ну да, Нижний мир, Средний мир и все такое, хотя не очень понятно, какой из них ниже, а какой наоборот. Обо всем этом мы с тобой успеем потолковать. Ужин я тебе не предлагаю, так как знаю, что ты из гостей, а вот рюмочка-другая на ночь нам не помешают, не так ли? — обнимая меня за плечи, он повел меня в свои апартаменты, коротким жестом отпустив Пал Палыча, рядом с нами вертевшегося. Тот испарился.

Мы шли по внутренним переходам здания, изящество и функциональность которого производили добротное впечатление. Незаметные консьержи, бесшумные лифты, неброские ковры, приглушенная живопись на стенах, кресла и столики в уютных холлах, а заодно кофейные машины со всеми приборами — за этим чувствовался порядок и уход, — жить в таком доме мне никогда не доводилось. Другой Аркадий уверенно вел меня по своему дому в свои апартаменты. В нем была твердая уверенность власть имущего. Легкий холодок, пробежавший по моему позвоночнику, подсказал мне — идущий рядом человек не был мною. Кем же он был?

Нам открыла немолодая опрятная горничная, проводила в столовую, поставила перед нами графин, два стакана, закуски и — так же, как Цицерон в холле, — испарилась. Мы остались одни.

— Вот мы и дома, — Аркадий налил нам по рюмке и положил на мою тарелку ложку икры. — Теперь можно внести во все полную ясность. Почему ты здесь? Где ты находишься? Как ты здесь оказался? Как устроена Вселенная? Есть ли Бог, свобода совести и жизнь после смерти? Ты ведь хочешь получить ответы на все эти вопросы, как это положено в романах Достоевского. Ну, давай выпьем за встречу, не так ли?

И опять что-то зябкое скользнуло у меня между лопатками. Коньяк был хорош, закуска — тоже. Выпили еще по одной, а потом еще. Коньяк делал свое дело — согревал, смягчал, успокаивал, развязывал языки. Впрочем, хозяин говорил, а я слушал. Говорил убедительно. Я так умею говорить, когда мне нужно чего-то добиться:

— Прежде всего, я хочу освободить тебя от терзаний, связанных с твоим поворотом налево в подземном переходе. Если бы ты повернул направо, все равно ты бы оказался здесь, в так называемом Нижнем мире. Все оказываются у нас, и ты не исключение. Собственно, я этого хотел, и я это устроил. Нужно же нам когда-нибудь встретиться и поговорить начистоту — душа в душу?

— Сразу же скажу насчет мироустройства. Честно говоря, я разбираюсь в этом не лучше тебя. Про Бога и про Вселенную ты знаешь больше, чем я. Практически все это сводится к простым вещам, нам обоим известным. Ну да, есть множество измерений. Это можно описать как параллельные миры или же — как множество «я». Эти миры редко пересекаются, разве что когда один мир наезжает на другой с тем, чтобы его поглотить. Мы с тобой живем в разных мирах: я живу в Городе Господ, а ты живешь в своем межеумочном, Среднем, ни-том-ни-сёмном. И я знаю, тебе в нем не слишком уютно живется.

— Я хочу дать тебе определение понятий «господа» и «рабы», имеющих в нашем мире специфические значения. Господа — это не мелкие или крупные промышленники и торговцы, не владельцы земли и недвижимости, и, тем более, не политики и банкиры. Все эти группы, являющиеся частями социальной пирамиды, скорее должны входить в категорию рабов, нежели господ. Господа составляют очень маленькую группу людей, и имена их тщательно зашифрованы. Это сверхбогатые и сверхвлиятельные люди, и существует мнение, что большинство их проживает в нашем городе, отчего и происходит его название — Город Господ. Соответственно, рабами являются все те, кто входит в систему обслуживания Господ и осуществляет их намерения и планы, то есть все остальное человечество. О богатстве и влиянии Господ достаточно сказать, что совокупный годовой доход этой маленькой группы превосходит общий бюджет всех стран земли вместе взятых. Причем это богатство не облагается налогами и не тратится на военные, управленческие и прочие нужды. На что же тратятся эти фантастические средства? Естественно, на контроль над остальным человечеством, на создание и поддержание структуры власти главным образом посредством наведения иллюзий, которыми живут различные группы и категории рабов. Основная иллюзия современных рабов состоит в том, что они не являются рабами, и это главная созданная для них ловушка. Но и у Господ есть своя роковая иллюзия — они думают, что вечные отношения господ и рабов, достигшие в нашем городе классической формы, могут продолжаться бесконечно. Они убеждены, что у каждого из нас есть свое место, определенное судьбой, и ничего не должно изменяться.

— И вот здесь зарыта собака. Мы веками растили эту систему, и за этим занятием мы утратили нечто, без чего невозможно никакое продолжение. Я не знаю, как называется это нечто, но я знаю, что оно дает силу и уверенность. Я знаю, в тебе это нечто есть, а во мне нет. Как его раздобыть, я не знаю.

— Ты видишь, я с тобой предельно откровенен. Потому что ты — это я, и наоборот. Зазор между нами ничтожно мал. Если мы его преодолеем, нам обоим будет хорошо. За это мы можем выпить нашу последнюю на сегодня рюмку.

Я бы спал до полудня, но меня разбудил Пал Палыч робким звоночком и веселой скороговоркой:

— Ну-ну-ну, а вы, оказывается, лежебока. Между тем и петушок уже давно пропел, и наша программа на сегодня насыщена до отказа. Да и Ж-ж-жора нас ж-ж-ждет у в-в-ворот со св-в-воим ав-в-вто. Даю вам двадцать минут на все утренние дела и не минутой больше.

Заикание Жоры получалось у него великолепно. Я чувствовал себя отдохнувшим и готовым к новым приключениям. От ночного разговора с Аркадием остался мутноватый осадок, но зато многое прояснилось. А прогулка по городу, предложенная им перед тем, как мы разошлись, вполне совпадала с моими желаниями. Итак, я мог провести целый день в согласии со своими капризами в сопровождении услужливого Пал Палыча и уже знакомого мне заики. Заодно я мог обдумать свое положение и узнать кое-что новое о Нижнем мире у моего Цицерона.

Мы отъехали от ворот и уже через пятнадцать минут были в одном из центров Города Господ. Мой Цицерон сообщил мне, что в городе около десятка Центров и что мы находимся в Центре Культуры, ознакомиться с которым — долг каждого цивилизованного путешественника. Пал Палыч был умеренно разговорчив и безукоризненно тактичен, а Жора, слава богу, всю дорогу молчал и остался сидеть в машине.

В начале нашей поездки я думал о том, чего от меня хочет Аркадий и чего в этой ситуации хочу я сам, но полной ясности у меня не было, и потому я отбросил эти мысли и с удовольствием отдался созерцанию открывшегося передо мной нового мира. Вскоре настроение мое окончательно выправилось, и я почувствовал себя свободным и беззаботным путешественником, эдаким Гулливером в стране Господ и рабов, и мне захотелось все запомнить и понять, чтобы, вернувшись домой, а в том, что мне предстоит вернуться, я почему-то не сомневался, рассказать моим соплеменникам обо всем, что я увидел и что уразумел.

Мы начали осмотр Центра Культуры с посещения Музея Современного Искусства. Мой Цицерон повел меня в залы, поражающие величием и помпезностью представленных произведений изобразительного искусства. Гуляя среди мраморных гибридов динозавров и крылатых ракет, храмов в виде нужников, скульптур инопланетян, саркофагов для насекомых, позолоченных клеток для умалишённых и прочих подобных артефактов, Пал Палыч начал свою необычную лекцию:

— Культура Нижнего мира — это нулевой итог всей культуры человечества. Писатели, художники, музыканты и архитекторы создают шедевры, синтезируя все существовавшие направления или же работая в одном из них в соответствии со своими склонностями и талантами. В нашей культуре есть все, однако нет единого принципа, существование которого признано главной ошибкой культур предшествующих эпох. Наши философы утверждают, что такие принципы извлекались художниками сначала из коллективного подсознания, а затем, начиная с эпохи Просвещения, — из рафинированного сознания гениев, однако все эти принципы обанкротились, и теперь нам остается жить среди обломков старых мифов и рассудочных схем, избегая каких-либо обобщений и заявок на самодостаточность. Любой выдвинутый художником принцип немедленно заносится критиками в одну из известных категорий и немедленно девальвируется и дисквалифицируется. Такой дисквалификации подвергаются все религиозные, этические, эстетические, формальные и прочие принципы, в результате чего культура Нижнего мира не имеет под собой никакого основания и, чтобы не стоять на месте, ходит по кругу. Как выйти из этого положения — не знает никто. Наивные или же расторопные художники не устают предлагать в качестве основополагающего принципа все те же старые изношенные фантомы, а честные представители цеха культуры создают произведения, полные диссонанса и отчаяния, чем хотя бы напоминают нам об отсутствии какой-либо опоры в нашей жизни и нашем внутреннем мире. В этой ситуации только циники, нашпигованные ядом иронии и сарказма, чувствуют себя вольготно, и встречают всеобщую поддержку как герои, борющиеся с пошлостью и разложением.

Мы остановились перед конусообразной кучей легко воспламеняющегося мусора, местами залитого техническими маслами и красителями. В кучу были навалены бумага, картон, фосфор, патроны, шнуры, порох, детонаторы, капсюли, лаки, петарды и прочее.

— Перед нами метафора самодержавной власти и могущества — куча мусора и одновременно Шапка Мономаха. В то же время по своему материалу это метафора Нижнего мира — прах и тлен и к тому же легко воспламеняемый и взрывоопасный. Эта мусорная куча получила Grand Prix за текущий год от главных художественных академий мира.

Следующим объектом, к которому Пал Палыч привлек мое внимание, был большой черный куб, внутри которого располагалась русская баня «по-черному», с шайками, которые раздавали при входе, со свистом веников и густыми клубами пара. Я долго не хотел входить во внутренности куба, а когда вошел, постарался поскорее выйти.

— Вы догадываетесь, что «черная» баня в «кубе Малевича» — это авангардистский призыв к очищению, которое предлагается обитателям Нижнего мира как путь к свободе. Это особый русский путь, отличающий нас от окаменевшего Востока и опустошенного Запада. На этот рецепт накладывается наша особая отрешенность, пророческая сила, причастность к метафизическим тайнам, наша великая литература и прочее — полный набор самолюбования и нарциссизма, который лишь усугубляет рабство и растерянность несчастного народа.

Мы прошли еще через десяток залов, изредка останавливаясь перед теми или другими произведениями, однако мой Цицерон больше их не комментировал, а я не задавал ему вопросов. Через пару часов мы решили двинуться дальше.

Из Центра Культуры мы переехали в Центр Нравственности — огромный особняк, в назидание детям и взрослым наполненный документами и произведениями искусств, дающими примеры высоких порывов и героических свершений, так же, как и безобразных и циничных преступлений, позорящих род человеческий. Мы с Пал Палычем оказались в зале, где с одной стороны были развешаны офорты, изображающие моменты триумфа человеческого духа над косностью, а с другой — ужасы и уродства войн, предательств, пыток и преследований, не в меньшей степени присущих обитателям Нижнего мира. На фоне этих красноречивых экспонатов мой Цицерон продолжил свою содержательную лекцию:

— Так же как и сфера культуры, область нравственности в Нижнем мире переживает тяжелый паралич. На протяжении последних веков атрофия нравственных принципов постепенно распространилась на все наше общество, и амнезия достигла такой глубины, что никто уже не помнит, что чувствовали и как вели себя люди во времена рыцарской или даже дворянской культуры. Никто не сокрушается по поводу утраты понятий совести, чести и достоинства. Нужно признаться, что и во времена Сократа и Платона не было ясности по поводу того, что означает «благородство» или «справедливость». Ведь то, что благородно и справедливо в одном случае, может быть несправедливо в другом. Так, например, во времена общественных смут, что благородно и справедливо — поддерживать бунт или существующий порядок? Справедливы старые или новые законы? Справедлива ли система неравенства во всем многообразии форм, и, если нет, то в чем люди равны, а в чем отличаются один от другого? И все-таки еще совсем недавно вопросы совести у большинства людей не вызывали сомнений, ибо люди в большинстве своем жили гомогенными группами и разделяли одну и ту же веру. Сегодня веры и полуверы перемешаны, и отдельно взятый человек несет в себе рудименты нескольких деградировавших традиций, так же как и осколки современных моральных систем. Как и в области искусства, здесь нет общего принципа. Никто не может ответить на вопрос, является ли таким принципом высшее благо, общее благо или какой-либо из видов частного блага, а о слиянии всех трех благ в одном нравственном акте мы не можем даже мечтать.

Внезапно раздался шум, крики, топот, свистки. В зал ввалилась толпа: полицейские ввели ошарашенного трясущегося человека в наручниках с перемазанными краской лицом и руками. Оказалось: поймали вандала, который замазывал краской картину Рембрандта. Полицейские составляли протокол, опрашивали свидетелей. Кто-то спросил преступника:

— Зачем ты это делал?

— Надоело! Мочи нет — все надоело!

— И что — отсидишь и снова будешь мазать?

— Нет, — ответил злоумышленник. — В следующий раз — взорву!

Под вечер Жора привез нас в величественный Центр Науки, состоящий из бесчисленных специализированных коллегий и лабораторий. Пал Палыч долго водил меня между чудными приборами и не менее чудными людьми, в остервенении спорящими друг с другом или погруженными в сомнамбулический транс, и, когда, наконец, устав, мы присели в буфете за чашечками кофе, продолжил свои рассуждения следующим образом:

— Что лежит в основании нашего знания: гипотезы, постулаты или принципы? Гипотезы — это гадания на кофейной гуще, постулаты — заведомо необоснованные аффирмации, принципы нуждаются в надежных верификациях, а где они? На что мы сегодня можем полагаться? Наше знание — ничтожная капля в океане нашего незнания. А между тем в большинстве уже поселилась мысль об отсутствии какого-либо смысла как человеческого существования, так и существования мира. Учение, по которому звезды и планеты обращались вокруг неподвижной Земли, когда-то сменилось картиной всеобщего обращения планет и комет вокруг центральной звезды, а затем — чудовищной картиной разбегающихся галактик в невообразимых пространственно-временных масштабах бессмысленной Вселенной. В такой Вселенной человеку нечего делать, разве что удовлетворять свои биологические и психологические потребности. Ради чего человек будет бороться и страдать? Смешно и нелепо расширять наши ничтожные знания и фиктивную мощь? Муравей, червяк могут столько же, сколько мы, а может быть, и больше. Ученые упоены своими открытиями, но каждое новое открытие опровергает вчерашнюю фундаментальную веру для того, чтобы завтра быть опровергнутым новыми транзитными гипотезами, постулатами или принципами. Давно уже никто не ждет мало-мальски вразумительного ответа на самые простые вопросы об устройстве и смысле существования. Это тупик, из которого нет никакого выхода.

Трудно было не согласиться с его обобщениями. Кроме того, за его словами чувствовались долго копившаяся усталость и нескрываемая горечь. Я подумал, что едва ли в его обязанности входило показывать мне изнанку Нижнего мира, скорее он должен был демонстрировать его мощные ресурсы и перспективы. Он рисковал, доверяя мне свои мысли. Может быть, он надеялся на что-то. Но на что?

Завершая круг наших дневных экскурсий, Пал Палыч предложил посвятить следующий день посещению Центров Истории, Музыки и Магии.

Поздно вечером мы снова сошлись с Аркадием за запотевшим графинчиком водки. У горничной был выходной, и мой хозяин сам вытащил из холодильника выпивку и закуску. Мы сидели в просторной столовой за дубовым столом под плетеным абажуром из крашеной соломки. Аркадий выглядел немного усталым и потому разговаривал резче, чем при первом свидании.

— Ну как впечатления от Города Господ? — спросил он меня после первой рюмки. — Пал Палыч, наверное, наговорил тебе сорок бочек арестантов? Но сам-то, сам ты что-нибудь понял? Не правда ли, в нашем городе колоссальная энергия? А все потому, что мы освободили людей от лишней рефлексии и направили все их внимание на то, что им нужно.

— Пал Палыча едва ли можно назвать интеллектуальным евнухом, — заметил я.

— Пал Палыч — моя находка, — не без гордости заявил мой альтер эго. — Я пользуюсь им для моих инспираций.

— А мной как ты хочешь воспользоваться?

— Ты мне можешь понадобиться для дела. А я тебе пригожусь в качестве трамплина для наших общих проектов.

Ледяная водка пилась намного лучше вчерашнего коньяка. Я постепенно выходил из затянувшегося ступора — соображал легче, легко находил нужные слова.

— Слушай, — весело сказал я братцу из Низшего мира, — а пошел ты на… три буквы!

Я — яростный противник ненормативной лексики. Не знаю, как такое у меня вырвалось. Но мой двойник и бровью не повел. Но предупредил:

— Помни про испытательный срок.

Мы выпили еще по одной рюмке. Вскоре нас сморил сон-примиритель.

На другое утро, гуляя перед домом, я любовался свежими кустами сирени и жимолости. Скамейки под тополями и акациями приглашали к отдыху и размышлениям. Фонтаны и бассейны навевали соразмерные фантазии. Когда мы с Пал Палычем вышли из ворот, Жора уже сидел в своей машине. Мы поехали в Центр Истории, а попросту в Главный Исторический музей.

— Что вы думаете, любезный мой Цицерон — ибо кто вы, как не римский всадник и слуга сената, — об Истории Нижнего Мира? — обратился я к моему провожатому, когда мы с ним оказались в просторных музейных залах среди крылатых ассирийских быков и барельефов, изображающих царскую охоту на тигров. — Как и когда эта история началась и куда она привела наши народы? И правда ли, что в истории Нижнего мира не было ничего, кроме кровавых войн, предательств и преступлений?

— Однажды шах, которому мудрец привез свой труд о смысле истории на караване верблюдов, попросил его сократить это произведение. То же самое он сказал, когда мудрец привез ему свой труд на одном верблюде, а потом — в одном толстом томе на спине ослика… Вы хотите получить выводы, сжатые до десяти минут. Мы сможем понять истоки, смысл и направление истории, только если вооружимся смирением и осознаем безграничное превосходство этих задач над нашими силами. Общий план и направление истории знает один лишь Режиссер, что же касается наших догадок об общем плане, то они могут быть более или менее удачными, а могут быть ошибочными. Однако нужно постоянно помнить, что истолкование истории неразрывно связано с нравственной волей, то есть, с проявлениями той же истории в человеческих поступках. И встает вопрос, чему служит или должна служить история — высшему благу, общему благу или частным благам? Кажется, никогда еще не было на земле такой дифференциации, какую мы видим сегодня, и никогда еще вопрос о единстве мира не стоял так актуально.

И вот мы опять в машине, везущей нас в Центр Музыки. Мы едем через кварталы, заполненные иностранцами, туристами, торговцами, богемой, проститутками… Приходится останавливаться через каждую минуту, пропуская возбужденные группы прохожих. С трудом припарковываемся.

Огромное старинное здание Консерватории. Кариатиды, арки, афиши, зеваки, студенты, студентки… Из окон несутся звуки скрипок, виолончелей, флейт, гобоев, труб, синтезаторов, органов… Мы поднимаемся в Большой Концертный Зал. Зал полон слушателями: шорох, шепот, листание программок… За кулисами шум настраиваемых инструментов… Поднимается занавес — концерт современной музыки.

Что может быть безнадежнее — говорить словами о музыке. Музыка выпадает из всех видов искусств. Она сделала все, чтобы избежать их участи, — быть изувеченной беспощадным временем, опустошенной пошлым рассудком. Она то уходила в тишину, то изливалась в радости и страдании, то плакала, то ликовала. Она пережила холеру, чуму, инквизицию, революции, войны, фашизм, коммунизм… Неужели ей что-то угрожает?

Я готов слушать музыку. В программе четыре произведения.

Первое произведение: скрипки, альты, виолончели и рояль. Музыканты выходят на сцену, садятся, вытаскивают из футляров инструменты. Юноша за роялем протирает тряпочкой клавиши и пюпитр для нот. Другие музыканты также протирают свои инструменты, сдувают с них пыль. Минут через пять все готовы играть. Пианист поднимает руки к клавиатуре. Струнные поднимают к инструментам смычки. Пальцы повисли над клавишами, смычки над струнами. Музыканты не двигаются. В зале покашливание, чихание, реплики, смех. Проходит еще пять минут. Музыканты встают и раскланиваются. Зал смеется и аплодирует.

Второе произведение: музыканты выходят на сцену, одни из них несут инструменты, другие — рулоны бумаги и клейкую ленту. Музыканты с инструментами садятся на места и начинают играть нечто бесформенное и энергичное. У них нет нот, их задача — создавать резкий, невыносимый шум. Музыканты прекрасно справляются с этой задачей. В это время другая группа начинает разрезать рулоны бумаги и обклеивать ею рояль, скрепляя ее по швам клейкой лентой. Работа спорится: рояль из черного постепенно становится серым, неровно наклеенные листы бумаги делают его похожим на забинтованного раненого. По мере того, как оклейка рояля приближается к завершению, шум, создаваемый разгоряченными музыкантами, нарастает. В момент окончания операции с роялем визг и скрип достигают апогея. Пытка заканчивается. Музыканты раскланиваются и под аплодисменты уходят. Объявляют антракт.

Мы с Пал Палычем крадемся к гардеробу. Одевшись, выходим на улицы Города Господ. О музыке мы не говорим. Заходим в кафе, заказываем кофе. В кафе тишина, полутьма, по углам однополые целующиеся парочки. За окнами слышно дыхание вечернего города. Постепенно приходим в себя, находим Жору и едем дальше.

По плану Цицерона нам еще предстоит побывать в Центре Магии. Магия, как известно, это сила, влияние, гипноз. А поскольку гипноз — это главный инструмент околпачивания людей в Нижнем мире, экскурсия в этот Центр мне особенно интересна. Вообще я заметил, что все Центры Города Господ, в которых я побывал, выполняли двусмысленную функцию. Полагалось, что созданные для туристов и любопытных иностранцев, они должны внушать им идею цветущей сложности и богатства Нижнего мира, однако при более внимательном взгляде они выдавали царящее в нем неблагополучие. Что же могло сказать мне то место, куда мы теперь направлялись?

Было уже темно. Мы выехали из города и долго петляли по проселочным дорогам среди заброшенных огородов и разрушенных строений. Нас трясло на ухабах и рытвинах немощеной дороги. Наконец, машина остановилась возле большого деревянного сарая с плоской крышей.

— Здесь находится Главный магический штаб Нижнего мира, — сообщил мне мой провожатый, открывая передо мной скрипучую дверь. Запахло гарью и острым варевом, послышалось прерывистое всхлипывающее пение.

Помещение сарая оказалось просторнее, чем можно было подумать, если стоять снаружи. Несколько круглых колонн поддерживали крышу. Пахло деревом, экзотическими травами и притираниями, в дальнем углу горел костер. Мы пошли к огню, тускло освещавшему внутренность сарая. У костра сидело три дикаря в набедренных повязках — больше никого в помещении не было. Над костром в чугунном котле варилось какое-то зелье, оттуда поднимались густые пары, издававшие острый травяной запах. Тела дикарей лоснились от жира, которым они были натерты. Приглядевшись, я увидел, что один из сидящих был азиатом монголоидного вида, другой был похож на японца, третий был негром. Прислонившись к колонне, я начал за ними наблюдать. Пал Палыч присел на широкую скамью возле стены.

Сидящие вокруг костра, покачиваясь, нестройно выкрикивали одну и ту же фразу, не особенно заботясь о синхронности и мелодии. Время от времени они подкидывали в костер дрова, поправляли огонь, отпивали из стеклянной банки какую-то мутноватую жидкость, иногда вскакивали, делали несколько резких прыжков и снова садились перед костром — каждый раз на новое место. Костер вспыхивал, разбрасывая трескучие искры и поднимая к потолку языки пламени и клубы дыма. Однообразные резкие выкрики и беспорядочные движения шаманов в колеблющемся свете костра, запахи притираний и трав от кипящего варева, окружающий мрак — все это вместе навеивало оцепенение и дурман. Несколько раз я впадал в забытье и с трудом возвращался в сознание. Перед закрытыми глазами возникали видения: сначала я увидел плетеный абажур из соломки в столовой Аркадия, который наплывал на меня, качаясь от сквозняка. Вслед за тем приплыл обклеенный бумагой рояль, и струнный ансамбль начал исполнять музыку под названием «Поедание мамонта». Пещерные люди в шкурах разрывали огромную звериную тушу и, залитые кровью и слизью, грызли ее части, захлебываясь от жадности и урча от упоения. Я почувствовал, что мне нужно выйти из сарая, чтобы не быть поглощенным навязчивыми ритмами и острыми запахами и не стать жертвой новых галлюцинаций.

Дав знак Пал Палычу, я на нетвердых ногах покинул сарай. Вид Жоры за рулем автомобиля перед дверью сарая вернул меня к реальности Нижнего мира. Вскоре мы уже ехали по многолюдным бульварам Города Господ, освещенным разноцветной рекламой и яркими фонарями.

— Как могут три дикаря держать в прострации весь Нижний мир? — спросил я моего Цицерона, когда, наконец, сумел отойти от навязчивых образов последнего посещения.

— Никак не могут, — охотно согласился со мной Пал Палыч. — Но Волновые Генераторы тысячекратно усиливают их воздействие. Больше того, создаваемые ими поля наполняются дифференцированным содержанием с соответствующими командами и посылаются адресно тем или иным группам людей. Шаманы, собственно, — это только деталь сложной схемы. Дикарей сменяют каждую неделю.

— Как работает эта схема?

— Схема дает сбои, и дело здесь не в технологии, а в принципе. Субъект, на который направлено воздействие, ведет себя непредсказуемо. И хотя учитывается все: уровень насыщенности субъекта, степень его противостояния воздействиям, даже взрывы иррационального своеволия — все же статистика говорит о том, что коэффициент влияния падает, субъект ускользает. Нужно искать новый принцип, изобретать новую антропологическую систему.

— И для этого понадобился я?

— Да, для этого привлекли вас. Для этого вас знакомят с Узлами, или Центрами, нашей системы. Если вы откажетесь от сотрудничества или не справитесь с задачей, вас нейтрализуют и поставят на более простую задачу. Так до вас поступили со мной. И со многими другими. Вы догадываетесь, что основная расстановка сил в Нижнем мире должна оставаться неизменной. Нужно только предложить новую формулу оптимизации влияния.

— А вы знаете, что случится с Нижним миром, если он не найдет такой формулы?

— Знаю: он опустится еще ниже. Или рассыплется на составные части. Или аннигилируется. Разрушится даже тот ничтожный смысл, который в нем есть.

— Нет, Нижний мир не может аннигилироваться, он, очевидно, нужен для общего баланса. И его смысл не разрушится. Конечно, если воспринимать его как единственный мир, тогда может возникнуть такая иллюзия. Ведь именно это внушают его обитателям ваши шаманы.

— А для чего он может быть нужен в общем балансе?

— Как слив отходов. Отходы ведь нужно сливать. Вы знаете сами: здесь ничего не решается, ничего не создается. Город Господ, да и сами ваши Господа — это тень тени. Хотя отсюда все другие планы кажутся тенями.

Пал Палыч не стал со мной спорить, к тому же мы оба вспомнили о нашем шофере и увели разговор в безопасную гавань. Тут и машина остановилась:

— П-п-приехали, г-г-господа хор-р-рошие,!

Мир человека — сложная вертикальная структура, ряд уровней высоты. Высший уровень не осознается, в редком случае он смутно ощутим. Его центр — совершенная тишина созерцания. Его эманация, пролитие в низшие миры — редкое чудо преображения. Отрешенность, беспристрастность, любовь — это внутренний стержень Верхнего уровня. Пока сохраняется центр отрешенности, помрачение, отрыв от целого невозможны. Для людей возможно только приближение к этому миру. Но люди, даже святые, даже гении, не застывают в том же состоянии: временами они поднимаются, временами отдаляются от центра. На среднем уровне возможно буйство страстей, игра творческих сил. Страсти оставляют после себя труху, пепел. Низший уровень — Низший мир — есть пепел и тлен. Пепел не может снова стать живым и плодоносящим. Страсти и метания Среднего мира опьяняют и захватывают людей Низшего мира, одержимость кажется им вдохновением и героизмом, а парадоксы дешевых демагогов — откровениями истины.

Эти мысли медленно собирались во мне по мере того, как я начинал понимать, чего от меня хочет мой двойник из Низшего мира. Он хотел получить рецепт спасения того мира, который он нес в себе. Он думал, что рецепт можно найти в поваренной книге, существующей в Высших измерениях реальности. Но до этих Высших измерений мне самому было далеко. И все же я знал, что рецепты там не работают. Что единственный путь решения всех вопросов — в беспристрастности, отрешенности и глубине созерцания. Я понимал, что мир един и все связано между собой и только в нашем воображении существуют разрозненные уровни и измерения.

Мой двойник встретил меня, раздраженный и саркастичный, — чувствовалось, что в нем созрело жесткое решение и что он готов объявить его мне нынче же вечером. Я вспомнил, как мы с ним воевали подростками. Горячность, которая была его яркой чертой с детства, с годами превратилась в нетерпеливость и резкость.

Мы прошли в столовую и сели за дубовый стол под плетеным абажуром.

— Я надеюсь, ты, наконец, что-то понял и сделал выводы, — Аркадий начал подводить меня к своему приговору.

— Тебе бы следовало понять, что на меня нельзя давить, — ответил ему я. — Человек должен сам определять свою линию в жизни.

Неожиданно дверь столовой открылась, и на пороге появился новый персонаж — в комнату вошел третий Аркадий. Мы оторопело уставились на нового гостя. Рука хозяина с наклоненной над стаканом бутылкой повисла в воздухе.

— Надеюсь, я не помешал? — осведомился гость и уверенно подошел к столу.

— Значит, на троих! — почему-то обрадовался мой визави и, пока второй Аркадий усаживался за стол и осматривался, ринулся к буфету за третьим стаканом.

— Извините, господа, но я вина не пью, — сказал гость с улыбкой, переводя взгляд с одного из нас на другого. — Я бы выпил чаю или сока.

Чай так чай — начали готовить чай с чабрецом и смородиновым вареньем, которое отыскали в буфете. Мы с моим первым двойником решили тоже присоединиться к чаепитию. Наш хозяин светился от возбуждения и опрокидывал рюмку за рюмкой. Гость вел себя скромно и непринужденно. Начал он исподволь и как будто издалека:

— А вы помните нашу бабушку и ее смородиновое варенье? — спросил он, и мы вдруг вспомнили, что у нас была одна общая на троих бабушка и одно общее на троих детство. Однако мы выросли и стали взрослыми, и бабушка с ее смородиновым вареньем не смогла убедить нас жить дружно.

— А мы здесь как раз спорили о том, каким должен быть человек, — сообщил нашему гостю хозяин.

— Человек должен быть зеркалом Верхнего мира, — провозгласил наш гость.

— Но не все знают о Верхнем мире, — заметил я.

— Вот именно, — поддержал меня наш хозяин. — У каждого из нас свои собственные задачи.

В трех словах определились позиции: те двое сверху и снизу, а я посередине, ни то, ни се.

— А подумали ли вы, господа, что у нас не только одна общая бабушка, но и одна жена, — огорошил нас наш гость.

— Какой ужас! — воскликнул наш хозяин.

— Как же она со всеми справляется? — искренне удивился я.

— Можно ее позвать и спросить, — предложил наш гость и добавил: Если, конечно, она не спит.

— Я сейчас за ней схожу, — засуетился хозяин и выскочил из столовой.

Мы остались вдвоем за дубовым столом под плетеным абажуром — я и мой двойник из Верхнего мира.

С уходом хозяина атмосфера в столовой изменилась, исчезло давление, появились другие ощущения и забытая легкость. Так я себя чувствовал всегда, когда появлялось мое «я» из Верхнего мира. Только, к сожалению, оно приходило очень редко.

Вообще мои отношения с Верхним миром были всегда строго регламентированы. Оттуда мне отпускалось скупо, но справедливо. Честно говоря, всегда больше, чем я заслужил. Вот и сейчас появление моего Верхнего «я» пришлось на минуту трудного выбора. И опять этот мир был верен себе: пробовал всех помирить, но при этом не отказывался от своей категоричности: «человек должен быть зеркалом Верхнего мира».

Открылась дверь, и в столовую стремительно вошла Наташа, за ней следовал мой растерянный двойник из Нижнего мира. Мгновенно оценив обстановку, Наташа уверенно направилась ко мне и обвила мою шею руками. В то же мгновение два моих независимых «я» прильнули к моей спине и вошли в мое тело. Шок воссоединения был похож на выздоровление от болезни. Я почувствовал наполненность и силу, которых мне во время этой болезни недоставало.

Все три моих «я» расположились в привычных местах и в обычной пропорции: среднее «я» заняло главное место в области груди, низшее нырнуло в область живота и паха и притаилось, верхнее скрылось совсем, хотя отдаленно оно напоминало о себе легким покалыванием в сердце.

Мы с Наташей поцеловались и прижались друг к другу.

— Ну, ты загулял, — с легким упреком заметила Наташа и спросила. — Голова не болит? Чаю хочешь?

— Очень хочу. И я бы еще выпил рюмочку.

И мы стали пить чай и обсуждать текущие дела.

Прекрасное безумие

Житель подмосковного Павлова Посада Константин Ветров проводил все свое свободное время, склонившись над Картой, расстеленной на столе. Это была Карта с бесчисленным множеством пространственных и временных измерений. На Карте были изображены извивы фауны и флоры, многолюдные города и заброшенные хижины, желтые пустыни и зеленеющие оазисы, бездонное небо и подземные лабиринты — Вселенная с ее чудесами и уродствами, с ее нежностью и жестокостью, с ее грозным хаосом и хрупкой гармонией. Стоя над Картой, Константин либо вглядывался в ее замысловатые узоры, либо что-то поправлял, стирал или дорисовывал. Иногда он застывал в самой неожиданной позе, так что непонятно было, спит ли он или просто цепенеет, захваченный непонятной силой. Так проходили годы.

Приходили соседи смотреть на Карту, но ничего разобрать на ней не могли и уходили, качая головами. Был у Константина приятель Василий Иванович, учитель рисования из местной школы. Иногда Василий Иванович приводил к Константину школьников, и все вместе разглядывали Карту, пытаясь разгадать, что на ней нарисовано. На вопросы школьников Константин отвечал уклончиво, улыбаясь уголками глаз. Видно было, что никому ничего объяснять он и не стремился. Жил он себе и жил. И мир вокруг него тоже жил своей жизнью. Мир был сам по себе, а Константин — сам по себе.

А нарисованы были на Карте три матрешки одна в другой и много линий, кружков и зигзагов, и всякие надписи между ними и на них. Впрочем, линии обрывались, зигзаги щетинились, а надписи прочитать было невозможно.

Известно, что человек — это матрешка, кукла. Действительно, куклой мы рождаемся и куклой умираем. Внутри куклы еще одна кукла, но из другого материала, более тонкого, который можно было бы назвать летучей или сокровенной сущностью. У большинства людей она существует только как возможность, но на самом же деле ее нет. Есть какие-то сгустки, волокна, клочья, из которых может образоваться это существо. Само по себе оно не образуется, для этого требуется редкое сочетание условий и огромные усилия, на которые современный человек не способен. Наконец, есть последняя третья матрешка — наиболее таинственная. Та, которую древние называли Мировой Душой, а на Востоке — Атманом. Та, что оживляет Всё, но человеку не дается, напротив, человек — игрушка этого Я, которое выше и могущественней всего, что он думает и на что способен.

Людей, создавших в себе летучую сущность, на земле немного. Василий Иванович, учитель рисования, относил к таким людям Константина Ветрова. Были у него для этого веские основания. Дело в том, что он сам был наполовину летуном, и этой половинкой он видел то, чего другие не видят. И еще он думал так, потому что Константин делился с ним своими приключениями, а Василий Иванович эти откровения в дневнике у себя записывал. И, наконец, Карта — ее Василий Иванович — единственный кроме Константина — умел читать.

Константин был холостяком с запросами и интересами самыми непритязательными. Жил он в городе Павлов Посад в двухэтажном доме довоенной застройки. Высокий и худой, он двигался стремительной походкой, выпятив слегка подбородок. Казалось, он летит, не различая дороги и не в силах остановиться. Только над своим детищем — Картой Всего — он замирал и преображался: в эти часы сущность его ускользала из привычных тенет и возвращалась в нормальную среду его обитания — Мир Воображения.

Константин принадлежал к людям той старинной профессии, которые занимались созданием моделей пространства в виде плоских, рельефных и объёмных изображений, сделанных из твердых материалов или же выведенных на монитор. И хотя картография в наши дни ушла далеко вперед, используя новые программы и техники, Константин принадлежал к тем немногим картографам, которые работали по старинке, собирая необходимые для них данные в живых путешествиях. И если учесть, что в мыслях своих он пытался охватить всю Вселенную, постичь ее смысл, механизм или принцип, то понятным станет, как мало было людей, знания которых могли бы сравниться с его кругозором. Оставляя физическую куклу склоненной над разложенной Картой, Константин путешествовал своим летучим телом по всей Вселенной.

Равными ему по проникновению в земные и всяческие тайны были только два человека — прославленные картографы Джозеф Фицмайер из Милуоки и Зденек Янота из Пардубицы. Первый из них был известен как создатель теории Всего, а второй — как автор и разработчик концепции Оси Вселенной. С немолодым Джозефом Фицмайером Константин состоял в многолетней переписке, а Зденек Янота не раз прилетал к нему из Пардубицы, и они проводили часы, гуляя по городу и беседуя о своих путешествиях. Ходили слухи, что эти три джентльмена не раз встречались во время своих удивительных странствий, однако сам Константин эти слухи никогда не подтверждал, хотя, впрочем, и не опровергал их.

Наш позитивистский век свел Воображение к пустому фантазированию, а убогую иллюзию материальности сделал единственной опорой человеческого существования. Миллионы заснувших людей превратились в данников этой иллюзии, привязанных к условиям их повседневного быта. Та область, из которой тысячелетиями люди черпали образы и смыслы для своего существования, оказалась вне сферы их понимания и интереса, но, к счастью, не всех. Некоторые, благодаря счастливой наследственности и благоприятной судьбе, сумели отыскать и развить в себе зерно чудесного Воображения, которое не просто кружит их по миру иллюзий, но дает крылья для полетов в область Невообразимого. Считанные из них — визионеры и картографы — изредка достигают крайних границ этой заповеданной области, за пределами которых начинается Царство Хаоса Каталагосар, имя которого обычным людям неизвестно. А впрочем, для спящих и ближайшая Вселенная невообразима.

Что знает обычный человек о мире, в котором он живет? Ничего. Он то и дело натыкается на окружающие его предметы и набивает себе шишки, но он не может быть уверен в их смысле и назначении. После Иммануила Канта это утверждение стало общим местом, но понадобился гений Митчела Саллюста, чтобы убедить человечество в том, что наш мир не содержит устойчивых форм и качеств — устойчивость и предсказуемость функциональны и зависят больше от наших желаний и ожиданий, чем от законов природы. Впрочем, окончательной ясности в этом вопросе не достигли ни Кант, ни Саллюст.

Когда Константин развил свои визионерские способности, он задал себе вопрос о том, что же увидит человек, выбравшийся из пещеры Платона? Платон обещал, что человек, сумевший выбраться из ограниченного физиологическими и социальными рамками объема, увидит реальность такой, какая она есть. Но что это значит? Увидит ли он сверкающий радужный день, яркое солнце, ароматные травы и звенящие ручьи? Или он увидит многогранники, шары и другие совершенные геометрические фигуры? Или же он вступит в царство моральных или эстетических категорий, не имеющих чувственной очевидности и постигаемых только чистым разумом? Встретит ли он души умерших близких, героев и богов или иных необычных существ, которых нет на земле? Или же его встретят жестокие и кровожадные сущности, от которых наивно ожидать понимания и пощады?

Не найдя ответов на эти вопросы в мире рацио, Константин начал готовиться к такому путешествию, которое вывело бы его за границы Вселенной. Только на собственном опыте можно было надеяться познакомиться с истинной природой вещей, для постижения которой у обыкновенного человека, по-видимому, нет никаких физических и умственных возможностей.

В тот вечер, выйдя из Пещеры, Константин обнаружил себя среди скал и пещерных лабиринтов. Перед ним открывались бездонные провалы в мальстримах огненных колодцев. Нельзя было двинуться с места, чтобы не оказаться в одном из них и не исчезнуть навсегда. Константин прятался к небольшой нише, казавшейся ему укрытием, но на самом деле открытой пламенным стихиям.

Спасение было в прыжке, который он должен был совершить и который мог преобразить его в огневика, умеющего гасить пламя своим холодным телом. У огневиков гибкие розовые тела, короткие мощные крылья и хвост змеи. Глаза у них большие, доверчивые, вопрошающие. Иногда они улыбаются своими розовыми мордочками.

Прыжок преобразил его в существо, стремящееся согреться, ищущее огненных ласк. Короткое беспамятство — и вот он стал опять видеть, слышать, чувствовать, ощущать. Страх позади — полет в водовороте пламени захватил его. Такое испытывает парашютист после прыжка — блаженство задержанного падения и свободное парение.

Скоро он обнаружил, что он летит не один — среди языков пламени мелькали похожие на него существа. Некоторые летели совсем близко и даже прикасались к нему легкими ласкающими прикосновениями. Глаза их смотрели дружелюбно, подбадривающе. Константин принял их вызов и вступил с ними в игру обтекания, убегания и легких касаний. Их было два огневика, которых он мог отличить от других, резвившихся поодаль. Он слышал идущую от них эмпатию и приглашение держаться вместе.

Между тем Константин в облике огневика и два его спутника медленно опускались в огненный колодец, который расширялся и изгибался и, наконец, втянул их в большое открытое пространство, напомнившее чашу земного озера с отвесными берегами. Это было озеро огня, а берега были темными и выглядели как скалы. Огонь не пугал его, напротив, его ласки напоминали ласки воды в чистых земных водоемах.

Какое-то время Константин слышал настойчиво повторяемые вопросы, но не догадывался, что эти вопросы обращены к нему. Вопросы звучали на языке, который просыпался в нем во время его путешествий, на этом языке умели общаться все живые существа, но многие из них — люди, например, — просто не знали, что они им владеют. Он слышал эти вопросы внутри самого себя, как будто он сам себя спрашивал. В переводе на человеческий язык это звучало примерно так:

— Мы живем в этом озере. Здесь живут наши братья и сестры и наши родители. Хочешь познакомиться с ними? Плыви за нами!

Он не успевает согласиться, и уже погружается в глубину в сопровождении двух друзей. Он видит вокруг себя оживленную суету огненного мира: проплывают существа, похожие на тюленей, моржей, лисиц, созданные из пламени, и немало других, напоминающих птиц и огромных панцирных черепах. Одни из них плывут стаями, другие в одиночку, деловито, задумчиво или игриво. В каком-то месте Константину и его друзьям приходится свернуть с пути и облететь группу сражающихся крокодилоподобных существ, чтобы не быть затянутыми в драку.

Вот и поселение огневиков, таких же, как он и его новые друзья. Его окружают, он слышит любопытствующие возгласы, растерянно смотрит на новых знакомых. Ему хочется расспросить их о том, как они здесь живут, о чем думают. Он спрашивает, и они рассказывают. Они говорят ему что огонь приходит к ним по подземным лабиринтам из глубин земли, а они дышат и питаются огнем. Главное в их жизни — это радость движения и общения друг с другом и с другими дружественными тварями. Однако в мире много враждебных стихий, которые они избегают насколько могут. Прежде всего, опасны стихии воды, ветра и вообще всего, что грозит огненной среде. Внутри земли есть могучие водные потоки, океаны воды, способные загасить огонь, и есть дикие ветры, иногда вырывающиеся на поверхность.

Друзья представили ему группу почтенных огневиков как своих родителей, и те приветствовали его круговым танцем, а сам он был в центре этого круга.

Константин начал задавать им вопросы, он хотел понять принцип Всего: простой он или сложный, или этих принципов много?

Он спрашивал: что это такое — то, что есть? Зачем оно? Игра ли это чьих-то сил? И каков смысл того, что есть? Может быть, его смысл в красоте? Но тогда зачем и откуда уродство?

Он спрашивал: говорят, что Творец создал мир из необходимости или от доброты, или от щедрости, или от преизбытка. Но откуда взялась сама идея Творца?

Он спрашивал: говорят, что Творец — художник, а Творение — плод его творчества. Может ли быть, что Всё было создано ради радости творчества?

Он спрашивал: что если ответы на эти вопросы выше того, что может быть постигнуто? Если это так, то возможно, раз вопросы эти все же задаются, у разумных существ есть надежда преодолеть ограниченность и пробиться к иному высшему пониманию или мудрости?

Почтенные огневики слушали Константина и улыбались ему своими розовыми мордочками.

Навигация в Мире Воображения начинается с овладения пластикой перемещений по этажам Всего. Большинство «жителей поверхности» не может выйти из окружающего их облака сиюминутных забот и переживаний. Наблюдая себя во сне, а жизнь такого человека и есть всегда сон, они видят перед собой примитивное существо, увлеченное потоком событий. Для такого персонажа физиологическая жизнь и психологические реакции на нее — единственно значимое содержание. Воли у него нет, и ему не на что опереться — с ним все случается. Его можно по праву называть куклой.

Может ли эта кукла стать живой? Одними своими силами — не может. Кукла не хочет знать своих глубин, инстинктивно чувствуя таящуюся в них опасность. Маленькая искорка может ее спалить. В результате человек опустошает свой резервуар, и тогда он должен терпеливо и медленно работать над его наполнением.

Наполнение индивидуального резервуара происходит из Большого Резервуара, с которым путешественник должен быть постоянно связан — тогда у него есть пружина, не дающая ему ни в каких ситуациях упасть. Кукла, реально связанная с Большим Резервуаром, перестает быть куклой и становится сокровенной самостью, подключенной к бесконечному Источнику. Такой сокровенной самостью и был мой друг Константин, однако и с ним, как мы увидим, случались досадные неприятности.

Большой Резервуар является важным объектом Мира Воображения. С ним связано Все, и потому на карте моего друга Резервуар занимает особое, хотя и не центральное место. В известном смысле центральной может считаться Ось Вселенной, на которой Все держится и вокруг которой Все вращается, однако Царство Хаоса Каталагосар, или предвечная Бездна, есть последнее и безусловное основание Всего. Таковы основные фигуры, изображенные на карте Константина Ветрова, однако наивным было бы полагать, что эта карта напоминает банальную карту автомобилиста или пилота. На карте Константина Ветрова изображены не пространственные объемы, а конфигурации внутреннего мира, главными чертами которого являются Воля и Самополагание.

Это меняет всю картину. У мира нет одного единственного смысла и одной структуры. Визионеры дают ему свой смысл и свою конфигурацию — заселяют его богами, эйдалонами, пустотой, звездами, бездной… Те, кто приходят за ними, принимают или отвергают предложенную им готовую карту. Приняв однажды, держатся за нее столетия и тысячелетия, боясь всего нового. Сколько оригинальных Карт было создано за всю историю человечества — пять или, может быть, семь?

Карта Константина — это нечто настолько неуловимое, что невозможно представить, как вообще она может существовать. Можно было бы сказать, что это карта океана без каких-либо фиксированных границ, который сам по своей воле создает свой объем, свою форму и свои течения. Об этом даже писать невозможно.

Вообразим многогранник с бесконечным количеством граней, то есть фактически шар. И представим в центре Ось Всего в виде точки. Из этой точки на внутреннюю поверхность многогранника проецируется все содержание или содержание Всего. Всё — это «кукла» внешнего Мира — камней, о которые мы спотыкаемся, воды, которую мы пьем, машин, которые мы используем. Всё существует как проекция на мои внутренние экраны. Ось таинственна. Но Царство Каталагосар еще таинственней. Концепция Трепетного Всего основывается на неприкосновенности тайны.

Кто может измерить неизмеримое? Кто может вообразить невообразимое? Наука отменяется. Фауст отменяется. В концепции моего друга нет места бесплодному беспокойству и любопытству неудовлетворенного духа. Что же остается тому, кто сумел отказаться от бесконечного стремления к знанию? Ему остается Всё, которое есть он сам.

Основанием Всего является Бездна. Ключом ко Всему является Воображение.

Город, в котором оказался Константин, выйдя в очередной раз из Пещеры, напомнил ему город его детства: круто взбегающие улочки, осыпающиеся стены старых домов, зеленые скверы с раскидистыми скамейками, дребезжащие трамваи. Город назывался Дис, а его жители называли себя диситами. Диситы были похожи одновременно на львов и обезьян. От львов они заимствовали густую шевелюру и характерную верхнюю губу, от обезьян — легкую походку и жесты.

Константину хотелось найти того, кто бы мог ответить на его вопросы, но прохожие отмахивались от него и угрюмо молчали. Некоторые из них угрожающе скалили свои львиные зубы и с рычанием отходили. Наконец, нашелся приветливый, похожий на обезьянку джентльмен по имени Джон, который объяснил ему, что жители этого города общаются при помощи вибраций. Они считают, сказал ему Джон, что все можно передать при помощи вибраций: форму, свет, цвет, звуки и запахи. И эмоции — это тоже вибрации. Поэтому у диситов нет нужды в словах, к тому же большинство из них успело забыть, как пользоваться словами. Константин попросил Джона научить его языку вибрации. Тот привел его к себе домой и начал учить искусству вибрационного общения. Кроме того, он рассказал Константину о Коллегии Мудрецов, которая управляет этим городом.

Джон оказался застенчивым и сердечным человеком, и такой же была его жена Тиса. Оба они были скорее обезьянками, чем львами, то есть деловитыми, подвижными и веселыми. Их домик стоял на окраине Диса, и вся атмосфера этой окраины напомнила Константину его подмосковный Павлов Посад, в ней было так же неприютно и голо, но деревья в парке радовались солнцу и с надеждой тянулись к небу своими ветвями. Гуляя по парку с Джоном и Тисой, Константин совершенствовал свои вибрационные навыки. Он убедился, что на языке вибраций можно выразить больше и смыслов, и эмоций, чем на человеческом языке понятий и образов. Теперь ему предстояло перевести свои вопрошания на новый язык, и он потратил на это еще несколько дней.

Наконец, наступил день, когда Константин отправился на встречу в Коллегию Мудрецов. Он уже знал, что в городе имеется три сословия: мудрецы, стражи и ремесленники. Собственно, трудились одни только ремесленники, а мудрецы и стражники проводили свои дни, играя в дискобол — любимую игру всех диситов. Это был не тот дискобол, который изобрели древние греки, а дискобол, в который можно было играть, перебрасываясь дисками без всяких дисков при помощи одних вибраций.

За этой игрой Константин и застал всю Коллегию Мудрецов и предложил им свои вопросы. Мудрецы лежали на однотонных коврах, производивших успокоительные вибрации, а охранявшие их стражники лежали на цветистых коврах, которые своими беспокойными вибрациями не давали им заснуть. Те и другие были заняты игрой в дискобол.

Визит Константина не произвел на мудрецов никакого впечатления — их тяжелые веки захлопывались, а львиная верхняя губа закрывала нижнюю. Константину пришлось расталкивать мудрецов, чтобы добиться от них хоть какого-то внимания. Между Константином и разбуженными им двумя мудрецами состоялся вибродиалог следующего содержания:

Константин: Др-р-р-р-р-р-р?

1-ый мудрец: Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр-дыр!

2-ой мудрец: Дур-дур-дур-дур-дур-дур-дур!

Пораженный ясностью и глубиной их вибромыслей, Константин предложил им более сложный вопрос, при этом он повторил его дважды:

Константин: Пр-р-р-р-р-р-р? Пр-р-р-р-р-р-р?

На этот вопрос он получил не менее тонкие и глубокомысленные ответы:

1-ый мудрец: Пур-пур-пур-пур-пур-пур-пур!

2-ой мудрец: Пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр-пыр!

Эти ответы были настолько исчерпывающими, что Константину больше нечего было делать в городе Дис, и, распрощавшись с мудрецами, он уже хотел вернуться в свой Павлов Посад. Однако выйдя из здания Коллегии, он увидел поджидавшего его на ступенях дворца Джона, обучившего его вибрационному искусству. Джон предложил ему совершить автомобильную прогулку. Они сели в большой бронированный автомобиль и поехали.

Ехать пришлось недолго, на соседней площади Джон припарковал машину, и они начали наблюдать за обычной городской жизнью. На площади было спокойно и даже сонно: мягко светило солнце, воробьи купались в лужах, котенок играл со своей тенью. Обезьяно-львов нигде не было видно.

Но вот невдалеке появилась маленькая стройная обезьянка и, испуганно оглядываясь, заспешила через дорогу. Огромный взъерошенный лев одним гигантским прыжком оказался перед ней, перерезав ей путь. Обезьянка заметалась, но понимая, что ей не уйти от встречи, и одолев свой страх, смело двинулась навстречу льву. Одним ударом могучей лапы лев переломил ей позвоночник, и вгрызся зубами в ее внутренности, шумно всасывая своей пастью ее сок.

Откуда ни возьмись, рядом с первым львом оказалось три других льва, которые начали вырывать у него его добычу. Пока львы сражались, отнимая друг у друга окровавленные части жертвы, из соседнего переулка вывалилась большая стая воинственных обезьян, которая, оскалив рты и издавая угрожающие крики, ринулась на львов. Львы испуганно попятились, оставив на земле растерзанную жертву, но увидев приближающееся подкрепление, состоящее из молодых и воинственных львов, начали наступать на своих противников.

Через некоторое время городская площадь превратилась в поле сражения: львы и обезьяны кидались друг на друга, оглушали ударами и рвали врагов на части. Оглушительный рев наполнил округу. На площади происходило нечто невообразимое, там уже не было ни львов, ни обезьян, шевелилась страшная окровавленная масса. Шерсть сцепившихся животных летела в воздухе, и острая вонь проникла в бронированный автомобиль, в котором сидели Джон и его пассажир в состоянии, близком к обморочному.

Видя состояние Константина, Джон повез его на соседнюю улочку, напоил кофе и помог успокоиться. Прошло довольно много времени, пока Константин смог что-то понимать. И тогда Джон начал ему рассказывать:

— Когда-то давно Дис был городом обезьян, где царили порядок и закон. Но в город пришли львы, которые сначала показались спокойными и рассудительными. Львы женились на обезьянах, и родилось обезьяно-львиное потомство. Однако в каждом из их детей преобладало либо львиное, либо обезьянье начало. И эти два начала оказались несовместимыми. Эта несовместимость проявляется в нашей неуравновешенности и в звериных инстинктах, с которыми мы не можем совладать. Наши правители не хотят этого признавать и бесконечно рассуждают о братстве и гармонии, которых у нас нет и в помине. Я не хотел, чтобы, уехав от нас, вы внесли в вашу Карту ложные сведения о нашем городе, и потому дал вам увидеть кусок нашей подлинной жизни, — так закончил Джон свои объяснения.

Константин слушал его и думал о том, сколько разнообразия несет в себе каждое существо и как все это трудно гармонизовать и как трудно согласовать свою жизнь с жизнью других. Джон же смотрел на все спокойно и не стремился ни к какой гармонии. Он привык к тому, что составляет будни города Диса, а тем более — к лицемерию правителей.

Константин продолжал размышлять: почему снаружи платоновской Пещеры жизнь так же ужасна, как и в самой Пещере? Но ведь она бы не могла быть такой в Пещере, если бы вне Пещеры все было по-другому. Очевидно, что и снаружи и внутри мы видим Мир таким, какой он есть.

Согласно Платону, идеальный мир, существующий снаружи, отражаясь в представлениях обитателей Пещеры, искажается и уродуется до неузнаваемости. Единственным выходом из этого положения является побег из Пещеры. Константин развил в себе способность существовать и в ограниченном объеме Пещеры, и в Огромном Реальном Мире, и что же? Реальный Мир оказался единым для всех его частей, и феноменальные способности Константина не принесли ему радости.

Однако реален ли Реальный Мир? Можем ли мы на него положиться? Конечно же, не можем. Этот Мир тает на глазах, и недалек тот час, когда от Мира ничего не останется, и тогда Константин растает вместе с этим Миром. Сначала растает его кукла, а потом — его летучая сущность.

Но ведь и Великое Время тоже имеет конец. Оно ходит кругами, и круги его образуют спираль, и спираль сжимается в неподвижную массу, которая застывает в Вечности и Неподвижности. А Хаос Каталагосар, или Великая Миротворящая Бездна, поглощает и Время, и Вечность, и Всё, потому что Он царит над Всем, непостижимый в своем Безумии и своей ослепительной Тайне.

Выйдя в очередной раз из Пещеры, Константин увидел мелькнувшую над его головой черную тень. Небо было покрыто грозными тучами, какие обычно накрывают его перед мощной грозой. Почувствовав опасность, он взмыл в воздух и полетел навстречу синеющему в облаках просвету. Было зябко и ветрено, но в быстром полете он согрелся и начал успокаиваться. Казалось, нет никакой опасности, однако вскоре он увидел, что его нагоняет существо, напоминающее летучую мышь огромного размера. Перепончатые крылья широкого размаха несли это существо с невероятной скоростью. Расстояние между ним и гигантской летучей мышью быстро сокращалось.

Едва ли встреча с этим существом могла бы принести что-нибудь доброе. Ощущение опасности не нуждалось в проверке и подтверждении. Опасность висела в воздухе, она была в быстрых и резких взмахах крыльев, в сильной шее, в остром вытянутом клюве, в блеске хищных глаз нагоняющего его существа. И тогда Константин решил задать гигантской птице вопрос.

— Что тебе нужно? — спросил он ее и услышал ответ:

— Ты вторгся в мой мир и должен быть уничтожен.

— Но что это за мир? — воскликнул он в отчаянии. Ответа не последовало.

Огромная летучая мышь уже висела над его спиной, он слышал ее хриплое дыхание и биение перепончатых крыльев. Нужно было что-то предпринять, и он мгновенно превратился из летучей сущности в неуклюжую куклу и камнем полетел вниз. Он летел до тех пор, пока не почувствовал, что оторвался от преследователя, после чего он снова обратился в летучую сущность и остановил падение.

Приземлившись на склоне высокой горы, Константин огляделся. То, что он увидел, ввергло его в изумление: вокруг него были тысячи существ, напоминающих собой небесное воинство — на их лицах читались мужество и отвага, — все они медленно поднимались в гору. Окружив его, они последовали за ним в восхождении на вершину. Константин шел впереди всех как их предводитель, а когда они достигли пика, Константина подвели к трону, стоявшему на возвышении, и усадили на него.

Константин увидел себя на вершине высочайшей горы — выше Джомолунгмы и Чогори, — насколько мог охватить глаз, окруженной другими заснеженными вершинами. Он сидел на троне, а вокруг стояли тысячи людей с обращенными к нему лицами. Лица их были воодушевлены объединявшим их всех порывом. Может быть, только треть этих людей была рождена на земле, остальные же принадлежали к небесной рати. Все ждали того, что он должен был совершить. За и против него боролись земные и небесные воинства, вдалеке слышались раскаты орудий и клики яростной битвы. Но исход битвы зависел от него.

Все зависит от решения великого мужа. Все великие дела совершаются в его душе. Предстоит поднять знамя, на котором написано кредо, и повести за собой собравшихся людей на борьбу за это кредо. Но есть другой путь: поднять знамя свободы от любой ограниченной идеи, за множественность принципов и смыслов. Если поднять это знамя, тогда откроется возможность согласного действия мудрецов и творцов новой жизни.

Таков был его выбор, и Константин уже знал, какое знамя он поднимет. Нет, он не поставит во главу угла даже самый прекрасный ограниченный принцип, но, опираясь на единодушие воль и устремления земных и небесных сил, он поднимет знамя высшей свободы, он откажется от простого согласия, может быть, в предчувствии такого единодушия, которое коренится в понимании сложности и неизреченности истины. И окружающие его люди со светлыми лицами понимали его выбор и поддерживали его решение, основанное на доверии к их ответственности и мудрости.

И тогда Константин встал и спустился со своего трона и обнял своих друзей. И замолк шум начинавшейся битвы, и зазвучала музыка, которая вошла в его сердце и наполнила до предела сердца его друзей.

Выйдя в очередной раз из Пещеры, Константин обрел мощные крылья, чтобы одолеть Пустыню Ужасов и достичь поля Махшар и архипелага Ми-Го, расположенных в созвездии Трот на краю Вселенной. Было сумрачно и сыро, и на душе его было так же беспокойно.

Константин летел над Пустыней Ужасов под черными тучами. Под ним простиралась Пустыня Смерти, Разрушения и Распада, на дне которой в судорогах и стонах разлагалась живая жизнь — там в муках задыхались и гибли тысячи существ, стремившихся к Мудрости, Красоте и Совершенству Он видел их страдания, но не мог им помочь, потому что мука их была слишком велика, а его силы слишком малы. Он знал, что, как только он опустится к ним для того, чтобы протянуть руку помощи хотя бы одному созданию, он тут же станет одним из них и примет их судьбу.

С болью в сердце он решил оторвать свой взгляд от земли и подняться над тучами, чтобы сориентироваться по звездам и найти направление к полю Махшар и архипелагу Ми-Го. Там, по преданиям, обитали в пещерах гоги и магоги — жестокие и кровожадные народы, последняя битва которых с другими народами мира произойдет перед концом времен.

Говорилось: после нашествия племен гога и магога и их победы над всеми другими народами прозвучит страшный звук трубы, который умертвит все живые существа, и на земле произойдёт страшная буря и землетрясение. Рухнут не только постройки людей, но и разрушатся до основания все горы. Конец света коснётся не только Земли. Нарушится гармония всего мироздания, и в результате катаклизма произойдёт переустройство всей Вселенной.

Говорилось: по прошествии времени, отпущенного на такое переустройство, архангел Исрафил дунет в трубу Суур. После второго гласа Суур воскреснут все мёртвые и будут призваны на поле Махшар, где Создатель будет вершить свой справедливый суд. Каждому воскресшему будет вручен свиток с совершенными им делами, которые записывались при их жизни ангелами. Воскресшие ознакомятся со своими делами и будут по ним судимы.

Константин был знаком с этими и другими легендами, связанными с народами гога и магога. Однако земной шар был изучен и измерен вдоль и поперек, и на земле уже не было воинственных конгломератов людей, способных поработить остальное человечество. Человечество стало вялым и беспомощным, люди были погружены в свои сиюминутные нужды и заботы и разъединены настолько, что каждый и каждая не слушали больше голоса крови и не были связаны узами любви со своими братьями и сестрами. Кем же могут быть гоги и магоги, если древнее предание не лжет или не ошибается?

Он летел уже много часов, но просветов в тучах не было, а сама Пустыня была однообразной и страшной в своей безысходности. Тогда Константин решил пробить тучи к звездному небу. Он взмыл и погрузился во тьму и долго поднимался вверх, но выйти из туч ему не удавалось. Так продолжалось довольно долго, он устал и решил вернуться назад к поверхности Пустыни, но у него больше не было ориентира, где верх, а где низ.

Окончательно растерявшись, Константин подумал: что это за странная Вселенная, по которой он путешествует? Почему, выйдя из Пещеры, он сталкивается с таким непредсказуемым Миром? Если верить Платону, человек, вырвавшись из Пещеры, должен увидеть Такой-Мир-Какой-Он-Есть, он же оказывается во множестве неожиданных миров, имеющих самостоятельный, не зависящей от него характер. Получается, что человек, выбравшийся из Пещеры, оказывается в новой Пещере, и ему снова нужно искать из нее выход.

Неожиданно под ним появился просвет, и он увидел, что характер поверхности земли изменился. Поверхность Пустыни Ужасов напоминала собой похожий на стекло сплавившийся песчаник, в котором задыхались живые создания, теперь же он летел над полями с густой растительностью и многочисленными реками, а на горизонте поднималась гряда скалистых гор, которые вполне могли быть архипелагом Ми-Го. К ним он и направил свой путь, надеясь на лучшее.

В который раз Константин убеждался в том, что взаимодействие между ним и внешним миром нельзя описать каким-то правилом или законом, что каждый раз оно другое и что чаще всего все зависит от его состояния. Когда он летел над Пустыней Ужасов, он чувствовал тревогу и беспокойство, но когда он справился с этим состоянием, внешний мир дал ему подсказку и указал направление.

Горы Ми-Го приближались, и нужно было настроиться на встречу с опасностью — ведь его путешествия были не пустой фантазией, а реальным перемещением его летучей сущности по внутренней Вселенной. Кукла была внешней оболочкой его Я, летучая сущность — средней, за ней непосредственно находилось его подлинное Я, и эта близость его средней оболочки от Центра внутренней Вселенной внушала ему осторожность. Голое Я без двух своих тел было не в состоянии взаимодействовать ни с миром воображения, ни с миром объектов.

Между тем он уже кружил над цепью скалистых пиков, всматриваясь с рельеф и ища в складках гор признаки присутствия их обитателей. Спустившись ниже, он разглядел сеть дорог и множество движущихся точек. Казалось, это трудятся муравьи, движимые коллективным разумом роя. Да, только племена с роевым сознанием способны на серьезную экспансию и завоевания. Однако как общаться с таким сознанием, не имеющим индивидуального представительства? С кем он станет говорить? Кто его будет слушать и отвечать на его вопросы?

Вдруг он увидел, что с поверхности гор поднимается полупрозрачный полог, движущийся к нему. Полог образовал форму, подобную сети, он поднимался выше, выше и, наконец, достиг высоты, на которой он кружился над пиками Ma-Го. Еще немного, и полог оказался над его головой, а он был накрыт им и начал снижаться, принуждаемый к этому опускающейся сетью. Он пробовал выскользнуть из ловушки, но безуспешно. Через какое-то время ему пришлось приземлиться там, где его вынудил разум местных обитателей. Но и на земле он не мог никуда скрыться, удерживаемый сетью.

Ему предстояло встретиться с «гогом и магогом» — имена эти перекликались с названием горной гряды Ma-Го, на вершине которой он теперь стоял. Сеть сомкнулась над ним, и он остался один ждать решения своей незавидной участи.

Константин ждал долго, прошла ночь, наступило утро. Когда он очнулся, сетки уже не было, а перед ним стоял мягкий, вежливый человек средних лет с небольшой залысиной.

— Доброе утро, господин Ветров, — сказал он на хорошем русском. — Что привело вас в наши края?

— Здравствуйте, — ответил ему Константин. — Я путешественник, наслышанный о ваших народах. Хочу познакомиться с вашими поселениями и местностью и нанести их на свою Карту. Вообще же меня интересует прошлое и будущее Вселенной, и я хотел бы побеседовать на эти темы со знающими людьми. Думаю, у вас есть такие люди.

— У нас нет таких людей, — категорически возразил человек с залысинами, и, помолчав, добавил: Вы видите — мы вас больше не держим. Для всех будет лучше, если вы без промедления возвратитесь на родину.

Это предложение не обрадовало Константина, но он понимал, что возражать бесполезно, и решил пойти в обход официального запрета на контакт с местным населением. Он попрощался с вежливым представителем власти и взмыл в небо, однако, когда тот скрылся из виду, Константин снова опустился на землю вдали от первоначального места приземления.

На этот раз ему никто не помешал, и он легко затерялся в разношерстной толпе гогов, а может быть, и магогов. Толпа вывела его на рыночную площадь.

— Вы знаете, как готовят снаряд, которым собираются выстрелить, — сказал ему мудрый старик на рыночной площади. — Его нашпиговывают взрывчаткой и ему задают направление. Гоги и магоги — это снаряд дальнего действия. Сейчас они между собой воюют, но эта война нужна им как отвлекающий маневр. Кроме того, она держит их в постоянной боевой форме. Когда придет время, оба народа сольются и полетят, как один снаряд против настоящего врага.

Помолчав, он добавил:

— Взорвавшийся снаряд погибает, но погибают и те, кого он взорвал. Сегодня во Вселенной есть дюжина таких снарядов, ждущих своего часа. Они все полетят почти одновременно, и взрыв будет мощным. После него ничего не останется.

Они сидели на террасе постоялого двора и курили местный табак. До них доносился шум уличной толпы и звуки музыки. Старик был в большом пестром халате, его глаза были полузакрыты.

— Когда завершится этот цикл, наступит блаженная пауза. После нее на мир прольются новые формы, и родятся люди, которые поверят в них, как в единственную истину. Но пройдет тысяча лет, и опять будет много истин, и никто не будет знать, по какой из них жить. И тогда опять будет создан снаряд дальнего действия и опять произойдет взрыв.

Константин ловил каждое слово старика, а когда тот совсем замолчал, он спросил его:

— Зачем Всё?

Старик долго молчал. Наступила ночь, и приутих шум толпы, замолкла уличная музыка. Опустела терраса, на которой они сидели. Константин подумал, что старик спит, и решил незаметно уйти, чтобы его не тревожить. Едва он шевельнулся, как старик открыл глаза и сказал будничным голосом бодрствующего человека:

— На твой вопрос нет ответа для всех — каждый должен сам на него ответить.

— А каков твой ответ? — решился он спросить старика.

— Всё существует для того, чтоб возникло высшее.

Когда Константин летел назад над Пустыней Ужасов, на душе у него было спокойно и радостно. Он чувствовал неотвратимость того, что происходит, и того, что должно произойти. Его ждала его Карта. Ему предстояло внести в нее новые цвета и очертания.

Земля, живое существо, высокая материнская сущность, издревле влекла к себе души ее благодарных детей, восхищенных ее красотой, слышащих ее доброту и великодушие. Ее воспевали поэты и музыканты, ее рисовали художники, мудрецы мыслью проникали в ее глубокие тайны. Великий Мировой Океан покрывает большую часть земной поверхности, но проникает и вглубь, образуя подземные потоки, и выходит из-под земли ручьями и реками. Из этого Океана родилась и продолжает рождаться жизнь, он очищает землю и воздух, он дышит, он живет. Это кровь Земли, и она течет в Сердце Земли и снова выходит на поверхность.

Стремление прикоснуться к Сердцу Земли и приобщиться к ее силе овладело и Константином. Но как это сделать? Он знал, что в сердце можно попасть только одним путем — через артерию, несущую кровь Земли, став этой кровью.

«Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, приглашая нас в свои объятия…,» — так заканчиваются записки Артура Гордона Пима[2], книги, которую он с восторгом прочитал в юности. С тех пор желание побывать на Южном полюсе и убедиться в том, что там находится не мертвый ледяной материк, как об этом рассказывает слепая современная наука, а гигантская щель, засасывающая вглубь земли горячие, океанические воды, разогретые до кипения близостью огненных очагов, овладела им безраздельно.

И вот наступил день, когда, вынырнув из Пещеры, Константин увидел себя на борту небольшого катера, пробирающегося через облака белесых паров в кипящих водах Южного Океана. Вода бурлила за кормой, и была такой горячей, что в нее нельзя было опустить руку. Пары на южном горизонте создавали отчетливую форму и напоминали гигантский водопад, низвергающийся с крутого утеса, бесконечно уходящего в высоту. Скольжение судна было стремительным, а растущий гул втягиваемой в воронку воды оглушал и наводил ужас. Это движение продолжалось несколько дней, воронка сужалась, грохот становился непереносимым, брызги и туман застилали зрение.

Временами густая пелена перед его глазами разрывалась, открывая колоссальную картину дыры, затягивающей суденышко. Катер медленно двигался по внутреннему склону этой гигантской воронки, неотвратимо опускаясь по сужающейся спирали все ниже и ниже. Понимая бесполезность каких-либо попыток сопротивления потоку, Константин спустился в особый трюм и запер за собой герметическую дверь. Трюм был устроен в виде капсулы с грузом, которая должна была отделиться от катера и начать самостоятельное плавание после развала судна, что и произошло очень скоро.

Теперь его капсулу нес мощный поток земной крови, и ему предстояло проверить и узнать на себе, куда он его донесет. Значительный груз под его ногами удерживал капсулу в вертикальном положении относительно гравитационного центра планеты, однако бурлящий поток и пена в иллюминаторах закрывали ему зрение.

Так началось путешествие Константина вглубь земного лона в потоке, который втягивает океанские воды и пропускает их через Сердце Земли, чтобы, очистившись в нем, устремиться к Северному полюсу, где он, остывая, изливается наружу, вливаясь опять в Великий Мировой Океан. Он знал, что этот поток стороной обтекает раскаленное земное ядро, но встречает на своем пути и прорезает огненные подземные лабиринты, нередко вырываясь в виде гейзеров и горячих источников на поверхность. Он знал, что его путешествие может продлиться долгие месяцы или годы и что встреча с Сердцем Матери сулит ему много неожиданностей, но это не поколебало его решимости при подготовке к этой экспедиции, тем более, когда началась ее основная фаза.

По мере движения капсулы к центру Земного Яблока Константином овладевало странное беспокойство, природу которого он осознал только тогда, когда его капсула стала приближаться к Сердцу Земли и вошла в его область — это была любовь Земли к Солнцу, которую он теперь ощущал в самом себе как какую-то невыразимо прекрасную музыку. Восторг и безумие охватили его, когда он проходил через самое Сердце, он смеялся и плакал, ему хотелось разгерметизировать дверь и выпрыгнуть из капсулы, чтобы, став капелькой Крови, раствориться в ней до конца и утратить всякую индивидуальность. Он призвал все свое человеческое хладнокровие и твердость, чтобы этого не сделать. Скоро музыка стала тише — капсула стала выходить из Святого Сердца.

После выхода из Сердца Земли Константин обнаружил себя в прозрачной голубой воде и увидел в ней множество обитателей фауны подземного океана, которых никогда не видели «жители поверхности» — ни в глубинах, ни на поверхности земных океанов подобные существа не живут. Это были раки величиной с динозавров, драконы с шестью крыльями, змеи длиной в сто и больше метров с огромной пастью и круглыми глазами. Было и огромное количество обычных рыб и ракушек. Стены подземного потока были покрыты всевозможной невиданной растительностью и кораллами. Эта часть путешествия напомнила Константину другую его любимую книгу, героем которой был плававший на «Наутилусе» мужественный капитан Немо. Этот герой был бы счастлив оказаться на его месте.

Выход Потока на поверхность происходил подо льдами Северного Океана плавно и почти незаметно. Отсюда вода разливалась по всем океанам и морям Земного шара, неся с собой прохладу, и жизнь, и любовь. Константин благополучно вернулся в свой подмосковный городок и нашел своего приятеля Василия Ивановича уже некоторое время сидящим в кресле под стеклянным торшером и ожидающим его. Приятели решили попить вместе чай и поговорить о занимавшей их гипотезе Трепетного Всего.

Тонкие миры, которые посещал Константин Ветров в своих путешествиях, были не похожи друг на друга. Одни из них поражали добродушием и юмором, другие изумляли строгими формами, третьи насыщали экзотическим колоритом. Часто Константин оказывался свидетелем того, как полчища свирепых звероподобных существ пожирали друг друга.

На этот раз он плыл в гигантском облаке, которое возникло в результате столкновения двух галактик на краю Вселенной. Масштабы события его не удивляли, в своих путешествиях он привык к самым разным видам существования — от мира протонов и фотонов, до звездных скоплений и межгалактической пыли, простирающейся на бесконечных пространствах. К тому же он знал, что ни одна даже самая мелкая частика Вселенной не была мертва — она была либо самостоятельной сущностью, либо составной частью большего конгломерата, обладающего Волей, Разумом и Желаниями. Такой была и сама Вселенная, лишь слепым и невежественным существам кажущаяся скоплением косной материи.

Константин проплывал мимо останков разрушенных миров и наблюдал появление новых форм жизни и новых конфигураций смыслов. Две столкнувшиеся медузообразные галактики стали одним огромным шаром, окруженным невероятным облаком раскаленной космической пыли. Похоже было, что одна галактика, как сперматозоид, вошла в другую и оплодотворила ее. В других понятиях, она вошла, как Дух входит в Мировую Душу и преобразует ее, наполняя высшим содержанием и порождая стремления, которых прежде не было в ней. Две галактики слились воедино, как сливаются любящие существа, теряя себя и обретая Новое Тело и Новую Душу. Однако все эти слова едва ли могут выразить то, что видел и понимал Константин, будучи соизмеримым с наблюдаемым им событием, сочувствуя ему и участвуя в нем на равных.

— Кто Ты и чего Ты хочешь? — спросил он вновь возникшее Существо.

И Существо ответило ему музыкой и цветами, и запахами, которые, соединившись, породили небывалую гармонию, равной которой он никогда не знал. Внутри этой гармонии слышались резкие диссонансы и провалы, которые дополняли картину целого, как это происходит и в нашем земном опыте. И тогда он спросил Его снова:

— Чего Ты хочешь?

В музыке Сфер, в бликах Целого, в запахах звезд и межзвездной пыли он услышал ответ:

— Хочу родить Высшее.

Я знал Константина еще со школы и любил его нежно и трепетно, но, конечно же, не был для него достойным собеседником. Из-за своей инертности я мало где за свою жизнь побывал и мало что знал о мире из собственного опыта. Мои познания географии были также крайне туманными, что же касается звездного неба, то на нем я мог различить одну лишь Большую Медведицу, а Полярную звезду, расположенную на расстоянии шести промежутков между двумя звездами этого созвездия, — это запомнилось мне из школьного курса астрономии — я уже был не в состоянии отыскать.

Согласно первоначальному замыслу я намеревался сначала подготовить моего читателя к рассказу о необыкновенных путешествиях Константина Ветрова по Миру Воображения, а потом уже рассказать о нем самом, но получилось все наоборот. Чем ближе я приближался к основному предмету повествования, тем сильнее чувствовал, что никакое предисловие не поможет мне объяснить все дальнейшее, если я не введу своего читателя в глубокий контекст жизненных устремлений моего единственного друга и не расскажу хотя бы коротко о некоторых из его путешествий.

Я уже говорил, что мы с Константином были приятелями с детства, учились в одной школе и в одном классе, и наши матери тоже дружили. Обе они были женами ненадежных мужей, обе были брошены нашими отцами и растили нас, отказывая себе во многом и прежде всего — в личной жизни. Из-за этого горечь наших матерей передалась и нам, их сыновьям, и мы, не зная еще, в чем мы виновны, с детства чувствовали себя ответственными за их несчастливые судьбы. Теперь, когда мы сами уже не молоды, когда его мать давно уже ушла в лучший мир, а моя по-прежнему живет в нашем городе, больная, одинокая и несчастная, пришло время для осознания того, чего же мы с Константином хотели от жизни и чего мы достигли.

В тот вечер дверь в квартиру моего приятеля была приоткрыта, но все же я постучал и слегка покашлял, прежде чем войти. В прихожей я увидел лежащую на раскладушке Матрену в свитере невообразимой расцветки, который служил ей ненадежной защитой от столь любимых Константином сквозняков. О Матрене нужно сказать, что она прибилась к Константину после смерти его матери и занималась его немудрящим хозяйством: покупала продукты, готовила еду, вытирала набегавшую пыль, а главное — умела быть незаметной. Она постоянно разговаривала сама с собой, что происходит со многими одинокими и не вполне здоровыми женщинами, но делала она это так миролюбиво, что мы с Константином давно уже не реагировали на ее бормотание.

Сам Константин стоял в синем облаке возле занавешенного окна и смотрел в стену. Вернее, его лицо было обращено в сторону стены, ноги были полусогнуты, кисти рук лежали на затылке, но куда он смотрел и что он в эту минуту видел, этого я, конечно, не знал. Меня он определенно не заметил, и потому, зная его привычки и обычаи, я прошел к креслу под торшером со стеклянным абажуром. Я успел кинуть взгляд на его жилище: тумбочку с телефонным аппаратом возле потертого дивана и узкий одежный шкаф — больше в комнате ничего не было. Окно, как я уже сказал, было завешено синей простыней. Карта была разложена на полу.

Константин был в бежевой футболке и джинсах и — босой. Он стоял боком ко мне, и я видел, что его глаза открыты и не мигают. Я впервые обратил внимание на то, какие у него худые и прямые плечи. Его острый подбородок казался при этом выпяченным даже больше, чем обычно, что делало его похожим на другого великого визионера — Дон Кихота.

Я начал задремывать под бормотание Матрены и вдруг вскочил от резкого крика: Константин бежал в сторону двери. Я не успел очнуться, как он вылетел в прихожую и растянулся на полу рядом с раскладушкой Матрены. Конечно же, он напугал Матрену и ушиб себе локти и колени. Матрена вскочила и залопотала громче обычного, но постепенно успокоилась и снова легла на свою раскладушку. Я помог Константину подняться, отвел в комнату и усадил в кресло. Пока я смазывал его раны йодом, Константин начал рассказывать мне, что с ним произошло. Это был тот случай, когда, спасаясь от гигантской летучей мыши, Константин вынужден был снова обратиться из летучей сущности в неуклюжую куклу и камнем полететь вниз — в физическом плане его кукла растянулась в прихожей.

Для читателя, незнакомого с внутренней жизнью моего друга, его слова, сказанные в тот необыкновенный вечер, едва ли имели бы какой-то смысл. Поэтому я начал свой рассказ с изложения наших более ранних бесед, которые, я надеюсь, пролили некоторый свет на тайны его путешествий.

Страна иноживущих

Эпидемия, получившая название Синдром Z, началась на острове Скапендр, но скоро вышла за его пределы. Власти спохватились слишком поздно — скапендряне заболевали тысячами, участились случаи заражения и на близлежащих островах.

Все имевшиеся местные ресурсы по борьбе с этой напастью были исчерпаны. Жителей вакцинировали, но никто не мог твердо сказать, что вакцина помогала. Речь шла о вакцине Е-12, расчеты на которую оказались преувеличены. Она как будто бы помогала. Она помогала одним и не помогала другим. Она помогала, но потом симптомы возобновлялись с новой силой. Случаев выздоровления и возвращения в норму практически не наблюдалось. Это случалось, но только один на миллион и независимо от казенной медицины.

Симптомы болезни вызывали недоумение. Больные в течение первой стадии болезни испытывали телесную оцепенелость и умственную вялость, после этого признаки расходились — так что невозможно было сделать описание типичного хода болезни. Симптомы расходились настолько, что у диагностиков ум заходил за разум, особенно когда начиналась заключительная стадия таинственной болезни, во время которой в человеке исчезала те драгоценные скрепы, которые официальная наука ставила превыше всего остального, но о которых в то же время она не могла сказать ничего определенного. В результате больные не умирали, однако их состояние было хуже смерти — заключительная фаза необратимо преображала людей в новые невиданные доселе существа и длилась неопределенно долго. Определить эту фазу было трудней всего: внешние проявления людей, переживших мутацию, тщательно камуфлировали действительную трагедию — мимикрию здоровья нельзя было отличить от здоровья. Только тщательный химический анализ и непостижимо причудливое поведение выдавали наличие у человека синдрома Z в заключительной стадии.

О новой болезни было написано и опубликовано большое количество историй. Беллетристы, философы и ученые рассуждали о ней в газетах и журналах. По телевизору показывали аналитические программы и диспуты, посвященные модной болезни. Мнений о ней было высказано множество, главным образом, банальных или абсурдных, например, о том, что эта болезнь послана людям в наказание за их неверие или что это вовсе не болезнь, а высшая стадия человеческого совершенства. Последняя точка зрения, конечно же, принадлежала анархистам.

Интересную точку зрения предложил немецкий психолог Эрих Нойман, утверждавший, что в основе понимания новой болезни лежит древний спор мудрецов о человеческой природе. Древние утверждали, что в человеке есть два начала: светлое — дневное и темное — ночное, его Тень. Считалось, что темное начало состоит из всего, что не вписывается в законы и постановления светлой личности. Оно, дескать, несет в себе неповиновение, разрушение и ниспровержение порядка, и потому его нужно изолировать, подавить или вовсе уничтожить.

В результате этих воззрений возникла альтернатива: либо оказаться во власти Тени, признать себя грешником и потом спасаться с помощью религии, либо начать героическую кампанию против Тени и победить или погибнуть в этой войне. Говорилось, что первым путем шли инертные массы, а вторым — мистики и святые всех религий. Однако, утверждал Эрих Нойман, и массы, и мистики сходились в одном — в завышенных требованиях к человеческой природе и в пагубной установке на низвержение Тени. Неисполнимые требования приводили человечество к состоянию поляризации и раскола — основе всех ужасов в человеческой истории, — к бесконечным войнам и прочим эксцессам. Никто не знал, как остановить поток преступлений, ибо не понимал их причину.

По мнению немецкого психолога, отважные просветители Скапендра первыми осознали опасность, которую таит в себе раскол между Тенью и светлым началом. Они стали энтузиастами проекта нового человечества — встали на сторону реального человека, а значит на сторону Тени. Они сказали: в результате чрезмерных требований, предъявляемых к человеческой природе, человечество вплотную подошло к грани самоуничтожения. А между тем именно в руках темной и неясной фигуры Тени находится ключ к позитивному развитию, которое, может быть, — обратите внимание на выделенное вводное словосочетание, — может быть, приведет человека к новой гармонии и устранит в нем гибельное расщепление. И тогда начнется новая история человечества без войн, без тюрем и прочих подобных злодеяний. Получалось, что единственным выходом из тупика является интеграция светлого начала и Тени.

Но как можно интегрировать день и ночь? Как можно дать темноте и обмороку равные права с ясностью и порядком — позволить бесформенному хаосу управлять нашей жизнью? Но он и так правит ею. Разве не об этом свидетельствует вся человеческая история? Разве наша задача не в том, чтобы смягчить и высветлить человеческую природу? Да, отвечали ученые Скапендра, именно в этом, но сначала нужно освободить раба, реабилитировать Тень, дать преступнику возможность стать свободным! И только после этого можно надеяться на какое-то изменение.

Нужно отпустить Тень — вот главный лозунг нового направления, восторжествовавшего на острове Скапендр, поддержанный вышеупомянутым ученым. Нужно ввести ее в мир. Нужно ликвидировать дурдома и тюрьмы, куда веками загоняли сумасшедших и преступников, — общество должно само справляться со своими сумасшедшими и преступниками, и каждый отдельный человек должен самостоятельно строить отношения со своей Тенью.

Откуда вообще эта болезнь человечества? (Заметьте, что значение слова «болезнь» в этой точке начало раздваиваться в зависимости от того, пользовались им скапендрянские просветители или их противники.) Может быть, это его изначальное нормальное состояние, изредка скрашиваемое сполохами сверхчеловеческого Света? Наконец, как и откуда возникло само человечество? Образовалось ли оно в результате тысячелетних мутаций неразумного человечества или же его создало намеренное воздействие извне — неважно, богов или инопланетного разума? Никто не знал ответов на эти вопросы, а, не решив их, как можно было разобраться в так называемой болезни скапендрян?

Пока обдумывались и обсуждались все эти гипотезы, на острове Скапендр стараниями местных просветителей Тень была реабилитирована и выпущена на свободу. Для начала были открыты двери всех дурдомов и тюрем, и обитатели этих заведений включились в общий поток жизни, нередко занимая в нем важные места и ответственные роли. Была осуществлена эмансипация домашних животных: кошки, собаки, куры, гуси, утки, грызуны и рептилии были объявлены равноправными соседями их прежних хозяев, и была создана особая служба, ответственная за соблюдение их прав и достоинства. Далее была проведена образовательная реформа, в результате которой детские сады, школы, колледжи и университеты начали работать по инновационным программам, направленным на преодоление внутреннего раскола в детях и юношестве. Особые школы по ликвидации анти-теневых установок были созданы для пенсионеров, домохозяек и инвалидов. Изменились общие интонации аналитических материалов: если раньше в рассуждениях о реабилитации Тени и благотворных последствиях этого нововведения непременно присутствовало словосочетание «может быть», то теперь редакторы всех островных изданий непременно вычеркивали его жирным маркером.

Огромная роль в истории Скапендра принадлежит адмиралу Скапендру, завоевавшему этот остров в позапрошлом столетии и давшему ему свое имя. Знакомясь с описаниями нравов и обычаев скапендрян, нужно отметить, что адмирал Скапендр, с одной стороны, был проницательным и дальновидным законодателем, своего рода Солоном, Ликургом или даже Конфуцием, обеспечившим устойчивость своих нововведений, но, с другой, он не забывал о высших устремлениях жизни, доступных немногим избранным индивидуумам. Он постоянно думал и говорил о той чудесной потенции, которой наделены некоторые люди, и именно ее он называл иножизнью. Дать более или менее точное определение этому понятию невозможно, но у него есть немало эквивалентов в других языках, особенно в трактатах некоторых средневековых ученых. С этой концепцией перекликаются такие понятия, как безучастность, беспристрастность, незаинтересованность, невовлеченность, отрешенность, а также благородство и одухотворенность. Исчерпать все его значения я не берусь.

Об адмирале написано множество исследований и даже романов, и все же фигура его продолжает вызывать удивление, смешанное с восторгом. О нем ходит множество историй, в которых миф стал неотделим от документальных свидетельств, а апокриф — от воспоминаний современников. С некоторыми забавными историями можно познакомиться, почитав путеводитель по Скапендру. Известно, что адмирал любил проводить свое время в глубоких медитациях. Есть версия, согласно которой он просто умел спать в соответствующей позе. Кроме того, он очень любил домашних животных, и при его правлении их развелось на острове великое множество. Рассказывают, что он ухитрился выиграть десяток сражений, не пролив ни своей, ни вражеской крови. Один случай особенно удивителен: адмиралу доложили — он в это время находился в глубокой медитации, — что враги высадились на острове и их колонна движется к центру города. Ждали его приказов, но приказов не было — адмирал даже не шевельнулся. Все готовились к самому худшему, но случилось непредвиденное: городские кошки, собаки и змеи с остервенением набросились на вражескую колонну и прогнали их с острова. Есть и другие еще менее правдоподобные истории.

Письменных трудов адмирал после себя не оставил, но его устные высказывания записывались его друзьями и были изданы его последователями. Вот некоторые из них, дающие благодатный материал для размышлений:

«Общество, которое калечит людей из поколения в поколение, должно стать для них спокойным и надежным домом. Жизнь человека — и без того неразрешимая трагедия, связанная с болезнями, старостью, смертью. Причина многих напастей в доставшихся нам от наших примитивных предков эгоизме и в дурных наклонностях. Что делать с животным эгоизмом? Что делать с дурными наклонностями? Эти качества вступают в конфликт с заложенными в нас высокими побуждениями. Откуда к нам пришли высокие побуждения? Какова их природа? Можно ли согласовать одно с другим? Можно ли доверить ограниченному человеческому разуму решение этих вопросов? Может ли человек, каким бы одаренным и ответственным он ни был, навязать другим формы жизни? Можно ли навязать людям просвещение, которого они не хотят? Или — строй, которого они не понимают, например, аристократический? Что может получиться из такого эксперимента? Но история — это всегда творчество, иначе бы она постоянно повторялась и в ней не было бы ничего нового.

Эти вопросы только кажутся неразрешимыми, но с ними можно справиться, если ограничить область их приложения и число людей, вовлеченных в эксперимент. Можно начать с одного города или лучше — острова, на котором в основном проживают молодые люди или даже дети. Добросовестные воспитатели могут изменить у небольшого количества людей их жизненные установки в течение двух-трех поколений. Главное, иметь четкий план и действовать последовательно. Я исхожу из простого наблюдения, зафиксированного житейской мудростью в пословице: в гробу все станут друг на друга похожи — будем же разнолики хотя бы при жизни. Потому главная цель воспитания выглядит двойственной: создать для людей общее культурное пространство, но при этом всячески стимулировать многообразие человеческих проявлений.

На первом месте нужно поставить вопрос о природных наклонностях людей. Эти наклонности должны выявляться и проявляться. В случае преобладания дурных или даже преступных наклонностей они либо исправляются, либо такие индивидуумы под разными предлогами высылаются с острова на большую землю. Работой по искоренению, а тем более подавлению дурных предрасположенностей наши воспитатели не должны заниматься».

Перед тем как обратиться к рассказу о миссии трех парамедиков на острове Скапендр, приведу несколько выдержек из книги Эриха Ноймана «Остров и Тень», которую я внимательно изучил еще до отъезда на остров. Книга действительно необычная, дающая подробное описание нравов и умонастроений обитателей острова, но она также вводит в актуальную проблематику, связанную с этим явлением. Вот что я в ней прочитал:

«Многие спрашивают, чем скапендряне отличаются от остальных обитателей нашего мира? Если судить по внешним признакам, то ничем. Образ жизни у них, правда, несколько иной. Например, скапендряне проводят значительно больше времени наедине с собой, часто ничем не занимаясь. Эта способность скапендрян часами и днями ничего не делать и сидеть или лежать с закрытыми глазами вызывает особое беспокойство соседей и считается главным симптомом вышеупомянутой болезни.

У скапендрян нет государства и чиновников, нет полиции и армии. Они прекрасно обходятся без этих, казалось бы, обязательных институтов. Большая часть их немногочисленных законов исполняется без всякого принуждения. Если возникает какое-либо недоразумение, собирается группа жителей и решает возникший вопрос к взаимному удовлетворению.

Напряжений и споров в их жизни очень мало. Дело в том, что у них отсутствует азарт конкуренции и потому нет желания выдвинуться, победить и опередить других во что бы то ни стало. Но не видно ни вялости, ни апатии, просто внимание каждого направлено на вещи, не связанные с общественными привилегиями, а скорее на внутренние задачи, решаемые каждым и каждой по собственному почину.

Большинство скапендрян нигде не служит, но есть и те, кто работает на нескольких службах, потому что им этого хочется. Есть среди них домоседы, а есть бродяги и путешественники. Очень много бездомных, живущих в лесах или городских скверах, и это тоже их собственный выбор.

Живут они поодиночке, семьями или коммунами — как кому нравится. Дети живут вместе с ними и воспитываются либо в школах, либо родителями и друзьями родителей. Избежавшие школьной муштры и обезлички, они, не в пример нашим детям, жизнерадостные и доброжелательные.

Умственно и душевно больных никто не запирает в сумасшедших домах. Они живут вместе со всеми, и каждый из них сходит с ума, как хочет. Преступлений там мало, и преступников тоже не запирают, а дают им возможность попробовать жить, никому не вредя. Тех, у кого дурные наклонности не искореняются, изгоняют из общества, и это самое суровое из имеющихся наказаний».

К этим выдержкам я хочу добавить несколько наблюдений, почерпнутых мной из других источников. Вот, например: скапендряне — большие любители чтения, ценители старинных бумажных изданий. При этом у них имеется правило: меньше читать, больше думать. Газеты и всякое бульварное чтиво — детективы, истории ужасов, любовные и сентиментальные романы — на острове практически отсутствуют. Телевидения у них тоже нет. Важные вещи они узнают по радио из репродукторов, а потом собираются группами и обсуждают.

Вообще они живут по принципу: чем меньше — тем лучше. Меньше собственности — меньше забот и беспокойства. Они мало едят, мало спят, некоторые ухитряются спать стоя минут по 20–30 за ночь, но есть среди них такие, кто спит по 12 и больше часов в сутки. И так во всем остальном: если большинство как-то себя проявляет, то обязательно имеется какое-то количество людей, проявляющих себя диаметрально противоположным образом.

Окружающий мир болезненно остро воспринимает то, что происходит на Скапендре. Близлежащие страны пытаются вмешаться, образумить, призвать к порядку, посылают к ним своих наблюдателей, чиновников, медиков с их рекомендациями, прививками и другими препаратами. Скапендряне этому не препятствуют, позволяют себя изучать, вакцинировать, лечить. Они понимают причины беспокойства соседей и пытаются их успокоить.

На Скапендре нет религий — одной, доминирующей над остальными, или множества конфликтующих между собой и переманивающих друг у друга прихожан. Религиозное чувство, или переживание тайны существования, проявляет себя в многообразных формах. Излюбленным занятием скапендрян является медитация — занятие, которое захватывает скапендрян в неожиданных местах, и тогда они садятся или ложатся на землю и закрывают глаза.

Комиссия Попечителей отправила на остров Скапендр отряд специалистов по основным медицинским профилям: терапевтов, вирусологов, генетиков, кардиологов, психиатров, аллергологов, дерматологов и других. Среди них было особое подразделение, состоявшее из трех парамедиков. Буддистский монах Ламаджи в неизменном оранжевом балахоне с выражением блаженства, застывшем на его широкоскулом лице, был из троих самым ярким и запоминающимся. Вторым был высокий тощий канадец Роджер Фрипп, жесткий взгляд, выступающий вперед подбородок и стремительная фигура которого говорили о решимости идти в любом деле до самого конца. Я был самым флегматичным и нерешительным из всей нашей тройки. Не знаю, кто подбирал нашу маленькую группу, но замысел режиссера был очевиден: сбалансировать прямолинейность Роджера и мою нерешительность блаженной невозмутимостью нашего буддиста.

Мы приплыли на остров Скапендр ранним сентябрьским утром. Дул порывистый ветер, было сыро и неуютно. В лодке, пока нас везли, мы промокли и продрогли. Провожавший матрос высадил нас на заброшенном пляже и уплыл, тарахтя мотором, к поджидавшему его в бухте парому. За пляжем начинались пригороды главного островного города, также названного Скапендр.

Первым делом Ламаджи определил подветренную сторону за бурым забором, собрал щепки и обрывки газет и затеплил костер. Роджер набрал в чайник воды из сломанного крана. Я подвесил над огнем походный чайник и нашел в рюкзаке чайную заварку. Скоро вода закипела. Пили чай, курили, вслушивались в настроение местности. За нашими спинами накатывали волны, кричали чайки, мокрая галька скрипела под ногами. Горечь крепкого чая и едкий дым табака нас приободрили.

Напившись чаю, мы подтянули ремни рюкзаков и отправились в город. Шли мимо тесно сдвинутых серых блочных домов с крохотными неуютными балконами. Такого же цвета были низенькие заборчики между домами, назначение которых было не разделять, а разгораживать территорию. Узкие улицы, покрыты неровным асфальтом, из трещин которого лезет трава. В скверах великое множество резвящихся бездомных собак и кошек. Из мусорных баков выглядывают любопытные мордочки крыс. Очевидно, ими питаются змеи, на одну из которых я едва не наступил.

На траве, а то и прямо на тротуаре лежат люди с отрешенными лицами и закрытыми глазами. Змеи и крысы их не замечают или просто сторонятся. Прохожие, коих на улице немало, их осторожно обходят. Непонятно, спят эти люди или медитируют. Но почему они не выберут для этих занятий укромное место?

Когда мы добрались до городского центра, выглянуло солнце и сразу же навалилась жара. Людей в центре города оказалось великое множество — прохожие торопятся и не смотрят по сторонам. Всем своим видом они говорят, что оказались здесь совершено случайно и к этому месту не имеют никакого отношения. У каждого своя жизнь и они не замечают, что живут в этом захлестнутом эпидемией городе. Они, конечно, не знают, где находится почта, — в ответ на вопрос впадают в прострацию, долго думают, а затем, опомнившись, бегут дальше.

Улица с густым потоком пешеходов и машин ведет на площадь со сквером и медным памятником основателю города адмиралу Скапендру. У адмирала колени полусогнуты, а шпага касается земли. Его фигурку окружают три медных зверька: кошка, собака и змея. Пешеходы обходят эту группу как физическую преграду, каковой она и является. В сквере можно увидеть множество сидящих и лежащих на траве и асфальте людей с закрытыми глазами.

На площади мы обнаружили почту, банк, гостиницу и похоронное бюро. Прежде всего мы зашли на почту и получили ожидавшее нас письмо от Комиссии. В нем сообщался адрес, по которому поселилась основная группа медиков, — для них арендовали большой загороженный дом в северной части города, нам предлагалось к ним присоединиться. Прочитав письмо, мы пошли устраиваться в гостиницу через дорогу.

Веселый администратор вручил нам ключи от трехместного номера. Единственное окно выходило на залитую солнцем площадь с памятником Скапендру с потоками людей вокруг него. В номере пахло чем-то кислым. Простыни на кроватях были подозрительного чайного цвета. Такого же цвета оказались и скатерти в баре, где нам подали испитой чай и остывшие тосты. После завтрака Роджер и Ламаджи вернулись в номер с намерением отдохнуть, а я отправился осматривать город. Уговорились собраться в номере, как только стемнеет, и сравнить впечатления.

Город при первом подробном осмотре показался мне малопримечательным. Наверное, это мнение сложилось у меня потому, что я был глубоко погружен в свои мысли. Я думал: что это за болезнь, поразившая скапендрян? Может быть, они больны именно тем, что они так пугающе нормальны, настолько нормальны и пригнаны к своим обстоятельствам, что в них не осталось ничего, кроме этой нормы и этих обстоятельств? Может быть, все дело в том, что в людях должно быть что-то помимо нормы, а у них ничего этого нет?

Я бродил по площадям, улицам и скверам Скапендра, пока жажда и усталость не привели меня в угловой бар на одном из перекрестков.

Он сидел лицом к двери и, когда я вошел, жестом пригласил меня к нему подсесть. Я сел и заказал апельсиновый сок. Он ел сэндвич, пил кофе и со мной не заговаривал. Принюхивался к окружавшему меня пространству. Я также пробовал понять, что он за птица. Допив кофе, вскинул на меня большие серые зрачки и доброжелательно улыбнулся.

— Моя жизнь — сплошное дерьмо, — проговорил он сокрушенным тоном.

Помолчав, добавил:

— Моему сердцу нанесен смертельный удар. О, этого я не предвидел!

— Когда-то, насколько я себя помню, — продолжал он, — моя жизнь была пиршеством, где все сердца раскрывались и струились всевозможные благовония.

Я никогда не творил зла. Дни мои будут легки, раскаянье меня не коснется.

Я превращаюсь в старую деву: у меня нет смелости полюбить смерть!

Прислушайся: ни единого звука. Осязание тоже исчезло. О, мой дом, о, мой ивовый лес! Вечер, утро, ночи и дни…

Я устал! Мой характер стал желчным.

В порыве отчаяния, как бы споря с самим собой, он произнес:

— Бог?! Этот господин не ведает, что творит. Посмотри, что он устроил. Вокруг сплошное дерьмо, одни собачьи выводки.

Он все говорил и говорил. Это было похоже на исповедь и на поэтический монолог — кажется, он говорил стихами из Артюра Рембо. Голос его вздрагивал, падал, взлетал, и паузы были не менее красноречивы, чем фразы. Наконец, поток самобичевания закончился.

Я не заметил, как мы оказались на улице с высокими густыми деревьями, сходившимися кронами. По аллее, образованной деревьями, нетерпеливо гудя, вереницей двигались машины. Он шел — я нерешительно двигался за ним. Впереди в проеме улицы возвышался шпиль Магистратуры.

Нас отвлекали хрупкие фигурки девочек в белых футболках, стоявшие вдоль дороги. Эти девочки работали на автомобилистов. Обычные пешеходы для них — не клиенты. На нас они смотрели недоброжелательно, как на людей, гуляющих по улицам, по которым положено ехать, и тем самым нарушающих принятый в этой части города этикет. Одна, забывшись, предложила нам с ней прогуляться. Мой спутник вывернул пустые карманы, и она отстала.

Я давно уже догадался, кто он такой, и, воспользовавшись паузой, решил припереть его к стенке.

— Слушай, — сказал я, — может быть, закончим притворяться. Я знаю, кто ты, и у меня к тебе один серьезный вопрос. Он касается пресловутой Свободы Воли. Когда ты создал эту Свободу, чего ты хотел добиться и чего добиваешься сейчас?

— Я давно уже на все махнул рукой. Мой проект не удался — это все знают.

— Но ты дал нам Свободу Воли, то есть удовольствие делать то, что мы хотим, и лишь слегка ограничил ее своими заповедями. Однако мы почувствовали вкус к Свободе и свели эту Свободу к стремлению получать как можно больше удовольствий. Признайся — Свобода Воли это ведь твоя, а не наша Свобода, хотя, как я понимаю, и ты тоже не властен над своими творениями. Кроме того, ты ведь знаешь, что Свобода Воли — это отрицание всех ограничений, то есть отказ и от тебя и твоих заповедей.

— Извини, но я не понимаю большую часть твоих вопросов. Что же касается противоречий, в которых ты хочешь меня уличить, я могу только предложить тебе научиться умеренности. Научись соразмерять свободу и несвободу, а также вовремя выпускать пар. Любовь к ближнему тоже помогает.

— Я припер тебя к стенке, а ты даже не оправдываешься. Ты действительно не ведаешь, что творишь!

— А пошел ты!

Я понял, что совершил бестактность и, чтобы загладить ее, сказал примирительно:

— Хорошо, а ты можешь сказать, где мы сейчас находимся?

— Это Страна Иноживущих. Для слепых и ограниченных людей все, кто живет по-другому — иноживущие. Эту жизнь вы называете болезнью, извращением или грехом, потому что не понимаете, что это такое.

— А разве жители Скапендра не больные?

— Конечно, нет. Они иноживые.

— Тогда, возможно, больные — мы?

— Я же сказал: нет болезней. Есть иножизнь.

Пошли дальше. До Магистратуры не дошли, увидели серебристую бабочку, порхавшую среди стволов. Свернули с пути, пошли за ней. Пробовали управлять бабочкой, но так, чтобы при этом не навредить ее крылышкам. На несколько секунд мы стали бабочками: три бабочки взлетели и закружились среди деревьев. Две бабочки улетели, а я вернулся назад в свой отель.

Не застав в номере Роджера и Ламаджи, я прилег на кровать и увидел хоровод кошек, которые, стоя на задних лапках, кружились по цветочному лугу. Ах, как заманчивы были их кружения, их фигурки таяли в легком тумане, а лапки мелькали, едва касаясь травы. Туман становился густым и тяжелым, кошки в нем пропали. Наступила ночь, небо закрыли густые облака. Я увидел поле, покрытое черными кустами. От куста к кусту перебегают крупные зловещие тени. Кто это — тигры, пантеры? Одна тень прыгнула мне на грудь, и я проснулся.

Когда я вышел из отеля, было уже темно. Площадь была запружена людьми. Из репродукторов лилась упругая, ритмичная музыка.

Люди стояли толпами, чего-то ожидая. Сквозила какая-то нервичность и неуверенность. Некоторые пританцовывали, другие возбужденно говорили. Столики кафе, вынесенные на тротуары, заняты оживленно спорящими людьми. Лица у людей лихорадочно разгоряченные. Где-то разговоры переходят в споры и даже драки. Девушки — в вызывающих ярких нарядах, юноши — в ярких жилетках и рубашках. Но главным было другое — то, что их всех объединяло и чего я не знал, не разделял. Все они участвовали в общем мифе, к которому я не был причастен.

Мне вдруг мучительно захотелось узнать, о чем говорят эти сидящие за столиками, эти гуляющие и танцующие люди. Но я знал, что если я к ним подойду, они мгновенно перестанут быть самими собой, станут напряженными, натянутыми, враждебными, а меня они просто прогонят или отсядут за другой столик.

У меня было ощущение, что я принадлежу другому роду существ, опасному для иноживуших. Какой-то человек с лицом, озаренным радостным волнением, подбежал ко мне, раскрыв для объятий руки, но вдруг испуганно отскочил, как будто увидел перед собой кобру или тигра. Девушка шла мимо и улыбалась своим мыслям, но случайно взглянула на меня, побледнела и свернула с дороги. Я не мог понять, чем я их так пугаю.

Ожидание на площади становилось напряженней, разговоры затихали, а потом возобновлялись с удвоенной силой. Неожиданно музыка смолкла, и в наступившей тишине голос из репродукторов сообщил, что сейчас будет говорить известный психолог Эрих Нойман.

Музыка смолкла. На лицах окружавших меня людей появилось выражение сосредоточенного внимания. Сначала слышно было только дыхание, а потом зазвучал очень знакомый усталый голос. Он говорил медленно, часто останавливался, чтобы подумать или подыскать точное выражение. Иногда голос понижался до неразборчивого шепота. В целом выступление Ноймана напоминало беседу в дружеском круге за бутылкой вина среди умных собеседников. В таком разговоре никто не предлагает глупых рецептов для спасения человечества, никто не притворяется, что знает ответы на все вопросы, и именно эта обыденность интонаций при необычности высказанных мыслей приковывала интерес к тому, что он говорил. А говорил он следующее:

— Друзья, я хочу предложить вашему суду мои размышления о необычном опыте жителей острова Скапендр. Много столетий мы внимательно слушали наших учителей, сообщавших нам свои великие истины. Мы стремились думать и жить в соответствии с этими истинами. Нас не удивляло, что эти истины давались всем сразу, как будто бы у нас у всех один ум и одна воля, как будто каждый из нас не имеет своего ума и своей воли.

Мы искренне соглашалась с учением и принимали его, но почему-то жили вопреки и наперекор учению, побуждаемые к этому нашей Тенью. Мы несли в себе противоречие и конфликт, который принимал разнообразные формы.

Мы боролись с врагами и искали поддержку у наших друзей. Мы забывали о том, что в каждом из нас живет своенравная Тень, которую нельзя свести к Тени другого человека и невозможно объяснить.

Нам говорят, что мы нездоровы, потому что несем в себе нашу Тень, мы нездоровы, потому что подавляем нашу Тень, но мы также нездоровы, потому что освободили нашу Тень. Нам говорят, что в нас живут страшные чудовища, ответственные за все преступления, которые совершались и совершаются в мире. Но нам не говорят, что нам с собой делать.

Признаемся: каждый из нас — это вместилище таинственной суверенной Тени. Каждый индивидуум — это первичная потенция действительности, над которой нет никакого высшего принципа. Во всяком случае, такой принцип нам пока неизвестен, а все известные высшие принципы и высшие сущности стали проблематичны и были нами отставлены. Причин для этого много, их все не перечислить. Достаточно сказать, что эти ветхие принципы и эти великие боги противоречат друг другу и не соотносятся с нашим опытом.

Наш реальный мир состоит из этих в самих себе укорененных и из самих себя произрастающих Теней. Противоречие между миром и интеллектом делает невозможным даже то частичное удовлетворение, которое Шопенгауэр обещает художнику, философу и святому. Мир непостижим для человеческого мышления, поэтому напрасны все наши усилия согласовать наше знание с нашей жизнью.

И с этим ничего не поделаешь. Противоречия между индивидуальными Тенями не могут быть разрешены. Искусство дает нам лишь видимость примирения противоречий. Нравственность предполагает действия индивида, который исходит из своей Воли, но одновременно согласуется с Волей других людей, что тоже невозможно.

Мы верим в нашу самостоятельность и отдельность каждого индивидуума, а также в то, что мир алогичен и непознаваем и потому не поддается усовершенствованию. На этих выводах нельзя построить никакое общезначимое учение, которое легло бы в основание разумного общественного устройства. Противоречие между «я хочу» одного и «я хочу» другого — нельзя разрешить логически.

Основатели Скапендра решили положить в фундамент нашей жизни самый свободный, самый невозмутимый, самый нелогичный, самый счастливый принцип, предложенный некогда старым дебоширом и пьяницей Франсуа Рабле: думай что хочешь, чувствуй что хочешь и делай что хочешь! Он сказал: мы пришли в этот мир, чтобы наслаждаться жизнью. Больше в этом мире нечего делать. Никто не мешает нам заниматься своими делами, но сначала будем счастливыми, а потом уже чем-то займемся и будем делать то, что хотим. Только если мы счастливы, наша жизнь приобретет смысл и наши дела имеют смысл. Мы живем по этому принципу, предоставив каждому определять границы своей свободы, а окружающим людям также свободно следовать своим желаниям, в меру своей утонченности и ответственности ограничивая себя и считаясь с другими.

И что же: внешний мир объявил нас рассадником эпидемии, грозящей всему человечеству! На наш остров посылают комиссии медиков — пока только медиков! — призванные классифицировать симптомы нашей болезни и лечить нас от нее. Они даже решили направить против нас своего древнего Бога и его законы, но, кажется, этот Бог не на их, а на нашей стороне. Остается ждать присылки к нам бригад особого назначения в камуфляжах и диверсантов с взрывными устройствами.

Мы живем не чужим, а своим опытом, и этот опыт мы никому не навязываем. Да, мы не создали идеального общества, но у нас есть право жить так, как мы хотим. Мы можем быть хорошими и плохими, талантливыми и бездарными, ленивыми и трудолюбивыми… не мешайте и не помогайте… предоставьте нам быть такими, какими…

Голос из репродуктора разразился долгим мучительным кашлем. Очевидно, оратор не смог с ним справиться, потому что репродуктор был отключен.

На площади возобновилось движение, споры. Я побрел по одной из тихих улочек, раздумывая над тем, что услышал.

Устав от долгого блуждания по улочкам Скапендра, Ламаджи увидел перед собой сверкающую под солнцем снежную вершину Кайласа. Сердце его встрепенулось — он получил помощь и центр для своей медитации. Так бывало не раз в его трудной монашеской судьбе. Незаметно он оказался среди карнавальной толпы, но Кайлас не переставал светиться и переливаться своими четырьмя снежными гранями. Не теряя ясного взгляда на окружающий его мир, Ламаджи увидел, как в глубокой пещере в центре священной горы медитирует Будда в инкарнации Самвара. Ламаджи начал совершать кару — обход Кайласа по часовой стрелке с востока. Перед его неторопливой походкой и оранжевым балахоном расступались торговцы наркотиками, проститутки, сутенёры, туристы и прочие оригиналы всех цветов радуги. Ламаджи двигался одновременно в двух плоскостях, и это придавало ему гибкость и силу, делало его неуязвимым. А может быть, его спасало то, что в эти утренние часы делирий еще не вошел в полную силу и трущобы еще не набрались своих обычных гибельных энергий.

— Ах, ты, мой оранжевый! Смотри, какой красавчик! Иди-ка сюда! — внезапно перед монахом материализовалась плотная женская фигура в чем-то красном с отчаянно раскрашенной физиономией. Из-за ее спины выглядывала пестрая компания спутников и спутниц с расплющенными на их возбужденных лицах улыбками. Женщины были одеты вызывающе, их наряд открывал то, что женщины обычно скрывают, и едва прикрывал остальное. В мужчинах бросался в глаза контраст между хрупким надломом одних и брутальностью других. Все кричали, не умолкая, громче всех — женщины. Все, казалось, только и ждали буддистского монаха и, встретив его, отпускать не собирались.

Ламаджи попытался обойти компанию, но женщина в красном взяла его под руку и, прильнув к нему своим горячим телом, увлекла его за собой, остальные двинулись следом. Впрочем, Ламаджи не сопротивлялся — обход Кайласа не может быть прерван, но может сочетаться с любыми, в особенности карнавальными событиями.

— Иди-иди! Тебе с нами хорошо, очень хорошо, — внушала ему размалеванная предводительница, не отпуская его от себя. — С нами всем хорошо: и беленьким, и сереньким, и оранжевым!

Компания с веселыми криками двигалась по узким и запруженным улочкам среди веселых кварталов Скапендра. Спутница Ламаджи не закрывала рта. С каждым новым поворотом градус компании поднимался, музыка становилась пронзительней, гримасы — болезненней, жесты — сомнамбуличней.

Не сбавляя скорости, компания свернула во двор, поднялась по крутой узкой лесенке и остановилась на площадке перед огромной дверью. Открылась широкая дверь — гора Кайлас повернулась к путнику северной стороной и открыла священный проход — трещину, ведущую в пещеру Самвары-Будды. Ламаджи ступил в этот священный проход. Будда, не шевельнувшись, вошел в последнюю высшую стадию медитации. Ламаджи утратил остатки связи с окружающим его миром страданий: больше не было города Скапендр. Он был Буддой, и он стоял перед Буддой. Самвара-Будда явился его внутреннему взору, чтобы передать ему новые наставления.

Роджер Фрипп шел по улице с палисадниками и цветами, с детьми, играющими в незнакомые ему игры, с гуляющими парами, с беседками посреди цветов и с людьми в этих беседках. Перекличка играющих детей, ароматы гелиотропов, пионов и флоксов, музыка, льющаяся из открытых окон — все это только усиливало его нервозность и беспокойство.

Роджер лихорадочно думал о болезни островитян, о неуловимости признаков эпидемии, о пугающей беспечности этого народа, не понимающего своего отчаянного положения. Мысли его мешались, образуя запутанный клубок, он чувствовал, что его затягивает бездна. Мир находится на грани коллапса. Эта идиллия ядовита и грозит полным распадом. Он думал о том, на что ему предстоит решиться, что предпринять, как остановить катастрофу. Роджер знал, что истоком расползающейся по миру эпидемии является скапендрийский дух. Этот дух следует одолеть.

Но что такое скапендрийский дух? Это то, что должно быть уничтожено. Он думал: люди не в состоянии вынести столько свободы, нельзя допустить такого плюрализма воль. Должны прийти диктаторы, воины, в крайнем случае, врачи, и сказать: всё, баста, теперь вы будете делать так, как мы скажем: лечиться, исправляться, подчиняться! Скапендрян нужно оградить от них же самих, ограничить жесткими законами, подчинить единой воле! Так всегда происходило в истории, и так должно быть. Приходили победители и диктовали свою волю. А побежденные сдавались или умирали.

Скапендрийский дух уже перекинулся на другие страны и расползается по миру. Пока не поздно, его нужно обрамить и дать ему направление. Это произойдет усилием извне или изнутри, это случится непременно. Все вернется на круги своя, и скапендряне будут жить, как остальное человечество. Это непременно будет так! Роджер Фрипп должен их остановить!!!

Было уже довольно поздно, когда я вернулся в гостиницу. Ламаджи и Роджера в номере не оказалось. Я спросил у администратора, с веселой искринкой в глазах, когда он их видел последний раз. Тот ответил, что не видел их с утра. Встревоженный их отсутствием, я вышел на площадь, не представляя, где их искать.

— Привет, старина. Какие прекрасные мысли роятся в твоем уме? Я вижу на твоем лице тревогу, — навстречу мне выступил мой знакомец из бара, на нем была широкополая соломенная шляпа и солнцезащитные очки, так что я не сразу его узнал в этом наряде. Для чего такой маскарад ночью, я также не мог понять.

— Да, меня беспокоит исчезновение друзей.

— О них не тревожься: Ламаджи уже вошел в центр священной горы Кайлас и стал Буддой.

Зная старого монаха, я успокоился. Да, он вполне мог стать кем угодно и жить в двух параллельных реальностях: абсолютной и относительной или в каждой из них поврозь.

— А Фрипп? Его тоже нет с утра дома.

— Фрипп зашел далеко и едва ли вернется. Это результат его внутренних неразрешимостей. Впрочем, беспокоиться о нем не нужно. Иножизнь предполагает спокойствие и невозмутимость в любых обстоятельствах.

— А что означают твои темные очки и шляпа?

— Правда, выглядит несуразно? Я вообще смотрюсь несуразно на этой планете. Каждый из вас смотрится так же нелепо или даже намного несуразней меня. Как и сама планета Земля. Кто-нибудь это замечает? А появись странно одетый человек, и сразу возникают вопросы: что да как да почему? Лучше скажи мне: разобрался ли ты в феномене Скапендра? Или тебя все еще мучают вопросы?

— Я понял, что это большой эксперимент в малом объеме острова — скапендряне решили выйти из потока и создать инопоток. Но выйти из инерции не просто. Для этого нужны сознательные усилия всех, кто участвует в игре. Можно ли рассчитывать на это? Можно ли на такое дело мотивировать все человечество? Религии этого не сумели — их импульс рано или поздно угасал. Аристократии были еще более кратковременными. Важно, что остров имеет ограниченную территорию — на это рассчитывали экспериментаторы. Начать с острова и распространиться на весь мир. Вопрос в том, как долго остальной мир будет мириться с тем, что происходит на Скапендре. Ты, наверное, знаешь ответ на этот вопрос.

— Знаю, ночью на острове высадится десант. Вас, медиков, прислали, чтобы усыпить бдительность аборигенов.

Заглянув в номер, я обнаружил в нем крепко спящего Ламаджи. Что это был за сон! Ламаджи в оранжевом балахоне лежал на своей постели под ярко светящей лампой, раскинув, как в полете, руки, с лицом, на котором было написано запредельное блаженство. Сам Будда не мог бы смотреться убедительней.

Я решил тоже освежиться сном, умылся и почистил зубы. Вернувшись из ванной, я с наслаждением вытянулся на кровати, закрыл глаза… и провалился в сон.

Послышались звуки, похожие на удары хлопушкой, какие-то потрескивания, бульканье, выкрики, свист. Потом зазвучал знакомый голос из репродуктора, произносивший слова «граждане», «братья», «единение», «битва». Я пробовал проснуться, но могучая сила затягивала и кружила меня в воронке сна. Я просыпался и опять погружался в сон. Внезапно наступившая тишина разбудила меня окончательно.

Я огляделся. Ламаджи в комнате не было. Посмотрел на часы — половина десятого утра. Какая странная ночь! Что это было — хлопушки, потрескивания, крики? Или мне все это приснилось? И куда опять пропал Ламаджи?

Я спустился к веселому администратору, но и того не было на месте. Долго звонил в колокольчик в надежде, что он появится и объяснит мне, что происходит и где я смогу получить свой завтрак. Наконец, появилась заспанная физиономия администратора:

— Что вам угодно?

В ответ на мои недоумения и жалобы администратор остолбенел от изумления:

— Как вы проспали всю ночь? Такую ночь!

— А что особенного было этой ночью? — спросил я его, уже не скрывая раздражения.

— Этой ночью решилась судьба Скапендра, — сверкнув глазами, ответил администратор. — На остров был высажен десант. Город был обстрелян артиллерией. Были созданы отряды добровольцев, в которые вступили все — и мужчины и женщины. Добровольцев разделили на бригады и раздали оружие. Ваш сосед по комнате, ну тот, в оранжевой юбке, записался в санитарный отряд. Эрих Нойман выступал перед людьми, он взял на себя роль народного трибуна и командование добровольческой армией. Всю ночь шла стрельба, били из гранатометов и пушек. Были жертвы с обеих сторон. И нашествие было остановлено — десантники покинули остров. Сотни из них перешли на нашу сторону, многие были взяты в плен. Скапендряне отстояли свою свободу! А вы проспали такую ночь! Но ничего, сегодня вы сможете увидеть праздник освобождения, который скоро начнется. Идите на площадь, Эрих Нойман опять будет говорить через репродуктор.

Теперь пришла моя очередь остолбенеть: действительно, как я мог спать в такую ночь — ведь мой знакомый предупредил меня заранее! Я думал: что будет с этим островом, как на него повлияют события этой короткой и ослепительной войны? Сможет ли он сохранить свое лицо, свою безмятежность, свои свободы?

Я поспешил на площадь, где уже стояли тысячи людей, ожидающих выступления главнокомандующего. Многие были с автоматами на плечах, чувствовалось, что они пришли сюда сразу же после битвы. Было много раненых, много женщин и детей. Казалось, люди были озарены сиянием, идущим от них самих. Разговоров было мало, никто не танцевал. Не было и следов вчерашней нервичности и неуверенности — на лицах была написана гордость и радость отвоеванной свободы.

Тут же на площади мне посчастливилось найти свободный столик и заказать кофе и круасаны. За соседним столиком сидела группа молодых людей, они держали друг друга за руки и пели незнакомые мне песни. Это были песни войны, которые я не ожидал услышать на этом острове, песни о потерях и о победе над врагом.

В репродукторе раздался знакомый голос, но в этом голосе не было прежней усталости, перепадов и раздумий. Он говорил:

— Друзья мои! Эта ночь нас многому научила. Мы поняли главное: чтобы быть свободными, мы должны уметь отказываться от свободы, а потом воскрешать ее снова. Помните: мы пришли в этот мир, чтобы наслаждаться жизнью. Только если мы счастливы, наша жизнь приобретет смысл и наши дела имеют смысл.

Человек ущербный несчастен и безутешен, он ищет врагов, воюет со своей Тенью и убивает каждую минуту своей жизни. Каждый миг, приходящий из Будущего в Настоящее и переходящий из Настоящего в Прошлое, становится его врагом, его Тенью. Он ходит по кругу, жизнь его превращается в ад.

У нас нет врагов в Прошлом, Настоящем и Будущем. Мы живем, предоставляя каждому определять свою собственную задачу и границы своей ответственности. Человек может увлекать других или быть увлеченным. Человек может преображать свою жизнь любовью и воображением. Человек может превозмогать притяжение и преодолевать границы. Эти принципы бессмертны, они живут в каждом из нас, и любой прогресс начинается с них. С них начинается подвиг и творчество, и с ними приходит победа. С победой вас, скапендряне!

Толпа на площади одобрительно загудела, впрочем, были слышны и упрямые свистки.

Я решил найти моего друга Ламаджи и вместе с ним вернуться домой.