Ветра в зените

7

…и мир сошёл с ума.

Впрочем, может, и не сошёл, а всего лишь проделал безумное сальто-мортале. Только для Клауса разницы в этом не было почти никакой. Если сумасшествие проникло в тебя, оплетая кору мозга своим бледным бесплотным мицелием, – уже не важно, разумен ли мир, в котором ты существуешь.

Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре.

Безымянный передвигается так. Он умеет считать, уже умеет. Он умный. Он и ещё кое-что умеет, такое, что лучше уметь это тайком. За умение наказывают. А вот ходит он на четвереньках. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре.

Раз, два, три, четыре…

"Это же просто, сынок. Вот так – и так. Всё. Ну же, давай!" Его зовут Клаус. Но с будущим Клаусом общего у него мало. Он ещё не умеет говорить, он пока даже думать, по сути, не умеет. А как летать, его учат – сейчас.

"В самом деле, малыш. Лети ко мне. Вот так, да. Лети к маме!" Рот Всадника раскрывается и закрывается. Но звуков нет.

Ничего нет. Самого Всадника тоже нет.

Но что же тогда есть?

Ни верха, ни низа, ни центра, ни края. Мосты и туманы от ада до рая. Мосты и туманы, дороги и петли. Сколоться до звона – то тьма ли? То свет ли?

Вы видели арки, вы видели песни. Вы были как врозь, но страдали, как вместе. Сиди на причале, лови свою рыбу – копай за сомнением тяжкую глыбу, сын странных затей и холодного пота. От века…

– Прекрати! …тебя не минует работа по сбору узоров из выжатых смыслов, немого мычания, ветра и чисел. Слепой василиск, зеркала бесполезны…

– Мне больно! Больно!

– Мне тоже. …бродяга беспутный, ты станешь железным и ржавчиной съеден ты будешь в труху, покуда доваришь пустую уху. Вот имя бездонное: Левиафан, – но насухо вытерт с доски океан.

Упругие лепестки отскочили, но без промедления сошлись снова. А ведь он не хотел этого. И тот, другой, тоже не хотел. Так почему?..

Защитой может служить мысль. Постоянная, глубокая, гладкая мысль о камне. Или о металле. Или о слое льда. Или – огненной стене от земли в небеса. Или ещё чём-нибудь подобном. К примеру, о…

Плоскость бесконечна, в какую из шести её сторон ни посмотри. Но её площадь конечна, ибо плоскость замкнута на своей высоте – очень точно, ни выше, ни ниже. Это не значит, что плоскость изогнута или вывернута. Нет, она проста и изящна в совершенстве своей формы. Но вот место, в котором мысль очертила её, отнюдь не изотропно. И потому сама плоскость – как чёрное зеркало. Ничто не пройдёт сквозь неё, пока из её середины в управляющий узел бьёт хрустальный луч.

– Что ты со мной делаешь? Что ты… -…со мной сделал? Что… -…делаю… -…я?

Нарыв наконец лопнул. Потекло рекой такое, что до самых кишок проймёт сизым клином, выжжет и испепелит, пустит прахом. Разъест, как ржа съедает сталь.

Не понимаю.

Нет, в самом деле не понимаю.

Да! Понимать – не хочу!

Поздно. Всё уже внутри. И оно не уйдёт. Оно?

Она!

– Значит, вам нужно проклятие? Хорошее, самое сильное, не снимаемое никакими средствами, но не опасное для жизни и ни в чём не вредящее здоровью проклятой? Причём заметное сразу и любому, имеющему глаза?

– Да.

– Что ж, это ваша дочь и золото ваше. Сделаю. Втрое заплатите если. Втрое… и вперёд.

– Что?! Да ты…

– В своём я уме, в своём. Не сомневайтесь, высочайший. Но я знаю себе цену, и цену вам знаю я тоже. Не за проклятие платите вы, а за жизнь вашей Ари. Нет?

– Ты слишком умён, колдун. Слишком!

– Такое уж ремесло у меня, хи-хи.

Значит, это – твоё?

Ну и что?

Шнур – плетение из многих нитей. Шёлковых и льняных, хлопковых и медных, асбестовых и стеклянных. С хитро вывязанными узлами и вовсе без узлов; нитей зелёных, бурых, лиловых, белых, иссиня-чёрных – почти каких угодно. Но хаос этот кажущийся. На самом деле каждая нить на своём месте, каждая делает свою работу – и наилучшим образом. Много лет он подбирал цвета, фактуры, виды и последовательности плетений. Да что там лет – десятилетий! Не сразу, далеко не сразу сочетания столь разных материалов перестали конфликтовать, ломая общий замысел. Но теперь определить, какой шнур следует сплести в этот раз – почти просто. Всё зависит от разума, который нужно подвесить на…

Ты и такое творил? ТАКОЕ?!

Я…

Чудовище!

Нет! Нет!!

Да!!!

Чтобы рухнуло что-то большое и прочное, нужно время. Чем больше и прочнее, тем дольше длится разрушение…

Одна за другой вылетают из пазов или просто лопаются, не выдержав многократной нагрузки, скобы. Ломаются, словно спички, балки креплений. Проваливаются настилы. Со звоном, почти не слышным на фоне грохота и треска, осыпаются стёкла. Кренятся, как деревья в бурю, и рассыпаются башни, оседая в облака клубящейся пыли. Даже внешние стены, толстые и на первый взгляд незыблемые, рассекают глубокие трещины.

А потом на волю вырывается пламя, и внутри воцаряется истинный ад.

Тьма. Сосущие ворота. Ледяной ветер с воем увлекает в них всё, что может двигаться. Ледяной ветер, пронзительный… но там, куда он рвётся, бушует даже не огонь, а сине-белая, выжигающая саму память о тени перегретая плазма. Лишь неимоверный, раздирающий ужас помогает устоять, не поддаться ветру. Лишь постоянная, глубокая, гладкая мысль о металле кое-как защищает от хватки воющих ворот. Да ещё протянутая вовне серебристая нить… тонкая, такая тонкая!

Силы тают. Ветер стачивает металл, как звенящий от скорости точильный круг съедает мягкое дерево. Нить всё сильнее растягивается, а пожирающая всё и вся пламенная пасть становится ближе. И даже ужас перед погибельным сближением не может помочь: ледяной ветер и ужас сделал хрупким. Нить живого серебра почти готова лопнуть, он уже чувствует её жалобный стон…

Тьма вспыхнула чернотой. Как вой призрака:

– Ты-ы-ы-ы!

Он прав. Об этом не хочется думать, это режет душу заживо прозрачными ледяными клинками, но он прав. Это действительно я. Кто бы я ни был.

Не важно, кто.

Боль – как ожог изнутри. …Распахнуть глаза. Действие инстинктивное, без определённого смысла. Звон, кружение… нет, лучше зажмуриться. Кружение, кружение… а может, и не лучше. Кажется, всё равно. Снова открыть глаза. Голова поворачивается, как сходит лавина – вспять не повернёшь. Мышцы – желе, воля – кисель.

Кто?..

Глаза под приспущенными дрожащими веками – белые. Полностью. Одна рука прижата к груди, другая слепо рассекает воздух. Это – Всадник?! Великан, на груди которого вяло болтается колдун, что-то мычит. Нудно, монотонно, бессмысленно. Потом (Клаус не успевает зажмуриться) поднимает свои ручищи и одним движением сворачивает Всаднику голову.

Прилив боли. Великан подрубленным деревом рушится в этот прилив – без сопротивления, как смертельно раненый корабль уходит на дно. Клаус отшатывается, закрывая глаза и выставляя стену. Боль бьёт в эту стену, пытается разъесть её, словно каталитическая кислота, ищет щели в сплошном монолите преграды… и, не достигнув успеха, отступает. А в душе Клауса распахивается длинный коридор, ведущий в слепой туман. Сквозь белёсую мглу просвечивает сиреневое пламя, звонкий танцующий огонь, и хочется лететь ему навстречу…

Позже он не мог определить, сколько времени прошло. Из сумерек сознания его вырвало яркое и внятное, как царапнувшая шею игла, предупреждение.

Тревога. Тревога.

Движение поблизости. Ощущение свёрнутой чуткой Силы. Откуда? Клаус до того запутался в собственных чувствах, что перестал задаваться подобными вопросами. Чувствую – значит, это реально. Точка. Вопрос "почему?" засунуть в дальний ящик памяти, опечатать и (временно) забыть. Итак, незваные гости – да, гости: их ведь двое – приближаются. Противопоставить нечего: все три контура защитной сети энергетически мертвы. И ресурсов для их оживления нет. (Усталость. Как я устал! Смертельно, до донышка, до капли…) Остаётся лишь следить и ждать.

Вот они уже за дверьми. Ждут чего-то?

– Клаус, это мы.

Мы?

МЫ?!

Дверь распахивается.

Вошедшая лучится, словно фитиль горящей лампы сквозь матовое стекло. Не тёплое сияние сенса, а мерное дыхание укрощённой Силы. Мощь в чистом виде. Скользнувший следом больше напоминает тень; Клаусу не удаётся сфокусировать на нём внимание, смутно улавливается лишь само присутствие ещё кого-то. Секунду или две память скрипит, отказываясь выдавать готовые ответы и дразня намёками. А потом узнавание всё-таки всплывает, ломая усталость, как субмарина – полярные льды.

– Н… – в горле першит. Сдержать кашель не удаётся. – Кха, кха! Хум. Наставница?

– Да. – Во взгляде обеспокоенность. – Клаус?

Чтобы прочесть его мысли, Всадник использовал разновидность преобразования пси – и своего, и Клауса. Что-то из арсенала, доступного уму любого человека, пребывающего на Седом Взморье. Но Анжи не разменивалась на такие трюки. Одной властной командой она просто вывернула кусок пространства так, что законы ментальной физики Седого Взморья сменились иными, более привычными; вывернула так, чтобы стал возможен обмен посылами. И конечно, она немедленно попыталась добраться до Клауса мысленным импульсом – успокаивающим и в то же время пытливым.

Ничего не вышло.

Вместо открытого для контактов сенса её мысль наткнулась на чёрное зеркало бесконечной плоскости: замкнутой на себя, монолитной, напоминающей не то полированный камень, не то гладкий, без швов, металл, не то навек застывший лёд… и одновременно, парадоксально – стену огня от земли до неба.

– Клаус? – повторила Анжи не просто беспокойно, а тревожно.

– Я… вы заберёте меня отсюда?

– Конечно!

Воля Наставницы снова заставила пространство вывернуться наизнанку. Комната в доме Всадника замглилась и исчезла, а Клауса захватило ощущение невероятно быстрого движения.

"Э, так вот оно какое – скольжение насквозь…" – успел подумать он, прежде чем в очередной раз потерять сознание.