Висельник и Колесница

Глава 3 Повелитель аборигенов

29 сентября (11 октября) 1812 г.

Калужская губерния. Укреплённый лагерь русской армии у села Тарутино.

Тусклая трактирная действительность, с которой твёрдо решил подружиться доблестный командир Финляндского полка, не замедлила поблизости от него породить громкий возглас глубоко нетрезвого человека:

- Друг Теодор! – вскричал, обращаясь к Толстому, какой-то гренадерский майор, – от имени всех присутствующих прошу тебя: расскажи нам ту знаменитую историю, из-за которой тебя прозвали Американцем. А то столько ходит разн…разноречивых слухов, что и не знаешь – каким верить, а каким – нет, – майор чувственно икнул и отвесил поклон.

- Господа, право, она не стоит вашего внимания, – скромно опустив глаза, тихо молвил Толстой, – давайте лучше продолжим игру. Мне так не хватало карточных баталий, пока у себя в имении залечивал рану, коей отметил француз при баталии Бородинской.

Ловкими изящными движениями, граф принялся тасовать колоду.

- Нет-нет, никаких карт! Помилуй, Теодор, уважь интерес общества! – вытянув губы трубочкой, распинался майор. – Господа, поддержите меня, право слово!

Вокруг послышалось хмельное:

- История! История! Да здравствует история!

- Хорошо, но предупреждаю сразу, – нахмурился Американец, – повествование будет о событиях столь невероятных, что такое не снилось ни вам, господа, ни вашим знакомым. Иные дурьи головы, нынче покойные, позволяли себе сомневаться в моей правдивости, а я ведь таких вещей терпеть не могу! Поэтому прошу присутствующих, для их же собственного блага, всяческое недоверие держать при себе и никоим образом его вслух не высказывать. Это – обязательное условие, иначе не стану говорить.

- Согласны! – таков был общий ответ.

Толстой со вздохом отложил карты, проверил, не потухла ли трубка и, подняв глаза к потолку, начал повествование:

- Как вам, должно быть, известно, в году одна тысяча восемьсот третьем мне посчастливилось участвовать в первом российском кругосветном путешествии. Попал я туда потому, что был включён в посольство Резанова, направлявшееся в Японию. С первых же дней плавания наш капитан Крузенштерн меня невзлюбил: придирался к малейшей оплошности, шагу невозможно было ступить, чтобы не наткнуться на его колючий недобрый взгляд. Впрочем, говоря по правде, я платил ему тою же монетой. Мы ведь – антиподы. Он – Иван Федорович, я – Фёдор Иванович. Знаете, дело между нами даже дошло до своеобразного соревнования: кто кому более испортит жизнь.

- Бьюсь об заклад, Теодор, что ты в этом деле преуспел гораздо усерднее, нежели душка-Крузенштерн, – хохоча, воскликнул давешний майор.

- Не преувеличивай, Вернер - счёт был «фифти-фифти», – Толстой глотнул пуншу из чаши и продолжил. – К тому же, соревнование вносило немалое оживление в безрадостное корабельное существование. Поверьте, други мои, на свете нет ничего более скучного, чем кругосветное плавание. Chaque jour[27] одно и то же: дурная пища, вонь немытых тел, унылая океанская стихия да изнуряющая качка.

- А как же неведомые страны, туземцы и прочая экзотика? – воскликнул кто-то.

- Ну, да - это, действительно, давало некоторое разнообразие. Вот, помню, кинули мы якорь у острова Нука-Гива, что в Вашингтоновском архипелаге[28]. Почти сразу наша «Надежда» оказалась окружена большим количеством обнажённых женщин, каковые незаметно подобрались вплавь и стали предлагать разнообразные южные плоды. Знаете, что учинил этот ваш душка-Крузенштерн? Приказал ни под каким видом не пускать нагих дев на борт, и матросы стали отпихивать их баграми да вёслами. А мы ведь к тому времени уже много месяцев находились в море и были лишены женской ласки.

- Неужели так и не удалось расстараться насчёт дикарок? – спросил, подмигивая, настырный майор Вернер.

- Отчего же не удалось? – плутовато улыбнулся Толстой. – Всё устроилось le mieux possible[29]. Мне, по крайней мере, грех жаловаться. Даже вышло хорошенько проучить Ивана-капитана. А дело было вот как. На другой день на «Надежду» пожаловал туземный король Танега Кеттонове с большой свитой. В свите той был даже англичанин, которого каким-то ветром занесло на остров. Там он жил уже седьмой год с туземной женой. Крузенштерн принялся заискивать перед королём, выражения разные разбрасывать, вроде: «ваше величество, это большая честь для всех нас…». Ей богу, даже колени перед тем диким чучелом преклонил! Часы ему серебряные подарил, вполне исправные. А я возьми, да и спроси через англичанина: за какие такие заслуги Танега стал королём? Их туземное величество с большим пафосом мне и отвечает: мол, королём жители острова выбирают самого сильного мужчину, с самым большим достоинством.

- С самым большим – чем? – весело переспросили из аудитории.

- Да-да, господа, вы нисколько не ошибаетесь, – продолжал рассказчик, – именно об этой штуке и идёт речь. По местным обычаям, после смерти короля женщины острова выбирают ему преемника. Нужно сказать, что меня Бог статью не обидел, и я решился спросить, а не позволяют ли обычаи каким-то образом оспорить королевский титул? Танега рассмеялся и говорит: пожалуйста, извольте, коли не шутите. Было бы сказано! Ближе к ночи я взял шлюпку и тайно отправился на остров. Le rite s'est trouvé pas trop agréable[30]: Мы с королём стояли обнажённые в свете факелов, а островитянки подходили, смотрели, щупали и выражали своё мнение. Во время этого действа отметил я одну особенность: чем моложе женщины, тем меньше времени они тратили на изучение нашей анатомии, между тем как старшие проявляли больший интерес. Две старых ведьмы вообще так вошли в раж, что минут двадцать от нас не отходили, а потом как давай тягать друг друга за космы: видимо, не сошлись во мнении. Совершенно непонятная мужскому уму особенность, не правда ли, господа?

Ответом был единодушный смех присутствующих. Максим Крыжановский смеялся громче всех. Его здорово зацепила искромётная история, в которой причудливо переплетались правда и вымысел.

- Так вот, да будет вам известно, что абсолютным победителем соревнования признали вашего покорного слугу, – искренне убеждал собравшихся Американец, – собственно, это с самого начала было понятно. Танега сник ещё тогда, когда я только скинул панталоны. Мог бы и без боя признать поражение: женщин ведь в таких делах ещё никому одурачить не удавалось. А он, убогий, непонятно на что надеялся. Вот так я стал королём дикого острова Нука-Гива. Тут же выяснилось, что к королевскому титулу полагаются немалые привилегии. Во-первых, на тело предстояло нанести особые почётные татуировки, а во вторых, что вполне понятно, никто на острове не имел права ослушаться королевских указаний. Представляете – никто! Ни один мужчина, ни одна женщина…

- И сколько же местных красавиц удостоились чести? – дурным голосом спросил некоторое время назад пробудившийся Жерве.

- Ах, сударь, двадцать, – последовал «скромный» ответ, на что Жерве недоверчиво цыкнул.

Толстой сделал эффектную паузу и продолжил:

- Но это за два дня… Когда же нужда в женском обществе меня оставила, стал я думать, как использовать своё королевское положение в соревновании с Крузенштерном. И, таки-придумал! Вернувшись на «Надежду», я стал вести себя скромнее обычного. О приключившемся на острове, конечно, молчал. Когда же спрашивали о татуировках, что теперь покрывали всё моё тело, неизменно отвечал, что это просто для красоты и экзотики. Но вот, на наш корабль снова пожаловал Танега Кеттонове. Следуя моим указаниям, он продолжал изображать из себя королевскую особу. Крузенштерн же, ничего не подозревая, в этот раз был особенно любезен с дикарём. Как только он не расшаркивался, каких поклонов не отвешивал, каких заверений в дружбе не высказывал! Вдоволь насмотревшись на эту картину, ваш покорный слуга решил, что настал его черёд появиться на сцене. Тотчас я вышел и подал команду: «Танега! К ноге!» Бывший король немедленно встал на четвереньки, приблизился ко мне и стал вилять задом на манер собаки, которую подозвал хозяин. Да так искусно, что стало понятно: в нём погиб великий комедиант. А я взял трость, бросил её за борт и крикнул: «Пиль, апорт»! Туземец ринулся в воду, достал трость и, держа в зубах, принёс мне. За это я потрепал его по щеке и наградил куском сухаря. Можете представить себе физиономию нашего дражайшего капитана, который перед этим спектаклем выражал человеку-собаке всяческое почтение, причём на глазах у подчинённых!

- Так вот за какую проделку вас, граф, высадили на необитаемом острове! – сквозь громогласный хохот честной компании решительно пробился доселе молчавший пожилой подполковник-артиллерист.

- Нет, не за эту, – ответил Толстой, пустив в потолок пару колец дыма. – Да, к тому же, не высадили, а бессовестно обманули и бросили… Позвольте, а откуда вам вообще известно о том, что меня куда-то высаживали?

Артиллерийский подполковник ответил смиренно:

- Фамилия моя – Беллинсгаузен, может, слыхали? Родственник мой вместе с вами плавал на «Надежде» мичманом. От него и наслышан про ваши художества.

- А, Фаддей[31]! Мы с ним были весьма дружны одно время. Но он оказался более привязан к Крузенштерну, нежели ко мне.

- Неужели, Фёдор, ты сотворил нечто более каверзное, чем выходка с дикарями? - хихикнул Вернер.

- Да нет, знаешь ли, сотворил я всего лишь сущую безделицу. И то – в ответ на дурное поведение Крузенштерна. Он ведь, вместо того, чтобы оценить шутку с Танегой и от души над ней посмеяться, стал мелочно и неуклюже мне мстить. То, используя своё положение, безо всякого повода накажет гауптвахтой, то не разрешит сойти на берег в очередном порту, как это произошло в Бразилии.

- А что же ваш непосредственный начальник, граф Резанов - почему он никак не вмешался и не прекратил распрю? – заинтересованно спросил Крыжановский.

Толстой внимательно посмотрел на Максима и стал объяснять:

- Резанов – сущий мизерабль. Совершенно устранился от событий. Почти не покидал каюты. И это несмотря на то, что имел на руках высочайший указ, каковым предписывалось именно ему осуществлять всё руководство кругосветной экспедицией. Иногда только выйдет на люди и давай раздавать глупые распоряжения. Крузенштерна это бесило пуще, нежели мои кунштюки. В конце концов, он так насел на Резанова, что тот попросту стал бояться капитана, никак ему не переча. Последний же полностью узурпировал власть.

Толстой допил свой пунш, помолчал некоторое время, как бы вспоминая былое, а потом вернулся к повествованию:

- Ну, так вот, на «Надежде» с нами плыла обезьяна - самка породы орангутанг, принадлежавшая Крузенштерну. Весёлое, право, существо - не чета хозяину. А уж как была переимчива! Бывало, утащит мою трубку и давай меня же копировать. Как я набиваю табак, как чиркаю огнивом, как пускаю дым. Ну, просто умора! Должен сказать, что мы сильно привязались друг к другу. Раз взял я чистый лист бумаги и начал писать. Обезьяна долго наблюдала, а потом захотела попробовать того же. И стала криками и жестами требовать перо. Я отвёл её в каюту хозяина, когда тот был в отсутствии и дал письменные принадлежности. Поверьте, господа, моя подружка потрудилась на славу: исписала весь шканцевый[32] журнал и кипу прочих важных бумаг. После этой невинной шалости Крузенштерн совершенно взбесился и приказал нас обоих сплавить на «Неву», к Лисянскому. И как только догадался, чьих это рук дело? С тех пор мы с Наташкой, так я назвал славное животное, стали неразлучны до самой её кончины. А Лисянский, видимо, по наущению Крузенштерна, когда однажды пристали к безлюдному берегу, коварно предложил прогуляться, а сам, как только я покинул борт, быстренько поднял паруса и был таков. Мне оставалось лишь помахать вослед шляпой. Так мы с Наташкой оказались одни-одинёшеньки на заброшенном острове в Русской Америке, где нам было уготовано множество невероятных приключений. Но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас позвольте закончить. Глотка пересохла, а чаша пуста. К тому же, как вы помните, господа, меня преследует неистребимое желание сообразить банк. Думаю, теперь никто не станет возражать, – Толстой потянулся к отложенной на время колоде карт, а другие присутствующие стали живо обсуждать услышанное…

- Постойте, граф, только один вопрос! – подал голос Александр Жерве, который в процессе повествования то просыпался, то снова засыпал. – Смотрите, что получается: боевой опыт у нас с вами примерно одинаковый, ведь оба при Бородине получили ранения в ногу, оба, не вылечившись до конца, поспешили вернуться в армию, но у меня нет вашего опыта по женской части, вот и интересуюсь одной вещью.

- Какой же? – доброжелательно спросил Американец.

- А кто на пробу оказался лучше: дикарки – подданные вашего островного величества, или обезьяна Наташка? – довольный своей пьяной находчивостью, Жерве откинул со лба промокшие от пота волосы и весело захохотал.

Вокруг воцарилась мёртвая тишина. Толстой, прикрыв глаза, молча переваривал услышанное.

Максим понял, что произошло ужасное.

- Сашка! Пьяница! Тебе нельзя бывать в приличном обществе, а ну, убирайся с глаз долой! – с нарочитой сердитостью вскричал он, отчаянно пытаясь исправить положение. А затем встал так, чтоб заслонить Жерве и обратился к оскорблённому Толстому:

- Сударь, со всей приличествующей случаю искренностью приношу извинения за безобразное поведение моего офицера. В этом я тоже виновен, так как сам ему приказал напиться.

Американец не произнёс ни слова, и это молчание воодушевило Максима на дальнейшие объяснения:

- Жерве получил известие о смерти горячо любимой сестры, оттого-то и пьян, что в таком состоянии легче переносится боль утраты.

- Милостивый государь, я вас не знаю, и знать не хочу. Не вы нанесли мне оскорбление, не вам и извиняться. Отойдите в сторону или становитесь секундантом и принимайте вызов, – в глазах Толстого полыхали языки адского пламени.

- Завтра Жерве протрезвеет и публично принесёт извинения, обещаю, – не оставлял попыток кончить всё миром Максим.

- Его извинения мне тоже без надобности!

- Так какого же дьявола вам угодно? – вскричал раздосадованный Крыжановский.

- Мне, милостивый государь, угодно, собственно, всего лишь осознание того факта, что среди живых нет ни одного человека, который мог бы заявить, что ему случалось оскорбить Толстого. Такое осознание тешило меня до сегодняшнего дня, и я хочу восстановить «статус кво».

- Граф, нынче война! – вмешался подполковник Беллинсгаузен. – Следовательно, собственные интересы должно подчинять интересам Отечества. В армии опытных офицеров – с гулькин нос, какие могут быть поединки! То-то француз обрадуется, когда узнает, что вы здесь его работу делаете.

- Вот и хорошо, вот и славненько! – с весёлой беззаботностью ответил Толстой. – Всем только лучше сделается. И мне – allégresse[33], и французу, и господину оскорбителю, который наверняка мечтает воссоединиться с любимой сестрицей. Отчего заминка?

- Вы про Отечество забыли, господин граф, – напомнил подполковник, – в этом заминка!

- Господа, кто из вас не осведомлён, что я с младых ногтей преданно и рьяно служу Отечеству? – грозно спросил Американец. – Не я ли, не щадя живота своего, с несколькими казаками удерживал целый полк шведов при Иденсальме[34]? Не я ли, как только началось французское нашествие, одним из первых вступил в ополчение, хоть мог спокойно отсиживаться в имении? И, наконец, кто, как не я, получил пулю в ногу при Бородино, когда les troupes[35] Понятовского внезапно обрушились на нас, обойдя с фланга?

Граф вскочил и яростно закончил:

- Отечество мне немного задолжало за службу! Я хочу получить плату немедленно! Вон моя плата, – вытянутый палец Толстого указал на мирно уснувшего Жерве. – И плевать на любые смягчающие обстоятельства. Сегодня прощу обвинение в скотской любви, высказанное без малейших на то оснований, comme ça[36], ради забавы, а завтра любой пьянчуга, забавляясь, станет подходить и хлестать меня по щекам! А господа-доброхоты наперебой станут объяснять всё непреодолимыми обстоятельствами!

Толстой взял со стола трубку, выколотил её об сапог, засунул в карман и обратился к майору:

- Вернер, не откажи в любезности - будь моим секундантом.

Тот, соглашаясь, щёлкнул каблуками и изобразил поклон, дёрнув подбородком.

- Господин Толстой! Вы, кажется, изволили заявить, что среди живущих на свете нет никого, кому доводилось прежде хлестать вас по щекам? – громко и отчётливо произнёс Крыжановский. – Так вот, у меня есть основания утверждать, что это соответствует действительности ещё меньше, чем ваша туземная история!

Американец повернулся, подошёл вплотную и тяжело уставился в то место на мундире полковника, где у того красовался орден Святого Владимира. Затем граф медленно поднял глаза и посмотрел на Максима снизу вверх.

- Потрудитесь объясниться, сударь, а то в стремлении защитить приятеля вы переходите всяческие границы. Более того, у меня даже начинают возникать сомнения в вашем здравом рассудке.

- Господа! – обратился Максим к присутствующим. – С полной ответственностью заявляю, что мне известно имя человека, несколько лет назад отхлеставшего по щекам графа Фёдора Толстого, прозванного Американцем. И тот человек не только живёт и здравствует, но даже присутствует в этой комнате.

Толстой посерел лицом, дрожащими пальцами взял со стола бутылку вина и жадно припал к горлышку. Когда бутылка опустела, он грохнул её об пол. В гробовой тишине звук получился как от выстрела.

- Должен сознаться, сударь, не имею чести знать вашего имени, что вам удалось отвлечь моё внимание от жалкой фигуры пьяницы и заинтересовать собственной персоной. Я жду!

- Очень хорошо, граф. Но прежде, чем продолжать, мне необходимо удостовериться вот в чём: узнав имя отхлеставшего вас и, получив доказательство истинности сказанного, прекратите ли вы тогда бросаться как бешеный пёс на несчастного Жерве?

- Вот ещё! Я зашёл в этот le cabaret[37] для того, чтобы спокойно скоротать вечерок за картами в компании добрых собутыльников. Вместо этого, безо всякого повода, на меня набрасываются все, кому не лень, и подвергают жутчайшим, неслыханным ранее, оскорблениям… Могу обещать одно: Жерве я убью позже. Вначале же дождусь, когда вы закончите свою мистификацию и вызову на поединок вас. Нет, не так, чёрт возьми! Зачем выслушивать всякий вздор! – Толстой, что есть силы, стукнул по столу кулаком. – Милостивый государь, я немедленно вызываю вас! Извольте выбрать оружие и назвать условия!

- Постойте, граф, – подал голос Беллинсгаузен, – не нужно спешить. А то может создаться впечатление, что вы кровно заинтересованы в том, чтобы полковник молчал.

- Пусть говорит, мне нечего скрывать! Но вызов уже сделан, и отменять его я не собираюсь ни при каких обстоятельствах, клянусь честью!

Взоры присутствующих обратились к Крыжановскому. Тот пожал плечами и без утайки поведал обстоятельства спасения Толстого со дня озера.

- Помещик Крыжановский!!! – вскричал Американец, проводя рукой по лицу, – человек, которого я никогда не видел, и кого доселе не представилось случая отблагодарить за спасение от верной смерти. О, что за фатальное совпадение!

- Полковник Крыжановский, – поправил его Максим, – к вашим услугам.

- Ах, сударь, зачем же вы не назвали себя сразу! Да зная, кто передо мной, я с радостью подарил бы вам этого Жерве! А что прикажете делать теперь, когда мною принесена порука честью в том, что ни при каких обстоятельствах не отменю поединка? – Толстой опустился на лавку.

И тут ему послышался голос. Очень приятный женский голос, произнесший только одно слово: «Судьба!»

Граф начал озираться по сторонам, но в трактире ни одной женщины не оказалось. Стряхнув наваждение, он решительно заявил:

- Вот что, когда встанем у барьера, свой выстрел я направлю в воздух, а вы поступайте, как заблагорассудится.

- Какой смысл был называть себя, – хмыкнул Максим, – сами же не хотели меня знать. Ничего, впредь будет вам наука: станете наперёд думать, а потом уж делать вызовы. Что касается стрельбы в воздух, то, по всему видно, что человек вы порывистый и непостоянный. Сегодня можете быть во власти благородных чувств, а завтра уже смотреть на вещи по-иному. К тому же, поскольку выбор оружия за мной, не стану я выбирать пистолеты. Не жалую их, знаете ли…

Нужно сказать, что своей беспардонностью Фёдор Толстой привёл Максима в сильное раздражение. Больше всего возмущало нежелание графа считаться с чем-либо, кроме собственных интересов. Из-за этого у полковника появилось настоятельное желание преподать наглецу урок. Холодно и отстранённо он стал взвешивать шансы. Толстой – прекрасный фехтовальщик, по крайней мере, так о нём отзывался Севербрик[38]. Но вот об искусстве самого Севербрика Максим был не лучшего мнения.

- Граф, что предпочитаете: сабли, шпаги или палаши?

Толстой отмахнулся и произнёс нараспев: – Не в воздух стану целить я, но в собственный висок. Иначе честь не уберечь: судьба!

- Право, это чистое ребячество! – возмутился Беллинсгаузен. Любому ясно: вышло недоразумение. Причина для ненависти, коей был ослеплён Фёдор Иванович, растаяла в воздухе. Не пора ли вам, господа, пожать руки и подумать о более важных вещах. Надеюсь, вы ещё помните о той беде, что нависла над Россией-матушкой? А, коли кровь разыгралась в жилах, взяли бы, да совершили какой-нибудь геройский поступок, столь же опасный как дуэль. И честь сохранится, и польза выйдет…

- К примеру, можно прогуляться в Москву и нанести визит господину Буонапартэ? Захватить его тёпленьким, связать полотенцами и привезти пред светлы очи светлейшего князя Михаила Илларионовича, – предложил кто-то из присутствующих.

- Не подходит! Бонапартия охраняет старая гвардия. Сквозь её штыки никто не пробьётся, – с деланным интересом поддержал говорившего подполковник Беллинсгаузен.

«Вот хитрецы, хотят увести разговор в сторону от дуэли», – усмехнулся про себя Максим. И тут внезапно его осенила весьма занятная идея.

- Прошу внимания! – вскричал Крыжановский. Ставлю всех в известность, что вызов графа мной принимается. Следуя правилам, объявляю условия поединка. Подполковник прав: до императора французов никак не добраться. Проще уж стреляться через платок: так, по крайней мере, один из двоих останется жив. Но в Москве ведь нынче гостит великое множество врагов Отечества. Вы, Толстой, кажется, упоминали некоего Понятовского как косвенного виновника своего ранения? Не скрою: у меня к этому господину тоже есть приватный разговор…, – Американец вскочил с лавки и с надеждой уставился в глаза Максиму. Тот продолжил. – Предлагаю сейчас же отправиться в Москву и предпринять всё возможное для умерщвления князя Юзефа Понятовского. Спор между нами будет считаться законченным со смертью означенного князя или же со смертью одного из нас. Оружие – на усмотрение сторон. Остальное оговорят секунданты.

Со стороны Толстого таковым, как уже известно, сделался Вернер, со стороны Крыжановского вызвался Беллинсгаузен.

- Максим Константинович! – с чувством молвил Американец. – Ранее вы спасли мне жизнь, теперь же спасаете честь. Надеюсь, что судьба представит шанс выплатить сей долг. К тому же, мне дан хороший урок. Господа! – обернулся он к присутствующим. – Торжественно обещаю, что à l'avenir[39] не стану устраивать дуэли, не выяснив прежде душевной ценности противника, чтоб не лишить ненароком жизни человека достойного.

В этот момент Жерве, неловко повернувшись во сне, столкнул со стола винную бутылку. Хлопок от разбитого стекла, как и в предыдущий раз, снова напомнил звук выстрела.