Висельник и Колесница

Глава 9 Явление зверя

1 (13) октября 1812 г.

Москва.

Возвращение в уцелевшие кварталы показало, что там теперь не безлюдно. Проснувшиеся французы заполонили улицы и сновали по своим делам.

Максим и Фёдор особо не таились. Правда, полковник счёл возможным выразить некоторую опаску относительно того, что, Анри Бейль мог поднять тревогу. Но Толстой лучился безмятежностью. По мнению графа выходило, что несчастный интендант настолько удручён духовными и телесными страданиями, что ему не до того.

У ворот Голицынской больницы бросилась в глаза роскошная крытая коляска с обгорелым верхом. Запряжённая в экипаж изголодавшаяся, полудохлая кляча благородных кровей тоже вполне соответствовала общей картине светской жизни захватчиков в мёртвой Москве.

Помня слова наблюдательного Бейля о бросающейся в глаза сытости их собственных лошадей, русские решили привязать оных за углом, подальше от клячи, чтоб не создавать опасных контрастов. Для этого пришлось пройтись пешком, но зато удалось избежать досадной встречи со знакомым лекарем – тем самым, что после дуэли пользовал раненого Франсуа. Лекарь как раз спустился по лестнице и уселся в недоеденную огнём коляску, каковая немедленно тронулась с места. Бедная лошадь из последних сил влекла экипаж – предчувствуя близкую кончину, она жалобно ржала.

- Судьба за нас! – заявил, глядя вслед, Толстой. – Теперь никто не помешает побеседовать по душам с малышом Франсуа. Если не считать, конечно, господина Кериака. Но его, как я понимаю, ты Максимус, легко отвлечёшь светской беседой.

Максим сердито поглядел на графа, но отвечать не стал: пусть, мол, себе издевается, коль ему от того легче живётся.

Внутри больничного корпуса, всюду, исключая лишь лестничные марши, вповалку лежали раненые. К удивлению компаньонов, кроме французской речи до них донеслась и русская. Была ли здесь причиной благодатная больничная атмосфера или что-то другое, но воины обеих противостоящих армий сдружились. Безрукие и безногие инвалиды более не чувствовали враждебности и не винили друг друга за причинённые в бою увечья. В общем гомоне проступали обрывки разговоров:

- Moscou n'existe plus pour nous — tout est devore par les flammes[82].

- Жаль, никто не догадался тушить огонь молоком только что отелившейся коровы. Сие есть самое верное средство, чтоб пожар не перекинулся на соседние постройки.

- Брехня! Следовало бросить в полымя камень яхонт, Это бы всё погасило. Сам же камень остался бы в целости…

Поиски Франсуа Белье не заняли много времени. Тот расположился в отдельной комнате, где, судя по обстановке, до нашествия, помещались больничные прачки. Теперь же сюда втащили койку. На ней и сидел забинтованный драгун: в одном сапоге, стеная от боли, он пытался натянуть второй.

Первым делом Толстой быстро прошёл в противоположный конец прачечной, где приметил ещё одну дверь, приоткрыл её, убедился, что там всего лишь кладовка, наполненная грязным бельём, и с лучезарной улыбкой обернулся к раненому. Максим тем временем опёрся спиной о косяк, перекрывая единственный выход, и скрестил руки на груди.

- О, как это любезно господа, что вы не оставляете меня перед столь важным шагом, – вскричал Белье гнусавым голосом, не прекращая при том борьбу с непослушным сапогом. – Но позвольте заверить, что я чувствую в себе достаточно сил, и уже почти собрался…

- Знаем, знаем, – ласково промурлыкал Толстой. – Вы, друг мой, несомненно доказали что обладаете могучей силой воли. Но необходимо убедиться в том, что телесные муки не затронули ваш разум…Таков приказ генерала. Поэтому прошу повторить всё, что надлежит делать. И оставьте, наконец, в покое злосчастный сапог.

«Что за кунштюк затеял Американец?» – недоумённо подумал Максим. – Не антимонии разводить надо, а отнять у болвана карту – и дело с концом».

- Извольте же! – Белье закрыл глаз, и стал заученно излагать:

- Подойти к калитке, ответить на тайный знак стража, предать себя в руки Ордена…

- Вот видите, Франсуа, как вы беспечны, – перебил Толстой, – только представьте реакцию стража, если случайно ошибётесь с ответом.

- Я не ошибусь, – заверил Белье и сотворил в воздухе следующее: вытянул вперёд руку, словно отодвигая от себя преграду, а затем коснулся тыльной стороной ладони того места, где под бинтами угадывался лоб.

- Хорошо, продолжайте, – не прекращал мучить раненого Американец.

- Когда члены капитула станут задавать вопросы, я должен буду говорить истинную правду, и ничего кроме правды. И так до тех пор, пока мне не позволят узреть свет свободы, и из неофитов я не перейду в полноправные эзотерики, – ответ Франсуа закончил умильным жестом – сложил руки молитвенной лодочкой.

- И последнее! Нам нужно удостовериться в том, что вы действительно готовы полностью вверить себя в руки Ордена, – с этими словами Толстой взял из груды белья несколько полотенец, связал из них подобие верёвки и подступил к Франсуа, который успел снова заняться сапогом.

- Что это значит! – оторопел Белье. – Вы… вы не…, – он метнулся к своей шпаге, но железные руки полковника Крыжановского мягко помешали такому развитию событий. Тут же ловкие пальцы Толстого запихнули в рот незадачливого неофита полотенце. Через две минуты Франсуа оказался раздет до исподнего, спеленат, подобно младенцу и водружён на кровать.

- Ага, есть! – торжествующе вскричал Американец, отбрасывая в сторону распотрошённый мундирный сюртук драгуна, и потрясая сложенной картой.

Единственной пометкой, присутствующей на карте, оказался аккуратный кружок, заключающий в себе некий небольшой участок в левом нижнем углу.

- Как же, как же! Усадьба Трубецких в Хамовниках! Сие место мне хорошо известно! – Толстой заметался по комнате, явно будучи одержим какой-то идеей.

Максим понял, что зерно подаренного им прошлой ночью пожелания «импровизировать», из которого граф взрастил большое ветвистое дерево с вычурными цветами, нынче готово вступить в новый жизненный цикл и уронить на землю тяжёлый налитой плод. Это и произошло.

- Максимус! Мне в голову пришла замечательная идея! – решительно заявил Американец. – Как тебе понравится, ежели я, скрыв лицо бинтами, отправлюсь на сборище таинственного ордена вместо нашего дорогого Белье. Посмотри, на руках все козыри: схожесть фигур, необходимые знания…

Услыхав слова графа, несчастный Франсуа стал мычать и метаться на кровати.

- …А главное – незаурядный талант, – окончание фразы Толстой произнёс гнусавым голосом, очень точно копируя Белье.

Крыжановский, однако, не высказал должного энтузиазма. Идея показалась ему абсурдной и лишённой малейшей надежды на успех. Но Толстой совершенно не желал воспринимать разумных доводов и стоял на своём:

- Помилуй, Максим, у нас ведь с тобой дуэль, а не военная операция! Следовательно, нет никакой необходимости действовать сообща. Пусть каждый поступает сообразно собственному замыслу. А там поглядим, на чьей стороне фортуна!

Крыжановский понял, что дальнейшие споры и препирательства бессмысленны. Кроме того, совершенно разъяснился вопрос: за что именно Толстого в своё время изгнали из гвардии? Вот за эти самые необузданность и неспособность к совместным действиям.

Диспозиция получилась совершенно немудрёная: Американец, надев личину Белье-младшего, к одиннадцати часам дня открыто отправится на сборище ордена в усадьбу Трубецких. Максим же, проберётся туда тайно. А далее оба, действуя по обстановке, станут искать Понятовского.

Времени почти не оставалось, поэтому компаньоны рьяно взялись за дело. Для начала, сняли с Франсуа бинты, которые Крыжановский тут же стал очень аккуратно наматывать на голову Толстого, стараясь сделать так, чтоб кровавое пятно на каждом последующем витке совпадало с таким же пятном на витке предыдущем. Когда «осиное гнездо» полностью перекочевало на «свежую» голову, а её владелец надел на себя французский мундир и принялся сражаться с непослушным сапогом, точно так же, как это недавно делал Франсуа, Максиму на миг показалось, что графа вдруг не стало, а на его месте очутился Белье-младший. Эффект подкреплялся тем, что настоящий Белье, лишённый повязок, совершенно не ассоциировался с собою прежним.

Освобождённое лицо его представляло безобразное зрелище. Рану лекарь заштопал конским волосом и обильно намазал вонючей, лоснящейся мазью. Левая щека налилась цветом спелого граната и отекла настолько, что глаз лишился возможности открываться. Видимо, отёком объяснялась и появившаяся с недавнего времени гнусавость голоса. К тому же, потеря свободы движения и речи дурно отразилась на характере несчастного: вёл он себя буйно, порождая множество ненужных движений и неприятных звуков. Пришлось определить француза в кладовку и забросать тюками грязного белья.

Толстой прислушался – не слишком ли слышна из кладовки возня и весело объявил по-русски:

- У меня родился потрясающий каламбур! Вот послушай! О где же, где же наш Белье? В зловонном скрылся он белье! Выживет – его счастье, а нет – туда и дорога!

С тем и отправились. К облегчению компаньонов, Крымский мост не пострадал от пожара. Потому добрались до Хамовников без задержек и приключений. В Кавалерийских казармах, что составляли суть и главную достопримечательность здешних мест, во множестве квартировали французы. Однако это не помешало Толстому открыто заявиться на казарменный двор и отвести в конюшню обеих лошадей. В качестве платы за постой граф выдал конюху остатки колбасы Максима и большое зелёное яблоко. Плохо ли, хорошо ли, но таким образом оказалась решена задача сохранности лошадей: пусть уж лучше вражьи полчища преграждают доступ к ним, нежели будут брошены без присмотра с риском быть украденными.

Дальше пошли порознь. Максим отстал, прислонился к какому-то забору и краем глаза стал наблюдать за компаньоном, приближающимся к небольшой калитке в ажурной ограде, за которой скрывался обширный парк. Навстречу мнимому Белье вышел польский солдат и вытянул вперёд ладонь, преграждая путь. Толстой, перенятым у Франсуа жестом, также вытянул перед собой ладонь, а затем её тыльной стороной коснулся лба. Однако поляку этого оказалось недостаточно. На плохом французском он потребовал, чтобы пришелец снял бинты и показал лицо.

Максим ругнулся про себя: упрямый Американец своей дурацкой склонностью к театральщине погубил всё дело.

Но тут рядом с поляком возникла чья-то тень, и раздался смутно знакомый голос:

- Нет необходимости снимать повязку. Я узнаю собственную работу, – голос принадлежал давешнему лекарю. Часовой немедленно послушался и пропустил Толстого. За ряженым графом внутрь последовал и тот, кто, в свою очередь, рядил себя в одежды армейского врача.

«Ну-ну! Пока фортуна благоволит к этому чёртову комедианту!» – ухмыльнулся про себя Максим. – Хорошо ещё, что его не обыскали, а то бы весьма озадачились. Но каков подлый докторишка – изумительный прощелыга! Наверное, обладает немалым весом в тайном обществе».

Полковник отлепился от забора и неспешной походкой направился вдоль улицы. Зайдя за угол, он остановился, спокойно огляделся по сторонам, а затем в два молниеносных приёма перемахнул через ограду. Там оказалась рыхлая земля, поэтому особого шума прыжок не произвёл. Тем не менее, Максим ещё некоторое время таился за кустами, приглядываясь и прислушиваясь к окружающему миру. Но всё было тихо.

«Есть ещё порох в пороховницах!» – похвалил он себя и стал, крадучись, пробираться к дому, чей силуэт виднелся сквозь порядком утратившие листву деревья.

Парк являл прекрасный образчик садового искусства и свидетельствовал о весьма недурном вкусе хозяев усадьбы. Чудилось, всё вокруг специально создано для романтического времяпрепровождения: и тенистые аллеи, что, несомненно, хранят воспоминания о прогулках влюблённых; и увитая диким виноградом изящная ротонда, что тихим шёпотом убеждает в тщетности поисков иного – лучшего – приюта для поцелуев; и горбатый мосток, что перекинулся через населённый кувшинками пруд (о, сколько томных вздохов и пламенных признаний слышали те кувшинки!). В наполненном золотой осенью раю невозможной кажется сама мысль о том, что всего лишь в паре кварталов отсюда начинается адское пожарище.

Соответствовал окружающему великолепию и красивый двухэтажный особняк, увенчанный громадным бельведером[83].

Стараясь не шуршать листвой под ногами, Максим приблизился к дому, укрылся за древесным стволом и приступил к наблюдениям. Увы, увиденное не внушало оптимизма. При ближайшем рассмотрении дом напоминал улей, переполненный злыми пчёлами. В открытых окнах обоих этажей слышалось гудение голосов, и сновали чьи-то тени. Людно было и на крыльце, где всех визитёров встречали польские солдаты, как две капли воды похожие на стражника, виденного у калитки. Визитёры же продолжали и продолжали умножаться. В мундирах и в статском, но неизменно при оружии.

«Сколько же их набралось? Уж точно, не меньше пятидесяти! – думал Максим пробираясь кустами на задний двор. – И на кой понадобилось изобретать чудные правила дуэли? Взяли бы, да обменялись с графом парой ударов шпагами, подобно братьям Белье. Так, чтоб не до смерти. Покрасовались бы недельки две с повязками, да и забыли, к чёрту, об этом деле. Так нет же, в странствующие палладины потянуло. Эх, правильно говорил в своё время Мишель Телятьев: вредное это увлечение – рыцарские романы. Следовало читать что-нибудь современное».

Одна из боковых стен оказалась глухой, что позволило Максиму незаметно для находящихся внутри подобраться к дому. Тыльная стена обрадовала ещё больше, потому что на втором этаже имела балкон, весь увитый побегами плюща. Словно перенесённый с шекспировских страниц, этот балкон, казалось, приглашал юных любовников воссоединиться со своими прелестными пассиями.

Максим помедлил, собираясь с духом, затем мысленно поблагодарил всех ветрениц из рода Трубецких, а также их благородных возлюбленных за оставленную лазейку, тщательно проверил – как закреплено оружие и решительно ухватился за толстый побег плюща, ползущий вверх. Плющ немедленно издал негодующий треск, потому что здоровенный, не чурающийся обильных застолий гвардеец в боевой экипировке намного превосходил весом любого из тех, кому в прошлом случалось пользоваться услугами гостеприимного растения. К счастью, стебель обладал выдающейся крепостью, а полковник такою же сноровкой. И вскоре пыльный носок офицерского ботфорта отыскал для себя основательную опору в виде балконного ограждения.

«Пожалуй, сегодня фортуна любит нас обоих с графом, – решил Крыжановский, когда выяснилось что в довершение прочих удачных стечений дверь балкона не заперта, а примыкающая к нему комната пуста. Пуста, но обитаема, о чём свидетельствовал царящий там неряшливый беспорядок.

Меж тем, две вещи к беспорядку отношения не имели, а аккуратно сложенные, мирно соседствовали на покрывале неразобранной кровати. То были роскошный мундир кирасирского полковника и ряса с капюшоном, подобная тем, что носят католические монахи. Только эта ряса была не из грубой ткани, а из нежного шёлка и цвет имела необычный – ярко-алый.

Максим осмотрелся. Предстояло решить, что делать дальше. В этот момент за дверью послышались тяжёлые шаги, звон шпор и голоса. Он только и успел, что выхватить саблю и встать спиной к стене, когда раздался скрип давно несмазанных петель, и в брюхо упёрлась отворившаяся дверь. Кто-то остановился на пороге, продолжая неоконченный разговор:

- …Да, сударь, я прекрасно понимаю важность привезённого послания, поэтому отдал его лично мэтру Августусу! Он сейчас как раз читает. Вас же пока прошу расположиться в соседней комнате.

Звенящие шпоры удалились дальше по коридору, а обладатель тяжёлой походки вошёл и склонился над кроватью, оказавшись спиной к Максиму. Тот отвёл руку для удара, но медлил, потому что завозмущалось всё естество: только не в спину, только не безоружного. Понимал, что перед ним враг, да не такой никчемный, как страдалец Анри Бейль, а враг настоящий. Понимал, что в его ситуации всякое рыцарство просто смешно. Понимал, что когда кирасир обернётся, то наступит конец «фортуниной любови». Всё прекрасно понимал, но ничего с собой поделать не мог.

Кирасир обернулся. Но, вопреки ожиданиям, не стал звать на помощь, а резво перескочил кровать и, оказавшись у противоположной стены, вытащил из-под подушки пистолет. Но тот ещё взводить надо, и нацеливать, и жать крючок. А Максимова сабля – уже тут как тут. Раз и два – крест накрест. Пистолет упал на пол, хорошо, что при этом не пальнул, а лишь звякнул. Тут же сверху на него рухнуло и тело хозяина. Что ж, приятно было иметь дело с воином, а не с горлопаном.

Труп кирасира удачно уместился под кроватью, правда, крови натекло много – пришлось набросать сверху подушек. Максим оглядел дело своих рук и мрачно кивнул: всё вышло тихо, быстро, а главное – без урону для чести.

Тихо открыв дверь в коридор, он услышал голоса, доносившиеся из соседней комнаты.

- Наконец-то добрые вести! – говорил кто-то возбуждённо. – Но покажите же скорее, где это находится?

Послышался шорох бумаги и другой голос произнёс:

- Вот здесь, в глухом лесу, недалеко от деревни Шаболово. А это – смолокурня, где стоит генерал с отрядом. Сегодня ночью всё решится.

- О, я не сомкну глаз. А к утру жду результата, – заявил первый голос с такой надеждой, словно его обладателю после смертного приговора кто-то посулил помилование.

В этот момент внизу позвонили в колокольчик и крикнули:

- Без четверти полдень!

Первый голос, прежде наполненный надеждой, обрёл деловитость и торопливо закончил:

- Прошу вас немного задержаться с отъездом. Через час я освобожусь и черкну генералу пару строк. Вы же пока поешьте и выпейте с дороги.

Максим поспешил спрятаться в комнату с балконом. Там он дождался, когда стихнут удаляющиеся шаги говорившего и, вернувшись в коридор, заглянул в приоткрытую дверь соседнего помещения.

Как и следовало ожидать, оставшийся там человек оказался польским уланом. Он спокойно сидел в кресле, положив ногу на ногу, и от нечего делать раскручивал пальцем колёсико шпоры.

«Посланец Понятовского! А самого генерала-поляка нет ни здесь, в доме, ни вообще в Москве. И находится он где-то у чёрта на куличках – в какой-то смолокурне! – расстроился Максим. – Вот что значит понадеяться на благосклонность фортуны, каковая есть девка гулящая, глумливая и любящая забавляться. А все лазейки и прочие мелкие удачи, от которых происходила ложная надежда на близкое и удачное завершение дела – не более, чем уловки подлой насмешницы».

Теперь Максим совершенно не имел понятия, что делать дальше. Он снова вернулся в комнату с балконом и стал думать:

«Напасть на улана? Или тихо выбраться из проклятого дома-улья тем же путём, каким здесь оказался? Но как быть с графом?» – Взгляд непроизвольно остановился на алой рясе. Тотчас в голову незваной гостьей постучалась мыслишка: «Надень меня».

«Неужели помешанный на театральщине Американец заразил своим сумасшествием?» – полковник прошёлся по комнате из угла в угол и вернулся на прежнее место. Иных идей не появилось, так что пришлось примириться с неприятной перспективой. Но с оговоркой: только ежели удастся спрятать под рясой саблю и пистолеты так, чтоб не выглядывали.

Ряса оказалась весьма обширных размеров. Настолько обширных, что это позволило прекрасно скрыть всё оружие. Покрой сапог и рост, правда, могли выдать, но тут уж ничего не попишешь: и ниже не сделаешься и обувку с трупа снимать не станешь.

Максим набросил на голову капюшон, критически осмотрел себя в зеркало и плюнул в сердцах: «Чистая Commedia dell'arte[84]. Толстой в образе Арлекина уже блещет на сцене, а нынче ещё и Капитан готовится к дебютному выходу».

С полагающейся начинающему актёру опаской он покинул, наконец, своё убежище и, спустившись по лестнице, поспел как раз к началу спектакля: по всему дому хлопали двери, выпуская на свет множество ряженых в такие же, как у Максима, алые рясы. Все направлялись на первый этаж и собирались в обширном помещении, очевидно служившем хозяевам усадьбы бальной залой.

Сейчас окна в зале были плотно зашторены, а посредине из полумрака выступало странное сооружение. По виду, оно напоминало уступчатую пирамиду, забранную чёрной тканью. Входящие выстраивались вдоль стен и замирали в молчании. Сие построение напомнило полковнику обычное «каре», только солдаты в нём были обращены лицом не наружу, а внутрь. Он тоже занял свободное место и стал ожидать дальнейших событий.

Долго ждать не пришлось. Зазвенел колокольчик и сильный голос произнёс:

- Достопочтенный мэтр Августус, Гроссмейстер Башни.

В залу вошёл некто в длиннополой алой мантии и бронзовом шлеме с личиной, наподобие тех, что носили в древней Элладе. Такой шлем мог бы быть у Александра Великого. Поднявшись, мэтр Августус уселся на самом верху пирамиды. Присутствующие встретили появление вошедшего гулом, а Максим насторожился, ибо титул «гроссмейстер» живо напомнил ему давешний сон, что привиделся в Тарутино перед самой встречей с Толстым.

Снова зазвенел колокольчик:

- Досточтимый Капитул Башни.

Пять человек прошли к пирамиде и заняли места на её предпоследнем уступе.

И в третий раз зазвонил колокольчик:

- Мэтр Януарий, Ментор Ордена со своим неофитом.

В первом из двоих вошедших Максим угадал лекаря, вторым же был Американец, изображавший Франсуа Белье. Граф имел на себе не алую рясу, как остальные присутствующие, а прежний, «одолженный» у Франсуа драгунский мундир. Руки его были связаны верёвками, а на голову надет холщовый мешок. При виде плачевного состояния «неофита» Максим ухмыльнулся: «Пожалуй, болван Белье не много потерял, оставшись в больничной кладовке».

Короткое замешательство произошло у трибуны, перед которой поставили Толстого: человек с трона на вершине пирамиды неуловимо соскользнул к ее подножию.

- Братья! – прокатился голос под куполом. – Свободные граждане Великой Империи прошлого и грядущего! – Разговоры смолкли, воздух накалился – так продолжалось мгновение, а затем три десятка легких вытолкнули с четким ритмом:

- Vita – sine – libertate – nihil[85]!

- В дни собраний и иные определенные времена каждой четверти года да читается сие постановление в присутствии всех братьев – эзотериков и «ищущих»! – глухо зазвучал из-под шлема голос Гроссмейстера. – Primus: каждый брат, который приемлется и вписывается в сей Орден, свято хранит три обета: обет свободы от морали времени своего, времени прошлого и будущего; свободы от церкви дня сего, а также прошлого и будущего; свободы от семьи, от общества и законов добровольных рабов. Secundus: за идеалы Ордена да стоит твердо; да придерживается всегда Высшей справедливости; свободных да освобождает от рабских оков; надевающих кандалы да умерщвляет. Нарушители же сего правила да подвергаются временному и вечному наказанию. Tertius: должно помнить, что свободные могут оказаться среди любых вероучений, потому брат должен иметь всегда глаза и уши раскрытыми для учеников Аристотеля. Quartus…

Высокие, почти в два локтя, перья на шлеме, напоминающие рога, раскачивались в такт словам. Богоборческие заповеди текли медленно… quintus, sextus, septimus, но алые мантии не шевелились, из-под некоторых капюшонов даже слышались вторящие гроссмейстеру голоса.

Багряный свет залил штору позади пирамиды, на авансцене остался лишь Ментор. Мэтр Август неуловимо быстро взошёл на вершину строения. Одновременно с потолка упал солнечный луч, выхватив искусно нарисованный на полу треугольник с замысловатой криптограммой.

«Видимо, свет направляется какой-то хитроумной оптикой», – решил Максим.

Человек с колокольчиком, закутанный, как и остальные, в алую рясу, вышел из мрака и, остановившись посредине, сказал:

- Полдень!

Ментор откашлялся и произнес что-то на странном гортанном наречии, подобного которому Максим не слышал – зала повторила. По-видимому, приветствие или клятву-заповедь.

Ритуал инициации начался.

- Да будет известно досточтимым присутствующим, что, по поручению достопочтенного Гроссмейстера я незримо наблюдал за неофитом во время прохождения положенных испытаний, – сказал ментор по-французски. – По этому делу могу засвидетельствовать следующее. Испытание первое неофит прошёл с честью. Он открыто отрёкся от злого бога, заявив о выходе из лона католической церкви. При этом остался твёрд и не поддался на увещевания единокровного старшего брата, каковой ранее являлся монахом-иезуитом и весьма разбирается в вопросах религии. Кроме того, рекомый старший брат имел на испытуемого весьма большое влияние, ибо, после смерти родителей, опекал его с самого детства. Таким образом отмечаю, что испытание показало высокую стойкость неофита. То же самое можно сказать и о втором испытании. В течение десяти дней испытуемый терпеливо выхаживал в госпитале раненого русского солдата по имени Федька, внушая тому идеи Башни. Результатом явилось то, что русский, прежде называвший себя добрым христианином, лишь только набрался сил, немедленно осквернил церковь своей веры, помочившись на алтарь. Это достижение показало большое упорство и терпение неофита в стремлении к результату. А также его способность нести истину в массы.

При этих словах Максим мысленно пожелал поганцу Белье сдохнуть в зловонной кладовке.

- Испытание третье оказалось самым тяжёлым, – продолжал мэтр Януарий, – я уже упоминал о той большой зависимости, которую от старшего брата имел испытуемый. Тем не менее, он, следуя указаниям нашего уважаемого генерала, вызвал брата на дуэль и пролил его кровь. Сам неофит при этом также пострадал, получив серьёзную рану, изуродовавшую ему лицо. Последнее испытание показало исключительную способность испытуемого к самоотречению и самопожертвованию во имя идеи.

- Благодарю вас, Ментор, – кивнул гроссмейстер. – Видимо, генерал не ошибся, рекомендуя нам неофита. Но, прежде чем приступить к голосованию, должен спросить: есть ли у присутствующих возражения против вступления нового члена в Орден?

- Есть! – веско объявил Ментор.

Зала ответила удивлённым шёпотом.

- Но это не относится к пройденным испытаниям. Свидетельствую о преступной доверчивости неофита, граничащей с предательством, – делая ударение на каждом слове, заявил мэтр Януарий. – То, о чём говорю, обнаружилось во время дуэли со старшим братом. Откуда ни возьмись, из темноты появились двое неизвестных, каковые неумело и бесталанно попытались изобразить из себя членов нашего Ордена. Неофит же не сумел распознать шпионов и стал говорить с ними о делах…

Со всех сторон послышалось грозное жужжание растревоженного улья:

- Nemo regulas, seu contitutiones nostras, externis communicabit.[86]

«Вот и конец комедии! – отрешённо подумал Максим, по осанке отыскивая взглядом в толпе военных. – Глупый Американец! Не выйдет у него помереть в собственной постели. Мне же всё верно напророчил: в сражении, с саблей в руке… Что же, чему быть – того не миновать. Первым делом – проткнуть проклятого Гроссмейстера, затем освободить Толстого и начать рубить поганый капитул. Пистолеты – напоследок…»

- Достопочтенное собрание! – через мешковину послышался гнусавый и одновременно жалобный голос мнимого Белье. – Осмелюсь попросить соизволения оправдаться. Ибо владею сведениями, дающими такую надежду…

- Неслыханная дерзость! Как он посмел нарушить молчание! – жужжание улья усилилось… Nemo regulas…

- Пусть говорит! – объявил гроссмейстер, и жужжание немедленно стихло.

- После того, как достойный ментор зашил мне рану и облегчил страдания, он покинул больницу. Этим воспользовались те два мерзавца, которые выдавали себя за посланцев Ордена. Они пришли и сказали, что инициация отменена из-за моего болезненного состояния. Но я почувствовал подвох и сумел распознать в чужаках дружков моего брата. Его учителями ведь были отцы-иезуиты, вот он и испробовал на мне приём из их арсенала. Сожалею, что раны не позволили действовать быстро. Лишь только я бросился к шпаге, как оба проходимца поспешно ретировались без ущерба для себя, – эти слова ряженый граф сопровождал вполне сносной игрой. Максим мог бы поклясться, что видит перед собой человека, испытывающего невыносимые физические страдания и с трудом держащегося на ногах.

Целую минуту зала молчала, а затем гроссмейстер спросил:

- Мэтр Януарий, правда ли, что перед инициацией вы бросили ищущего одного?

Ментор не ответил. Казалось, он сделался ниже ростом.

- Благодаря вашей беспечности, – продолжил гроссмейстер, – появились затруднения с вынесением вердикта. Ибо нет надёжного источника, способного подтвердить или опровергнуть дерзкое заявление ищущего. Капитулу нужно время, чтоб посовещаться, в связи с чем объявляется перерыв. Испытуемый может дожидаться решения в «комнате для размышлений».

«Отцовская сабля с девизом неоднократно доказывала, что инструмент она – острый и точный. Но даже такому тщательному и заботливому человеку как Илья Курволяйнен не наточить дамасский клинок до остроты языка графа Толстого, – ликовал Максим, покидая залу. – А мне никакими фехтовальными упражнениями не достичь той замечательной точности, коей, несомненно, обладает графский язык».

Так называемая «комната для размышлений», где находился Американец, никем не охранялась. Удивляться постоянному везению уже надоело, поэтому Максим просто вошёл внутрь. Длинным и красочным рассказом о собственных похождениях и о трупе под кроватью, каковой вот-вот обнаружат, утомлять Толстого не стал, а коротко и доходчиво объяснил, что пора за кулисы. Федор молча выслушал и кивнул, ругнувшись:

- Как языческое кладбище! Никогда не доводилось бывать на неосвященном погосте, полковник? Очень похожее ощущение!

Вскоре две фигуры, несколько потрепав пока ещё буйную, но с первыми намётками осенней плеши шевелюру плюща, незаметно покинули дом-улей и спешно двинулись в глубину парка.

Одни глаза всё же заметили сие трудноуловимое движение. Обладатель цепких глаз стоял у окна на втором этаже. Откинутый алый капюшон открывал большую лобастую голову, привыкшую совсем к другому убору – известной всей Европе чёрной «двурогой» шляпе. Угрюмо и властно глядя в спины бегущих, человек размышлял:

«Вот он – знак судьбы! Знак, который прямо отвечает на мучительный вопрос: «Что делать?». Нужно бежать из проклятого города московитов, и бежать как можно скорее. Решение об этом объявлю сегодня же. Посмотрим, как отреагируют маршалы».