Военные рассказы

Незабываемое

…Мы спешили. Наш ездовой, чубатый, загорелый Микола, смахивавший на цыгана и внешностью и манерой погонять лошадей, не унимался всю дорогу. Он с присвистом и прибаутками размахивал кнутом, и наша тройка мчалась со скоростью автомашины.

Стояла ранняя весна. В небе сияло весело солнце, прохладный ветерок шелестел молодыми, еще бледно-желтыми листочками придорожных берез, в вышине плыли белые вереницы перистых облаков, слышалось журавлиное курлыканье. Где-то под облаками звенели жаворонки— им не было дела до того, что в поле не вышли пахари, что земля паровала зря, безо всякой надежды ожидая засева; что где-то далеко гремели раскаты орудий и лилась кровь; что колхозники изо всех окрестных сел вооружались и тропами да дорогами шли на смертный бой с врагом, — жаворонки ко всему этому были безразличны: они пели свою извечную песню, они, как и каждый год, славили и эту весну.

На повозке нас было пятеро. Кроме меня, ездового Миколы, моего вестового Андрея и помощника начальника штаба Проценко с нами ехала девушка Неля, двадцатидвухлетний партизанский врач. Хотя она давно уже находилась в отряде и мне часто с ней приходилось видеться, но беседовать еще ни разу не довелось. Когда встречались, она либо коротко докладывала, либо спрашивала — я отвечал. Со стороны слышал, что Неля — девушка на работе старательная, в бою бесстрашная, что она сердечная и обходительная с товарищами; слышал также и то, что все наши хлопцы влюблены в нее, но она со всеми держится одинаково, не отдавая предпочтения никому.

Сегодня я имел возможность присмотреться к этой девушке поближе. В повозке Неля чувствовала себя неловко. Она не отрываясь глядела на дорогу, остававшуюся позади нас, и недовольно хмурилась, возможно от Андреевых шуточек по ее адресу.

Андрей отличался тем, что любил позубоскалить над девчатами. Только встретится с дивчиной где-нибудь на людях, так и пошел и пошел насмехаться. Когда же случайно ему приходилось остаться с девушкой наедине — он сразу делался неузнаваемым. Куда девалась вся его насмешливость! Стоит, молчит, как пень, думает, как бы поскорее куда-нибудь смыться от девчонки, начинавшей немилосердно его вышучивать.

А на людях он выглядел храбрым. Беспрестанно отпускал по Нелиному адресу острые словечки: то что-нибудь насчет лунных ванн, то про соловья, и хотя я прекрасно знал о добропорядочности этой девушки, однако видя, как она краснеет и меняется в лице, был готов переменить о ней мнение.

Неля нетерпеливым движением плеча то и дело поправляла платок и хмурилась. Неужели Андрей знает какой-то ее секрет?

Я стал внимательно присматриваться к ней и поймал себя на мысли, что очень мало знаю даже о ее внешности. Случается порой, что живешь рядом с человеком в соседстве долго, встречаешься с ним, здороваешься, а когда тебя спросят о цвете его костюма или о цвете глаз — задумаешься и не знаешь, что ответить.

Вот точно так же получилось у меня и с Нелей. Я знаю, что это очень старательная, скромная, любознательная студентка мединститута, которую в партизанском отряде называют доктором, что она приятная девушка, но вот смотрю сейчас на ее профиль и думаю: а какого же цвета ее глаза? Синие, черные, карие?..

Мне лишь в общем запомнились чуть-чуть неправильные черты ее красивого, немного бледного лица с черными родинками, роскошные косы и длинные черные ресницы. Сейчас я вспомнил и о том, что не случайно не знаю, какого цвета у нее глаза, — ведь она всегда избегала смотреть мне прямо в лицо, все отводила взгляд в сторону или опускала его в землю во время наших коротких бесед.

Она сидела сейчас ко мне боком, пристально устремив взгляд куда-то в поле, так что я и на этот раз мог рассмотреть только часть ее лица — кончик носа да длинные ресницы. Я видел, как меняется ее облик при каждой Андреевой остроте: то выступит на щеке румянец, словно кто-то приложит к ней бело-розовый лепесток георгина, то вдруг румянец исчезнет, а брови то недовольно нахмурятся, то вдруг расправятся, и реснички тогда заморгают часто-часто, будто она вот-вот заплачет.

Мне казалось, что Неля принимает близко к сердцу всякую шутку вестового, но должной отповеди ему дать почему-то не смеет.

Я резко оборвал Андрея. Неля чуть заметно вздрогнула, порывисто обернулась в мою сторону, глянула на меня с удивлением и благодарностью. И я как бы впервые увидел девушку. Меня прежде всего поразило, что у Нели абсолютно правильные черты лица, а во-вторых, наконец я увидел ее глаза. Они придавали ее лицу совершенно особую красоту: были глубокими, как весеннее звездное небо, большими, проникновенными, с каким-то еле уловимым фосфорическим блеском.

Неля посмотрела мне прямо в глаза, и тотчас взгляд ее вспыхнул, на щеках заиграл румянец, а на губах расцвела улыбка — теплая, искренняя, удивительно милая. Девушка опустила ресницы и поспешила отвернуться.

Ехали молча. Неля больше не поворачивалась в мою сторону. Андрей недовольно сопел, даже Микола погонял лошадей молча. Я думал о том, что беспокоило всех нас в эти дни.

Вот уже сколько недель, как наши отряды в разных концах партизанского края вели ожесточенные сражения с несметными силами фашистов. Ночью в штаб примчался верховой с севера и сообщил, что четвертый батальон ведет тяжелый бой с врагом. Требовалось во что бы то ни стало послать ему подкрепление, но его у нас не было. Я дал приказ отозвать на этот участок фронта несколько рот из других батальонов, а сам, прихватив врача, ибо в четвертом батальоне врач был ранен и некому было оказать даже первую помощь, мчался теперь в четвертый батальон. Нам оставалось покрыть еще сорок — пятьдесят километров.

Избегая встречаться глазами с девушкой, я упорно всматривался вперед, стараясь разглядеть что-нибудь приметное. Впереди вилась пыльная дорога, на ней не видно было ни человека, ни повозки — ничего.

Мы ехали возле самого леса. И лес жил, полный весеннего гомона. По-праздничному принарядились березки, сосны терпко пахли молодыми смолистыми почками. Только дубы стояли задумчивые — никак не могли решиться сбросить с себя прошлогодние меднотемные листья и одеться в молодые, зеленые. В кронах деревьев стрекотали сороки, звонко выстукивали разряженные в пестрое дятлы.

Неожиданно из-за дерева вырвался всадник. Он мчался галопом, низко припав к шее коня, время от времени выбрасывая в сторону руку с нагайкой. Даже издали можно было понять, что загнанный конь выбивается из последних сил.

Я догадался, что батальону трудно. Встречный резко осадил коня. На лице у всадника я прочел радость. Он, вероятно, не рассчитывал так повстречаться со мной. Конь стоял как вкопанный, часто сжимая и раздувая потные бока, с морды падали клочья пузырчатой пены.

— Товарищ командир! Беда! Враг прорвался, — докладывал возбужденный связной. — Батальон отошел в лес, наш командир убит. По шляху идут танки, они уже в селе…

Я встревожился. Село, которое назвал связной, отстояло километрах в двадцати от места, где мы задержались.

Как бы ни торопился конник, танки могли отстать от него ненамного, и я с беспокойством посмотрел вперед— они должны вот-вот появиться перед нами.

За лесом село. По селу вьется узенькая речушка, и я подумал, что вот на ней-то, даже с незначительными силами, можно задержать врага.

— Вперед! — приказал я Миколе, и наша тройка рванула с такой силой, что Андрей, который на минуту зазевался, опрокинулся на спину, задрав кверху ноги.

Через несколько минут мы были в селе. Тройка остановилась. К нам подбегали вооруженные люди — жители партизанского села. Минут через пять их собралось, наверное, с полсотни. Они уже знали от нашего связного об опасности и очень обрадовались нашему прибытию. Только что перед этим командир и политрук сельской группы самообороны советовались, как быть.

На вышке сидели два партизана, наблюдавшие за дорогой и соседним селом, откуда могли появиться фашисты. Пока никаких признаков врага наблюдатели не обнаруживали. Мы взошли на мост. Речушка была узкой, неглубокой, воды — всего по грудь, а местами даже до колена. Летом она и вовсе пересыхала. Все же препятствие, хотя и незначительное, притом я был уверен, что даже при наличии здешних скудных сил нам удастся задержать врага до подхода кадровых рот. Одно меня беспокоило: маловато у сельских самооборонцев патронов, да к тому же часть людей вооружена охотничьими ружьями. У нас, правда, имелось два пулемета: один «максим» на нашей тачанке, да у самооборонцев какой-то трофейный, с немецкого танка. Стрелял он, как говорил молодой белявенький пулеметчик, остервенело, но частенько отказывал.

Во всяком случае, я решил дать бой, невзирая даже на то, что враг вел наступление танками и механизированной пехотой.

Я приказал внимательно следить за дорогой. Затем мы с Проценко сели на коней и в сопровождении командира группы самообороны и Андрея поехали вдоль речонки, чтобы наметить точки нашей обороны. На мост партизаны натаскали целую копну соломы, принесли две бутылки бензина. Двое часовых только и ждали команды, чтобы поджечь мост.

За всеми этими хлопотами я совсем позабыл про Нелю. Направляясь к пожарной вышке, я вдруг заметил ее одинокую фигурку на берегу речки. Девушка смотрела туда, где притаились за бугром Андрей и Микола. Я хотел подойти к ней, но тут как раз послышался крик с вышки:

— Идут!

Издалека донеслись звуки перестрелки, разом залились пулеметы, разорвался снаряд, потом еще один… Я поднялся на вышку и осмотрел местность. В задымленной дали ничего не было видно. Посмотрел вниз — там стояла Неля и широко раскрытыми глазами глядела на меня.

— Неля, — обратился я к ней, — передай хлопцам — пусть поджигают мост.

На вышке сидели два парня. Один лет восемнадцати, с винтовкой и лентой поблескивавших начищенными гильзами патронов через плечо, в вытертой кубанке, с широкой красной лентой наискосок. Видимо, ему нравилась эта партизанская форма. Другой — совсем подросток, в большой отцовской фуражке. Ребята наперебой бросились рассказывать, как они заметили в соседнем селе вражеские автомашины и танки, причем младший все время подкидывал налезавшую ему на глаза фуражку и громко шмурыгал остреньким носом. Он с горделивым видом сжимал в руках увесистый самопал.

В соседнем селе уже хозяйничали немцы. Их не было видно за домами и деревьями, но они выдавали свое присутствие одиночными выстрелами и автоматными очередями. То тут, то там вздымались к небу столбы черного дыма с языками пламени.

Я отослал старшего парня с приказом к Проценко, который расположился с партизанами за селом, а сам с младшим остался наблюдать.

Завязался разговор. Я смотрел в бинокль, а парнишка на бинокль и на меня. Ему, наверное, здорово хотелось взглянуть в чудесные стеклышки.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Степаном, — с достоинством отвечал он.

— А сколько лет тебе?

— Шестнадцать. Ну, видно что-нибудь? — поинтересовался он в свою очередь.

— Видно. Ты что — тоже в самообороне?

— С первого дня. Я шесть винтовок и сорок гранат хлопцам раздобыл.

— А у самого такое допотопное оружие.

— Почему допотопное? Стреляет не плоше винтовки.

И Степан воинственно потряс своим самопалом.

— Ты пробовал?

— А как же! Потом я зарядил его рублеными гвоздями и солью и на полицае испробовал. Это еще по осени. Он приезжал в отпуск, пьяный ходил, дебоширил… Ну, а я как дал ему между глаз, так они у него и повылазили. Больше не приезжает в гости. Говорят, в городе на базаре играет да песни поет жалобно…

Я посмотрел на Степана. Его глазенки, серые, насмешливые, поблескивали задором, а на кончике острого носа висела большая прозрачная капля — он забыл потянуть в себя воздух.

— Дайте глянуть, — указал он глазами на бинокль.

— Глянь, глянь, Степан, только нос вытри.

Он быстро провел рукавом у себя под носом и припал глазами к окулярам бинокля.

— Ой, ничего не вижу…

Зато я и без бинокля все видел очень хорошо. Как раз в это время из соседнего села на широкий и ровный грейдер выползал первый танк, за ним другой…

Подымая седую пыль, один за другим ползли танки, выезжали автомашины. До слуха едва долетал приглушенный рев. Я огляделся вокруг. Пылал деревянный мост, берегом к вышке спешила Неля, на косогоре припал к пулемету Микола, по-кошачьи изгибаясь, навстречу танкам полз Андрей. Партизан, окопавшихся в кустах вдоль речки, мне, к сожалению, не было видно.

Все отчетливее слышалось завывание моторов. Скрежеща гусеницами, приближались танки.

— Ну, Степан, пора нам покидать насест. Давай, друг, спускаться.

Степан послушно начал сползать на землю. Я тоже стал спускаться с вышки.

Когда я находился метрах в четырех от земли, над головой у меня раздался треск. Просвистели пули. Я понял — по вышке бьют из пулемета.

— Прыгайте! Прыгайте! — кричала снизу Неля.

В это время на краю выгона разорвался снаряд. Не раздумывая, я спрыгнул вниз и пополз, потому что сразу не мог встать на ноги.

Второй снаряд разорвался возле одинокого хлева, третий угодил прямо в вышку.

Стычка с врагом закончилась, казалось, в течение минуты.

Когда Микола полоснул по танкам из пулемета, автомашины с пехотой сразу остановились. Остановились и танки. Только один, передний, вдруг дал большой газ, развил скорость и покатил прямо к селу. Когда он выскочил на пригорок, танкисты, наверное, увидели речку и пылающий мост — машина остановилась. И именно в этот момент Андрей бросил под вражеский танк одну за другой две связки гранат. Из-под машины, брызнув, полетели осколки гусениц, танк окутался черным дымом. Остальные, дав по нескольку выстрелов, повернули обратно. За ними отползла колонна автомашин, враг вскоре скрылся в соседнем селе.

Снова настала тишина.

Я подошел к берегу. Неля стояла под вербой и выжидающие смотрела в ту сторону, где дымился черный вражеский танк. Я понимал: она так же, как и я, обеспокоена— не случилось ли чего с нашими хлопцами?

Вот Микола встал на ноги, тяжело зашагал к танку. Над чем-то склонился. Я вздрогнул — неужели Андрей погиб?

Взглянул на девушку. Она стояла бледная как мертвец, держась рукою за вербу, чтобы не упасть.

Не раздумывая, я полез в воду. Неля бросилась вслед за мной. Уже на середине реки она меня опередила, выбралась на берег и, хотя сапоги ее были полны воды и мешала передвигаться мокрая одежда, быстро исчезла за косогором.

Когда я взбежал на пригорок, то увидел их всех троих. Неля и Микола вели под руки Андрея. У него, точно у пьяного, заплетались ноги.

— Контужен, — пояснил Микола.

Положив Андрея на плащ-палатку, мы вновь перешли речку. Тут уже поджидал Степан с подводой. Он, с кнутом и вожжами в руках, сидел на передке с таким видом, словно бог знает сколько состоял в повозных на партизанских упряжках.

Выехали на околицу села, ближе к лесу. Остановились возле чьей-то хаты. Навстречу с глухим лаем выскочил желтобровый лоснящийся пес, черный как галка. Хозяев не было, но Бровко, по-видимому, решил твердо отстаивать опустевший двор. Однако вскоре он примирился с тем, что во двор заехала незнакомая подвода, а в доме поселились новые люди.

Андрея внесли в хату. В ней стояла полутьма, веяло запустением, — видать, хозяева, забрав все, что только было можно, ушли в лес.

На широком дощатом диване возле окна настелили сена, раскинули плащ-палатку и на нее уложили Андрея. Он был бледен, дыхания не заметно, только на высоком лбу напряженно бились синие набрякшие жилки.

Неля не отходила от него ни на шаг. Его рука в ее дрожащей ладони — она все время следит за пульсом. А сама вся белая, куда и румянец девался, только родинки выделяются еще отчетливее. Глаза влажные, ресницы опущены.

Я вышел во двор. Солнце уже закатилось. От леса к селу подступали сумерки, небо казалось синим, бездонным, над горизонтом вспыхнули первые, чуть заметные звездочки.

Ко мне подошел Проценко.

— Как наши самооборонцы? — спросил я.

— Народ бедовый. Жалеют, что враз отступил.

— Ничего, пусть не жалеют. Воевать еще придется.

Мы хорошо понимали, что фашисты снова поведут наступление, но теперь уже только утром.

Я позвал Миколу и приказал ему спешно отправиться в штаб отряда за подкреплением и минерами — нужно было любой ценой заминировать путь вражеским танкам. А сам вместе с Проценко пошел осматривать наши позиции. Спустя некоторое время вернулась наша разведка, побывавшая в соседнем селе, в расположении противника, и также подтвердила, что враг наступать пока не собирается. Приказав получше окопаться и тщательно следить за врагом, я возвратился в «штаб». Так мы назвали хату, в которой лежал раненый Андрей, хотя в ней из штабных работников никого не было.

Ночь выдалась теплая, звездная. Где-то далеко малиновым цветом разгоралось зарево пожара, будто там занималась заря.

Я остановился посреди двора и засмотрелся на этот кровавый отсвет. Из вишняка послышалась несмелая песня соловья, впервые, наверное, запевшего этой весною.

Подойдя к хате, я присел на завалинку. Прижался спиной к стене, и так мне сделалось приятно, покойно, будто разом куда-то исчезли все военные невзгоды, не стало вокруг ни смертей, ни раненых, ни пожаров, только раскинулось весеннее голубое небо да звенел на мерцающих вдали колокольчиках-звездах осмелевший соловей.

Не знаю, сколько времени я так просидел, пребывая между сном и действительностью. И вдруг насторожился. Полузабытье и истому словно рукой сняло. Мне послышалась чья-то речь. Так отчетливо, будто говорили рядом со мной. Я прислушался и разобрался, откуда доносились голоса. Разговаривали в хате у раскрытого окна, под которым я сидел на завалинке.

— Неля, хорошая моя, почему ты не была такой раньше? — слышался слабый голос Андрея.

— Какой, Андрюша?

— Вот как сейчас…

И после долгой паузы:

— Мне казалось, что ты меня ненавидишь больше всего на свете… Я готов был сквозь землю провалиться, убить себя…

— Глупенький! Я думала только о тебе… всегда-всегда.

— А почему ж не сказала?

— Ишь какой! Разве можно… Да еще ты все время надо мной потешался… Я думала, ты меня просто презираешь… А что любишь…

— Так люблю, Неля! Больше всего на свете…

— Ну, лежи, лежи спокойно, тебе нельзя шевелиться.

Разговор на минуту прервался. Я не верил своим ушам: разве можно было подумать, что Андрей влюблен в эту девушку? А она сама? Хмурилась, молчала, и столько ненависти было во взгляде, когда парень над ней подшучивал… А тут: «Глупенький, я только и думала о тебе…» Попробуй разберись в этих девчатах!

— Мне уже лучше, — услышал я чуть погодя голос Андрея.

— Да полежи ты спокойно, — совсем другим тоном то ли просила, то ли приказывала Неля. — Вот неугомонный. Лучше, говоришь, стало?

— Лучше. Я, Неля, живучий. Меня никакая пуля, никакая мина не возьмет.

— Ой, хвастун же ты!

Я слышал, как Андрей привстал на кровати, вероятно сел рядом с девушкой.

— Вот видишь — я уже и здоров. Это ты меня вылечила.

— На то я и доктор.

— Доктор ты мой хороший!

Я поднялся с завалинки и пошел со двора. Из лесу повевал прохладный по-весеннему ветерок, соловьи уже заливались целым хором. И такая ночь — будто не было рядом, в соседнем селе, вооруженных до зубов фашистов, не лежали возле речки в окопах наши партизаны.

Подошел Проценко. Завязался разговор, и постепенно развеялось мое приподнято-счастливое настроение. Я снова вернулся к будничным делам войны, позабылись и Андрей и Неля. Но что-то особенное, возвышенное, трепещущее жило в моем сердце.

Часу в четвертом, когда на востоке начала подниматься розовая заря, появился Микола. Исхудавшие за одну ночь лошади были мокры, как выкупанные. Они, словно мехи, тяжело храпели, раздувая провалившиеся бока, — видать, мчались во весь опор часов восемь подряд, без передышки. С Миколой прибыли партизаны-минеры. Он также доложил, что на подмогу нам вышли две роты, но они прибудут не скоро, разве часу в двенадцатом.

Минеры, не отдохнув, в сопровождении Миколы отправились на дорогу.

Из донесения штаба я увидел, что жаркий день начинался не только над этой небольшой речушкой. Фашисты с танками и машинами, с многочисленной артиллерией рвались со всех сторон в наши владения. Все партизанские подразделения были введены в бой.

Начало рассветать. Каждую минуту можно было ожидать вражеского наступления. Я решил, что сил у нас хотя и немного, однако нужно будет любой ценой удержаться до прибытия подкрепления.

Договорившись о всех деталях предстоящего боя, мы с Проценко двинулись за село к партизанам. Только свернули в узкую улочку, что между огородами вела к речке, как откуда-то взялся кудлатый Бровко, наверное понял, что должен держаться только партизан.

На востоке рдела заря. Постепенно исчезали звезды, небо становилось все более прозрачным. Над речушкой повис розовато-сизый туман, и казалось, что это вовсе не речушка, а широкая, полноводная река. В садах допевали свою песню соловьи.

Мы шагали узенькой улочкой, заросшей седым от росы спорышем. К сапогам прилипала влажная пыль, рядом с нами лениво трусил Бровко, оставляя на спорыше узенький след. Он время от времени останавливался, умными глазами смотрел на людей и жалобно повизгивал.

Над соседним селом, как грозовая туча, стоял черный дым.

С берега речушки доносилась тихая боевая песня, которая была нашим партизанским гимном:

Это пели партизаны. Музыку к общеизвестной песне сочинил кто-то из партизанских композиторов, известных, а вернее, неизвестных, и она жила, ширилась. Сколько композиторов, известных и неизвестных, в те грозные дни создавали мелодии на эти гневные, предостерегающие, полные уверенности слова!

У реки шла Неля. Она вся как утро — тихая, розовая, улыбающаяся, — гордо и счастливо несла свою голову, и в глазах у нее будто бы еще жили лучи солнца, хоть оно уже и не лило свой свет из-за набежавших туч.

— Ну как, Андрей? Не лежится? — спросил я.

Андрей молча принялся за гранаты.

— Беда с такими пациентами, — с улыбкой пошутила Неля, не отрывая восторженного взгляда от своего больного.

И затем деловито обратилась ко мне:

— Санчасть я развернула здесь рядом. Мне нужен помощник.

Я назначил ей в помощники Степана.

С явной неохотой тот все же подчинился приказу и через некоторое время уже по-стариковски топтался возле лошадей, поправляя то хомут, то шлею, а Микола залег за своим «максимом», установленным сбоку от командного пункта, возле самой реки, за огромным ракитовым пнем. Вскоре и Андрей отправился со связками гранат в окоп возле самой воды.

Время тянулось напряженно и медленно. Развеяв завесу тумана и облаков, в небе опять засияло солнце, на пригорках успела высохнуть роса. Неля уже несколько раз побывала на своем санитарном пункте, возле нас с Проценко, не забыла навестить и Андрея, а враг все еще не показывался.

— Завтракают фрицы, — пошутил Проценко.

В восьмом часу в селе стало заметно движение. В утреннюю тишину время от времени начал вплетаться глухой шум, — наверное, заводили моторы.

Вскоре на дороге показались танки.

На командный пункт возвратились наши минеры. Они коротко доложили, что дорога заминирована.

Волнуясь, как и всегда перед боем, мы стали наблюдать за врагом.

За танками двинулись автомашины, набитые пехотой. Их было множество — танки уже прошли изрядное расстояние, а машины, идущие вплотную одна за другой, все выезжали и выезжали из села.

Я не отрывал глаз от бинокля — танки уже подходили к минному полю. Я видел только, как волнуются наши минеры — им так хотелось, чтобы каждая поставленная мина непременно сработала.

И вдруг ведущий танк окутался черной пеленою, землю тряхнуло, в утренней тишине прогремел глуховатый, но сильный взрыв. Он покатился полем к лесу и еще долго гремел и перекатывался в лесной чаще.

Когда дым и пыль рассеялись, я увидел перевернутый набок вражеский танк, без одной гусеницы. Машины остановились. С них соскакивали солдаты, рассыпались по полю.

Остальные танки открыли бешеный огонь по селу. С боков и позади нас гулко рвались снаряды, то в одном, то в другом конце села занимались пожары. Один снаряд разорвался у самого командного пункта, над нашими головами просвистели осколки.

Объезжая подбитый, прочие танки расползались во все стороны и по невспаханному полю двинулись прямо на село. Но когда еще один из них подорвался на мине, остальные снова встали и повели артиллерийский обстрел наших позиций.

В наступление пошла пехота. Устрашающе, во весь рост, бежали солдаты к реке, ведя на ходу беспорядочную стрельбу из автоматов.

Когда они приблизились к речке, Микола из своего «максима» подал сигнал к бою. И тут же с опушки леса звонким татаканьем залился трофейный пулемет самооборонцев.

Наступающие сразу прижались к земле, ослабили огонь, а некоторые из них, уже видно было, полегли навсегда. Но вот, опомнившись от первого удара, немцы начали наступать короткими перебежками, сразу во всех концах поля.

Теперь все вражеские снаряды и мины падали и рвались на линии нашей обороны. Целый ливень пуль был направлен в нашу сторону.

Фашисты несли тяжелые потери, однако, видимо, решили первым же ударом выбить нас из села, правильно рассчитав, что именно такой способ будет стоить им наименьших потерь. Самые рьяные из них уже достигли реки, а несколько оголтелых, вероятно в горячке, кинулись в воду.

И как раз в этот критический момент вдруг замолчал наш «максим». Ни минуты не колеблясь, я пополз к пулеметчику, — видать, с Миколой стряслась какая-то беда. Но Микола оказался жив и здоров, только отчаянно ругался, торопливо исправляя что-то у пулемета.

— Заело, — виновато бросил он.

Враг, нащупав на этом участке слабое место и, быть может, предполагая, что пулемет вообще выведен из строя, смело бросился в воду.

Мы с Андреем, точно сговорившись, почти одновременно ударили из автоматов. Спустя минуту яростно набросился на атакующих и Миколин «максим». Он прямо заливался, точно спешил наверстать упущенное.

Наступление немцев выдохлось. Их трупы тонули в воде, были разбросаны по всему берегу, а те, что пока оставались живы, слабо отстреливались. Другие, вскочив на ноги, бежали, бежали до тех пор, пока партизанская пуля не настигала их.

Мы торжествовали — первая атака была блестяще отбита. Кое-кто уже высказывал мысль, что враг отказался от дальнейшего наступления, тем более что оставшиеся два танка повернули обратно. Но я видел, что пехота залегла и стала окапываться. Еще с большим остервенением нас обстреливали из минометов. Было ясно, что враг от наступления не отказался и теперь замышляет против нас что-то новое.

Андрей заряжал автоматные диски. Взглянув на него, я вспомнил про Нелю. Оглянулся на село. Но за нами стояло уже не село, а бушевало море огня и дыма. Хата, в которой мы провели минувшую ночь, пылала, как факел. К командному пункту, пригнувшись, бежала Неля.

Я вернулся на свое прежнее место, но окопчика не узнал — его разнесло взрывом мины.

Мы встретились с ней в запасном окопе.

— Трое раненых и один… — со слезами в голосе сообщила она.

В это время мы заметили, что из леска Степан вел раненого.

Раненый был человек тучный, он покачивался из стороны в сторону, и Степана бросало, словно на палубе корабля во время шторма.

Не сохранив равновесия, они оба упали.

Неля моментально выскочила из окопа. Я крикнул ей вслед, чтобы она остановилась, ибо видел, что место здесь совершенно открытое, но она побежала чуть не во весь рост, только временами припадая к земле.

Вдруг прошелестела мина и квакнула между Нелей и моим окопом. Я забыл наклониться, услышал, как над головой у меня прошумели осколки. Другая мина разорвалась рядом с первой, как раз в тот момент, когда Неля поднялась на ноги. Я видел, как девушка сразу остановилась, откинула голову немного назад, медленно повернулась ко мне лицом и еще медленнее стала клониться к земле.

Я подбежал к ней почти одновременно с Андреем. Неля встретила нас болезненно-виноватой улыбкой.

— Попал, мерзавец… — прошептала она.

Голос ее изменился, лицо сразу же побледнело, стало будто восковое, только глаза были прежними, бархатисто-влажные, бездонные… Но где же их звездный свет?

Она прижимала ладонь пониже сердца.

Мы отнесли ее в овражек, к подводе.

— Степан, принеси мою сумку, — попросила она.

Степан метнулся на то место, где ранило девушку, а я стал искать бинты в повозке.

Андрей склонился над возлюбленной, не отрывал от нее глаз, долгого скорбного взгляда.

— Вот оно как, Андрейка… — слабым голосом заговорила Неля. — Не убереглась… тяжело… жжет… Разрежь мне платье.

Рана была небольшая, чуть ниже сердца в тело впился смертоносный кусок металла. Кровь запеклась, чуть сочилась, наливаясь на светлой коже переспелою вишней.

Я перевязал рану.

Андрей сидел сбоку, у него из глаз катились слезы, и он не замечал их.

— В штаб меня… к доктору… без операции не выживу…

Душу сдавило Острой болью.

— Я жить хочу, — сказала она, подняв на меня глаза.

Над ней наклонился Андрей:

— Ты будешь жить, Неля… Будешь… Ты ведь знаешь….

Что знала девушка, договорить он не мог.

Я позвал Миколу.

— Немедленно в штаб, — приказал я, когда он подбежал к повозке.

Покуда усаживали и укладывали раненых, Андрей стоял ни жив ни мертв, сердце его разрывалось от отчаяния. Ему хотелось быть с нею. Но он, видимо, думал и о том, что нужен здесь, где идет тяжелый, неравный бой.

Неля, казалось, поняла его мысли.

— Не беспокойся, Андрюша… Я живуча… Береги себя…

Она даже улыбнулась ему, но меня улыбка ее не обрадовала — мне почему-то вспомнилась моя покойная сестренка: вот так же она улыбнулась мне за минутку до смерти.

Я приказал Андрею сопровождать раненых.

Лошади, успевшие уже застояться, рванули рысью, под колесами зашелестел песок, и через минуту дымовая завеса уже скрыла из виду повозку, Нелю, Андрея. Передо мной еще долго стояли большие, печальные и такие ясные глаза…

Я, наверное, не сразу тронулся бы с места, если б Степан, теперь взявший на себя роль вестового, не сообщил мне от имени Проценко, что «фриц зашевелился».

Я снова был на командном пункте. Вокруг рвались мины, свистели осколки, тявкали пули.

Теперь за «максим» взялись мы вдвоем со Степаном.

— Ну как, Степан, не страшно?

— Да чего там… Пущай стреляют. У меня теперь тоже…

Он потряс своим автоматом и опять громко шмыгнул носом. Самопал также торчал у него за ремнем.

Вторая атака была осторожнее и слабее, чем первая. Жидкой цепочкой враг кинулся в наступление и после первого же нашего огневого шквала откатился обратно. В боевом азарте я совсем позабыл о том, что недавно случилось, и внимательно стал следить за полем боя. Меня очень встревожило, что вражеские танки исчезли в соседнем селе. Присмотревшись внимательней, я заметил, что постепенно отходят туда и машины с пехотой. Бегут? Но к чему же тогда эта вторая атака? А вот и опять поднимаются, подползают реденькой цепью…

И я понял: эти слабенькие атаки рассчитаны лишь на то, чтобы приковать наше внимание к одному месту, притупить нашу бдительность.

Внимательно всматриваюсь в карту и разгадываю вражеский замысел. Враг отвел танки и часть пехоты для того, чтобы, перейдя речку значительно выше наших позиций, ударить нам в спину.

Еще с вечера я приказал на лесной дороге выставить заслон, но заслон этот был очень немноголюдным.

В то время, когда я отдавал Проценко новые распоряжения, из дымовой завесы вырвался всадник, через минуту он был возле нас. Связной доложил, что подкрепление нам находится в восьми километрах отсюда.

Какое-то время я колебался, взвешивал, подтянуть ли новые роты в это село или занять оборону на такой же речушке километра за четыре от нашей. Там позиция была более выгодной. С запада от врага отделяло непроходимое болото, а с севера — речушка, точно такая же, но с более топкими берегами.

Наконец я решился. Всадник помчался обратно с приказом ротам занять новую оборону.

Мои предвидения оправдались. Как раз в то время, когда вражеская пехота поднялась в атаку, в лесу, там, где был наш заслон, послышались выстрелы. Стало понятным — враг пошел в обход с танками. Нужно было отступить. И как можно скорее.

Скрепя сердце я отдал приказ.

Отходили через догоравшее село, полевой дорогой, потом знакомой опушкой леса. Перешли мостик и за насыпною дорогой, обсаженной вербами, встретились со своими. Две боевые роты занимали оборону. Они уже заканчивали окапываться.

Первый боец, расположившийся у самого моста, где должны пройти танки, был не кто иной, как… Андрей.

Я удивился. Хотел было спросить про Нелю, но, взглянув на него, и без слов все цонял.

Андрей старательно увязывал гранаты в связку. Он посмотрел на меня, будто на незнакомого, и я не узнал его глаз. Раньше они были синие-синие, жизнерадостные, с лукавинкой… Теперь эту синь затмило безысходное горе, безмерная ненависть и жажда священной мести.

Я молча отошел от своего адъютанта.

1958