Военные рассказы

С полными ведрами

Десна кипела. Холодные зеленоватые волны бились о берег, высокими гребнями вздымались на быстрине, а по ним игриво скакал верткий челнок. Мне просто не верилось, что я нахожусь, на берегу, ведь всего лишь минуту назад я качался на бурлящей реке. Перевозчик возвращался на ту сторону, чтобы переправить сюда и моего товарища, и я, в ожидании, присел на корень осокоря.

Стояла поздняя осень. По небу низко мчались снеговые тучи, резкий холодный ветер срывал последние почерневшие листья с осокоря. Река пенилась, у берега вскипали и лопались пузыри, издали похожие на кучки рассыпанной соли.

Челнок заметно осел в воду, когда в него сел Яков Васильевич. Я так и застыл в тревожном ожидании. И потом, каждый раз, когда челнок нырял между волн, мне чудилось, что он пошел на дно. Только что я сам качался на этих волнах, но сейчас мне казалось, что тогда и порывы ветра были слабее, и вообще опасности почти никакой не грозило. Я очень тревожился за друга. Мы с Яковом Васильевичем приятели давние, теперь сроднились еще сильнее. Нас тут только двое. А задание трудное, рискованное. Одному не под силу, нужна поддержка товарища — с ним чувствуешь себя куда спокойнее.

Челнок скакал с волны на волну. Надвигались сумерки. Осенний вечер наступает внезапно. И Десна, и перевозчик, и челн казались мне какими-то нереальными, будто из сказки, — не настоящая река, а мифический Стикс, через который Харон перевозил наши души.

Перевозчик своей внешностью и впрямь напоминал Харона. Маленькие слезящиеся красные глазки, медленные, но уверенные движения, полнейшее бесстрашие и безразличие на морщинистом лице. На плечах старика какие-то лохмотья, на ногах солдатские ботинки вдвое больше, чем требуется по ноге. За все время он прошамкал всего несколько слов, хотя себе под нос, не умолкая, озабоченно и незлобиво ворчал на непогоду.

Наконец я облегченно вздохнул: челнок с разгону вылетел на берег, и Яков Васильевич выпрыгнул из него на мокрый песок. Перевозчик деловито посмотрел на низкие тучи, окинул взглядом потемневший горизонт.

— Сколько вам за перевоз, хозяин? — спросил Яков Васильевич.

Старик недовольно пожевал беззубым ртом, отвернулся, тусклым голосом произнес:

— За спасибо добрых людей перевожу.

— А если недобрых? — пошутил мой товарищ.

— А кто их теперь разберет! Много всяких людей…

— Какая же вам с того польза — перевозить за спасибо? — полюбопытствовал я.

— Привычка. Всю жизнь перевожу. Снасть, правда, раньше была не та.

Старик любовно и нежно погладил шершавый бок челнока, словно это было не полусгнившее дерево, а живое существо.

Яков Васильевич достал из кармана несколько немецких марок:

— Возьми, хозяин. Пригодятся.

Перевозчик удивленно глянул на марки, потом на нас, будто впервые увидел. Я заметил, как сердито насупились его выцветшие брови. Нетерпеливым жестом, с нескрываемой брезгливостью он заслонился от этих денег, будто ему предложили холодную скользкую лягушку.

— Нет, нет, спасибо, добрые люди! Ничего мне не нужно. Идите себе на здоровьечко.

Старик оттолкнулся от берега, еще раз глянул на нас, уже не скрывая неприязни и презрения. Я был уверен: предложи ему эти марки на воде, он не пожалел бы ни себя, ни челна — опрокинул бы.

Дед знал, у кого могли водиться марки. Перевозя нас, он думал, что перевозит советских людей, а тут, выходит, ошибся.

Но что поделаешь? Ведь не станешь доказывать старику, что это неверно, что он перевез именно тех, о ком, вероятно, подумал с первого взгляда. И документами ему не докажешь, ибо мы с Яковом Васильевичем пребывали в подполье и пользовались документами не на свое имя.

Написаны эти документы на украинском и на немецком языках и скреплены немецкой печатью и подписью. В них сказано, что мы члены районной управы и направляемся в Чернигов по служебным делам.

Нам было необходимо побывать в Чернигове. Отыскать там своих людей — подпольщиков и через них связаться с подпольным обкомом. И хотя наши документы были надежны, а все же на сердце тяжело, неспокойно. Не так мы привыкли приближаться к Чернигову. До него было уже недалеко, но мы решили заночевать где-нибудь в селе под самым городом.

К селу подошли, когда уже совсем стемнело. Село оказалось небольшое и походило скорее на хутор. Ни мне, ни Якову Васильевичу прежде бывать тут не приходилось.

Мы прислушались. Никаких признаков жизни. На опустевших огородах, в одиноких унылых деревьях завывал холодный ветер, хаты как-то испуганно жались друг к другу. Ни единого огонька нигде. Наудачу зашли в первый двор. Уже когда подходили к сеням, нас кто-то окликнул. Возле хлева стояла женщина и со страхом глядела на непрошеных гостей.

— Переночевать у вас можно?

— Ох, со всей бы душой, да не могу. Приказ такой. Без разрешения старосты нельзя.

Старостин двор посреди села. Просторный домина под оцинкованной крышей. Мы сразу же догадались: наверное, помещение школы занял новоиспеченный панок.

Старосты не оказалось дома. Его жена, сухощавая женщина с темным лицом и небольшими, глубоко сидящими глазками, встретила нас неприветливо и бесцеремонно стала отчитывать:

— У старосты свое место есть, где с людьми разговаривать. Целый день там торчит как болван, так нет, всякий черт еще и в хату лезет. И ночью спокою нет…

Меня охватила ярость, но я все обернул в шутку:

— Ох, ну и сердита же вы, тетенька! Ведь это же здоровью вредит — злиться. Может сердце лопнуть или паралич разбить.

Старостиха зашаркала по хате. Мы решили дождаться старосту дома. Было тоскливо. В хате веяло запустением, зловеще сопела неприветливая хозяйка. Хотелось как можно скорее вырваться отсюда. Лучше уж заночевать где-нибудь в поле или на лугу, забравшись в скирду соломы, а то в стог сена. Пусть было бы холоднее, но зато на сердце спокойнее.

Когда молчанье и темень стали уже нестерпимыми, в сенях раздались тяжелые шаги и чей-то басовитый голос. Старостиха быстренько зажгла лампу. В комнату вошел невысокого роста, кряжистый мужчина. Он исподлобья взглянул на нас, сдержанно поздоровался и стал раздеваться. Медно-розовое лицо, широкий мясистый нос, неопределенного цвета сверлящие глазки — все это вызывало полнейшую к нему антипатию. Хотелось чем-нибудь ему насолить.

— Вы староста? — спросил я как можно суровее.

— Ну я. А в чем дело?

Я молча подал ему наши документы. Староста с солидным видом перенес лампу от печи к столу, долго, внимательно читал, приблизив к глазам бумагу.

Когда он наконец перевел глаза на нас, в них уже не было прежнего безразличия и настороженности.

— Простите, Панове, что заставил вас ждать. Вижу, вам переночевать требуется?

Мы подтвердили его догадку.

— Оно бы можно и у меня, да комнаты, видите ли, не обжитые, да и… — он с ненавистью посмотрел в сторону жены, — старуха у меня такая недотепа — для нее чужого человека принять, что иглу проглотить. Если вы не возражаете, поставлю вас на постой к соседям.

Мы с радостью согласились.

Уже по дороге, будучи, очевидно, доволен, что так быстро отделался от нас, староста начал рассказывать о тех, к кому он нас поселит:

— Семья у них небольшая. Мать да дочка. Отец бригадиром был, где-то с большевиками против нас воюет. А дочка… учительница. В этом году только институт окончила, а учительствовать так и не пришлось.

Староста ехидно хихикнул, видимо был очень рад этому. Я шел вслед за ним и еле себя сдерживал, так хотелось развернуться и ударить его. Ударить с такой силой, чтобы душа из него выскочила.

Дверь была заперта. Староста нетерпеливо и властно забарабанил в окно.

— Кто там? — послышался несмелый, испуганный голос.

— Я — староста. Отпирай, Параска.

Слышно было, как кто-то дрожащими руками шарил по двери, наверное, не мог сразу найти щеколду.

Мы вошли в хату. В комнате горела лампа, у стола сидела молодая девушка, что-то вышивала. Она на минуту подняла голову, неприязненно глянула на прибывших и снова склонилась над работой. Мне стало жаль девушку, хотелось сказать что-нибудь ласковое, ободрить.

— Простите, — обратился я к хозяевам, — что побеспокоили так поздно.

— Ничего, ничего, мы людям рады, — заговорила мать, а дочь будто и не слыхала моих слов.

— Должны быть рады, — пробурчал староста. — Знает кошка, чье сало съела.

Хозяйка покраснела, растерянно и сердито стала выговаривать старосте:

— И как тебе не стыдно, Макар, так говорить? Разве мы убили кого или чью-нибудь душу продали?

— Знаем, знаем! — окрысился староста. — Бригадир твой с красными схлестнулся, и вы с дочкой новой власти готовы горло перегрызть.

— Нас тут ничто не касается…

— Ну, хватит болтать. Дай поужинать людям — не обеднеешь. По чарке найди — люди с дороги.

— Вот уж чего нету, того нету…

Мы стали отказываться от чарки, однако староста настаивал — ему, видно, хотелось выпить, а может, и посидеть с панами в компании. Женщина вынуждена была отправиться куда-то за горилкой, староста начал придираться к дочке:

— Так что гавкнула, Мария, твоя наука. Зря десятилетку да институт кончала. Весною вот за навозец придется браться.

У него злорадно поблескивали глаза.

— Нам не страшно. Умеем и с навозом… — спокойно ответила девушка.

Мать все же раздобыла где-то бутылку горилки. Мы с Яковом Васильевичем пить отказались. Староста, наверное, обиделся на нас, ибо замолчал. Быстро выпил всю горилку и, пошатываясь, направился домой.

Настала неловкая тишина. Чтобы развеять ее и ближе познакомиться с девушкой, я обращаясь к ней, начал:

— Наверное, злой этот ваш староста?

— Как видите.

Разговор не клеился.

— Вы институт окончили?

— Окончила, — вздохнула девушка.

— И что же, собираетесь учительствовать?

— И не думаю.

— Почему?

— Какая же из меня учительница? Правда, меня готовили… Но для немцев я не учительница!

— Уже есть приказ открыть школы. Четырехлетки. Я как раз этим ведаю. Вы можете устроиться на работу.

Я выжидательно посматривал на девушку.

После долгого раздумья она ответила:

— Нет уж, лучше я буду с навозом…

И потом, как бы обращаясь к самой себе:

— Это только другие могут. Вот вы, например. Вчера была советская власть и вы были советскими, а сегодня… Ну, а я так не могу… Буду нищей, батрачкой, но не могу…

Она еще ниже склонила голову. На шитье капнула слеза. Больше не отозвалась ни словом. Вскоре сложила работу и отправилась спать.

Я вполне понимал эту девушку. Мне очень было жаль ее. Но чем я мог ей помочь? Что сказать?

Утром, не ожидая завтрака, мы тронулись в путь. Девушки в хате не было. Провожала нас ее мать, и хотя она, ласково улыбаясь, пожелала нам счастливого пути, за всем этим внешним я видел, какая ненависть к нам кипит в ее сердце.

Я искренне улыбнулся ей и от всей души пожелал:

— Чтобы мужу вашему вернуться живым и здоровым!

Мне очень хотелось повидать Марию, перекинуться с нею словом, намекнуть, что мы совсем не те, за кого она нас принимает.

Встретили мы ее позади двора. Она несла на коромысле от колодца воду. Глянула на нас неприязненно., опустила глаза.

— С полными ведрами встретили нас, — сказал ей я. — Это к счастью.

— Возможно, — сухо отвечала она.

— А вы все-таки пожелали б нам счастья, — заговорил я, не зная, с чего начать.

— А вы разве еще не нашли его? По-моему, вы при службе, — стало быть, счастливы.

Ведра нервно вздрогнули, холодная вода расплескалась через края серебряными нитями. Девушка зашагала к дому.

Я почувствовал, что не могу так просто расстаться с нею.

Вернувшись, я быстро догнал ее у самой калитки.

— Девушка, дай напиться.

Она остановилась. Настороженно ожидала чего-то. Я пил, хотя мне вовсе не хотелось, и не мог оторвать от нее глаз. Мария стояла серьезная, злая, ни разу не глянула на меня. А я раздумывал, что ей сказать, и наконец решился:

— Молодец, девушка. Правильно делаешь. Работать можно и нужно лишь на тех, кто тебя учил. Береги честь свою, честь настоящего человека. А учительницей ты еще будешь…

Она с изумлением смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

Я порывисто повернулся и зашагал по улице. Мне было радостно: я все же сказал ей то, что жило в моем сердце. И сказал той, которая ненавидела нас, принимая за изменников. Уже в самом конце улицы я не выдержал — обернулся. Девушка стояла как вкопанная и, словно загипнотизированная, смотрела нам вслед.

Почти год спустя я прибыл в один из соседних партизанских отрядов. Тут я встретил дивчину, в ней проглядывало что-то знакомое, а где я ее видел — никак не припомнить.

Она, дружелюбно улыбаясь, подошла ко мне, крепко пожала руку.

— Не узнаете?

Я смотрел в такие знакомые глубокие ее глаза и никак не мог вспомнить.

— А кто вам дорогу прошлой осенью перешел с полными ведрами?

Она рассыпалась таким мелким смехом, словно плеснула водой из ведра.

— А кто не хотел пожелать нам счастья? — тоже смеясь, в тон ей, спросил я.

— Зато после, когда вы ушли… когда вы мне слова те сказали… я столько вам счастья желала, я столько о вас думала…

Она щебетала, а у меня перед глазами стояла та незабываемая осень, холодные ветры, Десна. Кипучая, бурлящая…

1950